ГЛАВА 1

Прошло два с половиной года.

Через неделю, то есть 4 брюмера IV года (26 октября 1795 года) истекали полномочия Национального Конвента, а спустя девять дней к власти пришла Директория.

Изменение формы государственного правления не было неожиданным. Следом ожидался период относительного спокойствия, как правило, наступавший после великих потрясений. Это относилось не только к государственной политике, безжалостной по необходимости и во имя той же необходимости державшей в страхе половину населения, но и к смутам, царившим в провинциях, в частности в провинции Бос.

Бандиты, в течение двух лет беспрепятственно опустошавшие прекрасный край, исчезли полгода назад. О поджигателях ничего не было слышно, дороги стали относительно безопасными, земледельцы наконец вздохнули спокойно, появилась уверенность в завтрашнем дне, и дьявольский Фэнфэн перестал наводить ужас на жителей.

Едва лишь страх перед разбойниками рассеялся, или, точнее, стал менее заметным, как тотчас нашлись люди, которые принялись потешаться над бандитами. Кое-кто даже поговаривал, что Фэнфэн, бывший дворянин, эмигрировал. Во Франции все начинается и кончается песней, и какой-то доморощенный поэт сочинил девяносто куплетов «Жалобы Фэнфэна», которую вскоре стали распевать повсюду. Жалоба эта, хоть и весьма посредственная, имела бешеный успех — так смех всегда приходит на смену страху. Распевая песенку Фэнфэна, люди начинали верить, что все на самом деле обстоит именно так, как сказано в модных куплетах. Только несколько скептиков, успевших, по правде говоря, жестоко пострадать от разбойников, молча пожимали плечами. На их взгляд, такое легкомыслие не сулило ничего хорошего.

Не следует от панического страха тут же переходить к полной неосмотрительности. Немного осторожности никому не могло повредить, и подержать ухо востро еще несколько месяцев было бы отнюдь не лишним. Но никто не желал ни рассуждать, ни слушать советов. Прежде Бос был охвачен страхом — необъяснимым и всепоглощающим. Теперь же все необыкновенно осмелели, и ничто не могло поколебать совершенно необоснованного чувства безопасности. Однако правительство не разделяло всеобщей уверенности в том, что бандиты исчезли, и считало наступившее затишье обманчивым.

Доказательства не заставили себя ждать. Министерство финансов, вынужденное отправить деньги в Итальянскую армию — каких-то 25 000 ливров — предприняло невиданные доселе меры предосторожности, так как указанную сумму было необходимо вывезти за пределы парижских окрестностей, по-прежнему считавшихся небезопасными. Прямой путь через Бургундию на Лион был так же труден, как и дорога через Шартр и Верхнюю Бос, даже с заездом в Орлеан. Чтобы избежать опасностей, подстерегавших на обоих направлениях, стратеги из министерства выработали следующий план: 28 вандемьера IV года (20 октября 1795 года) с улицы Нотр-Дам-де-Виктуар одновременно выезжают три дилижанса. Первый покинет Париж через заставу Шарантон и направится в Бургундию, увозя, как обычно, пассажиров и туго набитые тюки, которые вполне сойдут за мешки с деньгами.

Другой дилижанс двинется по версальской дороге, минует Рамбуйе, Шартр, Орлеан, но повезет медные монеты.

Каждую карету помимо трех конных жандармов будут сопровождать по пять солдат, которые спрячутся на крыше под брезентом, делая вид, что охраняют 25 000 ливров, предназначенных для Итальянской армии.

Наконец, последний дилижанс без всякой охраны выедет из столицы через Чертову заставу и отправится в Орлеан с остановкой в Этампе. Именно он и повезет бесценный груз.

Не вызывая подозрения у злоумышленников, дилижанс прибудет незамеченным в Орлеан, где деньги погрузят на судно и водным путем отправят в Невер.

Вот какой гениальный по своей простоте план разработали господа из Казначейства! Образцовым чиновникам даже в голову не пришло, что не худо бы, и даже весьма разумно, не эскортировать пустые дилижансы, а приказать всем шестнадцати охранникам сопровождать карету, действительно перевозящую деньги. Однако подобная мысль ни у кого не зашевелилась, и в шесть часов утра назначенного дня план начали приводить в действие.

Пропустим два первых дилижанса и отправимся за третьим, который тянули четыре могучих коня. Пассажиров было всего четверо, да и те ехали в заднем отделении. Среди попутчиков выделялся щеголь гигантского роста и атлетического сложения, одетый причудливо даже по меркам тогдашней моды: невероятного покроя фрак бутылочного цвета с длинными, до самых икр, фалдами, короткий жилет, короткие облегающие штаны из белого казимира, шелковые чулки, тоже белые, и аккуратные сапожки с золочеными отворотами. Головным убором служила популярная в то время огромная треуголка. Длинные темные волосы «собачьими ушами» обрамляли лицо и спускались на плечи. Следует также упомянуть трость, прозванную за свою змеевидную форму «исполнительной властью», и широченный платок из белой кисеи, закрывавший лицо франта от подбородка до самого носа.

Напротив сидел молодой человек среднего роста, с выразительным, но очень бледным лицом. Одетый без всяких претензий, во все черное, в простой треугольной шляпе, с длинными волосами, перевязанными лентой, он кутался в плащ военного покроя. Тонкие темные усы свидетельствовали о принадлежности путешественника к элитным войскам.

Место справа занимал мужчина среднего роста, с ничем не примечательным лицом, болтливый и суетливый. Возможно, это был служащий Казначейства.

Наконец, четвертый путешественник, владелец лихо заломленной шляпы военного образца с пряжкой и кокардой, обладал весьма отталкивающей внешностью и, вероятно желая вызвать еще большую неприязнь к своей особе, беспрерывно пил водку. Он плотно завернулся в просторный каррик табачного цвета — пальто со множеством пелерин, так что видны оставались одни глаза, тусклые и холодные.

Попутчики, похоже, не были знакомы прежде. Отозвавшись кондуктору, выкликавшему имена по паспортам и украдкой окинув соседей испытующим взглядом, путешественники заняли места в тяжелой карете. Бледный молодой человек с темными усиками оказался Леоном Буваром, щеголь — Франсуа Жироду, человек в каррике — Жаком Бонвэном, а четвертый пассажир — Матиасом Лесерфом.

Промчавшись по улицам Парижа, дилижанс миновал заставу и замедлил ход. Теперь он еле-еле тащился, делая не больше полутора лье в час, раскачиваясь, шатаясь и подпрыгивая на ухабах. Иногда на дороге попадались ямы, и высокие колеса погружались в грязь по самую ось. Привычные к подобному средству передвижения — по тем временам наиболее комфортабельному — пассажиры устраивались на сиденьях, теснились, стараясь дать соседям возможность усесться поудобнее, поджимали локти и прятали под скамью ноги, стремясь избежать толчков и падений. Однако, когда карета тряслась по колдобинам, они все-таки толкали друг друга, и довольно сильно. Затем начинались взаимные извинения.

Расфранченный молодой человек с рассеянным видом, модным у тогдашних щеголей, озирался по сторонам и время от времени фальцетом издавал восклицания, сюсюкая, словно ребенок, и картавя, что считалось верхом изысканности:

— О, тысяча извинений, г'аждане! Эта до'ога так отв'атительна… Боже мой! похоже, нас 'азнесет п'осто на кусочки!

Леон Бувар, явно не расположенный к болтовне, лишь сухо кивал и суровым, хорошо поставленным голосом приносил краткие извинения за причиненные неудобства. Мужчина в каррике сипел нечто неопределенное, а Матиас Лесерф, видимо записной говорун, предпринимал поистине героические усилия, пытаясь завязать разговор хотя бы о плохой дороге и ухабах.

От Парижа до Этампа всего три подставы. Первая находилась в Лонжюмо, в четырех с половиной лье от города. Кареты туда обычно прибывали к одиннадцати часам.

На следующий постоялый двор, расположенный в Арпажоне, в трех с половиной лье от предыдущего, дилижанс попадал в два часа тридцать минут. Двадцать пять тысяч ливров, принадлежащих правительству, беспрепятственно миновали пользующиеся дурной славой леса, окружавшие Париж. Кучер, единственный в дилижансе человек, который мог быть посвящен в государственную тайну, от всей души радовался этому.

От Арпажона до Этампа не больше четырех с половиной лье. Дилижанс прибыл на место в шесть часов, проделав двенадцать лье за двенадцать часов, чему все были несказанно рады. Путешественники перекусили на скорую руку и через полчаса собрались продолжить путь. Стемнело, однако в неярком свете фонаря было видно, что места впереди заняли три новые пассажирки. Две помоложе поддерживали под руки третью, казавшуюся немощной по причине преклонного возраста или болезни. К сожалению, молодые путешественницы кутались в широкие плащи и закрыли лица вуалями, так что оставалось только гадать, сколько им лет и к какому сословию они принадлежат.

— Храбрые гражданки не боятся дурных встреч? — спросил Матиас Лесерф, буквально умиравший от желания поболтать.

— Какие еще дурные встречи? — проворчал человек в каррике. — Дурные здесь только дороги… или дураки… так что нечего пугать женщин.

Остальные путешественники только улыбнулись шутке, однако в разговор не вступили, а гражданин Лесерф, счастливый, что нашел хоть какого-то собеседника, продолжил:

— Нет, правда… ходят слухи, что в Босе, куда мы сейчас въезжаем, неспокойно. Можно повстречать поджигателей из банды Фэнфэна!

— Не слышал о таком! Не понимаю, что ты хочешь сказать, гражданин. И вообще, оставь меня в покое, дай поспать.

— Мне показалось… Я подумал… — стал оправдываться совершенно сбитый с толку Лесерф.

Дилижанс тронулся с места, колеса застучали по брусчатой мостовой Этампа и заглушили его слова. Удивительно, как резво катит теперь тяжелый экипаж! В девять часов он уже прибыл в Отрюи, где предстояло в четвертый раз сменить лошадей. За час карета проехала более двух с половиной лье. Должно быть, путешественники очень торопились и хорошо заплатили кондуктору с кучером, чтобы те живее погоняли. Теперь лошади были в мыле и тяжело дышали.

В четверть десятого дилижанс покинул Отрюи. Беспрепятственно миновав долину Жюин, карета въехала в лес Ла-Мюэт и почти пол-лье катила по дороге между деревьями. Как известно, еще полгода назад название этого леса никто не мог произнести без содрогания, теперь же окружающие заросли, равнина, дорога, все дышало удивительным спокойствием.

В одиннадцать дилижанс оставил позади крохотную деревушку Акбуй, принадлежавшую коммуне Фарронвиль, а еще через четверть часа он бодро катил по дороге, идущей между двумя заповедными угодьями, одно из которых существует и поныне. Пассажиры задремали. Внезапно подседельная лошадь в упряжке резко остановилась и сидящий на ней кучер чуть не полетел на землю. В ту же минуту из темноты раздался властный окрик:

— Стой! Стой, или ты погиб!

Отважный кондуктор пригляделся и, различив на дороге человека с ружьем, схватил пистолеты, прицелился и, выстрелив, крикнул кучеру:

— Погоняй Лютика! Гони во весь опор, парень! Дорога хорошая!

Кучер всадил шпоры в бока подседельной лошади, хлестнул остальных коней, и те понеслись вскачь. Тут же прогремел залп, и рванувшаяся было упряжка тотчас остановилась. Лошадь под кучером была убита наповал и, падая, увлекла всадника за собой, придавив ему ногу. Еще одна подстреленная лошадь забилась и заметалась, запутывая упряжь и сея вокруг смятение. С переднего сиденья раздались крики насмерть перепуганных женщин. Разбуженные пассажиры попытались поднять шторки и открыть окна, однако отовсюду на них уже смотрели дула ружей и мушкетов, а грубый голос приказал:

— Не шевелиться, тогда вам ничего не будет! Нам нужны только деньги!

В подобном положении сопротивление казалось невозможным, а серьезное предупреждение заставляло задуматься.

— Если кто-нибудь шевельнется, расстреляем всех.

Кондуктор не собирался сдаваться. Видя перед собой не меньше десятка разбойников, он разрядил в них второй пистолет, надеясь таким образом припугнуть негодяев.

Бесстрашный кучер наконец выбрался из-под лошадиной туши и перерезал постромки у погибших коней. Вскочив на единственную уцелевшую лошадь, он выхватил из-за пояса пистолеты и, отстреливаясь, помчался вперед, увлекая за собой карету. Увы, экипаж проехал шагов двадцать, не более. Вцепившись в дышло, повиснув на ступеньках и дверцах, бандиты остановили дилижанс. Один из них добрался до тормозного башмака и повернул его — теперь лошадь напрасно силилась сдвинуть карету. Тут же другой негодяй вскочил на круп позади кучера и глубоко, по самую рукоятку, всадил ему нож между лопаток.

Несколько разбойников вскарабкались наверх и вцепились в парусинный верх кареты, под которым скрылся отчаянно сопротивлявшийся кондуктор. Поначалу ему удалось стряхнуть разбойников, гроздьями виснувших на нем, но через минуту, получив удар ножом в горло, он с предсмертным хрипом полетел вниз. Грузно упав на дорогу, тело разбилось о камни.

Подавив сопротивление, нападавшие принялись рыться в багаже. Разбойники явно знали, что следовало искать. Действительно, вскоре четыре большие дорожные сумки были вытащены и сброшены на землю. Звон, сопровождавший падение, подтвердил, что именно в них находятся деньги, которые искали бандиты.

— В каждом мешке по две тысячи двести пятьдесят ливров, — раздался грубый голос. — Хватайте-ка их!

— Готово!

— А теперь живей, бежим! Ходу отсюда!

В мгновение ока дорога опустела — схватив добычу, бандиты исчезли в лесу. Если бы не темневшие на дороге трупы людей и лошадей, свидетели ужасной сцены вполне могли бы решить, что им все приснилось. Разбойники действовали поистине молниеносно. Пассажиры, до сих пор сидевшие как каменные, так как малейший шорох грозил им смертью, выскочили из кареты и бросились к переднему отделению дилижанса. Франт, отличавшийся огромным ростом, сорвал горящий фонарь, Леон Бувар распахнул дверцу.

— Не бойтесь, г'ажданки, — манерно, как и пристало настоящему щеголю, сказал Франсуа Жироду, — 'азбойники уже ушли.

Пожилая женщин, бледная как смерть, казалось, лишилась чувств, а обе девушки, которым никак нельзя было отказать в очаровании, молили о помощи, которая им тут же и была оказана. У разговорчивого Матиаса Лесерфа нашелся флакон с нюхательной солью. Ловко и осторожно вынеся больную из кареты, он опустил ее на плащ, расстеленный Леоном Буваром, и поднес флакон к носу. Глоток чистого воздуха и резкий запах солей подействовали — бедная женщина пришла в себя, а непродолжительный обморок не причинил ей особого вреда. Когда же свет фонаря упал на лицо путешественницы и осветил его черты, с губ Леона Бувара сорвался изумленный возглас:

— Мадам де Ружмон! Не может быть!

В ответ он услышал два радостных восклицания:

— Господин Бувар! Капитан Бувар!

— Мадемуазель де Ружмон! Мадемуазель Рене де Буан! — не менее радостно ответил молодой человек и тихо, с трудом унимая биение сердца, прибавил:

— Рене здесь! Моя дорогая Рене!

Услышав имя графини де Ружмон, щеголь вздрогнул и пристально посмотрел на дочь графини. Последняя, впрочем, еще не заметила его, так что никто не мешал молодому человеку пожирать девушку загадочным, исполненным восхищения взором.

Услышав имя Рене де Буан, Матиас Лесерф вздрогнул и, отвернувшись, прошептал:

— Де Буан! Рене де Буан!.. Это, должно быть, внучка того несчастного старика. Бедное дитя!

Позднее время, разыгравшиеся события и присутствие незнакомцев отнюдь не располагали к продолжительным беседам. К тому же мадам де Ружмон быстро пришла в себя и вместе с девушками вновь заняла место в дилижансе. Оценив положение, франт обратился к Леону Бувару:

— Г'ажданин капитан, вы имеете честь знать этих дам, поэтому окажите любезность — займите место подле них. А я охотно возьму лошадь под уздцы и поведу к ближайшему постоялому дво'у. Кажется, это где-то 'ядом.

— Молодой человек, не хотел бы лезть не в свое дело, — перебил франта путешественник в каррике, — но лучше предоставьте лошадку мне. Я старый солдат, бывший драгун, и умею с ними ладить.

С согласия путешественниц капитан Бувар занял место на первом сиденье. Тела погибших сложили в заднее отделение, куда сели и Лесерф с Жироду, сохранявшие полное спокойствие. Бывший драгун взял поводья, тяжелая колымага, влекомая уцелевшей лошадью, медленно покатила, увозя живых и мертвых, и через час прибыла в Базош-ле-Гальранд.

 

ГЛАВА 2

Леон Бувар был сыном того самого мирового судьи, который два с половиной года назад арестовал барона Жана де Монвиля, обвиненного в ужасном преступлении, совершенном над супругами Фуше, земледельцами из Готе. Молодой человек принадлежал к сонму героев, рожденных нашей великой Республикой. Он не собирался посвящать себя военной карьере. Усидчивый, спокойный и скромный, страстный любитель наук, юноша мечтал стать адвокатом. В семнадцать лет он начал изучать судейское дело, поступив помощником к окружному прокурору Шартра, большому другу отца. Это было в 1790 году.

На следующий год ряд декретов отменил наследование должности прокурора — теперь ее приходилось покупать. Леон Бувар, будучи родом из богатой буржуазной семьи, вполне мог надеяться со временем приобрести место своего патрона, а потом, согласно тем же декретам, стать поверенным в делах и адвокатом.

Но в 1792 году ученик прокурора, исполнившись благородными чувствами, одним из первых откликнулся на призыв Республики: «Отечество в опасности!» С радостью записавшись в полк волонтеров департамента Эр и Луара, он с чувством выполненного долга отправился к родителям и заявил:

— Отец, я стал солдатом! Через два часа я обязан вернуться в полк.

— Ты правильно поступил, — ответил Бувар-старший, побледнев при мысли об опасностях военной жизни, но в то же время гордясь поступком сына.

Мать тихо зарыдала, но, быстро осушив слезы, обняла молодого человека и сказала:

— Я всего лишь женщина и не разбираюсь в политике. Но я знаю — иностранцы хотят захватить Францию. Так иди и защити нас, дитя мое!

Спустя две недели второй батальон волонтеров департамента Эр-и-Луара отправился воевать в Арденны. Когда Леон покидал Шартр, бывший патрон дал ему рекомендательное письмо к своему сыну, воевавшему в то время как раз в Арденнах. Окружного прокурора города Шартра звали мэтр Северен де Гравье Марсо. Его двадцатитрехлетний сын был уже старшим офицером и успел покрыть себя славой, отважно сражаясь как с внутренними, так и с внешними врагами. Молодой Марсо сердечно принял протеже отца и пообещал Бувару:

— Я позабочусь о тебе!

В устах будущего генерала армии Самбры-и-Мёза эти слова означали: «Везде, где придется наступать, ты будешь в первых рядах. Всегда, когда речь пойдет о соблюдении армейского устава, тебе не будет никаких поблажек». Именно так Леон Бувар его и понял, а иначе зачем было идти добровольцем?

Став командиром 2-го батальона Эр-и-Луар, Марсо не спускал глаз с молодого волонтера и не щадил его ни на маршах, ни на ученьях, ни на работах, ни в атаке, словом, проводил через суровую школу воинской жизни и через полгода сделал из него настоящего солдата. Пламенный патриот, человек долга, преданный Франции и Республике, Леон Бувар полюбил новое занятие и стал одним из тех славных граждан-солдат, которые спасли Родину от нашествия войск коалиции и высоко подняли победоносное французское знамя.

Юный Бувар прошел хорошую школу. Став через шесть месяцев сержантом, он последовал за Марсо в Вандею, где тот получил чин бригадного генерала, а 10 ноября 1793 года, когда Бувару был присвоен чин младшего лейтенанта, Марсо стал дивизионным генералом. Леона, раненного в плечо, отправили в Нант, и он только 22 марта 1794 года смог прибыть к своему начальнику, который вновь командовал Арденнской армией. После битвы при Флёрюсе, 9 мессидора II года (27 июня 1794 года), Бувар удостоился звания лейтенанта, а за героический подвиг, совершенный через три с половиной месяца при взятии Кобленца, он был назначен капитаном. Ему не было еще и двадцати двух лет.

— Через три года будешь генералом, — сказал Бувару двадцатичетырехлетний Марсо.

После взятия Кобленца армейская дивизия Самбры-и-Мёза начала осаду грозной крепости Эренбрейштейн, ставшей логовом эмигрантов. Крепость держалась стойко и отчаянно защищалась. Капитан Бувар приходил в ярость и целыми днями пропадал на аванпостах, надеясь улучить момент и, застав противника врасплох, взять передовое оборонительное сооружение, являвшееся ключом ко всей цитадели. Разработав дерзкий план, темной ночью он решил попытаться привести его в исполнение и с сотней солдат направился к стану врага. Французы яростно бросились в атаку, однако противник был начеку. Маленький отважный отряд натолкнулся на десятикратно превосходившие его силы, подвергся нападению с флангов и, потеряв половину людей, вернулся обратно уже без командира. В самый разгар схватки капитан Бувар получил пулю в грудь и, потеряв сознание, упал в яму.

На рассвете он пришел в чувство. Французы яростно обстреливали крепость, отвечавшую ядром на ядро. Чувствуя невероятную слабость, с трудом двигаясь, молодой офицер вскоре понял, что лежит в воронке, образовавшейся после взрыва снаряда. Не зная, что произошло после того, как он был ранен в грудь, слыша, как над головой свистят снаряды, и понимая, что очутился между двух огней, Леон стал спокойно ждать дальнейших событий, как и подобает человеку, решившему пожертвовать жизнью во имя долга.

Внезапно услышав стон, он повернул голову и при свете восходящего солнца увидел рядом лежавшего лицом вниз и умирающего австрийского офицера. Исполнившись сострадания, Леон собрал последние силы, перевернул задыхавшегося офицера на спину и обтер ему губы. Приподняв голову раненого, капитан положил ее к себе на колени.

— Благодарю! — едва слышно прошептал офицер.

Затем он мучительно прохрипел слово, истинное значение которого может понять только тот, кто несколько часов пролежал на поле боя:

— Пить!

В чудом сохранившейся капитанской фляжке оставалось немного водки. В порыве самоотречения, не думая о себе, капитан Бувар дал напиться врагу, который, приободрившись, открыл глаза и с изумлением уставился на мундир республиканской армии.

— Солдат в голубом!

— Солдат, как и вы. И тоже ранен, — ответил Леон.

Австриец взял его руку, крепко пожал и продолжил:

— Вы благородный человек… у вас есть сердце. Благодарю вас. Куда вас ранило?

— Пуля застряла в груди, трудно дышать! А что с вами?

— Разворочено бедро, рана в животе… Жизнь вытекает вместе с кровью…

— Подождите! — отозвался ослабевший, однако не утративший бодрости духа капитан и осторожно откинул полу мундира товарища по несчастью. Увидев страшную рану и не зная, как остановить кровотечение, Леон взял пригоршню земли, пропитавшейся кровью, размял в ладонях, приложил к ране и тут же потерял сознание.

Очнувшись, он увидел, что лежит на роскошной кровати в просторной, богато обставленной комнате. У противоположной стены тоже лежал раненый, в котором Леон узнал австрийского офицера. Над Леоном, склонившись, стоял человек в очках и, ловко действуя Стальным пинцетом, обрабатывал рану, продолжая что-то говорить с немецким акцентом. Прислушавшись, капитан разобрал, как врач хрипло сказал:

— Ну-с, госпожа графиня, пуля наконец-то извлечена. Кажется, молодой человек приходит в сознание. Он в тяжелом состоянии, но, надеюсь, выживет.

Не в силах говорить, с трудом различая цвета и звуки, Леон погрузился в приятную дремоту, обычно следующую за кризисом, и, поддавшись охватившему его восхитительному чувству, мгновенно уснул.

Тем временем Марсо, беспокоясь об участи пропавшего друга, приказал обшарить в окрестностях каждый кустик. Убедившись, что поиски напрасны, он послал к коменданту крепости парламентера, чтобы узнать, нет ли среди раненых и пленных капитана Бувара, и предлагал немедленно обменять его на равного по званию пленного.

Комендант ответил, что капитан Бувар тяжело ранен и его нельзя трогать с места, но за ним преданно и умело ухаживают в доме графа де Буана, которого тот спас от гибели. Как только капитан Бувар будет в состоянии передвигаться, комендант, в знак уважения к храброму и благородному противнику, отпустит его без всяких условий.

Спустя несколько дней капитан Бувар, о котором самоотверженно заботилось все семейство графа, узнал наконец, где он находится. Его гостеприимным и признательным хозяином оказался эмигрант, граф де Буан, принадлежавший к старинному дворянскому роду из Орлеанэ, чьи земли находились в Сен-Сир-ан-Валь, в кантоне Ферте-Ловендаль.

Арестованный по приказу комитета и брошенный в орлеанскую тюрьму, граф сумел бежать и добраться до Кобленца, куда к нему прибыли жена и единственная дочь Рене, которой в ту пору было всего семнадцать лет.

Спустя немного времени его сестра, графиня де Ружмон, почувствовав, что оставаться дольше в своем замке в Ашер-ле-Марше небезопасно, также бежала вместе с дочерью в Кобленц. Граф де Буан поступил на службу в армию Конде, и герцог Брауншвейгский назначил его на командный пост.

После взятия Кобленца армией Самбры-и-Мёза эмигрант вместе с семьей отправился в Эренбрейштейн, надеясь найти там надежное убежище. Это именно он защищал укрепление, которое с таким упорством атаковал республиканский офицер, и, отражая атаку, был ранен на поле боя. Случай свел обоих командиров умирающими от ран на дне воронки от снаряда.

Разумеется, граф де Буан, настоящее воплощение старого режима, был исполнен предрассудков и до мозга костей проникнут духом сословных привилегий. Однако только законченное чудовище не растрогалось бы великодушию республиканского офицера, который, умирая от жажды, пожертвовал врагу последние драгоценные капли влаги.

Граф де Буан, зная, что счастьем вновь увидеться с семьей он обязан отважному республиканскому солдату, проникся глубокой признательностью к своему спасителю. Когда защитники крепости наконец нашли графа на поле брани, он потребовал, чтобы молодого капитана также отнесли к нему в дом и окружили заботой. И дамы де Буан щедро вознаградили офицера армии Самбры-и-Мёза за спасение эмигранта.

Благодаря умению хирурга и неусыпным заботам Леон Бувар оказался вне опасности, однако выздоровление его затянулось. Наконец настал день прощания. Граф де Буан, чье выздоровление тянулось еще дольше, проникся искренней симпатией к случайному гостю и неохотно расставался с ним.

— Прощайте, капитан, — сказал он, братски обнимая Бувара, — Теперь вы можете ехать во Францию!

— Будем надеяться, что наши разногласия скоро кончатся, — взволнованно отвечал Леон, — и вы также вернетесь домой.

— Что ж, не будем затягивать прощание, меня печалит ваш отъезд. Парламентарий проводит вас до французских аванпостов. Вас наверняка отправят долечиваться домой. Если будете у нас в Орлеанэ, поцелуйте за меня моего старого отца. А теперь проститесь с вашими милыми сиделками, и в путь!

Милыми? О да, необыкновенно милыми сердцу республиканского офицера, особенно это касалось стройной красавицы Рене, такой ласковой и нежной, что несчастный раненый влюбился в нее, влюбился безнадежно, не решаясь признаться даже самому себе, так как был уверен, что больше никогда ее не увидит.

Несмотря на все мужество, капитану Бувару пришлось оставить службу — при малейшем усилии он начинал кашлять кровью. Конец весны и все лето он провел у родителей, а с наступлением осени решил отправиться в Париж, чтобы получить остатки жалованья и повидаться с товарищами, находившимися, как и он, на излечении.

Дилижанс, в котором Леон возвращался из этой поездки, подвергся нападению бандитов, и капитан встретил графиню де Ружмон, ее дочь Валентину и Рене де Буан. Все три женщины были в глубоком трауре. Неожиданная встреча подействовала на молодого человека словно удар грома — он мгновенно вспомнил трагические события, при которых состоялось их знакомство.

Последовав разумному совету франта, Леон сел на переднее сиденье к женщинам. Не имея вестей из Эренбрейштейна, он тем не менее не решался расспрашивать спутниц, опасаясь услышать о падении крепости. Увы, цитадель действительно постигла печальная участь! Вскоре после отъезда капитана в осажденной крепости начался тиф. Граф де Буан, заболев одним из первых, угас в несколько дней. Его жена, заразившись, умерла через неделю, успев поручить Рене заботам тетушки.

Республиканский генерал Марсо проявил милосердие и решил ослабить блокаду, чтобы дети, женщины и старики могли покинуть крепость. Воспользовавшись перемирием, мадам де Ружмон и девушки, презрев опасности и риск, решили, несмотря на полное отсутствие средств к существованию, вернуться во Францию, где бедняжке Рене предстояло искать пристанища и защиты у ее деда, восьмидесятилетнего маркиза де Буана.

Взволнованный горькими слезами, которые проливала девушка, рассказывая о постигшей ее трагедии, Леон проклинал ужасы войны и пытался утешить Рене, принимая ее невзгоды так близко к сердцу, словно они касались его самого. К тому времени когда карета прибыла в Базош-ле-Гальранд, где проживало семейство Бувар, девушка как раз закончила свою печальную историю.

Оказавшись посреди ночи в крохотном городке провинции Бос почти без средств, не в силах продолжать путь, дамы не колеблясь приняли предложение капитана и согласились переночевать в гостеприимном доме его родителей.

Щеголь и человек в каррике, который привел карету на постоялый двор, исчезли. Матиас Лесерф решил продолжать путь в Орлеан верхом на почтовой лошади, так как дилижанс не мог ехать дальше без кучера и кондуктора. Однако до отъезда он успел перекинуться несколькими словами с Леоном Буваром.

— Гражданин, — шепнул он ему на ухо, — прошу вас, выслушайте меня.

— Говорите!

— Скажите, правда ли, что эта юная особа в трауре, такая бледная и печальная, внучка бывшего маркиза де Буана, проживавшего в Сен-Сир-ан-Валь?

— Правда. Но зачем вам это знать?

— Дело, о котором я хочу с вами поговорить, меня лично совершенно не касается, однако из сострадания к этой молодой особе я собираюсь вам сообщить некоторые сведения.

— Я вас не понимаю.

— По возможности подготовьте девушку к ужасному известию, которое ее ожидает.

— Какому известию, гражданин?

— Три дня назад ее дед был изувечен и убит бандитами из банды Фэнфэна. По крайней мере, все считают, что это их рук дело.

— Кто вы, гражданин? Вы едете из Парижа, но знаете такие здешние новости, о которых, похоже, еще никто не подозревает!

— Мое имя вам ничего не скажет — меня зовут Матиас Лесерф.

— Да, но объясните…

— Извините, я тороплюсь… Прощайте, гражданин! А, быть может, до свидания! — воскликнул странный попутчик, вскочил на лошадь и, пришпорив, исчез в темноте.

— Интересно, кто он такой? — размышлял капитан, удивленный неожиданной отвагой человека, до сих пор казавшегося трусливым и ничтожным.

Затем он вернулся к спутницам и повел их в дом к родителям. Потрясенный новым несчастьем, обрушившимся на его возлюбленную, Леон твердил про себя:

— Бедная Рене! Как я люблю ее!

 

ГЛАВА 3

Расправившись с кучером и кондуктором, бандиты взвалили на спины мешки и бросились в чащу. Убедившись, что погони нет, они вскоре выбрались из леса и не спеша зашагали по проселку. Хотя операция завершилась успешно, разбойники были мрачны, шли молча и понуро. Споткнувшись о кочку, один из них выругался с досады:

— Черт побери! Главарь придет в ярость, если узнает, что остались покойники!

— Каналья кучер! — отозвался другой.

— Мерзавец кондуктор! — добавил третий.

— Прикончили-таки двух наших, а беднягу Марабу продырявили.

— Однако и тяжеленько же тащить мертвецов, да еще подстреленного недотепу в придачу!

— Да ладно, не ворчите! Уже подходим к Гедревилю. Скоро прибудем на место, вот тогда и повеселимся в подвале у славного папаши Пиголе.

— Говори за себя… У меня душа не на месте, стоит только подумать, что Главарь…

— Брось! Рыжий опять не в настроении.

— Главарь-то бродит неизвестно где…

— Бродить-то он бродит где хочет, да все равно прекрасно знает, где мы и что делаем. Разве не он навел нас на этот дилижанс и сказал, что в нем повезут двадцать пять тысяч ливров? Это не человек, а сущий дьявол — все знает, все видит.

— Успокойся и делай как мы — напейся в стельку, когда вернемся. Доброе вино заставляет забыть все, даже бабу, если уж тебя угораздило последние мозги из-за нее потерять. Вижу, Дылда Мари голову тебе дурит. Но Рыжий…

— Слушай, Беспалый, хватит болтать!

— Не злись, вот мы и в Гедревиле… Вовремя поспели!

Человек тридцать грабителей шли по деревне открыто, у всех на виду, громко смеясь и разговаривая. Подойдя к стоявшей у самой околицы большой усадьбе, обнесенной высоким сплошным забором, они по-особому постучали в ворота. Обменявшись словами пароля, разбойники вошли на широкий двор, где сильно воняло падалью.

Уединенный дом, на который местные жители смотрели с отвращением и страхом, принадлежал Пьеру Руссо по прозвищу Пиголе, живодеру и одному из самых пронырливых «вещелюбов» (скупщиков краденого). В Гедревиле все знали, чем он занимается, но держали язык за зубами. Крестьяне прекрасно понимали, что ждет того, кто начнет болтать, — дом сгорит, хозяев поджарят на костре, а чтобы все осталось шито-крыто, папаша Пиголе, высокий зловещий старик с вечно красными глазками, запросто мог сжечь в своей топке вместе с остовом дохлой скотины и христианское тело, а потом пустить обгорелые останки на масло, шкварки и золу для удобрения.

Новая перекличка произошла у двери в погреб, скрытой за вязанками хвороста. За дверью двадцать пять ступенек вели в подвал, где сидели два человека, вооруженных саблями. Рядом на земле стоял фонарь, едва рассеивавший окружавший мрак.

— Скачу кроликом, щиплю травку.

— Хорошо, проходите!

Все указывало на то, что разбойники тщательно охраняли свое убежище.

Миновав подвал, бандиты остановились перед второй Дверью, сколоченной из тяжелых дубовых досок, обитой толстым листовым железом и снабженной множеством крепких засовов, задвижек и замков. Возглавлявший шествие Рыжий из Оно пропустил вперед товарищей. Лейтенант, замещавший Фэнфэна в его отсутствие, и остальные головорезы вошли в огромное подземелье, конец которого терялся во тьме. Та часть, где сидели люди, была ярко освещена множеством свечей. Здесь стоял большой стол, за которым сидели несколько человек, перед ними высилась гора мяса. Бандиты набивали рот и хлебали вино из огромных кружек, чавкая, как свиньи у корыта, и отрываясь от еды лишь затем, чтобы во всю глотку прореветь куплет-другой воровской песенки, как нельзя лучше подходившей к случаю:

Видно, песня пришлась по душе толпе, ревущей, как черти в аду, и припев затянули хором — мужчины сипели пропитыми голосами, женщины визжали, мелюзга пищала:

— Давайте-давайте, — злобно проворчал Рыжий из Оно, все еще пребывавший в дурном настроении, — пойте, веселитесь, пока я не рассказал вам о том, как щедры оказались чертовы пентюхи из дилижанса. Да уж, они и впрямь ничего не пожалели — ни денег, ни пуль: одна угодила в голову Митуфлену, другая — в грудь Сен-Перу. Оба откинули копыта, а Марабу ревет как осел.

Вслед за словами бандита, на все лады корившего собратьев, под сводами подземелья раздался жуткий прерывистый рев, словно где-то рядом галопом промчался осел, брыкаясь и кусая всех подряд. Затем раздался грохот падающей посуды. Заслышав этот шум, собравшиеся разразились хохотом, а Рыжий из Оно, тяжело вздохнув, сердито крикнул:

— Батист! Где Батист Хирург, черт его подери?

— Чего тебе надо от Батиста? — спросил мужчина лет тридцати пяти с тонкими чертами лица и умными черными глазами, затуманенными алкоголем.

— Ты что, не слышал, чертов мясник? Там падаль принесли!

— Дохлую или живую?

— И дохлых, и недобитых.

— Покойнички пусть отправляются к праотцам, а недобитков пусть пользует Пиголе. Сегодня не я провожаю клиентов в ад… я сегодня пью!

— Смотри, Батист! Ты наш лекарь, а Марабу тяжело ранен, ему нужна помощь.

— Сядь и не дергайся. А то ты меня… озлобляешь. Ты меня гоняешь, потому что я хочу приударить за Дылдой Мари, а ты тоже за ней ухлестываешь. Да только она плевать на тебя хотела…

Помощник Фэнфэна покраснел, потом побледнел и, бросив на хирурга взгляд, исполненный ненависти, схватил бутылку и одним махом выпил ее содержимое. Грохнув пустую бутылку о столб, поддерживавший свод, он обратился к Пиголе:

— Там четыре тюка, в них двадцать пять тысяч ливров. Запри их в сейф! И знай, с этой минуты ты за них отвечаешь. Я отчитался и складываю с себя обязанности лейтенанта. Теперь я простой разбойник и хочу повеселиться! Да здравствует веселье!

Вся банда была в сборе. Зловещее собрание предавалось диким забавам, как две капли воды похожим на развлечения в лесу Ла-Мюэт. В огромном подземелье со сводчатым, как в склепе, потолком началась бешеная оргия. Шум ее разносился далеко под полями Боса, гул ее слышался и в темных подземных коридорах, и в глубинных пещерах, и в тупиковых ходах. Подземелье под домом Пиголе — неприступное, известное лишь посвященным пристанище, где скрывались и бесследно исчезали бандиты из шайки Фэнфэна, обводя вокруг пальца преследователей. Здесь они процветали, катаясь словно сыр в масле. Мужчины, женщины, дети, словом все обитатели подземелья, жили общей жизнью — постоянно пьянствуя, они предавались обжорству, веселились днем и ночью, короче говоря, проводили жизнь в бесконечном чудовищном кутеже.

Когда вино заканчивалось и все песни были спеты, когда разбойники успевали проспаться и в календаре иссякали праздники языческих святых, дорогих сердцу Батиста Хирурга, человека тонкого и весьма образованного, тогда затуманенные алкоголем умы, удовлетворив сиюминутные потребности, принимались изобретать новые развлечения.

Жак из Питивье, Наставник Мелюзги, обучал своих подопечных опустошать карманы сограждан. Кроме сей науки, начинающие мошенники изучали воровское наречие, образный язык бродяг и уголовников. Также они получали практические уроки «подпаливания» и «поджаривания», а старейшие члены банды, вроде папаши Элуи, рассказывали подрастающей смене древние предания о деяниях разбойников.

Подававшая большие надежды мелюзга упражнялась во всевозможных выходках, изобретая все новые приемы. Жан из Арпажона, парнишка двенадцати лет, напившись допьяна вместе с Черной Редиской, маленьким плутоватым парижанином, огненноволосым Рыжиком из Анжервиля и еще одним приятелем постарше, носившим заслуженную кличку Душегуб, придумали затащить в подземелье ослицу папаши Пиголе. Ослица эта, известная на шесть лье в округе, являла собой изнуренное, завшивевшее, злобное и упрямое животное, откликавшееся на имя Розали. Юные сорванцы спустили ее в подземелье хвостом вперед, а затем, накормив до отвала сахаром, влили ей в глотку целую миску горячего вина.

Опьянев в мгновение ока, гнусная скотина принялась с ревом носиться по подземелью, сшибая столы, скамейки, топча разлегшиеся на соломе парочки и круша посуду. Изловчившись, шутники натянули ей на голову белый чепец и нацепили юбку, отчего ослица стала спотыкаться на каждом шагу. Увидев свою скотину в таком наряде, пьяный папаша Пиголе заявил, что она похожа на его женушку, мамашу Пиголе, только во много раз красивее. И прибавил:

— Берегитесь, черти! Эти твари всегда жрут, лягаются и кусаются, но когда выпьют, то в них словно сам дьявол вселяется!

Слова его были встречены громовым хохотом.

Тем временем целая толпа плотным кольцом окружила стол. Время от времени оттуда доносились ругательства, восторженные возгласы и изумленные восклицания. Посреди толпы восседал разбойник, который ел и пил на глазах своих собратьев. Ну и брюхо! Что за глотка! Парень, напоминавший живые мощи, уже несколько часов подряд, без перерыва, ел и пил, перемалывая пищу крепкими, как сталь, челюстями. Бандита звали Сан-Арто, и всем было известно, что у него луженый желудок. Он мог двенадцать часов просидеть за столом, не прекращая жевать. Ну и способности!

Сан-Арто не сравнялось и двадцати лет, однако нельзя было без ужаса вспомнить, сколько всего он сожрал с того дня, когда Жак из Питивье подобрал его на дымящихся развалинах дома. У мальчишки обуглились ступни, а когда раны зажили, пальцы, обожженные до кости, срослись, и теперь одна нога Сан-Арто напоминала копыто, что ничуть не мешало ему быть неутомимым ходоком.

Рядом с обжорой сидел его приятель, Четыре Су. Он вел счет, делая ножом зарубки на столе.

— Сорок семь! — объявил Четыре Су.

Сан-Арто схватил копченую селедку, оторвал голову, запихнул в рот, одним движением перекусил рыбину пополам и принялся жевать, обильно запивая вином. Добравшись до хвоста, он проглотил и его и снова выпил.

— Сорок восемь! — произнес Четыре Су.

— Так он и до полсотни дойдет, — высказал свое мнение Батист Хирург, с профессиональным любопытством наблюдавший за чудовищной трапезой.

— Сорок девять! — бесстрастно сообщил Четыре Су.

— И как все это в него лезет?! Чертова прорва, да он готов все сырьем сожрать! — восхищенно воскликнул Большой Драгун, который, несмотря на свой чудовищный аппетит, не мог соперничать с Сан-Арто.

— Пятьдесят!

— Вот видишь, Драгун, — произнес Сан-Арто, похлопывая себя по животу, — только теперь мое брюхо успокоилось.

— Пятьдесят копченых селедок… и сколько бутылок?

— Шестнадцать! И восемь фунтов свежеиспеченного хлеба! А теперь хорошо бы перекусить чем-нибудь полегче. К примеру, парой дюжин крутых яиц или корзиной винограда.

Разговор продолжался в том же духе.

Воспользовавшись отсутствием Батиста Хирурга, Рыжий из Оно начал приставать к Дылде Мари. Красавица ответила на его ухаживания звонкой пощечиной.

— Лучше не лезь ко мне.

— Но почему? Я ничем не хуже других.

— Возможно. Но мне ты не нравишься.

— Выходит, я один тебе не по нраву.

— Я от тебя, кроме наглости, ничего не вижу.

— Так бы и сказала! Вот, держи ожерелье — оно из чистого жемчуга. Ну что, нравится?

— Ничего… Где ты его свистнул?

— Третьего дня у бывшего маркиза де Буана. Того восьмидесятилетнего старикашки, которого мы укокошили… Я ж тебе говорил!

— Ты командовал налетом?

— Да. Самолично подпалил маркиза, а потом и пристукнул его.

— А сегодня вечером, когда брали карету, ты снова был командиром?

— Да.

— Так, значит, и ты на что-то годишься?

— В любую минуту можешь в этом убедиться.

— Что ж, посмотрим!.. Ты подарил мне дорогое ожерелье, но этого мало.

— Чего ты еще хочешь?

— У меня свои причуды.

— Говори!

— Я хочу сама, собственными руками, перерезать горло мужчине. Если ты поможешь мне исполнить этот каприз, я готова ради тебя пойти на всякие глупости.

— Нет ничего проще! Свернуть шею какому-нибудь пентюху — да это раз плюнуть! Клянусь и обещаю, не пройдет и недели… поцелуй меня!

Страшный диалог влюбленного с предметом его страсти мог бы длиться бесконечно, ибо Дылда Мари, до сих пор державшая себя с Рыжим весьма надменно, похоже, сменила гнев на милость. Но тут бандитский праздник был прерван самым неожиданным образом.

В момент, когда шум под сводами просторного подземелья достиг апогея, в глубине, у самой двери, закрытой на огромный железный засов, раздались два выстрела. Пули со свистом пронеслись сквозь веселящуюся толпу оборванцев и только чудом никого не задели. Одна из них срезала кончик уха Розали, ослицы мэтра Пиголе, и пьяное животное в ярости принялось лягаться и скакать, сея вокруг невообразимый хаос. Решив, что на них напали, бандиты бросились к висевшему на стенах оружию — пикам, вилам, саблям, пистолетам и карабинам, как вдруг раздался насмешливый, с металлическими нотками голос, пригвоздивший бандитов к полу:

— Здравствуйте, разбойнички! Вот уж правда, стража у вас лучше некуда! Черт побери, одного капрала с четырьмя жандармами за глаза хватит, чтобы перехватать вас, как кур!

— Главарь!.. Главарь!.. — дрожа от страха, закричали поджигатели, с которых тотчас слетел весь хмель.

 

ГЛАВА 4

Нетрудно представить, какой переполох произвело в столице крохотного кантона известие об ограблении дилижанса и сопутствовавших ему драматических событиях. Хотя новость пришла в городок глубокой ночью, она молниеносно распространилась среди жителей, и вскоре все уже были на ногах. На постоялый двор прибыли жандармы, мэр, секретарь суда, мировой судья и врач, словом, все те, кому надлежало собрать показания, записать их и провести расследование.

В ожидании медицинского заключения трупы кучера и кондуктора были извлечены из дилижанса и уложены на кровати. Служители правосудия стали искать свидетелей преступления, но нашли лишь капитана Бувара, не считая, разумеется, графини де Ружмон, ее дочери и племянницы, разместившихся в доме мирового судьи, где им был оказан теплый и сердечный прием. Трое других очевидцев, чьи показания были так необходимы, исчезли — Матиас Лесерф умчался верхом, а щеголь и человек в каррике буквально растворились в воздухе.

Двух последних искали по всему городу, но совершенно безуспешно. Поначалу среди всеобщего волнения их исчезновение прошло незамеченным, так как жители Базош-ле-Гальранда беспокоились в первую очередь о собственной безопасности и переживали приступ панического страха. По прошествии некоторого времени стало казаться, что свидетели происшествия бежали, и, как мы сейчас увидим, так оно и было.

Щеголь, спрыгнув с подножки дилижанса, не стал заходить на постоялый двор, а быстро зашагал по дороге, разделявшей Базош на две части и сворачивавшей налево, к деревушке Донвиль. Не замедляя хода, что свидетельствовало о прекрасном знании местности, молодой человек сразу же направился к дому, окруженному добротным забором, и три раза стукнул в низкие ворота, каждый раз выдерживая паузу. Подождав немного, он снова трижды постучал тростью.

— Кто там, и чего вам надобно? — раздался мужской голос.

— Скачу кроликом да щиплю травку, — внятно ответил щеголь. От его картавости не осталось и следа.

— Сейчас открою.

— Можете не впускать. Мне нужна лошадь.

— У меня есть кобылка, только к ней нет седла.

— Постели ей на спину коврик или свернутый вчетверо мешок и привяжи ремнем. Я тороплюсь, поворачивайся! Завтра заберешь свою клячу у Пиголе.

Крестьянин бросился исполнять приказание. Щеголь тем временем стоял у забора. Внезапно до него донеслись шаги припозднившегося прохожего. Отойдя в тень, щеголь поудобнее перехватил увесистую трость, которую вполне можно было назвать дубинкой, и стал поджидать неизвестного. Шаги приближались.

— Кто идет? — вполголоса спросил франт.

— Скачу кроликом да щиплю травку, — ответил прохожий. Это был человек в каррике.

— Толстяк Нормандец?

— Я!

— Что в городе?

— Носятся словно ошпаренные.

— Так я и думал. Олухи!

Ворота отворились, и в темноте послышался стук копыт — хозяин вывел обещанную лошадь. Одним прыжком щеголь вскочил на нее и сказал крестьянину:

— Будь осторожен! Держи глаза открытыми, а в случае чего зарывайся поглубже… «дождь идет» (стало опасно)! А ты, Толстяк Нормандец, следуй за мной.

Спустя полчаса всадник и его пеший попутчик уже прибыли в Гедревиль, куда вела такая скверная дорога, что можно было только диву даваться, как им удалось так быстро добраться до места.

Остановившись у дома Пиголе, щеголь, не желая пачкаться в грязи, которая затопила все вокруг владения живодера, и не слезая с коня, громко постучал в ворота тростью. Ответа не последовало. Он постучал еще раз. Тишина.

— Мерзавцы, наверняка празднуют, — вполголоса произнес всадник. — Что ж, посмотрим, какова у них охрана. Толстяк Нормандец, присмотри за лошадью.

С этими словами щеголь подъехал вплотную к изгороди, осторожно встал на спину коня, схватился за край стены и, подтянувшись на руках словно опытный гимнаст, перемахнул на другую сторону и спрыгнул. Огромный двор, пропахший падалью, был пуст.

— Ни одной собаки! — выругался щеголь.

Утопая в жирной грязи, что отнюдь не улучшило его настроения, молодой человек подошел к двери, ведущей в погреб, и увидел, что она закрыта только на щеколду. Пинком распахнув эту дверь, он спустился в подвал и остановился перед следующей.

Ни одного караульного, ни единого часового, никто не спросил пароля! Тяжелую дубовую дверь с многочисленными засовами и запорами можно было открыть, толкнув плечом. Щеголь вошел в подземелье и остановился на пороге.

Вакханалия была в самом разгаре — никто не заметил, никто не услышал, как он вошел, никто даже не заподозрил его присутствия! Двадцати вооруженных людей вполне хватило бы, чтобы захватить разбойничье гнездо и перестрелять укрывшихся здесь негодяев.

В приступе холодного бешенства щеголь вытащил пистолеты, зарядил их, выстрелил наугад и крикнул:

— Здравствуйте, разбойнички!

Со всех сторон раздался испуганный вопль:

— Главарь!.. Это Главарь!

— Да, Главарь, который заливает вино в ваши глотки, набивает ваше брюхо жратвой, осыпает вас деньгами, требуя взамен лишь беспрекословного повиновения. А вы, значит, вот как исполняете мои приказы! Не знаю, почему я еще не перерезал лейтенантов, словно свиней!

Бандиты были так изумлены и напуганы, что не знали, куда деваться, и только ежились от резких слов командира.

— Где Батист?

— Здесь, Главарь, — заплетающимся языком ответил Хирург. Вино текло у него по подбородку, он с трудом держался на ногах.

— Я знаю, что есть убитые и раненые. Кто это?

— Кажется… ик… Митуфлен… и Сен-Пер, которые… кажется… уже откинули копыта… и Марабу… а Марабу… он ранен, вот.

— Ты перевязал его?

— Еще нет… но уже вот…

— Еще не перевязал!.. Тысяча чертей, да я убью тебя!

Возмущенный подобным пренебрежением к товарищеской солидарности, Главарь наотмашь ударил Хирурга по лицу. Пощечина оказалась такой сильной, что оглушенный разбойник упал на землю. Главарь кинулся к нему, занес ногу и уже собрался размозжить каблуком голову провинившегося, как нарядно одетая женщина бросилась на шею взбешенному предводителю разбойников и, целуя, принялась упрашивать:

— Умоляю, Франсуа, не убивай его. Подумай, где ты еще найдешь такого врача? Батист, конечно, пьяница, зато он так умен!

— Ты права, Роза, — ответил Главарь, чей гнев, однако, еще не остыл. — Ты, бурдюк с вином, благодари хозяйку, что остался жив.

Молодую женщину звали Роза Биньон, это была знаменитая жена Красавчика Франсуа, из любви к Главарю жившая среди бандитов и разделявшая с ними все тяготы подпольного существования. Очаровательная, с удивительными черными глазами, великолепными зубами, смуглой, как у испанки, кожей, роскошными волосами, невысокая, с маленькими точеными ручками и ножками, это поистине изысканное создание могло бы быть под стать самому королю… или бандиту! Родом из хорошей семьи, умная, образованная, она без ума влюбилась в Красавчика Франсуа, следовала за ним повсюду, и он в конце концов женился на ней. Обряд совершился прямо в разбойничьем логове — у поджигателей был собственный кюре.

Разбойники обожали красотку Розу, видели в ней высшее существо и слепо подчинялись ей, считая вторым человеком в банде после Главаря. Одна она умела усмирять гневные вспышки мужа. Уже не раз — и случай с Батистом Хирургом лишний раз подтверждал это — ей удавалось спасать провинившихся бандитов от расправы.

Тем временем Главарь, продолжавший неистовствовать, несмотря на ласки молодой женщины, изящно опиравшейся на его руку, сурово подозвал лейтенантов:

— Итак, начальники, так-то вы отвечаете за безопасность банды! Никакой охраны — входи кто хочет! Живете как скоты, а в деле хуже живодеров! Где Рыжий из Оно?

— Здесь, Главарь! — ответил бандит, успевший изрядно набраться. Лицо его отливало пурпуром.

— Ты сегодня руководил налетом на дилижанс?

— Да, Главарь, согласно вашим предписаниям, которые мы получили с посыльным.

— Я приказывал быть осторожным, а ты потерял двоих, и вдобавок у нас есть раненый!

— Это не моя вина, пентюхи дрались как черти!

— Не нужно было давать им возможность защищаться. Я позволил тебе проявить самостоятельность, полагая, что такой опытный разбойник сумеет что-нибудь придумать. А ты, как последний идиот, действовал в лоб! Надо было навалить на дороге веток. Кучер и кондуктор спустились бы с козел и стали разгребать завал, тут бы и прыгнуть на них сверху, сунуть головой в мешок и слегка придушить. Но не убивать!

— Главарь, я старался.

— Я уже сказал — ты работал, как живодер. Убивать! Все время убивать!.. Нашел чем удивить! Пойми же ты, безмозглый, так мы быстро переполошим окрестных жителей, которые уже стали забывать нас, перестали беречься на дорогах и прятать денежки. Вот почему я приказал не трогать путешественников и забрать только деньги.

— Главарь, вы правы, впредь я непременно буду делать именно так.

— И постарайся поэкономней расходовать кровь моих разбойничков. Теперь твоя очередь отчитываться, Жак из Питивье. Продолжаешь ли ты, как Наставник Мелюзги, вербовать и обучать мальцов, чтобы из них вышли добрые мазурики?

— Я помню о своих обязанностях, Главарь, — отвечал Наставник, высокий седобородый разбойник с белой шевелюрой, крепкий, несмотря на свои пятьдесят пять лет.

— Доволен ли ты ими?

— Да, Главарь.

— А вот я не доволен. Ты прекрасно знаешь, какая важная роль отводится в наших планах мелюзге… Мальцы поистине незаменимы. Их помощь ценна вдвойне, потому что никому и в голову не приходит их подозревать. Позови-ка мне Малыша Этреши и Крошку Нанетту.

— Ну, что касается этих, тут я бессилен. Все уже перепробовал! Они хотят остаться честными.

— Эй! Малыш Этреши!.. Эй! Крошка Нанетта… Живей, сюда, а то прикажу выпороть!

Пока малыши, опустив глаза и вытирая кулачками слезы, шли на зов, Красавчик Франсуа крикнул:

— Пиголе! Там на улице Толстяк Нормандец с лошадью… Открой ворота и поставь клячу в конюшню.

Вскоре появился человек в каррике.

— Смотрите-ка! Это Толстяк Нормандец… Откуда ты взялся? Здравствуй, приятель! И где тебя носило? Ты ведь любишь потасовки, а у нас тут как раз было одно дельце, у деревни Акбуй…

В ответ Толстяк Нормандец только пожал плечами, затем схватил одной рукой холодную курицу, другой бутылку вина и проворчал:

— Молчите, дурни! Мы вместе с Главарем ехали из Парижа в дилижансе… Вы нас чуть не прикокнули. Дайте наконец спокойно поесть…

Тем временем дети с опаской подошли к Главарю, который окинул их суровым взором:

— Вот уже две недели, — холодно начал Главарь, — как ты, Малыш Этреши, побираешься в Шатийон-ле-Руа вместе с Нанеттой. Тебе приказали свернуть шею индюку матушки Малу, почему ты этого не сделал?

Малыш Этреши, хорошенький белокурый мальчуган лет двенадцати, понурился и ничего не ответил.

— А ты, — Главарь повернулся к девочке, — почему не пролезла сквозь изгородь к мамаше Пьошон и не стащила, как было велено, две простыни?

Крошка Нанетта, девчушка с очаровательным личиком, молча опустила голову.

— О! — воскликнул Наставник. — Вы можете спрашивать их до утра или колотить, пока руки не отобьете, но ничего не добьетесь.

Бандиты, изумленные тем, что Главарь осведомлен о таких мельчайших подробностях, которые даже им не были известны, в замешательстве переглядывались и растерянно шептались:

— Главарь все знает, все видит… Обо всем проведает!

— Ну, — резко продолжил Красавчик Франсуа, — будем отвечать?

— Вы можете хоть пятки им жарить, — вставил Наставник, — но не услышите ни слова. Эти хитрые мартышки хотят остаться в стороне, чистенькими, такими же как здешние увальни крестьяне. К счастью, в моем классе есть блестящие ученики, с лихвой искупающие неприятности, причиняемые этими двумя чучелами, которые никак не хотят встать на правильный путь.

— Погоди хвастаться! Я видел в Париже настоящих виртуозов карманного дела.

— Сейчас вы сможете сами оценить моих учеников, Главарь, — гордо ответил Наставник Мелюзги. Было видно, что он уверен в своих воспитанниках.

Глядя мимо потупившихся Малыша Этреши и Крошки Нанетты, Главарь произнес:

— Вам дается две недели, чтобы стать настоящими мазуриками, иначе Жак вас убьет. Вы слишком много знаете, а честных-благородных нам здесь не надобно.

— О Франсуа, — вмешалась сострадательная Роза, — пожалуйста, не убивай их. Дети перестанут упрямиться и будут отличными мазуриками! Правда, мои дорогие?

Тем временем бандиты, ошеломленные внезапным прибытием Главаря, постепенно приходили в себя. Сан-Арто продолжил гастрономические подвиги — энергично вгрызаясь в кровяную колбасу, он в два счета проглотил ее, как пес, стащивший требуху. Батист Хирург, с распухшей щекой и синяком под глазом, ловко извлек из тела Марабу пулю. Рыжий из Оно, чтобы понравиться Дылде Мари, начал прихорашиваться перед ручным зеркальцем: расправлять жабо и пудрить лохмы морковного цвета. Часовые заняли свои места. За самовольное оставление поста они лишены права участвовать в следующем дележе добычи. Папаша Пиголе, поставив в конюшню лошадку, на которой приехал Главарь, разыскивал свою ослицу.

— Ладно, Жак, показывай выучку твоих подопечных. У них было довольно времени, чтобы научиться разным штукам. Вот уже полгода, как они живут в подземелье и не бродят по дорогам.

— Сейчас вы все увидите. Эй! Жан из Арпажона, Рыжик из Анжервиля, Черная Редиска, Молокосос из Трине, Куколка, Коротышка из Шийера! Валите сюда, да не толкайтесь, мерзавчики мои.

Стайка ребятишек, старшему из которых было не больше тринадцати, гурьбой бросились на зов. Жак из Питивье собрал их вокруг себя, пошептался, словно давал последние наставления, а потом подвел к Главарю.

— Что ж, — промолвил предводитель разбойников, — посмотрим, на что они способны.

— Прежде всего наше воровское наречие — мелюзга говорит на нем как на родном французском.

— Отлично! Ведь разбойники и бродяги специально придумали особый язык, чтобы их никто больше не понимал. А что еще?

— Я обучил их географии… занимательной географии нашего края.

— Веселое занятие! Ну-ка, Молокосос из Трине, сколько тебе лет?

Невысокий коренастый мальчишка с круглой головой, черными глазами, смуглой угреватой кожей и тяжелым взглядом подошел поближе и ответил:

— Одиннадцать, Главарь.

— Пусть расскажет что-нибудь из географии.

— Отвечай, Молокосос, где мы сейчас находимся?

— В Гедревиле Разбойничьем! Четырнадцать домов, семнадцать воров, — уверенно ответил малец с характерным для уроженца Боса выговором.

— А как называют жителей Питивье?

— Ослами.

— А в Базоше?

— Мясоедами, потому что они сожрали осла.

— А в Изи?

— Дурнями, потому что они хотели поймать заходящее солнце клеткой для кур.

— Прекрасно, малыш, — со смехом произнес Главарь, выслушав живописные определения, точность которых могли по достоинству оценить только сами обитатели вышеперечисленных мест.

— О, — отозвался Наставник, — у меня много талантов! Он не один такой хват, тут все друг друга стоят, но так как вы выбрали его, я с вашего позволенья продолжу опрос. Скажи мне, парень, когда скотина поднимает шум, что хоть святых выноси, как, например, ослица папаши Пиголе, как заставить ее замолчать?

— Взять ножик и отхватить ей язык, чтобы не орала, а потом перерезать сухожилия, чтобы не лягалась.

— Ах, паршивец! — завопил Пиголе, который начал что-то подозревать. — Моя ослица!

Мальчишки захохотали и принялись строить живодеру рожи, тот, не выдержав, бросился на них с кулаками. Началась потасовка, во время которой Молокосос из Трине подскочил к Главарю и незаметно коснулся его фрака. Тут Рыжик из Анжервиля ловко сделал подножку Пиголе, старик упал на спину, и собравшиеся просто взвыли от восторга.

— Моя ослица!.. Бедняжка Розали! — простонал Пиголе, который, опьянев, всегда становился сентиментальным.

Молокосос из Трине не соврал. Пока Главарь гневно отчитывал бандитов, юные разбойники смеху ради изуродовали несчастное животное, которое теперь мучительно издыхало в глубине подземелья, плавая в луже крови.

— Моя бедняж-ж-ж…жечка…а!

— Прекрати, старая скотина!.. — оборвал живодера Красавчик Франсуа, роясь в жилетном кармане в поисках золотой монеты. — Тебе заплатят за ослицу. Черт побери! — удивленно воскликнул Главарь, обнаружив, что карманы пусты. — Мои часы… две пары… все исчезло! Меня обокрали!

Почувствовав, что шутка зашла слишком далеко, разбойники переглянулись, не зная, что делать дальше.

— Ну-ка, кто же очистил мои карманы? — со смехом спросил Красавчик Франсуа.

— Это я, Главарь, — гордо заявил Молокосос из Трине, протянув часы и горсть луидоров, с удивительной ловкостью извлеченные им из карманов предводителя.

— Молодец, мальчишка, далеко пойдешь! Из тебя выйдет король мазуриков. В награду дарю тебе одни часы. А вторые тебе, Жак, за труды. Раздай ученикам луидоры, которые Молокосос из Трине так ловко свистнул у меня. Теперь, мальцы, слушайте: с представлениями покончено. Вы пробудете под землей еще неделю, а потом заживете прежней вольной жизнью. Через две, самое большее через три недели намечается большая вылазка. К ней надо подготовиться! А сейчас, разбойнички, прощайте!

— До скорого, Главарь!

Красавчик Франсуа собрался уходить, но Роза, нежно взяв его под руку, отвела в сторону и сказала:

— Франсуа! Я живу в этом подземелье уже шесть месяцев, вижу тебя только мельком… Я больше так не могу!

— Потерпи еще немного, Розетта, скоро снова будешь дышать свежим воздухом.

— Значит, мы наконец отправимся странствовать по дорогам!

— Да! Словно цыгане, свободные как ветер!

— Какое счастье, милый Франсуа! А потом ты отвезешь меня в замок? Ведь у тебя же есть замок, славный мой бандит?

— А вот на это, Роза, не рассчитывай. У меня две жизни — одна мрачная, полная загадок и тревог, жизнь предводителя банды. Эта жизнь принадлежит тебе. Вторая — жизнь знатного сеньора. Она принадлежит только мне, и я запрещаю говорить об этом… Ты меня поняла?

— Ах, Франсуа, ты меня больше не любишь… Я это вижу, чувствую!

— Только никаких сцен, слез, скандалов! Я даю тебе то, что могу: не хочешь — не бери. Здесь я полновластный хозяин, моя воля — закон! И ты первая обязана подчиняться мне!

Красавица Роза приглушенно рыдала, а бандит вышел во двор и направился в приготовленную для него комнату. Там он переоделся разносчиком, полностью изменил внешность и, вскинув на спину узел с товаром, покинул дом папаши Пиголе. Главарь отправился по дороге в Жуи, бормоча под нос:

— Роза, конечно, очаровательная девушка, но что-то начинает действовать мне на нервы. Опять сует нос куда не надо! Только бы она не вздумала встать между мной и Валентиной де Ружмон!.. Тогда — берегись, Роза! Мысли о Валентине не дают мне покоя!

 

ГЛАВА 5

Признательные за заботу об их сыне, супруги Бувар окружили вниманием мадам де Ружмон и девушек. Мировой судья и его жена постарались сделать все возможное для эмигранток, не заботясь о том, что скажут люди. Пока было неясно, как отнесутся власти к возвращению бывших аристократок, и судья постарался защитить путешественниц, хотя бы пока они гостили в его доме. Это было первой услугой.

