Рассказ занял первые места в номинациях «Самая интересная идея» и «Лучшая форма» на конкурсе «Хомо» в январе 2015 года.
— Только не меняйся, — твердит Мелисса мне на прощанье. — Только не меняйся, прошу тебя, не вздумай меняться; пожалуйста, обещай остаться прежним.
Она повторяет это на разные лады, снова и снова, будто заклинание. И, конечно же, плачет.
— Я ведь ухожу не на войну, — немного невпопад отвечаю я. Только немного — потому что Мелиссино «Не меняйся» слишком уж похоже на «Не умирай». И она понимает это не хуже меня.
— Не меняйся, — отчаянно шепчет Мелисса, когда я в последний раз целую ее и сажусь в седло верного Джимми. Я знаю, что назад лучше не смотреть, но, доехав до конца улицы, все-таки оглядываюсь на наш старый дом и одинокую фигурку во дворе. «Не меняйся», — эхом звучит в ушах.
— Что ты, Мелисса, — говорю я сам себе. — С чего бы мне вдруг измениться?
* * *
Перед тем как сгореть, письма Мелиссы превращаются в красивых бабочек со светло-коричневыми, пергаментного оттенка крыльями. Если попытаться схватить их, они взрываются прямо в руках, обжигая пальцы и иногда лицо. Поэтому раз за разом я просто наблюдаю за тем, как крупные, размером с две моих ладони бабочки кружатся по комнате, на мгновение устраиваются на столе, широко раскрыв исписанные мелким почерком крылья, и снова взмывают вверх.
И только через пару часов начинают тлеть.
— Зачем тебе письма? — спрашивает мастер Джо каждый раз, когда ловит мой ненавидящий взгляд. — Ты же все равно не умеешь ни читать, ни писать.
Я умею. Но если учитель в чем-то уверен, его не переубедить.
Моего наставника зовут Джо, да. Просто Джо. Именно так он представился, когда я, измотанный ночью в седле и промокший, подъехал, наконец, к стоящему на краю деревни домику. «Что это за имя? — подумалось мне. — Что за дурацкое имя?» Я ничего не сказал вслух, но тут же ощутил на себе презрительный взгляд.
— Ты не заслужил и такого.
Меня он называет «мальчик», «ученик», а иногда и «идиот». Не знаю, что это — мелкая мстительность, или он пытается унизить так каждого подопечного; впрочем, насчет своих предшественников я могу только догадываться. Мы не говорим о мастере Джо. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Как, впрочем, и о странной науке, которую я вроде как должен здесь постигать. За несколько месяцев, проведенных в этом доме, так называемый «наставник» не научил меня ровным счетом ничему.
— Сходи за водой, — равнодушно бросил он в то самое первое утро. Я и спешиться не успел. — Ведра в сарае, колодец — на том конце улицы. Твой конь устал. Расседлай его и напои. А потом наруби дров.
На этом, по большей части, и исчерпываются темы наших бесед. Подмети двор. Сходи на рынок. Свари похлебку. Сплошные домашние хлопоты. Топор найдешь на поленнице, а охотничий нож — на полке у печи. Мастер Джо ничему не учит, но я делаю для него все: убираю, ухаживаю за кроликами и курами, готовлю. Огород у учителя тоже имеется, но осенью хотя бы с ним забот нет. Зато мне часто приходится убивать — этих же кур и кроликов. Зима будет холодная, пожимает плечами мастер. Все равно померзнут. Лучше уж сейчас мяса поедим, а весной куплю новых. Вот я и режу глотки, и ощипываю, и разделываю. Я тоже родился в деревне, но, наверное, за всю жизнь не убил столько живности, сколько за два месяца у мастера Джо. Зато теперь я справляюсь быстро и без лишних усилий. И готовлю с каждым днем все лучше.
Только вот не за этим я сюда приехал, нет, не за этим. И Мелиссе я обещал вернуться пораньше, не оставлять ее надолго одну. Вернуться — а потом сразу разбогатеть и зажить по-настоящему.
Да, много всего я обещал ей. Писать каждую неделю — тоже. Только вот не пишу. Ни единого письма еще не смог отправить; ладно, что ее весточки не прочел — ждет-то Мелисса не ответа, а просто… хочет узнать, что я жив. Что не изменился. А я думаю день за днем: не решит ли жена, что и молчание — тоже знак. Вестник перемен. Ведь раньше я бы непременно написал ей, раньше я нашел бы способ…
Мелисса уже два месяца ждет письма, а мне все никак не совладать с ломающимися в руках перьями и пергаментом, который обращается в золу, едва я нацарапаю пару строк. Наставник следит за мной; каким-то образом он знает все, что бы я ни делал и о чем бы ни задумался. Нет ничего, что можно утаить от мастера Джо в доме, а выходить со двора доводится все реже. Даже причитающееся мне скромное жалование учитель посылает Мелиссе сам — лишь бы я не перекинулся лишним словом с почтальоном, лишь бы не уговорил передать короткую записку жене.
Нет, наставник не позволяет мне писать. Он не позволяет делать ничего, для чего требуется ум. И через два месяца этого странного ученичества я подхожу к мастеру Джо и прошу научить меня читать.
* * *
— У нас будет малыш, — говорит Мелисса.
Ее глаза светятся от счастья, у моей жены нет никаких сомнений и никаких страхов. Ничто не может омрачить ее радость. А я оглядываю крошечный домик с кроватью, на которой едва помещаемся мы вдвоем; с сундуком, в котором лежат три Мелиссиных платья и мои две пары штанов, а больше совсем ничего; воспоминаю голодную зиму, когда я не то что чудом не продал Джимми — чудом не прирезал на мясо.
Мне тоже очень хочется, чтобы у нас был малыш. Когда-нибудь. Когда все будет иначе. Но Мелисса безмятежно улыбается уже сейчас.
— Какое счастье, — выдавливаю я из себя. — Наконец-то.
Я бы подхватил жену на руки и закружил по комнате, если бы точно знал, что удержу ее. Поэтому я просто крепко обнимаю Мелиссу и прижимаюсь к ее щеке своей. Жена не видит сейчас моего лица. Я очень этому рад.
* * *
Мастер Джо ждал этого. Конечно, мастер ждал этого — иначе с чего бы ему так понимающе улыбаться?
— Садись, — говорит мой наставник, опускаясь на лавку и указывая на место рядом с собой. — Возьми лист пергамента и перо и садись сюда.
Я подчиняюсь, а потом внимательно смотрю, как учитель выводит на листе одну-единственную букву.
— Что это? — спрашивает мастер.
— «А», — говорю я, чувствуя себя восьмилетним мальчишкой, которого отец решил научить грамоте.
Наставник кивает.
— Верно. Что она означает?
Я смотрю на него, не понимая вопроса. Месяц назад я бы даже мог заподозрить, что учитель надо мной подшучивает. Но нет, мастер Джо не умеет шутить.
— Ну, сама по себе — ничего, — наконец, говорю я. — Но рядом с другими буквами…
Он не дает мне договорить.
— На что она похожа? — спрашивает наставник.
— На крышу дома? — неуверенно предполагаю я.
Мой учитель морщится.
— Подумай.
Я смотрю на начерченные мастером диагональные линии. На перекладину между ними. Смотрю и думаю не о том, на что похожа знакомая с детства буква, а больше: зачем наставник вообще задает такие вопросы? А еще: для чего он искал ученика, если, на самом деле, не хочет ничему учить?
«Ни к чему запоминать, на что похожа эта буква, — хочется сказать мне. — Я и так прекрасно умею ее писать». Но я молчу. Молчу и жду, что скажет мастер Джо.
— На наконечник стрелы, — говорит он с улыбкой. — Вот на что.
Я продолжаю молчать. Учитель продолжает улыбаться.
— Укол, — говорит мой наставник. — Острая боль. Неожиданность. Что еще может означать стрела?
«Понятно что», — думаю я. И отвечаю:
— Смерть.
— Верно, — кивает мастер. — Как и многие другие буквы, «А» может означать смерть. Но, конечно, не только это.
Я все еще не до конца понимаю, чем мы здесь занимаемся, когда он выводит на пергаменте «В». Не рядом с «А». Не так, будто они часть одного слова. Поодаль.
— На что она похожа? — снова спрашивает учитель.
А я снова не нахожусь с ответом.
* * *
Я занят странным делом, пока Мелисса возится на кухне, пытаясь соорудить нам суп. Я считаю деньги. Очень странно считать деньги, когда у тебя всего лишь два десятка мелких монеток — и ты точно знаешь, что осталось их ровно столько. Я складываю монеты в две одинаковых стопки. Потом в четыре. Снова собираю в кучу. Денег не становится больше. Денег, если я опять не найду подработку, хватит совсем ненадолго. Даже если попытаться есть меньше.
Я прячу все это богатство обратно в красивую деревянную шкатулку, где должны бы храниться наши ценности, если бы они у нас еще были, и натягиваю сапоги. Подхожу к Мелиссе, целую ее в плечо.
— Долой с кухни, мужчина! — смеется жена и слегка ударяет меня ложкой по лбу.
— Уговорила. Раз так, то схожу прогуляюсь, — сообщаю я и умудряюсь все-таки чмокнуть отчаянно уворачивающуюся Мелиссу в нос.
Мы оба хохочем, но когда я выхожу из дома, улыбка сползает с моего лица. Медленно ковыляя по улице, я в который раз думаю о том, что делать дальше. Нельзя сказать, что я не пытался, нет. Я почти все перепробовал; получил десятки отказов и несчетное число сочувственных взглядов. И теперь мне, в общем, не на что больше надеяться. Разве только на чудо. Или… Я вдруг вспоминаю про последнее, самое странное объявление. И когда приближаюсь к доске, уже ищу глазами именно его.