На имущество семейства де Ружмон был наложен секвестр, но покупателя на владения графини не нашлось, и судья Бувар решил добиться отмены секвестра, что по тем временам было весьма непросто. Он занялся и приведением в жилой вид замка, изрядно обветшавшего за последние два с половиной года.

Подобные занятия требовали постоянных действий, разъездов и переговоров, что графиня, разумеется, не могла оценить по достоинству. Напротив, она то и дело удивлялась, почему дело движется так медленно, ибо полагала, что стоит ей вернуться, как она тотчас сможет вступить во владение прежним имуществом. Охотно переложив все хлопоты на плечи гражданина Бувара, графиня полагала, что труды ради ее блага уже сами по себе должны осчастливить человека, добровольно ставшего поверенным в ее делах. Не подозревая, что защищать интересы эмигрантов чрезвычайно опасно, она видела в судье Буваре одного из управляющих былых времен, которого вместе с кюре допускали за барский стол, а во время процессий дозволяли нести балдахин над статуей святого.

Благосклонность ее была исполнена высокомерия, она называла Бувара «любезный», разговаривала с ним тоном великосветской дамы и никак не могла понять, почему судья не обращается к ней в третьем лице и не упоминает ее титула. В сущности, женщина не злая, графиня была до мозга костей проникнута сословными предрассудками.

Леон Бувар, чье политическое и жизненное кредо выразила «Декларация прав человека и гражданина», сжимал зубы и бледнел, слыша, как бывшая графиня обращается к его матушке «бесценная моя» или «добрейшая госпожа Бувар», показывая надменным тоном, какая пропасть их разделяет. Леон украдкой смотрел на отца, который лукаво подмигивал сыну, наблюдая за графиней, и быстро отводил глаза, скрытые стеклами очков. Старший Бувар словно говорил:

— Оставь! Пусть все идет своим чередом! Я — первый гражданин кантона, ты — один из героев великой армии Самбры-и-Мёза. Разве не мы теперь олицетворяем Францию? Подлинную, сегодняшнюю Францию, великую и победоносную!

Пройдя суровую школу испытаний, осознав необходимость отмены сословных различий и признавая равенство людей, исповедующих одни и те же моральные ценности, обе девушки также были потрясены отсутствием у графини такта, хотя, надо признаться, замечали они далеко не все.

Вернувшись в родные края, Валентина вновь предалась дорогим ее сердцу воспоминаниям. Девушку не покидало чувство горечи; мысль о незаслуженном бесчестии и запятнанном имени того, кого она продолжала любить, не выходила у нее из головы.

Ее кузина Рене, раздавленная обрушившимися на нее несчастьями, сраженная ужасной гибелью деда, могла бы повредиться рассудком, не будь подле нее республиканского офицера, влюбленного страстно и преданно. Впрочем, со стороны Рене о любви не было и речи, хотя Леон всеми силами честной и нежной души полюбил юную сироту. Однажды он взволнованно сказал ей:

— Я предан вам с того самого дня, как стал вашем гостем на берегах Рейна. Я слагаю свою преданность к вашим ногам, хотя понимаю, какие испытания ждут меня впереди. Принимаете ли вы ее во имя тех, кого больше нет с нами?

— Да, друг мой, принимаю! — торжественно отвечала Рене, и в глазах ее, полных слез, блеснул луч надежды и веры.

Проведя несколько дней в доме мирового судьи, графиня де Ружмон вернулась в свой замок, расположенный у въезда в Ашер-ле-Марше, бывший в то время главным населенным пунктом кантона.

Несмотря на подъемный мост, крепостную стену толщиной в четыре фута, широкие и глубокие рвы, Ружмон не выглядел средневековым феодальным владением. Жилая часть являла собой простой двухэтажный дом с двумя пристройками, окнами на северо-запад и юго-восток. Мраморная плита над стрельчатой аркой ворот напоминала, что «18 сентября 1628 года здесь ужинал и ночевал Людовик XIII», — несомненно, направляясь на осаду Ла-Рошели. Слева во дворе находились службы — просторные конюшни, амбары, псарня, дровяной сарай, пекарня, хлев, давильня и погреб для вин с ашерского виноградника, которые некогда ценились весьма высоко. Вокруг главного входа, к которому вели десять ступеней, был разбит цветник, далее виднелся огород, за ним — сад, где росли несколько великолепных дубов и фруктовые деревья. Все это располагалось на двух арпанах земли, обнесенных крепостными стенами и рвом.

Маленький замок вряд ли выдержал бы осаду регулярной армии, однако для мародеров он был неприступен, и для его охраны не требовался большой гарнизон. Двое бесстрашных мужчин и сторожевой пес вполне могли обеспечить безопасность жилища и его обитателей. Фортификационные сооружения и тяжелые ворота прекрасно защищали небольшую крепость.

Мировой судья нашел поблизости работников, согласившихся поступить на службу в замок и охранять его. Первый был виноделом — отважный, честный и довольно упрямый крестьянин по имени Жан Герен, он неприязненно относился ко всему иностранному и любил приложиться к бутылке. Его жена Мадлена стала хозяйкой птичьего двора. Второй работник, Этьен Лелюк, был высоким крепким парнем. Отслужив кирасиром в Германском легионе, он получил отставку после тяжелого ранения при Флерюсе, когда осколок снаряда разворотил ему бедро. С тех пор Этьен хромал, однако это не мешало ему слыть силачом. Он приходился племянником мэтру Лелюку, фермеру из Мармонвиля-ла-Жоли. Из женской прислуги в замок поступила и кухарка Элизабета, или просто Бетти, служившая экономкой у бывшего кюре.

Обязанности между новыми слугами распределили в соответствии со способностями каждого. В ведение Жана Герена отошли погреба, увы, теперь пустые, сад, огород и небольшой виноградник, расположенный внутри крепостных стен. Этьену Лелюку предстояло ухаживать за двумя лошадьми, исполнять тяжелые работы по дому и обрабатывать поля, с которых также надеялись снять секвестр.

Оказалось, что ущерб, нанесенный замку, не столь велик, как предполагали, и нанесен он не мародерами, а непогодой. Казалось, кто-то незримо оберегал замок в отсутствие хозяев и не дал разграбить его бродягам и проходимцам. Кое-где в оконных переплетах не хватало стекол, с крыши слетела черепица, ставни покосились, а обои и ковры попортились от сырости, но из мебели ничего не пропало. А ведь, спасаясь бегством, графиня де Ружмон так спешила, что даже забыла нанять сторожа в замок. Она просто заперла двери и отдала связку ключей одному из бывших арендаторов, который, не зная, что с ними делать, принес их мировому судье. Старший Бувар составил опись имущества и, думая о будущем, сдал ее на хранение в архивы коммуны, однако это вряд ли остановило бы грабителей, если бы вокруг Ружмона тотчас не начали ходить самые невероятные слухи. Окрестные жители утверждали, что в замке поселились привидения, и с тех пор никто не отваживался приближаться к нему ни днем, ни тем более ночью.

Вот как возникли эти слухи.

Однажды утром в придорожной канаве, как раз напротив северо-западного фасада замка, были найдены двое бродяг в весьма плачевном состоянии — у одного оказались сломаны ноги, у другого ключица и несколько ребер. Люди эти были явно не местные, и все указывало на то, что они принадлежали к грозному братству грабителей с большой дороги. На допросе бродяги сознались, что пытались проникнуть в замок. Впрочем, отрицать это не имело смысла, потому что в траве рядом с ними была найдена веревка с узлами и крюком на конце. Грабители надеялись захватить богатую добычу и уже начали взламывать дверь, ведущую в дом, как в ногу одному из них молча вцепился пес. В то же самое время в свете звезд возник человек гигантского, поистине неимоверного роста. Выхватив ножи, разбойники бросились на противника. Но тот схватил их за горло, придушил и, подняв как щенков, отнес к крепостной стене и выкинул в ров.

Любопытный чиновник приказал открыть ворота замка и вместе с национальными гвардейцами принялся искать следы пребывания воров, собаки и таинственного незнакомца огромного роста, но поиски не увенчались успехом. Тогда все решили, что грабители были пьяны и сами рухнули со стены, а чрезмерное количество алкоголя нередко способствует возникновению галлюцинаций. Странно только, что бродяги не путались в показаниях и, более того, у обоих на шее оказались синяки, а у одного на прокушенной до кости ноге остались следы зубов, словно его рвал огромный дог.

Это происшествие отвадило мародеров. Рассказ о нем быстро распространился по всем окрестностям, разумеется, в приукрашенном виде, и вскоре на три лье в округе не осталось ни одного человека, который бы согласился ночью проникнуть в замок.

Второй случай произошел три месяца спустя, после чего покинутый замок прочно завоевал репутацию жуткого и опасного места.

Как известно, на усадьбу был наложен секвестр. Один местный житель, успевший скупить немало национальных имений, пожелал приобрести и замок Ружмон. Он отправился осматривать его вместе с нотариусом и секретарем суда и тут же, на месте, предложил вполне приличную сумму. Через два дня должно было состояться подписание купчей, однако покупатель неожиданно исчез. Несмотря на усиленные поиски, десять дней о пропавшем не было ни слуху ни духу. Его уже считали мертвым, когда на одиннадцатый день несчастный был обнаружен в полулье от Ашера в чаще Тресонвильского леса, пользовавшегося в те времена дурной славой. До смерти перепуганный селянин, трясясь, рассказывал ужасные вещи и неделю не мог прийти в себя. Он уже ни за какие коврижки не хотел покупать Ружмон, проклятое Богом гнездо аристократов и привидений. Судье удалось выведать, что же с ним произошло.

— Кто-то явно следил за мной и знал все мои привычки. Когда стемнело, я отправился дать скотине корму, как вдруг меня схватили, сунули головой в мешок и понесли, куда — не знаю. Я чуть не задохнулся, а о том, чтобы позвать на помощь, и речи не было. Меня притащили в подземелье, бросили на кучу соломы, поставили возле плошку с водой и кусок грубого хлеба и надели на ногу железное кольцо, к которому была прикована длинная цепь. Спустя довольно много времени за мной пришли, снова натянули мешок на голову и повели по ступенькам. Когда я оказался на улице, мешок сняли, и я увидел, что нахожусь во дворе замка Ружмон. Ночь была светлая, и я тотчас узнал место. Передо мной стоял человек семи или восьми футов росту, в одежде, напоминавшей монашескую рясу, с опущенным до самого подбородка капюшоном. Рядом тяжело дышала собака, обнюхивавшая мне ноги. Внезапно великан заговорил:

— Смотри на замок! Смотри во все глаза! Он станет твоей могилой, и ты умрешь страшной смертью, если купишь его… Это ждет любого, кто посягнет на него!

Мне стало жутко, голос исходил словно из преисподней, и я сказал:

— Будьте покойны, я ни за что не стану покупать этот проклятый замок, со всеми привидениями, что тут водятся.

Я попытался осенить себя крестным знамением, чтобы заставить призрак исчезнуть… но не тут то было, ничего у меня не вышло! Не знаю, как долго я стоял перед этим чертовым замком; потом великан снова надел мне мешок на голову и отвел обратно в подземелье.

Так продолжалось десять ночей подряд. С каждым разом сил у меня оставалось все меньше, я дрожал все больше и, возвращаясь в темницу, думал, что уже никогда не увижу солнечного света и не выпью стаканчик доброго винца. Наконец великан сказал:

— На этот раз я тебя отпускаю. Ступай и помни, что никто, кроме настоящих хозяев, под страхом смерти не должен входить в замок.

Он не стал связывать меня и повел по нескончаемым подземным коридорам, где я ровным счетом ничего не видел, а великан шел уверенно и ни разу не оступился. Через несколько часов он надел мне на голову мешок, схватил и понес, и вдруг повеяло свежим воздухом. Призрак все еще тащил меня, потом остановился, поставил меня на землю и исчез — во всяком случае, больше ничего не было слышно… Когда же я наконец сумел стащить мешок, то увидел, что стоит кромешный мрак и вокруг ни души. На рассвете я понял, что оказался в Тресонвильском лесу.

Героем этого происшествия стал один из уважаемых в округе людей, честный и состоятельный винодел; и оно наделало гораздо больше шуму, чем предыдущее, тем более что тут было и похищение, и незаконное лишение свободы. Местные власти провели тщательное расследование, обыскали все закоулки замка, простукали каждый камень в подвалах, однако нигде не обнаружили ни малейшего намека на подземный ход, который бы вел за пределы крепостных стен. Тайна осталась неразгаданной, а замок приобрел такую мрачную репутацию, что отныне завладеть им не покушались ни мародеры, ни скупщики национального имущества.

Таинственный покровитель продолжал оберегать Ружмон, и тому было немало свидетельств. Не раз видели, как в окошках замка мелькали огоньки, оттуда доносились непонятные звуки, глухие удары, жуткие вопли, словом, все признаки дома с привидениями были налицо. Неведомый призрак оберегал не только мебель, но и спокойствие графини де Ружмон: едва лишь она вновь обосновалась в замке, таинственные явления и шум тотчас прекратились.

Около двух недель графиня с дочерью и племянницей занимались обустройством жилища, что скрасило первые дни, и возвращение в родные пенаты, наполненные воспоминаниями, казалось не столь печальным. Размеренная жизнь под защитой крепостных стен оказала благотворное влияние на несчастные юные создания, мечтавшие об уединенной жизни. Окрестные крестьяне с почтением относились к владелице замка — как памятуя о прошлом ее величии, так и сострадая нынешним несчастьям, и графиню это вполне устраивало. Затворницы с достоинством переносили все тяготы, храня робкую надежду на наступление лучших дней, конец страданий и обретение утраченного счастья.

Так прошли две недели, как вдруг, ко всеобщему удивлению, в замок прискакал посыльный — чей-то слуга, а может, доверенное лицо, — явившийся с письмом, которое совершенно потрясло хозяйку Ружмона.

 

ГЛАВА 6

Увидев Мадлену, входящую с письмом, графиня улыбнулась.

Когда Бетти отлучалась за покупками, работа по дому поручалась птичнице. Кухарка учила ее, что господам любой предмет следует подавать на подносе. Мадлена забежала в буфетную, взяла поднос, положила на него письмо. Затем она отправилась на второй этаж, в гостиную, где сидела хозяйка. Приблизившись к ней, добродушная крестьянка взяла письмо кончиками пальцев и подала графине, сопровождая словами:

— Это вот тут записочка, которую человек на кобыле, серой такой лошадке, только что привез для мадам.

Заинтригованная графиня принялась изучать большой квадратный конверт, надписанный незнакомым почерком. Заметив печать красного воска с оттиснутым на ней гербом, она вскрикнула от удивления:

— Это невозможно!

Дрожащей рукой графиня разорвала конверт и быстро пробежала письмо глазами. Увидев подпись, она в изумлении вскочила, восклицая:

— Я с ума сошла! Нет, я просто грежу!.. Или же этот человек — великий мистификатор. Впрочем, надо успокоиться и прочесть еще раз.

Словно не доверяя собственным глазам, графиня принялась читать вслух:

«Графине де Ружмон, урожденной де Буан,

Франсуа Жан, виконт де Монвиль».

в ее замке Ашер-ле-Марше.

Жуи-ан-Питивье, 15 ноября 1795 года.

Госпожа графиня!

Если Вы не забыли узы дружбы, некогда связывавшие наши семейства, и трагические обстоятельства, при которых они оборвались, я дерзну напомнить Вам имя, опороченное негодяем, запятнавшим его кровью и грязью.

Я потребовал возвратить мне это имя, на котором осталось клеймо преступления, совершенного самозванцем, смыл печать позора, и сегодня имя Монвилей вновь обрело право на всеобщее уважение.

Когда наконец настанет долгожданный день и вернется наш законный государь, я, несомненно, буду полностью реабилитирован. Я не могу считать правосудием, вакханалию, творящуюся в наших судах, с которой мне пришлось столкнуться, защищая истину и собственное счастье.

Вновь обретя благородное имя Монвилей, имею честь смиренно просить Вас, сударыня, принять уверение в моей беспредельной преданности. В наше время преданность становится редкостью, а случаи, когда без нее нельзя обойтись, увы! весьма часты. Вот почему, обратившись к примеру благородных предков, чья кровь течет во мне, я без лишних слов предлагаю Вам свою верную службу. Поверьте, Вам не придется раскаяться, если Вы примете мою дружбу.

Жизнь моя проходит уединенно и печально в стенах полуразрушенного родового гнезда, где я денно и нощно оплакиваю моего короля и пытаюсь по мере сил помогать жертвам тирании.

Дозволено ли будет мне, госпожа графиня, в знак рвения и усердия посетить Вас завтра, с тем чтобы испросить чести стать Вашим рыцарем и лично выразить Вам глубочайшее почтение, а также готовность отдать жизнь за Вас и наше дело?

— Ничего не понимаю, — в замешательстве промолвила графиня де Ружмон. — Получается, что кроме отца того Монвиля, который… есть еще один виконт де Монвиль… Значит, должен быть еще один замок Жуи, потому что старый разрушили в те проклятые дни… Но Бувар мне ничего не рассказал об этом! Бог мой! Как же все разузнать?! Попробую расспросить садовника, может быть, он что-нибудь знает!..

Жан Герен работал во дворе — на нем был большой кожаный фартук, который обычно носят виноделы. Крестьяне, работающие на виноградниках, расстаются с ним, только когда отправляются в постель, а в дождь укрываются под ним, пристроив на спине и пристегнув двумя ремешками.

Графиня приказала Мадлене позвать садовника, и та, распахнув окно, пронзительно закричала:

— Жан! Эй, Жан!.. Иди сюда! Хозяйка хочет что-то тебе сказать!

Жан поднял голову и ответил:

— Скажи, что я сейчас приду.

— И помни, с ней надо разговаривать, сняв шляпу, вот!.. Это приказ.

Выслушав это наставление, Жан Герен тяжело поднялся по каменным ступеням, вошел в дом и оставил сабо возле лестницы. Стоя босиком, он снял фартук, свернул и положил поверх сабо, стянул синий хлопчатобумажный колпак, водрузил поверх фартука и только потом отправился на второй этаж.

Жена провела его в гостиную. Садовник робко сделал несколько шагов, отвесил поклон и, буквально вцепившись в ковер босыми грязными ногами, замер, словно прирос к полу.

— Скажите, Жан, — начала графиня, — правда ли, что в Жуи появился новый хозяин?

— Да, госпожа хорошая… То есть хозяин-то, конечно, новый, но не так чтобы очень. Он ведь тоже Монвиль, как и прежний, но говорят, что этот Монвиль и есть настоящий.

— И как давно он поселился в Жуи?

— Да право, госпожа хорошая…

— Надо говорить «госпожа графиня», непонятливая ты скотина! — прошипела Мадлена.

— Да вот, госпожа графиня, с тех пор как замок перестроен.

— Действительно, там где-то есть новый замок. А когда его начали перестраивать?

— А? Что вы говорите, госпожа хорошая… то есть мадам графиня?

— Я спрашиваю, когда начали перестраивать замок?

— Ну, с полгода назад, а может, и месяцев пять с половиной…

— Похож ли перестроенный замок на прежний?

— Не знаю, как и сказать… Похож, конечно… как всякий замок похож на другой.

— Ну, больше он стал?.. А может быть, наоборот, меньше?

— Да я толком и не знаю, госпожа хорошая… госпожа графиня. Может, и больше стал… а может, и вовсе нет, может, чуток поменьше.

— А сеньор?

— Что вы сказали, госпожа хорошая?

— Да запомни же — «госпожа графиня», чурбан ты неотесанный!

— Что вы сказали, госпожа графиня? — покорно повторил Жан Герен. По лицу его градом катился пот, а голос звучал все тише.

— Ну, сеньор… хозяин замка… каков он?

— Может, вы бы сказали, чего надо-то?

— Ах, ну высокий он?.. низкий?.. молодой?.. старый?..

— Да я толком-то не знаю…

— Но ты же видел его!

— Точно, видел, госпожа хорошая. Как вас вижу, госпожа графиня… Только он всегда на лошади сидел.

— И ты совсем не обратил внимания, каков он из себя?

— Нет, госпожа хорошая. Те, с кем я тогда рядом стоял, сказали: «Вот новый хозяин Жуи…» Ну, я и снял шапку, и каждый раз, как он проезжает, я, как положено, шапку снимаю.

— Хорошо, друг мой, можешь идти, — вздохнула графиня, проявив поистине ангельское терпение в совершенно бессмысленной беседе со своим слугой, который, надо сказать, был отнюдь не глупее прочих.

В еще большем недоумении, чем до описанного выше разговора, графиня де Ружмон, отчаявшись получить нужные сведения, решила подождать дальнейших событий и пока не отвечать виконту. Дочери она также не торопилась сообщать о письме.

— Впрочем, — размышляла графиня, — письмо написано безупречно… Порыв молодого человека вполне заслуживает уважения. Действительно, мы здесь совсем одни, словно на дне пропасти… Но посмотрим, что будет дальше!

На следующий день, вскоре после полудня, к замку подъехал всадник с надменным, гордым лицом. Он сидел на великолепном скакуне в военной упряжи. За ним следовал слуга на могучем першероне. Подъехав к массивным воротам, оба спешились. Слуга взял лошадей под уздцы и постучал. Ворота открылись, на пороге появился Жан Герен. Садовник склонился в три погибели, сжимая в руке свой неизменный синий колпак.

— Здравствуйте вам, сударь, и вам тоже. Что угодно?

— Скажи графине де Ружмон, что виконт де Монвиль просит позволения засвидетельствовать ей свое почтение.

— Извините, сударь, но что это вы такое сказали? — с тревогой спросил бедняга, боясь, что непременно забудет длинную фразу, где было так много сложных слов.

— Ступай, докладывай! — приказал виконт тоном, не терпящим возражения.

Воздух был чист, роскошное осеннее солнце согревало каменные стены замка. Стоял один из тех чудесных теплых дней, какие иногда случаются в первой половине ноября. Садовник побежал с докладом, а виконт вступил на двор и от нечего делать принялся постукивать тростью по отворотам сапог. Подойдя к главному входу, он заметил девушек, уходивших в глубь сада. Услыхав бряцание шпор, они удивленно обернулись. Одна из них, взглянув на гостя, смертельно побледнела и, всплеснув руками, воскликнула:

— Рене!.. О Рене! Я умираю!

— Что с тобой, Валентина?! — изумленно воскликнула Рене. — Сюда! На помощь!

Молодой человек, невольно испугавший девушку, бросился к ней и подхватил в тот самый момент, когда Рене, с трудом удерживавшая подругу, была уже готова опустить бесчувственное тело на землю.

— На помощь! Скорее! — хором закричали Бетти и Мадлена, услышавшие отчаянный крик Рене.

Встревоженная графиня быстро спустилась вниз и, оказавшись лицом к лицу с незнакомцем, который только что усадил Валентину в кресло, застыла как каменная, потеряв дар речи:

— Вы здесь!.. Вы, сударь! Но…

Незнакомец, чье красивое мужественное лицо при восклицании графини болезненно искривилось, выступил вперед и, почтительно поклонившись чуть не до земли, печально произнес:

— Это сходство, графиня, уже причинило мне немало неприятностей, но никогда еще не влекло за собой столь печальных последствий. Я безутешен. Перед вами не тот, о ком вы подумали, это жестокая игра природы и я буду в отчаянии, если вы примете это за иное.

— Ваше сходство, сударь… В самом деле, неслыханно! Просто ужасно!.. Ваш голос, вид, имя, которое вы носите… Все это пробуждает ужасные воспоминания…

— Я Монвиль, сударыня, — почтительно и вместе с тем гордо ответил посетитель. — Как я имел честь сообщить в письме, которое вы получили вчера, я смыл грязное пятно, которым обманщик замарал наш герб. Неужели вы окажетесь строже, чем судьи-санкюлоты, обелившие имя Монвилей?

— Сударь, я верю вам и также сожалею об этом роковом сходстве!.. Но сейчас позвольте мне заняться дочерью.

— А мне разрешите удалиться в надежде, что в следующий раз вы примете меня… хотя бы для того, чтобы узнать мою печальную историю.

— Хорошо, я буду ждать вас… До свидания, господин де Монвиль.

— Мое почтение, госпожа графиня.

Этот разговор продолжался не более минуты. Валентина, которую Рене и служанки успели перенести в гостиную, пришла в себя. Однако пережитое потрясение было столь сильно, что, открыв глаза, она, как в бреду, бессвязно зашептала:

— Жан!.. Нет, это не он!.. Но тогда это тот, другой… бандит… поджигатель… палач, пытавший Фуше…

— Замолчи, прошу тебя! — взмолилась Рене, чувствуя, что за словами подруги кроется ужасная драма.

В этот момент вошла графиня. Выглядела она скорее довольной, нежели встревоженной, впрочем, на то были основания. Бросив взгляд на дочь, она убедилась, что ей не грозит опасность.

— Валентина, что с вами? — спросила графиня надменным тоном, свойственным ей в минуты раздражения. — Завидев кавалера приятной наружности и благородного происхождения, вы падаете в обморок, как простая мещанка! И лишь потому, что он — признаю — как две капли воды похож на того беспутного авантюриста, к которому вы…

— Матушка! — прервала ее Валентина, с поистине нечеловеческим усилием преодолевая слабость, охватившую ее после обморока. — Вы обещали никогда не говорить об этом!.. Это жестоко!

— Действительно, обещала, однако это не повод, чтобы давать волю своим нервам. Подумать только! Бедняга виконт совершенно растерялся.

— Ах, так он, оказывается, виконт!

— Да, сударыня, виконт де Монвиль… Надеюсь, в следующий раз вы примете его подобающим образом, — холодно заключила графиня, почувствовав, что девушка готова оказать сопротивление, причины которого были ей прекрасно известны.

— Никогда! — отрезала Валентина.

— Ну, это мы еще посмотрим! — резко ответила графиня, не привыкшая к возражениям и не подозревавшая, что ее дочь способна на столь решительный отпор. Она уже была готова защищать виконта, с которым только что весьма холодно попрощалась.

Тем временем виконт де Монвиль, довольный завоеванными позициями, не спеша сел в седло и двинулся в сторону Жуи-ан-Питивре. Некоторое время он молча скакал впереди, потом поехал медленнее, поджидая слугу.

— Запомни, Толстяк Нормандец, — начал виконт без всякого вступления, — ни слова о замке Ружмон в присутствии Розы. Мы давно знаем друг друга, старина, я уверен, что во всем могу доверять тебе, и опасаюсь не предательства, а неосторожности, которая может все погубить. Будь внимателен — чертовка Роза хитра как лисица.

— Это точно, она и меня как-то пыталась обвести вокруг пальца. Да только вам бояться нечего — я знаю баб как облупленных и, когда надо, умею держать их в узде!

— И все же будь осторожен. Мы уже у цели — если все получится, как задумано, я тоже смогу отойти от дел, как сделал Цветок Терновника. А твое положение, как известно, полностью зависит от меня — в моей власти тебя озолотить, и ты станешь настоящим буржуа, начнешь получать солидную ренту и пользоваться всеобщим уважением. Сможешь даже стать честным человеком, если тебе вдруг взбредет такая блажь.

— Главарь, я ведь не раз доказывал, что готов за вас в огонь и в воду…

— Знаю, на тебя можно положиться.

— Что вы мне теперь поручите?

— В семь вечера встречаемся в лесу Лифермо. Рыжий из Оно по-прежнему без ума от Дылды Мари, а та его и в грош не ставит и не соглашается стать его женой, пока Рыжий не предоставит ей возможность перерезать кому-нибудь глотку. Странные, однако, фантазии иногда приходят в голову женщинам! Но я обещал лейтенанту помочь и, чтобы не откладывать дело в долгий ящик, назначил вылазку на завтра. Нас будет всего четверо — мы с тобой, Рыжий и Дылда Мари. Потом мы вернемся в Ла-Мюэт и вместе с остальными торжественно обвенчаем наших голубков.

— Хорошо, Главарь, ради вас я все сделаю. Я предан вам, как прирученный волк. Что же касается проклятого Рыжего и его чертовой девки…

— Похоже, ты недолюбливаешь лейтенанта. А ведь он умен и никогда не увиливает от работы. Конечно, порой он бывает чересчур дерзок, готов чуть что устроить резню.

— Ему недостает выдержки, голова забита всякой ерундой! Иногда на него словно что-то находит, и он начинает припоминать всех своих жмуриков. Верьте моему слову, если его сцапают, он всех продаст. Да к тому же он записной франт, а разве может настоящий разбойник думать о тряпках! Ведь так, Главарь? Послушайте меня и глаз с него не спускайте.

— Всем известно, как я караю предателей.

— Да, каждый накрепко запомнил — предателя ждет пила или костер. Все знают, что стало с Большим Дофином, но уж думайте что хотите, а Рыжему я не доверяю.

— Я охотно поставил бы тебя на его место, но ты нужен мне самому. Я без тебя как без рук. Подумай только, какая работа нам предстоит!

— И не такое бывало. Справимся и с этим.

— И последнее. Когда приедем, тут же переодевайся и спускайся в подземный ход. Доберешься лесом в Гедревиль и предупредишь Рыжего и Дылду Мари, что я жду их в семь часов в лесу Лифермо. Уже показалась деревня, так что поезжай позади шагах в пятнадцати. Я снова становлюсь виконтом, которого сопровождает слуга.

 

ГЛАВА 7

Через несколько дней после вынесения Жану де Монвилю смертного приговора и последовавшей за этим конфискации его имущества в главный город округа явился молодой человек, чье сходство с бежавшим бароном казалось поистине поразительным. В красной куртке и таком же колпаке, с двумя пистолетами за широким поясом и огромной саблей с медной рукояткой, он напоминал тех патриотов, которые без всякого мандата бродили по городам и деревням, ведя беспощадную войну с любыми проявлениями реакции и сторонниками старого режима. Патриота спросили, чего он желает.

— Замок бывших аристократов де Монвиль национализирован. Я хочу его купить.

— Чем ты собираешься платить?

— Наличными и в золоте.

— Значит, ты богат?

— Нет, но золото теперь редко.

— И сколько же ты можешь предложить?

— Две тысячи ливров… Все, что у меня есть.

— Мало.

— За эту крысиную нору? За развалины, первоначальный вид которых помнит разве что старорежимное солнце?! Да ты смеешься, гражданин!

Выражение «старорежимное солнце» позабавило чиновника, ведавшего распродажей национального имущества, рассмеялись и члены окружного комитета, впечатленные внушительным видом санкюлота.

— Будь по-твоему! Две тысячи ливров, но наличными, в звонкой монете.

— Вот они!

Тут же приступили к составлению купчей. С поразительным хладнокровием покупатель заявил, что его зовут Франсуа Жан и что родом он из Монвилей, вызвав этим более чем дерзким заявлением настоящую бурю.

— Бывший аристократ! Разбойник!.. Заговорщик!.. Тебе место в тюрьме! Ну, погоди, теперь ты попался!

Молодой человек невозмутимо дождался, пока гроза утихнет, и спокойно отвечал:

— Что вас так взволновало, граждане? Вы спросили, как мое имя, и я ответил. У меня нет другого, а я не хочу ни лгать, ни прятаться. Вы называете меня аристократом, а я только что сказал вам, что я «из Монвилей», то есть просто Монвиль, человек, которому наплевать на дворянскую приставку. Вы называете меня аристократом! Да, до Революции я им был, потому что никто не властен выбирать семью… Но едва выйдя из ребяческого возраста, я стал патриотом. Вы называете меня разбойником! Но я не разбойник. Мерзавец — тот, другой, на которого, я, к несчастью, необычайно похож. Что же касается клейма «заговорщик», то это, черт побери, совершенная ложь, и я готов перерезать глотку любому, кто еще раз посмеет это повторить!

С этими словами молодой человек выхватил саблю и стал ею столь устрашающе вращать, что перепугал весь комитет, а жандарм, стоявший на страже у дверей, не мог прийти в себя от изумления.

— Довольно! — подал голос председатель комитета, убежденный речами ярого патриота и усмиренный громадной саблей. — Ты действительно патриот, хоть и состоишь в родстве с бандитом. Мы готовы тебе поверить, но нам нужны доказательства твоей благонадежности.

— Смотрите, вот вам доказательства. Я уверен, не многие могут такими похвастаться.

С этими словами он сунул саблю в ножны и протянул чиновнику множество бумаг, среди которых оказался выданный муниципалитетом города Шартра паспорт, где значилось: «Гражданину Франсуа Жану Монвилю разрешается свободное передвижение по всей стране…» Затем свидетельство о гражданской благонадежности и еще один документ, полученный в коммуне города Парижа и подписанный Шамбоном, Эбером и Шометтом. При виде подписей, росчерков и печатей, подделать которые вряд ли сумел бы даже гениальный фальсификатор, члены окружного комитета признали себя удовлетворенными, ибо в столице не раздавали направо и налево бумаги, подтверждавшие, что их обладатель является искренним и пламенным патриотом. Договор о покупке замка был составлен без дальнейших проволочек, и гражданин Франсуа Жан Монвиль, зарегистрировавшись как постоянный житель в деревне Жуи-ан-Питивре, на следующий день вступил в новые права.

Сначала его поразительное сходство с Жаном де Монвилем вызывало много толков и слухов, усердно подогреваемых окрестными жителями. Некоторые даже утверждали, что это сам барон, сумевший ловко одурачить членов комитета. Однако когда Франсуа Жан решил положить конец пересудам, от них не осталось камня на камне. Разумеется, он был так же высок, как и барон, такого же крепкого сложения, бледен и темноволос. Но у Жана глаза были голубые и кроткие, как у девушки, а во взгляде черных глаз гражданина Франсуа читалась жестокость и властность. Столь же разительный контраст являло собой и выражение их лиц. Холодным чертам Франсуа Жана явно не хватало мягкости, равно как и его резкому хрипловатому голосу. Однако подобные различия не сразу бросались в глаза, и на расстоянии или если не особенно присматриваться, одного легко можно было принять за другого.

Гражданин Франсуа Монвиль устроил себе временное жилище на первом этаже старой башни. Впрочем, он редко появлялся в своих владениях, постоянно находясь в разъездах между Орлеаном, Шартром и Парижем, о чем свидетельствовали отметки в его паспорте, который он никогда не забывал предъявлять властям в любом месте, где бы ни останавливался.

После 9 термидора II года (27 июля 1794 года) он подальше зашвырнул красную куртку и колпак, повесил саблю на стену, а пистолеты переложил в карман. Отныне в пользу его благонадежности стали свидетельствовать более скромные приметы.

Жан де Монвиль пропал больше года назад, и обитатели Жуи охотно приняли гражданина Франсуа как настоящего наследника прежних господ, тем более что новый хозяин носил имя Монвилей и был необычайно похож на них.

Слухи о Фэнфэне ходили по-прежнему, однако большинство уже перестало верить в его существование, несмотря на то, что в окрестностях Шартра и лесах Перша произошло несколько ограблений, жестокостью своей напомнивших налеты поджигателей.

Но ведь Шартр и Перш были так далеко! В те времена не существовало постоянного сообщения между деревнями и густонаселенными городками. И те и другие жили своей, изолированной друг от друга жизнью, и все дела решались на месте.

По мере того как успокаивались политические страсти, острое чувство патриотизма гражданина Монвиля несколько притупилось. Когда же эпоха Террора отошла в область преданий, он решил стереть с лица земли старый замок. Для этой несложной работы хозяин Жуи собрал всех жителей деревни, пообещал хорошо заплатить, и небогатые крестьяне благословляли его, радуясь, что могут заработать на кусок хлеба.

Расчистив место, гражданин Монвиль, которого крестьяне уже шепотом называли «наш хозяин», начал возводить новый замок. Обсудив план постройки с приглашенным из Парижа архитектором, он внес некоторые поправки, давая понять, что не собирается жить в берлоге. Строительство поручили местным умельцам — каменщикам, резчикам, плотникам, кровельщикам, слесарям, столярам и т. д. Меньше чем за две недели было набрано более ста человек, которые немедленно приступили к возведению стен, в то время как остальные спешно обтесывали доски для полов, резали панели, плотничали, делали ставни, рамы и двери.

Через шесть месяцев замок был почти готов. Владелец не считался с расходами: платил регулярно и звонкой монетой, так что любое его желание исполнялось беспрекословно, а окрестные крестьяне ежедневно возносили ему хвалы, ибо приток рабочих служил для них дополнительным источником дохода.

Весной 1795 года строительство завершилось. Гражданин Франсуа Монвиль, которого местные жители за глаза уже давно называли «наш хозяин де Монвиль», пожертвовал фантазиями в пользу удобства. Новый замок не походил на феодальную твердыню, и ничто в его облике не могло бросить тень на вкусы нового разбогатевшего сословия. Это было простое приземистое строение, массивное, просторное, двухэтажное, с небольшой мансардой под черепичной крышей, затейливыми слуховыми окошками, свинцовыми кровельными желобами, флюгерами без родовых гербов, часами и монументальными трубами. По фасаду шло двадцать окон — по десять на каждом этаже, ровно столько, сколько нужно. Обстановка, выписанная из столицы, разумеется, была в стиле Людовика XVI.

Из окон, куда ни глянь, открывались чудесные виды. На севере раскинулись деревни Утарвиль, Аленвиль, Шармон и Морвиль. На западе — деревеньки Тури, Тивернон, Лион-ан-Бос, Артене, Рюан, а совсем рядом с замком — большое селение Ашер-ле-Марше. Дальше тянулись возделанные поля, отчего пейзаж напоминал шахматную доску. На востоке расстилались красивейшие долины Питивье-ле-Вьёй и Эскрен, между которыми струилась веселая говорливая речушка Эф, на берегах которой высились столетние платаны. Вдали, на юге, темнел Орлеанский лес, торчал шпиль старой каменной колокольни в Маро-о-Буа и белели домики селений Брос, Санто и Шийер-о-Буа. Местность была холмистой, перспектива искажалась, и казалось, что до деревушек Тийе-Сен-Бенуа, Крот, Атре и Монтиньи рукой подать. Светлый, прозрачный воздух провинции Бос, чистый, сухой и ясный, прекрасно дополнял восхитительную картину, к очарованию которой не остался равнодушным даже новый владелец замка Жуи.

Разумеется, Монвиль не собирался приковать себя к новому жилищу и часто надолго отлучался. И все же теперь он больше бывал дома и успел установить добрососедские отношения с местной буржуазией, сменившей бежавшее в эмиграцию дворянство. Мир, казалось, воцарился надолго, и бывший революционер, оставив красный колпак и саблю, незаметно превратился в одного из щеголей, олицетворявших собой наступившую эпоху реакции.

Благодаря каким-то таинственным связям он добился в суде признания права называться де Монвилем, лишив Жана Франсуа прав на родовое имя и выставив его узурпатором и интриганом, незаконно втершимся в доверие к благородному семейству. По тем временам большего и не требовалось. Личная известность заменяла письменные свидетельства, а крестьяне, согбенные веками тяжкой работы на сеньора, не разбирались в юридических тонкостях, не умели читать и вообще ничего не знали. Так что исчезновение одного Монвиля и появление другого воспринималось просто, и окрестные жители не имели ничего против, тем более что сходство нового владельца замка с прежним было поразительным, состояние огромно, а фантастические траты пошли на благо жителей Жуи.

Новый Монвиль жил один и пока не обзаводился обширным штатом прислуги. В услужении у него находилось всего трое: кухарка — проворная, скромная, молчаливая домоседка, не вступавшая в разговоры с соседями, настоящее сокровище, вывезенное гражданином Франсуа из Парижа; слуга, смотревший за лошадьми, бывший солдат, высокий, молчаливый и угрюмый; и, наконец, доверенное лицо, нечто вроде секретаря, Жак Бувье, повсюду следовавший за хозяином и откликавшийся на прозвище Толстяк Нормандец.

Впоследствии мы узнаем, кем на самом деле являлся новый владелец Жуи. Пока же догадаться об этом можно было бы, лишь подслушав его разговор с Толстяком Нормандцем, состоявшийся после посещения замка Ружмон. Так называемый Франсуа де Монвиль оказался преемником Цветка Терновника, Фэнфэном, главарем банды поджигателей! Любящее сердце Валентины де Ружмон не ошиблось — девушке хватило одного взгляда, чтобы узнать в утонченном дворянине жестокого бандита, ставшего причиной несчастий Жана, благородного и честного Жана де Монвиля.

Единственное, что могло разрушить планы самозванца, — возвращение старого виконта де Монвиля, более четырех лет находившегося в эмиграции. Но, очевидно, у негодяя не было оснований для беспокойства: о старике уже давно не поступало никаких известий.

Вернемся же к душераздирающей драме, от которой мы отвлеклись, погрузившись в ее предысторию.

 

ГЛАВА 8

Гражданин Франсуа Монвиль, или, если угодно, Красавчик Франсуа, обратился к Толстяку Нормандцу:

— Завтра в семь вечера встречаемся в лесу Лифермо.

Этого некогда обширного леса, посреди которого стояла ферма Клода Лелюка, также называемая Лифермо, ныне уже не существует. Лес Лифермо плавно переходил в лес Амуа, окружавший другую ферму и замок, чей владелец погиб на эшафоте. Эти дремучие чащи, находившиеся в полулье от маленькой коммуны Уазон, приглянулись бандитам. Время от времени они собирались там и устраивали грандиозные пиршества за счет местных арендаторов, которые не смели им ни в чем отказать. В прошлом бедные земледельцы платили десятину, теперь разбойники милостиво брали с них две трети прежней подати.

От Жуи до Лифермо было ровно два лье. В половине шестого Красавчик Франсуа и Толстяк Нормандец, нарядившись бродячими торговцами, украдкой выбрались из леса Жуи, подступавшего вплотную к господскому парку, окруженному высокой стеной. Стояла середина ноября, и, хотя днем позднее осеннее солнце еще грело, вечера уже стали ветреными и прохладными.

Стемнело. Главарь и его помощник, которым любые потемки были нипочем, шли по разбойничьей тропе к деревушке Изи. Показались первые дома, и путники предусмотрительно обошли селение стороной. Вскоре они пересекли парижскую дорогу и двинули прямо через поля, следуя безошибочному чутью ночных бродяг.

Когда до семи оставалось несколько минут, они вошли в лес, уверенно свернули на известную им одним тропу, ведущую сквозь вырубку, где пни, оставшиеся от дубов, вязов и орешника, успели пустить многочисленные молодые побеги, и остановились в самой гуще колючих зарослей ежевики. Казалось, дальше дороги нет — если, конечно, не превратиться в куницу или кабана. Внезапно раздался низкий приглушенный голос:

— Кто идет?

— Поджигатели! — тем же тоном ответил Толстяк Нормандец.

Прозвучал пароль, без которого разбойники никогда не обходились.

— Что ты делаешь?

— Скачу кроликом и шиплю травку!

— Это вы, Главарь?

— Да! А это ты, Рыжий?

— Он самый, со своей подружкой.

Женский голос кокетливо возразил:

— Погоди немного, я пока еще не твоя подружка. Сначала перережу глотку какому-нибудь олуху, а об остальном поговорим после.

— Вот так так! — расхохотался Толстяк Нормандец. — Они уже ругаются! Ох уж эти влюбленные!

— Вход в подземелье расчищен, — продолжал Рыжий из Оно, — потрудитесь спуститься сюда, Главарь.

— Зачем?

— Дылда Мари решила вырядиться мужчиной.

— Ладно! У нас еще есть время.

Главарь решительно раздвинул колючие побеги дубинкой, вырезанной из ясеня, один конец которой был обожжен для большей прочности, нашарил проход и, нащупав первую перекладину лестницы, стоявшей почти вертикально, спустился на двенадцать ступенек. Он спрыгнул на землю и направился к огоньку, мерцавшему в глубине коридора. Следом на ним шли Дылда Мари, Рыжий из Оно и Толстяк Нормандец, который закрыл лаз в подземелье каменной плитой, покрытой дерном и засыпанной сухими листьями и колючками.

Они оказались в просторном подземелье, освещенном свечами в четырех канделябрах, врезанных в стены из туфа. Пещера была целиком вырыта в этом мягком камне. Без сомнения, здесь находилось одно из тех таинственных убежищ, которые никто посторонний не мог отыскать и где бандиты прятались в случае тревоги, обводя вокруг пальца любую погоню. В подземелье имелось все необходимое — грубо сколоченные стулья, массивные столы, охапки соломы, одеяла, а также разнообразные запасы провизии и вина. Не было недостатка в одежде и париках, помогавших изменить внешность, а также в различном оружии, чтобы отбиваться в случае нападения.

Записной щеголь Рыжий из Оно вырядился в самое лучшее — по окончании задуманного на этот вечер предприятия он надеялся наконец обрести счастье, или, по крайней мере, утолить свою чудовищную ненасытную страсть. Как это ни странно, Дылда Мари, чьей главной добродетелью отнюдь не являлось целомудрие, охотно расточала свои милости всем членам банды, но упорно отвергала Рыжего.

Казалось бы — одним больше, одним меньше! Может, это был каприз женщины, уверенной в том, что ее страстно желают? А может, обычное кокетство или дух противоречия? Неизвестно почему, но Дылда Мари совершенно не выносила лейтенанта банды поджигателей, хотя тот казался отнюдь не хуже других, а страсть его пылала все жарче и жарче.

Сама же девушка действительно была великолепна — двадцати четырех лет от роду, с черными глазами, обрамленными густыми ресницами, густыми волнистыми волосами, тонким прямым носом, чуть-чуть, впрочем, коротковатым, яркими пухлыми губами, молочно-белыми зубами, острыми, словно у волчицы, а матовый цвет лица, приобретенный от долгого сидения в подземелье папаши Пиголе, делал ее поистине неотразимой.

Высокая, прекрасно сложенная, с гибкой талией, упругой, словно выточенной из мрамора грудью, обладающая поистине скульптурными формами, она была одета в короткую, доходящую до середины икр, юбку и батистовую рубашку с глубоким вырезом, отделанным кружевами. Вещи эти скорей всего достались ей после какого-нибудь грабежа.

— Благодарю тебя, Главарь, — с жестокой улыбкой произнесла она, — и тебя, Толстяк Нормандец, ты просто душка.

— Да ладно, оставь свои штучки, дочь моя. Друзьям всегда надо помогать, а мне и впрямь было больно смотреть, как Рыжий из-за тебя убивается, — отвечал Толстяк Нормандец, игриво подмигивая. — К тому же у болванов, которых мы сегодня заставим попотеть, похоже, есть чем поживиться.

— Отлично! Все удовольствия разом! — воскликнула девушка, скалясь, словно тигрица, почуявшая кровь. — Правда здорово, Рыжий?

Старательно выбритый, напудренный и увешанный драгоценностями, Рыжий из Оно, вырядившийся в костюм старорежимного придворного, был занят тем, что развязывал узел с одеждой, которую приготовил для своей пассии. Там оказались голубые в желтую полоску штаны из панбархата и сорочка с пышным жабо на трех больших алмазных пуговицах.

— Это наследство бывшего маркиза де Буана, — сказал лейтенант, любуясь игрой света на алмазах. Одна такая пуговка стоит тысячу ливров! Ну что же ты, давай примерь!

— Не перед мужчинами же! — манерно воскликнула Дылда Мари. Подобные ужимки обычно вызывали всеобщий смех.

— Мы отвернемся, — невозмутимо заявил Главарь. — Торопись, дочь моя!

— А вы не станете подглядывать?

— Да нет же! Нет! — ответил Толстяк Нормандец с ухмылкой, способной вогнать в краску целый полк солдат бывшей французской гвардии.

Отвернувшись к стене, трое мужчин услышали шелест ткани, и вскоре разбойница появилась перед ними в штанах и сорочке — костюм сидел на ней как влитой.

— Прекрасно! — воскликнула она. — Полдела сделано!

Обратившись к помощи своего воздыхателя, чьи глаза напоминали горящие уголья, девушка натянула красные шелковые чулки, обула лаковые туфли с серебряными пряжками, закрепила их завязками, богато расшитыми драгоценными камнями, и надела облегающий бархатный жилет с резными пуговицами.

— Жилет как раз по мерке, — заметил Рыжий из Оно. Губы его нервно сжимались, а руки дрожали.

— Да, малыш! И штаны тоже, — насмешливо ответила красавица и закатилась довольным смехом.

Затем Рыжий помог ей обмотать вокруг талии алый шелковый пояс и спрятал в его складках два аккуратных, инкрустированных серебром пистолета.

— Послушай, — заметил Главарь, — даже когда ты наденешь этот великолепный синий фрак с красным воротником и водрузишь на голову вон тот симпатичный цилиндр с трехцветной лентой, твой наряд все еще будет не завершен, дочь моя.

— О чем ты, Главарь? — со смехом спросила разбойница, разглядывая себя в ручном зеркальце в роскошной оправе.

— А волосы? О них-то ты и не подумала, долговязая вертихвостка!

— И то правда! Мне надо сделать мужскую прическу.

— Так ты никогда не кончишь с переодеванием.

— Так что же делать?

— Сейчас мы вместе с Рыжим поможем тебе убрать волосы.

— О, как вы любезны, Главарь! — кокетливо ответила девушка. — Я даже готова поцеловать вас!

— Нет, ради меня не стоит идти на такие жертвы. Запиши этот поцелуй на счет своего дружка и воздай ему полной мерой, после того как Кюре из Оборванцев вас поженит. А может, и раньше, если ты торопишься выдать ему аванс.

— Это будет зависеть от того, сколько удовольствия я получу, перерезав глотку какому-нибудь болвану.

С ловкостью, доказывавшей, что в те времена у большинства мужчин входило в привычку оказывать друг другу подобные услуги, Главарь и его лейтенант быстро причесали высокую красавицу. Затем Рыжий из Оно, который, как подобает настоящему щеголю, всегда носил в кармане коробочку с пудрой и пуховку, осыпал душистым белым порошком густую черную шевелюру и аккуратно уложил локоны с ловкостью заправского парикмахера.

Завершив туалет, Дылда Мари повязала на шею платок модным в то время «национальным» узлом, надела шляпу с трехцветной лентой и покраснела от удовольствия, когда трое мужчин разом воскликнули:

— О! Что за прелесть этот разбойничек!

— Он будет работать ножом почище любого мужчины, — с жестоким смехом отозвалась она.

Было девять часов вечера.

 

ГЛАВА 9

Возле деревушки Уазон пролегали три ведущие на восток дороги, в любое время года почти непригодные для езды. Одна вела к ферме и замку Амуа, вторая — на ферму Кулю, а третья, самая плохая, та, что посередине, — к одинокой усадьбе, бесследно исчезнувшей в наши дни. Усадьба эта, расположенная в четверти лье от деревни, получила название Тупик.

Можно смело сказать, что это был образец типичного сельского жилища, сегодня благополучно канувшего в Лету. Однако в начале прошлого века в таких усадьбах жило немало французских крестьян. В ней все было маленькое, в том числе и двор, обнесенный сплошным забором с одними воротами. Во дворе было полно навоза, и, чтобы попасть в дом, приходилось пробираться по чавкающей под ногами жиже. Посреди стояли навес для свиней, хлев для коровы и осла, амбар и само хозяйское жилище.

Все крытые соломой, душные и темные постройки были низенькие, покосившиеся и выглядели очень жалко. Хозяйский дом казался таким крохотным, что, глядя на него, невольно хотелось спросить, как в нем вообще могли ютиться люди. Буквально распластавшийся под растрепанной кровлей, поросшей ирисами и заячьей капустой, дом был разделен на две части — жилую комнату и спальню. В жилом помещении делалась вся работа по дому: там была и кухня, и прачечная, и пекарня, и столовая. Дверь, выходившая прямо во двор, делилась поперек на две части, и верхняя, закрывавшаяся на щеколду, днем всегда стояла открытой.

Обстановка внутри также была обычной — массивный стол, несколько грубо сколоченных ольховых стульев, выкрашенных красным, дубовый ларь, буфет с горкой, где стояли разноцветные расписные тарелки, и большие стенные часы с тяжелым медным маятником, занимавшие всю стену от верхней балки до утоптанного земляного пола. По стенам тут и там были развешаны кое-какие инструменты: печная лопатка, кочерга, маленькая кастрюлька из желтой меди, чтобы варить младенцам кашу на огне, когда вместо дров в очаге горят сухие виноградные лозы, бочарный натяг, буравы, пила с масленкой для ее смазки. В углу стояла большая тяжелая кровать, скрытая за занавесками из зеленой саржи, пожелтевшими от постоянного дыма, который упорно не желал выходить в трубу, а расползался по всей комнате.

В хижине, где всегда царил полумрак, нищета была скорее видимая, чем реальная, ибо хозяева считали необходимым во что бы то ни стало казаться бедными. Когда наступал день, свет с трудом проникал через маленькие толстые квадраты зеленоватого стекла, вставленные в единственное окошко, поэтому рассмотреть, что находилось внутри, было почти невозможно. Внутри пахло грязью, потом, сывороткой, яблоками, сыром и шафраном, отчего горожан обычно начинало тошнить, и они бежали прочь. Таково было жилище, именуемое Тупиком, где мирно и счастливо жили добрейшие старички, супруги Менаже. Обоим было уже сильно за шестьдесят.

Папаша Винсент и мамаша Маргарита владели этой хижиной и пятнадцатью арпанами плодородной земли, и никому ничего не были должны. Старики слыли богачами, а бережливость их граничила со скупостью. Дети их умерли во младенчестве, и хотя у супругов Менаже остались только дальние родственники, это не умаляло их стремления экономить во всем. Добрейшая женщина выкормила десятка два детей местных буржуа. Все полученные за это деньги она копила, и сумма получилась внушительная. На протяжении двух лет мамаша Маргарита ухитрялась откладывать по двадцать пять франков в месяц. Кроме того, она получала немало подарков, также пополнявших семейную казну. В наши дни было бы удивительно, что старики круглый год, даже зимой, по-прежнему живут на отшибе, но в те времена это считалось обычным явлением. Мало кто переезжал с места на место, никто не пытался устроиться даже с элементарными удобствами, люди питались буквально воздухом и сидели в своих домах, словно улитки в раковинах.

В хозяйствах, подобных Тупику, в месяц расходовалось не больше двадцати су! Дома и на ферме производили все необходимое — хлеб, вино, свинину, масло, сыр, дрова, коноплю для выделки полотна и пошива одежды. Покупали только немного свечей и мыла, серные спички, соль, перец и раз в год пару сабо. Все, что не потребляли сами, продавали, а деньги копили. Поэтому во время Революции, ко всеобщему удивлению, великолепные поместья часто покупали люди, которым еще совсем недавно подавали милостыню. Отсюда вели свое происхождение и тайники, полные денег. Поджигатели поистине адским чутьем вынюхивали припрятанные кубышки, и хозяева, не выдержав изощренных пыток, открывали, где хранят деньги.

Несмотря на то что Менаже, как и большинство крестьян того времени, слыли скуповатыми, супруги пользовались огромным уважением во всей округе. Люди отзывчивые, всегда готовые потратить силы и время, чтобы помочь нуждающимся, они, невзирая на возраст, нередко проводили ночи у изголовья больных, позволяли беднякам подбирать виноград, оставшийся у них на виноградниках, и никогда не отказывали в помощи соседям. Стариков все любили и уважали, и даже бродяги никогда не причиняли им беспокойства.

Можете представить удивление Рыжего из Оно, Толстяка Нормандца и Дылды Мари, прекрасно знавших всех в округе, когда Главарь, прежде чем пуститься в путь, сказал:

— Сегодня идем в Тупик.

— Такое нам бы и в голову не пришло, Главарь, — заметил Рыжий. — В этой старой халупе и ста ливров не найдешь.

— Ты бестолков, мой мальчик, и видишь только то, что тебе хотят показать. Неужели я похож на человека, который работает из любви к искусству? Может, ты считаешь, что у меня нет подробной переписи жителей департамента Ла-Мюэт, его окрестностей и кантонов, где указаны имена, возраст, занятия, а также истинные размеры состояния всех здешних олухов без исключения? Не волнуйся! Я знаю, что делаю. Если я говорю, что будет навар, значит, это правда. Я никогда не ошибаюсь.

От леса Лифермо до Тупика было всего четверть лье. Выйдя из леса, бандиты повернули на юго-запад и вскоре очутились перед небольшой фермой, окруженной сплошным забором.

Тишина. Часы показывали половину десятого. Ночь выдалась темная, облака скрывали небо. Главарь достал черную маску, которую всегда надевал во время налетов, и сказал Рыжему:

— Полезай через стену и открой нам ворота.

Толстяк Нормандец подставил спину, Рыжий ухватился за гребень забора, подтянулся, перемахнул на другую сторону и спрыгнул во двор. Спустя минуту он тихо открыл источенную червями половинку ворот, впустил остальных и так же тихо закрыл ворота. Разбойники зашагали по навозу, стараясь заглушить шум шагов. Приблизившись к дому, они остановились.

— Дверь, должно быть, на крючке, — прошептал Рыжий из Оно. — Надо найти бревно и высадить ее. Вломимся как пушечный снаряд!

— Как пушечный снаряд! — презрительно повторил Красавчик Франсуа. — Здесь пинка за глаза хватит!

В доказательство он занес ногу и с размаху пнул дверь как раз посредине, там, где должна была быть щеколда. Дверь не выдержала, и обе ее половинки с грохотом упали на землю. Из комнаты раздались вопли ужаса — насмерть перепуганные старики забились под одеяло.

— А ну, молчать! Лицом к стене! — страшным голосом заорал Толстяк Нормандец. — А то шею сверну!

В ответ донеслись сдавленные рыдания, глухие причитания и мольбы.

— Гражданин Фэнфэн! Пощадите! Помилуйте!.. Не причиняйте нам зла!

Тем временем Рыжий из Оно высек огонь и зажег свечу.

Все четверо вошли в спальню, отыскали несчастных стариков, у которых от ужаса зуб на зуб не попадал, вытащили их из кровати и мгновенно связали по рукам и ногам.

— А теперь поговорим! — зловеще заявил предводитель в черной маске. — Винсент Менаже, мы точно знаем размеры твоего состояния. Ты всю жизнь трудился как ломовая лошадь, не потратив при этом ни единого су. Твоя старуха вскармливала младенцев из богатых семей, а за пятьдесят лет вы на пару потратили не больше пятидесяти ливров. Экономя по двести ливров в год, вы теперь имеете не меньше десяти тысяч ливров. Мне нужны эти деньги. Где ты их прячешь?

— Мы бедные люди, господин разбойник… Бедны как церковные мыши, едва сводим концы с концами, хлеб из мякины едим…

— У нас вы и двадцати пяти экю не найдете, добрый господин Фэнфэн, — простонала старуха.

— Так вы не хотите говорить? Я этого ожидал и очень удивился бы, если бы было иначе. Рыжий, тащи сюда охапку соломы и виноградных лоз, бросай в очаг… А ты, Толстяк Нормандец, заткни пасть старой ослице и подпали ей копыта.

И вот уже в огромном очаге весело затрещало пламя. Дылда Мари схватила за ноги лежащую на полу несчастную жертву и стала постепенно заталкивать в очаг — чтобы не сразу загорелась.

— Видишь ли, приятель, — продолжал Главарь, — мы любим устраивать освещение поярче. Сейчас мы начнем поджаривать твою старуху и будем это делать, пока ты не заговоришь. А если будешь упорствовать, подпалим и тебя.

— Но ведь у меня ничего нет! Нет у меня ничего!.. Нету, совсем ничего нету!.. — словно обезумев, твердил старик. Глаза его выкатились из орбит, лицо посерело, и по нему градом струился пот.

— Ну вот, запахло жареными свиными ножками, — заметила Дылда Мари, добродушно глядя на Рыжего.

Мамаша Маргарита, у которой рот был заткнут кляпом, издала глухой горловой рев — дикий и душераздирающий. На лице ее отразилась столь нечеловеческая мука, что папаша Винсент, теряя рассудок, тяжело упал на колени с криком:

— Пощадите!.. Я все скажу!

— Толстяк Нормандец, вытащи у старухи кляп изо рта, а ты, Дылда Мари, намажь ей пятки маслом или свечным жиром.

— Отдай им, Винсент, отдай им все! Я больше не вытерплю такой адской муки! О, проклятые деньги!

— Я жду, — заявил Главарь, грозно сверкая глазами сквозь прорези в маске.

— Тайник там, под камнем… на котором стоит бадья с водой, — запинаясь, выдавил старик.

В доме был земляной пол, а чтобы в деревянную бадью, где держали запас воды для хозяйственных нужд, не проникала грязь, в него была вдавлена каменная плита. Толстяк Нормандец, чьи громадные ручищи не боялись никакой работы, схватил кирку и начал энергично ею орудовать. Разбрасывая во все стороны землю, он быстро окопал плиту со всех сторон и приподнял ее рукоятью кирки. В земле показались осколки черепицы. Бандит расчистил землю, выкинул глиняные обломки и увидел кормушку для свиней, выточенную из цельного камня. Из груди его вырвался радостный вопль:

— Черт побери, кубышка! Ну, Главарь, вы были правы!

— Куда нам с вами тягаться! — восторженно воскликнул Рыжий из Оно.

Кормушка действительно была полна монет по шесть ливров, среди них попадались и золотые луидоры. На первый взгляд там было тысяч шесть-семь ливров, а может, и больше. Оба старика в отчаянии смотрели на деньги, скопленные за долгую трудовую жизнь, полную забот, тревог и лишений, и обливались слезами.

Рыжий из Оно и Дылда Мари жадно запустили руки в кормушку и перебирали экю и луидоры. Толстяк Нормандец ссыпал деньги в большую дорожную сумку, прихваченную перед уходом на дело. Считая, что брать больше нечего, бандиты собрались уходить. Главарь взмахом руки остановил их и наводящим ужас голосом произнес:

— Это еще не все! Мне нужно остальное!

— Гражданин разбойник! Господин Фэнфэн!.. Клянусь, У нас больше ничего нет, — взмолился папаша Винсент, а жена его принялась издавать стоны, способные разжалобить даже камень.

— Остальные деньги! Быстро, черт вас побери!

— Больше нет ни единого су! Сжальтесь, добрый господин Фэнфэн! Мы разорены… Пойдем по миру просить кусок хлеба!..

— Тащите старуху в огонь! — не терпящим возражений тоном скомандовал Главарь.

— Ну, давай же, старая карга! Пошевеливайся, у меня просто руки чешутся, так мне хочется… — взвизгнула Дылда Мари, но предводитель быстро оборвал ее.

— Молчать, когда я разговариваю!

Намазанная маслом и свечным жиром кожа на ногах мученицы вспыхнула как пакля, затрещала и лопнула, обнажив сухожилия, тотчас скукожившиеся и затвердевшие. Отвратительный запах горелого мяса смешался с густым дымом и заполнил комнату. Издавая страшные вопли, несчастная женщина извивалась и подскакивала на месте.

— Довольно!.. Убейте меня!.. Горшок… О, Боже мой! Горшок для масла!.. Убейте же меня! Не могу больше так мучиться!.. Я никому не делала зла!.. Господи Боже мой! Я всегда Тебе молилась!.. Горшок для масла… Горшок… внизу, в шкафу…

— Довольно! — объявил Главарь. — Кубышка наша.

Рыжий погасил горящие ноги старухи, бросив на них одеяло. Главарь, получив нужные сведения, взял свечу и отправился в спальню. Там он открыл скрипучие дверцы шкафа и среди сушеных яблок и мушмулы нашел горшок с топленым маслом, на который грабители, обшаривая дом, разумеется, не обратили внимания. Схватив горшок и почувствовав, что тот весьма тяжел, он понес его к очагу.

Легким ударом кирки Главарь разбил горшок, откуда выпал увесистый мешочек из добротного холста, покрытый масляными пятнами. Бандит ловко распутал бечевку и с проворством опытного крупье пересчитал деньги — триста золотых монет, каждая достоинством в двадцать четыре ливра, что в сумме составило семь тысяч двести ливров. Подойдя к старику, чьи покрасневшие глаза уже были не в силах проливать слезы, а беззубый рот беззвучно открывался, он со свойственной ему жестокой иронией сказал:

— Однако, ты хитрец, старик! Спрятать целое состояние под четырьмя фунтами масла не каждый додумается! Признаюсь честно, я чуть не попался на твою удочку. Надеюсь, разбойники, вам этот урок пойдет впрок. А теперь можете повеселиться, вы ведь за этим сюда пришли.

В этих словах, страшный смысл которых старик не сразу понял, заключался смертный приговор. Ибо настала минута, которой Рыжий из Оно ждал, чтобы завоевать сердце своей красотки. Он вытащил из кармана огромный нож с костяной рукояткой. Неторопливо раскрыв его, разбойник жеманно, подражая придворным, протянул нож Дылде Мари. Устремив на нее горящий взор, он спокойно произнес:

— Прошу, дорогая! Начинай.

Дылда Мари взяла нож и подошла к полумертвому от страха папаше Винсенту, который хрипло умолял:

— Господи! Смилуйся надо мной! Они сейчас перережут мне горло!..

— Совсем чуть-чуть, это не страшно! — жестоко усмехнулась красотка.

С этими словами она обвила своими длинными напудренными волосами голову старика, с ужасом смотревшего на нее, откинула ее назад, словно барану, обнажила горло и одним ударом перерезала мускулы, трахею, вены, артерии, все — даже позвоночник! Фонтан густой крови забрызгал кружева разбойницы, которая с раздувающимися ноздрями обнажила зубы в кровожадной улыбке, скалясь словно гиена, дорвавшаяся до добычи.