В левом нижнем углу. Маленькое, почти не заметное — и нисколько не истрепавшееся, не сморщившееся за месяцы от дождя.
«Чародей ищет ученика».
Я не слышал, чтобы кто-то в деревне решил написать этому самому чародею. И, рассматривая странные, очень твердо и четко выведенные на пергаменте буквы, я вдруг думаю, что объявление ждало все время именно меня.
* * *
«S» как змея, «I» как кость, «E» как волчья пасть, — повторяю я про себя, оттирая кухонный пол от золы. «R» — спусковой крючок; цель, власть, приговор, уверенность. «О» — это глазница; глазница — зрение, предвидение; но одновременно и пустота, слепота, бессилие, лишение; смотри на то, что справа и слева от нее… Я не дурак, я запомнил почти все буквы сразу, но мастеру Джо этого недостаточно. Он требует, чтобы я знал еще и значения. По три-пять значений на каждую букву для начала. На самом деле, их много больше.
«G» как тиски, — проговариваю я, сворачивая курице шею. «N» как гильотина, «X» как скрещенные мечи, — бормочу, разрезая тушку на части. «U» как котел. Я все еще не знаю точно, зачем делаю то, что делаю, но любопытство заставляет продолжать. Любопытство, а еще скука. Я уже давно не задумываюсь над тем, куда деть куриные перья или какие травки лучше добавить в бульон, и потому радуюсь возможности хоть чем-то занять голову.
На то, чтобы заучить все буквы как следует, назубок, у меня уходит несколько дней. И однажды вечером я уже без приглашения сажусь на скамью рядом с мастером. С пергаментом и пером в руках.
— Что ж, — говорит наставник, будто продолжая начатую беседу. — Теперь ты готов ко второму уроку.
Он не устраивает проверку, не задает вопросов. Возможно, учитель уверен: я не пришел бы к нему, если б сомневался в себе. А возможно, наставник уже узнал все, что хотел. Просто заглянув мне в глаза.
Мастер Джо забирает пергамент и выводит на нем три буквы. Одну рядом с другой. Так, чтобы получилось слово.
«FQI».
— Что здесь написано?
Я смотрю на лист. На учителя. Снова на лист. Мне уже, в общем, ясно, чего хочет наставник, но я все равно упрямо говорю:
— Таких слов нет.
— В твоем языке — нет, — соглашается мастер. И ждет. Просто ждет, что я скажу дальше.
— «F» — это факел, — сдаюсь через минуту. — То есть, огонь. «Q» — петля. Ловушка, западня. «I» — кость. Смертельная ловушка? Ловушка в огне? Это лесной пожар, да? Вот что оно значит?
Учитель улыбается.
— Неплохо для первого раза.
И замолкает. Я вдруг чувствую, что уязвлен. Два дня я зубрил эту чертову азбуку. Два дня повторял про себя значения букв, как скороговорку или детскую считалочку. И теперь… только неплохо?
— Что не так? — спрашиваю я.
— «I», — говорит мой наставник. — Зачем там «I»? Разве лесной пожар сам по себе не смертелен?
— Не знаю, — отвечаю я.
Мы оба долго молчим, и я отчего-то принимаюсь рассматривать мастера Джо. Будто не успел за несколько месяцев изучить его худое, еще не старое лицо, серые глаза и странные, очень коротко остриженные волосы. Мой учитель нисколько не похож на чародея. Он не носит бороду, и руки у него грубые, не боящиеся тяжелой работы. Да, теперь все в доме мастера делаю я. Но до этого он легко управлялся и сам. Все-таки не слуга был нужен моему наставнику. И правда — ученик.
— Почему ты думаешь, что я написал только одно слово? — вдруг спрашивает мастер, и я вздрагиваю, возвращаясь мыслями к пергаменту и буквам на нем.
— А что же?
— Фразу. Образ. Событие. Смотри, — кончиком пера учитель прикасается к листу, оставляя на нем небольшое пятнышко. — Факел — это огонь? Да, но это слишком прямо. Факел — еще и свет, проводник, известия. Петля — не обязательно ловушка. Чаще всего это цикл. Возвращение к исходной точке. А кость… Кость — это просто время.
Я молчу, вглядываясь в чуть измятый пергамент в руках мастера Джо.
— То, что здесь написано, я прочел бы как: «Разведчики вернутся нескоро», — говорит он, и я даже слегка приоткрываю рот. Не от удивления, нет. Скорее, от досады. Я вдруг ощущаю себя обманутым.
— Но как… — с трудом подбирая слова, спрашиваю я, — как, по-вашему, я должен был об этом догадаться?