— Кровищи-то! Такая старая свинья, а сколько крови! — проговорила Дылда Мари, пьянея от удушливых испарений и с жестокостью каннибала вдыхая запах смерти.

Старик перестал биться в конвульсиях, и мертвое тело с глухим стуком упало на пол. Девица вытерла нож о грудь несчастного и вернула оружие Рыжему, одобрительно наблюдавшему за ее действиями.

— Хорошая работа, дочь моя! Честное слово, ни живодер, ни мясник не сумели бы сработать лучше. Надеюсь, теперь ты довольна?

— Теперь да! Клянусь, такого я никогда прежде не испытывала!.. Согласна, Рыжий, ты станешь моим муженьком, а я снова пойду на дело.

— И когда же свадьба? — спросил Толстяк Нормандец.

— Через день, — ответил Главарь. — А завтра встречаемся в лесу Ла-Мюэт. Нормандец, здесь пятнадцать тысяч и несколько сотен ливров. Отнеси их Пиголе, пусть запрет в сейф.

— Будет сделано, Главарь, уже иду.

— А теперь, голубки, в путь.

Рыжий из Оно и Дылда Мари, взявшись под ручку и непрерывно целуясь, направились к выходу. За ними шел Главарь, а последним — Толстяк Нормандец. Вдруг он заметил лежащую на полу несчастную мамашу Маргариту с обгоревшими до колен ногами, из груди старухи рвались предсмертные хрипы.

— Вот, — проворчал Толстяк Нормандец, — Дылда Мари могла бы доделать всю работу. Ну, да ладно, в конце концов, одним больше, одним меньше, все едино, к тому же старуха перестанет мучиться.

И, вытащив нож, он хладнокровно перерезал мамаше Маргарите глотку. Из мертвых глаз старухи еще долго лились безмолвные слезы.

 

ГЛАВА 10

Совершив ужасное преступление в Тупике, Главарь, покидая сообщников, отправлявшихся к Пиголе, приказал на следующий день вечером собрать всю банду в Департаменте Ла-Мюэт. Речь шла, как вы помните, о свадьбе Рыжего из Оно и Дылды Мари, чье обручение состоялось при вышеописанных кровавых событиях.

Слова «департамент» Ла-Мюэт и «свадьба» свидетельствовали о том, что у бандитов существовала определенная организация, равно как и понятия о гражданском состоянии, так что было бы интересно ознакомиться поближе с порядками, заведенными в среде этих чудовищ. Те, кто считает, что все бандиты — анархисты, глубоко заблуждаются. Верхушка банды была наделена непререкаемой властью, иерархия строго соблюдалась даже во время налетов, и нарушителю ее грозила смертная казнь. Тот, кого Главарь назначал командиром, обладал неограниченной властью над жизнью и смертью своих сообщников.

Допуская царившую в банде свободу нравов, Главарь терпел мимолетные связи, которые именовал «интрижками», однако не допускал долговременных романов вне установленного обычаем брачного обряда. Традиция эта была заведена в незапамятные времена. Впрочем, никто ей не противился, потому что мужчина и женщина, соединенные брачными узами перед лицом Главаря и Кюре из Оборванцев, пользовались равными правами при разделе добычи. Незамужняя же девица имела право лишь на детскую долю, а «законная» супруга получала полновесную часть добычи, причитающейся разбойнику.

При прежних предводителях, таких как Пьер Усыпитель, Золотая Ветвь, Жан Хитрый Лис и Наседка, свадьба считалась делом серьезным, ибо для нее, равно как и для расторжения брака, требовалось согласие Главаря. Однако развод редко допускался. В большинстве случаев, когда супруги приходили с просьбой расторгнуть их союз, Главарь ограничивался тем, что награждал виновного градом ударов тяжелой дубинки. Если виновны были оба, число ударов удваивалось, и каждый получал свою долю, а затем супругам приказывали жить в мире и согласии. Если же что-либо подобное повторялось, порка была в три раза сильнее.

В 1789 году, когда предводителем был Цветок Терновника, в банде также произошла маленькая революция. К Главарю пришла делегация и попросила «официально» утвердить развод. Цветок Терновника, понимая, что бывают времена, когда надо идти на уступки, удовлетворил эту просьбу, правда с определенными оговорками, о которых будет упомянуто ниже. Это было не единственным изменением.

22 декабря 1789 года по предложению Сийеса и Туре Национальное Собрание, желая уничтожить не только границы, но даже названия бывших провинций, разделило Францию на департаменты, исходное число которых равнялось восьмидесяти трем. Зона действий банды Фэнфэна охватывала часть департаментов Сена-и-Уаза, Эр-и-Луар и Луаре. Главным пунктом сбора разбойников стали леса Ла-Мюэт, площадь которых равнялась примерно семистам арпанам. Они раскинулись на части территорий коммун Отрюи и Эрсевиль и покрывали невысокие холмы, обрамлявшие долину, по дну которой протекал ручеек, бравший свое начало в лесу Шамбодуэн и постепенно превращавшийся в речку Жюин.

Эти огромные леса, густые и непроходимые, соединялись с другими, и вплоть до Дурдана тянулась сплошная зеленая полоса, в которую входили леса Монервиль, Уазонвиль и Сент-Эскобиль. С другой стороны чащи Эпре, Пюсен, Тийе-ле-Годен, Пуайи, Бель-Эба, Жуи-ан-Питивре, Шатийон-ле-Руа, Гедревиль-Базош, Тресонвиль, Крот, Лифермо, Амуа и Вильро тянулись до самого Орлеанского леса. На западе они вплотную подступали к непроходимым болотам Кони, окруженным лесами Шамбон, Фоли, Барменвиль, а также Ален, Меренвиль, Базош-ле-От, Тийе-ле-Пене и Люмо, Гури и Камбре.

Вдохновленный декретом Национального Собрания, Цветок Терновника сказал себе: «У них департаменты, почему бы и нам не завести то же самое?» Придя к такому выводу, он назвал огромный мрачный лесной массив департаментом Ла-Мюэт и стал его полновластным ночным хозяином.

Законодательное собрание утвердило округа и кантоны. Цветок Терновника, продолжая пародировать центральную власть, также определил границы своих округов в Сент-Эскобиле, Пюсене и Камбре, и в каждом округе учредил свои кантоны. Для того чтобы все узнали о нововведениях, на стволах деревьев через определенное расстояние были вырезаны соответствующие названия, а на одиноко стоящих столбах были даже нанесены стрелки, указывавшие направление к генеральному штабу!

Во главе каждого округа и каждого кантона стоял лейтенант, являвшийся главным администратором. В его обязанности входило составлять списки жителей, которых предстояло ограбить, досконально знать местоположение уединенно стоящих хижин и ферм, рассчитывать время, удобное для налета, и сообщать о нем Главарю. Эти разнообразные «работы» требовали большого такта, осторожности и энергии, поэтому у лейтенантов были свои помощники, подручные дорожные и подручные домушные.

Подручные дорожные, в чьи обязанности входило изо дня в день исследовать окрестности и доставлять в кантон или округ собранные сведения, набирались преимущественно среди тех, кто занимался кочевым ремеслом — бродячих сапожников, лудильщиков, корзинщиков, стригалей, разносчиков, поденщиков, забойщиков скота, получавших за свою работу тридцать су и порцию требухи.

Подручные домушные вербовались в основном из скупщиков краденого. Они давали приют залетным ворам, продавали краденые вещи и наводили грабителей на богатые усадьбы. Большинство из них были либо живодерами, либо трактирщиками. Наибольшей известностью пользовались: Пьер Руссо, прозванный Пиголе, и его сын Дублет, трактирщик из Шартра; Пьер Монжандр, винодел из Ашер-ле-Марше, с сыном; Клод Тевенон, живодер из Буасо; Пьер Тевенон, живодер из Рамулю; Видаль, трактирщик из Орлеана, с улицы Тур-Нёв; мамаша Тиже из Бодревиля; мамаша Реноден из Эпре, не считая подручных из Питивье, Сермеза, Малерба и так далее.

Нетрудно догадаться, каким могуществом обладала столь хорошо организованная банда, особенно во времена всеобщей смуты и политических передряг, когда люди были запуганы, жили уединенно, подальше друг от друга и прятали свои богатства.

Итак, можно сказать, что в описываемые нами времена для разбойников Боса настал поистине золотой век, хотя само существование этих банд уходило глубоко в историю, а первооснователи их уже стали личностями легендарными. Хорошо изучивший эту историю, терпеливый и проницательный исследователь П. Леклер, секретарь суда на процессе по делу об оржерских бандитах, заявил: «Мы не слишком ошибемся, если отнесем время создания этой кровавой и разрушительной орды к горькой эпохе царствования Карла VI».

Не углубляясь в историю арманьяков, майотенов, жаков, вольных бродяг, вооруженных грабителей и прочих порождений гражданских войн, упомянем только один факт, сообщенный историком бандитских шаек Боса: предводителем негодяев всегда был дворянин, что подтвердилось и на оржерском процессе.

Золотая Ветвь принадлежал к мелкопоместному дворянству Иль-де-Франс. Его повесили в Дрё. Сменивший его в 1745 году Жан Хитрый Лис, родом из Утарвиля, также происходил из небогатых дворян провинции Бос и был казнен в 1755 году. Наседка, его наследник, был дворянином из Бри. Настоящий средневековый барон, он грабил и мародерствовал, вооружившись до зубов. После одиннадцати лет безнаказанного разбоя Наседку схватили в Лонжюмо и в 1786 году повесили в Париже. Несмотря на печальную участь предводителей, бандитам удалось найти нового Главаря из хорошей семьи.

Огненное кольцо унаследовал Цветок Терновника, дворянин и уроженец Шартра. Мы видели его в тот день, когда он передавал дело в руки преемника, Красавчика Франсуа, последнего исполнителя должности Главаря. Одно время считали, что Цветок Терновника погиб при трагических обстоятельствах. Прибыв в департамент Сена-и-Уаза в 1792 году с намерением продолжить свое дело, он был арестован как подозрительный и отправлен в тюрьму — сначала в Версаль, а потом в Париж. Став узником тюрьмы Аббатства, он чуть не погиб во время сентябрьской резни, однако, готовясь проститься с жизнью, на всякий случай сложил пальцы в условный знак поджигателей, служивший бандитам, чтобы узнавать своих. И произошло невероятное: в толпе случайно оказались три члена банды — Шарль Парижанин, Менар Мясник и Драгун из Рувре. Узнав Главаря, они вложили ему в руки пику, нахлобучили на голову красный колпак, и Цветок Терновника занял место в рядах убийц.

А теперь об одной подробности, которая ускользнула от историков, изучавших прошлое бандитов из Оржера. Всего лишь раз, да и то мельком, они упоминают, что предводитель разбойничьих шаек в Босе всегда был известен исключительно под именем Фэнфэн. Имя это внушало такой ужас, что бандитские главари использовали его больше века. Автор этого рассказа совершил поездку по деревням, пострадавшим от бандитских налетов, и обнаружил, что воспоминания о банде Фэнфэна живы до сих пор.

Прозвище это пошло от Жана Хитрого Лиса, который был в два раза хитрее, чем зверь, в честь которого он получил кличку. Имя Фэнфэн унаследовал Наседка, а затем Цветок Терновника, которого крестьяне знали только под его, так сказать, ботаническим псевдонимом. Для обитателей департамента Ла-Мюэт Красавчик Франсуа, как и его предшественники, был и оставался Фэнфэном, равно как и его лейтенанты, когда они временно замещали его.

Однако было бы серьезной ошибкой называть этим именем, к примеру, Кривого из Жуи, которому никогда не поручали руководить серьезными операциями. Кривой из Жуи был недалекий малый двадцати двух лет, разумеется, изворотливый, в меру жестокий, словом, обычный бандит, лишенный всякой изобретательности. В то время как Фэнфэн считался существом таинственным и ужасным, при одном упоминании о котором начинали трястись поджилки у членов этой великолепно организованной банды. Главарь олицетворял собой весь темный мир отщепенцев.

Радуясь, что можно наконец покинуть подземелье Пиголе, откуда они уже давно выбирались лишь от случая к случаю, бандиты — мужчины, женщины и мелюзга — весело тронулись в путь к лесу Ла-Мюэт. Для «великого собрания» по поводу предстоящей церемонии не успели запасти провизию, и Рыжий из Оно, который должен был угощать всю банду, приказал произвести реквизиции у окрестных арендаторов. Фермы, расположенные вокруг Гедревиля, были обчищены до последней крошки. Сделать это оказалось на редкость просто, ибо арендаторы успели утратить бдительность. Птичьи дворы на фермах Стаз, Базенвиль, Бламон, Онвиль, Марэнвилье, Пуайи, Шоси, Атра и многие другие поставили изрядное количество кур, уток, гусей и индюшек, которых в ожидании праздника оставили у подручных из Гедревиля, Эпре и Бодревиля.

Великий голод, царивший в те времена, породил своеобразную категорию стыдливых нищих, наполовину воров, наполовину попрошаек, которых называли ночными бедняками. С большими мешками за плечами эти бедняки появлялись в сумерках, подходили к оградам ферм, громко стучали в ворота и просили хлеба. Их все знали и отвечали:

— Сколько вас?

— Нам несть числа!

Тогда, не открывая ворот, хозяева подавали им через забор хлеб, наколотый на вилы. Каждому доставалось по караваю домашней выпечки, который исчезал в мешке. Так за ночь бедняки обходили три-четыре фермы, громко крича и грозясь поджечь дома тех, кто притворялся глухим. Им никогда не отказывали, ибо знали, что они никому не причиняют особого вреда.

Бандиты Фэнфэна, обычно отбиравшие все до последней крошки, решили позабавиться и, переодевшись в лохмотья ночных бедняков, обошли все фермы на десять лье вокруг Гедревиля. Поджигателей было много, и к полуночи хлеба в округе не осталось. Завершив грабеж, разбойники погрузили добычу на тележки подручных Пиголе Ренодена и Тиже и повезли ее в лес Ла-Мюэт. Подручные из Отрюи и Буасо получили приказ раздобыть вино и также отвезти его на место собрания.

За одну ночь в Ла-Мюэт было свезено столько продовольствия, что его с лихвой хватило бы всей банде на много дней. За одну ночь разбойники вынесли все остальные необходимые вещи из подземелья Пиголе, вход в которое был так хорошо спрятан, что ни одна ищейка не сумела бы его найти. Лес Ла-Мюэт находился в двух с половиной лье от дома старого живодера, поэтому и дряхлые и юные члены шайки, как мужского, так и женского пола, отправились туда без всякой опаски. Покидали подземелье шумно, с песнями и громким свистом, от которого напуганные жители Боса в страхе с головой зарывались под одеяла.

Слух о трагедии в Тупике облетел округу с той невероятной скоростью, с какой обычно распространяются только плохие новости. Люди печально говорили:

— Проклятые времена вернулись. Горе нам, банда Фэнфэна вновь вышла на равнину.

Разношерстная толпа шла при свете звезд, объединившись в группы по симпатиям, общим интересам или же просто случайно. Двое неразлучных, Четыре Су и Сан-Арто, шли, зажав в зубах трубки, размахивая палками и прикидывая, что бы они еще смогли съесть. Сан-Арто «стырил» в Пуали у фермера Захарии Бенуа небольшого поросенка фунтов на двадцать пять и держал пари с приятелем, что съест его непотрошеным, целиком зажарив на угольях. Четыре Су, прекрасно осведомленный о поразительных способностях приятеля, не говорил «нет» и в свою очередь брался слопать гуся весом двенадцать фунтов и пару курочек, понимая, что с таким игроком, как его приятель, ему не тягаться.

Батист Хирург, проголодавшийся, но надеявшийся наверстать упущенное, шел рядом с папашей Элуи, его собратом по духу, в котором он вдобавок ежедневно, а то и два раза на дню находил верного соратника по бутылке. Пьянствуя с утра до вечера, папаша Элуи пребывал в веселом настроении, становился словоохотливым и рассказывал невероятные истории, развлекавшие всю банду. Старый негодяй, состоявший в разбойниках уже семьдесят лет, держался прямо, шел уверенным шагом, ни разу не споткнувшись, и не скупился на шуточки.

Группа, которую можно было назвать главным штабом, держалась возле телеги Пиголе. Там были Андре Берриец, Одноглазый из Мана, Жан Канонир, Жак из Этампа, Большой Драгун, Душка Берриец, Нормандец из Рамбуйе, Беспалый, Винсент Бочар, Шелудивый Жан, Сухой Зад, Жан из Арпажона, Рубаха из Боса. Все они болтали с женщинами, сидевшими на грудах битой птицы, сваленной на телеге. Лаборд, хорошенькая девушка семнадцати лет, родом из Ольне-ла-Ривьер, Мария Луиза Лемер, великолепная разбойница двадцати одного года из Шатонёф-сюр-Луар и прекрасная Мари Миньон из Ондревиля отпускали такие словечки разбойникам, что все вокруг покатывались со смеху.

Рыжий из Оно и его нареченная, одетые с вызывающей роскошью, ехали в телеге Пьера Монжандра, ашерского подручного, который, узнав о предстоящих торжествах, сам предложил свою упряжку. Рыжий из Оно любезно предоставил в ней место Красавице Агнессе, Марии Дюбуа, Марабу, Мари Гусару и Прекрасной Виктории.

Кюре из Оборванцев и Жак из Питивье ехали на телеге мамаши Реноден, жены подручного из Эпре, и рассказывали толстой кумушке такие истории, что у любого палача кровь застыла бы в жилах.

Завершал кортеж Кривой из Жуи, сопровождавший элегантную, казавшуюся немного нервной женщину, в которой по ее надменному виду легко было узнать прекрасную Розу Биньон, супругу Главаря. Кривой из Жуи давно питал к Розе безумную страсть, в которой не решался признаться даже самому себе. Напрасно пытался он побороть чувства, доказать себе их нелепость, со всей присущей ему силой задушить любовь в зародыше. Напрасные усилия! Безумная, безнадежная страсть лишь разгоралась все сильнее. В результате борьбы с самим собой бандит превратился в робкого и неуклюжего рыцаря прекрасной Розы, точнее, в ее преданного раба и верного пса. Приятели, не подозревая, что Кривой осмелился влюбиться в жену грозного предводителя, ибо это казалось совершенно невероятным, попросту сочли его честолюбцем. Разбойники часто говорили: «А Кривой-то не глуп! Окучивает «хозяюшку», чтобы Главарь взял его на заметку… Точно! Метит на место Рыжего, только и ждет, когда лейтенант сделает какую-нибудь глупость».

Хотя Роза была до безумия влюблена в Красавчика Франсуа и наделена непомерной гордыней, она не стала отвергать Кривого. Это означало, что она не запрещала ему ежеминутно попадаться ей на глаза и, подобно преданному вассалу, окружать ее всевозможными заботами. Девушка чувствовала, что несчастный искренне предан и ради нее способен на все, может быть, даже на хорошее. Роза предвидела, что настанет время, когда ей понадобится чья-нибудь преданность. Кривой довольствовался своим положением и уповал на будущее. Когда оно настанет? Этого он не знал. Но хитрый, как прирожденный дипломат, и вдобавок знаток женского сердца, он терпеливо, словно кошка в засаде, ждал, когда между Главарем и его супругой наступит минута скуки, гнева, раздора или ревности. Особенно ревности! Ведь именно это чувство уже сыграло Кривому на руку, и Роза, движимая ревностью, не оттолкнула своего ухажера с презрением.

Гордая, необычайно ревнивая, лишенная моральных принципов, довольная тем, что занимает первое место — пусть даже среди бандитов, Роза чувствовала, что унижена не только в своей гордыне, но и в любви. Два года она была счастлива, как вдруг обнаружила, что появившиеся на горизонте облака неуклонно сгущаются. Франсуа, ради которого она пожертвовала всем — семьей, достоинством, счастьем, Франсуа, которого она продолжала любить, даже когда узнала, что он бандит, ее Франсуа очень изменился и уже относился к ней не так, как прежде. Сотни мелочей, заметных только влюбленной женщине, долгими бессонными ночами и бесконечными одинокими днями складывались в единую картину и обретали вполне определенные очертания. Не зная, ни откуда надвигается опасность, ни какова ее природа, прекрасная Роза чувствовала ее приближение и боялась, как боятся всего неизвестного.

Накануне убийства в Тупике Главарь поступил с ней весьма жестоко. В ответ на ее ласки и нежные порывы он отвечал резким, высокомерным, не терпящим возражения тоном, которым обычно разговаривал с рядовыми бандитами, и Роза, раздавленная стыдом, удалилась в свой уголок подземелья, где разрыдалась, не в силах скрыть слез от Кривого. Тот как мог утешал ее и, воспользовавшись отчаянием девушки, продвинулся еще на шаг в завоевании положения ближайшего и доверенного друга. Роза призналась ему, что ревнует, выплеснула всю свою ярость, поведала о своих терзаниях и наконец заявила:

— У меня есть соперница! О, если бы знать, кто она, и отомстить! Ответить ударом на удар, раной на рану!

Кривой из Жуи, конечно, предпочел бы роль утешителя, нежели доверенного лица, но Роза не оставила ему выбора, и Кривому пришлось довольствоваться этим. До того самого момента, когда нужно было отправляться на свадьбу Рыжего из Оно и Дылды Мари, прекрасная Роза ожидала записочки от Франсуа, но напрасно. Главарь, чья страсть в былые времена была пылка, изобретательна и не ведала преград, не подавал признаков жизни.

Роза, разъяренная, униженная и оскорбленная, отказалась сесть в телегу и предпочла идти пешком в обществе Кривого из Жуи, терпеливо слушавшего ее жалобы.

— Послушай, — начала Роза, — теперь, когда банда выбралась из подземелья, мы можем… То есть ты сможешь, да, именно ты, Одноглазый, сможешь узнать, что делает Франсуа.

— Шпионить за Главарем!.. Что вы такое говорите, мадам Роза! — испуганно воскликнул бандит. — Да если хозяин что-нибудь заподозрит, он меня, как улитку, раздавит.

— Несчастный, а если он узнает о твоей любви, думаешь, тебе лучше придется?

— О, мадам Роза! Сжальтесь над вашим несчастным рабом, погодите немного…

— Тебя никто не просит бросаться очертя голову в самое пекло. Нужно быть осторожным и проявить хитрость. Ты боишься, что Главарь раздавит тебя, но неужели ты считаешь, что мне не грозит та же опасность? Да он тут же убьет меня, узнав, что я его ослушалась! А я еще жить хочу…

— Ну хорошо, мадам Роза, рассчитывайте на меня! Времени и терпения мне не занимать, так что, коли услышу от вас ласковое словечко, все вызнаю.

— Это мы еще посмотрим. Сначала докажи свое рвение на деле, а не на словах, — уклончиво ответила Роза.

В час ночи орда прибыла в штаб-квартиру, где начались приготовления к празднику. Были разведены костры, озарившие сумрак красноватыми отблесками пламени, — им предстояло гореть несколько суток подряд. «Собор» привели в порядок, птицу ощипали, подложили клинья под бочки, ковриги хлеба свалили грудами и стали предвкушать, как вволю напляшутся на грядущей свадьбе. В полдень, когда подготовка к празднику была в самом разгаре, появился Главарь, как всегда неузнаваемый в своем излюбленном облике разносчика, и Толстяк Нормандец.

Бледный, мрачный и озабоченный, Главарь рассеянно отвечал на радостные приветствия разбойников. Розе, чью грудь сжимала тоска, а в глазах сверкали слезы, было брошено вскользь несколько ничего не значащих слов, и несчастная женщина сокрушенно взглянула на Кривого из Жуи.

— Ну, давайте, — произнес Красавчик Франсуа довольно резким голосом, что в такой момент казалось по меньшей мере странным, — если «собор» готов, начинаем свадьбу! Влюбленные торопятся, и мы тоже.

Предполагалось, что церемония начнется только вечером — сумерки были самым благоприятным моментом для начала разбойничьего веселья. Конечно, планы разбойников нередко нарушались — бандиты, подобно хищникам, отовсюду ждали опасности, но сейчас, похоже, им ничто не грозило и никто не собирался прерывать свадебные торжества.

Рыжий из Оно, в роскошном пунцовом мундире командира швейцарской гвардии, раздобытом одному Богу известно где, сидел красуясь, как настоящий щеголь. Несмотря на лесную прохладу, Дылда Мари нарядилась по последней моде Директории, то есть была скорее раздета, чем одета, дерзко выставляя напоказ почти полное отсутствие костюма, что приковывало к ней взгляды мужчин и вызывало завистливые пересуды женщин, ибо красота ее не имела себе равных.

— Папаша Элуи, будьте моим свидетелем, — попросил будущий муж, желая таким образом засвидетельствовать почтение старейшему члену банды.

— Раз тебе так хочется, малыш, — отвечал старый бандит, чьи седые волосы, волнистая борода, свежие розовые щеки и живые серо-голубые глаза свидетельствовали, что он отнюдь не был немощным старцем.

— И ты тоже, Толстяк Нормандец, — продолжил Рыжий, в глубине души ревновавший к нему, ибо тот находился в большой милости у Главаря. Лейтенант чуял в нем соперника.

— Разумеется, дорогой, — ответил польщенный Толстяк Нормандец.

— А ты, Кюре, готов?

— Осталось только надеть побрякушки, — пробормотал в стельку пьяный старый разбойник, с губ которого стекало вино.

— Главарь, все в порядке, ждем ваших приказаний.

Красавчик Франсуа кивнул и направился к большому сараю. За ним последовали Кюре, молодожены и свидетели. Посреди сарая все остановились, и церемония, впрочем весьма короткая, началась. Пока разбойники и разбойницы заполняли просторное строение, Кюре достал из узла старую черную сутану с обтрепавшимся подолом, всю в жирных и винных пятнах, и под бурные аплодисменты собравшихся надел ее.

Кюре был семидесятишестилетним старцем весьма почтенного вида, с длинной белой бородой и седыми волосами, обрамлявшими лицо, одновременно торжественное и елейное. Впрочем, старому негодяю нельзя было отказать ни в знаниях, ни в образованности. Бывший письмоводитель нотариуса, он немного знал латынь и, когда напивался, демонстрировал свои познания, распевая скабрезные песенки. Облачившись в наряд, названный им «побрякушками», он вручил каждому свидетелю по жезлу и сказал им:

— Сами знаете, что надо делать.

Папаша Элуи встал напротив Толстяка Нормандца и концом своего жезла коснулся жезла Нормандца. Свидетели держали палки горизонтально в трех футах над землей, образуя границу между Главарем и Кюре с одной стороны и будущими супругами с другой.

— Главарь, великий предводитель разбойников, — громко проговорил Рыжий из Оно, — прошу разрешения вступить в брак с разбойницей Дылдой Мари.

— Даю согласие на этот брак, — так же громко ответил Главарь, на пальце которого по случаю торжества блестело огненное кольцо, грозный знак верховной власти.

Тогда Кюре, раскрыв толстую книгу, напоминавшую требник, обратился к Рыжему:

— Разбойник, хочешь ли ты свою разбойницу?

— Да, разбойник! — ответил лейтенант.

Настала очередь Дылды Мари, Кюре спросил и ее:

— Разбойница, хочешь ли ты своего разбойника?

— Да, разбойник! — также ответила высокая девица, чье воздушное платье вызывало все больше восторгов.

Получив согласие парочки, Кюре продолжил:

— Теперь прыгай, разбойник!

Рыжий разбежался и, приподняв шпагу, чтобы не задеть барьер, ловко перепрыгнул через палки. Когда пришла очередь Дылды Мари, свидетели галантно опустили жезлы, чтобы супруга лейтенанта могла изящно их переступить. Затем Кюре, мешая исковерканную латынь с воровским наречием, произнес заключительную формулу, которую здесь просто невозможно воспроизвести, столь много в ней было мерзостей и непристойностей. Впрочем, присутствовавших на церемонии она нисколько не смутила.

Обряд завершился под аплодисменты поджигателей, разразившихся восторженными воплями, свистевшими и, разумеется, отпускавшими соответствовавшие событию шуточки. Однако не думайте, что эта странная пародия на бракосочетание расценивалась ими как шутка. Все эти люди, охотно профанировавшие общественные институты и находившиеся с обществом в постоянной вражде, были искренне привержены к своим собственным обычаям и соблюдали их с достойной восхищения точностью. Для них брак считался действительным только после описанной церемонии, и тому, кто был женат прежде, полагалось заново обвенчаться по обычаям разбойников — только после этого он получал право пользоваться привилегиями семейных. В банде Фэнфэна было несколько супружеских пар, заключивших брак по разбойничьему обряду, и сам Красавчик Франсуа стал супругом Розы Биньон согласно принятым в банде законам.

Праздник продолжался, со всех сторон доносились шум, гам и галдеж, все плясали, устраивали дружеские потасовки и отпускали сальные шуточки. Постепенно торжество превратилось в чудовищную оргию, в которой участвовали все члены банды. Главарь, сидевший на почетном месте возле Розы, «хозяйки» разбойников, председательствовал на этом жутком пиршестве — ел, пил, поднимал тосты, старался быть любезным со всеми и даже находил ласковые слова для Розы, хотя та прекрасно чувствовала его настроение.

Сан-Арто, устроившись перед припасенным поросенком, начал пожирать его под восторженные и завистливые возгласы зрителей. Изрядно набравшийся папаша Элуи давал ему советы.

— Сперва надо проглотить две ложечки растительного масла, чтобы не опьянеть от вина, а потом через каждые четверть часа надо попрыгать на месте, чтобы кусочки улеглись.

— За твою подружку, Рыжий! — провозгласил Душка Берриец, на которого Дылда Мари некогда взирала весьма благосклонно.

Беспалый, обладавший прекрасным голосом, горланил непристойные песенки. Драгун из Рувре, чья невероятная сила составляла предмет восхищения всей банды, поспорил, что выпьет содержимое бочки, поднеся ее ко рту, и выиграл пари.

Взбудораженные мальчишки и девчонки визжали, пили, курили, толкались и скакали как безумные, и только двое ребятишек, хорошеньких, робких и скромных, забившись за поросший молодыми побегами пень, держались в стороне от шума. Это были Малыш Этреши и Крошка Нанетта, двое неисправимо порядочных ребятишек, не желавших ни пить, ни воровать, ни безобразничать.

Нанетта, очаровательная белокурая девочка, чье хорошенькое личико вызывало восхищение даже у бандитов, грызла сухую корку и говорила своему другу:

— Как я была бы счастлива, если бы у меня тоже была мамочка, такая, как у тех ребятишек из крестьянских домов, где мы просили милостыню.

— А я, — говорил, округляя глаза, мальчуган, — хотел бы иметь отца, который брал бы меня с собой работать в поле и не заставлял бы воровать.

— Ах! как это прекрасно… работать вместе с родителями, как маленькие девочки и мальчики, что собирают колосья, подбирают картофель, пасут гусей или играют в саду, складывают маленькие печи…

— Для этого нам нужно убежать отсюда, Нанетта, потому что никто не захочет стать нашими мамой и папой, если мы будем в банде Фэнфэна.

— Я боюсь бежать, потому что Жак из Питивье свернет нам шею.

— Но мы должны бежать, если хотим остаться честными.

— Он столько бил меня, этот гадкий Жак!

— А у меня даже дыра в ноге осталась, туда можно палец засунуть. Ох, если бы я был большим, я бы его придушил!

Пока бедные дети, чьи отважные маленькие сердечки упорно сопротивлялись даже мыслям о возможности совершить преступление, разговаривали в своем укрытии, перед одним из костров разыгралась жестокая и отвратительная сцена, описать которую не посмели даже историки.

Жена Марабу, по имени Элен Дюваль, отвратительная мегера двадцати восьми лет, уроженка Шартра, внезапно почувствовала родовые схватки. Батист Хирург тотчас оказал ей необходимую помощь, но чудовище в образе женщины вдруг воскликнуло:

— Младенец!.. Вот еще!.. Ну-ка, что там такое? Погоди, сейчас я это замотаю!.. И-эх!.. А ну, чертово семя!..

Последовавшая за этим возгласом жуткая сцена подробно описана в протоколе судебного процесса — мать схватила свое дитя за ногу и швырнула его в костер.

— Давай, Марабу! Смелей! Вот это настоящая разбойница! — завопили бандиты, рассвирепев словно дикие звери. О человеческих чувствах тут не было и речи.

Крохотное существо корчилось на угольях. Тельце его начинало обгорать, младенец извивался, испуская предсмертные крики.

— Ах, ты еще и вопишь, чертово отродье! — воскликнуло омерзительное создание. — Как ты мне надоел!

— Давай наподдай ему как следует!

— Сверни ему шею, пни его, да посильней!

— Эй, Марабу! Твой наследник чего-то хочет.

Мать выхватила из костра новорожденного, чьи истошные вопли могли разжалобить камень. Схватив его за ногу, она швырнула дымящегося младенца на землю, тяжелым сабо наступила на горло и не убирала ногу до тех пор, пока он не перестал дышать. Затем под вопли, смех, шуточки и проклятия бандитов она снова швырнула его в огонь, и вскоре пламя поглотило его. Тогда Главарь, невозмутимо взиравший на эту чудовищную сцену, подозвал к себе Рыжего из Оно и сказал:

— Сегодня, товарищ, можешь веселиться. У тебя есть ровно двадцать четыре часа, чтобы исполнить супружеский долг. Завтра ночью ты будешь командовать налетом на ферму Монгон.

— Можете рассчитывать на меня, Главарь. Все будет выполнено как надо.

 

ГЛАВА 11

Госпожа де Ружмон, решив, что станет принимать виконта де Монвиля, чье имя, умонастроение и внушительный вид произвели на нее благоприятное впечатление, тем не менее была расположена собрать о нем кое-какие сведения. В самом деле, в жизни виконта крылась некая тайна, которая беспокоила ее, точнее, задевала ее любопытство. Как всякая женщина, графиня была падка на все странное и загадочное. Замена барона виконтом, бандита Жана Франсуа честным Франсуа Жаном, сходство имен, внешнее сходство, неожиданное появление виконта, его дерзкое вступление во владение замком Жуи в разгар Террора — все это требовало дополнительных разъяснений, и графине казалось, что никто не сможет ей помочь лучше судьи.

Придя к такому выводу, госпожа де Ружмон послала бывшего кирасира германского легиона Этьена Лелюка с письмом в Базош-ле-Гальранд. Послание было спешным, и ответ не терпел отлагательства. Достойная дама полагала, что кантональный судья, как бальи былых времен, всецело в ее распоряжении, поэтому настоятельно просила старшего Бувара — и просьба эта напоминала скорее приказ — в тот же день явиться в Ружмон. Однако вопреки ее ожиданиям Этьен Лелюк вернулся в сопровождении не мирового судьи, а его сына.

— Госпожа графиня, — громко объявила Мадлена Герен, докладывая о посетителе, — это молодой Бувар, сын господина судьи. Он приехал поговорить с вами.

— Ах, это вы, мой юный друг, — произнесла госпожа де Ружмон с надменной приветливостью знатной дамы, для которой не существовало ни Революции, ни декретов об отмене титулов и сословий, ни всеобщего равенства. — Надеюсь, с милейшим господином Буваром ничего не случилось?

— Отец огорчится, узнав, что ваше письмо не застало его дома, — дружелюбно отвечал капитан, — его задержали дела. Узнав, что вы срочно хотите его видеть, я решил приехать вместо него. Надеюсь быть вам полезным, если это возможно.

— Мне необходимо срочно получить конфиденциальные сведения, которыми располагает только судья. Но я благодарю вас, дорогой, что вы приехали, и прошу садиться. Сейчас я позову Рене и Валентину. Полагаю, они будут рады повидаться с вами.

Графиня не доверяла Мадлене, путавшейся в словах, и сама отправилась за девушками, которые спустились, заинтригованные приятным для затворниц известием:

— У нас гость!

При виде капитана Бувара, к которому она испытывала искренние дружеские чувства, добрая улыбка озарила прекрасное меланхолическое лицо Валентины, а Рене, покраснев, не смогла сдержать восторженного восклицания.

— Ах, — промолвила Валентина, — наш друг капитан! А мы уже отчаялись вас увидеть.

— Да, а ведь отчаиваться плохо, — прибавила Рене, охваченная сладостным смущением, и оттого плохо понимая, что говорит.

— Но я, — побледнев, взволнованно стал оправдываться молодой человек, — я опасался показаться навязчивым или нескромным…

— Вы не из тех, кто может быть навязчивым, — отвечала Валентина, обрадованная визитом благородного офицера. — Не правда ли, матушка?

— Мы все любим вас, дорогой господин Леон, — произнесла графиня.

— О да! И вы это прекрасно знаете, — убежденно подхватила очаровательная Рене, вновь покраснев и окончательно потеряв власть над собой.

Желая спасти кузину от конфуза, Валентина решила вмешаться.

— Мы вместе прошли испытания… суровые и ужасные испытания и научились уважать друг друга как отважных и честных противников. Разве вы об этом забыли, капитан Бувар?

— Нет, мадемуазель, равно как и ваши заботы об офицере в голубом мундире.

— Чье благородство спасло офицера в белом, — заключила графиня.

При этих воспоминаниях на глазах у Рене выступили слезы, и госпожа де Ружмон, желая вернуть беседу в более спокойное русло, спросила:

— Скажите, наш дорогой Бувар уехал по служебным делам? Что-нибудь срочное?

— Срочное и ужасное! Расследование отвратительного преступления, совершенного поблизости.

— Ах, Боже мой!

— Погибли несчастные старики, чета Менаже с фермы Тупик, что в коммуне Уазон. Их пытали огнем, жестоко изуродовали и убили.

— Что вы говорите! Пытали огнем! Снова эти негодяи… наверняка те же самые.

— Вполне возможно! Вчера отец вернулся опечаленный и сегодня уехал продолжать расследование. Для него это вдвойне тяжко, ибо мы от всего сердца любили несчастных стариков. Жена фермера Менаже была моей кормилицей. Бедная матушка Маргарита!

— Вы, как и тетя, полагаете, что это те же бандиты, которые оставили меня сиротой? — спросила Рене.

— Пытки, которым подвергли несчастных, чтобы узнать, где спрятаны их сбережения, свидетельствуют, что это именно так.

— А там… Оттуда больше ничего не известно? — снова спросила Рене.

— Известно, мадемуазель, но…

— И вы молчите! — укоризненно произнесла девушка.

— Простите меня, но я боялся еще больше расстроить вас… Вы столько страдали!

— Женщины в наше время пережили слишком много несчастий, чтобы не научиться владеть собой. Разве не так, тетя?

— Да, дитя мое, ты права. После всего, что мы видели, что вытерпели, мы готовы выслушать все. Так что, капитан, не бойтесь и обращайтесь с нами, как с мужчинами, причем с мужчинами, прошедшими войну.

— Хорошо. Итак, я только что вернулся из Орлеана, где не без пользы провел три недели, объезжая окрестности. Арестованы трое убийц…

В эту минуту дверь в гостиную тихо отворилась, и на пороге появилась кухарка Бетти. Безо всякой витиеватости, которой грешила Мадлена, она бесхитростно доложила:

— Господин виконт де Монвиль!

Леон Бувар встал и не заметил, как во взгляде Валентины полыхнул тревожный огонь и губы ее побелели. Это было единственное, мгновенное как вспышка молнии, проявление чувств, которое девушка могла себе позволить, услышав имя человека, чей вид действовал на нее как пуля в сердце. Первое появление виконта сразило Валентину наповал, но она взяла себя в руки и была уверена, что больше не упадет в обморок.

Виконт почтительно приветствовал дам и остановился перед Леоном Буваром, возвышаясь над ним на целую голову.

— Ах, конечно, вы же не знакомы, хотя и соседи… Вы не можете быть знакомы, — громко произнесла графиня де Ружмон, словно обращаясь к самой себе. — Господин виконт, представляю вам капитана Леона Бувара. Дорогой капитан, имею честь представить вам господина виконта де Монвиля.

Мужчины церемонно приветствовали друг друга. Рене, заметив, как тетя меняет формулировки, представляя капитана и «имея честь» представить виконта, выразила протест всем своим видом, а капитана одарила такой улыбкой, что тот вознесся на седьмое небо от счастья.

— Не уходите же, капитан! Ах, если бы вы знали, виконт, какие ужасы рассказывает наш друг!

— Вероятно, о преступлении в Тупике, — жестким, словно металл, голосом произнес виконт.

Леон Бувар, разумеется, не узнал в дворянине, одетом строго, но элегантно, щеголя в невероятном наряде, с которым судьба свела его во время налета на дилижанс. Действительно, кроме огромного роста, между этими двумя людьми не было ничего общего — огромный галстук, прическа «собачьи уши», надвинутая на глаза шляпа, напоминавшая разрезанную дыню, и шепелявость исчезли без следа.

— Вы правы, капитан поведал нам о преступлении в Тупике, а в ту самую минуту, когда вы вошли, начал рассказывать об аресте трех бандитов, участвовавших в нападении на несчастного маркиза де Буана, деда моей Рене.

— Ах, вот и прекрасно, — с облегчением вздохнул виконт де Монвиль. — Отвратительные преступления множатся не по дням, а по часам, а бестолковое правительство, при котором мы живем, ничего не делает, чтобы излечить язву, именуемую бандитизмом… Простите, гражданин капитан, я резко выразился о правительстве, а вы, я полагаю, патриот…

— Патриот и республиканец, вы совершенно правы, гражданин де Монвиль. Но вы можете высказываться как вам угодно об этих болтунах, потому что я всего лишь солдат, простой солдат…

Виконт де Монвиль шагнул к Леону Бувару:

— Вы настоящий мужчина!

Новые знакомые пожали друг другу руки, чем весьма порадовали графиню, хотя в глубине души та считала, что этим поступком виконт оказал большую честь капитану.

— А теперь, гражданин капитан, если дамы простили мне вторжение в самый разгар рассказа, прошу вас, продолжайте. Вы сказали, что трое негодяев только что арестованы…

— Да, причем одного злодея, трактирщика из Оливе, которого зовут Бенуа по прозвищу Ланжевен, погибший в свое время осыпал благодеяниями. Второй, шурин трактирщика, портной Ардуэн, также проживал в Оливе.

— А третий? — быстро спросил виконт. Казалось, рассказ его живо заинтересовал.

— Это один из главарей банды Фэнфэна, по крайней мере, так считает правосудие. Его зовут Менар Мясник… Настоящий дикарь, жестокий, кровожадный и хитрый… Его укусила одна из дочерей арендатора, когда тот хотел задушить ее, и бедное дитя, которому чудом удалось спастись, при свидетелях узнала его голос, глаза, а главное, стальные серьги в виде гильотины.

— Какой ужас! — возмущенно воскликнула графиня.

— Первые двое, — продолжал капитан, — всего лишь скупщики краденого, или, как бандиты называют их на своем языке, подручные, обязанные сообщать разбойникам имена тех, кого, по их мнению, следует ограбить, у кого можно отсидеться и кому можно продать краденое.

— Капитан Бувар, похоже, досконально знает о порядках в банде, — обратился виконт к госпоже де Ружмон.

— К сожалению, нет, — вздохнул Леон. — Если бы я это знал, в нашей провинции скоро настал бы мир.

— Но капитан не объяснил, какое он сам принимал участие в аресте этих негодяев.

— Я поклялся беспощадно и безжалостно преследовать их и начал исполнять свою клятву. Признаюсь, я получил помощь, столь же бесценную, сколь и неожиданную, от незнакомого человека. Быть может, дамы обратили внимание на путешественника, который во время налета на дилижанс одолжил мне флакон с нюхательной солью?

— Не помню, — ответила графиня.

— Зато я хорошо помню, — промолвила Рене.

— У него невзрачная внешность, зато глаза живые, умные и добрые. Этот человек, которого я счел законченным глупцом, болтуном и трусом, — один из самых ловких сотрудников парижской полиции. Я встретил его в Орлеане, когда, обратившись за помощью к местной полиции, проводил свое собственное расследование, и, честно признаюсь, без него я вряд ли преуспел бы в этом деле. Объединив усилия, мы сумели арестовать и доставить троих преступников в суд, где им вынесли смертный приговор. Их казнят…

— И это справедливо! — кивнул виконт.

— К несчастью, — продолжил капитан, — после этого ареста банда бесследно исчезла, словно испарилась. Но все говорит о том, что бандиты не могли далеко уйти. Возможно, они спрятались в каком-нибудь подземелье, а сообщники снабжают их пищей.

— О! подземелье! — с улыбкой перебил виконт. — Неужели вы верите в это, гражданин Бувар?

— А почему бы и нет, гражданин Монвиль. Я много думал и решил обратиться с официальной просьбой прислать к нам полуэскадрон легкой кавалерии, чтобы он днем и ночью объезжал окрестности, не давая разбойникам ни минуты передышки.

— И кто будет командовать этим отрядом?

— Я сам!

— Браво, гражданин капитан!

— Разве я не могу с пользой провести время, пока рана вынуждает меня бездействовать? Разве не нужно наконец вернуть запуганному преступной ордой населению чувство безопасности, и разве борьба с внутренним врагом менее полезна, чем борьба с врагом внешним, грозящим нам из-за границ?

План получил всеобщее одобрение, и молодого офицера горячо поздравили с замечательной идеей, которая должна была послужить интересам измученных страхом селян.

Стараясь не слишком волновать графиню, оба гостя тем не менее посоветовали ей не забывать о мерах предосторожности — тщательно проверять замки и, если понадобится, увеличить численность ее маленького гарнизона.

В конце концов обеспокоенная графиня де Ружмон задумалась, не лучше ли ей переехать к своему старому дядюшке аббату, недавно вернувшемуся из эмиграции. Некогда искусный стрелок, аббат, по-прежнему зоркий как сокол и крепкий, несмотря на свои семьдесят пять лет, жил в Фарронвиле, превращенном в настоящую крепость, где постоянно находилось не меньше дюжины преданных слуг. Впрочем, графиня решила пока не торопиться, и скоро мы узнаем почему.

Обменявшись обычными любезностями, гости попрощались. Виконта, казалось, не огорчил ледяной прием, оказанный ему Валентиной, капитан же весь сиял, вспоминая ласковые слова и нежные взгляды своей хрупкой возлюбленной Рене де Буан.

Возвращаясь, один в замок Жуи, другой в Базош, оба поехали вместе на северо-восток до парижского тракта, где, сердечно пожелав друг другу доброго пути, разъехались в разные стороны. Капитан повернул на север, виконт де Монвиль продолжил путь на восток, держа в сторону Крот. За ним на обычном расстоянии следовал его слуга.

Когда капитан, скакавший рысью по древней римской дороге, скрылся из виду, виконт, как и после первого посещения замка, подождал, пока слуга догонит его. Увидев искаженное лицо хозяина, Толстяк Нормандец изумился.

— Что случилось, Главарь? — спросил он с фамильярностью старого слуги. — Черт побери! Не хотел бы я оказаться в шкуре того, кто вас так рассердил.

— Гром и молния! — взревел Главарь, — вот уже два часа, как я с трудом сдерживаюсь, чтобы не броситься на этого заезжего ветрогона, с которым мы только что распрощались, и не задушить его как цыпленка!

— Сына «ищейки» из Базоша? Скажите слово, и я займусь им.

— И немедленно. Ты даже представить не можешь, что делается в Орлеане.

— Судя по вашим словам, так ничего хорошего.

— Ардуэна, Ланжевена и Менара Мясника отправили к костлявой (приговорили к смерти), и завтра они повстречаются с вдовушкой (будут гильотинированы).

— Черт возьми! Бедняги!

— Проклятый сопляк захватил их с помощью того проныры, что ехал с нами в дилижансе. Гражданин Матиас Лесерф… Я его хорошо запомнил.

— Тот еще оказался балагур из Парижа! То-то он мне не понравился!

— Слушай дальше! Этот злосчастный капитан собирается играть в шпионов и хочет выписать отряд кавалерии, чтобы затравить нас. Сам собирается командовать! К счастью, у нас есть друзья в столице, и этот полицейский-любитель ничего не добьется. Но мне придется съездить в Париж, набить кому надо карманы золотом… Это обойдется в пятнадцать тысяч ливров, а сейф уже на две трети пуст!

— Ба! Здешние олухи наполнят наши карманы. У фермера из Монгона, Франсуа Лежена, полно денег, да и бывший аббат де Фарронвиль вернулся. Говорят, он богат, как золотая жила.

— Завтра вечером непременно совершим налет на Монгон. Командовать будет Рыжий из Оно, а ты останешься в Жуи на случай, если вдруг понадобится разыскать меня в Париже.

— Вы уезжаете?

— Сегодня ночью.

— Что я должен делать?

— Как можно скорее сообщить всем нашим приметы капитана Бувара. Занести его в «черный список» и пообещать пятьсот луидоров тому, кто убьет его. Приговор вынесен, он должен умереть!

— Будет сделано.

— Также следует собрать все сведения об аббате, по возвращении я хочу пощипать ему перышки. Хоть это и лакомый кусочек, однако проглотить его нелегко.

— Проведем разведку на месте.

— Отлично!

— Это все, что вы хотели мне сказать?

— Без моего приказа не смейте предпринимать что-либо против госпожи де Ружмон и ее семьи.

— Ясное дело! — хитро подмигнув, согласился Толстяк Нормандец.

— И не забудь напомнить Рыжему, чтобы он был очень осторожен.

 

ГЛАВА 12

В конце XVIII века все фермы в провинции Бос казались более или менее одинаковыми и походили на печально прославившийся Тупик, чья трагедия вошла в анналы истории преступлений. Везде те же крытые соломой приземистые строения, только попросторней, та же изгородь, только, быть может, чуть-чуть повыше, такой же грязный двор, по которому, хлюпая, ходили люди и животные. Овчарня и, конечно, непременная глубокая лужа, заполненная жидким навозом. Все остальное как две капли воды походило на уже описанный нами скромный сельский домик и не заслуживает особого упоминания. Итак, ферма Монгон, расположенная в четверти лье от Ашер-ле-Марше, удивительно напоминала Тупик, но была гораздо больше смиренного жилища супругов Менаже.

До Революции усадьба Монгон и прилегающие к ней угодья принадлежали сеньорам Жуи. Нынешний хозяин держал работников — трех возчиков, пастуха, мальчишку-свинопаса, двух жнецов и девчонку-птичницу. Работал и сам хозяин с женой и обеими дочерьми. Всего на ферме было двенадцать человек, из них восемь мужчин. Хозяину, Пьеру Лежену, исполнилось сорок лет. Небольшого роста, плотный, он работал как вол или как большинство крестьян провинции Бос, славившихся своим трудолюбием. Он слыл богатеем и действительно им был. Получив в наследство все необходимое для работы и солидную сумму наличностью, Пьер Лежен женился на женщине, чье состояние было равно его собственному, а так как супруги вот уже пятнадцать лет старательно экономили каждое су, а на скотину ни разу не нападал мор, то сбережения их были весьма внушительными. Все знали, что Пьер Лежен купил у своего бывшего сеньора земли Монгон с правом обратного выкупа, выложив семнадцать тысяч золотых ливров.

В те времена над людьми состоятельными постоянно висела угроза. Новый хозяин Монгона напрасно стенал, жалуясь на тяжелую жизнь, и твердил каждому встречному и поперечному, что покупка усадьбы совершенно истощила его кошелек. Ему не верили, и стоило кому-нибудь заговорить о Пьере Лежене, как все с понимающим видом подмигивали: «А парень-то наш не промах!»

Убийство в Тупике произвело на хозяина Монгона особенное впечатление, ведь его жилище тоже находилось на отшибе. Поэтому он тотчас принял необходимые меры, чтобы отразить возможное нападение. Возчики укрепили поперечные брусья ворот, кузнец обновил засовы и пришедшие в негодность болты. Вокруг ограды убрали все валявшиеся чурбаны, которые можно было использовать как таран, и каждую ночь во дворе перед воротами стали ставить телегу, нагруженную камнями. С наступлением темноты все обитатели фермы собирались за прочной оградой, которая после укрепления стала напоминать крепостную стену. Как большинство жителей Боса, Пьер Лежен страстно любил охоту, тем более что до Революции занятие это считалось сложным и опасным. Став владельцем фермы и избавившись от страха нарушить привилегии сеньора, он открыто завел два двуствольных ружья, которые теперь висели над большим очагом рядом с огромной солдатской винтовкой, которую он получил в управлении округа, когда записался в национальную гвардию. Ружье было и у пастуха, бравшего его с собой в ночное, чтобы оборонять стадо от двуногих и четвероногих мародеров. На всякий случай фермер раздобыл еще два ружья крупного калибра. Пуль не было, и ружья заряжали шляпками от гвоздей, которыми кузнец подковывал лошадей. Вооружив всех мужчин и превратив ферму в маленькую крепость, Пьер Лежен установил ночные дежурства, заставив каждого работника поочередно нести караул.

Разумеется, фермер не делал тайны из своих приготовлений, напротив, он даже преувеличивал их, надеясь, что осведомители донесут об этом бандитам. Был ли в этом смысл, неизвестно. Может быть, напротив, от столь солидных приготовлений аппетиты разбойников разыгрались еще больше. Как бы то ни было, бандиты, уповая на численный перевес и страх, внушаемый именем Фэнфэна, решили напасть на ферму в ночь с 23 на 24 ноября. К тому же слухи, ходившие в округе, были им на пользу. На памяти бандитов еще ни одна ферма не смела оказывать сопротивление. Послушные и беззащитные словно овечки, работники покорно давали себя связать, совершенно не заботясь о хозяевах, которых бандиты могли вволю поджаривать, выпытывая, где спрятаны кубышки.

Однако Рыжий из Оно, принявший на себя командование в отсутствие Главаря, на этот раз решил взять на дело самых опытных бандитов, чтобы разом покончить со всеми обитателями фермы и, завершив грабеж, как можно скорее скрыться.

Разбойники договорились встретиться в Тресонвильском лесу. Отряд, состоявший из тридцати человек, бесшумно приблизился к стенам Монгона. Было десять часов вечера. Казалось, все вокруг спали. Тучи затянули небо, а луна, точнее, тонкий ее серпик, еле-еле освещал окружавшие предметы, не позволяя разглядеть, что скрывается за их размытыми очертаниями.

Кривой из Жуи, которого не раз привечали на ферме, прекрасно знал расположение всех строений и бесшумным волчьим шагом обошел вокруг ограды. Шепотом доложив лейтенанту, что вокруг все спокойно, он сообщил, что, к большой досаде, обитатели фермы убрали на двор все телеги и повозки, не оставив снаружи даже рухляди.

— Черт с ними! — ответил Рыжий. — Мы и так сумеем высадить ворота и ворваться в дом. Они не верят в свои силы и помирают со страху. Мы перехватаем их без всякого шума, еще тепленьких.

Проходя через деревушку Тресонвиль, бандиты на всякий случай прихватили два лемеха от плуга — самое подходящее орудие, чтобы прошибить ворота. Рыжий из Оно приказал Шелудивому Жану и Андре Беррийцу, бывшим каменщикам, проделать дыру в ограде, сложенной из мягкого пористого известняка на жидком растворе. Кривой из Жуи указал место между загоном для свиней и курятником, посчитав его самым подходящим, потому что оно было удалено от жилья и стена там была менее прочна, так как под нее все время стекала навозная жижа из свинарника. Через полчаса была пробита брешь, в которую вполне могли протиснуться два взрослых человека. Работу завершили без малейшего шума и с поразительной скоростью.

Кривой из Жуи, а следом за ним Малыш Лимузенец, Жан из Манси, Колченогий Жан, Жри Свой Хлеб, Душегуб, Пташка из Базоша, Сухой Зад и Огненная Глотка тихо проникли во двор, на всякий случай вооружившись саблями. Как только собаки подадут голос, передовой отряд, хватая все, что попадется под руку, высадит дверь дома и захватит в плен хозяев. Остальные бандиты под предводительством Жана Канонира бросятся в конюшню, где ночуют возчики и жнецы, и быстро свяжут их. Третий отряд, которым командовал Рыжий из Оно, должен был подойти только в случае необходимости, и то по личному решению предводителя. Главной задачей этого подразделения было наблюдение за окрестностями.

Первый взвод, двигаясь совершенно бесшумно, уже прошел половину двора, как вдруг раздался яростный лай — три пса, два сторожевых и один пастуший, почуяли злодеев. В это время возле дома нес караул крепкий парень девятнадцати лет по имени Жак Тизамбуан. Встревоженный лаем собак, отважно бросившихся на непрошеных гостей, увидев людей и заметив блеск сабель, он изо всех сил застучал в ставень спальни и громовым голосом крикнул:

— Ко мне, хозяин! Разбойники!

Вскинув ружье на плечо, Жак выпалил наугад, прямо в гущу негодяев. Один бандит упал, раздались яростные вопли и проклятия.

Фермер спал не раздеваясь, положив рядом с собой ружье. Мгновенно проснувшись и выскочив во двор, он увидел, как бандиты кулаками и саблями отбиваются от окруживших их собак, и, не целясь, выстрелил дважды, словно в стаю рябчиков. Один из нападавших с предсмертным воплем упал головой прямо в лужу жидкого навоза.

— Смелей, друзья мои! — ободряюще крикнул фермер работникам и, протянув возчику двустволку, произнес:

— Давай, Жак, целься получше, а я перезаряжу ружье.

Собаки надрывались по-прежнему, однако они уже были изранены и поэтому не так опасны. Рыжий из Оно, разъяренный неожиданным сопротивлением, продолжал надеяться на численное превосходство и, потрясая саблей, выхватил пистолет и заорал:

— Вперед, Жан Канонир! Десять человек в дыру! Десять — к воротам! Двадцати — перелезть через стену! Вперед, вперед!.. На приступ! Убивайте всех!

Преувеличив численность бандитов, лейтенант решил, что достаточно запугал обитателей фермы. Но он ошибся, и в тот момент, когда люди Жана Канонира рванулись в брешь, в окошке овчарни блеснула молния. Раздался четвертый залп, и Жюльен из Утарвиля воскликнул:

— Черт побери! Мне перебило руку!

Новая вспышка прорезала ночной мрак, и шрапнель, состоящая из шляпок железных гвоздей, выплеснулась во тьму. Бандиты отвечали наугад и без успеха. Десяток разбойников были вооружены пистолетами, но только у двоих были ружья. Предводитель их рассчитывал на полный успех, мысль о сопротивлении даже не приходила ему в голову, поэтому он не счел нужным запастись оружием, которое запросто можно было раздобыть у подручных.

Фермер перезарядил ружье. Рядом с ним встал храбрый Жак Тизамбуан. Укрывшись каждый возле своего окна, они попеременно вели огонь, чрезвычайно волнуясь и понимая, что долго не продержатся, если бандиты решат скопом ринуться в атаку. Однако у противника уже были убитые и раненые. Обескураженные столь решительным отпором разбойники рассеялись по двору и теперь, прижимаясь к стенам, пытались подобраться к дому. Подобный маневр требовал времени, и перестрелка длилась уже больше четверти часа. Рыжий в бессильном бешенстве понимал, что достаточно нескольких решительных человек, чтобы обратить в бегство его воинство, и страстно желал любой ценой покончить с бунтарями.

По его приказу на четыре охапки соломы натянули куртки и нахлобучили шляпы, привязав покрепче носовыми платками. Эти чучела отдаленно напоминали фигуры людей, во всяком случае, на расстоянии выстрела ошибиться было просто. Распластавшись прямо в навозной луже, что, конечно, усложняло задуманный маневр, бандиты принялись двигать чучела, стараясь привлечь внимание осажденных.

Попавшись на эту уловку, Лежен и возчик начали палить в чучела. Но вот все пули выпущены, а времени перезарядить ружья не осталось. Жак Тизамбуан схватил вилы, прикрепил к ружью штык и, понимая, что все пропало, приготовился дорого продать свою жизнь.

— Вперед, разбойники! Вперед! — снова закричал Рыжий из Оно.

Бандиты, испуская жуткие вопли, кинулись штурмовать дом — еще немного, и они ворвались бы внутрь. Вдруг сквозь крики нападавших вдали послышался грохот, становившийся все громче. Сомнения рассеялись — это была барабанная дробь. В ту же минуту раздался торопливый, отчаянный колокольный звон — в Ашере тревожно забил набат. В городке услышали стрельбу и бросились на помощь… Это спасение!

Шум идущего на подмогу отряда приближался, он словно говорил обитателям Монгона:

— Смелей! Мы идем!

Едва не обезумев от ярости, с пеной на губах и скрежеща зубами словно в припадке падучей, Рыжий из Оно приказал отступать.

— Драпаем, разбойники!.. Драпаем!

Прекратив штурм, бандиты начали отступать через брешь в ограде. Рыжий из Оно шел последним. Погрозив кулаком дому, он крикнул:

— Мы еще вернемся, монгонские олухи, и уж тогда-то я вырежу вас всех до последнего! Клянусь!.. Не сойти мне с этого места!

Отступать было тяжело, разбойников, уносивших раненых и убитых, со всех сторон подстерегала опасность. Бандиты потеряли шестерых. Двое умерли на месте — одному пуля попала в висок, другому — в сердце. Убитых звали Жри Свой Хлеб и Колченогий Жан. Третий, Франсуа из Эстуи, пока еще плевался кровью и хрипел, однако было ясно, что он долго не протянет. Жюльену из Утарвиля раздробило руку, Пташка из Базоша получил заряд картечи в челюсть, а Кривой из Жуи, выбывший из строя одним из первых, держался за поясницу, стенал и жаловался больше всех.

— Все здесь? — спросил Рыжий из Оно, когда расстроенный отряд пустился в обратный путь. — Ну-ка, быстро, устроим перекличку! Время дорого!

— Одного не хватает, — сказал Жан Канонир.

— Кого?

— Кажется, Пистолета.

— Эй, Пистолет! Куда ты запропастился? Может, ты остался в хлеву на ферме?

Пистолет — бандит, свалившийся в навозную лужу, — разумеется, не отвечал.

— Черт побери! — выругался Жан Канонир, — его могут использовать как «наседку» (свидетеля)! Сегодня все идет из рук вон плохо.

В действительности дела обстояли еще хуже, чем предполагали бандиты. Пока разбойники считали недостающих, вооруженный отряд из Ашера стремительно приближался. Устав жить в вечном страхе и желая преподать негодяям урок, жители деревни бросились в погоню. Перепуганным бандитам пришлось улепетывать со всех ног, что было не так-то просто, потому что они тащили на себе раненых и убитых. Они старались прорваться к лесу Лифермо.

Среди национальных гвардейцев кантона было несколько особенно проворных молодых людей, сильных и храбрых. Видя, в каком направлении удирали бандиты, они бросились прямиком через поля и, сделав крюк, выскочили возле усадьбы Лаборд, расположенной у дороги на Лифермо. Спрятавшись за копнами соломы, они с оружием в руках стали ждать.

Через пять минут показался разбойничий отряд. Негодяи мчались так, словно огонь лизал им пятки. Один из них все-таки успел заметить блеск ружейных стволов.

— Драпаем через поля!

Бандиты свернули в сторону. Вслед им раздался оглушительный залп, и двое упали — один был убит наповал, другой смертельно ранен.

— Кого шлепнули? — прерывисто дыша, спросил Рыжий из Оно, утомленный безумной гонкой.

— Малыша Лимузенца и Красного Камзола, — ответил Душегуб.

— Франсуа из Манси и ты, Сан-Арто, берите самого тяжелого. Соня из Сермеза и Огненная Глотка, хватайте другого, и бежим! Черт побери, эти олухи наступают нам на пятки!

Задыхаясь и обессилев, они наконец добрались до леса Лифермо. Только что пробило полночь. В лесу поджигатели чувствовали себя как дома — теперь они не сомневались, что спасены. Казалось, бандитам уже нечего терять, но они по-прежнему не забывали об осторожности и даже в спешке не собирались рисковать секретом подземного убежища.

Раненые стучали зубами и просили воды. Рыжий из Оно приказал сделать остановку. Было ветрено, холод пробирал до костей, и лейтенант велел собрать хворост и разжечь огонь. Разбойники наспех перезарядили пистолеты и ружья. Вскоре пламя костра озарило мрачные лица, ставшие еще более угрюмыми от страха, злобы и усталости. Внезапно Франсуа из Эстуи перестал хрипеть. Он дернулся, выплюнул огромный сгусток крови, забился в конвульсиях и затих.

— Еще один жмурик, — проворчал Сан-Арто, вытащив из вещевого мешка полкаравая хлеба и узелок с пряным творогом.

Вечно голодные разбойники принялись за еду, двигая челюстями, словно лошади, жующие овес.

— Глядите! — сказал Душегуб, — Красный Камзол загнулся, а Малыш Лимузенец еще трепыхается.

Будучи хорошим товарищем, Душегуб достал флягу с водкой и поднес ее к губам умирающего. Из-за деревьев раздался выстрел, и Душегуб с проклятиями упал на землю с перебитой ногой.

Разъяренные жители Ашера отважно проникли в лес и пустились по следу негодяев. Грянул новый залп, пули засвистели, несколько попало в костер, и оттуда тотчас вырвались снопы искр и мелких угольков. Разбойники бросились бежать и, рассеявшись по лесу, попрятались за пнями, выпустившими густую молодую поросль. В ночном мраке здесь их вряд ли кто-нибудь сумел бы отыскать.

Через полчаса шум погони стих, и разбойники решили укрыться в лесной пещере.