— О, — усмехается мой наставник, — боюсь, что никак. Разве ты не понял, мальчик? Второй урок состоял вовсе не в том, чтобы читать слова. Он нужен был для того, чтобы ты осознал: пока что ты не знаешь совсем ни черта.
Его улыбка становится еще шире, и я понимаю, что ничего так в жизни не хотел, как врезать по этой лучащейся самодовольством физиономии. Я ненавижу своего учителя. А он забавляется, глядя на меня.
— Запомни, мальчик, — говорит мастер Джо. — Ты ничего не знаешь. И за последние два дня ты ни на йоту не стал умнее. Вопрос в том, готов ли ты это признать. Потому что только в этом случае я буду тебя учить. Иначе можешь убираться хоть сейчас.
Я ненавижу своего учителя. Ненавижу его снисходительность и властность, ненавижу каждую из его придирок и его улыбок. Я ненавижу в нем абсолютно все: пожелтевшие зубы и шрам возле уха, бугристый ноготь на мизинце, отрастающую на подбородке щетину; стоптанные сапоги, в которых он разгуливает по дому, принося с собой уличную грязь. Но вот Мелисса… Мелиссу я люблю.
— Я ни черта не знаю, — проговариваю сквозь зубы. — Будьте добры научить.
Ради жены я правда готов на многое.
* * *
— Что еще ты выдумал? Что ты себе выдумал? — повторяет Мелисса. В ее глазах стоят слезы. — Зачем ты так со мной, Пит?
Я был к этому готов, но все равно не могу выдержать взгляд жены.
— Мелисса, — говорю я тихо, — подумай сама. Я ведь грамотный, и, говорят, умный, и… что еще я могу делать?
Я вытаскиваю из-под стола искалеченную ногу — так, чтобы Мелисса могла ее видеть.
— Мне не пойти в наемники; работник из меня медленный, никуда не годный. Что еще я могу, милая? Чем я заработаю нам на хлеб?
— Нам достаточно хлеба, — твердо говорит моя тихая застенчивая жена. — Разве мы голодаем? Разве мы плохо с тобой живем?
— А малыш? — спрашиваю я.
— Мы справимся, — отвечает Мелисса еще тверже.
Я никогда не видел ее такой. С этим огнем в травянисто-зеленых глазах. С подрагивающими губами и со сжатыми маленькими кулачками.
— Я должен, милая, — говорю я, и жена вдруг прячет лицо в ладонях. Осторожно касаюсь ее плеча. Мелисса сбрасывает мою руку.
* * *
Оказывается, у мастера Джо есть даже книги, написанные вот таким манером. Целые тома, состоящие из бессмысленных сочетаний букв, собирающихся в бессмысленные предложения. Наставник пока не дает мне их в руки — то ли не хочет, чтобы ученик знал, что в них написано; то ли просто считает: до книг я еще не дорос.
С последним учитель, возможно, и прав, но разбираю я с каждым днем все больше и больше. Мастер Джо исписывает теперь целые страницы перед тем, как передать их мне, и некоторые фразы я читаю влет, даже не задумываясь. Наставнику все равно приходится меня поправлять, но его замечания все больше похожи на уточнения. На прояснения деталей, а не общего смысла. Улыбается учитель теперь тоже иначе: на место ехидства пришло удовлетворение или даже гордость. Не знаю, я не слишком много вглядываюсь теперь в его лицо. Не то чтобы моя ненависть куда-то делась — просто на нее теперь нет ни времени, ни сил.
Дело не в заботах по дому — я продолжаю обслуживать наставника, но как-то бездумно, не слишком интересуясь тем, что делаю. Все мои мысли заняты теперь очередной задачкой. И в те минуты, когда по комнате летает очередное письмо, или к нам заходит какой-нибудь деревенский житель, кланяясь почти до земли и вываливая на стол продукты или россыпь монеток, я понимаю, что наука мастера мне во благо. Если не можешь изменить какую-то вещь — не думай о ней. Выбрось из головы. Забудь.
Может быть, забывать — тоже своего рода урок. Не знаю.
Когда однажды утром наставник протягивает мне деньги, я не сразу понимаю, что прошел еще месяц. И не пересчитываю свой заработок — сразу же отдаю обратно. Учитель лучше меня знает, что с ним делать.
Мастер Джо кивает и кажется довольным. Через несколько минут перо в его руке снова танцует над листом пергамента. И вот этот подарок уже совсем не хочется возвращать.
Хитросплетения символов без остатка занимают меня на несколько часов. А когда задание выполнено, я просто начинаю играть с буквами в голове. Расставлять их так, как взбредет в голову, и пытаться прочесть то, что вышло.
«Z» — шрам. Это остаток, след, но еще и воспоминание, знание, опыт. Если мы добавим «U» — котел — мы получим подготовку к знаниям, то есть учебу. То, чем занимаюсь я. Но если приписать еще и «W»… А с какой стороны приписать? Слева? Тогда «W» будет больше влиять на «Z». Частокол и шрам. Знание и защита… Что-то забытое… или скрытое. Тайное знание. Тайная наука, которой меня обучают. А если, наоборот, прибавить «W» справа? Что мы получим? Обучение и частокол… забор… Мы упираемся в частокол. Обучение заканчивается?
Игра увлекает меня настолько, что на этот раз не отпускает и ночью. А вскоре я и вовсе почти прекращаю различать сон и бодрствование: абракадабра из слов и букв крутится в голове и во дворе, и за столом, и в кровати. Они собираются в цепочки и хороводы, кружатся, танцуют и вместо праздничных песен выкрикивают мне в уши все новые смыслы. «S» — это змея. Что такое змея? Разве только коварство и медленная смерть? Как на счет гибкости, незаметности, скорости? А блеск? Что ты думаешь о блеске чешуи? О неуловимости? Как насчет того, что у змеи нет ног, но есть острые зубы? Она откладывает яйца. Она шипит. Что из этого важно? Змея похожа на веревку, а еще на линию, на росчерк пера. Змею можно встретить в лесу, но можно и посреди деревни. Если «S» — это змея, а «J» — рыболовный крючок, может ли змея означать червя, если написать обе буквы рядом?
Проснувшись, я все еще думаю о змеях. И на странице, которую выдает мне вечером мастер Джо, отчего-то особенно много пузатых «S». Ну, или так только кажется.
* * *
— Я слышала про чародеев всякое, — шепотом говорит Мелисса тем же вечером. Мы лежим в нашей узкой кровати, и жена жмется к стене, пытаясь отодвинуться подальше. У нее не выходит, ни капельки не выходит, но мне все равно больно.
— Что? — спрашиваю я.
— Некоторые говорят… — начинает Мелисса и запинается. — Некоторые говорят, что они вообще не люди.
Я расплываюсь в широкой и, как мне хочется верить, убедительной усмешке.
— Не люди? Ну что за глупости, милая. Кто тогда?
— Не знаю, — упрямо поджимает губы жена.
Я осторожно убираю прядь волос с ее лица. Поглаживаю Мелиссу по щеке. Мне хочется, чтобы жена успокоилась. Чтобы не думала о глупостях. Чтобы улыбнулась мне, как улыбалась еще вчера. Чтобы в ее глазах светились вчерашние лучики счастья.
Но Мелисса не улыбается. И кажется, даже ласку терпит с большим трудом.
— Ты что же, боишься, что он меня съест? — говорю, продолжая усмехаться. Я уже не думаю, что все это возможно обратить в шутку. Но еще пытаюсь.
— Нет, — отвечает Мелисса. — Я боюсь, что ты сам превратишься в чудовище.
Глупая улыбка так и приросла к моим губам. Согнать ее не выходит никак.
* * *
Мастер Джо все еще выдает мне по странице в день, не больше. Полчаса, ну, час — вот на сколько хватает теперь его заданий, и ни на какие уговоры наставник не поддается. Несколько раз я даже пытался броситься на него с кулаками, но быстро успокаивался под тяжелым взглядом. Учитель ни разу не причинил мне боли — но может, я знаю точно.
Вообще, настроение мастера теперь все чаще приподнятое и благодушное, я же становлюсь раздражительнее день ото дня.
— Это жестоко, — мрачно говорю я. — Это жестоко — не позволять мне думать. Вы ведь должны меня учить.
— Я и учу, — усмехается учитель. — Сейчас у нас с тобой урок терпения. И ты не справляешься.
Глиняная чашка в моих руках вдруг трескается и разваливается, заливая колени горячим травяным отваром. Интересно, когда я успел стать таким сильным?
Мастер Джо довольно скалится. Я убираю с пола черепки.
Через несколько совершенно невыносимых дней я снова вспоминаю о книгах. На сей раз я ни о чем не прошу наставника — к чему попусту сотрясать воздух? — просто решаю дождаться, когда мастер Джо уйдет. К слову, уходит он теперь нередко, несмотря на холод и снежные заносы. Кажется, учитель выполняет какую-то работу для деревенского старосты — во всяком случае, с деньгами у нас к зиме стало даже лучше, и мне не приходится до одурения торговаться за лишнее яйцо или четверть бутыли молока. Но я не слишком интересуюсь причинами, по которым наставник покидает дом. Главное, в такие моменты я ненадолго прекращаю ощущать на себе его пытливый взгляд.