— Да вы рехнулись! — возразил Рыжий из Оно. — Завтра проклятые олухи начнут прочесывать окрестные леса, и мы очутимся в мышеловке, где околеем с голоду. Безопасно сейчас только у Пиголе, значит, надо во что бы то ни стало к нему прорваться.

— Не слишком-то ловко бегать с грузом падали, — заметил Жан Канонир, указывая на убитых и раненых.

— А что ты можешь предложить, Жан?

— Ничего! Думать я не силен… Ты начальник, ты и командуй, а я, клянусь честью разбойника, буду подчиняться!

— Возьми десять человек, по своему выбору. В четверти лье отсюда находится ферма Амуа. Постучишь в ворота, скажешь фермеру Даржану, что надо запрячь три телеги и в каждую накидать по десять охапок соломы. Все должно быть готово не позже чем через три четверти часа.

Ферма Амуа находилась на отшибе, и хозяин ее постоянно подвергался набегам банды Фэнфэна. Его обирали до нитки, однако оставляли в живых. На этот раз Жан Канонир, не повышая голоса, пообещал хозяину подпалить пятки и устроить фейерверк из его дома, и несчастный крестьянин мгновенно исполнил требования разбойников. Рыжий из Оно отвел на исполнение операции три четверти часа, но фермер управился за полчаса.

На одну телегу, к ужасу дрожавшего всем телом возчика, погрузили убитых и раненых. Бывалый разбойник, Жан Канонир никогда не упускал возможности прихватить что-нибудь полезное. Вот и сейчас он привез два бочонка с вином и чистой водой из хозяйского колодца. Всех мучила жажда, разбойники накинулись на добычу и, надо признать, оказали предпочтение воде, а не вину. Раненые жалобно стонали, особенно Кривой из Жуи, который беспрестанно сетовал и громко звал Батиста Хирурга. Он жаловался, что потерял много крови, и боялся, что не доедет до притона Пиголе. Из осторожности разбойники не называли имен в присутствии возчиков, а те делали вид, что ничего не понимают.

В три часа утра телеги выехали на дорогу, проходившую между Сандревилем и Гедревилем — двумя деревушками кантона Базош-ле-Гальранд. Возчиков отпустили, наказав под страхом смерти молчать о случившемся, и кортеж медленно тронулся к дому Пиголе, куда и прибыл четверть часа спустя.

После свадьбы Рыжего из Оно банда вышла из подземелья. Главарь разрешил поджигателям возобновить бродячую жизнь, и те, обрадовавшись, тотчас рассеялись по дорогам департамента Ла-Мюэт, попрошайничая, мародерствуя, воруя все, что плохо лежит, отлеживаясь в укромных местах и вновь принимаясь жадно вынюхивать, где можно сорвать хороший куш.

В подземелье остались лишь несколько женщин, кое-кто из мелюзги, папаша Элуи, пять или шесть бандитов и Батист Хирург, который всегда должен был находиться под рукой, когда банда отправлялась на дело. К возвращению отряда приготовили обильную трапезу. В темной пещере распространялся аромат изысканных, крепко приправленных пряностями блюд, над плошками с горячим вином, расставленными на грязных столах, вился душистый дымок. Никто не сомневался в легкой победе, более того, все предвкушали дележ добычи, надеясь принять в нем участие наравне с победителями. Каждый бандит обещал своей подружке побаловать ее украшениями, а Рыжий из Оно посулил своей прекрасной половине, Дылде Мари, красивую золотую цепочку, которую носила фермерша из Монгона. Замещая командира, он имел право первым выбрать понравившуюся добычу.

Возвращение поджигателей оказалось плачевным. Улыбающаяся, разодетая, как подобает молодой супруге, Дылда Мари с распростертыми объятиями бросилась было навстречу Рыжему, но тут же в изумлении застыла на месте, с гневом начиная догадываться о том, что произошло. Бледный, с глазами, налитыми кровью, без шляпы, растрепанный и в изодранной одежде, бандит выглядел удручающе.

— Ну, — грозно спросила его жена, — а где добыча?

Ответом ей был только стон. В это время раздался жалобный голос Кривого из Жуи, звавшего на помощь Батиста Хирурга.

— Друзья мои, добрые мои друзья, помогите!.. Я умираю! Батист, дорогой Батист! Это я, несчастный Кривой! Я потерял всю кровь… Спаси меня, миленький Батист!..

Остальные бандиты, мрачные, пристыженные, покрытые грязью и кровью, шли следом, неся трупы и помогая раненым.

— Что это значит?! Где добыча? — визгливо крикнула Дылда Мари, приходя в ярость. — Ты, стало быть, позволил этим олухам взять верх? Ничтожество! Бездельник!

Ошеломленные и раздосадованные разбойники сгрудились вокруг вернувшихся собратьев. Видя, что все нуждаются в его помощи, Батист, раздуваясь от гордости, принялся готовить инструменты.

— Хватит! — внезапно взревел Рыжий. В нем клокотала бешеная ярость, подогреваемая оскорблениями жены.

— Что? Ты еще смеешь мне приказывать, бездельник?

— Еще раз говорю тебе — замолчи!

— Как же, пустобрех! Попробуй, если посмеешь, заткнуть мне глотку! Придется мне, женщине, поучить тебя обламывать олухам рога! Впрочем, ты для этого слишком труслив… И я еще согласилась выйти за него замуж! Это я-то! Тоже мне, лейтенант!..

Совершенно побелев, Рыжий из Оно молча бросился на мегеру и отвесил ей такую мощную пощечину, что она шлепнулась навзничь. Не дав Дылде Мари опомниться, бандит в гневе принялся хладнокровно избивать ее тяжелыми сапогами. Сначала девушка пыталась схватить Рыжего за ноги и опрокинуть на землю, однако удары сыпались градом и становились все злее. Носок сапога с глухим стуком ударялся о ребра, оставляя ужасные синяки на нежной коже. Проклятия сменились жалобами, потом рыданиями и, наконец, униженными мольбами.

— Пощади!.. Не убивай меня!

Но Рыжий из Оно, давно терпевший язвительные выходки рослой насмешницы, видимо, решил отыграться. Продолжая молотить как сумасшедший, он радовался, что наконец нашел способ дать выход гневу и одновременно отомстить за все прошлые издевательства. Дылде Мари оставалось только одно — она потеряла сознание. Однако это не остановило мстительного супруга.

— Ага, притворяться вздумала! Ну погоди же, чертова ослица! Жак, давай сюда хлыст!

Наставник Мелюзги услужливо подал кнут, и Рыжий из Оно, все еще не утоливший злобы, принялся изо всех сил хлестать супругу, стараясь попадать по наиболее чувствительным местам. Подобное лечение возымело поистине чудесное действие. Неизвестно, был ли обморок настоящим или притворным, во всяком случае, Дылда Мари вдруг вскочила на ноги. Совершенно укрощенная, не зная, как остановить град ударов, она, шатаясь, бросилась на шею Рыжему. Словно обезумев, девушка сжала его в объятиях и пролепетала изменившимся голосом:

— Нет, нет! Довольно… Я больше не буду! Никогда не буду.

Жан Канонир, успевший тем временем спокойно раскурить трубочку и выцедить стаканчик теплого вина, подвел итог:

— Вот видишь, Рыжий, с этого и надо было начинать. Уверен, отныне тебя начнут так обожать, что вскоре ты просто взвоешь.

Несмотря на предшествующие трагические события, несмотря на убитых и раненых, обитатели подземелья вдруг разразились оглушительным хохотом, однако причиной его послужила вовсе не развязка семейной ссоры. Причиной безудержного веселья стал Кривой из Жуи — в одной рубахе, волоча за собой штаны, бандит удирал от Батиста.

Пока Рыжий из Оно вправлял мозги своей буйной половине, жалобно стенавшего Кривого разложили на столе, лицом вниз. Он жаловался, что получил пулю в поясницу, и хирург задрал слегка запачканную кровью рубаху. Не найдя следов ранения, Батист продолжил поиски, для чего ему пришлось спустить с пациента штаны и обнажить ту часть спины, где она уже носит другое название. Тщательно все осмотрев, хирург в качестве первой помощи звучно шлепнул Кривого по заду.

— Ах ты, неженка! Да тебя просто попробовала на зуб собачка… Разве можно так орать из-за какой-то царапины? А ну, брысь отсюда! Уступи место настоящим больным!

Раненый, считавший себя почти покойником, поднялся и, сопровождаемый насмешками и хохотом, на глазах у всех удирал как заяц.

— Следующий, — объявил Батист.

Им оказался Жюльен из Утарвиля, двадцатипятилетний зеленоглазый верзила с каштановыми волосами, бледный, однако с весьма решительным выражением лица. Правой рукой он поддерживал левую — пуля совершенно разворотила ее выше локтя. Разорвав рукав, Батист Хирург осмотрел рану, поднял голову и сказал:

— Бедняга, мне придется отрезать тебе руку.

— Режь! В Монгоне мне дорого за нее заплатят.

Призвав в помощники Жана Канонира, Батист объяснил ему, что нужно делать, и тот, стиснув раненого обеими руками, прижал его к скамье.

— Теперь, дорогой Жюльен, не дергайся и покажи, на что способен настоящий разбойник.

— Режь, — повторил раненый. — А ты, Жан, дай мне свою трубку.

При свете коптящих свечей Батист Хирург отважно сделал надрез, быстрыми и уверенными взмахами отсек изодранную плоть и обнажил кость.

Раненый, продолжая курить и пускать колечки дыма, мертвенно побледнел, однако не издал ни звука. Хирург взялся за пилу, раздался противный скрежет, и вскоре изуродованная рука шлепнулась на пол.

— Готово, — объявил Батист.

Жюльен из Утарвиля хрипло дышал, сжимая зубами трубку, однако не издал ни единого стона. С поразительной ловкостью хирург соединил артерии, клочья кожи и мяса, приложил к культе корпию и, замотав ее тряпками, сказал:

— Ты настоящий мужчина!

— Да, мужчина!.. и настоящий! Черт побери, — утирая со лба испарину, выдохнул Жан Канонир, такой же бледный, как и пациент.

С этого дня Жюльен из Утарвиля стал зваться Жюльеном Одноруким, и именно под этой кличкой прославился как один из самых жестоких бандитов Боса.

— Твоя очередь, Душегуб, — сказал Батист, хлебнув глоток вина. — Ну, тебе повезло, мы сохраним твое копыто, — заключил он, внимательно осмотрев ногу раненого. — Это хорошо, только вот Главарь все равно будет вне себя, когда узнает, что мы потеряли шестерых: Малыша Лимузенца, Франсуа из Эстуи, Красного Камзола, Жри Свой Хлеб, Пистолета и Колченогого Жана. Вдобавок у нас двое раненых, не считая Кривого, у которого пострадал тыл.

— И самолюбие, — удачно добавил Жан Канонир.

— Что ж, крестьяне из Монгона, берегитесь!

 

ГЛАВА 13

Главарь все еще пребывал в Париже. Переговоры, которые он вел, шли далеко не гладко. Напомним, что Фэнфэн отправился в столицу, чтобы любой ценой помешать капитану Бувару осуществить его план. План же этот состоял в том, чтобы направить в Бос отряд легкой кавалерии, который, разъезжая по равнинам, выследил бы разбойников в их логове. Командовать этим отрядом должен был Леон Бувар, бывший офицер армии Самбры-и-Мёза.

Но то ли чиновники, чья продажность давно стала притчей во языцех, внезапно оглохли, то ли посулы Фэнфэна показались им недостаточными, только дело никак не сдвигалось с мертвой точки, и поэтому хозяин замка Жуи не торопился вернуться в свое поместье. Со своей стороны, капитан Бувар отправил два срочных письма — в военное министерство и в министерство внутренних дел. В этих письмах он красноречиво описывал бедственное положение края и настойчиво требовал прислать помощь. Он нисколько не преувеличивал — нападение на ферму Монгон произошло буквально через несколько дней после трагедии в Тупике, и теперь все обитатели провинции не могли опомниться от ужаса.

Разбойники Фэнфэна, конечно, понесли большие потери. Но поражение, причиной которого стало исключительное стечение обстоятельств, лишь озлобило бандитов, которые отнюдь не собирались прекращать разбой. Поэтому жители Ашера не выражали буйной радости по поводу победы над негодяями, а обитатели Монгона удвоили бдительность и предприняли дополнительные меры предосторожности. Тело бандита, утонувшего в луже жидкого навоза, на следующий день вытащили. Его никто не опознал, и разбойника похоронили на общественном кладбище, в углу, отведенном для самоубийц. На этом дело и кончилось. Никаких сведений покойник, разумеется, дать не смог.

Несмотря на постоянные рассказы о зверствах бандитов, госпожа де Ружмон после длительной беседы со старшим Буваром просто сияла от радости. Благодаря усилиям мирового судьи, владелице замка вскоре предстояло обрести утраченное состояние. Бувару пришлось употребить все свое влияние, — а оно было весьма велико, чтобы графиню вычеркнули из списков эмигрантов. Покупатель на ее владения так и не нашелся, мировой судья, рискуя собственной репутацией, выступил поручителем, и, следовательно, вычеркивание из эмигрантских списков означало для графини полное возвращение имущества, как движимого так и недвижимого. Теперь будущее сулило госпоже де Ружмон и ее близким покой и благоденствие.

Кроме того, графиня, подробно расспросившая судью, считала, что теперь знает все о виконте де Монвиле, который за столь короткое время сумел стать своим в здешних краях. По крайней мере сам Бувар считал, что предоставил исчерпывающие сведения.

Несмотря на беспристрастность, проницательность и безупречную честность, судья сам был одурачен гениальным негодяем, как, впрочем, и вся округа, ибо обман был совершен с поистине дьявольским коварством.

Бувару было поручено вести расследование преступления, совершенного на ферме Готе, и после тщательного дознания он совершенно убедился в виновности Жана де Монвиля. Супруги Фуше и их внук официально обвинили Жана, рассеяв своими показаниями последние сомнения судьи. Арестовав подозреваемого, Бувар, несмотря на отчаяние несчастного молодого человека, полностью отрицавшего предъявленные обвинения, не захотел пересмотреть свое решение. Такое часто случается с чиновниками, ведущими расследование. Раз напав на след, они уже не желают сворачивать с избранного пути. Для судьи Бувара, как и для всех окрестных жителей, Жан де Монвиль превратился в грозного бандита Фэнфэна.

Поэтому, когда через некоторое время явился некий тип в красной куртке и колпаке, с саблей на боку, а главное, необычайно похожий на подлинного Монвиля, никто не посмел усомниться в том, что он говорит правду. Никому в голову не пришло спросить: «Откуда взялся этот человек? Он как две капли воды похож на Жана, но тот всегда отличался безупречным поведением. Не этот ли незнакомец и является поджигателем, бандитом… одним словом, Фэнфэном?! Он покупает владения Монвилей и платит золотом… откуда у него это золото?»

Но незнакомец проявил безудержный патриотизм, грозно размахивал саблей и предъявил бумаги, подписанные кумирами того времени — Шамбоном, Эбером и Шометтом, поэтому все речи его, какими бы невероятными они ни казались, были слепо приняты на веру. Никто даже не попытался проверить подлинность подписей членов коммуны. Патриот рассказал какую-то туманную историю, и ему поверили. Эту самую историю мировой судья и передал графине.

По его словам, Жан Франсуа являлся незаконнорожденным сыном сеньора де Монвиля. Законного сына, Франсуа Жана, подменили в колыбели и отдали на воспитание в маленький приход провинции Анжу. Узнав правду только во взрослом возрасте, Франсуа Жан явился требовать восстановления своих прав как раз в тот момент, когда процесс бросил зловещую тень на имя Монвилей. Барон Жан Франсуа, заочно приговоренный к смерти, по вполне понятным причинам не стал жаловаться в суд, и Франсуа Жан был признан единственным наследником титула и имения де Монвилей. Бувар также рассказал, что виконт добился постановления, согласно которому Жан Франсуа, будучи незаконнорожденным ребенком, которого не признал отец, не имел права называться Монвилем. По словам судьи, поведение нового виконта было исключительно достойным и безупречным. Его полюбили за грубоватую искренность, за благотворительность, распространявшуюся на многих окрестных жителей, а также за бесхитростный, прямой характер. Короче говоря, реабилитация древней фамилии была полной, там более что юридическое лишение Жана прав называться Монвилем окончательно смыло грязное пятно с этого имени. Монвиль был ни в чем не виноват, потому что преступником оказался сын неизвестных родителей, некий Жан Франсуа, присвоивший незаконным образом и титул, и имя древнего рода.

Рассказ судьи привел графиню в восторг, хотя она и так уже была без ума от виконта. И все-таки кое-какие сомнения у нее остались.

— Однако, милейший Бувар, — с наигранным разочарованием произнесла она, — говорят, что он… патриот.

— А я, сударыня, — пылко воскликнул чиновник, — разве я не пламенный патриот? Но ведь это не помешало вам довериться мне!

— Вы правы, Бувар, совершенно правы, друг мой, и я поступила нехорошо, задав такой вопрос, ведь я стольким вам обязана!

— Но ведь и я, сударыня, обязан вам несказанным счастьем видеть сына! Я ваш вечный должник, как отец и как… патриот!

Итак, несчастный Жан, всеми отвергнутый, презираемый, обреченный на забвение, приговоренный правосудием к смерти, всеми проклятый, не имел никого, кто поднял бы голос в его защиту. Нет, один друг у него все-таки был. Валентина, гордая и отважная девушка, с ужасом догадывалась о страшной тайне, окружавшей новоявленного виконта. Нет, Жан, ее благородный и честный Жан не мог ни нарушить законов чести, ни предать их любви! Ее вера в него была по-прежнему непоколебима и слепа, это была вера, превращающая обычных людей в героев или мучеников. Но что могла сделать слабая девушка, живущая в уединении, против умело подобранных доказательств, против всеобщего осуждения, ставшего следствием чудовищной ошибки? Все — богатые, бедные, крестьяне, буржуа, соседи, друзья, слуги, просто знакомые — бросали камни в ее исчезнувшего возлюбленного. Даже мать, даже почтенный мировой судья, его сын Леон, храбрый офицер, настоящий рыцарь-патриот, даже Рене, названная сестра, которой Валентина не поведала о своих сердечных делах, — все в ее присутствии упорно отмалчивались, избегая любых разговоров о том, что ее интересовало. И какое же это было молчание — исполненное снисходительного осуждения, ранящее сердце во сто крат сильнее, чем сотня кинжалов!

Но любовь ее была крепка, и девушка вопреки рассудку, вопреки очевидности продолжала надеяться. На что? Она и сама не знала. Валентина надеялась так же, как любила, потому что не могла иначе, потому что любовь и надежда были единственным смыслом ее жизни, и, если бы они вдруг исчезли, она бы умерла.

Пусть два с половиной года Жан не подавал признаков жизни — рано или поздно он вернется, может быть, даже совсем скоро, и уничтожит паутину клеветы, сорвет маски с негодяев, швырнет доказательства сомневающимся и выйдет из горнила бесчестия невиновным и отомщенным!

Все это время Валентина скрывала свои чувства. Неожиданная встреча с тем, в ком она подозревала виновника всех своих несчастий, потрясла девушку. Но она призвала на помощь все свое мужество и научилась притворяться, скрывать настроение, укрощать нервы и усмирять биение сердца благодаря той поистине железной силе воли, присутствие которой было трудно заподозрить в этой изящной, хрупкой блондинке.

Валентина могла показаться бледной, если бы не яркий цвет щек и нежных губ, которые — увы! — давно уже разучились смеяться. Немного выше среднего роста, прекрасная, как дева из края друидов, обладательница роскошных пепельных волос, великолепной матовой кожи и светло-голубых глаз, менявшихся в зависимости от настроения, наследница древнего рода де Ружмон была настоящей галльской девушкой, уроженкой равнин, которые возникли на месте девственных лесов, служивших пристанищем далеким предкам французов. Но чистые, ясные и мечтательные глаза умели смотреть жестко и блестеть стальным блеском — так обычно сверкают глаза героинь. Обычно это случалось тогда, когда постоянно преследовавшая ее мысль об опасном противнике становилась навязчивой до такой степени, что начинала причинять физическую боль. В такие минуты взгляд девушки метал молнии, подобные острым клинкам, и казалось, что она испытывала горькую радость от зрелища собственного страдания, подобно умирающему гладиатору, который бесстрастно смотрит на кровь, текущую из его ран.

Но Валентина хотела жить и, преисполнившись решимости, начала борьбу. Во-первых, она холодно, однако без видимой неприязни, выслушала похвалы виконту, расточаемые ее матерью. Во время его второго посещения девушке удалось совладать с чувством отвращения, смешанного со страхом, и произнести банальную любезность, которой прилично ответить соседу, равному по положению, и тем более человеку воспитанному, чье поведение внешне совершенно безупречно. Удивленная, а затем и встревоженная взорами, исполненными неприкрытого восхищения, которые виконт украдкой бросал на нее, Валентина сумела хладнокровно оценить ситуацию и поняла, что ей предстоит выдержать двойное сражение. Сомневаться не приходилось — виконт любил ее, и любил, как ни странно, весьма горячо. Видимо, это была страсть, возникшая с первого взгляда, которая сражает буквально наповал пылких мужчин, превращая в рабов чувства, о котором они еще недавно и понятия не имели. Несмотря на полную неопытность в житейских делах, Валентина догадалась об этом. Ее посетило своего рода озарение, то самое, благодаря которому она с первой же минуты распознала истинную натуру нового сеньора де Монвиля. Девушка поняла, что страсть виконта будет разгораться все жарче и жарче, особенно в ответ на ее холодность, и этот человек ни перед чем не остановится. Что ж, придется сражаться, пусть даже одной против всех — она на все готова!

Несмотря на дурные предчувствия, девушка неожиданно получила двухнедельную передышку. Однако в декабре виконт явился снова, в сопровождении все того же слуги. Безупречно одетый Франсуа Жан де Монвиль торжественно попросил графиню принять его. Загадочно улыбнувшись, как дамы при бывшем дворе, госпожа де Ружмон попросила проводить посетителя в гостиную. Разговор длился больше получаса. Виконт вышел от графини сияющий, преображенный, словно человек, увидевший жизнь в розовом свете. Все его существо излучало счастье. Попросив позволения засвидетельствовать свое почтение Валентине де Ружмон и Рене де Буан, владелец замка Жуи вел себя оживленно, сыпал остротами, рассказывал о Париже, подшучивал над правительством, состоящим сплошь из выскочек, словом, изо всех сил старался понравиться и, наконец, уехал в полной уверенности, что это ему удалось. Поведение виконта так поразительно изменилось, так не соответствовало его прежней сдержанности, что Рене не удержалась и спросила у графини:

— Что сегодня приключилось с господином де Монвилем? Честное слово, он просто на себя на похож.

— Правда, дорогая? Вы заметили?

— Дорогая тетушка, только слепой не обратил бы внимания…

— И как вам понравилась эта перемена?

— Он был похож на человека, которого холодная погода загнала на часок к жаркому камину.

— И только?

— Да, тетушка.

— А вы, Валентина, что вы думаете о нашем соседе?

— Мне кажется, — с поразительным хладнокровием начала девушка, — что в нем пять футов восемь дюймов росту, он хорошо сложен, черноволос, имеет бледный цвет лица, лаковые сапоги, серебряные шпоры и лошадь рыжей масти.

Графиня, которую позабавил неожиданный ответ, рассмеялась и сказала:

— Подобное описание доказывает, что вы хотя бы удостоили его взглядом. Однако вы забыли сказать о его возрасте.

— Полагаю, ему лет двадцать пять — тридцать.

— Ровно двадцать семь, он только что сам мне сказал. Не кажется ли вам, что он представляет собой хорошую партию?

— Я в этом убеждена. Тем более что кругом много девиц на выданье.

— Только что, — продолжала графиня, борясь с некоторым смущением, — он обратился ко мне с просьбой, которой я ожидала, но тем не менее чувствую волнение…

— Он просит руки, не так ли, матушка? — бесстрастно произнесла Валентина, сумев даже улыбнуться.

— Совершенно верно.

— Значит, он хочет, чтобы Рене стала виконтессой де Монвиль.

— О, нет, ни за что!.. Никогда! — внезапно перебила ее Рене, покраснев как вишня.

— Речь идет не о Рене, дорогая.

— Вы спросили, как ей понравился виконт, и я решила, что он собирается породниться с нами, взяв в жены Рене.

— Нет, дитя мое. Он говорил о вас…

— Ах!.. Он просил моей руки?

— Да!

— И что вы ему ответили, матушка?

— Что со своей стороны я не могу желать для дочери лучшей партии, однако мое согласие ничего не стоит без вашего желания.

— Значит, вы были бы рады…

— Да, если вы принимаете его предложение!

— Вы знаете, что я не люблю его… О нет, не люблю!

— Сегодня вы видели виконта всего лишь третий раз, поэтому такой ответ меня не удивляет. Впрочем, он и сам не считает, что успел произвести на вас какое-либо впечатление, и согласен покорно ждать.

— Ах, вот чего он добивается!

— Его просьба не выходила за рамки приличий, и я разрешила ему засвидетельствовать вам свое почтение.

— Являться сюда в качестве жениха и ухаживать за мной, не так ли?

— Я всего лишь широко распахнула перед виконтом двери нашего дома… А добьется ли он вашей взаимности, это уж его дело. Я вас не тороплю, у вас достаточно времени, чтобы…

— О, разумеется, торопиться некуда, и я буду ждать прихода любви, — медленно произнесла Валентина, загадочно улыбаясь, меж тем как в глубине ее глаз, принявших оттенок морской воды, сверкнула молния.

— Вот и хорошо, дочь моя, — заключила графиня, явно сверх всякой меры благоволившая к виконту. Она была довольна, что Валентина оказалась такой податливой. — Господин де Монвиль для вас прекрасная партия.

— Поговорим об этом, когда я полюблю его…

— Кстати, на Рождество я пригласила его к обеду. Надеюсь, вам это не будет неприятно?

— Никоим образом, матушка.

— Я думала, кого еще можно пригласить по такому случаю, чтобы обед не выглядел слишком интимным, и вспомнила о милейшем капитане Буваре.

— Он тоже пребывает в числе претендентов? — лукаво спросила Валентина.

— Бог мой, но для кого? — возмутилась графиня.

— Для Рене, я полагаю.

— Рене, как вам прекрасно известно, принадлежит к роду де Буан. Девица такого благородного происхождения может выйти замуж только за дворянина, а насколько мне известно, капитан Бувар таковым не является. Только потому, что мы живем в такое ужасное время, нам приходится принимать его у себя на равной ноге. Впрочем, этот милый молодой человек достаточно скромен, чтобы не претендовать…

— Я вовсе не собираюсь замуж, — вмешалась Рене. Сначала покраснев, затем побледнев, она предпринимала поистине нечеловеческие усилия, чтобы не разрыдаться.

— Прекрасно, прекрасно, дитя мое, — ласково сказала графиня.

На губах Валентины блуждала загадочная улыбка, выражения которой ее матери так и не удалось разгадать.

За пять дней до предполагаемого торжества в замке де Ружмон все стояло вверх дном. В конце прошлого века званый обед отнюдь не считался, как в наши дни, событием заурядным. Выбор блюд был невелик — домашняя птица или дичь. Мясо на столе почти не появлялось, рыба отсутствовала всегда, так как вокруг не было ни рек, ни прудов. Фрукты — только те, что выросли в собственном саду, а овощи — на собственном огороде. Скоростного сообщения с другими поселениями не существовало, приходилось довольствоваться местными продуктами и разнообразить стол в меру собственной изобретательности. Бетти, опытная повариха, некогда командовавшая на кухне отца-настоятеля, прекрасно справлялась со своей задачей и, имея под рукой все тот же ограниченный набор, пополняла меню великолепно приготовленными пирожками, рагу, жарким, множеством сложных аппетитных закусок, сдобренных ароматными травами, то есть теми блюдами, которые всегда имеются в арсенале опытных кулинаров и особенно ценятся гурманами.

Наконец торжественный день настал. Наши предки садились за стол в полдень и завершали трапезу через час, что нисколько не вредило их здоровью. За несколько минут до назначенного времени во дворе раздался стук копыт. Когда пробило двенадцать, Мадлена явилась доложить от имени Бетти, что кушать подано для мадам, мадемуазелей и приехавших господ тоже. Мадлена была совершенно невосприимчива к этикету, но ее нелепые выражения зачастую звучали весьма забавно.

Виконт сиял, капитан был в приподнятом настроении, и беседа становилась оживленной, побуждая собеседников к остроумию. Незаметно разговор зашел о банде Фэнфэна, что в то время, а особенно в провинции Бос, было совсем не удивительно. Начали обсуждать жестокость бандитов, их дьявольскую хитрость и удивительную организацию. Капитан Бувар сообщил присутствующим важную новость — этим утром ему доставили служебное письмо, согласно которому он получал под свое командование тридцать пять гусар, маленький мобильный отряд, организации которого он упорно добивался от правительства. Теперь можно было начинать охоту на бандитов.

— Наконец-то! — воскликнула графиня. — Однако они там не слишком торопились! Полагаю, это первая полезная вещь, которую сделали эти господа… эти граждане из… как вы теперь это называете, капитан?

— Из Директории, сударыня, — улыбнулся Леон Бувар.

— Пусть будет Директория… В общем, то, что сейчас правит нами.

— Не будет ли нескромным узнать, когда вы приступаете к исполнению обязанностей командира этого отряда? — заинтересованно спросил виконт.

— Немедленно. Завтра рано утром я уезжаю в Шартр, где меня ждут гусары. Возможно, придется заночевать в Имонвиль-ла-Гранд, но уже послезавтра к полудню я, несомненно, доберусь до города.

Внезапно разговор был прерван барабанным боем и нестройной музыкой. Звуки доносились со стороны Ашера и вскоре загремели под самыми окнами.

— Ах, Боже мой! — воскликнула графиня. — Что же это? Войска? Тревога?.. Когда же наконец мы начнем жить спокойно?

Мужчины устремились к большим окнам, выходившим на дорогу, шедшую вдоль рва, окружавшего замок. Возле замка толпилось человек двенадцать, одетых в пестрые причудливые лохмотья, расшитые блестками. Остановившись, они, к великому удовольствию сбежавшихся деревенских сорванцов, принялись орать серенаду, явно адресованную хозяевам замка. Виконт де Монвиль и капитан Бувар улыбнулись при виде разношерстной толпы, занятной и совершенно безобидной.

— Все в порядке, сударыня, — произнес виконт. — Это просто труппа циркачей.

— Что им нужно?

— Скорей всего, они хотят обратиться к вашей щедрости… Времена нынче тяжелые, а эти несчастные и впрямь бедны.

В эту минуту звуки, грозящие разорвать как барабанные перепонки слушателей, так и легкие исполнителей, внезапно прекратились, и, словно по волшебству, установилась тишина.

Здоровенный парень с наглой рожей, одетый в клетчатую стеганую куртку, с черным колпаком на голове и огромным гофрированным воротником на шее, сплюнул, стоя спиной к замку, низко поклонился и зычным голосом произнес несколько витиеватых фраз. Его было прекрасно слышно даже сквозь закрытые окна. Шут, принадлежавший к недавно возродившемуся сообществу бродячих артистов, объявлял, что вечером в бывшей церкви состоится грандиозное представление, все сборы от которого пойдут в пользу труппы гражданина Гратлара.

— Какой ужас! — возмутилась графиня.

Паяц хриплым голосом продолжал вещать, обещая всяческие чудеса. Среди множества номеров зрители увидят знаменитого борца Тысячу Уложу, который сильнее тысячи самых сильных граждан. Кроме того, выступит знаменитый людоед Живоглот, король Сальмигондских островов, съедающий за один присест по пятьдесят человек. Акробаты покажут пирамиду, достающую до самого купола церкви… И все эти чудеса стоят лишь одно су для взрослых и два лиара для ребенка! Можно заплатить натурой — принимаются яйца, масло, мясо, селедки и кувшин-другой доброго винца. Представление состоится сегодня, 4 нивоза IV года, ровно в семь часов в бывшей церкви! Итак, в семь часов за одно су!.. Торопитесь!

Виконт повернулся к графине, прося разрешения подать милостыню бродячим артистам. Госпожа де Ружмон кивнула, и виконт, открыв окно, бросил кошелек, упавший как раз посреди дороги.

С удивительной ловкостью паяц выскочил из-за спин своих приятелей, схватил кошелек, и, прижав руку к сердцу, низко поклонился. Затем, исполнив в качестве благодарности еще одну серенаду, труппа удалилась. Мадлена, удостоившаяся в этот день чести прислуживать за обедом, как раз внесла очередной кулинарный шедевр Бетти. Не задумываясь, соответствует ли ее поведение этикету, крестьянка, страстно обожавшая различные зрелища, тотчас вторглась в беседу господ.

— Слышали, госпожа графиня, они обещают сыграть историю о банде Фэнфэна, будут показывать разбойников и жандармов, которые их арестуют, а в конце спектакля повесят самого негодяя Фэнфэна!

— И вы собираетесь пойти на представление, Мадлена?

— Еще бы!.. Конечно, ежели госпожа графиня позволит.

— Ступайте, дитя мое, если вам так хочется.

 

ГЛАВА 14

Жители Боса спокойно восприняли декреты Конвента, запретившие религиозные церемонии и отправление культа. Не разбираясь в республиканском календаре, предпочитая старую неделю нововведенной декаде, крестьяне продолжали отдыхать по воскресеньям и не работали по большим церковным праздникам. Но священников больше не было, церкви стояли в запустении или использовались по другому назначению, и все праздновали по домам, на улицах, а чаще всего в лавочках торговцев вином. Вы скажете — из чувства протеста? Отнюдь, исключительно в силу привычки. В свободные дни жители деревень предавались праздности, и любое развлечение считалось настоящим подарком. Нетрудно представить, как радушно была встречена труппа гражданина Гратлара, явившаяся 4 нивоза IV года, то есть на Рождество, в крохотную деревушку Ашер-ле-Марше, где жители, уставшие от однообразного времяпрепровождения, только и мечтали, как бы поразвлечься.

Труппа прибыла на четырех больших крытых телегах, в каждую из которых были впряжены по две крепкие лошади, не имеющие ничего общего с теми клячами, что обычно тащат повозки комедиантов. Упряжь содержалась в превосходном состоянии, декораций, похоже, привезли много, да и сама труппа была не маленькая — шестеро мужчин, четыре женщины и пятеро детей, все в подобающих нарядах. Словом, все говорило о том, что заезжие комедианты — мастера своего дела, а не какие-нибудь проходимцы. Гражданин Гратлар, высокий, тощий, одетый в черное как Скарамуш из итальянской комедии, скромно величал себя парижским артистом и утверждал, что выступал на лучших сценах Франции. Обладая великолепно подвешенным языком, он в мгновение ока уладил дела с властями, зарегистрировался, получил разрешение на устройство представления в бывшей церкви, пристроил лошадей в конюшню на постоялом дворе, и все это так быстро, что не прошло и двух часов, как труппа была готова к выступлению.

Тогда-то и начался этот невообразимый парад с барабанами, трубами и кларнетами, которые дудели, визжали и грохотали так, что и чертям в аду стало бы тошно. Жители, заинтригованные оглушительной музыкой, необычными костюмами артистов, а главное, обещанными чудесами, сгорали от любопытства и с нетерпением ожидали наступления вечера.

По окончании шествия гражданин Гратлар долго беседовал наедине с кузнецом, чья кузница находилась как раз напротив церкви. После этого разговора удивленный кузнец перетащил в церковь множество огромных и тяжелых кусков железа, а также самую большую наковальню. Когда же любопытствующие приставали к нему с расспросами, он отвечал:

— Такого вы еще не видали.

— Чего не видали?

— Я обещал молчать… Но уж поверьте, такого и вправду никто еще не видал!

Сдержанность кузнеца, человека отнюдь не легковерного, делала предстоящее развлечение еще более заманчивым. Так что, несмотря на холод, уже в шесть часов вся деревня толпилась перед узкими церковными дверями, освещенными фонарями, в каждом из которых горело по восемь свечей. Дома осталось не больше двух десятков жителей. Гражданин Гратлар сам стоял на входе, опускал в карман су и лиарды, окидывал благосклонным взором приношения и складывал в огромные корзины с ручками всевозможные съестные припасы.

Проникнув в церковь, любопытные усаживались где попало, ибо, как и подобает в демократическом обществе, все места — церковные скамьи — находились на одном уровне. Над алтарем возвышался дощатый помост, сооруженный на больших перевернутых вверх дном бочках. Импровизированную сцену освещали свечи, вставленные в бутылки. Наконец представление началось.

На сцену вышла вся труппа. Артисты, мужчины и женщины, в пышных костюмах расселись по обеим сторонам помоста, ожидая своего выхода. Гражданин Гратлар чувствовал себя на подмостках как рыба в воде и обладал недюжинным красноречием, необходимым в подобного рода спектаклях. Держа в руке тонкую ореховую палочку, он принялся расхваливать свой театр.

— Дамы и господа… простите, граждане и гражданки! — произнес он, и голос его эхом отозвался под высокими сводами, — я намеревался начать с выступления Тысячу Уложу, этого Геркулеса со стальными мускулами, которого вы видите рядом с мадемуазель Нини Лапки Вверх, неподражаемой канатной плясуньей. Но его величество Живоглот Первый, король Сальмигондских островов, только что заявил мне, что голоден. Это и неудивительно! Несчастный властелин, изгнанный из своего государства в результате произошедшей на кухне революции, сегодня на обед съел всего лишь барашка, разумеется живьем, четырнадцать фунтов колбасы и несколько ведер картошки.

При этих словах гигант с физиономией, сияющей, словно начищенный сапог, в короне из перьев, в черном трико, создававшем полную иллюзию черной кожи, со стеклянными браслетами на шее и запястьях, встал и принялся издавать устрашающие звуки.

— Вы голодны, не правда ли, бедный Живоглот?

— Ува… у!.. у!.. ува… у!.. ува… ха!

Негр бросился на гражданина Гратлара и вцепился в его руку зубами, словно действительно хотел съесть артиста живьем. Гражданин Гратлар изо всей силы ударил его палкой, и негр отпустил добычу.

— Потише, гражданин монарх, не так шустро! Обжора грызет сырые кости с таким же удовольствием, как если бы перед ним был сахарный тростник. Быстро несите ему еду, иначе будет беда!

В мгновение ока на помост водрузили стол, на котором стояла огромная миска с серой солью, ведро вина литров на пятнадцать и корзина, полная яиц. Широкая улыбка озарила лицо голодного людоеда, и все увидели его острые, как у крокодила, зубы.

— Это всего лишь крутые яйца, — объявил Гратлар. — Обычно его величество ест их вместе с заключенными в них цыплятами, такая пища весьма полезна его нежному желудку. Однако в этот раз мы не смогли отыскать его любимую еду. В корзине сто яиц. Для него это занятие на четверть часа, не больше.

Пока он говорил, Живоглот схватил яйцо, стукнул его два раза об стол, покатал в руках, очищая от скорлупы, обмакнул в соль, а затем, выпучив глаза, стал запихивать его себе в рот, корча при этом уморительные гримасы, вызвавшие у зрителей дружный смех. Не переставая жевать, он разбил, очистил и обмакнул в соль второе яйцо, мгновенно отправившееся вслед за первым. За вторым последовало третье, и так целая дюжина, словно речь шла о дюжине черешен.

— Прекрасно, ваше величество… очень хорошо! Теперь выпейте глоточек… Ашер издавна славится своими виноградниками! Местное молодое вино с кислинкой, оно щиплет горло и пропихивает кусочки… Монарх так же любит выпить, как и поесть. Живоглот считает, что бутылки ему слишком мало, и требует на завтрак ведро вина, а иногда и целых два. Содержание негодника обходится мне очень дорого, к тому же он ленив, как настоящий принц!

Не обращая внимания на слова Гратлара, Живоглот продолжал чистить и глотать яйца, исчезавшие в его пасти так же ловко, как шарики в руках фокусника. Корзина опустела, вина в ведре осталась ровно половина, однако прожорливость дикаря, умиравшего с голоду, нисколько не уменьшилась.

— Вот это зверюга! — не выдержав, воскликнул один из изумленных зрителей. — Да он хуже бездонной бочки!

— Все, завершаем!.. Дамы и… гражданки и граждане, его величество съел сто четыре крутых яйца, все они сейчас находятся у него в желудке. Живоглот, поблагодарите хозяина, накормившего вас таким замечательным обедом.

Одним прыжком негр выскочил из-за стола и принялся размахивать руками, испуская безумные вопли, потом снова схватил за руку гражданина Гратлара и укусил, словно намеревался сожрать. Сто четыре крутых яйца явно были для него только легкой закуской!

— Лапы прочь, и закрой пасть! Ты все еще голоден, не так ли?

— Ува!.. ух!.. У!.. ува!.. а… а… ха!..

Зрители топали от удовольствия, а последнюю сцену встретили шквалом аплодисментов, свидетельствовавшим о большом успехе гастрономической пантомимы.

— Живоглот, любезный, у вас начнутся колики. Вы же знаете, что от крутых яиц бывает тяжесть в желудке. Но если вы все еще умираете с голоду, то вот — набивайте себе брюхо! Прошу, выбирайте!

С этими словами гражданин Гратлар поставил на стол громадную ивовую корзину с двумя ручками, в которой живописными грудами была навалена всякая снедь, принесенная в уплату за билет. Живоглот, у которого явно разыгрался аппетит, довольно похлопал себя по животу и плотоядно улыбнулся, показав два ряда зубов, которым вполне мог позавидовать волк. Он принялся рыться в корзине, запустив туда обе черные руки, извлекая на свет все подряд и запихивая в рот, который скорее походил на жерло. Ел дикарь все без разбора — грыз яблоко, затем луковицу, лизал масло, зачерпнув его из горшка, откусывал громадные куски солонины, пожирал соленую селедку, а завидев маленького кролика, забившегося от страха в угол корзины, испустил радостный плотоядный вопль.

Схватив брыкавшуюся и визжавшую зверушку за уши, он вытащил ее на свет. Это был хорошенький серый кролик, великодушно заплативший собой за вход целого семейства. Желая оправдать свое имя, Живоглот не стал терять времени — не придушив и не ободрав несчастное животное, обжора схватил его за все четыре ноги и впился прямо в горло. Выросшая к зиме густая и длинная кроличья шерсть застряла у дикаря в зубах. Он выплюнул ее, а добравшись до мяса, вонзил в него зубы и начал пожирать, испуская удовлетворенное урчание, сопровождавшееся отчаянным писком — уи… уи… — бедной жертвы.

Зрители смеялись, аплодировали, топали ногами, кричали «бис!», а Живоглоту только того и надо было — под восторженные вопли кролик был съеден со шкурой и костями! Казалось, после подобной трапезы ненасытная прорва наконец наполнится. Но нет — его величество, король Сальмигондских островов, все еще голоден! Видя, что ведро опустело, Живоглот перевернул его и начал барабанить по дну, снова требуя молодого ашерского вина.

— Довольно, пропойца! — воскликнул гражданин Гратлар, притворяясь, что сердится. — Если тебя мучит жажда, иди к колодцу!

— Ува… у… у… а… ха… уа!.. — жалобно завыл черный человек, отчаянно разводя руками и показывая на свой живот, вздувшийся, словно у жеребой кобылы.

Услышав столь красноречивую просьбу, Гратлар смягчился и гораздо ласковей произнес:

— Что ж, не могу же я позволить тебе умереть от недоедания, ведь тогда это дитя природы получит неправильное представление о нашей цивилизации.

Схватив каравай весом не меньше двенадцати фунтов и кусок старого, твердого как камень творога, размером с тележное колесо, Гратлар бросил их дикарю. Тот на лету поймал их и тут же принялся глодать, довольно чавкая.

— Держи, это тебе на десерт! А теперь, монарх, иди на место, иначе получишь хлыста.

Равнодушный к аплодисментам, крикам «браво», восторженному топоту, словно гром прокатившемуся под сводами старинного храма, Живоглот, успокоившись на время, уселся, поджав ноги, в свой угол, продолжая грызть хлеб и засохший творог.

Довольный успехом своих артистов, глава труппы гордо прохаживался по сцене, пока один из помощников снимал нагар со свечей. Когда установилась тишина и свет стал ярче, Гратлар концом палки указал на борца и сказал:

— Гражданки и граждане, представление продолжается — сейчас будет выступать присутствующий здесь силач. Тысячу Уложу, приветствуйте почтенную публику.

Борец, мужчина лет тридцати пяти, со зверской рожей, чудовищно толстой шеей, мощной грудной клеткой и огромными руками, неуклюже вышел вперед и, остановившись на краю сцены, скрестил руки на груди.

— Как я уже имел честь сообщить вам, имя, которое с гордостью носит этот великан, было дано ему, так как силой он превосходит тысячу самых крепких человек. Сейчас я вам это докажу. Но лучше начнем сначала, ибо это лучший способ хорошо сделать любую работу. Гражданин кузнец, огонь готов? Железо накалено?

— Да, гражданин, — ответил кузнец, стоявший вместе с помощником возле сцены. На обоих были рабочие фартуки.

— Прекрасно! Теперь, Тысячу Уложу, ложитесь на спину.

Геркулес подчинился и вытянулся на полу, так что публике оставался виден только его профиль.

— Гражданин кузнец, соблаговолите подняться с помощником на сцену.

Оба кузнеца залезли на помост.

— Сколько весит наковальня?

— Добрых пятьсот фунтов, не меньше.

— Слишком легкая, но раз тяжелее нет, придется обойтись тем, что есть. Поставьте ее на живот гражданина Тысячу Уложу. Ну, смелее! Оп-ля! Тысячу Уложу не картон и не топленое масло!

Заранее наученные кузнецы взялись за тяжелую наковальню, с усилием подняли ее и опустили на живот атлета. Тысячу Уложу захохотал и воскликнул:

— Ха-ха-ха! Граждане кузнецы, мне щекотно! Ваша наковальня, наверное, сделана из бумаги! Она все еще стоит у меня на животе? Да? А почему я ничего не чувствую?

— Ах!.. — замерла публика, изумленная настолько, что даже перестала хлопать.

— Ну, что я вам говорил? — обратился к залу довольный Гратлар. — Тысячу Уложу сердится — это не наковальня, а игрушка! А теперь, граждане кузнецы, продолжайте, вы знаете, что надо делать дальше.

Оба ремесленника спустились со сцены и выбежали из церкви, но вскоре вернулись обратно. Кузнец клещами нес раскаленный добела кусок железа, от которого разлетались снопы ярких искр. Мастер с помощником поднялись на помост и встали перед наковальней, как будто в своей кузнице. Помощник схватил клещи, кузнец взял молот, и оба принялись ковать железо.

— Дзынь!.. Дзынь!.. Дзынь!..

Ошарашенная публика не верила своим глазам.

— Да что же это за наковальня такая! — изумлялся один.

— Ох, да она сейчас его раздавит, — сокрушалась сердобольная кумушка.

— Дзынь!.. Дзынь!.. Дзынь!.. — Кузнецы продолжали молотить изо всех сил.

— Хватит, хватит! — закричал какой-то впечатлительный зритель.

Тысячу Уложу принялся насвистывать песенку о короле Дагобере, и мелодия отчетливо звучала между ударами о наковальню. Даже скрип помоста не заглушал свиста. Вскоре кусок железа сплющился, стал тоньше, согнулся. Еще несколько ударов, и вот уже получается… настоящая подкова!

Вот это да! Публика не жалела ни ладоней, ни глоток. Зрелище, доселе невиданное в этих краях, окончательно покорило крестьян.

Гражданин Гратлар, наглая и хитрая физиономия которого временами выражала явное беспокойство, сам подал сигнал, вызвавший новый шквал аплодисментов. Честные виноделы от души хлопали в ладоши, загрубевшие от лопат и мотыг, и аплодисменты гулким эхом отражались под церковными сводами, создавая немыслимый шум. Однако сквозь гул восторженных криков можно было, прислушавшись, различить стук колес, катившихся по стылой земле, и резкие, как хлопки петард, удары кнутов. Но зрители были слишком заняты силачом и не обратили внимания на посторонние, в сущности ничем не примечательные звуки, отчего на устах гражданина Гратлара то и дело появлялась насмешливая улыбка.

Наконец кузнецы медленно сняли наковальню, под которой спокойно дышал, улыбался и насвистывал веселый гигант. Поднявшись, он приветствовал публику, а потом оглушительно чихнул.

— Не обращайте внимания, — с усмешкой проговорил он, — наковальня хоть и легкая, зато холодная… Сами понимаете, полсотни фунтов железа в декабре — это не так горячо, как куча жареных каштанов!

Рассмеявшись этой неуклюжей шутке, все притихли, ожидая, что скажет распорядитель. По знаку хозяина труппа удалилась в ризницу, дверь в которую во время представления оставалась приоткрытой.

— Артисты пошли переодеться для следующего номера, — любезно объяснил гражданин Гратлар, оставшийся на помосте вдвоем с Тысячу Уложу. Геркулес небрежно подхватил кузнечный молот и играючи начал вращать им. Все уставились на это чудо — казалось, гигант размахивал тростинкой, так легко летала в его руках тяжеленная кувалда. Помощник снова принялся снимать нагар со свечей, и этот короткий перерыв до предела накалил любопытство публики. С молотом в руках Тысячу Уложу подошел к краю помоста и остановился возле двери в ризницу, куда только что удалился глава труппы, видимо, чтобы поторопить артистов. Наконец показался гражданин Гратлар. Выйдя на середину сцены, он с поклоном заявил:

— Граждане и гражданки, я обещал в завершение показать почтеннейшей публике банду Фэнфэна. Надеюсь, никто не будет разочарован — только что завершилось представление, которое мои артисты давали у вас на дому. Пока мы честно развлекали вас, настоящая банда Фэнфэна «очистила» (ограбила) ваши «берлоги» (дома). Четыре телеги, груженные вашим барахлом, уже уехали — коли желаете, можете побежать вдогонку. Мы отыгрались за поражение на ферме Монгон! Мы и есть банда Фэнфэна! Тысячу Уложу снесет череп первому, кто посмеет шевельнуться! Живоглот поможет ему, а я прострелю голову любому, кто осмелится подняться! Красный петух уже взялся за дело — горят четыре дома… До скорого свидания, жители Ашера!

С этими словами бандит выхватил пару пистолетов и навел на зрителей, Тысячу Уложу грозно размахивал молотом. Оба в мгновение ока скрылись за тяжелой дверью ризницы и заперли ее за собой на ключ. В ту же минуту в церкви начался невообразимый переполох. Бандит, которого до последней минуты принимали за хозяина труппы бродячих комедиантов, произнес страшные слова:

— Красный петух уже пущен!

И действительно — церковные витражи озарились розовыми отблесками пламени. Началась давка, каждый старался как можно скорее выбраться из церкви. Однако двери оказались заколочены снаружи. К счастью, Тысячу Уложу унес только один молот, а второй остался на сцене. Кузнец схватил его и принялся яростно крушить маленькую дверь. Удары молота напоминали артиллерийскую канонаду. Охваченный ужасом и гневом кузнец удвоил усилия, и наконец гвозди вылетели, петли расшатались.

— Скорей!.. Скорей!.. — кричала взволнованная толпа, глядя, как за окном разгоралось пламя.

Но вот искореженная дверь со страшным грохотом рухнула на замерзшую землю. Все, толкаясь, бросились в тесный проход, стремясь поскорей попасть наружу. Толпа вырвалась на площадь и рассеялась по пустынным улицам города, ярко освещенным пламенем бушевавшего пожара. Каждый в страхе мчался к своему дому, опасаясь, что ограбили именно его. Со всех сторон звучали стоны, жалобы, проклятия. Люди, лишившиеся своего имущества, проклинали грабителей, давно находившихся — увы! — вне досягаемости. Бил барабан, гудел набат, раздавались крики: пожар!

Бандит, осмелившийся бросить вызов всему населению городка, не солгал. Четыре дома и в самом деле горели. Следует заметить, что все они принадлежали важным чинам национальной гвардии. Это было местью храбрым горожанам, прибывшим на помощь беднягам из Монгона. Но как злоумышленники могли узнать об этом? Без сомнения, среди местных жителей у них были сообщники — о, негодяи! Эти сообщники и указали дома самых богатых горожан, а бандиты ограбили их до нитки. В трактире, где разбойники оставляли лошадей, нашли связанных мальчишку-конюха и служанку. Они оставались одни, пока хозяева их смотрели на подвиги Тысячу Уложу и Живоглота… В домах царил настоящий разгром, довершенный пожаром. Отчаявшиеся люди восклицали:

— Месть!.. Месть!..

 

ГЛАВА 15

К счастью, урон, нанесенный бандой Фэнфэна жителям Ашера, исчислялся только материальными потерями. Край был зажиточным, и, как говорится, раны, нанесенные кошельку, не смертельны, да и залечить их было несложно — в погребах стояло немало бочек вина, приготовленных на продажу. Однако ужас, внушенный всей провинции хитрым и неуловимым бандитом, возрос еще больше, если только это было возможно. Негодяи, нагруженные добычей, бесследно исчезли, скрывшись то ли в свои лесные убежища, то ли в подземелья скупщиков краденого.

Но не все — в полутора лье от Ашера, между Базошем и большим селением Вилье, относившимся к коммуне Шоси, происходило довольно многолюдное сборище. Отвратительная дорога, соединявшая деревни, шла через густой лес, состоявший из молодых дубков, которые росли вперемежку с елками. Неизвестные выбрали уединенное место в самой чаще, в четверти лье от Вилье. Они развели огромный костер из сосновых сучьев. Горящее дерево весело потрескивало, издавая приятный запах и ярко освещая все вокруг. Люди, сидя на охапках хвороста, доставали из дорожных мешков припасы и фляги с выпивкой и разговаривали с набитым ртом. Эту веселую компанию гражданин Гратлар представил жителям Ашера-ле-Марше как бродячих артистов. Сам Гратлар сейчас держал речь, выговаривая букву «р» как истинный уроженец Орлеана. Смолистый дым попадал в его единственный левый глаз и заставлял то и дело утирать слезы. Избавившись от черного платка, повязанного по самые брови, он тряхнул огненно-рыжей шевелюрой, за которую и получил кличку Рыжий из Оно. Он еще не стер нарисованные углем огромные, закрученные кверху черные усы — их воинственный вид делал бандита совершенно неузнаваемым.

Тут же находился и его величество Живоглот, чье лицо, несмотря на энергичные усилия, местами еще было выпачкано черной краской, с помощью которой вечно голодного бандита Сан-Арто превратили в негра. Здесь же сидел и Тысячу Уложу, избавившийся теперь от циркового трико и снявший грим, который полностью изменял его внешность. Тысячу Уложу вновь стал Драгуном из Рувре, самым сильным разбойником Фэнфэна. Рядом пировали — Винсент Бочар, Жак из Этампа, Душка Берриец, Аньян Буатар, Жан Канонир, Кот Готье и Жак из Арпажона, короче, весь цвет банды! Беседуя, они ели, пили, грелись у костра, но время от времени кто-нибудь вставал, осторожно прокрадывался к дороге, выглядывал из кустов и смотрел в сторону Базоша. Убедившись, что дорога пустынна, он возвращался к костру, занимал свое место и сообщал:

— Ничего!

Разговор велся оживленный, бандиты радовались, как ловко им удалось провести местных виноделов, и весело поздравляли друг друга с победой.

— Черт побери! — воскликнул Жак Канонир. — Надо сказать, шутка отлично удалась. Кто, скажите на милость, сумел бы узнать в гражданине Гратларе нашего Рыжего?

— Рыжий просто дьявол! — добавил Кот Готье. — Он и впрямь настоящий комедиант! Ведь ему надо было сыграть так, чтобы все поверили, а то эти проклятые олухи сами бы нас схватили!

— А Сан-Арто!.. Разве можно забыть Сан-Арто, доброго короля Живоглота! Эй, Сан-Арто, куда ты девал все, что сожрал на глазах у публики?

— В брюхо, старина, в брюхо! — серьезно отвечал разбойник, чье лицо, вымазанное черной краской, время от времени подергивалось.

— И… и… тебя это все не беспокоит?

— Ну… как сказать… Там ведь был еще кролик, божья тварь со всеми потрохами.

— Ох, черт! И ты слопал его живьем, как есть! Может, он там еще прыгает?

— А то как же! У меня в утробе такой тарарам, словно сотня лягушек справляет шабаш!

— Ты бы перекусил да и выпил маленько.

— Верьте не верьте, только я не голоден.

— Быть не может…

— Клянусь, это впервые в жизни, но так же верно, как то, что Драгун из Рувре самый сильный человек во Франции.

— Уж это правда, — серьезно согласился Жан Канонир. — И хоть я сам не из слабосильных, но… В общем, Драгун запросто может меня отшлепать, как четырехлетнего сопляка.

— Полно, приятели!.. Каждый делает то, что может, — скромно отозвался геркулес. — Чуть-чуть больше мяса на костях, чуть-чуть меньше, дело-то не в этом.

— Ну, ты и скромник! — сказал Рыжий из Оно, — вот за это тебя и любят. Да и твой талант всем на пользу. Скажи только, Драгун, кто обучил тебя этому трюку с наковальней?

— Да, — вступил в разговор Винсент Бочар, — это было просто удивительно, даже мы, хоть и сидели рядом, обалдели, как эти деревенские тетери.

— Когда-то я был бродячим актером и выступал на парижских площадях. Тогда-то приятели-комедианты и обучили меня номеру с наковальней.

— Мы думали, у тебя кишки наружу полезут, когда кузнецы принялись молотить своими колотушками.

— Да нет! Главное — разместить наковальню на животе. А уж потом — хочешь бей, хочешь не бей, тебе это все равно, потому что сила ударов приходится не на тебя, а на наковальню.

— Опять никого! — произнес вернувшийся из дозора Душка Берриец.

— Эх!.. А вдруг он раздумал ехать? — с досадой спросил Жак из Этампа.

— Может, он нарочно назвал эту дорогу, а сам поехал по другой?

— Я уверен, он появится, — сказал Рыжий из Оно.

— Откуда ты знаешь?

— Видели кошелек, который бросили из окна замка Ружмон?

— Да!

— Так вот, это означало — завтра по этой дороге поедет капитан, дождитесь и сделайте свое дело.

— Скажи, Рыжий, ты ведь видел в окне Главаря? Это он бросил кошелек?

— Нет! Понимаешь ли, Жак, бывают минуты, когда лучше казаться слепым и забывчивым. Мы должны узнавать Главаря только когда он с нами. В других местах мы даже в его существование верить не должны, а если найдется разбойник с неуемным любопытством, то в одно прекрасное утро он бесследно исчезнет. Все знают, что его и перепилить пополам могут, и сжечь заживо, а то и «пушку» (пистолет) в рожу, и прости-прощай.

— Так что, болван, которого надо «замочить», все-таки здесь поедет?

— Непременно!

— Что же это за здоровяк такой, если нам вдесятером поручили убрать его, — недоумевал Драгун из Рувре, — неужели меня одного недостаточно?

— Это не мое дело, — отрезал Рыжий из Оно. — Приказано убить капитана, мы его и убьем.

— Опять никого! — сообщил, вернувшись, Жак из Этампа.

— Подождем, а пока выпьем по стаканчику! — предложил Кот Готье, откупоривая свою флягу с водкой.

— За здоровье Главаря!

— Да! За здоровье великого Фэнфэна, нашего повелителя.

— Да! Да!.. За Главаря, придумавшего гениальный план, благодаря которому мы обчистили городок, нагрузились добычей и отлично развлеклись!

— А ты, Сан-Арто, почему не пьешь?

— Гм… Ну, если глоточек… и, разумеется, покрепче!

— Прими, чтобы раскрутить кишки, а то у тебя там небось черти скачут! Главное, чтоб у тебя несварения не случилось, когда этот олух появится…

— Эй, едет, едет! Там этот болван, точнее, болваны, потому что их двое! — крикнул Жак из Арпажона. — Они едут по другой стороне дороги.

— Точно, — согласился Рыжий из Оно, — это хозяин и слуга. А нас десять! Гасите костер и готовьтесь — перезарядите ружья и пистолеты. Ждите моей команды. Жак, как далеко они сейчас?

— Меньше чем в четверти лье… Едут шагом, у нас еще много времени.

— Превосходно!

Не торопясь, с уверенностью людей, прекрасно знающих, что делать, бандиты рассеялись среди елей и молодых дубков с пожелтевшей листвой и стали ждать приближения путников, уверенно продвигавшихся вперед и не ожидавших грозящей им опасности.

Леон Бувар, объявив на обеде у графини де Ружмон, что отправится в путь на следующий день утром, так и поступил. На рассвете он выехал в Шартр, чтобы принять командование над отрядом гусар. Дорожную сумку уложили еще затемно, и, после того как снаряжение было проверено, пистолеты заряжены, а подковы лошадей тщательно осмотрены, молодой офицер вскочил в седло. На голове у него была военная треуголка с трехцветной кокардой и золотым галуном, сам он кутался в просторный форменный синий плащ, закрывавший круп коня и ниспадавший до самых сапог. Слуга капитана, солдат, выполнявший также обязанности секретаря, закутавшись в такой же плащ, ехал рядом, по левую руку. Всадники продвигались шагом — во-первых, не хотели загонять лошадей, а во-вторых, дорога оказалась настолько плоха, что скакать по ней даже рысью было просто невозможно. Впрочем, капитан Бувар мог сам распоряжаться своим временем и не слишком утомлять скакунов. Путь его лежал через Шоси, Жанвиль, Ален и Имонвиль. Остановиться на обед предполагали на середине пути, то есть в Жанвиле, а потом уже ехать прямо к месту назначения.

Довольный тем, что наконец-то сможет найти применение избытку энергии и жажде деятельности, которая охватила его, как только вернулось здоровье, Леон ехал молча, погрузившись в размышления. Разумеется, ему хотелось стать тем освободителем, которого давно ждали запуганные жители Боса, он собирался объявить бандитам беспощадную войну, неустанно и безжалостно преследовать их, не давая ни минуты передышки. Он вполне сознавал сложности и опасности задуманного предприятия. Сражаться предстояло с грозным, хитрым и безмерно жестоким врагом, имевшим множество сообщников даже среди жертв, которые хранили молчание, испытывая смертельный страх. Но капитан прекрасно знал тактику партизанской войны, более трудной и опасной, чем открытые сражения на поле брани. Война вслепую жестока, в ней нет правил, законы чести попираются, и пощады ждать неоткуда. В сражениях с шуанами Леон Бувар прошел хорошую школу и изучил тонкости ожесточенной, беспощадной борьбы, в которой главным оружием были предательство, засады и нападения из-за угла.

Затем перед внутренним взором капитана возникло утонченное и печальное лицо его юной возлюбленной Рене де Буан. Молодой человек вспоминал эти черты, непослушную прядь, которая выбилась из каштановых кос, уложенных на испанский манер, и прелестный взмах ручки, когда Рене откидывала волосы со лба. Леон вновь видел прекрасные синие глаза, глубокие и добрые, и ему казалось, что очаровательная девушка, сама того не сознавая, берегла для него всю свою нежность. Ее застенчивая улыбка, готовая в любую минуту смениться слезами, была исполнена грации и дружелюбия, открытый взгляд был еще по-детски дерзким, однако все чаще в нем появлялась сдержанность, присущая женщине, сознающей, что она любима.

Конь то и дело спотыкался на застывшей от мороза неровной дороге, возвращая седока из мира грез к реальности. Потом Леон снова погружался в мечты и предавался тихой радости до следующего ухаба. Однако, несмотря на задумчивость, капитан внимательно вглядывался в бежавшую перед ним тропу, окруженную деревьями и густым кустарником, которая пролегала через печально известную местность. Молодой закаленный солдат, привыкший воевать в зарослях дрока и утесника, на узких тропах, в перелесках и среди живых изгородей Вандеи, окидывал горизонт быстрым, проницательным взглядом, угадывая истинный облик предметов в искаженных, фантастических очертаниях, которые они приобретали в сумерках или ночном мраке.

Несколько минут назад за ржавыми купами дубов и мрачной завесой елей он заметил легкий дымок, синеватыми кольцами поднимавшийся к серому небу. «Нищие или лесорубы», — подумал капитан. Мысль о засаде в четверти лье от деревни, на довольно оживленной дороге даже не пришла ему в голову. На всякий случай Леон подобрал поводья, щелкнул языком, подбадривая коня, и приготовился, если придется, перепрыгнуть через препятствие или же пуститься в галоп. Слуга дремал, закутавшись в плащ по самые уши, и молодой человек окликнул его:

— Открой глаза, Шарло!

— Что-нибудь случилось, хозяин?

— Пока нет, но нужно быть начеку.

Впрочем, вокруг стояла тишина, и казалось, что в этот час, неподалеку от деревни, ничто не предвещает опасности. Оба всадника были уже шагах в сорока от таинственного костра, что дымился неподалеку в лесу, по левую сторону дороги. Внезапно капитану показалось, что в ветвях блеснул ружейный ствол. Хладнокровно, как и пристало человеку, привыкшему ко всяким неожиданностям, понимая, что невидимый враг взял его на мушку и прорываться вперед некогда, Леон крикнул слуге:

— Лошадь на дыбы!

И сам в ту же минуту вонзил шпоры в бока своему коню и резко натянул поводья.

— Огонь! — послышалась глухая команда.

Прозвучали пять или шесть выстрелов, и тяжело раненный слуга жалобно вскрикнул:

— Ко мне, сударь!.. Меня убили!