Да, я дожидаюсь, пока мастер Джо натянет меховую шапку и шубу и побредет по снегу в сторону деревни, а затем устраиваю в доме самый настоящий обыск. Я перерываю каждый сундук и проверяю каждую полку, залезаю под лавки и под кровати, осматриваю старые котлы на кухне, а потом, отчаявшись, зарываюсь в стог сена в сарае под удивленные взгляды стоящего там коня. В доме — да и рядом с ним — не остается ни единого закутка, в который бы я не заглянул. Но книг нет. Ни на той самой полке, где, я помню, они лежали еще два дня назад, ни где-либо еще. В отчаянии я заглядываю даже в печь, а потом долго отряхиваюсь от золы и трачу уйму времени на то, чтобы оттереть пол и расставить все вещи на свои места.
Но когда наставник возвращается домой, ему хватает одного взгляда, чтобы понять, что здесь произошло. Он ничего не говорит. Он просто улыбается одной из самых отвратительных своих улыбок, обнажая мелкие желтоватые зубы.
Вечером мастер Джо не дает мне даже обычного задания, и я, в каком-то отчаянном порыве схватив со стола чистый лист пергамента и перо, долго сижу на кровати и пялюсь в одну точку. А потом начинаю писать. Я бездумно вывожу «J», затем «O» и «E» — и вдруг понимаю, что именно у меня получилось. А еще — что все это время читал имя своего учителя неправильно. Много месяцев от меня ускользала одна совершенно очевидная вещь.
«J» — рыболовный крючок. Это ловушка, как и петля; убийство — но убийство праведное. Хитрость и мастерство. Рядом с мастерством «О» может означать только знание, прозрение; может быть, даже всевиденье. И «Е» как завершающий аккорд. Пасть с зубами. Животная сила. Опасность.
Я отрываюсь от пергамента и встречаюсь взглядом со своим наставником. Его внимательные глаза на секунду сверкают желтым. Или мне просто кажется.
* * *
— Не хочу брать Джимми, — упрямо повторяю я. — Тебе он нужнее здесь. В крайнем случае, — мой голос вдруг предательски срывается, — ты всегда сможешь его продать.
Мелисса так отчаянно качает головой, что на секунду мне кажется: та вот-вот оторвется. Конь — это, конечно, не любимый охотничий пес. Но мы оба к нему по-настоящему привязались.
— Нет, — говорит Мелисса. — Путь долгий. Лучше верхом, да и то за день не успеешь. Ты только не ночуй в лесу, хорошо? Дай Джимми отдых вечером и скачи дальше.
Она отчаянно пытается показать, что смирилась. Что ее мольбы в первые дни — всего лишь минутная женская слабость. Что она приняла и поддержала мое решение. Что она хорошая жена. Мелисса больше не пытается отговаривать меня, зато без умолку болтает. Решает, что нужно успеть, пока я еще здесь. Обсуждает дорогу и сколько хлеба мне завернуть с собой. Волнуется, чтобы я не замерз ночью.
Все эти хлопоты немного раздражают, но я понимаю, что лишь они и помогают жене держаться. Мелисса то носится по дому, то убегает в деревню… К вечеру она уже просто валится с ног. Я знаю, почему Мелисса делает так: просто если она не засыпает сразу, то невольно начинает шмыгать носом в подушку. И я не уверен, что от моих робких объятий жене становится легче.
Чем ближе подходит день отъезда, тем больше мне кажется, что наоборот.
* * *
На стене сарая нацарапано слово. Не рукой мастера Джо — уж его-то манеру выводить буквы я узнаю мигом, даже если не писать их, а вырезать ножом. Кем-то другим и, кажется, довольно давно. Странно, как я не замечал.
«J», «I», «M», «M», «Y». Целых пять символов, и — странное дело — «J» отчего-то крупнее всех других. У моего наставника буквы всегда одинаковой высоты. Один из бывших учеников? Кто-то, кто строил этот сарай для мастера Джо?
Впрочем, гадаю я недолго. Не хочется тратить время на досужие размышления. Не то чтобы я боялся, что неожиданный подарок исчезнет… Просто его смысл занимает меня куда больше.
Крючок. Кость. Паук — нет, целых два паука. Человечек с задранными руками. Я всматриваюсь в них во все глаза, а губы сами собой начинают шевелиться. Каждая из букв представляется мне клубком шерсти, который я разматываю, извлекая новые значения, и осторожно сплетаю с нитями из других клубков. Распускаю, если узор получается невнятным, а после начинаю вязать снова. Раз за разом. Попытка за попыткой. Когда рисунок обретает структуру и ясность, я понимаю, что простоял у стены не менее получаса. Я медленно опускаю вилы и возвращаюсь в дом. Беру со стола нож.
Кровь, вытекающая из перерезанного кроличьего горла, оставляет на полу узоры и письмена. Я держу тушку за задние лапы и слегка покачиваю ею из стороны в сторону, внимательно глядя вниз. Если получится буква — мне не хочется ее пропустить.
Когда струйка истончается настолько, что превращается в череду капель, я отбрасываю кролика в сторону. На кучу таких же, бесполезных уже тел.