Шарло откинулся назад, вылетел из седла, взмахнув руками, и тяжело рухнул на дорогу. Изо рта несчастного хлынули потоки крови. Конь его взбрыкнул, поднялся на дыбы и рухнул на землю, забившись в предсмертных конвульсиях. Тем временем капитан сумел выхватить пистолет.

Вновь послышалась команда: «Огонь!»

Леон почувствовал, как бок его словно опалило огнем, и выстрелил наугад, прямо в клубящийся пороховой дым. Внезапно на дорогу выскочили люди с жестокими лицами, и молодой человек понял, что пропал. Разбойники бросились наперерез коню, готовому рвануть вскачь и, быть может, спасти капитана. Бандиты повисли на конской сбруе и попытались вытащить Леона из седла. Капитан сопротивлялся из последних сил. Изловчившись, какой-то бандит схватил его за сапог, резко дернул и стащил на землю. Тут же на капитана рухнул конь, которому перерезали сухожилия. Задыхаясь, чувствуя, что опасно ранен, офицер увидел, как убийцы, размахивая ножами, бросились к нему. В последний раз вызвав в памяти образ любимой Рене, капитан потерял сознание. Негодяи испустили радостные крики, внезапно сменившиеся воплями боли и страха. Из перелеска раздался выстрел, и Винсент Бочар, уже готовый вонзить нож в грудь капитана, подскочил, выронил оружие и схватился руками за изуродованное лицо.

— Черт побери! Меня подстрелили!.. Я ничего не вижу!.. Ко мне, товарищи!

Разбойники столпились вокруг раненого. Аньян Буатар заявил, оглядываясь на капитана:

— Надо перерезать этому олуху глотку, и дело с концом.

Негодяй вернулся к Леону и занес над ним нож. Вновь из-за сосны раздался выстрел, однако теперь он прогремел шагов на двадцать ближе. Буатар с проклятием уронил нож и подскочил словно лягушка. Сведенными от боли руками он схватился не за лицо, а за те два выпуклых полушария, на которых мы согласно природному предназначению имеем обыкновение сидеть, — невидимый стрелок необычайно метко поразил их. Такая рана не опасна, однако немедленно выводит из строя противника, охваченного паническим ужасом.

Бандиты отличались трусливостью и, даже собираясь большим отрядом, дрожали перед опасностью, природу которой не могли объяснить. Вот и теперь они боялись войти в лес, откуда раздались выстрелы, так как за деревьями вполне могло засесть несколько храбрецов. Жан Канонир, считавшийся самым смелым, решил подтвердить свою славу и, подобрав нож, выпавший из рук приятеля, бросился на бесчувственного капитана. Раздался третий выстрел, и, получив заряд крупной дроби в плечо, он отскочил с громким воплем:

— Черт, я тоже ранен!

— Вот дьявольщина! — воскликнул Кот Готье, — а ведь Главарь приказал нам непременно прирезать этого мерзавца!.. Теперь чья очередь? Что, желающих больше нет? Стая трусливых каплунов! Сейчас я вам покажу, что значит храбрость!

Четвертый выстрел, и Кот Готье, держась за бедро, упал на землю и завопил:

— Господи! Нас, кажется, заколдовали! Уже четверых подстрелили!.. Эй, драпаем! Надо уносить ноги, пока можно, а то придется уползать на брюхе!

Напуганные неожиданным и грозным вмешательством, убийцы отступили, поддерживая раненых и не отваживаясь исполнить жестокий приказ своего предводителя.

— Валите в укрытие, я сам им займусь, — вызвался Драгун из Рувре.

Зная решительность Драгуна, разбойники пустились бежать со всех ног прямо по дороге, потому что раненые были не в состоянии продираться сквозь кусты. Драгун, конечно, все исполнит как надо. С отвагой, достойной лучшего применения, бандит двинулся вперед, ворча:

— Сейчас раздавлю тебе башку, как гнилую грушу. Если кто начнет стрелять, так и черт с ними, поцарапают мне шкуру, да и только.

Капитан, бледный как мертвец, лежал неподвижно, придавленный хрипящей, издыхающей лошадью. Занеся ногу и собираясь опустить здоровенный сапог на лицо жертвы, разбойник неожиданно вгляделся в лицо врага, которого до сих пор не удосужился разглядеть. Вдруг Драгун из Рувре со сдавленным рыком отшатнулся и застыл, побледнев, сильнее, чем лежащий на земле капитан. В груди бандита клокотали приглушенные звуки, более всего напоминавшие рыдания:

— Капитан!.. Это он!.. Тот великодушный офицер, смелый и добрый… Он спас мне жизнь в Вандее, рискуя собой… А я помогал убить его… Единственного человека, за которого я готов жизнь отдать… шкуру свою… поганую бандитскую шкуру!

Издалека донеслись крики:

— Эй, Драгун! Поторопись…

— Они хотят, чтобы я прикончил его! Никогда!.. Узнай об этом Главарь, он распилит меня между досками… Конечно, я бандит, грабитель, поджигатель… Нет, не могу… Только не его! Господь Всемогущий, только бы он еще был жив…

— Дёру, Драгун, дёру! — Голоса бандитов звучали все глуше и глуше.

— Сваливайте! Бегите живее!.. Если те, что напали на нас, увидят, что капитан еще жив, они наверняка придут к нему на помощь.

С этими словами бандит схватил издыхающую лошадь и мощным рывком сбросил конскую тушу с капитана. Затем отвязал свою флягу, положил ее рядом с молодым человеком и пустился бежать, ругаясь, тяжело дыша или, может, давясь слезами.

— Тысяча чертей! Это был мой капитан! Мой юный капитан!..

Спустя два часа гражданин Франсуа Даржан, земледелец из Шоси, отправившись на телеге в лес Вилье за хворостом, увидел на дороге человека, плавающего в луже крови, а рядом двух мертвых лошадей. Крестьянин остановился и спрыгнул на дорогу. Отвернув воротник плаща, он убедился, что юноша холоден как лед, и вздохнул:

— Бедняга! Это сын папаши Тиже из Базоша! Чертовски ему не повезло!.. Ладно, придется сообщить судье, что его слугу убили.

Капитан Бувар бесследно исчез.

 

ГЛАВА 16

Узнав об исчезновении сына и убийстве слуги, мировой судья Бувар постарел на несколько десятков лет и с ним случился апоплексический удар. Его жена, женщина стойкая, взяла себя в руки и проявила, как это нередко случается в минуты испытаний, поистине нечеловеческие энергию и мужество.

Любящая супруга и мать, увидев, как вмиг разрушилось ее счастье, только что казавшееся незыблемым и безоблачным, госпожа Бувар спрятала боль глубоко в сердце и не стала предаваться ни бесполезным слезам, ни бессмысленному отчаянию. Прежде всего следовало позаботиться о муже — состояние его казалось крайне тяжелым. Доктор Пьер Брю, друг Бувара, примчался, как только получил печальные известия. Судье сделали обильное кровопускание. И самое время! Бувар задышал, открыл глаза и стал медленно возвращаться к жизни, то есть к страданиям.

— Леон! Дитя мое!.. Мой дорогой сын!.. Жена, какие новости?..

— Дорогой, крепись!.. Я мать, но призвала на помощь все мужество! Он не умер!.. Он просто не может умереть, это невозможно!

— Бувар, друг мой, возьмите себя в руки, — строго сказал врач, — постарайтесь справиться с горем хотя бы на время.

— Ах, если бы я мог надеяться…

— Надейся, друг мой, надейся! — подхватила госпожа Бувар, прижимая руку к сердцу. — Все мы живы только благодаря надежде! Вспомни, как мы боялись за нашего дорогого мальчика, когда он был на войне, сколько раз думали, что он погиб! Но я чувствовала — Леон жив! Иначе меня самой давно бы уже не было на свете!

— Все, что ты говоришь, дорогая, — чистая правда…

— Послушай! Раз и сейчас сердце мое не разорвалось от горя, значит, наш сын жив. Я страдаю, душа моя в печали, однако в глубине ее живет искорка надежды. Он жив, Бувар, ты слышишь? Я уверена, наш мальчик жив, иначе и быть не может! А не то дорогому господину Брю сейчас пришлось бы сидеть у постели двух умирающих!

— Благодарю, жена! Ты вернула меня к жизни, — с трудом произнес судья. Голова его еще была тяжела, руки дрожали. Материнское сердце не лжет! Я верю тебе и тоже надеюсь… Но прошу вас, Брю, расскажите все, что вам известно.

— Дорогой Бувар, успокойтесь. Долгий рассказ утомителен, а вам вредно волноваться.

— Неведение хуже всего… Оно принесет мне гораздо больше вреда. Что же все-таки произошло?

— Трудно сказать. Тревогу поднял Даржан, крестьянин из Шоси. Как вам известно, он обнаружил на дороге уже успевший остыть труп вашего слуги Тиже. Рядом лежали две убитые лошади — его и Леона. Ваш помощник послал на место преступления четырех национальных гвардейцев под командованием унтер-офицера. Спустя полчаса один из гвардейцев возвратился и рассказал, что по дороге на Базош обнаружили широкий кровавый след. Но когда лес кончился, следы повернули на север, то есть в сторону Гедревиля. Кроме того, на месте перестрелки найдены пыжи и следы пуль, которыми явно стреляли из разного оружия. Бедняга Тиже и обе лошади были убиты пулями большого калибра. С той стороны дороги, где скорей всего прятались убийцы, национальные гвардейцы обнаружили застрявшие в сосне кусочки свинца и мелкую дробь. Следовательно, перестрелка велась из оружия разного калибра и с обеих сторон. Кто были люди, напавшие на бандитов, гвардейцы узнать не смогли. Но судя по всему, они явились на помощь Леону… Разбойников было много, о чем свидетельствуют три раны, полученные Тиже, и четыре — его лошадью. Да, следует заметить, что многие бандиты тоже были ранены — на лесных тропах и в поле обнаружены кровавые следы.

И наконец, совершенно непонятно, куда девался Леон? Если разбойники увели его с собой, значит, он был ранен или же его просто взяли в плен. Не исключено, что таинственные люди, пришедшие к нему на помощь, отбили его, спрятали у себя и теперь выхаживают… Но все это, к сожалению, одни предположения. Однако для меня, дорогой Бувар, равно как и для вашей супруги, все это означает, что сын ваш жив, в крайнем случае ранен. Если бы он был убит, его бы оставили на дороге вместе с несчастным Тиже. Итак, мужайтесь и не теряйте надежды!

Больной жадно внимал рассказу врача и в самом деле несколько успокоился. Когда печаль остра, любое утешение воспринимается как благо, и врач старался убедительно излагать факты, свидетельствовавшие о том, что Леон жив, хотя в душе не верил тому, что говорил. Во-первых, почему люди, несомненно рисковавшие собственной жизнью, пришли на помощь Леону, но при этом решили остаться неизвестными? Если они сумели обратить в бегство разбойников и увели или унесли с собой капитана, то почему они до сих пор не объявились и томят в неведении родных, которые места себе не находят от беспокойства? И наконец, если незнакомцы что-то знают о бандитах, — а наверняка так оно и есть, — почему они не хотят помочь правосудию? Рассудительный доктор не находил ответа на мучившие его вопросы и беспрестанно размышлял над ними, стараясь найти разгадку тайны.

Как обычно, роковое известие распространилось молниеносно. Едва в Базоше узнали о новом преступлении, совершенном разбойниками, как новость тут же разошлась по окрестным деревням и селениям. К полудню она уже достигла коммун, расположенных не меньше чем в двух лье от Базоша. Люди еще не оправились после неожиданного и ужасного ночного грабежа в Ашере, случившегося всего лишь двенадцать часов назад, и легко можно представить, какие жуткие, тревожные слухи вновь поползли по окрестностям.

Крестьянин, прибывший рано утром из Ашера в Базош с двумя бочонками вина, рассказал о дьявольской хитрости Фэнфэна, о представлении в церкви, ограблении и пожаре. В ответ жители Базоша поведали о двойном убийстве на дороге в Шоси, сообщили имена убитых и прибавили к этому множество жутких подробностей. Крестьянин, постаравшись поскорей продать вино, поспешил обратно в Ашер, торопясь первым поведать об ужасном происшествии односельчанам, взбудораженным событиями последней ночи.

На окраине деревни он встретил Мадлену Герен, служанку из замка Ружмон, уже в который раз выбегавшую в поисках новостей. С самого утра достойная кумушка сновала из замка в деревню и обратно и каждый раз приносила очередную совершенно невероятную историю, от которой оставалось только за голову хвататься.

Ночью забил набат, раздались крики, и графиня, завидев отблески пожара, до того перепугалась, что заболела и наутро не смогла подняться с постели. А уж когда госпожа де Ружмон узнала, что комедианты, накануне музицировавшие под окнами замка, оказались бандитами Фэнфэна и ограбили деревню, ужас ее не поддавался никакому описанию. Мадлена же, чьи волосы, обычно аккуратно убранные под чепец, теперь стояли дыбом от страха, вместо того чтобы успокоить хозяйку и смягчить рассказ о ночных ужасах, напротив, наслаждалась произведенным впечатлением и каждый раз сообщала новые кошмарные подробности, усугублявшие состояние несчастной графини. Госпожа де Ружмон даже начала разговор о том, не лучше ли переехать куда-нибудь в город или же, на крайний случай, к старому дядюшке, аббату де Фарронвилю.

Нетрудно представить, как изумлялась и всплескивала руками Мадлена, слушая рассказ об убийстве в окрестностях Базоша: «Боже мой! Подумать только! А что госпожа графиня на это скажет! А барышни! Такой милый господин, еще вчера обедал в замке… Ох, вот оно как обернулось-то дело… Господь милосердный!» И хотя рассказчик торопился к новым слушателям, намереваясь еще раз посмаковать жуткую историю, Мадлена успела выведать массу подробностей, и теперь у нее чесался язык, тем более что рассказать новость надо было сразу троим. «Сначала забегу на кухню к Бетти, затем к барышням в малую гостиную, а уж потом в спальню графини…»

Грохоча тяжелыми сабо, она промчалась по двору, взлетела на крыльцо, вихрем ворвалась в кухню и закричала:

— Бетти, ничего-то ты не знаешь! Господин Леон Бувар мертв!.. Сегодня утром разбойники убили его вместе со слугой Тиже и лошадок их прикончили.

Валентина читала, Рене рисовала акварелью распустившийся в горшке розовый рождественский куст, когда в гостиную влетела Мадлена:

— Ох, барышни мои хорошие!.. Беда-то какая!

— Что еще случилось, Мадлена?

— Если б вы только знали!

— Да что такое?

— Убили его, бедняжку! Убили утром, вместе со слугой. Оба мертвехоньки, на дороге валялись. А крови-то, крови!..

— О ком ты говоришь, Мадлена? Кто умер? — изменившимся голосом спросила Рене.

— Да этот бедный господин Леон Бувар… Его убили разбойники из банды Фэнфэна! Сегодня утром, возле Шоси!

С этими словами кумушка, развернувшись на каблуках, выскочила из гостиной и помчалась в комнату хозяйки. Вслед ей неслись крики девушек, напуганных ужасной новостью, но она их уже не слышала.

Потрясенная Валентина горестно вскрикнула, она тотчас подумала о несчастных родителях, а главное, о госпоже Бувар. Слезы подступили к ее глазам, и девушка прошептала:

— О Господи! Сжалься над несчастной матерью! Но, послушай, Рене… Что с тобой? Отвечай же, ты пугаешь меня!

После слов Мадлены Рене глухо вскрикнула и, задыхаясь, схватилась за грудь — она почувствовала, что ей не хватает воздуха. Внезапно девушка покрылась мертвенной бледностью, губы ее побелели, в глазах появилось выражение неизъяснимого ужаса и взгляд остекленел, словно у покойника. Рене хотела заговорить, закричать, справиться с охватившими ее чувствами, но с губ ее не сорвалось ни единого звука, и бедная девушка, сраженная известием, без сил, едва дыша, затрепетала и вдруг замерла, как смертельно раненная птица.

Валентина испугалась, но не потеряла голову. Зачем звать, зачем ждать неловких и болтливых служанок, посвящать их в тайну, о которой она сама только сейчас догадалась? Даже не подозревая, что способна на такое усилие, Валентина подняла Рене и перенесла на кушетку, подложив ей под ноги подушку, и поднесла к носу девушки флакон с нюхательными солями, которые наши предки, весьма чувствительные к их резкому запаху, всегда носили с собой. К великому ужасу Валентины, почти такой же бледной, как ее кузина, обморок не проходил.

Но вот Рене с трудом открыла глаза, глубоко вздохнула и разрыдалась. Плакала она долго, а Валентина, как деликатная и любящая старшая сестра, молча утирала ей слезы и шептала слова утешения, подсказанные великодушным сердцем. Наконец Рене с трудом произнесла:

— Валентина, милая, как я страдаю!.. Боже мой, как я страдаю!..

— Мужайся, Рене! Собери силы, я буду утешать тебя… Жизнь и со мной обошлась жестоко…

— Неужели это правда, то, что сказала Мадлена?! Это страшное известие?..

— Будем надеяться, что нет. Ты же знаешь, крестьяне часто преувеличивают. Возможно, просто несчастный случай, падение с лошади…

— Да, конечно, — согласилась Рене, цепляясь за эту мысль, и ее мертвенно-бледные щеки слегка порозовели. — Конечно, иначе…

— Значит, ты любишь его, милая Рене, — сочувственно произнесла Валентина, и на губах ее появилась легкая улыбка, которая, однако, быстро исчезла.

— Не знаю, может быть, именно это чувство называют любовью, — тихо ответила Рене, и нежный голос ее задрожал, — только когда я услышала, что он умер, мне показалось, что я сама вот-вот умру.

— Прости, дорогая, что я проникла в твою тайну… но я сохраню ее здесь! — и Валентина положила руку на сердце. — Впрочем, я уже давно подозревала, что все обстоит именно так, и рада за тебя, потому что капитан во всех отношениях достоин любви, тем более что ваши чувства взаимны, хотя он тебе никогда не признавался в них.

— Неужели это чувство — действительно любовь? Это нежное и жестокое чувство, которое то беспричинно опьяняет тебя, то терзает душу, разрывая ее на тысячи кусков…

— Да, я думаю, это именно оно.

— Но есть еще что-то, чего я не могу объяснить.

— Послушай, дорогая, хочешь, я расскажу, что ты чувствуешь?

— Да! Но, умоляю, попроси тетю послать кого-нибудь, чтобы как следует все разузнали. Для меня жизнь как будто остановилась.

— Я сама пойду и распоряжусь — пошлю Эжена на лошади.

Оседлав коня, слуга стремглав помчался в Базош.

Вернувшись, Валентина села возле кузины, которая уже улыбалась сквозь слезы.

— Твое волнение, стремление поскорей узнать, что случилось на самом деле, — все говорит о том, что ты влюблена. А когда любишь, все, что не имеет отношения к любимому человеку, представляется неважным и неинтересным. Нет ничего, кроме него! По крайней мере, в минуту опасности мы помним только о нем и ради него без колебаний пойдем на любые жертвы!

— Это правда!

— Когда любишь, начинаешь верить и в божественное счастье, и в непоправимые катастрофы, окружаешь себя химерами, и зачастую самые ничтожные события нашей жизни становятся неизмеримо важными… Слово, взгляд, звук любимого голоса могут привести в восторг или повергнуть в отчаяние. А как коротки часы! Как летит время! Бывает, что вовсе перестаешь замечать, как оно идет!

— Ты права!

— Когда мы в разлуке с возлюбленным, как хочется уединения! Какое наслаждение — в одиночестве переживать минуты последнего свидания, вспоминать мельчайшие детали, все, вплоть до самых нескромных, вспоминать взгляды, которыми сопровождались те или иные слова, голос любимого! Какое горе, когда вдруг понимаешь, что забыла сказать что-то очень важное! И обещаешь себе при ближайшем свидании исправить оплошность!

— Мне прекрасно знакомо все, о чем ты говоришь! Валентина, ты так точно описала, что творится сейчас со мной! Но, значит, ты тоже любила?

— И люблю по-прежнему, люблю страстно и верю, что мой избранник самый благородный и верный человек на свете! Я люблю его, но вот уже два года оплакиваю нашу любовь… Это грустная история, я расскажу ее тебе позже, сестричка. Сегодня рана слишком кровоточит. Поговорим лучше о тебе. Ты не могла сделать лучшего выбора… И как давно ты его любишь?

— С первой минуты! — покраснев, ответила Рене, и на глаза ее навернулись слезы. — Но я не могла разобраться в собственном сердце, и только ужасное несчастье, которое случилось сегодня, открыло мне истину. Я поняла, сколь глубока моя любовь, и с гордостью открываюсь тебе.

— Ты не ошиблась, Рене! Этот отважный воин достоин тебя. Душа его чиста, а твоя любовь будет хранить его. Вы еще увидитесь.

— Как ужасны часы ожидания!

— Дитя! — нежно, как мать, произнесла Валентина, — твоя жизнь только начинается, печаль впервые поразила твое сердце. Но ты можешь хотя бы надеяться, тогда как я…

— Так, значит, ты страдаешь!

— Очень!

— Но ведь ты тоже надеешься…

— Да, Рене! Но иногда жизнь особенно тяжело давит на плечи, и мне кажется, что мрак, в котором я так давно блуждаю, никогда не рассеется. Но довольно вспоминать об этих горестях… Мои несчастья вряд ли помогут излечить твою печаль. Осуши глаза, сестричка, и делай как я — будь внешне спокойна и постарайся, чтобы моя матушка не проникла в твою тайну.

 

ГЛАВА 17

О Леоне Буваре по-прежнему не было известий. Население, до крайности взбудораженное новым дерзким преступлением, во весь голос требовало вмешательства полиции и поимки бандитов. Однако новые власти имели в своем распоряжении только слабо организованных и плохо обученных солдат, а потому их действия не могли принести желаемого результата. Все бездействовали, прежде всего потому, что не было средств для исполнения задуманного. Делали, что могли, то есть почти ничего, зато составляли бесчисленные, совершенно бесполезные протоколы. По дорогам разъезжали жандармы, а в результате все оставалось по-старому, лишь отчаяние населения возрастало.

Тем временем в Шартре провели расследование, в очередной раз подтвердившее, какой слаженной организацией, прекрасной экипировкой и великолепной осведомленностью отличалась банда Фэнфэна. Служебное письмо, направленное капитану Бувару о предоставлении ему полка легкой кавалерии, оказалось подложным! Все необходимые вензеля и печати, равно как и подписи чиновников, было не отличить от подлинных. Представители военных властей ошиблись так же, как и капитан Бувар, прежде неоднократно державший в руках подобного рода документы.

Итак, из обоих происшествий сам собой напрашивался вывод — или банда Фэнфэна располагала собственной типографией, где работали люди, способные подделывать печати и подписи, или же документы были изготовлены самими должностными лицами. Это предполагало, что у Фэнфэна были сообщники среди государственных чиновников, или же — что гораздо хуже — необычайную ловкость бандитов. Дело осложнялось тем, что письмо пришло непосредственно из Парижа, прибыло со специальным нарочным, который каждые два дня доставлял государственные депеши. Разумеется, никто не смог узнать, откуда пакет был отправлен на самом деле! В письме содержался прямой ответ на просьбу, направленную Буваром верховным властям, и несчастный офицер никак не мог заподозрить, что читает фальшивку, сфабрикованную Фэнфэном, который с поистине дьявольским искусством изыскал способ доставить ее адресату.

Здоровье постепенно возвращалось к старому Бувару. Однако полученный удар резко изменил характер несчастного судьи. Он погрузился в мрачную, безысходную печаль, которая постоянно увеличивалась, ибо время шло, а новостей не было, и старик, как ни старался, не мог побороть тоску.

У жены его энергии хватало на двоих. Образцовая мать и жена, она с успехом заменяла мирового судью везде, где требовались его решения и познания. Супруг же ее, судя по всему, окончательно утратил любые желания и стремления. Сильная своей верой, в которой мужественная женщина черпала бодрость духа, госпожа Бувар, несмотря на полную неразбериху, привела в боевую готовность отряды жандармерии и национальной гвардии, заставила их прочесать окрестные леса, разослала патрули по всем деревням и сумела организовать обыски в каждой гостинице на равнине. Она диктовала мужу бумаги, убеждала его подписывать их и незамедлительно рассылала по назначению. Узнав о ее хлопотах, мировые судьи соседних кантонов также приняли кое-какие меры для поимки разбойников и таким образом выражали сочувствие горю коллеги не только на словах, но и на деле.

Если думать, что искреннее участие может смягчить страдания родителей, утративших сына, то горе супругов Бувар должно было превратиться в светлую печаль, ибо их сразу же окружили заботой и состраданием. Богатые, бедные, сторонники старого режима, патриоты, буржуа, бывшие дворяне, ремесленники, земледельцы — все сочли своим долгом явиться в Базош, чтобы выразить соболезнования опечаленным супругам.

Несмотря на болезнь, мадам де Ружмон была одной из первых — она приехала вместе с Валентиной и Рене. Все трое плакали вместе с несчастной матерью, которую впервые покинули силы и бодрость духа.

— Ах, госпожа графиня! Увидим ли мы его когда-нибудь? — рыдала госпожа Бувар.

— Увидим ли мы его? Разумеется, мы в этом нисколько не сомневаемся, дорогая, — произнесла графиня с искренним волнением в голосе, впервые позабыв о сословных предрассудках. — Уверена, вы скоро обнимете сына, и мы вместе с вами будем радоваться его возвращению, потому что любим его, как и вы…

— Да, сударыня, — подхватила Рене, побледнев и сжав руку несчастной матери, — он спас моего отца. И мы любим его от всего сердца!

Виконт де Монвиль был сдержан, однако, похоже, искренен в своих чувствах, поэтому, когда на следующий день он появился у супругов Бувар, визит его был оценен очень высоко. Все знали, что он встречал Леона всего несколько раз в замке графини де Ружмон и едва знал капитана. Виконт живо заинтересовался шагами, предпринятыми для поисков пропавшего, любезно предложил свою помощь и пообещал заняться этим делом. Предложение его было встречено с благодарностью, ибо он слыл человеком слова.

Старый аббат Фарронвиль, известный как твердокаменный роялист и сторонник старого режима, глубоко уважал мирового судью, хотя тот был яростным патриотом и именовал себя гражданином. Несмотря на свои семьдесят шесть лет, аббат сам прискакал в Базош. Его замок, превращенный в настоящую крепость, находился в полутора лье от города. Старый дворянин, с мушкетом у бедра, как было принято в королевской гвардии, сопровождаемый четырьмя конными лакеями, имел поистине грозный вид, и его приезд произвел фурор в республиканском городке. Впрочем, старик пользовался всеобщим уважением и любовью, ибо всегда отличался добротой, и его никогда не упрекали за нетерпимость, напоминавшую скорее детское упрямство. Его визит к супругам Бувар был продолжительным и сердечным. Покидая дом судьи около двух часов пополудни, аббат сказал, сидя в седле:

— Холодно, однако погода чудесная. Отсюда до Ружмона меньше половины пути, который я уже проделал. Что, если навестить племянниц и попросить у них пристанища и тарелку супа? Да, черт возьми… почему бы и нет?

Как большинство светских аббатов конца восемнадцатого века, живших при дворе, чаще посещавших дамские будуары, нежели церкви, и отдававших предпочтение сочинениям Вольтера перед писаниями Фомы Аквинского, аббат Фарронвиль охотно ругался. Впрочем, это был единственный порок, оставшийся у человека, в молодости обожавшего вино, игру и красивых женщин, эту языческую троицу, которой во все времена поклонялись любители удовольствий. Состарившись, он стал отшельником, однако сохранил кое-какие увлечения. Отказавшись от вина, приводившего его в дурное расположение духа, от игры по причине отсутствия партнеров, от красавиц, ибо время его прошло, аббат пристрастился к охоте. Эта страсть по сравнению с остальными была наиболее приемлемой для духовного лица.

Было время, когда аббат решил эмигрировать, отнюдь не из страха, Боже упаси! Просто старик привык потакать своим прихотям. Вернулся аббат Филипп, как многие запросто звали его, в самый разгар Террора. Обнаружив, что по ту сторону Рейна чертовски скучно, а эмигрантское общество состоит из ничтожных, мелочных и нечистоплотных людишек, он в один прекрасный день направил свои стопы к дорогому его сердцу Босу и, рискуя головой, вновь обосновался в Фарронвиле. Как уже говорилось, революция прошла в Босе гораздо тише, чем в иных местах, аббата не тревожили, и он безо всяких забот дожил до более спокойного времени.

Аббат Филипп был красивым высоким стариком, худым, хорошо сложенным, как и положено бывшему любителю покутить и гореть в пламени страстей. Он обладал изысканным чувством юмора и тонким умом, довольно скептическим, как и пристало человеку церкви, любил свою племянницу, графиню де Ружмон, и внучатых племянниц, к которым питал искреннее расположение.

Его приезд стал настоящим праздником для всех обитателей замка. При виде лакеев в галунах, которых аббат, как при старом режиме, бесстрашно продолжал одевать в ливреи, Мадлена так засуетилась, что на нее нельзя было смотреть без смеха. Добрая и преданная, но совершенно чуждая любого этикета, она, как испуганная курица-наседка, взлетела на крыльцо, оглашая своды коридоров дробным топотом сабо и растерянно бормоча, устремилась по лестнице.

— Ох, госпожа графиня!.. Там что-то… Вроде жандармы…

— Жандармы!.. — воскликнула графиня, заслышав конский топот. — Что еще могло случиться?

— Жандармы, а может, и еще какие чины… Да не знаю я, право, только у всех у них ружья сбоку болтаются. И все они сопровождают господина кюре.

— Господина кюре? Какого кюре? Да вы с ума сошли, Мадлена!

— Нет, госпожа графиня, ни с чего я не сошла, это я точно знаю. Это дядюшка госпожи графини, тот самый, который всегда говорит мне глупости и щиплет за подбородок.

— О Господи!.. Дядюшка!.. Какая радость!.. Но ты-то, глупая курица, почему до сих пор не пригласила его войти? И называй его: господин аббат! Слышишь, господин аббат, и никак иначе!

Мадлена, которой ничего не стоило спутать лакеев с жандармами, а кюре с аббатом, помчалась исполнять поручение. Ее неотступно мучил вопрос — зачем богатые только и делают, что усложняют жизнь и себе, и людям, и какое они находят в этом удовольствие.

Поцеловав дамам руки — этой привилегией старый дворянин дорожил особенно — и произнеся длинное приветствие, от которого настоящий французский кавалер также не мог отказаться, аббат начал беседу. Графиня поделилась с ним своими страхами перед дерзкими разбойниками, с каждым днем все сильнее бесчинствовавшими в округе. Некогда спокойный край трепетал перед бандитами — даже среди бела дня люди боялись покидать свои жилища, а все ночи напролет тряслись от страха. Разве можно так жить дальше?..

— Это знамение времени, дорогая племянница! — отвечал аббат. — Что вы хотите, ведь и управляют нами те же неизвестно откуда взявшиеся мошенники, дорвавшиеся до власти!

— Мы не можем чувствовать себя в безопасности, ведь бандиты вполне могут предположить, что за стенами нашего замка спрятаны несметные богатства!

— Увы, боюсь, вы правы, дитя мое. Почему бы вам не переехать ко мне в Фарронвиль, под защиту прочных стен и рвов моего замка, который в состоянии выдержать осаду целой армии разбойников?

— Благодарю вас, дядюшка, я уже об этом думала, но…

— А раз думали, черт возьми, что же вас останавливает?

— Боюсь стеснить вас, нарушить вашу размеренную жизнь.

— О, похоже, вы считаете меня старым пнем, вросшим в землю, или старой клячей, привыкшей бегать по кругу в манеже!

— Бог мой, дорогой аббат, я ни о чем подобном даже не помышляла!

— Ваш приезд доставит мне только радость. Улыбки юных племянниц озарят мрачные стены крепости, где с наступлением темноты я томлюсь от скуки, словно сыч в клетке. У меня десять отважных слуг — все бывшие солдаты. Вечером мы поднимаем мост или же выставляем караул, как в военное время, и я не советовал бы бандитам приближаться к замку на расстояние выстрела — мои люди уложат их на месте. Вы спросите: зачем столько предосторожностей? Да Бог мой, все очень просто! Я богат. У меня есть произведения искусства, к которым я очень привязан и которые хочу оставить вам в целости и сохранности.

— Надеюсь, это случится еще не скоро, дядюшка.

— Разделяю ваши надежды. Однако, чтобы завещать вам свое имущество, мне нужно его сохранить. К тому же было бы крайне неприятно, если бы негодяи ворвались и стали хватать грязными лапами дорогие моему сердцу вещи — картины, украшения, серебряную посуду, произведения искусства, церковное облачение, словом, все, что составляет гордость моего уединенного жилища. Поэтому я счел нужным завести надежную охрану. Все знают, что я могу себя защитить, и потому мерзавцы, что грабит жителей наших славных равнин, не осмеливаются нападать на меня.

— Дорогой аббат, вы меня убедили. Если бандиты станут и дальше бесчинствовать в наших краях, мы переедем к вам.

— Ну вот, теперь я буду с нетерпением ждать очередного громкого преступления, раз уж иначе мне никак не заманить вас к себе в гости… Но давайте поговорим серьезно, а именно о моем наследстве.

— Не сейчас, дорогой дядюшка, для этого у нас еще будет время. Это слишком печально, хотя, признаю, одно ваше слово может оживить любую беседу.

— Вот и прекрасно! Давайте живо и весело побеседуем на предложенную тему. Несколько дней назад меня посетил несчастный Пьер Лежен, фермер из Монгона. Жизнь его окончательно разбита, он хочет продать ферму и переехать куда-нибудь в город. Он рассказал, что ферма была продана ему с правом обратного выкупа виконтом де Монвилем, а так как сроки, установленные для выкупа, прошли, Лежен стал законным владельцем Монгона. Он предложил мне купить ее за пятнадцать тысяч ливров наличными, и я согласился.

— Действительно, удачная покупка, — рассеянно заметила графиня.

— И эта покупка непосредственно касается вас, дорогая племянница.

— Каким образом?

— Сейчас увидите. В ашерском приходе у меня нет ни клочка земли, и я подумал, что купчую на Монгон нужно составить на имя моей внучатой племянницы Валентины. Это будет наш с вами подарок к ее свадьбе. Если меня при этом случайно не окажется, то вы проследите за тем, чтобы Монгон вошел в ее приданое.

— Дядюшка!

— Да, именно!.. настоящий дядюшка, единственный смысл существования которого состоит в том, чтобы делать маленькие сюрпризы. Главное, не возражайте! Рене тоже не останется обделенной, я приготовил для нее не менее ценный подарок. Все решено, возражения не принимаются! Да, раз уж речь зашла о свадьбе, нет ли у вас кого на примете для Валентины?

— Я как раз собиралась сказать вам — виконт де Монвиль просил у меня руки дочери. Я не ответила ему ни да, ни нет и предоставила возможность самому заслужить расположение Валентины.

При имени Монвиля аббат нахмурил брови и шумно втянул понюшку табаку.

— Кх!.. Кх!.. Монвиль, этот… весьма сомнительный виконт…

— Но, дядюшка, его дворянство вполне доказано, — живо перебила графиня.

— Я в этом пока не усомнился, дитя мое…

— Тогда в чем же вы можете его упрекнуть?

— В его прошлом увлечении революцией! Противней всего, что этот парень с подозрительной легкостью перекрасился из красного в белый! Черт побери! Мнения не меняют с той же легкостью, что и перчатки. А что Валентина думает об этом воздыхателе?

— Она с ним холодна, вежлива и хочет подождать.

— Юная девушка поступает как умудренная опытом женщина. Валентина права — подождем. Разумеется, нельзя не учитывать и мнение Бувара, оно вполне заслуживает доверия. Бедный Бувар!.. Такое страшное несчастье! Послушайте, племянница, как бы я ни был привержен старому режиму, я бы с большим удовольствием отдал свою дочь замуж за одного из тех людей, что скроены по мерке судьи из Базоша или его сына.

— Нет!.. Замуж за санкюлота?! Нет, вы не можете так думать!

— За санкюлота — нет! За патриота — да! За пылкого, истинного патриота, с которым я готов сражаться бок о бок и которым я восхищаюсь, ибо эти люди достойны славы античных героев. Но, прошу вас, оставим этот разговор. Я был бы в отчаянии, если бы ненароком стал навязывать свое мнение. Однако прежде, чем мы сядем за стол, позвольте позвать Любена, моего доверенного человека, и распорядиться насчет наших дел.

Через пять минут появился слуга, эскортируемый Мадленой. Служанка оказывала ему такие почести, словно сопровождала самого губернатора.

— Господин шевалье меня спрашивали?

— Да, голубчик, завтра на рассвете ты отправишься в Монгон и скажешь фермеру Пьеру Лежену, что в десять часов я жду его у нотариуса. А на обратном пути заедешь к нотариусу. Ясно?

— Да, господин шевалье.

— Можешь идти.

Проснувшись на следующее утро, Валентина с удивлением обнаружила на окне грифельную доску, которой еще накануне вечером там не было. Открыв окно, девушка взяла доску и увидела написанные на ней буквы. Прочитав странное послание, Валентина окончательно растерялась: «Ни под каким видом не покидайте замок, ибо здесь вы в безопасности. Вас оберегают».

Ни подписи, ни каких-либо иных пометок.

Привыкнув к осторожности, Валентина вытерла доску, положила ее на подоконник и принялась размышлять о странном послании, задаваясь вопросом, как оно попало к ней на второй этаж, причем совершенно бесшумно — ночью все собаки молчали. Внезапно она вспомнила о существе, которое окрестные жители звали привидением Ружмона, и на губах ее мелькнула меланхолическая улыбка. Взволнованная полученным сообщением, идущим вразрез с приглашением аббата Фарронвиля, раздумывая, не кроется ли тут ловушка, она решила никому ничего не говорить и ждать развития событий.

В это же самое время слуга, посланный аббатом в Монгон, галопом влетел во двор, соскочил с коня и, не дождавшись конюха, чтобы отдать ему поводья, как это пристало слуге из хорошего дома, взволнованно помчался к парадному крыльцу. Проворно взбежав наверх, слуга влетел в комнату к хозяину. На лице его был написан ужас.

— Ах, это ты, Любен… Ты был в Монгоне?

— Да, господин шевалье.

— Что случилось? Ты бледен, дрожишь… уж не заболел ли ты?

— Прошу прощения, господин шевалье, но я только что видел такие ужасы…

— Ну же, возьми себя в руки, — продолжал аббат, который, несмотря на всю свою строгость, всегда хорошо обращался со слугами. — Ты был у нотариуса?

— Да, господин шевалье.

— А у Пьера Лежена?

— Увы, да, господин шевалье.

— Как это понимать? С ним что-то случилось?

— Я видел его труп, и в таком состоянии!

 

ГЛАВА 18

Насмерть перепуганный Пьер Лежен, фермер из Монгона, хотел, как известно, продать ферму и бежать в город, где надеялся почувствовать себя в безопасности. С тех пор как он мужественно отразил нападение бандитов, фермер совершенно потерял покой. Он прекрасно понимал, что бандиты, затаив на него злобу, рано или поздно, силой или хитростью возьмут кровавый реванш. Мысль эта преследовала его днем и ночью и приводила в ужас.

Работники, несмотря на всю преданность, заявили, что не станут больше у него работать. Если до сих пор все держались вместе, а временами даже выказывали весьма редкую для Боса храбрость, теперь никто больше не хотел рисковать жизнью ради защиты чужих интересов. Кроме того, ночные караулы были крайне утомительными, а их волей-неволей приходилось нести. Люди начинали понимать, что от постоянных тревог, страха, прогонявшего и сон и аппетит, они вскоре рухнут в изнеможении. Значит, надо было избавляться от фермы. И Пьер Лежен решился на эту жертву, мучительную для крестьянина, искренне привязанного к земле.

Найдя покупателя в лице аббата Филиппа, фермеру оставалось только распродать скот и урожай. Лошадей, коров и овец можно было пока раздать соседям, в ожидании когда найдутся настоящие покупатели, — с этим особых сложностей не возникало. Оставался урожай. И тут подвернулся торговец, человек, называвший себя Кузеном, с которым Пьер Лежен уже не раз заключал сделки.

Кузен, толстый берриец, краснолицый пьяница, круглый и добродушный, два-три раза в год объезжал фермы Боса, продавал овец, покупал зерно и платил наличными, отчего пользовался уважением клиентов. Его предложение купить все разом было для фермера большой удачей, хотя он прекрасно понимал, что Кузен просто хочет воспользоваться, может быть, даже злоупотребить его положением. Но, торопясь уехать, Лежен был расположен к уступкам — страх жег ему пятки.

Прежде чем приступить к торгу, как обычно, сели за стол. Жирный гусь на вертеле, фрикасе из курицы, копченые колбаски для аппетита и несколько графинчиков ашерского вина — промочить горло. После обеда перемерили пшеницу, рожь, овес и ячмень и ссыпали в мешки.

Начался затяжной торг, без которого у крестьян не обходится ни одна сколько-нибудь значительная сделка. Сначала о деле вообще речи нет. Просто все едят и пьют, и — можете поверить! — в изрядном количестве. Каждый кусок обильно запивают, чокаясь по любому поводу и поднимая узкие стаканы с толстым дном, как пристало экономным амфитрионам. В этот раз тоже говорили о солнышке и дожде, о холоде и жаре, о тяжелом времени, о бандитах, разоряющих край. Кузен, страшно боявшийся разбойников, рассказал две истории, от которых у слушателей мурашки забегали по коже.

Время шло, пища постепенно исчезала, графинчики пустели. Вот уже молодое вино с ашерских виноградников разгорячило умы, собеседники стали более красноречивыми и начинали делать первые скромные намеки на предстоящий торг.

— Зерно-то нынче дорого, — говорил Кузен, кивая головой, — а везти его и того дороже.

— Зато, что ни возьми, первый сорт, — утверждал Пьер Лежен, — без мякины, дважды просеяно, отборное, без мусора. Такое стоит двадцать ливров мешок.

— Ассигнатами! — с громким смехом предложил Кузен.

— Ассигнатами? Нет, так дело не пойдет… Да мыши это зерно едят и облизываются словно на сыр или сало. Ни лиара не уступлю, лучше уж и впрямь скормлю мышам.

— Посмотрим! — многозначительно заявил Кузен, вытащив из своего чемодана несколько увесистых мешочков с деньгами и положив их на стол.

Это было нужно, чтобы раззадорить фермера. Вид живых денег располагает к уступкам.

— Выпьем по стаканчику, — продолжал Лежен.

— Да хоть десять стаканчиков! Доброе вино улучшает пищеварение и способствует делам.

— Эй, Розали, детка! Возьми большой кувшин и нацеди нам трехлетнего винца из той бочки, что стоит в левом углу погреба.

Служанка фермера взяла дубовый жбан, стянутый обручами из красной меди, вмещающий никак не меньше восьми литров, откинула крышку люка и спустилась в погреб. Собрались работники — попробовать вино. Сегодня они последний день работали на ферме, завтра усадьба больше не будет принадлежать Лежену. Хозяин предложил работникам выпить, и те не чинясь согласились. Стаканы пустели один за другим — вино трехлетней выдержки действительно оказалось превосходным.

— Так вы говорите, гражданин Кузен, что двадцать ливров в звонкой монете за мешок…

— Это слишком дорого.

— Это просто даром за такой товар!

— Сто ливров ассигнатами, коли вас так больше устраивает, мэтр Лежен. Или если вы согласны на пятнадцать ливров в звонкой монете, тогда можно поговорить.

— Пятнадцать ливров! Да вы смеетесь, гражданин Кузен!

— Когда речь идет о делах — никогда!

— Все бы вам одурачить бедного крестьянина! Кладите девятнадцать ливров и забирайте все.

— Пятнадцать ливров, и по рукам.

— Еще по стаканчику!

— Да хоть десять, коли вам угодно!

С обоюдного согласия торг прекратился. Кузен, красный как пион, но по-прежнему непреклонный, с просветлевшим под воздействием молодого вина умом, начал — вполне в духе застольной беседы — рассказывать последние новости и страшные истории о бандитах. Он надеялся уломать фермера, однако тот, готовясь навсегда покинуть дом, держался твердо и уверенно, хотя нельзя поручиться, что в душе он оставался столь же стоек, как и с виду.

— Бандиты!.. Надеюсь, вы не сговорились с ними, чтобы заставить меня за бесценок продать зерно?

— Пусть вино у меня в стакане превратится в яд, если я воспользуюсь вашим несчастьем! Но дела есть дела, мэтр Лежен.

— Разумеется! К тому же, гражданин Кузен, ружья у нас всегда заряжены, и, ежели банда Фэнфэна сунется сюда, разбойники встретят достойный отпор!

— Что ж, тем лучше!

— У меня, гражданин Кузен, найдется и для вас двустволка в случае тревоги. Вы же переночуете у нас?

— А это уж, извините, нет.

— Боитесь?

— Я? Что за глупость… Пятнадцать лет я днем и ночью разъезжаю по округе на своей кобылке и хотел бы посмотреть на того, кто осмелится на меня напасть.

— И что же вы с ним сделаете?

— А вот что! — ответил Кузен, вытащив из-за пояса грубой домотканой куртки два пистолета. — Эта парочка отпугнет любого мерзавца!

— Еще одна причина, чтобы провести последнюю ночь вместе с нами, под надежной охраной, — продолжил Лежен. Упрямый, как любой крестьянин, он считал, что, если ему удастся в этот вечер напоить Кузена, тот станет более сговорчивым.

— Что ж, — поразмыслив, ответил Кузен, — раз уж вы настаиваете… Жилье у вас отличное, переночевав здесь, я сэкономлю и на гостинице, и на овсе для моей клячи. Идет! Мэтр Лежен, я в вашем распоряжении.

— Вряд ли сегодня ночью бандиты сунутся к нам.

— Да уж, не хотелось бы, потому что мой чемодан полон экю и полновесных луидоров, не говоря уж об ассигнациях!

— Ну, вот и отлично! Превосходно! Значит, в случае чего вы будете храбро защищать и свое имущество, и мое.

Решение было принято, и все снова принялись пить вино, уже в качестве аперитива перед ужином. Мамаша Лежен, которой муж успел многозначительно подмигнуть, свернула шею паре уток, ощипала двух кур, приготовила вертела, приказала развести большой огонь и достала из шкафа две большие белые простыни, пахнущие ирисом. И все это быстро, без лишней суеты, словно фазанья курочка, уверенно спешащая по борозде. Надвинулись сумерки. Над огнем весело булькали кастрюли, медленно вращались вертела.

— Ну все, мальчики! — отдуваясь, произнес Лежен. — Еще по стаканчику, и пойдем закрывать ворота.

Фермер стал объяснять гостю, как надо нагружать камнями телегу, чтобы она превратилась в баррикаду, преграждающую путь в ворота.

— Но, — заметил Кузен, — лучше нагрузить ее мешками с зерном… Мы бы поставили ее перед воротами, а завтра утром нам не пришлось бы тратить на это время. Останется только запрячь лошадей, и вперед!.. Поехали! Мы ведь договоримся, а, мэтр Лежен?

— Конечно, восемнадцать ливров, и все ваше.

— Семнадцать, и покончим с этим.

— Но вы дадите еще по экю каждому из моих работников!

— Бог мой! Придется, видно, соглашаться… По такому случаю не забудьте пригласить их поужинать с нами.

— Ну, стало быть, дело сделано.

— С Богом!

Ударили по рукам, каждый поклялся, что сделка совершенно честная, Кузен отсчитал сто ливров задатку, которые Лежен тотчас упрятал в карман, телегу, нагруженную зерном, поставили на обычное место у ворот и вернулись в дом. Часы показывали половину седьмого.

Трудно было поверить, что эти люди, насквозь пропитанные вином, только что отвалились от стола. Вновь принявшись за трапезу, они поглощали еду с прежним аппетитом. О зерне больше не говорили, ведь оно было наконец продано — по семнадцать ливров за мешок. Продано все разом — пшеница и рожь, овес и ячмень.

К концу ужина Кузен заплетающимся языком стал отпускать двусмысленные шуточки, чем насмешил фермершу до слез, а служанка, двадцатилетняя толстушка Розали Гован, то и дело прыскала в кулак. Остроты были далеко не первого сорта, зато свидетельствовали о том, что Кузен пребывал в том расположении духа, которого фермер только и дожидался.

Продолжая шутить, Кузен стал заигрывать с Розали, отвечавшей ему в том же духе: на слово — два. В конце концов скупщик вызвался сопроводить девицу в погреб, чтобы помочь ей нацедить вина и принести кувшины. Все хохотали, глядя, как Кузен, нацепив на себя клеенчатый фартук, словно виночерпий на деревенской свадьбе, схватил под ручку Розали, и они, распевая подобающие случаю куплеты, спустились в погреб. Лежен благодушно взирал на это зрелище, довольный выгодной сделкой. Упиравшийся поначалу торговец постепенно уступал и в конце концов согласился купить зерно по вполне разумной цене, а именно: рожь — по двенадцать ливров, овес — по семь ливров десять су, ячмень — по шесть ливров двенадцать су за мешок, вмещающий двенадцать буасо.

Кузен опять развязал тесемки мешка с деньгами и отсчитал еще сто ливров, а потом, словно свалив гору с плеч, воскликнул:

— Уф! Наконец-то… Итак, мэтр Лежен, вы получили двести ливров задатку. Я лягу спать, подложив под голову чемодан, а рядом — пистолеты. Утром заберу товар и заплачу остальное.

— Как вам будет угодно, гражданин Кузен.

— Что-то у меня голова тяжелая.

— Да что вы! Выпили-то всего ничего…

— Молодое ашерское вино чертовски ударяет в голову… Честное слово, страшно хочется спать!

— Надеюсь, вы выпьете еще стаканчик?

— Половину, и то только чтобы доставить вам удовольствие. Знаете, ни у кого еще я не пробовал такого вина, как ваше.

Рискуя свернуть челюсть, Кузен широко зевнул. Работники молча ели и пили за четверых. Увидев, как гость зевает, они так же молча и единодушно принялись зевать и, опрокинув по стаканчику напоследок, стали проситься на покой. Только возчик Жак Тизамбуан не присоединился к ним. Всегда трезвый, он и сегодня не изменил своей привычке, а попробовав вино, нашел его горьким.

— Что ж, спокойной ночи, хозяин, хозяйка и все общество.

— Спокойной ночи, мальчики!

— Бр-р… — вздрогнул Пьер Лежен, открывая дверь, — на улице собачий холод, да и темень такая, что хоть глаз выколи — ни одной звездочки. Жак, бери ружье и фонарь, пойдем осмотрим запоры, все ли в порядке. Гражданин Кузен, не хотите ли пойти с нами?

— Конечно! Мне как никому хотелось бы знать, прочны ли ваши запоры.

Они вышли во двор. Увидев Кузена, хоть и в сопровождении хозяев, собаки глухо заворчали.

— Эти-то уж точно неподкупные! — усмехнулся Жак Тизамбуан. — Сожрут кого угодно и не заметят!

— Черт побери, так и надо! — добавил Лежен. — После нападения Фэнфэна мы постарались сделать их еще злее, и теперь это прямо дикие звери. Каждая стоит двух здоровых мужчин.

— Никому не посоветовал бы сегодня ночью выходить во двор, — заметил Кузен.

— Это точно! В клочья разорвут.

Убедившись, что запоры на месте, все вернулись в дом и стали собираться ко сну. Жена Лежена отдельно накормила дочерей Анну и Мадлену, девочек двенадцати и десяти лет, и маленького племянника Клода Бернара, жившего на ферме. Заботливая фермерша решила оградить милых крошек от грубых шуток Кузена.

И вот ужин съеден, молитва прочитана, дети уложены в большой нише, отгороженной дверью, запиравшейся на засов. Сестры спали вместе, мальчуган — рядом, на отдельной кровати.

— Завтра вечером мы уже уедем из Монгона и перестанем бояться!

Бедные дети! Какое страшное пробуждение их ожидало!

Было около десяти часов. Слуги в конюшне спали тяжелым сном под мерное жевание коней, переступавших с ноги на ногу. Только Жак Тизамбуан никак не мог заснуть — его одолевала смутная и непонятная тревога. Удивляясь, что с улицы не доносилось привычного ворчания собак, отзывавшихся на каждый посторонний звук, он взял ружье и тихо направился к выходу из сарая. На пороге он обо что-то споткнулся и, вытянув руку, попытался ощупать то, что ему попалось под ноги. Это оказался труп собаки, уже успевший закоченеть. Ошибиться было невозможно — на шее животного он нашарил кожаный ошейник. Тут Жак с ужасом заметил, что по двору осторожно крадутся какие-то люди. Заподозрив неладное, он решил закричать и поднять тревогу — собак отравили, бандиты перелезли через забор!

Внезапно послышалась команда:

— Взрывай!

Раздался грохот, дверь дома взлетела на воздух, и шум падающих досок заглушил отчаянный вопль отважного слуги. Не теряя мужества, Жак решительно вскинул ружье и нажал на курок, надеясь, как и в прошлый раз, что выстрел разбудит жителей Ашера. Однако курок сухо щелкнул и не высек ни малейшей искры. Тизамбуан снова взвел курок, думая, что произошла осечка, это нередко случается с кремневыми ружьями. По примеру опытных стрелков, он решил потереть ногтем кремень, чтобы удалить мельчайшие капельки влаги. Однако кремень исчез. Стрелять было невозможно — ружье выведено из строя.

Бандиты уже ворвались в кухню, где спала служанка. Несчастная девушка, полумертвая от страха, отчаянно завизжала, однако железная рука зажала ей рот.

— Заткнись, или тебе конец!

Готовый ко всему, Лежен уже давно привык спать со светом, и сейчас, как обычно, в комнате горел ночник. Фермер видел ружье, стоявшее возле окна, однако времени подбежать к нему уже не было. В изголовье кровати стояли двузубые железные вилы с длинной ручкой, которыми обычно подавали на возы снопы сена. Увидев бандитов, Лежен схватил вилы и закричал:

— Ко мне, Кузен! На помощь!

Но спавшего мертвецким сном Кузена уже закатали в простыни, связали и сунули в рот кляп, так что он не мог ни пикнуть, ни пошевельнуться. Его пистолетами завладели нападавшие, наставив их на фермера, они закричали:

— Сдавайся, или мы тебя пристрелим!

— Ах, канальи! — ответил Лежен. — Вы до меня еще не добрались, я успею выпустить вам кишки!

Он с размаха вонзил вилы в грудь одного из бандитов, и тот завопил:

— Ко мне, Главарь… Умираю!

Перед фермером возникла гигантская фигура в черной маске. Великан схватился за вилы и вырвал их из рук Лежена. В ту же минуту другая его рука, вооруженная саблей, обрушилась на голову фермера и проломила ему череп. Несчастный со стоном упал на землю:

— Моя жена! Мои бедные дети!

— Успокойся! — усмехнулся гигант. — Мы и до них доберемся. Мерзавец, ты посмел сопротивляться Фэнфэну! Теперь узнаешь, что такое моя месть!

Бледную от ужаса фермершу за волосы стащили с кровати и отволокли туда, где в луже крови бился в конвульсиях ее муж.

— Где деньги, скотина? — грубо заорал разбойник с лицом, вымазанным сажей, который держался подле Главаря.

— Пощадите! Сжальтесь! — стенала несчастная. — Я все скажу!.. В соседней комнате, в ящике стола — там наши деньги… Берите все, только, ради Бога, поднимите моего несчастного мужа, положите его на кровать!

Разбойник, ни на шаг не отстававший от Главаря, хрипловатым голосом, по которому сразу можно было узнать Толстяка Нормандца, ударил умирающего штыком.

— Не торопись, — тихо бросил Главарь. — Не добивай его, пока мы не разберемся с остальными.

Фермера осторожно перенесли на кровать, однако не из жалости, а чтобы заставить говорить, если понадобится. Несколько бандитов окружили Кузена, который, подмигнув, прошептал:

— Эй, приятели, не наседайте так сильно! Вполне довольно, чтобы показать, что я не ваш!

О, ужас! Негодяй-скупщик — один из членов банды!

— А где остальные? — спросил кто-то из разбойников.

— Это ты, Жак? Черт побери, я бросил в кувшин с вином снадобье, которое дал мне Батист Хирург, и теперь все они спят как колоды. Да, опиум — хорошая штука, как говорится, «стаканчик для спокойного сна».

— А собаки?

— Пилюли сделали свое дело — псы передохли, словно жабы в табакерке. Чемодан у меня на кровати под периной, не забудьте его — он доверху набит нашими деньгами.

— Не бойся, не забудем!

Тем временем в соседней комнате, где хрипел несчастный Лежен, разыгралась страшная сцена. Несчастный полумертвый фермер, которому осталось жить едва ли несколько минут, надеялся разжалобить убийц, отдав им все свои накопления до последнего су. Когда Главарь бесстрастным голосом потребовал: «Давай деньги! Или, клянусь богами здешних лесов, я перепилю тебя пополам», — Лежен, собрав последние силы, проскулил:

— В погребе… Пощадите жену и детей!..

— Ты обманула нас, грязная шлюха, — обернулся Главарь к фермерше. — Решила утаить половину кубышки! Впрочем, твой муж оказался разумнее. А ну, живо!.. В подвал, показывай, где деньги, или велю поджарить тебя на медленном огне.

В окружении четырех бандитов, с ножом, приставленным к горлу, фермерша спустилась в подвал.

— Там! — показала она в угол, где были свалены старые обручи, клепки и куски гнилого дерева.

Раскидав саблями рухлядь, негодяи обнаружили кадку для соления с запечатанной крышкой, обвязанной бечевкой. Толстяк Нормандец сорвал крышку и погрузил руку в кучу золотых и серебряных монет.

— Поздравляю, гражданка фермерша, — усмехнулся он. — Бережливость — прекрасное качество. Вы отлично поработали на Фэнфэна, это очень мило. А теперь идемте наверх… а то, боюсь, вы здесь простудитесь.

Полумертвая от страха, мамаша Лежен вернулась в комнату, где в мучениях умирал ее муж.

— Эй, Лежен, — окликнул фермера Толстяк Нормандец, — ты меня слышишь?

— Да, — ответил тот, предчувствуя, что сейчас произойдет нечто ужасное.

— В прошлый раз ты убил у нас четверых. Фэнфэн пообещал отомстить, а он — человек слова. Момент мщения настал! Смотри же, Пьер Лежен, смотри!

С этими словами бандит схватил фермершу за волосы и, обнажив ей грудь, вонзил нож по самую рукоять. Женщина упала на землю, обливаясь кровью, которая хлестала из раны, словно вино из переполненной бочки.

— Убийцы! Будьте прокляты! — хрипя, выкрикнул умирающий, и тут наконец сострадательная смерть забрала его к себе.

Служанка из последних сил отбивалась от двух мерзавцев, пытавшихся изнасиловать ее. Высокая и сильная Розали Гован громко звала на помощь и успешно защищалась, кусая и царапая насильников. Один разбойник, разъяренный упорным сопротивлением, проорал:

— Заткнем ей глотку! Если она будет так вопить, сюда сбежится весь Ашер. Вот тебе, получи! — и со всего размаху погрузил саблю в живот несчастной девушки.

— О Господи!.. Я умираю! — простонала она.

— Теперь моя очередь! — закричал второй бандит, охваченный жаждой крови, и принялся колоть несчастную кинжалом.

Зверствуя, бандиты не знали удержу, и на следующее утро, когда судейские чиновники явились для опознания трупов, на мертвом теле Розали Гован насчитали целых семнадцать ран!

Однако трех жертв было мало, чтобы утолить месть Фэнфэна, — ему требовалась хотя бы еще одна невинная душа. Ею стал возчик Жак Тизамбуан, который вместе со своим хозяином сопротивлялся бандитам. Пока товарищи его беспробудно спали под действием снотворного, подсыпанного в вино, Жак, отказавшийся, как вы помните, пить вместе со всеми, попытался перебраться через ограду, надеясь добежать до города и поднять тревогу. Но Беспалый, Нормандец из Рамбуйе и Жак из Питивье схватили его, когда он пробирался через двор. Связав ему руки за спиной, Жака приволокли в кухню, где ярко горел огонь, и швырнули рядом с изуродованными трупами хозяина, хозяйки и служанки. Главарь, по-прежнему в маске, обратился к нему:

— Ты, простой работник, полез не в свое дело, осмелился оказать сопротивление Фэнфэну! Какое тебе дело до того, ограбим мы Лежена или нет? Ведь он даже не твой родственник! Ты подаешь дурной пример! До чего мы докатимся, если слуги будут защищать своих хозяев? Я приговариваю тебя к двадцати пяти ударам палкой, а потом, чтобы ты не мучился, тебе отрежут голову!

Бандит, с недавнего времени получивший прозвище Беспалый, вытащил из вязанки хвороста дубовый сук и по приказу командира стал изо всех сил наносить удары по едва живому возчику.

Беспалый отсчитывал удары, а столпившиеся вокруг бандиты хохотали, глядя, как Жак извивался и стонал. Беспалый бил куда попало, стараясь измолотить все тело несчастной жертвы.

— Двадцать пять… двадцать шесть… двадцать семь…

— Довольно! — приказал Главарь. — Я же сказал: двадцать пять. Я все подсчитал. А теперь отрежьте ему голову.

Полагая, что опасаться больше нечего, Кузен попросил товарищей развязать его. Войдя в кухню, он увидел едва живого Жака. Работник тоже заметил Кузена. Презрительно посмотрев на предателя, он собрал последние силы и проговорил:

— Каналья!

— Ого! Он еще живой, — зловеще промолвил Кузен. — Что ж, раз командир приговорил его к отсечению головы, я этим и займусь.

Бросившись на работника, он повалил его на стол. Тот все еще сопротивлялся, но Беспалый, Жак из Питивье, Лаклош и Душка Берриец стиснули его железной хваткой.

Выбрав из связки висящего на стене медного старья тупой нож, Кузен подошел к импровизированной плахе. Нож резал плохо, зазубренное лезвие скользило по коже. Кузен пилил изо всех сил, и Жак слышал каждое движения ножа, перекатывавшегося по хрящам его глотки.

— Кр-ы!.. Кхры!.. Хр-ры-ы-ы!..

Издав последний стон и приготовившись умереть, Жак потерял сознание. Из зияющей раны фонтаном забила кровь. Бандиты, решив, что возчик умер, оставили его и приступили к грабежу — сложили в большую шкатулку серебряные вещи и украшения, погрузили белье, посуду и прочую утварь на телегу, запряженную тремя лошадьми, и тронулись со двора. Слуги, усыпленные опиумом, не шелохнулись. Их связали, едва не задушив, и бросили в конюшне.

На второй телеге лежали мешки с зерном, представлявшие немалую ценность. В эту повозку также впрягли трех лошадей и отправили вслед за первой. В полночь бандиты исчезли, увозя с собой богатую добычу и будучи уверенными, что нагнали такого страха на всю округу, что теперь никто не осмелится оказать сопротивление жестокому и хитрому Фэнфэну.

Около часа ночи Жак Тизамбуан пришел в сознание. Избитый, обезумевший от ужаса, истекая кровью, он испытывал невыразимые страдания и слышал, как дыхание его с ужасным свистом вырывалось из перерезанного горла. Вскоре он опомнился и понял, что лежит на столе со связанными руками. Рядом стояла свеча, тлеющий фитилек которой отбрасывал слабые блики на ужасные последствия грабежа. Из комнатки, где были заперты дети, доносились стоны и рыдания. Девочки и мальчик с плачем звали на помощь.

Призвав на помощь все мужество, собрав последние силы, умирающий сполз со стола, поскользнулся, упал и, вновь поднявшись, побрел вперед. С невероятным трудом он добрался до запертой на засов двери. Как же открыть ее? Жак терял силы в бесплодных попытках. Почувствовав, что вот-вот упадет в обморок, он попытался как следует вдохнуть и, закашлявшись, выплюнул кровь, заливавшую легкие. Зубами и затекшими, связанными руками он попытался отодвинуть засов. Наконец ему удалось это сделать.

Увидев залитого кровью человека, дети сначала не узнали его. Испуганные девочки не понимали, кто стоит перед ними. Быстрее опомнилась старшая, Анна Виктория. Она зажгла лампу, нашла нож — тот самый, которым Жаку намеревались перерезать горло, — и освободила работника от веревок. Тот пошевелил губами, и с губ его со свистом сорвалось несколько едва слышных слов. Кровь из открытой раны продолжала хлестать ручьем.

— Это ты, Жак… бедный Жак! — рыдала Анна Виктория, наконец узнавшая работника.

— Да… я… бегите в деревню… не бойтесь… темно… мировой судья… постучите в дверь… позовите на помощь… бандиты уехали…

Не догадываясь, сколь жестокой может оказаться правда, девочка решила отыскать родителей. Обнаружив зарезанную мать и отца с пробитой головой и пронзенной грудью, она издала жуткий вопль. Закоченевшие трупы плавали в луже крови, и Анна-Виктория, едва не обезумев от ужаса, выскочила из комнаты, желая скрыть от сестры это страшное зрелище.

— Не ходи, Мадлена! Сестричка, не ходи туда!

Потеряв последние силы, Жак упал на кровать малыша Клода. Анна Виктория платком заткнула ему рану, перевязала салфеткой, дала ему выпить несколько глотков воды и, рыдая, сказала:

— Я оставлю с тобой Клода, а мы с Мадленой побежим в деревню.

Уезжая, бандиты оставили ворота фермы открытыми. Полуодетые, дрожа от холода, девочки взялись за руки и со всех ног помчались к окраинным домам Ашера, которые назывались кварталом Белерн. В одном окне горел огонек. Запыхавшиеся девочки услышали мерный рокот ручной мельницы и шелест просеиваемой муки. Бедные люди не ходили на общественную мельницу и сами мололи муку. На крик сестер вышел мужчина со свечой. Осветив их лица, он узнал дочерей фермера из Монгона.

— Они убили всех!.. Всех наших — папу, маму, служанку!.. И Жака тоже — он умирает!

— Жена! — обратился мужчина к жене. — Забери-ка этих крошек в дом. А я пойду подниму тревогу в деревне.

Спустя четверть часа в деревне снова зазвучал набат, забили колокола. Но увы! Слишком поздно! Мировой судья Пьер Герен, мэр Этьен Барийе, его помощник Клод Мадр, врач Пьер Аке и два десятка национальных гвардейцев, примчавшись в Монгон, смогли только подтвердить, что совершено ужасное преступление и освободить запертых в конюшне работников, которые спали и ничего не слышали.

 

ГЛАВА 19

Слуга аббата Фарронвиля подробно описал хозяину ужасы, которые видел на ферме в Монгоне, и завершил рассказ такими словами:

— Господин шевалье, вы знаете, я был солдатом, воевал, но никогда не видел, чтобы людей мучили и пытали с такой жестокостью. Воистину, эти бандиты свирепы, как дикие звери, если могут так издеваться над несчастными христианами.

Никто не сомневался в отваге аббата Филиппа, но старик был не на шутку встревожен рассказом слуги и тотчас принялся усиленно размышлять, как следует поступить ввиду грозящей всей округе опасности. Наконец он решил: «Надо, ничего не скрывая, рассказать об этих ужасах племяннице». Аббат приказал слуге:

— Задай коням корму, перекуси вместе с товарищами, и будьте готовы по первому моему слову отправиться в обратный путь. Лично проверь запалы пистолетов и мушкетов. А теперь иди, мой мальчик, и пришли Лафлера, чтобы он причесал меня.

Слуга ушел, а аббат торжественно приступил к утреннему туалету, начав с обливания, что говорило о превосходном знании живительных свойств чистой воды. Затем, как все щеголи той эпохи, он отдал себя в заботливые руки камердинера, единственного слуги, умевшего уложить его седую, но по-прежнему невероятно густую шевелюру в прическу, которая была так к лицу аббату. Причесанный, надушенный, напудренный, утопая в волнах кружевного жабо, в камзоле со столь же пышными кружевными манжетами, аббат послал узнать, не может ли графиня де Ружмон немедленно принять его. Мадлена с ходу начала препираться:

— Понимаете, господин кюре… не думаю… то есть, я хочу сказать: господин аббат! В это время госпожа графиня обычно почивают… и как бы это сказать…

— Довольно! Перестань спорить и отправляйся к хозяйке. Эта жирная индюшка-служанка так и хочет превратить меня в заштатного деревенского кюре! Черт побери, если она не прекратит, я прикажу нафаршировать ее трюфелями.

Топая сабо, громко сетуя и вздыхая, Мадлена побежала к графине просить аудиенции. Вопреки ее ожиданиям, графиня была уже на ногах и приказала пригласить аббата.

— Идите, сударь… господин аббат… госпожа графиня хочет, чтобы вы пришли.

Выслушав обстоятельный рассказ аббата о ночном налете, графиня вскрикнула и на лице ее отразился неописуемый ужас.

— Но это бесчеловечно! Подло!.. При какой власти мы живем! Ах, эта страна проклята Богом! Дерзость бандитов превосходит все мыслимые границы!.. Как можно дальше жить, когда смертельная опасность подстерегает на каждом шагу? Неужели возвращаются времена Террора?! Ни минуты не желаю здесь больше оставаться… Дядюшка, дорогой, увезите меня отсюда! Спасите меня!..

— Конечно, милая племянница, я с удовольствием заберу вас в Фарронвиль. В котором часу мы уезжаем?

— Нужно уложить вещи, но сборы наши будут недолгими.

— Сейчас девять утра, мы можем отправиться в полдень.

— О, разумеется! Трех часов вполне достаточно.

— Тогда я отдам соответствующие распоряжения.

Аббат вернулся к себе в комнату и позвал Любена, который, как настоящий раб порядка, уже приготовился к отъезду.

— Скачи скорей в Фарронвиль, постарайся добраться за полчаса.

— Будет выполнено, сударь.

— Сразу же по приезде распорядись приготовить голубые апартаменты — для графини де Ружмон и моих племянниц. Пусть не забудут развести огонь в камине и позаботятся о легкой закуске и плотном ужине. Затем прикажи запрячь в карету двух крепких лошадей и без промедления возвращайся.

— Господин шевалье желает, чтобы я сам правил?

— Да! В замке сейчас осталось не так много людей. И напомни всем, чтобы не теряли бдительности и никого не впускали в замок! Слышишь — никого! Постарайся вернуться не позже половины двенадцатого.

— Исполню в точности, господин шевалье.

— Прекрасно! Иди же, мой мальчик!

К величайшему удивлению графини, Валентина высказалась против столь скорого отъезда, больше напоминавшего бегство, и принялась уверять, что дома они в такой же безопасности, как и за стенами замка Фарронвиль, и что бандиты вряд ли осмелятся сунуться в Ружмон.

— Что вы можете об этом знать? — язвительно спросила мадам де Ружмон. — Если разбойники не успокоились после первого нападения на Монгон, после дерзкого налета на Ашер, то почему бы им не взяться за наш замок? Дочь моя, вы сами не знаете, что говорите. Я хочу уехать, решение мое непреклонно, и если я вас не убедила, то мне придется напомнить о своей материнской власти! Вы слышите?

Валентина была любящей и почтительной дочерью, ей ничего не оставалось, как склонить голову и повиноваться.

— У нас есть три часа на сборы, — продолжала графиня, — надеюсь, вы не заставите нас ждать.

— Любое ваше желание, матушка, для меня закон, и я прошу простить меня за то, что дерзнула спорить с вами. Мне казалось, что в глубине души вам также не хочется покидать Ружмон.

— Хорошо, забудем об этом, — нервно ответила графиня, — будем считать это простым недоразумением… Ну же, не плачьте, а то я просто с ума сойду! Никогда еще мне не было так страшно, даже когда мы уезжали в эмиграцию. Тогда, во времена Террора, эти люди могли только убить нас — быстро и сразу… А эти бандиты! О Господи Боже мой! Мне страшно даже подумать, на что они способны!

Совершенно потеряв голову, графиня бросилась собираться. При этом она только и делала, что кричала то на Бетти, то на Мадлену, и в результате не только не ускоряла сборы, а напротив, мешала им.

Оставшись одна, Валентина вновь мысленно обратилась к таинственному утреннему посланию. Стоило девушке подумать о его авторе, как тотчас в душе ее оживали безумные надежды, в которых она страшилась признаться даже самой себе.

— Кто знает! — шептала она, пытаясь унять громкое биение сердца. — Ах, я привыкла тешить себя иллюзиями, несбыточными надеждами, когда, кажется, уже все потеряно!.. Мечта!.. Сладостная мечта, поддерживающая мою волю к жизни… Я похожа на узницу, живущую надеждой и в ней одной черпающую силы! А вдруг мой сон станет явью?

Она решительно распахнула окно, взяла грифельную доску и написала на ней следующие строки:

«Неизвестному другу.

В. Р.»

Благодарю вас за заботу! Будь я одна, я бы, несомненно, осталась под защитой доброго гения Ружмона. Но мне приказали, и я подчиняюсь. Мы уезжаем в Фарронвиль.

Спустившись в гостиную, где в великолепном фарфоровом горшке стоял рождественский розовый куст, который недавно рисовала Рене, она сорвала самые красивые цветы, перевязала их шелковой лентой и, вернувшись к себе, положила букет на грифельную доску. Валентина закрыла окно, шепча:

— Я сошла с ума! Я просто сошла с ума!.. Но раз я могу жить, только сходя с ума…

Ровно в половине двенадцатого прибыл по-военному точный Любен. Он сидел на козлах огромной кареты, запряженной двумя сильными серыми в яблоках лошадьми, от которых валил пар, словно от кипящих котлов. Пена клочьями падала с их морд на грудь и поводья.

Самые необходимые вещи, наспех собранные и уложенные в два огромных узла, погрузили в карету. Четверо лакеев вскочили на лошадей, затем на коня сел сам аббат, собираясь возглавить эскорт, которому предстояло сопровождать тяжелый экипаж. Кугаясь в меха, госпожа де Ружмон спустилась во двор вместе с Валентиной и Рене. Мадлена провожала их, заливаясь слезами и утирая лицо огромным синим передником из грубого холста.

— До свидания, дорогая госпожа и мои маленькие мадемуазели… Господи, что-то будет, когда вы уедете, ох ты, Боже мой! Теперь эти бандиты свернут нам шею, да-да, свернут!..

— Полно, милочка, не плачьте, — прервала ее графиня, изрядно утомленная причитаниями, — с вами остается муж…

— Да уж, нечего сказать, хорошенькая компания!

Графиня де Ружмон села в карету, и тут сторожевой пес, которого днем обычно привязывали, выскочил, натянув цепь, на середину двора и протяжно завыл.

— Вот противное животное, воет, словно по покойнику, — раздраженно бросила графиня.

— Не верьте детским страхам, племянница, — рассмеялся аббат, подтверждая свою репутацию вольнодумца.

Валентина подошла к собаке, ласково погладила ее по голове, что-то нежно прошептала на ухо, и умный зверь, словно поняв обращенную к нему речь, жалобно скуля, удалился в конуру. Через несколько минут цоканье копыт и скрип колес эхом отдались под сводами ворот. Выехав на старую парижскую дорогу, кони побежали резвой рысью.

Путь к аббату занял три четверти часа. Путешественницы и сопровождавший их эскорт без остановки проехали через городок Базош и деревушку Акбуй, откуда проселочная дорога вела в Фарронвиль. Подъехав к замку, аббат приказал опустить подъемный мост. Как только карета и всадники проехали по нему, мост вновь подняли. Проворно, словно у него за плечами не было груза восьми десятков лет, старый дворянин соскочил с коня, подал руку дамам и радуясь сказал:

— Дети мои, здесь вы дома и в безопасности. На ваши головы может обрушиться только дождь, но сейчас конец января и до весенних гроз нам еще далеко!

Революция пощадила замок Фарронвиль, но сегодня от него не осталось и следа — там, где раньше стояли строения, теперь ездят телеги. В описываемые же нами времена эта небольшая, прекрасно защищенная крепость гордо высилась в самом сердце Боса. В нескольких туазах от нее находилось небольшое селение с таким же названием.

Построенный в конце четырнадцатого, а может быть, и в начале пятнадцатого века, замок был сложен из кирпича, что в краю, богатом камнем, встречается нечасто. Прямые крепостные стены окружали квадратный двор, ворота смотрели на юг.

Над ними высились две круглые башни с покатыми крышами, соединенные деревянной галереей с далеко выступающими бойницами. Въезд в замок преграждали массивные ворота, защищенные снаружи настилом подъемного моста, а внутри железной подъемной решеткой. Эта часть замка, сама представлявшая небольшую крепость, именовалась донжоном — главным укреплением замка.

Во дворе, по левую руку тянулись крытые помещения, где аббат устроил конюшни, каретный сарай и хлев. Над ними находились комнаты для слуг, которые поднимались туда по черной лестнице, выходившей на северную сторону. Лестницу эту еще называли потайной. Направо были кухни, колодец, кладовые и пекарня. В одной из угловых башен поместилась часовня, настоящая жемчужина, сравнимая по красоте с часовней замка Шамроль. Напротив донжона размещались комнаты хозяина замка. По обе стороны двухэтажной жилой части замка возвышались башни под черепичными кровлями. Весь замок, толщина стен которого составляла никак не меньше пяти футов, был окружен рвом, наполненным водой, ширина которого достигала трех туазов.

Глядя на маленькую крепость, уже четыре века слывшую неприступной, можно было подумать, что ей действительно не страшны ни пожары, ни осады, ни штурмы, ни множество прекрасно вооруженных врагов, ни даже пушечная пальба. Если бы негодяи под предводительством Фэнфэна вдруг решили атаковать замок, они бы обломали себе зубы и ногти, захлебнулись во рву или сломали шею, а для того, чтобы ворваться внутрь, им пришлось бы взрывать подъемный мост, ворота и железную решетку.

Итак, крепость была практически неприступна, и аббат Фарронвиль, похоже, оказался прав, предлагая племянницам свою защиту. Впрочем, когда госпожа де Ружмон, превосходно выспавшись, обошла жилище аббата, каждый уголок которого был знаком ей с детства, она уже смотрела на все совсем иными глазами. Страх перед бандитами заставил ее измерить ширину и глубину рва, вычислить толщину и высоту стен, прикинуть прочность ворот и подъемной решетки и выяснить численность гарнизона. Все, что она узнала, воспринималось ею как откровение. Мрачные, почерневшие от времени кирпичные стены, тинистая вода во рвах, неприглядный внешний вид дверей и довольно унылый вид крепости наполнили ее сердце радостным чувством безопасности. Замок Фарронвиль, никогда прежде не привлекавший внимания графини, теперь показался ей поистине изысканным жилищем, великолепным и полным очарования, и она не променяла бы его ни на один дворец мира.

Эгоистическое счастье насмерть перепуганной женщины, внезапно очутившейся за прочными стенами убежища, возросло вдвойне, когда она познакомилась с гарнизоном замка. Маленький отряд, возглавляемый аббатом, состоял из старшего конюха и трех других, находившихся в его подчинении, двух слуг, смотревших за псарней, и четырех лакеев. Смелые, ловкие, прекрасно владеющие оружием, они могли дать отпор целой армии бандитов. Графиня де Ружмон была в восторге от того, что покинула свое ненадежное жилище в Ашере, ежеминутно поздравляла себя с верно принятым решением быстро собраться и переехать и без устали благодарила аббата за его любезное приглашение. Тем более что в окрестностях то и дело попадалось множество подозрительных людей без определенных занятий и число праздношатающихся с каждым днем возрастало.

Оборванцы по пять-шесть, а иногда по пятнадцать — двадцать человек подходили вплотную ко рву и просили милостыню, юродствуя и кривляясь, а потом грозили кулаком обитателям крепости, возмущались богачами, пьющими народную кровь и угнетающими бедняков, сулили взять штурмом замок и развесить на стенах живущих в нем аристократов. Казалось, все бродяги Боса собрались сюда из самых отдаленных уголков провинции, назначив свидание в этом некогда тихом уголке, неподалеку от леса Ла-Мюэт.

Не зная, что делается в стране, не имея последних новостей из Парижа, аббат Фарронвиль был готов поверить в очередной переворот и возвращение Террора, ибо бродяги с каждым днем вели себя все наглее и наглее.

— И вокруг ни одного жандарма, — ворчал аббат Филипп, — ни одного национального гвардейца… Что ж, придется самим справляться с трудностями.

Однажды утром, спустя неделю после переезда графини и девушек, к воротам подошла оборванная толпа человек в пятьдесят, среди которых было пять или шесть женщин. Они просили хлеба. В последнее время нищие и оборванцы, шлявшиеся вокруг замка, выглядели весьма воинственно — в лихо заломленных шляпах, драных куртках и обтрепанных мундирах, в сабо, с вещевыми мешками за плечами, с дубинками, напоминавшими боевые палицы, они в любую минуту могли превратиться в грозную силу, готовую убивать. У попрошаек были рожи висельников, но аббат сжалился над ними и послал Любена к окну сказать, что сейчас специально испечет свежий хлеб. Спустя три часа служанки извлекли из печи противень с двумя десятками круглых ароматных караваев и сложили их возле ворот. Чтобы облегчить раздачу хлеба, аббат приказал опустить подъемный мост. Увидев, что над водой перекинут прочный дубовый настил, бродяги решили, что путь в замок открыт.

Однако им преградила путь массивная железная решетка весом в два кинтала, поднять которую можно было только с помощью специального механизма. По другую сторону решетки, во дворе, выстроились десять человек, вооруженных ружьями. Во главе гарнизона стоял аббат, которого, судя по насмешливому выражению его лица, запугать было нелегко.

Не знакомые с устройством старинных крепостей, оборванцы не подозревали о существовании этой решетки, являвшейся третьим, и самым грозным, препятствием на пути в замок, ибо оно, в отличие от двух других, позволяло осажденным свободно открывать огонь по нападающим. Разочарование бродяг выразилось в громких криках, размахивании кулаками и жутких проклятиях, вызвавших лишь улыбку на гладко выбритых лицах защитников замка.

— Потише, любезные, потише, — презрительно произнес аббат. — Я готов дать вам хлеба, однако не собираюсь пускать к себе в жилище. А если кто-нибудь все же попытается пробраться в замок, будьте уверены, здесь вас встретят десять решительных мужчин, не считая меня самого, которые прекрасно умеют обращаться с оружием — четырьмя десятками двуствольных ружей, что стоят в нашей кордегардии. Теперь же можете подойти — через решетку вам передадут хлеб.

Не скрывая разочарования, оборванцы один за другим подходили к решетке, протягивали руку, и служанка вручала им еще теплые краюхи, за что мерзавцы — видимо, в качестве благодарности — осыпали аббата Филиппа и его людей проклятиями и грязными ругательствами. Внезапно целая толпа оборванцев вцепилась в решетку и принялась ее трясти.

— Эй, приятели, ступайте отсюда, сейчас мы будем поднимать мост.

— Каналья, тебе это не удастся! Плевать мы хотели на твой хлеб! Мы хотим выпотрошить твои закрома, а потом поджарить тебе пятки и повесить на стене этого проклятого замка!

— Положительно, мерзавцы сошли с ума, — произнес аббат, который не мог понять, откуда у людей, которым он только что раздал милостыню, столь лютая и беспричинная злоба.

Однако нищие отнюдь не были сумасшедшими — одни пытались просунуть дубинки в щель между стеной и полотном моста, чтобы не дать его поднять, другие стали подтаскивать камни. Наконец стало ясно, что нападение было продумано заранее, потому что несколько человек вытащили из вещевых мешков напильники и принялись пилить ими цепи, державшие мост. Увидев это, аббат побелел от ярости.

— Назад, мерзавцы!.. Назад! Или я буду стрелять!

— Только попробуй, старая сволочь! — ответил один из оборванцев.

Не думая, что ему придется отражать самое настоящее нападение, аббат Филипп приказал зарядить ружья картечью. Жалея о своей снисходительности, он уже было хотел распорядиться, чтобы принесли мушкеты, заряженные тяжелыми пулями, но сдержался и, тихо отдав команду своим людям, отступил в сторону. Двое стрелков осторожно приблизились к решетке и дали залп. Прогремело четыре выстрела. В ответ раздался вой — нападавшие вопили от боли.

Аббат достиг цели — негодяи удирали, словно побитые собаки, корчась и извиваясь самым невероятным образом. Мост был почти очищен от сброда. Первые стрелки уступили место следующим, и те, столь же тщательно прицелившись, произвели еще четыре залпа, довершившие разгром противника.

— Поднимайте мост! — скомандовал аббат, считая, что преподал негодяям заслуженный урок и удачно обошелся без жертв.

Несмотря на помехи, тяжелый мост удалось поднять. Пока полотно его медленно ползло вверх, бродяги бесновались на краю рва, осыпая ругательствами и проклятиями обитателей замка. Крепость снова стала неприступной. Однако неудача не смутила оборванцев. Отступив ровно настолько, чтобы до них не долетали пули защитников замка, нападавшие расположились лагерем, словно намереваясь взять крепость в осаду. На первый взгляд это выглядело глупо, но тем не менее бродяги решили привести свой план в исполнение.

Число оборванцев, окружавших замок, стремительно возрастало. Под звуки выстрелов, впрочем не достигавших цели, из близлежащих охотничьих угодий прибыло еще человек сорок, а может, и больше. Вскоре осаждавших собралось больше сотни. Разделившись на группы, они явно не собирались никуда уходить. Погода стояла холодная, поэтому нищие стали запасаться хворостом, жечь костры, ощипывать и жарить домашнюю птицу, несомненно, украденную у местных крестьян. Аббат щедро снабдил их хлебом, и в ближайшее время голод негодяям явно не грозил. Среди новоприбывших было много мужчин, вооруженных ружьями. Они с надменным видом прогуливались вдоль границ лагеря, передразнивая часовых, и, развлекаясь, корчили рожи защитникам крепости.

— М-да, — промолвил аббат, с растущим недовольством и тревогой наблюдавший за маневрами осаждающих, — неужели эти негодяи решили взять нас измором?

 

ГЛАВА 20

Сама мысль об осаде феодального замка в наши дни представляется нелепой — ведь сейчас существуют быстрые средства сообщения, наша армия прекрасно организована, и воинское соединение любой численности может быть немедленно переброшено в любую точку страны. Однако во времена, когда разыгрывалась описываемая нами драма, осада не казалась такой уж невероятной. Одиноко стоящий, удаленный от крупных населенных пунктов замок со всех сторон окружали густые леса, единственная ведущая к нему дорога была вся в ямах и колдобинах, хозяином Фарронвиля являлся аристократ, чье присутствие в этих краях местные власти старались просто не замечать. Таким образом, замок как бы находился вне закона или, по крайней мере, где-то на его обочине.

Аббат Филипп жил в полном одиночестве, иногда месяцами не покидая стен своего жилища. Посетители у него бывали редко, а сам он делал все, чтобы его забыли и дали спокойно дожить свой век. Принадлежавшие аббату земли снабжали его всем необходимым, подати он взимал съестными припасами и практически ничего не покупал в соседних деревнях. Уединение его напоминало добровольное заточение. Не появись он на людях даже несколько недель, никто бы о нем и не вспомнил, а у властей и так забот хватало, тем более что людей для борьбы с разбойниками катастрофически не хватало. На всю округу, например, было только четыре бригады жандармов — в Жанвиле, Нёвиль-о-Буа, Этампе и Питивье!

На смену Террору пришел хаос, а с ним начался золотой век бандитизма, так что вот уже целых два года банда Фэнфэна безнаказанно грабила жителей Боса, потеряв при этом всего двадцать пять человек.

Задача аббата Филиппа заключалась в том, чтобы продержаться как можно дольше в стенах своей неприступной крепости. Однако быть уверенным в том, что можешь отразить любую атаку, — это только половина дела. Ни владелец замка, ни гарнизон не могут жить без пищи. Сколько времени сможет продержаться аббат де Фарронвиль, не пополняя запасов? Впрочем, графиня де Ружмон думала лишь о своих страхах и по-прежнему считала, что решение переехать к аббату было верным. Она торжествующе поглядывала на Валентину и Рене:

— Видите, дети мои, в каком ужасном положении мы оказались бы, если бы остались в Ружмоне! Даже малочисленная горстка бандитов вполне могла бы ночью ворваться в замок, а у нас всего двое слуг, способных оказать хоть какое-то сопротивление! Стоит об этом подумать, как меня начинает бить дрожь! А здесь, за прочными стенами, под защитой храбрецов, которыми командует аббат… Какое нам дело до оборванцев с их палками! Честное слово, я спокойно дышу только последние шесть дней — с той минуты, когда аббат предложил нам перебраться к нему.

Валентина, которую ничуть не успокаивали слова матери, с серьезным видом кивала, в душе сожалея о покинутом Ружмоне, где остались дорогие ее сердцу воспоминания, и рассеянно отвечала:

— Я рада, мама, что здесь вы чувствуете себя спокойно и в безопасности.

Однако аббат Филипп не был спокоен. Увидев на следующий день, что число бродяг, осаждавших замок, резко возросло, он нахмурился и мрачно хмыкнул. Воздух с громким звуком, напоминающим охотничий рожок, вылетал из его орлиного носа. Готовый к любым передрягам, аббат приготовил в замке все необходимое для обороны, однако совершенно забыл о продовольствии.

Бандиты всегда действовали ночью, дерзко нападали на выбранный дом или ферму и под утро исчезали. До сих пор они никогда не осмеливались нападать при свете солнца, поэтому аббат разумно рассудил, что, держа оборону ночью, днем он беспрепятственно сможет отправиться к своим арендаторам и пополнить запасы в кладовых.

Но что же будет, если оборванцы и днем не позволят обитателям замка покинуть его стены, чтобы запастись едой? Помимо самого хозяина и трех его племянниц, в Фарронвиле находились десять мужчин и пять женщин, следовательно, всего девятнадцать человек. К этому следует добавить свору из сорока сентонжских псов, крепких и обладающих превосходным аппетитом, и восемь лошадей. Надо сказать, кони аббата привыкли в любое время года получать овес и прочий причитающийся им фураж. Собак каждый день кормили серым хлебом и картофелем, а два раза в неделю — мясом, которое поставлял в замок местный живодер. Теперь же, если бродяги не пропустят в замок повозку живодера и крестьян с продуктами, животными, вероятно, придется пожертвовать. При этой мысли аббата Филиппа охватывала бешеная ярость, понятная каждому истинному охотнику, и он цедил сквозь зубы:

— Когда мои собаки начнут дохнуть с голоду, я, пожалуй, натравлю их на эту мразь, пусть хоть поедят напоследок.

Вопрос о пище для людей стоял еще острее. Муки в замке осталось меньше, чем полквинтала. Каждые два дня на одной из окрестных ферм пекли хлеб, и крестьяне на телегах доставляли его в замок. Птицы осталось только на три дня, а при очень экономном расходовании — на четыре, так как Любен, занимавшийся приготовлениями к приезду дам, устроил праздничный обед на широкую ногу. Впрочем, птица предназначалась для господ. Для слуг, вероятно, можно было найти пару окороков. Ну, а потом… Неужели придется самим молоть овес, печь серый хлеб, есть конину, как это бывает в осажденных городах?! Эти мысли вызывали у владельца Фарронвиля разлитие желчи, упорство же и дерзость оборванцев поражали его. Аббат не представлял, сколь серьезны намерения осаждавших и долго ли продержатся эти висельники, и решил наконец произвести разведку боем. Он позвал Любена, своего доверенного слугу, и спросил:

— Если я дам тебе самую лучшую лошадь, сумеешь ли ты прорваться сквозь кольцо осады, проскакав по головам этих каналий?

— Да, если господин шевалье прикажет, — ответил Любен.

— Это не приказ, друг мой. Я просто спрашиваю, считаешь ли ты это возможным.

— Когда господин шевалье взял меня на службу, я был бригадиром драгунского полка его светлости принца де Ламбеска, и мне приходилось сражаться еще не с таким противником! Я проеду сквозь толпу этих подонков, как сквозь стадо индюков!

— Отлично! В случае удачи получишь двадцать золотых луидоров.

— Это дело чести, долг, который нужно исполнить, — ведь я служу господину шевалье. Что нужно сделать?

— Отвезти письмо в Базош и отдать мировому судье, господину Бувару. Я напишу ему, пока ты будешь собираться.

— Если господин шевалье не против, я возьму Баярда, он самый быстроногий и лучше всех прыгает.

— Превосходно, не жалей его. А если случится, что, пожертвовав конем, ты сможешь спасти свою жизнь, сделай это без колебаний.

— Господин шевалье, вы, очень добры, я бесконечно признателен вам.

Через десять минут бывший солдат был готов к отъезду. Аббат вручил ему письмо, где в нескольких строках кратко описывал положение, в которое попали обитатели замка. Он особо подчеркнул, что в крепости находятся дамы де Ружмон, и просил господина Бувара без промедления прислать помощь.

Снарядившись по-военному, Любен положил письмо в карман куртки и проворно вскочил на коня, нетерпеливо перебиравшего копытами. Осажденные бесшумно подняли решетку, осторожно приоткрыли ворота и резко опустили подъемный мост. Едва тот коснулся противоположного берега, как Любен, обнажив огромную саблю, дорогую и любовно хранимую старым солдатом реликвию, устремился вперед. Увидев, что на них мчится один-единственный всадник, бандиты остолбенели от такой дерзости, а потом с криками бросились наперерез. Баярд, возбужденный шумом и подгоняемый ударами шпор, мчался словно на крыльях. Одним прыжком он перелетел через двойное кольцо бесновавшихся негодяев, размахивавших дубинками. Пролагая себе дорогу, отважный всадник одним ударом выбил вилы из рук нападавшего, увернулся от пуль и исчез за поворотом в двухстах туазах от замка.

— Отважный малый! — прошептал аббат. — Он прорвется.

Ворота закрылись, решетка опустилась на место, мост подняли, словом, замок снова стал неприступным прежде, чем негодяи успели опомниться. Задыхаясь от ярости, мерзавцы выстроились на краю рва, изрыгая страшные проклятия, однако предусмотрительно держались подальше, опасаясь попасть на мушку метким стрелкам аббата Филиппа.

День прошел без новостей и без особых волнений. Хотя от Фарронвиля до Базоша было недалеко, аббат ждал помощи не раньше, чем через день-два. Действительно, судье требовалось время, чтобы собрать большой вооруженный отряд, ведь число бандитов неуклонно возрастало. Трудно поверить, но каждый оборванец тащил с собой в лагерь съестное — хлеб, сыр, битую птицу, куски свинины и т. п. Расположившись на опушке леса, бродяги разводили костры, готовили пищу, словом, вели себя как в завоеванной стране. Число их достигло двух сотен, и все они были вооружены — кто палкой, кто вилами, кто саблей, кто оглоблей, а некоторые даже пистолетами и ружьями. Мерзкое сборище казалось весьма воинственным и запросто могло разгромить слабые отряды местной национальной гвардии.

Аббат Филипп пребывал в полнейшей растерянности, припасы убывали с катастрофической скоростью, и он все чаще с тревогой задавал себе вопрос — сумеет ли местная власть справиться с такой многочисленной и хорошо организованной бандой. Старик скрывал свое беспокойство от племянниц, полагая, что всегда успеет сообщить, что дела идут не так хорошо, как хотелось бы, что надо собрать все свое мужество и начать есть хлеб из овса и суп из конины. Видя, сколь многочисленна банда Фэнфэна, аббат начал понимать тот слепой ужас, который охватывал несчастных крестьян при одном имени бандитского главаря, и стал догадываться, почему местные жители по ночам тряслись от страха в своих домишках.

Помощь не пришла и на следующий день. Утром арендаторы Фарронвиля совершили попытку — впрочем, довольно робкую — прорваться через лагерь осаждавших, чтобы, как обычно, доставить в замок продукты. Однако бандиты, завидев телеги, налетели, словно стая воронья, в мгновение ока опустошили все возы, избив перепуганных возчиков. Грабеж происходил на глазах у осажденных, однако на таком расстоянии, что оборванцы могли не опасаться выстрелов из замка. На третий день собаки, которым урезали рацион, подняли адский гвалт и чуть не разорвали в клочья слугу, который принес им жидкую похлебку, — несчастные животные обезумели от голода. Аббат, более всего дороживший своей сворой, без колебаний приказал пристрелить серую в яблоках упряжную лошадь. Верховых лошадей он решил сохранить во что бы то ни стало. Собаки прекратили лаять, а слуги воздали должное бифштексам из конины, пополнившим их скудный рацион.

Госпожа де Ружмон ни о чем не догадывалась. Счастливая как страус, который, завидев охотников, прячет голову в песок и полагает, что находится в безопасности, графиня смеялась, глядя на кривляния негодяев, осаждавших замок. Мерзавцы, не обращая внимания на холод, жгли костры, ели, пели, пили, оскорбляли аббата и его гостей, испускали жуткие вопли и выкрикивали угрозы, на что графиня лишь пожимала плечами — ее святая простота граничила с глупостью. Аббат не решался развеять ее заблуждения и вместе с ней удивлялся, почему вот уже третий день к столу не подают свежего масла, молока и сливок.

На четвертый день кончилась пшеничная мука. Два последних каравая оставили графине и девушкам. Аббат, подавая пример слугам, стал есть хлеб из овсяной муки грубого помола. Цветом и формой овсяные булки напоминали куски окалины.

Удивленный упорством оборванцев и не без основания опасаясь, что власти, равнодушные к его судьбе, предоставили ему самому выпутываться из создавшегося положения, старый шевалье Фарронвиль все же не позволял себе впадать в отчаяние. Он уже не рассчитывал на помощь Бувара, чьи возможности действительно были ограничены — одним сочувствием и благими намерениями вряд ли можно организовать вооруженный отряд. Да и вообще, доехал ли Любен до Базоша? Удалось ли ему удрать от бандитов? Не попал ли он в засаду — ведь дорога, ведущая к замку, шла через густой лес? Положение становилось отчаянным, и если помощь не подоспеет, придется либо капитулировать, либо попытаться всем вместе вырваться из замка…

Сдаться банде мародеров! От одной только мысли кровь закипала в жилах аббата, и он начинал ругаться как наемник. Хуже всего было то, что в этом случае графиня де Ружмон и девушки окажутся во власти бандитов. Ну уж нет! Никогда! Лучше смерть! А если попытаться прорваться? Но женщины даже под защитой вооруженных всадников не смогут преодолеть многочисленные препятствия, которыми сама природа окружила замок.

Четвертый день подходил к концу. Смеркалось. Удалившись к себе, аббат сидел перед огнем и грел худые ноги у жарко пылавшего камина. Внезапно вошел камердинер Лафлер.

— Что новенького? — вероятно, в двадцатый раз за сегодняшний день спросил старик.

— Две телеги, сударь. Явно из деревни, и полные доверху.

— Голодранцы их опять разворуют.

— Должен сообщить вам, сударь, что рядом с каждой телегой скачут два всадника в мундирах…

— В мундирах? Что же ты раньше не сказал? Это наверняка жандармы!

— Прошу прощения, сударь, но мне показалось, что это гусары.

— Черт возьми! Жандармы или гусары, какая разница! Главное, что они прибыли, — с облегчением вздохнул аббат.

Затем с проворством юноши он вскочил с кресла и побежал во двор, где уже вовсю обсуждалось радостное известие. Гарнизон наспех вооружался, готовясь, если понадобится, прийти на помощь всадникам в мундирах, на которых, оправившись от первого изумления, уже набросилась, вопя и кривляясь, толпа оборванцев. Гусары хладнокровно подняли коней на дыбы и, грозно размахивая саблями, отогнали мерзавцев на порядочное расстояние. Тяжело нагруженные повозки медленно продвигались по ухабистой замерзшей дороге. Они уже были в двухстах туазах от замка, как вдруг коренник первой повозки поскользнулся на тонком льду, покрывавшем дорогу, и повалился на бок. Возчик, в котором обитатели замка уже узнали Мартена Люка, одного из арендаторов Фарронвиля, хлестал коня кнутом, заставляя подняться, однако животное, запутавшись в упряжи, задыхалось и не могло встать.

— Черт возьми, наш замок словно заколдован, — проворчал аббат, разъяренный неожиданной помехой.

Самые дерзкие оборванцы мгновенно воспользовались создавшимся положением. Они вырвались вперед и мгновенно окружили гусар таким плотным кольцом, что те буквально не могли двинуться с места. Навалившись всей толпой, негодяи схватили поводья, повисли на упряжи и, вцепившись в сапоги всадников, не давали пришпорить коней. Эта сцена сопровождалась дикими криками, воплями, проклятиями и ругательствами.

Аббат метался, как тигр в клетке, разорвал кружевное жабо и манжеты, но не решался отдать приказ о наступлении, ибо численность врага раз в двадцать превосходила его гарнизон. Что могут девять храбрецов против двух сотен бандитов?! Проходимцам даже удалось стащить с коня одного гусара, что вызвало в их рядах бурное ликование.

Негодяи уже начали грабить повозки, повергнув осажденных в ярость и отчаяние, как вдруг расстановка сил стремительно изменилась. Морозный воздух взорвался звуками медных труб. По мерзлой земле разнесся дробный топот множества копыт. На повороте дороги показался отряд, мчавшийся в боевом порядке, — впереди скакали два трубача.

— Сюда, к нам! — закричали окруженные оборванцами солдаты.

— Гусары! — вторили обитатели замка Фарронвиль во главе с аббатом, который почувствовал, как огромная гора свалилась у него с плеч.

Взвод, насчитывавший двадцать пять — тридцать человек, врезался в толпу перепуганных бродяг, словно нож в масло. Храбрые, пока их было двадцать на одного, и поджавшие хвост при виде хорошо вооруженного и организованного отряда, мерзавцы с громкими криками бросились удирать. Осыпая ударами спины и плечи негодяев, гусары мчались за ними по пятам, но, желая избежать лишнего кровопролития, не рубили противника, а лишь били плоской стороной клинков. Бандиты не оказали никакого сопротивления, и гусары ограничились тем, что отбили у мерзавцев телеги со снедью. Затем командиру отряда, молодому лейтенанту приятной наружности, удалось провести маневр, в результате которого около тридцати оборванцев оказались окруженными и прижатыми ко рву. Запыхавшись, мерзавцы в отвратительных лохмотьях тяжело дышали, кривлялись и оскорбляли гусар.

— Молчать! — звонко скомандовал лейтенант. — Бросайте дубинки в ров! Все прочее оружие на землю, и не вздумайте сопротивляться, иначе я прикажу зарубить вас!

Услышав не терпящий возражений тон, негодяи тотчас присмирели и мгновенно исполнили приказ. По знаку командира полдюжины гусар спешились и ремнями связали оборванцам руки за спиной. Теперь негодяи больше никому не могли причинить зла. Оставшиеся на свободе мгновенно скрылись в лесу, словно стая ворон, поднятая ружейным выстрелом.

С момента появления повозок прошло не более четверти часа.

Бандиты были схвачены или рассеяны по лесу, упавшую лошадь подняли, и повозки медленно покатили к подъемному мосту. Вскоре колеса гулко застучали под сводами ворот, а гусары скромно остались на берегу рва, кто сидя в седле, кто спешившись и держа коня под уздцы.

Увидев аббата, чье лицо буквально расцвело при виде горы продовольствия, арендатор Мартен Люка приблизился и, стянув с головы шапку, заговорил:

— Ах, хозяин!.. Какое несчастье, однако! Никак не могли к вам пробраться!.. Пять раз нас грабили… Бандиты нас еще и дома обобрали, а уж как я перепугался, и не скажешь…

— Все хорошо, мой славный Мартен, теперь все будет хорошо!

— Я, пожалуй, за гусар свечку поставлю! Вовремя они прискакали из Базоша!

В это время молодой лейтенант спешился, передал поводья своего коня одному из солдат и направился в замок. Вид у него был лихой, небесно-голубой мундир ладно сидел на стройной фигуре, шпоры весело звенели о мощеный двор. Аббат с улыбкой вышел ему навстречу.

— Тысяча благодарностей вам и вашим людям, лейтенант, — сердечно проговорил вельможа. — Вы оказали нам поистине неоценимую услугу.

Поднеся руку к алому киверу, обвязанному трехцветным шарфом, лейтенант просто ответил:

— Это мой долг, гражданин, я исполнял приказ. Имею честь говорить с хозяином замка?

— Именно с ним, с бывшим, как принято теперь говорить, аббатом де Фарронвилем.

— У меня есть для вас письмо от гражданина Бувара, мирового судьи. Он просил вручить его вам лично.

— Благодарю, давайте его сюда. Дорогой Бувар… он сам написал мне?

— Сам.

С этими словами офицер вытащил из сумки квадратный конверт и протянул аббату Филиппу.

Старик нетерпеливо вскрыл пакет и промолвил:

— Надеюсь, вы позволите? Всего несколько минут, и я в вашем распоряжении, — и принялся читать письмо, в то время как молодой лейтенант с равнодушным видом оглядывался по сторонам.

Вверху крупными буквами было выведено:

«РЕСПУБЛИКА ЕДИНАЯ И НЕДЕЛИМАЯ

Бувар, мировой судья кантона Базош.

СВОБОДА, РАВЕНСТВО, БРАТСТВО

МИРОВОЙ СУД БАЗОШ-ЛЕ-ГАЛЬРАНДА

Уважаемый гражданин,

Мой сын неоднократно просил прислать кавалерийский отряд, чтобы действеннее вести борьбу с бандитами, терроризирующими наш край, и наконец этот отряд прибыл. Сегодня гусары уже проделали немалый путь, тем не менее я решил послать их вам на помощь, ибо, судя по вашему письму, положение в замке Фарронвиль весьма тяжелое.

Лейтенант Жолли молод, энергичен и умеет решать поставленные перед ним задачи. Он постарается захватить как можно больше пленных и доставить их в жанвильскую жандармерию. Если потребуется, можете задержать лейтенанта и отряд у себя на столько, на сколько сочтете необходимым.

Буду признателен, гражданин, если вы станете держать меня в курсе событий, происходящих в Фарронвиле.

Примите выражение моего почтения и уважения,

P. S. Имею честь сообщить, что ваш доверенный слуга Любен прибыл ко мне. Он ранен в бедро, но его состояние уже не внушает ни малейшего беспокойства. Однако бедняга не может самостоятельно передвигаться, и я решил оставить его у себя до полного излечения».

— Отважный Любен! — прошептал аббат Филипп. — Я непременно удвою ему жалованье.

Затем он повернулся к лейтенанту:

— Ваши люди и лошади утомлены. Что мы можем сделать для вас?

— Дать лошадям по охапке сена и четверти овса, а людям — по стаканчику вина, куску хлеба с салом и охапке соломы вместо матраса, чтобы они могли выспаться где-нибудь на конюшне.

— Это слишком мало за оказанную вами услугу. У меня в кордегардии достаточно места. Там для ваших гвардейцев будут приготовлены очаг, одеяла и сытный ужин.

— Вы мне их избалуете, гражданин! Пленников же следует…

— Не беспокойтесь! В подвалах Фарронвиля есть темницы, которые запираются на три замка. Двери такие прочные, что их не пробить даже пушечным ядром. Туда мы и засадим бандитов… Эх, дорого бы я дал, чтобы запереть там всю банду целиком!

— Я сделаю для этого все, что будет в моих силах, гражданин.

Получив от аббата официальное приглашение, лейтенант Жолли расстался с гостеприимным хозяином и отправился к отряду, чтобы отвести солдат в замок и проследить за их размещением.

Первыми в крепость вступили бандиты — потупившись, они шли по двое, окруженные гусарами и слугами аббата. Апартаменты для них были готовы — подземный каземат, расположенный ниже уровня рва. По сырой каменной лестнице негодяи спустились в просторное круглое помещение с низкими сводами и заплесневелыми стенами, напоминавшее огромную кирпичную печь. Пленники стали требовать еды, на что просидевший в осажденном замке гарнизон отвечал громким смехом.

— Вы уже четыре дня пируете за наш счет, — грозно произнес старший конюх Лабранш, — и у вас хватает наглости требовать еще! Уймитесь! Будете сидеть здесь до завтрашнего утра со связанными руками, без еды и питья… Ну-ка, шевелитесь! Живей поворачивайтесь, а то придется подгонять вас вилами!

Бандитов тщательно заперли в подвале, каждый ключ повернули на три оборота, и гусары смогли заняться своими делами — превратив часть левой галереи в конюшню, они вычистили лошадей, задали им корм, а уж потом стали думать о себе. В кордегардии гусарам накрыли огромный стол. Еды было много, вино лилось рекой. Судя по тому, как солдаты ели и пили, можно было догадаться, что они не каждый день наслаждаются подобным изобилием. Подкрепив силы, храбрецы, как и положено людям, хорошо потрудившимся и выполнившим гражданский долг, улеглись спать.

Лейтенант Жолли, которого аббат пригласил разделить с ним ужин, держался превосходно. При виде дам он смутился, вел себя крайне застенчиво, однако ни разу не показался смешным. Сын крестьянина, он не скрывал своего происхождения. Вчера еще простой солдат, лейтенант умел быть естественным, скромным и необычайно понравился аббату, который, помня бесценную помощь гусар, был к нему особенно снисходителен.

В урочный час офицер попросил разрешения удалиться и, вежливо попрощавшись, вышел. Однако он отправился не отдыхать, а проверить, как устроили лошадей, убедиться, что оружие в порядке, а люди готовы вскочить в седло по первому сигналу тревоги. Ему также предстояло проверить, надежно ли заперты узники. Хотя дверь в подвал охраняли гусары, лейтенант хотел лично убедиться в надежности запоров, ибо вся ответственность за пленников лежала на нем. Гарнизон Фарронвиля по-прежнему нес службу. Выставлялись караулы, тщательно проверялись запоры и механизм подъемного моста, словом, все были гораздо бдительней, чем обычно.

Никогда еще старая крепость не охранялась так хорошо, никогда еще обитатели ее не чувствовали себя в такой безопасности, однако аббата Филиппа, уснувшего так крепко, что, как говорят в народе, его бы и пушка не разбудила, ожидало ужасное пробуждение.

Проспав около двух часов тем крепким живительным сном, который обычно приходит после больших потрясений, старик почувствовал, как кто-то грубо схватил его за руки! Открыв глаза, он увидел, что спальня наводнена людьми со зверскими физиономиями и в лохмотьях. В один миг оборванцы связали аббата, а один из них насмешливо произнес:

— Хе-хе, гражданин аббат, Фэнфэн оказался хитрее вас! Теперь он — хозяин Фарронвиля, а вы его пленник!

 

ГЛАВА 21

Капитан Бувар, тяжело раненный разбойниками недалеко от местечка Вилье, по пути из Базоша в Шартр, лежал на дороге как мертвый. Подстреленная лошадь упала, подмяв всадника, однако тот еще дышал. Жизнью он был обязан Драгуну из Рувре, в душе которого не совсем угасли добрые чувства. Разбойник узнал человека, некогда спасшего ему жизнь в Вандее, и в нарушение приказа не стал убивать капитана. Оставив рядом фляжку, наполовину полную водки, он оттащил труп лошади, придавивший несчастного, и бросился вдогонку за остальными разбойниками, которые удирали через поля, унося товарищей, получивших изрядный заряд свинца и дроби.

Не прошло и десяти минут, как ветви елей тихо раздвинулись и на дорогу крадучись, словно браконьеры, вышли двое мужчин, вооруженных двустволками. Увидев, что вокруг ни души, они молча, держа ружья наготове, с удивительным проворством перебрались на другую сторону канавы.

Оба были молоды и крепки, но в остальном, по крайней мере на первый взгляд, являли полную противоположность. Первый, необыкновенно высокого роста, пригибал голову и сутулился, как человек, привыкший скитаться по лесу. На его лице выделялся орлиный нос, щеки порозовели на свежем воздухе, из-под густых черных и постоянно нахмуренных бровей глядели синие, немного жесткие глаза. Длинная густая борода и надвинутая на лоб меховая шапка скрывали все остальное.

Второй, коренастый и низенький, с крепкой круглой головой и светло-серыми смышлеными проницательными глазами, отличался несоразмерно широкими плечами. Вздернутый покрасневший нос украшал лицо, заросшее бородой неопределенного цвета, — ее нельзя было назвать ни русой, ни каштановой. Она торчала словно свиная щетина и сочетала множество оттенков: и цвет отрубей, и горчичный, и ореховый. На коротышке тоже была надвинутая на самые уши меховая шапка.

Если в те времена, когда мужчины, как правило, брились, такие густые бороды казались чем-то необыкновенным, то наряд обоих спутников выглядел еще более странно. Он состоял из куртки, или, скорее, блузы, средней длины из шкур, сшитых мехом наружу, и таких же штанов, так что издалека оба очень походили на медведей, стоящих на задних лапах. Обувью им служили огромные, подбитые железом башмаки. Сзади на толстых кожаных поясах, стягивавших охотничьи блузы, на железных крюках болтались широкие кривые ножи с деревянными рукоятками, какими пользовались в то время лесорубы.

В глаза, однако, тут же бросалось различие между одеждой обоих незнакомцев, хоть она и была сшита по одному покрою. Все, что носил высокий, включая шапку, было из барсучьего меха, а на одежду его спутника пошло множество шкурок хорька.

Подойдя к бездыханным телам, тот, что пониже, склонился над слугой капитана и произнес:

— Готов. — Расстегнув его куртку и положив руку на сердце, он добавил: — Мертв!

Повернувшись к капитану, он воскликнул:

— Это Леон Бувар и его слуга!

Высокий нахмурился и отступил назад, словно решил в первую минуту оставить капитана. Но, отвергнув бесчеловечную мысль, он, в свою очередь, опустился на колени рядом с офицером, расстегнул его мундир и едва слышно пробормотал:

— Жив.

— Надо бы унести его отсюда, — сказал коротышка.

Высокий кивнул, без малейшего усилия поднял капитана и, передав товарищу ружье, как ребенка понес раненого на своих могучих руках. Его приятель прихватил фляжку, оставленную Драгуном из Рувре, и оба поспешно углубились в лес.

Они шли минут десять, но гигант не выказывал ни малейшей усталости.

— Не устал еще? — спросил его товарищ.

Наконец они вышли на просеку — участок леса, где работали дровосеки. Повсюду лежали поваленные деревья. В стороне были сложены бревна, пригодные для изготовления колес. Толстые ветки, распиленные на дрова, были уложены в одинаковые поленницы, с двух сторон укрепленные подпорками. Это был, что называется, вязаный лес. Повсюду громоздились охапки лучинок, мелких щепок, приносящих дополнительный доход дровосекам. Ветки с листьями, наваленные длинными рядами, дожидались своей очереди — скоро их должны были собрать в вязанки.

Посреди вырубки стояла хижина — шалаш из воткнутых в землю кольев, соединенных вверху и обложенных дерном. Дровосеки укрывались там от непогоды, а ели, сидя на земляной скамье, насыпанной вдоль стен. На полу под слоем золы всегда тлело несколько головешек, которые было достаточно перемешать, чтобы развести большой костер.

Мужчина, одетый в барсучьи шкуры, вошел в хижину и опустил по-прежнему бесчувственного капитана на грубую постель из сухих листьев, мха и лесных трав и снова расстегнул его мундир. Увидев на груди раненого небольшую рану, из которой сочилась кровь, незнакомец нахмурился и, покачав головой, обратился к товарищу, который тем временем повесил ружья на сучок бревна, и сказал ему:

— Фляжку!

Разжав ножом стиснутые зубы раненого, он поднес горлышко к его губам и осторожно влил несколько капель водки.

— Пошло, — заметил второй.

Капитан медленно сделал несколько глотков, приоткрыл глаза, вздохнул и застонал. Видя успех такого лечения, высокий незнакомец дал ему глотнуть еще, сначала немного, потом как следует. Лицо раненого порозовело, жизнь возвращалась, а с ней если не сила, то, по крайней мере, сознание. С ясностью мысли, свойственной солдатам, морякам, путешественникам — всем, кто ведет жизнь, полную опасностей, — он тут же осознал случившееся и вспомнил, как в заиндевелых ветвях мелькнул ствол ружья, как крикнул слуге: «Коня на дыбы!»

Потом выстрелы, душераздирающий крик несчастного, удар в грудь. Тогда капитан подумал, что умирает.

Теперь он в хижине, рядом двое незнакомцев в звериных шкурах. На вид дикари, но их грубые лица выражают бесконечную жалость. Бувар заметил ружья, сверкающие сталью ножи, два широких топора, жернов из песчаника и подумал: «Должно быть, это лесорубы, ну, и немного браконьеры…». Нащупав и слабо сжав руку мужчины, только что влившего ему в горло драгоценную жидкость, так удачно названную «эликсиром жизни», капитан произнес:

— Благодарю.

— Молчите, — тихо ответил мужчина.

— Скажите… как ваше имя…

— Блэрио, — ответил великан.

— А я — Питуа — сказал его товарищ.

— Известите, если возможно, моего отца… мирового судью…

— Не сейчас, — покачал головой обладатель странного прозвища Питуа. — Бандиты, напавшие на вас, скорее всего бродят поблизости. Возможно, лес окружен. И пожалуйста, не разговаривайте. Блэрио запрещает — сейчас вам это вредно.

— Вот именно, — подхватил молчаливый Блэрио, из которого буквально клещами приходилось тянуть каждое слово. И, словно в ответ на замечание друга о близкой опасности, он скомандовал: — В убежище.

Понимавшие, по-видимому, друг друга с полуслова, Блэрио и Питуа выскользнули из хижины, оставив раненого на его скромном ложе. Они направились к дубу, росшему в конце просеки, ветви которого образовали настоящий навес. Осторожно, стараясь не потревожить примерзшие к земле ветки, друзья расчистили место шириной примерно в три фута.

В склоненных до земли ветвях Питуа нашарил веревку, потянул, и у его ног открылось некое подобие люка. Земля, покрытая сухой травой и листьями, держалась на сплетенных ветках орешника, скрывавших спуск в подземелье. Питуа подпер крышку раздвоенной веткой, и Блэрио спустился внутрь. Стоя на лестнице, незаметной сверху, он обратился к Питуа:

— Неси его!

Питуа тут же отправился в хижину и вернулся с капитаном на руках. Блэрио принял капитана, спустился на несколько ступенек и, оказавшись в темной пещере, снова опустил его на подстилку из сухих листьев, зашуршавших под тяжестью тела. Потом вылез наружу и сказал:

— Ружье. Фляжку. Спрячь лаз. Сделай обход. Приведи Мусташа. Сходи за Гроньяром.

Питуа как человек, давно согласившийся с тем, что молчание — золото, не проронил ни слова. Он сходил в хижину, принес ружье и флягу, плотно прикрыл отверстие в земле и поправил ветки. Затем, уверившись, что обнаружить подземное убежище невозможно, бесшумно удалился.

Перейдя просеку, он оказался перед огромной елью, у подножия которой сидел на железной цепи большой пес, похожий на тех, что обычно помогают пастухам. Он был истощен, но могуч как волк, с длинными белыми клыками и живыми умными глазами. Пес поднялся, потянулся и зевнул и, отчаянно завиляв обрубком хвоста, стал лизать руки отвязывавшего его человека. Оказавшись на свободе, он сделал два или три круга, потянул носом воздух и замер.

— Ждешь Блэрио, славный Мусташ? Знаю, знаю… Хозяин-то в землянке. Увидишь его сегодня ночью. Пошли, иди рядом! Смотри в оба, не прячется ли здесь какой проходимец.

Казалось, пес все понял — он умчался в лес, вернулся через четверть часа и уселся напротив хозяина, серьезно глядя на него, будто говорил: «Ничего подозрительного».

Питуа и сам исследовал окрестности — отойдя подальше от дороги, он ходил целый час и, убедившись, что разбойники далеко, сел на край канавы.

Он достал из кармана большую краюху черного хлеба, разломил и отдал половину Мусташу, который тут же принялся уплетать ее, а другой кусок оставил себе. Как человек, знающий толк в еде и ни в чем себе не отказывающий, Питуа снова порылся в кармане мехового балахона и вытащил твердую как камень луковицу. Обтерев ее, он в один присест с большим аппетитом разделался с этим лакомством. Покончив с едой, он разбил лед, затянувший дно канавы, хлебнул воды и, восстановив силы, пошел обратно.

За несколько шагов до подземного лаза Питуа подошел к дубу, в стволе которого на высоте человеческого роста было выдолблено небольшое дупло, в нем летом наверняка гнездились скворцы. Стукнув четыре раза рукояткой ножа по стволу дерева, отдававшему гулким эхом, он крикнул в дупло как в рупор:

— Блэрио, все спокойно! Скоро ляжет туман, а я пойду за Гроньяром.

Прежде чем снова повесить нож на пояс, он заметил хорошую ветку, одним ударом срубил и, остругав по своей крепкой руке, зашагал в сопровождении Мусташа к дороге. С появлением первой звезды он приладил дубинку на плечи, ухватился руками за оба конца и, выпятив грудь, побежал в сторону Вилье. Не сбавляя шага, он пересек деревушку, оставил позади Шоси и понесся дальше, как хорошая лошадь. Добравшись до перекрестка у часовни Сен-Блез, откуда одна дорога вела в Шартр, а другая в Париж, он ненадолго остановился, истово перекрестился и, прочитав про себя «Отче наш» и «Богородицу», помчался дальше.

От Сен-Блеза неутомимый гонец очень быстро промчался через Буасе и деревушку Тури. Мусташ мчался по пятам за Питуа, который даже не вспотел во время этой бешеной гонки и его дыхание оставалось ровным. И вот впереди показался Жанвиль. Невероятно, но Питуа пробежал целых три лье всего за час. Было шесть часов вечера, и на дворе стояла глубокая тьма.

Жанвиль, куда так спешил Питуа, уже в то время был главным городом кантона. Добравшись до его центра и свернув направо, Питуа увидел рядом с церковью симпатичный домик и, обходя его в поисках входа, подумал: «Должно быть, здесь». Не мешкая он поднял молоток и решительно постучал.

Дверь с недовольным видом открыла пожилая служанка, державшая в руке свечу. Она вопросительно посмотрела на странно одетого человека и огромного пса, который сидел рядом с ним, тяжело дыша и скаля белые клыки.

— Здесь живет гражданин Гроньяр… Врач?..

— Да, это его дом.

— Один человек тяжело ранен. Нам доктор срочно нужен.

— Боже мой, да он только что вернулся! Совсем продрог, только за стол сел! Где он хоть, этот ваш раненый, далеко?

— В лесу, около трех лье отсюда.

— Три лье! Господи Иисусе! И не думайте, доктор не согласится.

— Он очень нужен. Скажите ему, что здесь Питуа.

Это странное имя оказало поистине волшебное действие:

— Ах, так вы Питуа! Дорогой мой, входите скорее и пса впустите. Уж как хозяин будет рад! Ведь здесь и ваш дом, не забывайте!

Услышав восклицания служанки и имя посетителя, Гроньяр тут же выбежал навстречу гостю прямо из-за стола, с салфеткой, заправленной за воротник. Это был молодой еще человек примерно тридцати пяти лет, с умным и приятным лицом.

— Питуа, ты! Дружище, входи же!.. Мусташ, славная псина!

— Но, господин… то есть, гражданин Гроньяр…

— Никаких господ или граждан! Входи скорей и садись к столу! Дай мне полчаса, после ужина я к весь к твоим услугам. Пойду лечить хоть самого черта!

— Благодарю, гражданин врач! — воскликнул Питуа, растроганный теплым приемом.

— Как поживает Блэрио? Помощь, надеюсь, не ему понадобилась?

— Нет, господин Гроньяр, но дело спешное.

С этими словами странные посетители вошли в натопленную столовую. Посреди комнаты стоял стол, накрытый множеством аппетитных дымящихся блюд, большая часть которых казалась диковинкой и гостю, и его псу. Лапы Мусташа разъезжались на натертом паркете. Он недоверчиво пробирался вслед за хозяином, который чувствовал себя будто первый раз встал на коньки. Наконец Питуа уселся за стол, а пес улегся под его стулом. Оба были смущены и с тоской думали о том, как привольно в лесу. Несмотря на уговоры врача, Питуа наотрез отказывался от ужина. Чтобы не спорить, он согласился съесть тарелку супа и несколько листиков салата.

— Почему салата? — спросил Гроньяр.

— Два года его не видал, а уж как я любил его раньше!

Без четверти семь Серую снова оседлали, и падавший от усталости гражданин Гроньяр в сопровождении позднего гостя и собаки отправился по дороге, ведущей из Жанвиля в Базош. Впереди, указывая путь и предупреждая о выбоинах и рытвинах, затянутых льдом, мчались Питуа и Мусташ, бодрые, будто не они только что проделали путь в три лье. К восьми часам путники выбрались на просеку и спрятали лошадь в хижине, укрыв широким плащом доктора. Гроньяр, по-видимому, давно знал о существовании тайника, так как не выказал ни малейшего удивления и уверенно спустился в полутемное подземелье, представлявшее собой нечто вроде комнаты, длина которой составляла примерно три туаза, ее земляные стены были укреплены сплетенными ветвями. В высоту укрытие достигало одного туаза, даже такой гигант как Блэрио мог там чувствовать себя свободно. Вся обстановка состояла из двух лежанок, тоже сплетенных из веток. Матрасами служили охапки вереска и сена, одеялами — шкуры диких животных, два деревянных чурбака заменяли стулья. Внизу было тепло, свежий воздух беспрепятственно поступал внутрь благодаря простому, но очень оригинальному приспособлению. В одном углу свод пещеры поднимался к переплетенным корням дуба, чей полый ствол позволял переговариваться с теми, кто находился наверху, и одновременно служил вентиляционной трубой, которую в любой момент можно было заткнуть пучком сухой травы.

Одну лежанку занимал капитан Бувар. Раненый был смертельно бледен и тяжело дышал. Глаза его заволокла пелена, пот покрывал лицо. Рядом на чурбаке сидел Блэрио, бесстрастный как индеец.

— Добрый вечер, господин Гроньяр, — приветствовал он врача.

— Здравствуйте, мой друг.

— Спасибо, что пришли.

— Это я должен быть благодарен за возможность хоть чем-то помочь вам.

Гроньяр крепко и с видимым удовольствием пожал руку Блэрио, который молча кивнул в сторону раненого. Врач спросил:

— Питуа, вода есть?

— Да, господин Гроньяр.

Друзья во всем были равны между собой, вместе рубили лес, одевались как дикари, руки их были мозолисты от тяжелой работы, но доктор говорил «ты» Питуа, а к Блэрио обращался на «вы». Гроньяр одинаково любил обоих друзей, но к молчаливому гиганту неосознанно испытывал какое-то почтение.

На вбитом в стену колышке висел большой мешок из козьих шкур, какие делают пиренейские горцы. В нем отшельники держали воду. Доктор осторожно промыл рану от запекшейся крови. Затем, увидев, что раненый не подает признаков жизни, влил ему в рот несколько капель какой-то настойки с резким запахом.

Расспросив Блэрио, который был не столь многословен, как Питуа, но зато более точен, о времени и обстоятельствах нападения, Гроньяр продолжил осмотр раны. Осторожно и вместе с тем уверенно он ввел тонкий стальной ланцет в глубь пулевого канала. Вдруг он наткнулся на что-то твердое, вероятно, на пулю. Чтобы проверить догадку, доктор взял другой ланцет, на этот раз с наконечником из шероховатого фарфора, который почернел, соприкоснувшись с инородным телом, — к нему прилипли частицы свинца.

Сомнений больше не оставалось — это действительно была пуля, и при свете коптящей свечи доктор немедленно приступил к ее извлечению. Несомненно, условия оставляли желать лучшего, но медлить было нельзя. Кроме того, обморок раненого и его нечувствительность к боли облегчали работу. Гроньяр достал из разложенной на постели сумки с инструментами пинцет с удлиненными полукруглыми концами, снабженными насечками и ложбинкой, в которую попадала извлеченная пуля.

Доктор ввел закрытый пинцет в рану и начал медленно разводить его концы, раздвигая края раны. Затем осторожно, стараясь не делать резких движений, он ловко повернул пинцет и ухватил пулю. Эта операция требовала большого внимания, и сельский врач великолепно справился со своей задачей.

Леон Бувар, почувствовав, как терзают его израненное тело, до боли сжал грубую руку Блэрио, в глазах которого светилась жалость. Пот ручьями лился по лбу и щекам раненого, он побледнел еще сильнее, но не издал ни единого стона.

Гроньяр захватил пулю и стал едва заметными кругообразными движениями тянуть инструмент, постепенно извлекая пулю на поверхность.

— Вот она, — произнес наконец врач, показывая зажатый пинцетом круглый предмет, покрытый кровью. — Должен сказать, что никогда не встречал столь мужественного пациента, хоть и практикую вот уже пятнадцать лет и целых три года провел на войне. Вы держались молодцом, слово врача и патриота!

— Благодарю… — едва слышно ответил раненый. — Я буду жить? Скажите как мужчина, как солдат… Я только что оправился от опасной раны, а если сейчас я снова стою на пороге смерти… Скажите же правду!

— Все указывает на то, что вы поправитесь, — мягко ответил доктор, глядя в глаза капитану.

— Даете слово?

— Клянусь. Однако рана очень серьезная. Вам необходимы особый уход и внимание.

— Мы обо всем позаботимся, — заверил Питуа.

— Да, конечно, — подхватил Блэрио.

— Нельзя ли перевезти меня в другое место?

— Как минимум неделю вам под страхом смерти запрещается даже шевелиться, — строго сказал доктор. — Только при соблюдении этого условия я гарантирую выздоровление. Кроме того, за вами будут ухаживать Блэрио и Питуа, чья преданность мне хорошо известна.

— Будет вам, — ворчливо прервал доктора Блэрио. — Выдумки все это…

— Если это и выдумки, дружище, то они мне по душе, а благодарность не в тягость, доктор снова обратился к раненому:

— Могу сказать с уверенностью — придется вам набраться терпения, мне ведь самому хорошо знаком этот временный лазарет.

— Да будет вам, гражданин Гроньяр.

— Нет уж, если начал, то расскажу все как было! — мягко, но решительно ответил доктор. — Это случилось в день Всех Святых, тому скоро три месяца. Я ехал в тумане верхом на Серой, моей лиможской кобыле. На расстоянии четырех ружейных выстрелов отсюда на лошадь бросились три здоровенных голодных волка — настоящие четвероногие бандиты. Серая, вместо того чтобы пуститься в галоп, поднялась на дыбы, а потом рухнула и подмяла меня. Я оказался придавлен обезумевшим животным и неминуемо попал бы в зубы хищников, но вдруг на мой крик прибежали два человека, по виду лесорубы, вооруженные топорами.