— Что ты делаешь? — спрашивает холодный, подчеркнуто безразличный голос. Я оборачиваюсь.
Мастер Джо стоит в дверях. Только сейчас я понимаю, что не видел его весь день. Учитель снова уходил, но теперь вот вернулся.
— Что ты делаешь? — повторяет наставник.
Его губы поджаты, а глаза превратились в узкие щелочки. Морщины, кажется, проступили на лице сильнее. Я молчу — несколько секунд, не больше. А потом мастер Джо вдруг оказывается со мной лицом к лицу. И впервые за все время отвешивает мне пощечину.
Щеку обжигает — почему-то я ощущаю именно жар, не боль. Отворачиваюсь в сторону. И молчу.
Через распахнутую дверь в дом заползают холод и сырость.
— Где конь? — спрашивает учитель. — Где Джимми?
Имя кажется знакомым, но я не подаю вида. Опускаю глаза. Наставник стоит в луже кроличьей крови, размазав сапогами все мои узоры.
Я молчу. С этого дня мы с учителем почти всегда молчим.
* * *
Заплечный мешок, в который я укладываю свою последнюю пару штанов и запасную рубаху, старый и уже латанный. Я смотрю на него с удивлением, будто в первый раз, и вдруг понимаю: в нашем милом и таком уютном доме вообще нет никаких новых вещей. Все уже попадает сюда с прорехами и потертостями, чиненное и перекрашенное заново. Даже я.
Я смотрю на худую до прозрачности Мелиссу в сером, сотни раз перестиранном платье и понимаю, что точно не передумаю. Потому что если уж ей и должен был достаться калека-муж — то в придачу не должен идти еще и покалеченный дом с покалеченным добром. Моя жена заслуживает большего.
— Пиши мне, — говорит Мелисса. Ее покрасневшие от слез глаза выглядят просто огромными. — Обещай, что будешь мне писать.
— Да, — легко говорю я. — Каждую неделю.
— Лучше каждый день, — кончиками губ улыбается жена.
— Только если и ты будешь.
Мелисса кивает и порывисто обнимает меня.
* * *
Письмо лежит на столе. Просто лежит — не порхает по комнате, не взрывается и не тлеет. Я не сразу вспоминаю, что именно означают эти перевязанные бечевой, сложенные в несколько раз листы. Но потом меня осеняет. И я против воли расплываюсь в улыбке.
Не знаю, когда письмо появилось здесь. Наверное, его принесли, пока я убирал со двора остатки подтаявшего снега или чистил кроличьи клетки. Но теперь оно здесь, лежит как ни в чем не бывало, только руку протяни и схвати. Письмо здесь, а мастер Джо, напротив, ушел в деревню с четверть часа назад. И вернется не так уж скоро.
Я протягиваю руку. С минуту просто держу сверток в руках, не решаясь поверить в собственное счастье. А потом быстрым, судорожным движением даже не развязываю — разрываю бечеву. Быстро разворачиваю лист.
Он не загорается. До последнего я думаю, что все это — просто очередная мерзкая шуточка моего наставника; но кажется, даже ему свойственно ошибаться. Я так давно перестал обращать всякое внимание на пергаментных бабочек, что учитель, наверное, решил: письма мне больше не интересны.
Но он не прав, ох как не прав. Я и правда мог бы забыть, мог бы потерять интерес — но мастер Джо все еще не дает мне книг, реже и реже балует новыми заданиями и вообще, кажется, передумал хоть чему-то учить. Его деланное безразличие просто сводит с ума, да; ведь я приехал сюда именно за этим; ведь мне важно постигнуть науку, хотя и я не помню точно, почему.
И наставник думает, что я вдруг забуду про письма? Я улыбаюсь, улыбаюсь еще шире. И впиваюсь глазами в строчки.
Первая строка — всего два слова или две фразы. «D», «E», «A», «R» — читаю я. «D» — взрывная волна. Мощь, которую не усмирить, усиленная опасностью от «Е». Неожиданность стрелы, врезающейся под кожу. Власть спускового крючка, на котором лежит твой палец. А еще «D» может означать распространение; события, расходящиеся, как круги на воде… опасные события. Опасные и внезапные. Но кажется, есть способ с ними совладать… Ответ дальше. Ответ — во втором сочетании букв, которое отчего-то кажется мне странно знакомым. Я разглядываю его так и этак и вдруг понимаю, что читаю собственное имя. «Р» — горбун. Монстр, уродец — что ж, это про меня. Хромой, никому не нужный, ни на что не годный — на меня ведь упала чертова балка пару лет назад; упала и раздробила правую ногу. Уродец — это я. Но горбун означает еще и удачу, а ведь мне и правда везет. И должно везти в следующих буквах. В «Е» — волчьей пасти — такой же, как у моего учителя. В силе — да, от работы я стал силен. Рядом неровно выведена «Т» — топор. Упорство и борьба. Замыкающая «Е». Усиливающая первую. Усиливающая всю конструкцию. Добавляющая… свободы? Ведь волки всегда свободны. Удача, сила, борьба, свобода. Вот я какой. И раз все это написано обо мне, значит, письмо и дальше касается меня. Того, что я должен сделать.