Волк уже здорово потрепал мне ногу, но один из моих спасителей схватил его за лапу и одним ударом перебил хребет.

Одно чудовище погибло, но двое других еще были живы, и, уверяю вас, зубами они щелкали отменно. На каждого — по волку! Вперед! Битва была короткой, но ожесточенной. Блэрио и Питуа, ведь речь идет именно о них, дрались так отчаянно, с таким остервенением рубили налево и направо, что эти волки вскоре рухнули рядом с первым.

Все это время я лежал ни жив ни мертв, а Серая убежала на все четыре стороны. Руки моих спасителей были изодраны в кровь, но они привели меня в чувство и принесли сюда. Один из них, кажется Питуа, отправился на поиски Серой. Он поймал ее лишь в окрестностях Шоси, привел обратно и запер в хижине. У меня в чемоданчике нашлись все необходимые лекарства и хватило сил рассказать, как их применять.

Серая сильно ушибла меня, а из-за волчьего укуса началось сильное воспаление. Целую неделю я был между небом и землей и думал, что сыграю в ящик. К счастью, мои лекари, хоть и пострадали сами, ухаживали за мной с таким усердием, что я поправился вопреки всему и даже самой медицине. Такой вот рассказ, сударь. Теперь вы знаете, с какими замечательными людьми вас свела судьба. Будьте спокойны, они вас вылечат. Это так же верно, как то, что я люблю их всей душой!

Успокоенный сердечными словами, чувствуя облегчение после операции, Леон Бувар слабо улыбнулся и пожал протянутые ему грубые руки.

Доктор оставил Блэрио подробнейшие инструкции, лекарства, бинты, корпию, показал, как делать перевязку, и попрощался с больным, пообещав скоро вернуться. Блэрио проводил его до шалаша, где стояла лошадь, и спросил напоследок:

— Ну, как он, плох?

— Очень.

— Когда вас ждать?

— Через четыре дня, в это же время. Скоро начнется горячка, бред. Не оставляйте больного ни на минуту. Его жизнь висит на волоске. Это ваш друг?

— Пока не знаю. Может быть. Но я все равно буду за ним ходить, как за родным братом. Хотя… Ладно, оставим это.

— Кто на него напал?

— Головорезы Фэнфэна.

— Так я и думал.

— Гражданин Гроньяр, дорогой друг, никому ни слова.

— Никому, Блэрио, — ответил доктор, крепко пожав ему руку и садясь на лошадь.

 

ГЛАВА 22

Внезапно, как и предсказывал доктор, состояние больного ухудшилось. Его трепала жестокая лихорадка, нестерпимые страдания усугублялись бредом.

Предвидя это, Гроньяр оставил подробные указания. Блэрио и Питуа уже знали, в каком случае давать то или иное лекарство, и усердно выполняли все предписания, ни на секунду не оставляя больного без внимания. Даже в родной семье капитан Бувар не мог бы быть окружен такой заботой. Сменяя друг друга каждые двенадцать часов, Блэрио и Питуа не спускали глаз с раненого, который уже через день совершенно потерял представление о реальном мире.

Тот, кто не дежурил возле капитана, тихо выбирался из укрытия вслед за Мусташем, чей безупречный нюх сообщал, что вокруг нет ничего подозрительного. Неразлучные и бесшумные как тени, человек и собака уходили в лес на всю ночь. Возвращаясь, человек приносил с соседнего хутора большой каравай хлеба, несколько луковиц, кусок солонины или четвертинку сухого сыра и козью шкуру с водой. Пополняя таким образом запасы, обитатели подземного убежища вели существование, настолько скрытое от чужих глаз, что ни одна живая душа не могла бы заподозрить присутствия в лесной чаще троих людей и собаки.

Чтобы полностью посвятить себя раненому, друзья даже бросили работу в лесу. Как известно, Питуа и Блэрио были дровосеками — они много трудились, не знали, что такое усталость, и всегда оставались молчаливыми и незаметными. Их отсутствие никого не удивляло, так как оба отшельника жили как хотели. Случалось, что за два дня они выполняли недельную работу, а потом уходили неизвестно куда. Со своим делом они справлялись безупречно, поэтому в их жизнь никто не вмешивался. Друзья появлялись, исчезали, рубили лес, бродили по окрестностям, проводили время как вздумается, а когда наступала нужда в деньгах, всегда имели дело с одним и тем же подрядчиком. Странных лесорубов знали и любили во всей округе, хотя они были не слишком разговорчивы — слова изо рта не вытянешь, особенно это касалось Блэрио.

Никто не знал кто они, откуда родом, известны были лишь загадочные прозвища, которыми лесорубов наградили за странную меховую одежду. Неразговорчивость ограждала друзей от излишнего любопытства окружающих, а так как они были хорошими работниками, их старались не сердить, да и вообще люди к ним относились неплохо.

Избрав рубку деревьев основным занятием, Блэрио и Питуа, словно настоящие дикари, жили в лесу уже около двух с половиной лет. За зиму они старались заработать столько, чтобы прожить летом, хлеб они не убирали и ни за какие деньги не соглашались работать на ферме, хотя получали множество заманчивых предложений. Когда заканчивались работы в лесу, то есть с появлением первых почек, они отдыхали или браконьерствовали. С отменой господских привилегий охота стала свободной, и никто не препятствовал двум отшельникам предаваться излюбленному развлечению. Для них это действительно было развлечением, так как дичью они не торговали и добывали ровно столько, сколько требовалось им самим и псу. Иногда они дарили подстреленного зайца или кролика крестьянину, чей огород пострадал от набега грызуна. Случалось, они соглашались отстреливать дичь в тех местах, где чрезмерное количество животных угрожало будущему урожаю. Охотники были бедны, и люди оплачивали им порох и дробь. Взамен друзья отдавали добычу тем, чьи посевы пострадали от зубов или копыт лесных вредителей.

Они всегда были в пути и могли бы соперничать с Вечным Жидом, скитаясь по лесам, полям, дорогам и тропам. Друзья не разлучались ни днем, ни ночью, были преданы друг другу как братья, общались на языке жестов и никогда не смеялись.

Когда созревал урожай, их частенько видели в окрестностях Ашера, где они немало помогали виноградарям. Известно, что барсуки, виноградные лакомки, могут причинить очень большой ущерб садам, буквально опустошая их. В те времена на великолепных виноградниках Боса расплодилось поистине невероятное количество этих животных, которые днем прятались в близлежащих лесах, а ночью выходили и беспрестанно предавались настоящим виноградным оргиям.

Незаменимый Мусташ помогал изгонять нежелательных посетителей виноградников и истреблял налетчиков, к пущей радости виноделов. В их домах лесорубов всегда ждали накрытый стол и кувшин вина. Будучи скромными, друзья редко пользовались приглашениями и снискали за это еще большее уважение в краю, где их необычная внешность ни у кого не вызывала подозрений.

За исключением, быть может, людей Фэнфэна, с которыми лесорубам довольно часто случалось встречаться в лесу и на дорогах. Поначалу разбойники смотрели на них косо, принимая за шпионов, и попытались запугать друзей. Запугать Блэрио и Питуа, немало повидавших на своем веку, оказалось непросто — они тут же схватили топоры, двустволки и показали, что могут за себя постоять. А уж выслеживать их или заманить в ловушку нечего было и думать. Безупречный нюх Мусташа всегда предупреждал друзей об опасности, а сами они были сильны, хитры и ловки, как настоящие краснокожие, и с честью выходили из испытаний, в которых любой другой растерялся бы.

Разбойники поняли, что друзья не проявляют к ним интереса, и более того, избегают встречи с ними. Они убедились, что Блэрио и Питуа — обычные дровосеки, промышлявшие при случае браконьерством, и оставили их в покое.

Далее станет ясно, при каких обстоятельствах друзья оказались рядом с тем местом, где капитан Бувар попал в засаду, и отважно вступились за него, вдвоем сражаясь против десяти. К сожалению, их помощь подоспела слишком поздно, слуга капитана погиб, а сам офицер получил тяжелое ранение.

Вот пока все, что известно об этих людях — недоверчивых, добрых, молчаливых и самоотверженных.

Они и в самом деле были недоверчивы — ведь они так тщательно скрывали подземное убежище от посторонних. И чем объяснить уединение, в котором жили друзья, разделяя его только с псом? Об их добрых делах могли бы рассказать многие в окрестных деревнях и на фермах. А в том, что отшельники молчаливы, можно было убедиться, попытавшись завести с ними разговор. Что касается самоотверженности, то друзья доказали ее, не задумавшись, рискуя жизнью ради двух неизвестных путников и не отходя от изголовья раненого, которого никогда до того не видали.

Их поведение казалось странным и загадочным. Вместо того чтобы помочь правосудию, призвать жандармов, полицию, сообщить властям обстоятельства произошедшей на их глазах драмы, в которой они сыграли не последнюю роль, друзья затаились в подземелье и не показывались наверх, пока на дороге и опушке леса был хоть один человек.

Более того, одно-единственное слово могло положить конец отчаянию гражданина Бувара и его жены, оплакивавших исчезнувшего сына, но это слово никем не было произнесено. Невероятно, но проворные и ловкие Питуа и Блэрио не переслали коротенькую весточку несчастным родителям. А если могли, то не хотели или даже не думали об этом. Как подобная забывчивость или упрямство могли сочетаться с необыкновенной самоотверженностью?

Капитан, лежавший в горячке, с обметанным ртом и воспаленной головой, не мог обратиться к Блэрио и Питуа с просьбой известить и успокоить своих родных, но постоянно звал отца и мать с такой тоской и тревогой, что одно это должно было бы побудить лесорубов к действию.

Но они ничего не предпринимали! Оставив супругов Бувар во власти отчаяния, они окружили их сына такой самоотверженной заботой, которая, запоминаясь на всю жизнь, вызывает в сердце того, кому довелось испытать ее живую благодарность. Среди едва различимых, невнятных восклицаний, вызванных жестокими страданиями, бессвязных и бессмысленных слов постоянно звучало еще одно имя, всплывающее на поверхность памяти, словно обломки после кораблекрушения, — имя женщины. Дрожащим голосом, чуть слышно капитан восклицал в бреду:

— Рене!.. О, Рене!

Блэрио, несмотря на всю свою индейскую бесстрастность, был взволнован до глубины души. Его суровое решительное лицо с правильными чертами, искаженное затаенным страданием, просветлело. Он держал похудевшую влажную руку раненого в своей, которую не смогли изуродовать мозоли от ножа и топора, и с жалостью бормотал:

— Бедненький… — словно обращаясь к ребенку, находящемуся на его попечении, которого он защищал, как добрый великан.

— Рене, моя Рене! — лепетал капитан. — Она благородна, а кто я? Между нами пропасть… Рене де Буан… Я безумец!.. Несчастный Бувар!..

Затем раненого охватывал внезапный гнев, накатывавший ужасными приступами безумия, против которых ничто не помогало. Нередко приходилось применять силу. Капитан сердился на Блэрио, бранился, не хотел глотать микстуры, не давал обрабатывать рану.

Блэрио с бесконечной добротой пытался всеми мыслимыми способами успокоить несчастного и, не преуспев, применял военную хитрость.

— Вот, — говорил он мягко, — выпейте это.

— Нет! Нет! — кричал Леон.

— Рене просит вас! Слышите, Рене требует!

О, сила, заключенная в имени любимого существа! Произнесенное возле уха несчастного страдальца, оно имело поистине волшебное действие — лицо, искаженное гримасой боли, освещалось слабой улыбкой, губы, сведенные судорогой, разжимались и раненый принимался жадно пить — ведь Рене этого хотела.

Но вот луч разума пробился сквозь бурное море бессвязных мыслей, бушующих в воспаленном мозгу. Леон узнал Блэрио, чей суровый взгляд на мгновение затуманила слеза.

Капитан с трудом выговорил:

— Благодарю… за все… Почему вы так добры ко мне? Я всегда вижу вас рядом.

— Молчите. Тишина и полный покой! — потребовал Блэрио. Минутное волнение миновало, губы его горько сжались и лицо омрачилось.

— Но… — попытался вставить раненый.

— Так велел доктор! — решительно прервал его Блэрио.

Однако просветление длилось недолго. Рассудок вновь затуманился, кошмарные видения вернулись.

Доктор, как и обещал, приехал на четвертый день или, точнее, ночь. Он нашел, что состояние больного не изменилось и по-прежнему остается крайне тяжелым. Гроньяр заявил, что воспалительные процессы развиваются как обычно, сменил повязку и заявил, что теперь невозможно сказать, каким будет исход.

Выполнив профессиональный долг, Гроньяр перекинулся несколькими словами с друзьями, упомянув об ашерских событиях последних дней, — приезде бродячих актеров, оказавшихся бандитами, представлении в церкви и произошедшем затем разграблении города. Все это случилось именно той ночью, которая предшествовала покушению на капитана, поэтому не было ничего удивительного в том, что Блэрио и Питуа, жившие в полном уединении и выходившие лишь по ночам, еще ничего не знали. Гроньяр рассказал обо всех обстоятельствах недавней трагедии, которая, казалось, живо заинтересовала отшельников, и добавил:

— Все свободные отряды жандармерии и национальной гвардии подняты на ноги. Лес и поля прочесывают до сих пор, но сомневаюсь, что они хоть что-то найдут.

— Или же эти болваны похватают кого попало, — сказал Питуа, — и посадят под арест какого-нибудь бедолагу, который и вовсе тут ни при чем.

— Тупицы! Ничего не соображают, — мрачно добавил Блэрио. — Вот если бы взялись изловить всю банду…

— Хватило бы и двадцати человек с хорошим командиром, — откликнулся Питуа. — Да таких трусов, как здесь, поискать надо. Подумать только, когда напали на капитана, мы с Блэрио вдвоем уложили целый десяток. Они и пикнуть не успели. Да еще и Мусташа с нами не было.

— Теперь нам покою здесь не будет, — проворчал Блэрио. — Надо перенести капитана в другое убежище.

— Далеко? — спросил доктор, который, казалось, не считал удивительной такую тягу к одиночеству.

— В Тресонвильский лес, — отозвался Питуа. — По вечерам нам нужно бывать в Ашере, так что это место и нам бы подошло.

— Убежище отсюда в одном лье с четвертью, — задумчиво сказал Гроньяр, — если раздобыть носилки и одеяла, мы сможем донести туда капитана.

— Отлично! Когда вы вернетесь?

— Через десять дней. Но если нужно, приеду раньше.

— Через неделю, — сказал Блэрио. — Когда в Ашере пробьет восемь вечера, кто-нибудь из нас встретит вас за фермой Лаборд и проведет в убежище.

— Решено. До встречи, друзья!

— Счастливого пути, господин Гроньяр!

Когда Питуа, провожавший доктора до дороги, вернулся, Блэрио коротко сказал:

— Собирайся.

— Что, прямо сейчас?

— Да! Нужно сделать носилки.

Без лишних слов они выбрались из подземного укрытия и при свете звезд принялись собирать распиленные ветки. Несмотря на кромешную тьму, это не заняло и десяти минут. С необыкновенной ловкостью жерди были оструганы, укорочены и подогнаны одна к другой. Оставалось лишь соединить их — и носилки готовы. Хотя в хозяйстве Блэрио и Питуа не было ни веревок, ни гвоздей, это не остановило работу. Разве под ногами дровосека не валяется множества «винтиков» из кривых сучков, которые прочно скрепляют любую конструкцию? Дно короба, сплетенного из веток, выстелили сеном и мхом. Хорошенько закутав раненого в шкуры и свою куртку, Блэрио вынес капитана наверх и опустил на носилки. Старательно завалив ветками и замаскировав вход в подземелье, друзья подняли раненого и отправились в путь, стараясь шагать в ногу.

Выйдя из леса, они бодро двинулись прямо через поля, не останавливаясь и не оступаясь. Мусташ, хорошо знавший дорогу, словно дозорный трусил впереди. Идти приходилось очень осторожно, чтобы не трясти носилки с раненым, тем не менее друзья всего за час добрались до Тресонвильского леса. Оказавшись посреди огромной поляны, занимавшей не меньше двухсот арпанов, они нырнули в небольшую лачужку, вход в которую зарос ежевикой и дикой травой, и по разбитым ступенькам спустились в погреб, откуда пахло плесенью. Блэрио нес капитана, а Питуа носилки, решив не оставлять их наверху.

Друзья шли вперед в кромешной тьме. Они так свободно чувствовали себя в этом странном, зловещем месте, будто обладали удивительной способностью видеть в темноте, что свойственно лишь кошкам и совам. Погреб представлял собой большое, закрытое со всех сторон помещение, потолок которого был еще довольно прочен. В длину можно было сделать добрую сотню шагов, налево и направо отходили ответвления — бывшие кладовые шириной в один туаз и длиной в десять. Блэрио уверенно свернул в третий левый тупик, а, дойдя почти до конца, остановился и свободной рукой принялся шарить в темноте.

Раздался глухой невнятный звук, напоминавший скрежет, затем легкий приглушенный удар. В ту же минуту повеяло теплым воздухом, будто впереди исчезла стена. За ней оказался едва заметный проход. Он был не более четырех футов в высоту и трех в ширину и выходил в коридор с песчаным сухим полом. Гулкое эхо бесконечно повторяло малейшие звуки. Это означало, что коридор был достаточно длинный и просторный.

Питуа разложил носилки на полу, и Блэрио опустил на них раненого. Затем обеими руками с силой толкнул огромную плиту, которая оглушительно заскрежетала, словно жернов, скребущий по голому камню. Медленно сдвинувшись, она вернулась на прежнее место и закрыла проход. Раздался громкий щелчок, едва слышный через толщу стены. Должно быть, распрямилась мощная пружина.

Блэрио тихо сказал:

— Берись за носилки. Готов?

— Да, — откликнулся Питуа.

— Раз-два! Взяли! Мусташ здесь? Хорошо. Вперед.

Друзья прошли около пятисот — шестисот шагов по бесконечному коридору, воздух был по-прежнему теплым и очень сухим. Наконец они пошли медленнее и, резко свернув направо, оказались у входа в просторное помещение.

Блэрио, шедший впереди, высек огонь, зажег кусочек трута, потом пропитанную серой пеньку, а от нее сальную свечку. Капитан, который раньше стонал, теперь, к счастью, незаметно заснул. Раненый не проснулся, даже когда Блэрио устраивал его на лежанке из оструганных досок, поверх которых была брошена охапка соломы.

— Сейчас, должно быть, около десяти? — спросил Питуа.

— Наверное, — отвечал Блэрио.

— Кому сегодня идти?

— Вам с Мусташем.

— Тогда я пошел.

— Удачи, Питуа!

— Доброй ночи, Блэрио.

— И тебе, друг.

— Пошли, Мусташ, живей!

С этими словами Питуа, вооруженный ружьем, висевшем на перевязи, вышел в коридор. Пес бежал за ним.

Новое убежище загадочных лесорубов казалось еще надежнее, чем подземный тайник в лесу. Пещера, выдолбленная в известняке, была более просторна — не меньше, двенадцати туазов в длину и восьми в ширину. Потолок поддерживали три опоры, каждая высотой в полтора туаза. Пещера представляла собой чистое, сухое и в общем довольно комфортабельное укрытие, где друзьям нередко приходилось отсиживаться. Две отличные кровати из оструганного дерева, устланные сеном и покрытые шерстяными и меховыми одеялами, посуда, земляной очаг, мешок угля, массивные, но удобные стулья, сундук для ценных предметов, запасная одежда из холстины и кожи, развешанная на гвоздях, вбитых в мягкие известковые стены, — вот что сразу бросалось в глаза в подземном жилище.

Кроме того на стене висела все та же козлиная шкура с водой, имелись хороший запас картошки, большой горшок, наполовину полный топленого масла, виноградные лозы, на которых еще держались прекрасные гроздья ашерского винограда, яблоки и груши в плетенках из орешника, бочонок пороха, мешочки с пулями и дробью. Угол занимал верстак с инструментами, на нем лежали соломенные коробочки с различными семенами и стоял медный светильник с тремя рожками.

Иными словами, о такой обстановке многие бедняки могли только мечтать. Это было неприступное убежище, за которое иной изгнанник не пожалел бы никаких денег.

Оставшись в одиночестве, Блэрио медленно съел кусок грубого хлеба и гроздь винограда и сел возле раненого, дожидаясь, когда тот проснется. Отшельник погрузился в тягостные мысли, взор его затуманился, лицо омрачилось. Он долго сидел без движения, пока стон раненого не вывел его из оцепенения. Он налил в стакан несколько капель темно-красной настойки, добавил немного воды и поднес кружку к губам капитана, который стал жадно пить. Затем Блэрио растянулся на другой кровати и чутко заснул, как дикарь, которого может разбудить малейший шорох.

Капитан просыпался трижды за ночь. Наконец вернулся Питуа в сопровождении Мусташа и весело приветствовал товарища:

— Здравствуй, Блэрио!

— Доброе утро, Питуа!

— Что нового наверху?

— Все спокойно.

— Тем лучше. Сегодня моя очередь, а сейчас, дружище, поешь и ложись отдыхать.

— Ладно. На вырубке пока работать не будем?

— До тех пор, пока Бувар не поправится. Дальше видно будет. Который час?

— Когда я возвращался, пробило семь. Наверху совсем светло.

Питуа перекусил и улегся спать. Еще один день прошел у изголовья больного. Вечером Питуа остался возле раненого, а с наступлением ночи Блэрио вооружился, взял с собой Мусташа и отправился наверх. Он тоже вернулся незадолго до рассвета, поел и лег спать. Так прошла неделя. На восьмой день, как и обещал, приехал Гроньяр. Он пришел в восторг от размеров и великолепия нового убежища и, конечно же, обещал хранить все в тайне. Он нашел, что капитану Бувару гораздо лучше, и заявил, что не сомневается в том, что тот поправится, но только при соблюдении одного условия — ухаживать за раненым нужно с таким же терпением и усердием.

Блэрио ответил немного ворчливо, но в голосе его звучало искреннее участие к больному:

— Ни днем, ни ночью мы ни на миг не оставим капитана без присмотра, господин Гроньяр. Будем ходить за ним, как за малым ребенком.

Доктор уехал, уверенный, что оставляет больного в надежных руках. Пока Питуа провожал гражданина Гроньяра до дороги, Блэрио и Мусташ отправились совершать ночной обход. Ночь прошла, Блэрио вернулся из дозора и очень удивился, не увидев света в пещере. Он услышал стоны капитана, метавшегося в бреду. Встревожившись, он позвал вполголоса:

— Питуа!

Ответа не было. Он позвал громче, но услышал только эхо, прокатившееся по коридорам. Капитан снова заворочался и жалобно застонал. Блэрио ощупал постель друга — она была пустой и холодной. В страшной тревоге, он высек огонь, зажег свечу и увидел, что светильник погас, потому что в нем кончилось масло. В остальном вокруг все было как обычно. Что же стряслось с Питуа? Сомнений нет — капитан оставался без присмотра всю ночь. Повязка сползла, чашка с микстурой стоит там же, где ее оставил доктор. Мусташ, прерывисто дыша, дважды обежал пещеру, глухо зарычал и бросился в коридор. Питуа вышел наверх — это было ясно. Нигде не было видно ни его ружья, ни ножа. Возвращался ли он после того, как проводил врача, — вот что хотел знать Блэрио. Но, прежде чем отправиться на поиски друга, необходимо было заняться раненым — сменить бинты, дать лекарство, поставить у изголовья чашку воды и оставить его на милость Бога до тех пор, пока не найдется Питуа. На все ушло не меньше четверти часа. Блэрио наполнил и зажег светильник, задул свечу и отправился в путь. Впереди, повизгивая, бежал Мусташ.

Блэрио добрался до конца коридора, повернул плиту, закрывавшую выход, вышел, задвинул ее за собой и, поднявшись наверх, оказался в погребе. Мусташ жадно принюхивался и жался к ногам хозяина. Блэрио, стараясь ступать тише, начал подниматься в лачугу. Оставив пса позади, он совершил непоправимую ошибку, в чем ему тут же пришлось убедиться. Как только он выбрался наверх, его тут же схватили за горло и вцепились в ноги. Нападение было настолько внезапным, что Блэрио, отличавшийся удивительной силой, пошатнулся. Кто-то камнем повис на его ногах, а горло сдавили словно тисками, но он бешено сопротивлялся и как котят отшвырнул двоих нападавших. Но тут подоспел третий. Блэрио услышал, как он заряжает пистолет. Раздался грубый голос:

— Прекрати сопротивляться, или пристрелю!

Блэрио не боялся смерти и не собирался сдаваться, даже оказавшись в одиночку против троих. Но что, если, одурачив незнакомцев, он сможет узнать, как найти и спасти Питуа? Лучше пуститься на хитрость, сдаться, а уж потом выйти победителем. Эта мысль как молния пронеслась в мозгу Блэрио, и он тут же прекратил сопротивляться. Но Мусташ, который не понимал человеческой хитрости, был не согласен с таким решением. Выбрав подходящий момент, он, как настоящая пастушья собака, вцепился в ногу человека с пистолетом.

— Проклятая тварь! Я убью тебя! — завопил незнакомец.

— Назад, Мусташ! Назад! — приказал Блэрио. — Не убивай мою собаку! Если бы только Питуа был здесь… От вас бы живого места не осталось!

Блэрио почувствовал, что его связали по рукам и ногам тонкой веревкой, и подумал: «Посмотрим, что дальше будет».

— Плюс один — будет два! — насмешливо сказал человек с пистолетом.

— Вы схватили Питуа? Зачем? Что мы сделали плохого?

— Хватит болтать, пошевеливайся! Вот-вот рассветет, а нам еще идти и идти.

— Бедняга, — подумал Блэрио о капитане Буваре, который остался один, без всякой помощи, и должен был погибнуть в подземелье, о котором не знала ни одна живая душа.

 

ГЛАВА 23

— Да-да, господин аббат, Фэнфэн вас перехитрил. Теперь он хозяин замка, а вы его пленник!

Услышав эти слова, с издевкой произнесенные разбойником в лохмотьях, который хихикал и смотрел на него в упор единственным глазом, старый аббат Фарронвиль на мгновение подумал, что находится во власти кошмарного сна. Заснул он, чувствуя себя в полной безопасности, в крепости с неприступными стенами, под защитой гусар, и вдруг отвратительная толпа негодяев вламывается в комнату, связывает его по рукам и ногам, издевается над ним! Нет, это лишь страшный сон, навеянный последним стаканом бургундского, который он выпил с офицером. Машинально аббат попытался поднять руку и дернуть шнурок звонка, висевший в изголовье.

— Бесполезно, совершенно бесполезно, господин аббат, — снова заговорил одноглазый, молодой человек с хитрым лисьим лицом и рыжими волосами, собранными в хвост. — Ваши люди связаны за все четыре лапы.

— Гусары… — пролепетал аббат, с ужасом думая о трех женщинах, оказавшихся, как и он, в руках бандитов. Веревки, врезавшиеся в ноги, причиняли ему жестокие страдания, и эта боль, увы! заставила осознать страшную реальность.

— Гусары и лейтенант Жолли — вот уж правда, такая шутка ценится на вес золота! Это так же верно, как то, что меня зовут Кривой из Жуи — к вашим услугам! Я настоящее сокровище, и моя служба ценится дорого!

Семь или восемь бандитов гоготали, надрывая животы, и потешали друг друга грубыми шутками, словно им некуда было торопиться, и делом своим они собирались заниматься, не прерывая веселья. Один из них сказал:

— Мы, конечно, не только за этим пришли, но я бы заморил червячка!

— Гляди-ка, Сан-Арто проголодался! Ну и ненасытное у тебя брюхо! Если не можешь дождаться общей пирушки, ступай в кладовую. Там уж найдется чем поживиться! А у нас пока тут есть чем заняться!

— Мне тоже охота посмотреть, какую рожу скорчит старый святоша, когда мы подпалим ему окорока.

При этих словах аббат задрожал. Он знал о чудовищных пытках, бывших в ходу у поджигателей, и с ужасом спрашивал себя, неужели на старости лет придется пережить такой ужас.

Сан-Арто, которого подгонял голод, добавил, уходя:

— Я пошел на кухню. Тащите его туда, я буду набивать брюхо, а заодно увижу, как поджарится этот старый осел! Два удовольствия разом! — закончил бандит, зловеще расхохотавшись.

— Надеюсь, что господин аббат будет умницей, и нам не придется причинять ему неудобства, — произнес чей-то голос. Раздалось звяканье шпор, и вошел элегантный лейтенант Жолли, в небесно-голубой форме с белыми галунами, в гусарской венгерке, кокетливо наброшенной на левое плечо, и кивере, сдвинутом на одно ухо.

— Что вы хотите этим сказать? — высокомерно спросил аббат де Фарронвиль.

— Мой желудок благодарен вам, и мне бы не хотелось применять насилие против человека, который накормил нас таким ужином.

— Насилие? Вы хотите обокрасть замок?

— Увы, именно так, господин аббат. Мы бедны, а вы богаты.

— Мое богатство гораздо меньше, чем вы думаете.

— Надо же, олухи… то есть люди, у которых мы заимствуем некоторые вещи, всегда говорят то же самое. Мы объясняем, что они ошибаются, поджаривая им пятки.

— Вы — Фэнфэн? Главарь поджигателей? — снова спросил аббат, дрожа, несмотря на свою храбрость.

— Нет, я один из лейтенантов. У нас такие же звания, как у гусар.

— Вы подло обманули меня!

— Вовсе нет. Жан Жолли — мое настоящее имя. Я лейтенант Фэнфэна. Кроме того, меня называют Душкой Беррийцем.

— Берриец! Зря ты рассказываешь все этому олуху, — прервал говорившего Кривой из Жуи.

— Все! Гражданин Филипп, у тебя хороший слух, так что слушай внимательно, — продолжил Берриец. — А в доказательство наших добрых намерений мы и вам кое-что оставим. Теперь скажите, где хранится знаменитое сокровище Фарронвилей?

— Никакого сокровища не существует, — отвечал аббат. — Есть двадцать тысяч ливров золотом и в экю, которые вы найдете в ларце, замурованном в стене.

— Двадцать тысяч! — воскликнул Кривой из Жуи, приходя в ярость. — Столько нам даст любой фермер, стоит его припугнуть как следует.

— Двадцать тысяч ливров! Да это шутка, — подхватил Душка Берриец. — Придется нам, как выражается мой коллега и друг, припугнуть господина аббата.

— Старый скряга! Как бы я хотел перерезать тебе глотку, вспороть брюхо и бросить псам кишки! — визжал Кривой, охваченный одним из тех приступов бешенства, которые время от времени случались с ним.

— Режь, мерзавец! Режь! — крикнул старик. — Здесь ты не найдешь ни грошом больше!

— Ладно, хватит болтать, — провыл гнусным голосом разбойник в грязных лохмотьях, по имени Жиль Лешен. — Давайте схватим телок. Пусть-ка попляшут перед нами — глядишь, у старого осла язык развяжется.

— Что это значит? — сказал аббат, испугавшись сильнее прежнего.

— Телки, это, так сказать, слабый пол. Такие болтливые, пухленькие… Их еще называют женщинами. Дошло, а?

— О Боже мой! — простонал аббат, отказываясь верить своим ушам.

— Ничем тебе твой Бог не поможет!

— Целых три девки на тебя одного, — заметил Кривой из Жуи. — И не стыдно в твои-то годы, а, старый развратник?

— Я уже приметил одну, — флегматично вставил Лешен, — такую жирненькую, с папильотками в волосах. Вид у нее, доложу я вам…

Душка Берриец положил конец препирательствам:

— Поделите между собой племянниц господина аббата. Думаю, можно обойтись без венчания и прочих формальностей. Вы все по очереди сможете поближе познакомиться с ними, если господин аббат не будет благоразумен.

— Негодяи! Мерзавцы! — возмущенно вскричал старик. — Можете обыскать все кругом, сами убедитесь, что я говорю правду.

— Непременно! С этого мы и начнем. Пошли, ребята, засучим рукава, и за дело.

Бандиты, сопровождавшие хохотом весь разговор, ринулись вперед, вспарывая обивку кресел, ломая двери, швыряя на пол ценные предметы, разбивая вдребезги произведения искусства. Через две минуты можно было подумать, что в доме взорвалась бомба.

Ларец открыли без труда — в замке был ключ. В нем действительно было двадцать тысяч ливров и, кроме того, золотая и серебряная церковная утварь искусной работы: чаши, дароносицы, дискосы, потир, украшенные драгоценными камнями, которые бандиты принялись выковыривать из оправы, отпуская похабные шуточки.

— Старик и словом не обмолвился о побрякушках!

— Бережет жестянки, как своих толстух!

Затем на свет были извлечены другие столь же великолепные драгоценности — карманные часы с боем, золотые цепочки, перстни и запонки с бриллиантами, булавки, табакерки, при виде которых бандиты испускали восторженные вопли, запихивая награбленное в грязные мешки, чтобы затем разбить, погнуть, изуродовать и продать за бесценок скупщикам краденого.

Вскоре обстановка превратилась в свалку кружев, осколков фарфора, обрывков гравюр, одежды, белья, флакончиков, церковной утвари, которую топтали грабители, буквально лишившиеся рассудка при виде такой роскоши.

Обыскивая дом, они нашли вино, напились и для пущего веселья решили устроить маскарад. Лешен схватил митру и посох. Нахлобучив головной убор аббата, он стал фехтовать посохом. Кривой из Жуи, подумав о других членах банды, сказал:

— Никому и дела нет до бедного Франсуа Лежена, нашего Кюре! А тут для него настоящие сокровища.

— Неплохая мысль, Кривой! — заметил разбойник, переодевавшийся из своих лохмотьев в рубашку аббата. — Надо бы собрать гостинцев нашему Кюре — молитвенник, серебряные плошки, одежку. Ну что, согласны?

Пока Кривой из Жуи с несколькими товарищами на скорую руку собирал подарки, остальная банда продолжала пировать, и звуки пьяной оргии доносились со двора и изо всех уголков замка. Пьяные песни, ругань, звон бьющейся посуды, хлопанье дверей, а иногда отчаянный, душераздирающий женский вопль.

Услышав крики, аббат покраснел, потом побледнел так, что казалось, будто он вот-вот упадет в обморок. Берриец заметил это и заверил его с ироничной вежливостью, оскорбительной, как пощечина:

— Не обращайте внимания, господин аббат. Должно быть, наши ребята любезничают со служанками. Дамы по-прежнему находятся под присмотром в своих комнатах, и только от вас зависит, не придется ли и им отвечать на ухаживания наших кавалеров.

Шум усилился. Замок, захваченный толпой негодяев, напоминал осажденный город. Пленники, запертые в казематах большой северной башни, вырвались на свободу и обнимались с приятелями, которые до недавнего времени притворялись гусарами. Лохмотья нищих мелькали вперемежку с блестящей военной формой. Подъемный мост был опущен, решетка на воротах поднята, чтобы разбойники, осаждавшие крепость, могли беспрепятственно проникнуть внутрь.

Более трехсот головорезов заполнили коридоры замка, залы, лестничные пролеты, галереи, парадные покои, баш ню, помещение для стражи, кухни, конюшни, службы, чердаки, подвалы — все, вплоть до комнатки, где находился механизм башенных часов, который они разгромили, охваченные страстью к разрушению. Никогда еще у банды Фэнфэна не было такого праздника, и никогда она не учиняла такого разгрома.

Тем временем уже отходившие ко сну графиня де Ружмон и девушки услышали непонятный, испугавший их шум и поспешно одевались. Дамам повезло больше, чем аббату, — их комнату не захватили, когда они лежали в постели. По счастливому стечению обстоятельств к ним вела отдельная лесенка, поднимавшаяся, словно на сторожевую вышку, по наружной стороне восточной башни. Вход туда преграждала прочная, как в темнице, массивная дубовая дверь, заколоченная досками и запертая на множество замков и запоров.

Существовала, конечно, и потайная лестница, по которой поднимались слуги, но она была спрятана за особой дверью с секретом, находившейся в темном закоулке рядом с кухнями. Разбойники потеряли изрядное количество времени, разыскивая и взламывая вход в голубую комнату. Графиня, чья невозмутимость, вызванная душевным расстройством, доходила до полной слепоты к реальным событиям, была крайне изумлена шумом, раздавшимся среди ночи. Не догадываясь о его истинной причине, она сердилась на гусар и громко возмущалась:

— Видите, дети мои, в каком веке мы живем! Люди нашего круга нигде не могут чувствовать себя в безопасности. Нужно иметь целые гарнизоны, и какие, Боже мой! Состоящие из мужланов, пропахших табаком и конюшней… Под командованием офицеров, вышедших из низов и получивших образование в полку…

Девушки лихорадочно одевались, настороженно прислушиваясь к доносившимся звукам. Шум становился все громче.

— Вот, пожалуйста! — продолжала графиня, вкладывая в слова всю великосветскую иронию, — солдаты празднуют, патриоты веселятся и в благодарность устраивают им оргии.

— Мамочка, — перебила ее Валентина, — это совсем другое…

— О да, тетя, — сказала Рене, — Валентина права: эти тяжелые удары, крики…

— Только бы они не ворвались в замок!

— Что ты болтаешь, глупышка! Мы ведь под защитой гусар. Это честные люди, хоть и дурно воспитанные.

— Боже мой, я боюсь, — прошептала Рене при звуках выстрелов и усилившихся воплях. Затем в просторном коридоре раздались топот, брань, звон оружия, окна со двора освещались отблесками огня, внизу слышались голоса множества людей. Наконец раздались удары в дверь голубой комнаты, в нее колотили ногами, кулаками, прикладами.

— Открывайте! Черт побери, открывайте! Проклятые куклы! Аристократки! Не ломайтесь!

Графиня потерянно взглянула на бедных девушек, прижавшихся к ней в испуге, и прошептала:

— Боже Всемогущий! Какое испытание ты нам готовишь?

Дверь рассыпалась под градом ударов, и полтора десятка негодяев ввалились в комнату. Среди них были и отталкивающие, отвратительные нищие, и люди, одетые как богатые крестьяне, и несколько гусар в разодранных мундирах. Как обычно происходит на попойках, в которых участвуют гражданские и военные, многие успели обменяться головными уборами. Гусары напялили колпаки и шапки своих новых товарищей, а те нацепили кивера. Маскарад стал еще отвратительнее.

При виде двух девушек и графини, стоявших посреди ярко освещенной комнаты, мерзавцы на миг остановились. Хоть разбойники и были уже наполовину пьяны, им, видимо, необходимо было собраться с духом, так как благородство манер действует даже на самых отъявленных негодяев. В этот момент напиравшие сзади толкнули вперед своих товарищей, минутное смущение преодолено, и госпожа де Ружмон, Валентина и Рене оказались в окружении дурно пахнущих мерзавцев; оглушенные криками и сальными замечаниями, они были близки к обмороку.

Один негодяй протянул грязную лапу к шее графини, на которой сверкало колье. Почувствовав отвратительное прикосновение, благородная дама оттолкнула мужлана с такой силой, что он отлетел и проехал по паркету.

— Назад, мошенник! — вскричала она возмущенно. — Можешь ударить меня топором, но не трогай руками!

Но разбойники ее не поняли и завыли пуще прежнего. Теперь у них был повод самим наброситься на женщин, чтобы отомстить за оскорбление.

— Ты толкнула меня, чертова дворянка! — рычал негодяй. — А вот я тебя обниму, а потом и…

Он схватил графиню и приблизил свою отвратительную рожу к ее гордому благородному лицу.

Валентина вскрикнула, Рене чуть не упала в обморок, чувствуя, как грубые руки дотрагиваются до ее тела. В этот момент раздался голос, в котором слышались повелительные нотки:

— Эй, ребята, оставьте пока телок. Пойдем посмотрим, нельзя ли здесь еще чем поживиться. Гражданки, извольте следовать за мной к аббату, который в вас так нуждается.

— Лейтенант Жолли! — воскликнула графиня. — Кто вы? Что вы здесь делаете?..

— Мы — банда Фэнфэна. А здесь мы затем, чтобы грабить, — отвечал гусарский офицер-самозванец, который, казалось, был не в духе. — Аббат ведет себя неразумно. Он мешает нам и торгуется… Пошли, поживей. Постарайтесь быть красноречивыми и вытряхнуть из него все деньжата, если откажетесь — вам же будет хуже!

Призвав на помощь все свое мужество, несчастные женщины прошли сквозь толпу бандитов, возбужденную приказом Душки Беррийца.

— Эй, красотка, свидимся попозже, — разочарованно проворчал оборванец, не желавший терять такой лакомый кусок.

Жолли пока ограничивался одними угрозами и не трогал женщин. Они вышли за ним из комнаты, слыша вслед брань и непристойности, которых, к счастью, не понимали. При виде ужасающего беспорядка, царившего в комнатах дяди, и его самого, лежавшего на кровати со связанными руками и ногами, багрового и задыхающегося, графиня едва не лишилась чувств.

— Будьте мужественны, мама! — промолвила Валентина, беря себя в руки.

— Крепитесь, тетя, — словно эхо отозвалась растерянная Рене, чье сердечко трепетало, пока они шли через залы, где негодяи курили, пили, ели и облегчались, как сытые свиньи.

Ужасный запах чеснока, грязи, вина, табака вытеснил легкий аромат жилища старого священника. Вино рекой лилось по коврам, пустые бутылки летели в оконные стекла и зеркала, пьяные голоса ревели старый припев:

— Ах, дядя! Дорогой, милый друг! Какое ужасное пробуждение! — душераздирающе зарыдала графиня, бросаясь старику на шею.

— Да, мои бедные дети, мы все страждем, — говорил аббат, тяжело дыша. — Эти чудовища ненасытны. У меня все отобрали, истребили священные предметы, которые для них не имеют никакой цены. Я не понимаю, чего еще они хотят?

— Послушайте, аббат, — холодно оборвал старика Душка Берриец, чей голос стал резким и неприятным. — Не заговаривайте мне зубы. Или женщины немедленно поступят в распоряжение моих людей, которые прямо здесь, на ваших глазах… Вы поняли меня? Или вы немедленно скажете, где хранятся сокровища Фарронвиля.

— Негодяй, ведь я сказал — этих сокровищ не существует.

— Аббат, не слишком ли много вы лжете? А прекрасное столовое серебро, которое я видел вчера за ужином? Оно стоит не меньше шестидесяти тысяч ливров! Где оно?!

— Я полагал, что грабители уже добрались до него.

— Нет, оно слишком хорошо запрятано. Ну, живей!

— Серебро будет выкупом за моих близких, но кто мне поклянется, что их отпустят?

— Никто. От меня вы не услышите никаких обещаний.

И, отбросив всякую сдержанность, бандит продолжал:

— Где серебро, тысяча чертей?! Торопись, или твоими красотками займется вся банда!

— Дядя, умоляю вас! — простонала испуганная графиня.

— В глубине черной комнаты есть двойная дверь. Вот ключ… Там вы найдете серебро.

— Вот так-то лучше, гражданин аббат. Не стоило тянуть так долго! Эй, парни, за работу! Здесь богатая добыча, и Фэнфэн будет щедр.

Услышав эти слова, бандиты ринулись в темную комнату, где хранились драгоценности, и в одно мгновение снесли дверь. Раздались дикие, дьявольские крики, еще более неистовые, чем раньше, — разбойники увидели сокровища, хранившиеся в огромном железном шкафу. Грязные лапы хватали изящные приборы, которые могли бы служить украшением королевского стола. Грабители, обезумевшие при виде серебра, накинулись на великолепные произведения, созданные подлинными гениями ювелирного искусства. Все летело, падало, рушилось с невероятным грохотом, плющилось под каблуками вандалов и затем исчезало в мешках и торбах, наволочках и тюках, связанных из простыней и занавесок. Добра набралось на целую телегу. Наконец все было собрано, и разбойники, находившиеся в полном восторге от удачного дела, готовились выносить награбленное. Лошадей, чье ржанье доносилось со двора, запрягли во все свободные повозки, они должны были доставить добычу в логово бандитов.

Душка Берриец, убедившись, что аббату нечего больше скрывать, повернулся к нему и насмешливо сказал:

— Фэнфэн будет вами доволен, гражданин аббат. Взятие замка Фарронвиль запомнят надолго. Это приятно, ведь и мы неравнодушны к славе. А уж когда работа сочетается с удовольствием… Эй, слушайте все! Вот три красотки, с помощью которых мы заставили раскошелиться старого скупердяя. Теперь они наши. Жиль Лешен, похоже, тебе приглянулась старуха — делай с ней что хочешь. Себе я забираю блондинку. А что касается брюнетки, пусть достанется любому.

— Мерзавец! — взревел аббат с пеной на губах и налившимися кровью глазами, пытаясь разорвать веревки.

Несчастные женщины испустили отчаянный крик и, бросившись к окну, попытались его открыть, предпочитая броситься в ров с водой и погибнуть, чем попасть в лапы негодяев.

 

ГЛАВА 24

В тот самый момент, когда должно было совершиться непоправимое — ужасное насилие или трагическая гибель, которую добровольно избрали несчастные жертвы, — раздался громкий голос:

— Черт меня побери, и вас, проклятые олухи! Это девки для Главаря!

— А? Что? — не зная, что и думать, спрашивали ошеломленные разбойники, испуганные одним упоминанием имени Фэнфэна.

— Не дайте им выскочить в окно, или Главарь всех вас накажет. Послушай-ка, Берриец, да ты совсем рехнулся! Я ведь тебе передавал приказ Хозяина — не трогать телок.

— Нормандец, я совсем забыл об этом, — бормотал дрожащим голосом гусарский офицер-самозванец, позеленев от страха.

— Бедненький! Не хотел бы я оказаться в твоей шкуре, если Фэнфэн рассердится.

— Он здесь? — спросил Душка Берриец, внезапно лишившись красноречия.

— Нет. Считай, что тебе повезло. Он прислал меня проследить, как тут идут дела.

— Нормандец, замни все это, а уж я не забуду.

— Попытаюсь.

К счастью, окно не открылось, когда Валентина слабеющей рукой повернула ручку. Внезапное появление измазанного сажей Толстяка Нормандца, которого, несмотря на это, все бандиты узнали по высокому росту и громовому голосу, помешало совершиться гнусному преступлению. Слова, произнесенные доверенным лицом Фэнфэна, как по волшебству, остановили самых необузданных мерзавцев. Дисциплина, царившая в банде поджигателей, была поистине необыкновенной, кроме того, все помнили гибель Большого Дофина, заживо распиленного между двумя досками. Разбойники бросились вперед, преграждая женщинам путь к окну. Отношение к несчастным пленницам немедленно изменилось — бандиты изо всех сил изображали любезность, покорность, раскаяние.

— Гражданки, не сердитесь, — бормотал Жиль Лешен, чья грубость в одно мгновение уступила место невероятной покладистости. — Мы хотели всего лишь пошутить. Чуть-чуть выпили, ну, и забыли про обхождение с дамами…

— Дамы, прошу вас уверить самого Фэнфэна, что все ограничилось лишь, быть может, несколько вольными шутками, — умолял Душка Берриец, чувствуя себя крайне неуютно.

Толстяк Нормандец прервал его, отвесив с размаха пощечину:

— Заткни глотку, скотина, или я тебя пристрелю!

Женщины, удивленные неожиданным появлением спасителя, избавившего их от смерти и бесчестья, но нисколько этим не успокоенные, с любопытством, к которому примешивалось вполне понятное недоверие, разглядывали человека, положившего конец оргии. Без сомнения, незнакомец, властно разговаривавший с остальными членами шайки, которые с испугом подчинились ему, тоже был бандитом. Не поняв ни слова из речи, произнесенной на воровском наречии, они находились в полном неведении о своей дальнейшей судьбе. Но он отсрочил расправу, к которой они приготовились, и это давало повод надеяться на дальнейшее избавление. Кроме того, этот человек, хоть и был бандитом, относился к ним почтительно. Дотронувшись до полей своей шляпы с кокардой, заломленной на военный манер, он произнес:

— Гражданки… дамы, успокойтесь. Вам не причинят вреда. Главарь, я хотел сказать, командир, сам решит, что с вами делать. Но я думаю… Полагаю, он не хочет вам зла. Больше я ничего не могу вам сказать.

— Так нас не освободят? — спросила графиня, к которой возвращалось мужество.

— Нет. Судьбу пленников решает хозяин. Вам придется последовать за нами.

— Позвольте мне хотя бы разрезать веревки, которыми связали аббата Фарронвиля. Дядя так жестоко страдает…

— Нет. Не просите меня больше ни о чем. Следуйте за нами, не оказывая сопротивления, или мне придется приказать нести вас.

— Дайте хотя бы проститься с дядей… Я хочу лишь…

— Берриец, Кривой, Лешен! Хватайте их! — резко оборвал ее Нормандец, преграждая путь к кровати, на которой хрипел аббат.

— Дети, не спорьте! Повинуйтесь! — простонал старик, опасаясь нового насилия. — Не думайте обо мне.

С учтивостью, поражавшей в таких отбросах общества, разбойники вывели рыдавших графиню и девушек из комнаты аббата на лестницу, где шумно толпились пьяные бандиты, расступавшиеся перед Толстяком Нормандцем, который ударами расчищал путь, хрипло выкрикивая:

— Дорогу! Тысяча чертей, прочь с дороги!

Женщины спустились во двор, посреди которого стояла — о, ирония судьбы! — большая карета, в которой они приехали в замок. Они узнали экипаж в отблесках пожара, при свете которого бандиты продолжали попойку. Не понимая от ужаса и половины своих действий, женщины уселись в карету вместе с бандитом, который плюхнулся на переднее сиденье и окликнул человека, сидевшего на козлах:

— Кривой, это ты?

— Я самый.

— Гони к нашему подручному в Гедревиль.

— Есть!

Кроме того, Толстяк Нормандец выбрал четверых гусар-самозванцев, которые еще держались на ногах, и приказал им сопровождать карету. Бандиты тут же вскочили в седло и с саблями наголо встали у каждой дверцы. Экипаж покинул Фарронвиль, откуда по-прежнему доносились шум и вопли.

Погром, однако, подходил к концу. Как заметил Пиголе, испачкавший лицо сажей, чтобы не быть узнанным, и явившийся к дележу добычи:

— Здесь не так, как в крестьянских домах, — тайников нет.

Действительно, деньги, столовое серебро, драгоценности, все лежало в шкафах и сундуках. Ни одна вещь не была припрятана в какой-нибудь укромный уголок. Казалось, в Фарронвиле совсем не опасались грабителей, и люди Фэнфэна пребывали в полной уверенности, что увозят с собой все ценности. Так оно и было — грабители перевернули вверх дном весь замок. «Устроили большую стирку», как выразился один красноречивый соратник Фэнфэна. Все телеги нагружены доверху, в том числе повозки Пиголе, запряженные двумя истощенными клячами. Пора было думать о возвращении. Разбойники с трудом боролись с сонливостью, одолевшей их после непривычно обильной трапезы. Лейтенанты обходили замок с печально знаменитым в долине криком, призывавшим разбойников к отступлению:

— Эй, дёру! Дёру! Оборванцы, драпаем!

Разбойники наспех допивали вино, наполняли фляги, били оставшиеся зеркала, крушили уцелевшую мебель, пачкали грязью и испражнениями ковры и обивку стен и сбегались во двор, с сожалением покидая разгромленное жилище.

— Дёру, оборванцы, дёру!

Душка Берриец, изо всех сил старавшийся искупить перед Фэнфэном свой промах, бегал взад-вперед, собирал и пересчитывал бандитов.

— Все здесь? В замке не осталось ни одной пьяной рожи? Тогда в дорогу!

Бандиты, нагруженные добычей, с брюхом, набитым до отказа, выпившие едва ли не больше, чем за всю предыдущую жизнь, шли, едва переставляя заплетавшиеся ноги и поддерживая друг друга, рыгая как обожравшиеся свиньи, ворча, горланя песни и облегчаясь. Они двигались к большому гедревильскому подземелью, где должен был состояться дележ награбленного.

В два часа ночи в замке Фарронвиль, как над оскверненной могилой, царила гробовая тишина. Мост по-прежнему был поднят, во дворе ни души — лишь догорающие угли, над которыми порывы ледяного ветра иногда взметали столб искр. Вокруг мрак и пустыня. Из шумной псарни, господских покоев, кухни не доносилось ни звука. Казалось, все умерло. Медленно тянулось время, разбитые старинные часы на башне молчали.

Наступило серое и бледное утро, затянутое туманом. Старый аббат, потерявший сознание в ту минуту, когда его племянниц увели бандиты, наконец открыл глаза. Увидев царивший вокруг беспорядок, он тут же вспомнил о похищении женщин, о своем разорении и испустил жалобный стон:

— Господи, почему я не умер? Зачем жить после такого несчастья?!

В это время дверь, висевшая на одной петле, приоткрылась и с грохотом упала, разбившись в щепки. Бледный человек с безумным взглядом, волосами, стоявшими дыбом, в одежде, покрытой пятнами грязи и крови, бросился в комнату с криком:

— Хозяин! Хозяин! Ах, Боже мой!

— Любен! — воскликнул старик. — Это ты, бедное дитя!

Верный слуга принялся искать нож, чтобы освободить аббата от веревок, и, не найдя, с трудом перерезал их осколком зеркала. Старик сел на кровати, опершись на подушки, и, глубоко вздохнув, просто и с достоинством протянул руку своему спасителю. Любен схватил ледяную руку хозяина, сжал в своих горячих ладонях и вдруг разразился душераздирающими рыданиями. Слезы, катившиеся по щекам слуги, известного своей силой и энергичностью, казались столь невероятным, что аббат понял, что ему известно еще не обо всех ужасах прошедшей ночи.

— Господин аббат, вы одни? — спросил Любен.

— Бандиты увели их… Всех троих.

— Милостивый Господь жестоко наказывает и великих и малых… — зарыдал слуга, чья боль изливалась потоками слез, струившимися по его искаженному лицу.

— Бедное дитя, ты тоже страдаешь! Где твоя жена?

— Ах, хозяин, я и не думал, что можно так страдать и все еще жить. Сердце рвется на части…

— Что случилось? Говори…

— Я вырвался из подземелья, где просидел взаперти четыре дня. Я уже предчувствовал несчастье… Бандиты освободили меня со словами: «Ступай к своей семейке». Но сказано это было таким тоном, что меня пробрала дрожь. Во дворе я увидел следы погрома и, конечно, во-первых, со страхом подумал о жене, о бедной Виктории. Я вошел в большую залу, где мы обедаем, и кровавая пелена застлала мне глаза. На столе, привязанная за руки и ноги, лежала моя жена. Одежда с нее была сорвана… Они обесчестили ее, изнасиловали и перерезали горло. Виктория была уже холодна. О, хозяин!..

— Господи, Господи! — простонал аббат, в глазах которого стояли слезы.

— В углу с перебитыми ногами, опираясь на локти ползала Катрина, жена моего товарища Лафлера. Она тоже была нага, с вырванными волосами… Она хихикала как идиотка. Бедняжка лишилась рассудка, ничего не слышала и не понимала. Я завернул в занавеску тело моей несчастной супруги и пришел за вами, хозяин. Вы всегда были так добры ко мне… Хвала Господу, вы живы!

— Бедные дети, бедные дети! — в полном отчаянии прошептал аббат срывающимся голосом. — Но что стало с остальными?

— Не знаю. Я думал только о вас.

— Сколько ты пережил! Я очень слаб, мне тоже пришлось немало вытерпеть, с трудом держусь на ногах, но долг свой выполню. Идем же!

Опираясь на руку слуги, аббат усилием воли собрал все силы, покинул разгромленную комнату и спустился во двор, усыпанный осколками стекла, клочьями соломы, объедками, нечистотами и вещами, свалившимися с телег с награбленным добром. Конюшни и каретные сараи стояли пустые. Дверь на псарню широко распахнута. Одержимые демонической жаждой зла, разбойники перерезали всех собак. Их кровь ручьем лилась в ров. Аббат воздел руки, будучи не в состоянии понять эту бессмысленную жестокость. Вдруг он остановился — из полуподвального окошка темницы, где раньше были заперты пленные бандиты, доносились крики и стоны.

— Они там, — сказал аббат, — идем.

Свежий воздух возвращал старику силы. Он спустился и увидел ключ, торчавший в замке. Отперев темницу дрожащими руками, аббат толкнул дверь и оказался в затхлом подземелье, насквозь пропахшем грязными оборванцами, где сидели конюх, кучер, работники с псарни и стремянные. Несчастным тоже немало досталось от бандитов, одежда их напоминала скорее лохмотья, сами они были страшно избиты, но живы. Крики радости вырвались у слуг при виде хозяина. Затем конюх, женатый на горничной, и кучер, чья супруга была кухаркой, бросились наверх, с трудом передвигая затекшие от веревок ноги.

— Где же Лафлер? — спросил аббат.

— Лафлер! — позвал Любен, собираясь подготовить товарища к ужасной новости.

Но камердинера никто не видал с того времени, как гусары-предатели, обедавшие за общим столом, бросились на слуг, связали их и запрели в темнице, где до того сидели пленные разбойники. Лафлер попытался защитить жену и как подкошенный упал, получив удар по голове.

Освобожденные слуги последовали за аббатом, вернувшимся в просторную кухню.

— Перенесем же ее в часовню, — с состраданием и почтением сказал аббат, указывая на тело несчастной жены Любена.

В ту же минуту в углу зашевелилось существо, которое ползало по каменному полу, глупо хихикая и выкрикивая бессмысленные слова:

— В печи!.. Да-да, в печи! Ха-ха-ха! А другой в колодце… Утопили и сожгли, сожгли и утопили!

— Что это значит? — прошептал аббат. — В печи?

Кухня была наполнена отвратительным запахом горелого мяса. Слуги боялись поверить словам бедной женщины, тронувшейся умом. Стремянный приоткрыл печную заслонку и с ужасом отшатнулся. На потухших углях скорчившись лежал наполовину обуглившийся труп. Его почерневшее, потрескавшееся лицо все еще можно было узнать. Это Лафлер! Несчастный Лафлер, которого, как позже стало известно, бандиты связали и заставили смотреть на мучения жены, а потом заживо сожгли.

— В колодце! — повторила безумная.

На ступенях потайной лестницы, поднимавшейся в голубую комнату, слуги нашли бледную, трясшуюся от ужаса и с трудом передвигавшуюся помощницу кухарки. Едва живая от пережитого ужаса и мучений, она поведала прерывающимся голосом подробности чудовищной трагедии, которые мы не решаемся пересказать, и повторила вслед за помешавшейся женой Лафлера:

— В колодце… Оба в колодце!

— Но кто же, дитя мое? — спросил аббат, страшась услышать ответ.

— Горничная и кухарка, — отчаянно рыдая, отвечала бедняжка. — Разбойники бросили их в колодец после того, как… Им пришлось еще хуже, чем мне. Бандиты говорили: «Сначала расправимся с их бабами! Пусть-ка они на это полюбуются! Вот расплата, которую они заслужили!»

К несчастью, все, что рассказала девушка, оказалось ужасной правдой. Сама она избежала смерти, лишь потому что была не замужем. Однако несчастной все равно пришлось вытерпеть чудовищные издевательства, ставшие впоследствии причиной ее смерти. Так и не придя в себя, жена Лафлера испустила дух на следующий день и избавилась от страданий. Трупы двух других женщин были перенесены в часовню, где началась мрачная заупокойная служба.

Один за другим в замок начали собираться окрестные арендаторы, также жестоко пострадавшие от грабежей и осады. Они лишились всего — урожая, скота, домашней птицы, сбережений, припрятанных на черный день. Никто не мог припомнить такого налета грабителей, такого вызова обществу! Все дрожали, вспоминая пережитый кошмар, даже власти должны были признать собственное бессилие, и ужас, охвативший крестьян, все усиливался. Если Фэнфэн захватил замок для того, чтобы в дальнейшем сломить любое сопротивление мирного босского населения, следовало признать, что это ему удалось.

Сопоставляя слова Любена с тем, что рассказывали окрестные фермеры, аббат Фарронвиль смог распутать дьявольский заговор, который позволил предводителю поджигателей взять замок. Во-первых, осаду он начал неожиданно, помешав запастись провизией. Он не без основания рассчитывал, что вскоре голод если не откроет ворота крепости, то уж, во всяком случае, заставит осажденных попытаться вырваться наружу.

Затем Фэнфэн собрал всех оборванцев и приказал окружить замок, расположившись на расстоянии ружейного выстрела. Бандиты заняли опушку леса и ни в чем себе не отказывали, грабя окрестных фермеров.

Ждать пришлось недолго. Фэнфэн торопился, но и аббат Фарронвиль не мог тянуть время. Призрак голода замаячил перед обитателями замка, и аббат, приказав оседлать Баярда, лучшего коня, отправил Любена в Базош к мировому судье с письмом, в котором обращался с просьбой о помощи. Аббат, увидев, что гонец прорвался сквозь толпу оборванцев, перескочил через задние ряды, миновал поворот дороги и скрылся за лесом, решил, что теперь спасение близко. Однако, как только всадник, мчавшийся бешеным галопом, скрылся из глаз, он тут же провалился в огромную яму, вырытую прямо посреди дороги.

Предвидя уловку осажденных, поджигатели по приказу Фэнфэна вырыли канаву шириной в пять и глубиной в два туаза, перекинули поверх колья и ветки и засыпали их землей и сухими листьями. Миновать тщательно спрятанную ловушку было невозможно, особенно всаднику, мчавшемуся с такой бешеной скоростью. Лошадь проломила непрочный настил и рухнула вниз, сломав ноги. Всадник потерял сознание, но, упав на свою лошадь, не получил никаких серьезных повреждений. Разбойники, укрывавшиеся в придорожном лесу, набросились на Любена и отобрали письмо, адресованное гражданину Бувару. Этого-то и добивался Фэнфэн. Поджигатели, одинаково обращавшиеся со всеми пленниками, скрутили Любену руки и ноги, завязали глаза и доставили в Гедревиль, в подземелье папаши Пиголе, где оставили под охраной Батиста Хирурга, папаши Элуи, Кюре из Оборванцев и младшего Пиголе, которые поправлялись от ранений, полученных в прошлых переделках. Кроме того, пленного сторожили женщины, которые скорее разорвали бы его на куски, чем дали бежать.

План дальнейших действий давно был продуман, и Фэнфэн приступил к его осуществлению. Парижские подручные снабдили поджигателей полным комплектом нового гусарского обмундирования, лошадиной упряжью и оружием. Все это тщательно хранилось, ожидая своего часа.

Фэнфэн выбрал среди своих головорезов лучших наездников, приказал облачиться в военную форму и стал учить их обращаться с саблей, шпорами, ташкой, чтобы новоиспеченные гусары держали себя с той естественностью и непринужденностью, которой отличаются эти бравые вояки. Он приказал собрать лошадей, спрятанных у подручных, и поставить в конюшни и сараи во дворе папаши Пиголе. Душке Беррийцу было поручено командование отрядом, готовым выступить в любую минуту, и приказано ожидать сигнала к отправлению. Оставалось придумать, как проникнуть в замок. Любому другому человеку эта задача показалась бы невыполнимой, но хитроумный бандит, в чьей голове рождались сложнейшие и неожиданные планы, легко справился с новыми трудностями. Придумав трюк с переодеванием разбойников в гусарские мундиры, он взялся за изготовление подложного письма, которое должно было ввести в заблуждение аббата Фарронвиля. Для человека, располагавшего образцами гербовой бумаги любых инстанций и органов власти, печатями и штампами любых канцелярий, это было делом одной минуты. Наставник Мелюзги, Жак из Питивье, когда-то служивший писарем у прокурора и сосланный на галеры за подделку документов, мог состряпать любую бумагу. Под диктовку Фэнфэна он изготовил письмо, которое мировой судья города Базоша якобы прислал аббату. Внизу бумаги, сообщавшей о прибытии отряда гусар под командованием капитана Леона, стояла подпись господина Бувара, в подлинности которой не усомнился бы сам мировой судья. Отсутствие Любена, сидевшего под стражей в подземелье, объяснялось тем, что храбрый слуга, прорываясь сквозь ряды разбойников, получил тяжелые раны и не мог подняться на лошадь. Любен остался в Гедревиле, в доме мирового судьи, где о нем заботились, как о родном. Душка Берриец вместе с подробнейшими инструкциями получил поддельное письмо и зашил его в куртку, чтобы передать, когда наступит время, аббату.

Под покровом ночи отряд пробрался к опушке леса, окружавшего Фарронвиль. С восходом солнца, точно следуя указаниям Фэнфэна, четверо гусар тронулись в путь, сопровождая две телеги, нагруженные продовольствием, которое собрали местные жители, полагая, что имеют дело с настоящими солдатами. Заранее предупрежденные оборванцы разыграли нападение на обоз и принялись избивать всех, кто сопровождал телеги, однако большая часть ударов досталась крестьянам, правившим лошадьми. В эту минуту и появился основной отряд гусар, задавший бой нападавшим. Все это было проделано в шутку, но издали движения толпы, одетой в лохмотья и мундиры, действительно могли сойти за настоящую схватку.

Ряженые разбойники, появившиеся при таких обстоятельствах, доставившие в замок припасы, как бы разгромившие бандитов, а сверх того рекомендованные самим мировым судьей, были встречены осажденными как освободители. Кто смог бы заподозрить бандитов в прекрасно вымуштрованных гусарах, которых все ждали с таким нетерпением и которые, едва появившись, принесли долгожданную свободу? Ворота замка распахнулись. Что произошло дальше, уже известно.