Опускаюсь взглядом на следующую строку. «I». Просто «I». Кость, гниение, умирание. Время? Но почему отдельно? Почему это так важно? «M», «I», «S», еще одна «S». Паук и кость, две змеи. Паутина, смерть… вокруг смерть… Незаметная смерть, если я правильно понимаю змею. Внезапная атака. Выходит, первое «I» означает: скоро. «Y», «O», «U». Фигура с поднятыми руками означает смирение и капитуляцию, а еще — жертву. «О» — бессилие. «U» — планирование. Если я подготовлюсь как следует, добыча будет бессильна. Значит, я должен быть готов.
* * *
Этой ночью мне снится Мелисса. Но не улыбка на ее милых губах, не зелень любимых глаз, не длинные пальчики и даже не ее маленькие округлые груди — ничего из этого.
Мелисса из моего сна мертва.
Она лежит на пороге дома, несуразная и нелепая со своим слишком большим животом, с разорванным в лоскуты и уже пропитавшимся кровью старым платьем; с внутренностями, вываливающимися наружу. Ее рот открыт, будто моя жена еще пытается что-то произнести; одна из рук бессильно тянется к отброшенному в сторону дорожному мешку — что толку от него теперь? — другая привычно поддерживает живот. Пальцы Мелиссы тоже испачкались, вся земля испачкалась в крови моей жены и жадно впитала ее в себя. И я, нависший над телом Мелиссы и разглядывающий то, что от нее осталось, не думаю о том, что здесь произошло. Я не жажду мести, не впадаю в отчаянье. В своем сне я размышляю лишь о том, что прорастет весной на удобренной Мелиссой почве. И просыпаюсь, хватая воздух ртом.
— Переезжай к родителям прямо завтра, — говорю я жене утром, отхлебывая молоко из стакана и совсем не ощущая вкуса. — Не задерживайся здесь. Не оставайся одна. Пожалуйста.
Мелисса грустно смотрит мне в лицо. У нее круги под глазами — темные, мрачные круги. Уже который день и никак не сходят.
— Я справлюсь, — говорит жена твердо. И я понимаю, что спорить бесполезно.
Не мне учить Мелиссу благоразумию. И не мне, оставляющему жену здесь одну, просить ее быть осторожной.
— Если ты долго не будешь отвечать на письма — будь уверен, я за тобой приеду, — говорит Мелисса, когда я уже натягиваю сапоги.
Я невесело улыбаюсь и обещаю, в который раз обещаю не молчать.
— И не меняйся, — вдруг тихо говорит жена. — Если ты изменишься, я просто не переживу.
По ее щеке скатывается первая за сегодня слеза.
* * *
Слова и строки сливаются перед глазами в цельное полотно, значения и смыслы сплетаются в образы, создают картины. Не те, которые можно купить на ярмарке за четвертак, — живые, полные движения, звуков и запахов. Кровь и разорванная плоть, огонь и безумие, разложение и смерть — я вижу все это яснее комнаты вокруг меня; и она уплывает, отступает куда-то вдаль, пока мой взгляд все быстрее скользит по пергаменту вверх и вниз, перепрыгивает через строку, соединяет буквы по вертикали и диагонали и ловит все новые образы. Нож. Топор. Копье. Стрелы. Зубы — десятки рядов зубов. Руки испачканы в красном. Мухи облепили глаза. Сизый живот распух от воды. Красные полосы на шее. Черви доедают тело. Голова скатилась с плахи. Я вижу страшное — то, что должно казаться страшным, — но оно больше не пугает меня. Я проник внутрь письма, которое читаю; внутрь самих букв и постиг сотни, тысячи новых смыслов. Сила сплетается вокруг моих пальцев, воздух становится прозрачнее у моих глаз, ноздри раздуваются от предвкушения.
Зазубренный меч. Насаженная на кол женщина. Чумная крыса, забежавшая в деревню. Культя вместо обмороженной руки. Шипение змеи перед атакой. Выплюнутые на землю зубы. Облако ядовитого газа. Лужа блевотины. Вырванное сердце. Вкус крови на губах.
Тихий, но настойчивый стук. Медленно, очень аккуратно я кладу письмо обратно на стол. Открываю дверь.
Странная, непропорциональная фигура, непомерно раздувшаяся в талии. Длинные вьющиеся волосы обрамляют овальное лицо. Что-то кажется мне знакомым, но я никак не могу понять, что. Втягиваю носом воздух. Медленно облизываю губы.
— Пит?