 

ГЛАВА 25

Пока слуги чистили замок и готовились к похоронам, дамы, похищенные бандитами Фэнфэна, оказались в Гедревиле, в доме подручного поджигателей Пьера Руссо, называемого Пиголе. Несчастных привезли посреди ночи, женщины не понимали, где они, и с тревогой думали о том, что их ждет. Подозревая, что Главарь питает дикую страсть к одной из пленниц, но не интересуясь к какой именно, Толстяк Нормандец решил не отпускать женщин на свободу. Считая, как настоящий бандит, что нужно хватать все, что хоть как-то может пригодиться, он подумал, что, возможно, Фэнфэн будет доволен, если доставить ему ту, на кого он положил глаз. Желая, однако, избавить дам от пребывания в гнусном, тесном подземелье, Нормандец поместил их в двух довольно удобных комнатах, некогда служивших кратковременным убежищем самому Главарю во время его медового месяца с Розой Биньон. Затем Толстяк Нормандец строго приказал Пиголе и его жене во всем беспрекословно слушаться пленниц, так же, как они повиновались самой «мадам Розе», исполнять их любую просьбу, но не давать подходить к окнам.

— Ставни и двери на замок! Или будете иметь дело с Фэнфэном!..

Затем Нормандец отправился к замку Жуи, чтобы доложить хозяину о событиях прошедшей ночи. Упав перед пылавшим камином, где трещали и сыпали искрами дубовые щепки, пленницы, измученные усталостью и пережитым ужасом, тихо плакали.

— Ах, — с горечью думала Валентина, — почему я не послушалась «таинственного друга», советовавшего не покидать Ружмон! Но разве я могла ослушаться матери? Бедная мама!.. Она думала, что так будет лучше…

Негромкий стук в дверь заставил их вздрогнуть. На пороге появилась мамаша Пиголе, жуткая обрюзгшая старуха, напоминавшая сводню вкрадчивыми слащавыми манерами:

— Не угодно ли дамам чего-нибудь? Освежиться с дороги, поужинать?.. Нормандец велел прислуживать нашим гостьям и чтобы они ни в чем не нуждались.

— Благодарю, — рассеянно отвечала графиня. — Мы не голодны.

Старуха вышла, непрерывно кланяясь, но, едва оказавшись за дверью, фыркнула и прошамкала беззубым ртом какое-то ругательство.

Кривой из Жуи, поставив в сарай экипаж, украденный в Фарронвиле, немедленно спустился в подземелье, опустевшее после того, как оборванцы, сторожившие Любена, получили новое распоряжение и отвезли посланника осажденных, по-прежнему остававшегося с завязанными глазами, обратно к замку. Тащившиеся за каретой телеги, нагруженные добычей, должны были появиться не раньше чем через полчаса. Кривой решительно направился к небольшой комнатке, служившей спальней прекрасной Розе Биньон, супруге Главаря, в те дни, когда Красавчик Франсуа был в отъезде, а молодая женщина в силу различных обстоятельств оказывалась в подземелье. Ожидалось прибытие всей шайки, и в подземелье было светло как днем. Кривой кашлянул, чтобы сообщить о своем присутствии:

— Кхе-кхе… Мадам Роза, это я.

— Кто еще там? Чего тебе?

— Это ваш раб, Кривой из Жуи… Мне нужно срочно кое-что сообщить вам. Это очень важно.

— Входи, — сказала Роза, заканчивавшая наряжаться.

Черное бархатное платье, несомненно украденное в каком-нибудь замке и подогнанное к ее фигуре, удивительно шло девушке. Челка была тщательно завита, крупные локоны рассыпались по плечам. На прекрасных волосах не было ни следа пудры. Роза была великолепна. Глубокий вырез открывал пышную грудь, черный цвет корсажа подчеркивал нежную белизну кожи. Огромные прекрасные глаза, будто черные алмазы, сверкали в обрамлении густых шелковистых ресниц. Прелестные губы, алевшие, словно спелый гранат, улыбались, между ними, как рисовые зерна, белели мелкие острые зубки. Довершал картину прямой тонкий нос. Подвижное, надменное, волевое лицо говорило о необузданных страстях, сильном характере, нежной порывистой душе и в то же время о неумолимости и жестокости. Время от времени Роза встряхивала головой, и каштановые локоны, качнувшись, открывали маленькие изящные ушки, нежно-розовые мочки которых были украшены великолепными бриллиантами.

На красном шарфе, повязанном вокруг тонкой, гибкой, как у испанки, талии, висели небольшой корсиканский кинжал с рукоятью черного дерева и два пистолета, скорее напоминавших драгоценности, — их рукояти были украшены перламутром, а барабаны и стволы инкрустированы золотом. Такое странное, неожиданное дополнение к женскому наряду сразу указывало, что носившая его была женой бандита.

Такова была Роза Биньон, восхитительное создание, притягивавшее к себе как магнит. В ее своеобразной, но бесспорной красоте крылось объяснение той власти над Главарем, которой она так долго пользовалась. Чувствуя, что Фэнфэн ускользает, понимая, что сцены и упреки лишь усилят холодность, о причинах которой она догадывалась, но не решалась себе признаться, Роза решила призвать на помощь все хитрости женского кокетства и умения обольщать.

Увидев «хозяйку», чью необыкновенную красоту подчеркивало сияние украшений, Кривой из Жуи внезапно побледнел, словно вся кровь прихлынула к его сердцу, и пролепетал прерывающимся голосом:

— О, госпожа! Госпожа Роза… как вы прекрасны!

— Ты находишь, Кривой? — спросила девушка резким, грубоватым голосом.

— Да! Да!.. Госпожа Роза… Это так же верно, как то, что я прыгну в огонь ради вас, только скажите. В мире нет женщины прекрасней вас!

— Ну, тем лучше! Хорошо бы, если бы и Франсуа, твой хозяин, был того же мнения.

— Он с ума сошел, раз предпочел другую…

— Другую?! Кого? Так, значит, это правда… Ты знаешь ее? — вскричала Роза, чей голос вдруг стал пронзительным, а глаза сверкнули как молнии.

— Ну конечно! Но… Разве вы не знали? А я как раз хотел предупредить…

— Предупредить… О чем? Да говори же наконец! — Маленькая ручка стальной хваткой вцепилась в плечо разбойника и до боли сжала его.

— В замке Фарронвиль наши парни схватили трех женщин.

— Трех?

— Да, одна уже старуха и две молоденькие.

— Красивые?

— Не знаю. Для меня не существует никого, кроме вас!

— Хватит! Что дальше?

— Ребята как раз собирались развлечься с ними, как вдруг появился Толстяк Нормандец и закричал: «Разрази вас гром! Это добыча для хозяина!»

— Лжешь!

— Я там был. Стоял в двух шагах от Нормандца… Он даже влепил затрещину Душке Беррийцу, который сам собирался принять участие в веселье.

— Куда их потом подевали?

— Толстяк Нормандец привез их сюда, в карете аббата. Я сам правил.

— Сюда! А я ничего не знала… Теперь понимаю, откуда такая спешка при взятии замка! Ах, негодяй… Предать Розу Биньон!.. Значит, они здесь. И, должно быть, в моей комнате…

— Так и есть. Мамаше Пиголе приказано во всем потакать им.

— Они здесь, рядом… Там, где он так любил меня!.. И они еще не погибли от моей руки! Я должна убить их!

— Госпожа Роза! Умоляю, подумайте, что с вами будет!..

— А? Что? Разве ты не видишь, я жажду крови!

— Вы же знаете хозяина! Он способен и вас предать жестоким мучениям! Я люблю вас больше жизни и не хочу, чтобы вы погибли.

— Бедняга! Ты любишь меня и страдаешь…

— Да, госпожа Роза! Днем и ночью я горю, словно те олухи, которых мы поджариваем на медленном огне. Еще немного, и я завою, как они. Я люблю вас и ревную!

— Пожалуй, я тоже пока не хочу умирать, — сказала молодая женщина, испугавшись при мысли о пытках. Ей было прекрасно известно, что Фэнфэн не знал жалости. — Но я не позволю обманывать себя, как какую-нибудь дурочку, и не позволю им оставаться в моем доме. Я хочу посмотреть на этих «женщин для хозяина». Узнаю сама, правда ли, что у Франсуа есть кто-то, кроме его жены, Розы Биньон!

Прекрасная Роза не знала иных законов, кроме собственных желаний. Стоило ей принять решение, и она немедленно приступала к его выполнению. Молодая женщина, словно фурия, хотела тут же мчаться к Пиголе. Никогда не забывавший об осторожности Кривой из Жуи пытался успокоить и образумить Розу, умолял для ее же собственного блага умерить гнев и наконец преуспел в этом.

Немного успокоившись, девушка поднялась из подземелья в тот момент, когда оборванцы подъезжали к воротам логова папаши Пиголе. Пройдя через общую залу, где сидела жена Пьера Руссо, и попав в небольшой чулан, куда складывали всякий хлам, она остановилась перед дверью в свои комнаты. Прижав руки к груди, чтобы унять бешено колотившееся сердце, Роза глубоко вздохнула, мгновение помедлила и, решительно повернув ключ, вошла в первую комнату.

Графиня де Ружмон, Валентина и Рене, сидевшие в креслах у огня, повернулись на скрип двери и с изумлением смотрели на разъяренную молодую женщину, чьи глаза метали молнии. Ее роскошный, необыкновенный, почти театральный наряд, красный пояс, на котором сверкало оружие, драгоценности, грация движений — все это настолько не соответствовало отвратительной обстановке, всему, что окружало несчастных пленниц, что они не знали, что и думать.

Смутившись в первую минуту, прекрасная Роза быстро взяла себя в руки. Не зная, с чего начать, она пристально рассматривала женщин и наконец сказала:

— Кто из вас влюблен в Франсуа?

Госпожа де Ружмон поднялась и, свысока посмотрев на незнакомку, с великолепным презрением ответила:

— Вы, вероятно, не знаете, что обращаетесь к матери в присутствии ее детей? В противном случае вас нельзя назвать женщиной.

— Я говорю с кем хочу и когда хочу! Отвечайте!

— На подобное оскорбление можно ответить только молчанием, — холодно сказала Валентина.

— Ах, так вы считаете это оскорблением! — воскликнула Роза, до крови кусая губы. — Так знайте, что многие из тех, кто гораздо богаче и знатнее вас, были бы счастливы удостоиться хотя бы одного взгляда Франсуа! — Затем, пристально разглядывая мадемуазель де Ружмон, чья красота действительно поражала с первого взгляда, чувствуя, что аристократка превосходит ее выдержкой, воспитанием, тем, что можно назвать породой, Роза, уязвленная ревностью в самое сердце, добавила: — Должно быть, это вы влюблены в него!

— Довольно! — возмущенно воскликнула графиня. — Вы настолько трусливы, что оскорбляете пленниц!

— Я не понимаю вас, — ответила Роза, которую нисколько не задело обвинение в трусости. Понятие о нравственности ей было абсолютно незнакомо, и она думала только о своей ревности.

— Что вы здесь делаете? — продолжала она.

— Вам лучше знать, — остроумно возразила Рене, — мы ведь находимся у вас, не так ли?

— О, если бы это зависело от меня, вы бы недолго здесь пробыли! Я приказала бы убить вас!

Несмотря на все свое мужество, пленницы вздрогнули, услышав угрозы, напомнившие страшные события в замке.

— Убить вас здесь же. Немедленно!.. Лучше и придумать нельзя… А когда он придет, то найдет только ваши трупы… Почему бы и нет? — воскликнула Роза, опьяненная собственными словами, выхватывая пистолет из-за пояса. — Мне случалось убивать и не за такое… Тогда речь не шла о моем счастье… Франсуа, очарованный этой блондинкой, вернется ко мне!

Девушка взвела курок и направила пистолет в грудь Валентины, крикнув дрожащим от ярости голосом:

— Тебе конец!

Графиня и Рене с отчаянным криком бросились вперед, чтобы защитить Валентину. Та, сохраняя спокойствие, мягко отстранила их, скрестила руки на груди и, устремив взгляд на прекрасную Розу, холодно сказала:

— Вы не убьете меня.

— Почему же это?

— Потому что для убийства нужен повод, а у вас нет ничего против меня.

— Разве вы не влюблены в Франсуа?

— Нет, — грустно улыбнувшись, с достоинством повторила девушка. — Я не знаю, о ком вы спрашиваете. Среди моих знакомых нет никакого Франсуа, никого, кто носил бы это имя.

— Вы не знаете Красавчика Франсуа, Главаря? Франсуа Жироду?

— Я уже ответила вам.

— Если бы я могла вам поверить! Вы можете поклясться?

— Я готова.

— Хорошо, я верю вам, — ответила Роза, которая, как все сильные натуры, успокаивалась так же быстро, как воспламенялась. — Но он?! Что, если он любит вас?

— Нет, — снова сказала Валентина, чувствуя, что решается ее судьба и не следует сдаваться. — Этот Франсуа меня не знает.

— Я бы умерла, если бы это оказалось неправдой, — сказала Роза, внезапно смягчаясь и убирая пистолет. — Ах, если б вы знали… Франсуа — это мой муж. Он увез меня от родителей. Славные люди, они так любили меня. Они были богаты… Я уехала с ним, ведь он так захотел… С ним невозможно спорить. Нас обвенчал Кюре из Оборванцев, с тех пор мы не расставались. Он так любил меня! Так любил!.. Всем сердцем… Но вот уже полгода я чувствую, как его нежность понемногу тает. Что я ни делала — все напрасно, его как подменили. Сегодня я нарядилась к его приезду, надеялась вернуть его, а мне сказали, что из Фарронвиля привезли трех женщин…

Вдруг девушка оборвала свою удивительную исповедь и, снова став подозрительной, гневно воскликнула:

— Скажите-ка, почему Толстяк Нормандец сказал в замке, что вы «хозяйский кусок»?

— Мы не понимаем, что это значит, — отвечала графиня.

— Это значит, что вы женщины для хозяина, Главаря, предводителя! Потому что Франсуа — это Фэнфэн, и у него не может быть другой женщины, кроме меня!

— Ах, так вы жена бандита!..

— Да! — с вызовом крикнула Роза, — жена бандита, перед котором трепещут пятьдесят тысяч жителей Боса и который не боится никого и ничего!

Графиня и Рене с ужасом сделали шаг назад, но Валентина по-прежнему бесстрашно смотрела прямо в лицо Розе.

— Быть может, тот человек, спасая нас от бесчестья, которое было бы равносильно смерти, хотел предоставить своему хозяину возможность получить за нас выкуп… Мертвые мы им не нужны. Но пока мы живы, представляем некоторый интерес, так как у нас есть состояние.

— Да, верно! — подхватила графиня, пораженная этим замечанием.

— Возможно, вы правы, — в свою очередь согласилась Роза. — Но только… Нет, довольно слов. Лучше поступим так: я не хочу, чтобы Франсуа увидел вас здесь. Сейчас ночь, уходите…

— О, как нам вас благодарить!

— Мне ничего не нужно. Вы ничем мне не обязаны… Я пришла, чтобы убить вас. Обещайте лишь, что никому, слышите, никому не скажете, где были!

— Обещаем.

— Идите за мной! Дальше будете выбираться сами.

Не думая о последствиях того, что делала, Роза открыла дверь и увидела в чулане мамашу Пиголе, которая явно подслушивала.

— Госпожа Роза, я только хотела узнать, не нужно ли чего, — пробормотала отвратительная старуха.

— Мне нужно, чтобы ты открыла дверь на улицу и выпустила этих женщин.

— Но, госпожа Роза, — пробормотала мамаша Пиголе, — Толстяк Нормандец приказал мне беречь их как зеницу ока и ни за что не подпускать даже к окнам.

— Хватит болтать! Немедленно делай, что сказано, или я прикажу всыпать тебе сто ударов.

— Госпожа Роза… Вы скажете Главарю, что сами приказали отпустить пленниц?

— Скажу. Ну, поторапливайся!

Старуха, зная, что у Розы слово не расходится с делом, провела графиню и девушек через весь дом и, ворча, отперла ворота. Небо на востоке розовело сквозь туманную дымку, чувствовалось приближение утра. Вокруг уже было достаточно светло, чтобы без труда найти дорогу. Оказавшись на свободе, пленницы пытались понять, где находятся, а мамаша Пиголе запирала двери, бурча себе под нос:

— Думаю, мадам Роза, вы сделали большую глупость и крепко за нее поплатитесь, невзирая на все ваши прелести.

Логово подручного поджигателей папаши Пиголе стояло примерно в трехстах туазах от Гедревиля. Не пройдя и половины пути по грязной дороге, беглянки увидели впереди двух человек, шедших навстречу, которые при виде женщин внезапно остановились. Лицо одного было вымазано сажей, а черты его спутника скрывала черная маска. Человек в маске был высокого роста, но сгибался под тяжестью привязанного за спиной короба, какой носят бродячие торговцы.

— Тысяча чертей! — сказал первый вполголоса. — Главарь, смотри, это женщины, которых я оставил у Пиголе.

— Так и есть, Нормандец! — отозвался второй. — Тот, кто их выпустил, поплатится… Задержи их, а я побегу к Пиголе за подмогой.

— Остановитесь! — крикнул Нормандец, взмахнув дубинкой с медной рукоятью.

Главарю даже не пришлось звать подкрепление. В этот момент показались шесть подвыпивших бандитов, которые позже других возвращались из Фарронвиля. По знаку Толстяка Нормандца они окружили беглянок, которые уже почувствовали себя на свободе, и, грубо подталкивая, снова повели к мрачному жилищу подручного.

 

ГЛАВА 26

Узнав от Толстяка Нормандца, что дамы из замка Ружмон подверглись оскорблениям оборванцев и были захвачены в плен, Фэнфэн в первую минуту пришел в дикую ярость. Нормандец хорошо знал хозяина и ждал, когда утихнет первый гнев. Главарь успокоился, и тогда его верный слуга осторожно намекнул, что, в конце концов, у этого события есть и положительные стороны, и такой умный человек как Фэнфэн сумеет ими воспользоваться. Главарь, известный своим тонким умом и обращавший во благо себе любые, самые невероятные события и обстоятельства, задумался. Вскоре на его лице появилась довольная улыбка, и, дружески хлопнув по плечу Нормандца, он сказал:

— Все в порядке, старина! Благодаря твоей сообразительности, у нас на руках теперь такие карты, что лучше и не придумаешь! План готов, теперь я точно выйду из положения с честью и пользой для себя. Вот тебе за труды для начала сто экю.

— Спасибо, хозяин! Вы так добры, работать на вас одно удовольствие. Я готов за вас жизнь отдать!

— Ты уже не раз это доказывал! Неблагодарным тебя никак не назовешь. Теперь слушай внимательно и запоминай. Мне понадобятся весь твой ум, вся сообразительность и преданность.

— Говорите, хозяин, я на все готов.

— Я сейчас же переодеваюсь, и мы немедленно отправляемся в Гедревиль. Боюсь, как бы там не наделали глупостей. Кроме того, меня беспокоит Роза. Эта чертовка на все способна… Ладно, договорим по дороге. Медлить нельзя.

Спустя пять минут Фэнфэн уже был готов и вошел в свой излюбленный образ бродячего торговца — на ногах подбитые железом башмаки, за спиной котомка, в руках посох. Хозяин и слуга пустились в Гедревиль. Добрались они туда, как известно, как раз вовремя, чтобы схватить беглянок и снова водворить их в жилище подручного. Когда дверь за пленницами закрылась, Фэнфэн обратился к Толстяку Нормандцу:

— Ты мне за них головой отвечаешь. Пусть днем и ночью в чулане сторожат три человека. К самим пленницам относиться с величайшим почтением и предупредительностью. Следите, чтобы они ни в чем не нуждались, но если кто-нибудь попытается устроить им побег, приказываю убить его на месте. Это касается даже Розы. Понял?

— Да, хозяин. Я сам ни на минуту не отойду отсюда.

— Мамаша Пиголе, подойди сюда! — приказал Фэнфэн.

— Главарь… дорогой хозяин… — завизжала старуха, — пощадите, я не виновата!

— Замолчи и отвечай на мои вопросы. Кто приказал освободить этих женщин? Говори правду!

— Госпожа Роза. Она заставила меня, угрожая высечь.

— Роза видела их?

— Она входила к ним и провела там не меньше получаса.

— Кто еще там был?

— Никого, клянусь.

— Хорошо. Теперь слушай: если ты не будешь обращаться с ними так же почтительно, как со мной, я размозжу тебе башку! Но если пленницы сбегут, тебя поджарят на медленном огне.

— Хозяин, смилуйтесь…

— Довольно! Заткни глотку и отправляйся к себе. Теперь пора поговорить с Розой.

Оставив Толстяка Нормандца на страже, Фэнфэн стремительно пересек двор, сбежал по лестнице и оказался в подземелье, где царил адский шум. Повсюду, на столах, на полу, громоздились кучи добра, награбленного в замке Фарронвиль. Драгоценности и столовое серебро лежали грудой, которую разбойники пожирали горящими глазами, перебегавшими с одного предмета на другой. Все ждали Главаря, чтобы приступить к дележу, и его появление было встречено дружным криком.

Свою долю пока получил только Кюре из Оборванцев, старый Франсуа Лежен. Ему досталась великолепная сутана, расшитая лиловыми узорами, стихари, епитрахили, орари, две парадные ризы, молитвенник, сосуд для Святых Даров, серебряный потир, аббатский посох, митра и многое другое. Старый негодяй в жизни не видывал столько сокровищ. Он успел вырядиться в подаренные вещи и, к великому веселью остальных, начал некую пародию на мессу. Одновременно он пил как бочка и жрал как людоед, говоря, что таким образом причащается.

— А, это ты, Кюре… — бросил, проходя мимо, Фэнфэн. — Не слишком напивайся, ты мне скоро понадобишься. Рыжий из Оно еще не вернулся?

— Нет, Главарь, его уже четыре дня никто не видал. Только бы он не попался.

В этот момент Роза вышла из своей комнаты. Она улыбалась и, протягивая руки, бросилась к Фэнфэну, чтобы обнять его. «Хозяйка» была так хороша в своем наряде, черты лица дышали такой радостью, что среди оборванцев пронесся восхищенный шепот.

— Ах, Франсуа, какое счастье снова быть с тобой!

— Здравствуй, Роза, — холодно отвечал Фэнфэн. Он был бледен, глаза превратились в узкие щели, губы сжались, и во всем облике сквозил душивший его гнев.

Роза прекрасно знала это выражение лица Главаря. Ее руки опустились, голова поникла, на глаза навернулись слезы, и она прошептала:

— Боже мой, что случилось?

— Дети мои, — обратился Фэнфэн к оборванцам, — вам придется подождать дележа добычи. Мне надо перекинуться парой слов с хозяйкой. Роза, если ты не хочешь, чтобы все узнали о наших делах, пойдем к тебе.

— Да, Франсуа, — дрожа ответила девушка и направилась к лестнице, думая, что Фэнфэн говорит о комнате в доме Пиголе.

— Нет, комната наверху занята.

— Там никого нет!

— Что ты можешь об этом знать?!

— Но я… то есть…

— Замолчи и иди сюда, — сказал Главарь, указывая на закуток, откуда Роза вышла за минуту до того. Оборванцы тут же отошли подальше от двери, но девушка медлила, и Фэнфэн, потеряв терпение, схватил ее за руку и, протащив как ребенка, швырнул на диван.

— Итак, — тихо начал он резким, неприятным голосом, закрыв за собой дверь, — ты позволила себе вмешаться в дела банды, отдавать приказания, которые противоречат моим распоряжениям!

— Да, я не отпираюсь! Я не буду оправдываться и перекладывать вину на других. Я сделала это. Я безумно люблю тебя и ревную! Неужели ты упрекаешь меня за то, что я выпустила на свободу этих глупых уток?!

— Роза, придержи язык!

— Утки, глупые утки! Я сказала и повторю еще! Лучше бы я убила их, все было бы уже кончено… Мною овладела жалость… нет, глупость! Как я раскаиваюсь в этом! Неужели ты действительно думаешь, что я буду сидеть сложа руки и смотреть, как ты любезничаешь с какой-то аристократкой. Уже полгода я томлюсь, страдаю, выплакала себе глаза!

— Ты закончила? — спросил Красавчик Франсуа, побледнев еще сильнее, но сохраняя прежнее спокойствие.

Роза, ослепленная гневом, не заметила ледяного тона, каким был задан вопрос, и, увлекшись, продолжала:

— Нет, я не договорила! Наконец я выскажу все, что у меня на сердце! Ты увидишь, какова я на самом деле!

— А, так это сцена… И долго еще она будет продолжаться? Впрочем, я могу и послушать, потому что она последняя, — добавил Фэнфэн с добродушием тигра, играющего с жертвой.

— Последняя?.. — спросила Роза, опешив.

— Да, твоя последняя сцена, — повторил Главарь, зловеще усмехаясь.

Если бы Фэнфэн заставлял Розу замолчать, она бы продолжала молотить языком как мельница и никакая сила на свете не заставила бы ее замолчать. Но он, напротив, предлагал ей продолжать, и она смолкла, не в силах или не желая говорить. Такова противоречивая женская натура!

— Ты хочешь… — недоуменно заговорила она.

— Я хочу терпеливо выслушать тебя, как человек, который наконец может сказать: «Кончено!»

— Что кончено?

— Все.

— Почему?

— Очень просто — я тебя больше не люблю!

— Больше не любишь? Боже! Как просто ты говоришь об этом! — вскрикнула Роза, как будто получила пулю в самое сердце.

— Да ведь проще некуда — это чистая правда. Уже полгода я продолжаю считать тебя своей женой лишь из чувства долга.

— А может, из жалости?..

— Может, и так. Как тебе больше нравится, не буду спорить.

— Что же теперь будет?

— Я больше не чувствую ни обязанности, ни долга. Ни единой крупицы любви не осталось. Ты все убила своими приступами гнева, ссорами, упреками, выходками, капризами… Да мало ли чем еще! Во всяком случае, я тебя не люблю.

Роза собралась было заартачиться, попытаться, как много раз прежде, с вызовом ответить Фэнфэну, затем снова смягчить его сердце, разыграв великолепную комедию, состоящую наполовину из притворства, наполовину из истинных чувств, но внезапно рыдания сжали ей горло.

— Не любишь… меня… больше… — с трудом выговорила она срывающимся голосом.

— Нет, и если ты хочешь, чтобы мы разошлись без ссоры, забудь меня, и все.

— Не так это просто, как ты говоришь. Речь идет о моем счастье, моей любви, самой жизни! Забыть тебя! Забыть!.. Все мое существо восстает против этих чудовищных слов! Забыть, что ты был в моих объятиях, забыть, как ты сказал: «Я люблю тебя» таким глубоким, завораживающим голосом, который даже сейчас, когда ты говоришь ужасные вещи, заставляет трепетать мое сердце! Никогда! Слышишь, Франсуа, никогда я не смогу этого… Я принадлежу тебе, я твоя вещь, жена, разбойница… Ничто не может разлучить нас.

Фэнфэн все так же невозмутимо смотрел на нее, с губ его не сходила злая улыбка. Не проронив ни слова, он слушал Розу.

— Молчишь? — крикнула Роза, великолепная в своем отчаянии. — Молчишь, когда я молю тебя?! Видишь, я у твоих ног, целую твои руки, вымаливаю прощение… Как великой милости прошу хоть каплю былой нежности, прошу солгать еще раз, как ты лгал мне эти полгода… Франсуа, Франсуа, кто же ты на самом деле? Мне кажется, передо мной другой человек, незнакомец, которого я боюсь… Ответь мне! Ты Жан Оже? Ты Франсуа Жироду? Фэнфэн? Кто ты?

— Я тот, кто больше не любит и докажет тебе это.

— Значит, ты любишь другую… Я видела ее недавно… Ты любишь эту аристократку?!

— Да, это правда!

— Берегись, Франсуа! И пусть она трепещет!

— Ты, кажется, угрожаешь? Несчастная, ты живешь здесь лишь моей милостью! Как только я оставлю тебя, ты через минуту окажешься ниже любой самой грязной оборванки. Дорогая, скажем прямо, тебя здесь не очень любят.

— Боже! Боже! Что ты еще собираешься сделать? Не достаточно ли ты уже терзаешь мое сердце?

— Нет, недостаточно. Иди за мной! Разговор затянулся, оборванцы ждут…

С этими словами Фэнфэн вышел, ведя, или, скорее, таща, за собой Розу, которая была бледна как покойница. Девушка пыталась держаться, но это ей плохо удавалось. В противоположном углу подземелья, при свете факелов показался Кюре из Оборванцев с митрой на голове и посохом в руке. Его лицо сияло, голова тряслась, но хоть выпил он немало, на ногах держался твердо.

— Кюре, подойди сюда! — раскатисто крикнул Фэнфэн.

Старик засеменил к нему, отпуская толпившимся на его пути оборванцам шутки и скабрезности вместо благословений. В нескольких шагах от Главаря Кюре остановился и елейно спросил:

— Чем могу служить вам, Хозяин?

— Я хочу развестись! Ты сейчас же расторгнешь наш брак.

Роза, услышав слова, которые для нее означали несмываемый позор и одиночество, поняв наконец, что все кончено, испустила дикий крик, заставивший побледнеть столпившихся вокруг оборванцев, и прорычала, стиснув зубы, прекрасная и страшная в своем гневе:

— Франсуа, повторяю: берегись! Я отомщу!

Фэнфэн с высоты своего гигантского роста взглянул на нее с презрительным снисхождением, с каким выслушивают угрозы детей, и бесстрастно ответил:

— Не забывай, несчастная, меня зовут Фэнфэн, я выше любых законов, и мне ни до кого нет дела. На этот раз я прощаю тебя, но впредь веди себя осторожней. Или я заставлю Батиста вырвать тебе все зубы, чтобы ты не смогла кусаться, выколоть глаза, чтобы ты и шагу ступить не могла, и умыть тебя серной кислотой, чтобы тебе больше не приходило в голову кичиться симпатичным личиком. Я оставил тебе жизнь из жалости. Одного слова хватило бы, чтобы тебя зарезали, как свинью, выпустили бы всю кровь, разрубили на куски и на каждом вырезали: «Смерть предателю!» Все, хватит болтать! Кюре, разведи нас!

В подземелье стояла гробовая тишина. Испуганные оборванцы, даже те, кто изрядно выпил, не осмеливались произнести ни единого слова, зная, что гнев Главаря падет на любого, кто забудет об осторожности и совершит малейшую оплошность.

Невозмутимый и комичный Кюре из Оборванцев торжественно снял с головы митру, съехавшую на одно ухо, открыл молитвенник и совершил задом наперед обряд бракосочетания. Роза отчаянно рыдала, Фэнфэн невозмутимо слушал слова службы, словно доказывая этим, как строго он придерживался соблюдения традиций. Закрыв молитвенник, Кюре взял одну из оструганных веток орешника, через которые перепрыгивали оборванцы, когда вступали в брак, переломил ее и бросил половину через плечо, сказав:

— Ступайте каждый своей дорогой! Вы больше не муж и жена.

Роза, раздавленная стыдом и горем, бесчувственная ко всему, что ее окружало, ушла, пошатываясь, с потерянным взглядом, и скрылась в своей комнате. Оставшись одна, покинутая всеми, кто еще недавно досаждал ей лестью и заискиванием, девушка погрузилась в пучину отчаяния.

Фэнфэн, словно не произошло ничего особенного, переходил от одной кучки оборванцев к другой, разговаривая с бандитами со свойственной ему несколько высокомерной фамильярностью, поздравляя тех, кто участвовал в осаде, и казалось, забыл о том, что во время этой экспедиции дамы из замка Ружмон едва не стали жертвами насилия. Душка Берриец, все это время дрожавший за свою шкуру, вздохнул с облегчением.

Так как большинство предметов, украденных из замка, были слишком громоздкими и легко могли быть узнанными при попытке сбыть их с рук, Фэнфэн объявил, что столовое серебро следует продать подручным из Орлеана и Питивье, а драгоценности переправить в Париж. Он прикинул, сколько дадут за награбленное добро, и произвел первый раздел добычи, присудив себе львиную долю. Потом заметил:

— Второе дело в Монгоне и осаду замка не скоро забудут! Не так ли, Монжандр?

— Верно, Главарь, — ответил ашерский подручный, старик с носом, напоминавшим птичий клюв, одновременно занимавшийся, как мы уже говорили, сотрудничеством с поджигателями, виноградарством и торговлей яблоками. — О монгонской переделке немало слухов ходило… С тех пор у нас все время толкутся жандармы, будто им медом намазано. Да и в Фарронвиле славно потрудились. Правда, там пощипали перышки одному из «бывших»… Все равно, теперь нужно поменьше нос высовывать.

— Ты прав, старина, пусть разговоры поутихнут. Даю всей банде отдых на две недели.

— О! Вот удача! Повезло нам! Ура! — разразились криками оборванцы, придя в восторг от неожиданного подарка.

— Все это время можете пить и есть на денежки аббата, веселитесь, одним словом, делайте что вздумается. Закатите знатную пирушку!

— Пирушку, да так, чтоб нажраться до отвала! — взревел Сан-Арто, чья физиономия была красной как пион.

— Хорошо сказано! — сказал Главарь, не смущаясь раблезианской крепостью словечек, которыми пользовался бандит. — Всем известно, что я отправил к подручным в Тур зерно и добычу, которые мы взяли в Монгоне, и лошадей, чтобы тянуть баржи с нашим добром по Луаре. Кузен должен все продать, и я жду его со дня на день с кругленькой суммой, которую мы поделим на всех.

Через две недели объявляю общий сбор в лесу Ла-Мюэт. Получите, что вам причитается за добычу из замка, которую мы завтра отправим на продажу.

Уходите небольшими группами. В подземелье останутся Батист Хирург и десять человек, которых укажет Толстяк Нормандец. Прощайте, оборванцы!

— До встречи, Главарь!

— А я, — сказал вполголоса Фэнфэн, — обдумаю, как устроить, чтобы прелестная Валентина стала моей женой. Я безумно, горячо люблю ее! Черт побери, я женюсь на ней, не будь я Фэнфэн!

 

ГЛАВА 27

В то время, когда банда Фэнфэна наводила ужас на Францию, бригада национальной гвардии, стоявшая в Говиле, поступила под командование сержанта Вассёра, чье имя вскоре получило широкую и заслуженную известность.

Родившийся 29 марта 1759 года в Ножан-ле-Ротру, Пьер Паскаль Вассёр достиг сорока шести лет и был высоким человеком, отличавшимся ловкостью и силой. Он был великолепным наездником и неутомимым ходоком. К этим качествам, бесценным для дела, которым он занимался, следовало прибавить бесстрашие перед любым испытанием, абсолютную честность, железную волю и необыкновенный ум, поражавший в скромном офицере, который в течение многих лет оставался в одном из низших военных чинов.

Вассёру, однако, не раз пришлось показать, на что он способен. Несколько лет назад многочисленная банда мошенников и головорезов, занимавшаяся вооруженными грабежами, устроила себе убежище в лесу вокруг местечка Сенонш. Вассёр взялся за их поимку и не успокоился до тех пор, пока не переловил всех до одного. К сожалению, сержант отличался слишком скромным характером, не плел интриг и, обладая замечательными служебными качествами, не умел заставить других оценить их. Поэтому о Вассёре постоянно забывали, отдавая предпочтение какому-нибудь попрошайке или скандалисту. Ставя долг превыше всего, сержант не жаловался и ждал, когда его снова отправят выполнять очередное опасное задание.

Хотя покушение на капитана Бувара произошло в департаменте Луаре, а Вассёр отвечал за безопасность в департаменте Эр-и-Луар, расследование этого происшествия было поручено жанвильскому сержанту. Получив запросы председателей судов Шартра и Орлеана, сержант принялся за дело, но с первых же шагов совершил серьезную ошибку, которая, однако, нисколько не умаляет дальнейших заслуг храброго воина.

В сопровождении двух подчиненных, жандармов Винсента и Розье, Вассёр отправился на место преступления и постарался восстановить ход событий, в результате которых исчез капитан Бувар. Винсент был отважным малым тридцати лет, честным, трудолюбивым, хорошим подчиненным, но не отличался сообразительностью. Розье был умнее, любопытнее и в нужную минуту на лету схватывал приказ командира, который мог не сомневаться, что все будет выполнено наилучшим образом, но при этом Розье ни на минуту не умолкал. Представьте себе одного из тех казарменных балагуров, которые, коверкая слоги и переставляя буквы, осыпают вас путаными фразами, изумляющими невероятным сочетанием искаженных, изуродованных слов, расставленных как попало, безо всякой связи и смысла. Вместе с тем жандарм Розье, служивший в Париже, был крайне высокого мнения о себе и считал, что знает все на свете.

С момента нападения прошло шесть дней, однако Вассёр надеялся найти хоть какие-нибудь следы, если только их не затоптали национальные гвардейцы, прибывшие из Базоша по приказу помощника мирового судьи для розысков пропавшего капитана. Против всякого ожидания, следы оказались нетронутыми. В день покушения случилось легкое потепление, а назавтра снова ударили морозы, и на земле сохранились все отпечатки.

Внимательный сержант тут же обнаружил две цепочки следов. Правую оставили бандиты, левую — Блэрио и Питуа, уносившие в лесную хижину бесчувственное тело Леона Бувара. Первые следы вскоре затерялись, и жандармы двинулись по второй цепочке. В лес ушли два человека в тяжелых, подбитых железом башмаках. Несмотря на то что обувь была грубой, первая пара явно принадлежала человеку с небольшой, можно даже сказать, элегантной ногой. Отпечатавшиеся рядом широкие ступни явно оставил шагавший вразвалку крестьянин.

Казалось, в этих следах не было ничего особенного, но тут жандарм Розье заметил у порога хижины посреди конского навоза отпечатки копыт. Он указал на них командиру, сопровождая свойственным ему витиеватым замечанием:

— Соблаговолите взглянуть сюда, гражданин сержант!

Вассёр внимательно осмотрел следы и вопросительно взглянул на Розье.

— Пусть судьба не допустит меня к обладанию почтенным званием бригадира, — продолжал жандарм, — к которому я стремлюсь всеми силами моей души, если только…

— Если что?

— Если это не подковы Серой, кобылы гражданина Пьера Александра Гроньяра, исполняющего обязанности врача в славном городе Жанвиль-о-Селе!

— Так оно и есть! Во всем кантоне не найти других таких подков с шипами. А вот и следы самого доктора — он был в сапогах со шпорами.

— Тут еще топтались двое в кованых башмаках, — добавил жандарм Винсент.

— Кажется, с ними была собака, — сказал Вассёр. — Посмотрим, куда они отправились дальше.

Следы вели через просеку, к прикрытому ветками входу в подземное убежище. Вокруг валялись обрубки кольев, из которых Блэрио и Питуа сделали носилки, чтобы перенести раненого в Тресонвильский лес. Жандармы не заметили подземного убежища, думая, что следы появились здесь именно в день покушения на капитана, в то время как доктор и таинственные отшельники оставляли их в течение целых четырех дней. Сержант, однако, знал теперь о том, что на месте преступления побывали доктор Гроньяр и два человека. В хижине на просеке никого не оказалось, и нужно было во что бы то ни стало отыскать следы неизвестных с собакой. Это заняло три часа, и в конце концов бесконечные поиски в лесу и прилегающих полях увенчались успехом.

Двое неизвестных скрылись на юг, идя все время на равном расстоянии друг от друга, причем человек, оставлявший маленькие следы, шел впереди. Казалось, они несли какой-то груз. В полулье от дороги они останавливались отдохнуть и опускали свою ношу на землю.

— Вероятно, это были носилки, связанные из веток, — заключил Вассёр, чье живое воображение восстановило картину происходившего, основанную на том, что сержант видел своими глазами. — Они несли раненого.

Розье, не решаясь прервать командира, смотрел на него во все глаза и ждал дальнейших объяснений.

— Скорее всего я прав. Иначе зачем здесь был врач?

— Командир, — воскликнул жандарм, — полагаю и нисколько не сомневаюсь, что облик таинственных персон, коих мы разыскиваем, в точности соответствует вашему описанию!

Маленький отряд, двигаясь по следам, которые больше не прерывались, добрался до Тресонвильского леса. Жандармы остановились передохнуть на ферме, хозяева которой встретили гостей, ворча и брюзжа. Причина такого холодного приема заключалась в том, что крестьяне, видя, как бесчинствуют на равнине бандиты, потеряли всякое доверие как к гражданским, так и к военным властям. Открывая ворота жандармам или национальным гвардейцам, фермеры боялись навлечь на себя и своих близких страшную месть поджигателей.

Тем не менее Вассёр, производивший впечатление сердечного и добродушного человека, сумел получить некоторые подробности. На ферме никого не видели и не прятали раненого, но в лесу были подземелья, к которым никто не осмеливался подходить, боясь встретиться с привидением или свалиться в яму. Вассёр узнал, где находится вход в эти подземные лабиринты, и, строя всевозможные догадки, вернулся в Жанвиль.

Первым делом сержант собирался обратиться за разъяснениями к самому доктору. Казалось, это было логичнее всего. Но, подумав, Вассёр решил подождать. И вот почему. В то смутное время, когда кругом происходили стычки, военные действия и гражданские беспорядки, врачей нередко вызывали по ночам к раненым. Иногда им приходилось оказывать помощь патриоту, иногда врагу правительства, а случалось — и бандиту с большой дороги. В последнем случае с врача, угрожая ему страшной расправой, брали слово хранить все в глубочайшей тайне. Стоило тому проговориться, и его ждала смерть. Схватить проболтавшегося медика и предать его смерти не представляло сложности, так как тот был вынужден отправляться к больным в любое время дня и ночи.

Сержант был почти уверен, что ему не удастся вытянуть ни слова из гражданина Гроньяра, который в любом случае мог отказаться отвечать, сославшись на обязанность хранить профессиональную тайну.

«Однако ездил он туда не просто так, — думал Вассёр. — Там точно есть раненый».

Оставалось выяснить, был ли то капитан Бувар, то есть жертва, или же какой-то бандит. Если речь шла о сыне мирового судьи, то люди, прятавшие раненого и ухаживавшие за ним, делали это лишь для того, чтобы получить выкуп. В противном случае они бы уже давно известили его родителей. Кроме того, вместо того чтобы переносить его из леса, окружавшего Вилье, в Тресонвильский, они могли бы просто доставить капитана в Базош. Значит, так и есть. Похитители хотят получить выкуп и держат капитана в заложниках. Все это ясно как божий день.

Если же, напротив, речь идет о каком-нибудь бандите, которым дорожили поджигатели, все еще проще. Неизвестные перетащили в одно из своих убежищ какого-нибудь главаря и вынуждены были как и в предыдущем случае, прибегнуть к помощи гражданина Гроньяра.

Придя к изложенным выше заключениям, Вассёр решил внимательно следить за всеми ночными вылазками врача. Это было легко сделать, особенно в то время, когда доносы были в порядке вещей и не чувствовалось недостатка в добровольных шпионах.

Девять дней прошли без всяких новостей, и сержант начинал уже отчаиваться, когда в сумерках к нему прибежал кузнец, вызвавшийся следить за врачом, и сообщил, что к нему привели подковать Серую и что Гроньяр куда-то собирается.

— Попался! — сказал себе Вассёр, почувствовав, что настало время действовать.

Он немедленно послал за Винсентом и Розье и сам вскочил в седло. Зная, что лучший способ следить за кем-то, если, конечно, заранее известно, куда направится подозреваемый, — это обогнать его и ехать впереди, Вассёр велел выехать на три четверти часа раньше, чем доктор.

Жандармы прибыли в Ашер и, чтобы избавиться от лошадей, которые могли стать помехой в ночной экспедиции, оставили их на постоялом дворе. Вооружившись пистолетами и саблями, они отправились в Тресонвильский лес. Когда впереди показался вход в подземелье, они завернулись в плащи, спрятались в кустах и стали ждать.

Надежды Вассёра полностью оправдались. Не прошло и получаса, как из подземелья выбрался человек, ушел и вернулся в сопровождении другого. Услышав несколько слов, которыми они перекинулись, сержант узнал гражданина Гроньяра. Он пробыл внизу не меньше сорока пяти минут и вышел в сопровождении незнакомца, который, судя по всему, провожал врача до условленного места.

Лишь только они скрылись, жандармы устроили засаду у входа в подземелье, чтобы схватить незнакомца, когда тот будет возвращаться. В тот момент, когда он показался, едва слышно ступая, как человек, привыкший в темноте пробираться по лесу, Вассёр внезапно бросился на него, издав приглушенный крик. Захваченный врасплох незнакомец отчаянно вырывался. Но два здоровяка, привыкших к подобным упражнениям, снова скрутили ему ноги и руки, и полузадушенному пленнику пришлось сдаться.

В мгновение ока Винсент и Розье связали незнакомца. Тот неподвижно лежал, задыхаясь и скрипя зубами.

— Мое мнение таково, — вполголоса сказал Розье, — что мы осуществили поимку некоего гиганта, который, хотя и принадлежит к человеческому роду, отличается удивительной наружностью и особенно растительностью на теле…

— На нем шкура как на медведе! — сказал Винсент обычным и понятным языком.

— Тише! — приказал Вассёр, надеясь, что скоро покажется второй незнакомец.

Затем, подумав, что пленник криком предупредит своего товарища, который может появиться в любой момент, сержант решил заткнуть ему рот кляпом. Изготовив кляп, он осветил маленьким карманным фонарем лицо пленника. Человек, покрытый смертельной бледностью, с искаженным лицом, бросил на него взгляд, полный бессильной злобы, и вдруг закрыл глаза. Сержант заткнул ему рот платком, погасил фонарь, и трое жандармов снова затаились.

Как известно, Блэрио, вернувшись из того загадочного места, где лесорубы по очереди проводили ночь, не нашел Питуа у изголовья раненого. Перевязав раны капитана, он взял Мусташа и отправился на поиски товарища, но попал в засаду, устроенную сержантом, и тоже был связан.

Закоченевшие жандармы топали ногами, стараясь согреться. С наступлением утра сержант решил приступить к предварительному допросу, а уж потом везти пленников в Ашер. Пристально посмотрев на обоих, сержант заметил, что у гиганта были небольшие ступни и изящные руки. Удивившись такому сложению простого лесоруба, он взглянул на его ладони, увидел, что они покрыты ссадинами и мозолями, пожал плечами и прошептал:

— Это руки труженика. Но откуда такая утонченность?.. Правда, аристократы никогда не гнушались хорошенькими крестьянками. Возможно, это потомок какого-нибудь бывшего…

Сержант резко спросил:

— Как тебя зовут?

— Блэрио.

— Чем занимаешься?

— Я лесоруб.

— У тебя есть другие имена?

Молчание.

— Где ты родился?

Никакого ответа. Блэрио смотрел на него мутным взглядом, словно думал о другом, и придал своему лицу совершенно идиотское выражение.

— А тебя как зовут? — обратился Вассёр к другому пленнику, не добившись больше от первого ни единого слова.

— Питуа.

— Чем ты зарабатываешь?

— Я лесоруб.

— Откуда ты родом?

Питуа, чье круглое добродушное лицо выражало полную растерянность, посмотрел на жандарма, чихнул, высморкался в рукав — единственное движение, которое он мог сделать связанными руками, — и продолжал хранить молчание, как каменная статуя.

Вот и все, чего Вассёр сумел добиться, терпеливо задавая вопросы или пытаясь прибегнуть к хитрости. Увещевания, уговоры, угрозы не возымели никакого действия и неизменно наталкивались на упорное молчание, которое ничто не могло сломить.

— Ну, что ж! — сказал наконец Вассёр, исчерпав все аргументы, — вам придется следовать за нами в Ашер, там продолжим. Если будете упорствовать, вас отправят сначала в Жанвиль, а потом в Шартр, где вам придется отвечать за похищение и убийство капитана Леона Бувара.

Неподвижные, с мутными глазами и тупыми лицами, Блэрио и Питуа, казалось, ничего не слышали. Сбитый с толку сержант перерезал веревки, стягивавшие руки и ноги пленников, и сказал:

— Следуйте за нами. Предупреждаю: того, кто попытается бежать, я рассеку саблей надвое.

Пленники с трудом поднялись на ноги. Особенно тяжело было Питуа, промерзшему до костей, несмотря на меховую одежду. Мусташ, увидев, что жандармы зашевелились, заворчал и оскалился.

— Три мохнатых хищника, — сказал Розье, думая удачно сострить. — Самое злое — о четырех лапах. Так как оно осмелилось воспользоваться своими зубами, чтобы нанести урон достойному жандарму, коим является ваш покорный слуга, то я намереваюсь сделать ему внушение посредством этой веревки.

— Не трогайте! — угрожающе прохрипел Блэрио тихим, но страшным голосом. Присвистнув, он позвал:

— Мусташ! Ко мне, Мусташ!

— Надо же, — продолжал, развеселившись, жандарм, — хищник номер один заговорил! Как вы думаете, командир, если проявить терпение и давать ему сахар, скоро ли он научится кричать «Да здравствует народ!»?

— Довольно разговоров! В дорогу! — резко оборвал Вассёр, мало-помалу приходивший к убеждению, что имеет дело с очень хитрым противником.

Винсент тронулся в путь первым. Он обнажил саблю, или, скорее, широкий кавалерийский палаш, и знаком подозвал Блэрио. Тот с неожиданной покорностью повиновался. Склонившись, он украдкой бросил Питуа взгляд, быстрый, как вспышка молнии.

Розье подозвал Питуа, который тут же подошел. Позади шел Вассёр с саблей наголо, а напуганный Мусташ, поджав хвост, трусил впереди, время от времени останавливаясь и с беспокойством оглядываясь на хозяев. Наконец показалась опушка Тресонвильского леса. Пленники по-прежнему хранили угрюмое молчание и не выказывали сопротивления. Проехав примерно двести шагов по дороге, ведущей в Ашер, отряд встретил человека, который, судя по его одежде, был зажиточным фермером. Он уверенно шагал, размахивая посохом, окованным медью. Приблизившись к небольшой группе, путник вежливо приветствовал жандармов:

— Свобода и братство, граждане жандармы!

— Свобода и братство, гражданин! — ответили служители общественного порядка.

Незнакомец обратился к Вассёру, с подозрением смотревшему на него:

— Не будете ли вы так любезны, гражданин сержант, указать мне кратчайшую дорогу в селение Эзервиль, относящееся к анжервильской коммуне? Я чрезвычайно спешу…

— Я думаю, у вас все же найдется время предъявить документы, — ответил Вассёр, удивившись, что крестьянин спрашивает дорогу в деревушку, находившуюся в каких-то трех с половиной лье.

Услышав неожиданное требование жандарма, незнакомец недовольно поморщился и сказал:

— Ну вот! Вместо того чтобы сэкономить время, я теперь его потеряю, а у меня каждая минута на счету!

— У нас тоже, — сурово ответил Вассёр, чьи подозрения все усиливались. — Ну-ка, пошевеливайтесь!

Вынужденный подчиниться, незнакомец вытащил карманный ножик, расстегнул жилет и, ловко отпоров подкладку, вытащил сложенные вчетверо бумаги.

— Вот, гражданин сержант, — сказал он, — мало у кого документы в таком порядке.

Сержант погрузился в чтение, время от времени пристально взглядывая на незнакомца, словно проверяя его сходство с приметами, указанными в бумагах. Блэрио подошел к Питуа и что-то шепнул ему.

— Прекратить разговоры! — крикнул Розье громовым голосом.

— Ну, что? — спросил незнакомец, которому не терпелось продолжить путь. — Вы удовлетворены?

— Наоборот, — насмешливо ответил Вассёр.

— Как это понимать? — довольно надменно спросил путник, покраснев.

— А так, что мы буквально затоплены подложными паспортами, которые с дьявольским мастерством изготавливают бандиты, о чьем существовании, полагаю, вам известно.

— Уж не хотите ли вы сказать, что мои документы — фальшивка?

— Не берусь утверждать… В наше время приходится подозревать всех и каждого. Поэтому я конфискую ваши бумаги. Вы арестованы, следуйте за нами в Ашер, где вы и докажете подлинность паспорта.

— Но это какая-то чудовищная ошибка! Моему терпению пришел конец, я открыто заявляю вам, что изловил трех убийц, а сейчас по пятам преследую четвертого. Вы же чините мне препятствия, бессмысленно злоупотребляя властью! Предупреждаю, вы пожалеете об этом!

Вассёр не повел и бровью и невозмутимо ответил:

— Я ничего не боюсь, выполняя долг. Вы вызвали у меня подозрения, и я не успокоюсь, пока они не исчезнут. Итак, именем закона, вы арестованы!

— Черт возьми, тем хуже для вас! Будь что будет, придется обойтись без документов! — воскликнул незнакомец, отскочив в сторону и намереваясь скрыться в лесу.

Но Вассёр был готов к такому маневру и с легкостью, неожиданной при его крепком телосложении, бросился за беглецом, схватил его за руку и так скрутил, что тот вскрикнул.

— Не торопись, голубчик! — воскликнул сержант.

В следующее мгновение роли переменились.

— Ко мне, Питуа! — крикнул Блэрио, который, казалось, только и ждал этой минуты.

Страшным ударом гигант сшиб с ног жандарма Розье, который грузно рухнул со сдавленным стоном. Питуа, в свою очередь, отвесил Винсенту тумак башмаком, подбитым железом. Жандарм рухнул во весь рост в придорожную канаву и не подавал признаков жизни.

— Проклятие! — взревел Вассёр, бросаясь на помощь.

Но незнакомец, желавший заполучить обратно свои бумаги, отчаянно вцепился в него и не давал пошевельнуться. Сохраняя полное спокойствие, Блэрио поспешил воспользоваться этой заминкой. Увидев, что Розье лежит без движения, он нагнулся, схватил связанными руками саблю, которую жандарм выронил при падении, и воткнул ее в землю. Рискуя порезаться, он начал с силой перетирать веревки о клинок. В одно мгновение его руки освободились. Одним прыжком Блэрио оказался рядом с Питуа, который уже протягивал руки. Одним ударом Блэрио разрубил его путы. Друзья снова оказались на свободе. Все это заняло не больше минуты, но Вассёр успел вырваться из рук незнакомца и бросился с саблей на Блэрио, крича голосом, дрожавшим от ярости:

— Негодяй, я убью тебя!

Блэрио вырвал из земли палаш Розье и, к изумлению офицера, сделал выпад. Внезапно полудикарь в звериных шкурах, простой лесоруб, который в жизни, казалось, не держал в руках ничего, кроме ножа и топора, преобразился, как по волшебству. Ноздри его затрепетали, он гордо выпрямился во весь рост и бесстрашно смотрел на опешившего сержанта.

Питуа тоже не сидел сложа руки. Он предусмотрительно забрал пистолеты Розье, оставшегося совершенно безоружным, и скомандовал рычавшему псу:

— Мусташ, ко мне! Если он сдвинется с места, кусай!

Бедняга Розье, наполовину оглушенный ударом, стонал и ругался, но не решался голыми руками противостоять страшным клыкам Мусташа. Питуа тем временем успел разоружить Винсента, которому тоже досталось, и насмешливо сказал:

— Не советую шевелиться, или я насажу вас на саблю, как бабочек, не будь я Питуа!

Если Вассёр, несмотря на душивший его гнев, казался пораженным стремительной сменой событий, не меньшее изумление читалось и на лице незнакомца. Это был человек неопределенного возраста и среднего роста. В лице его также не было ничего выдающегося. Ничто в нем не привлекало внимания, кроме необычного блеска серых, проницательных глаз. Он так же изменился в лице, увидев, как Блэрио сделал выпад палашом, предлагая сержанту защищаться. С интересом глядя на странного, вызывающего недоумение человека, незнакомец прошептал, словно разговаривал сам с собой:

— Это его схватили как преступника?! Пусть я никогда не увижу башни собора Богоматери и старую городскую мэрию, если этот человек преступник!..

Звон оружия прервал его монолог. Сабли скрестились, высекая сноп искр. Вассёр, знавший толк в своем деле, бросился в атаку сломя голову.

 

ГЛАВА 28

Прежде чем поступить в жандармерию, Вассёр служил в кавалерии, в королевском драгунском полку — элитной части, где унтер-офицеры пользовались уважением и многими привилегиями. Вассёра сразу заметил командир, обративший внимание на то, что новобранец ловко обращается с холодным оружием, и предложил заняться фехтованием. Прислушавшись к совету, Вассёр вошел во вкус этого военного искусства и вскоре во всем полку не знал себе равных. Блэрио встретил серьезного противника.

Стараясь понять, с кем приходится иметь дело, сержант, предупрежденный первым же выпадом, сразу начал теснить соперника. Вес прямых клинков, которыми можно рубить и колоть, сражаясь в тяжелой кавалерии, не позволял прибегать к особо изощренным приемам. Однако Блэрио парировал удары, будто в его руках была легкая рапира. И тут же, словно не желая тратить время на пустые развлечения, сделал резкий прямой выпад. Жандарм не успел ответить и принял прямо в грудь удар, стремительный, словно выпущенная из ружья пуля. К счастью, острие сабли скользнуло вбок, упершись в кожаную перевязь, на которой висела дорожная сумка.

Рассерженный собственной неосторожностью, по-прежнему веря в свои силы и ловкость и считая, что незнакомцу помог случай, Вассёр снова ринулся в атаку, стараясь сбить противника с толку и, улучив момент, отыграться. Все было напрасно! Невероятная ловкость Блэрио одержала победу над стремительным натиском сержанта. Тяжелый клинок, который казался легким как перышко, похоже, служил естественным продолжением крепкой как сталь руки дикаря. Сабля трепетала, звенела, вращалась и постоянно была направлена в грудь сержанта.

До сих пор Блэрио только отражал удары. Второй раз он проткнул перевязь в нескольких сантиметрах от первого отверстия. Вассёр выругался и сделал низкий выпад. Блэрио ответил неожиданным приемом, настолько быстрым и сильным, что едва не вывихнул руку сержанту. На перевязи появилась третья дырка.

Вассёр побледнел, поняв наконец, что противник щадит его. Такой опытный фехтовальщик как он не мог ошибаться. Если человек в звериных шкурах не убил его, то только потому, что не хотел.

Питуа, стоявший поодаль с пистолетом в руке, невозмутимо стерег Винсента и Розье, которые понемногу приходили в себя и с испугом наблюдали за схваткой.

— Крепкий человек! — тихо сказал незнакомец, начиная чувствовать искреннее расположение к Блэрио. И добавил, заметив, что тот продолжает только защищаться: — И благородный!

До сих пор лесоруб не произнес ни слова и ни разу не атаковал сержанта. Оставаясь таким же спокойным, как в начале поединка, уже три минуты шедшего на вспаханном поле, Блэрио пожал плечами, увидев, что его запыхавшийся противник судорожно сжимает медную рукоять сабли.

Сам он спокойно и крепко держал палаш в руке, огрубевшей от тяжелой работы и покрытой мозолями и ссадинами.

— Быть может, — наконец сказал он, — вы дадите нам спокойно уши?

— Нет! — взревел Вассёр, чувствуя, что силы покидают его. — Лучше прикончи меня, бандит!

Услышав несправедливое оскорбление, Блэрио промолчал. Но это молчание можно было считать страшным и достойным ответом.

Выпад!.. Еще один!.. Задел! Желтая кожаная перевязь продырявлена в четвертый раз. Прежде чем ошеломленный Вассёр успел отпарировать, пятый удар, попавший точно в цель, срезал дорожную сумку, которая упала на землю.

— Мы свободны? — снова спросил Блэрио, мрачневший с каждой минутой. — Вы отпустите нас по доброй воле?

— Нет! — отвечал сержант, смертельно побледнев и чувствуя, что проиграл. — Я не уступлю силе и не пойду на поводу злодея! Лучше смерть!

Блэрио снова атаковал. На мгновение противников ослепил стальной блеск клинков. Рука Вассёра, сжимавшая тяжелую саблю, онемела, он не успевал отвечать на удары, градом сыпавшиеся на него. Сержант начал отступать. Блэрио, который уже десять раз мог прикончить его, усилил натиск, бешено вращая саблей, и со всей силой обрушил удар на голову унтера. Вассёр пошатнулся, сделал два неверных шага и рухнул со сдавленным стоном. Блэрио, сохранявший обычное хладнокровие, словно не он только что вышел победителем из бешеной схватки, положил саблю на землю рядом с Розье и сказал Питуа:

— Уходим! — и добавил, обращаясь к незнакомцу: — Если вы действительно преследуете разбойников, идите с нами. Через полчаса лес будет окружен, и вас схватят.

— С благодарностью приму ваше предложение, — отозвался тот.

В самом начале поединка Вассёр выронил бумаги, незнакомец подобрал их и спрятал в карман. В мгновение ока три человека и пес скрылись в чаще Тресонвильского леса. Через десять минут они стояли у хижины, где начинался спуск в подземелье.

— Вы ведь не убили его? — обратился незнакомец к Блэрио.

Тот хранил свойственное ему молчание, и Питуа ответил за него:

— Ба! Никто еще не умирал от простого удара по голове! Треуголка помялась, только и всего.

— Слава Богу! Я рад и за сержанта, и за вас, гражданин!

— Как бы это сказать, — начал Питуа, — дорогу дальше знаем только мы. Дайте платок, мы должны завязать вам глаза…

— Вы правы, — согласился незнакомец, покорно отдаваясь в руки лесорубов.

Две минуты спустя Блэрио привел в действие механизм, закрывавший вход, и, широко шагая, двинулся вперед. Он страшно волновался о капитане Буваре.

Против всякого ожидания и ко всеобщей радости, раненому стало лучше. Он сидел на кровати и пил лекарство. Казалось, болезнь отступила. Блэрио мягко улыбнулся, взял капитана за руку и просто сказал:

— Я счастлив.

Голос его едва заметно дрожал, и взгляд, еще недавно метавший молнии, наполнился нежностью, словно лесоруб смотрел на младшего брата. В эту минуту вошли Питуа и незнакомец, с которого уже сняли повязку. Когда он вошел в круг света, образованный медным светильником, одновременно раздались два удивленных возгласа:

— Капитан Бувар!

— Матиас Лесерф!..

— Какое счастье, дорогой капитан!

— Вот это сюрприз, дружище Лесерф! Но как же… Как вы оказались здесь?!

— О, это невероятная история, но в наше время и не такое случается. А как вы попали в это подземелье? Вы больны, ранены?

— Трагическое происшествие… Я расскажу обо всем после. Моя жизнь висела на волоске, и если бы не преданность моих друзей Блэрио и Питуа, я бы, наверное, уже отошел в лучший мир.

— Не будем об этом, — прервал его Блэрио.

— Нам это ничего не стоило, — поддержал товарища Питуа.

— Ладно, я уж знаю, что вы столь же скромны, сколь добры и бескорыстны.

— Капитан, еще вчера вас била лихорадка, разговоры слишком утомительны для вас.

— Видно, придется мне замолчать. Но сначала я представлю вам гражданина Матиаса Лесерфа, храброго и ловкого слугу порядка, присланного из Парижа, чтобы выследить бандитов, которые бесчинствуют в Босе. Ему уже удалось схватить четверых убийц маркиза де Буана и добиться для них смертного приговора.

Внезапно, к удивлению капитана, Блэрио разразился смехом, полным горечи и иронии.

— Ну, теперь я уж ничему не буду удивляться!

— Что случилось, дорогой Блэрио?

— Мы были свидетелями того, как жандармы без долгих разговоров арестовали вашего друга.

— Арестовали Матиаса?.. Да они полные болваны!

— К счастью, граждане Блэрио и Питуа, хоть и сами были пленниками, помогли мне освободиться.

— Как пленниками? Боже, но почему?!

— Нас обвиняют в том, что мы убили вас! — с усмешкой сказал Блэрио.

— И этим людям поручено выслеживать и ловить поджигателей! — возмущенно воскликнул капитан.

— Но, к счастью, все закончилось благополучно, — продолжал Лесерф, — и, должен сказать, освобождение мое было стремительным, необычным и очень живописным. Позвольте, я расскажу, как все было.

И гражданин Лесерф на одном дыхании поведал о недавних событиях, описав действия жандармов, которых менее великодушный противник дорого бы заставил заплатить за неосмотрительность.

Несмотря на боль, которую причинял ему смех, капитан Бувар искренне веселился и наконец сказал:

— Судя по всему, это был жандарм Вассёр. Это отличный служака, но у него есть один недостаток — он слишком ревностно относится к своим обязанностям. Я все улажу, и как только он поймет свою ошибку, то первый принесет извинения.

— Нет-нет, это совершенно лишнее! — живо прервал его Блэрио. Пусть нас оставят в покое и вообще забудут о нашем существовании, верно, Питуа?

— Да, знаете ли, все эти стражи правосудия… — проворчал Питуа.

— Хорошо, оставим это, — сказал Леон Бувар, догадавшись, что друзья хранили какую-то тайну, и не желая проявлять излишнее любопытство.

— Однако из-за этого рьяного, но бестолкового жандарма, — заметил Матиас Лесерф, — я потерял следы пятого разбойника, которого должен был схватить меньше чем через двадцать четыре часа.

— Ну, вы его найдете! — отозвался Блэрио.

— Не так это просто, ведь речь идет об одном из самых хитрых, опасных и жестоких головорезов.

— Как его зовут?

— Кузен. Он один из убийц несчастного маркиза. Кроме того, он участвовал в страшном нападении на Монгон. Сегодня вечером я должен был схватить его в деревушке Эзервиль, на ферме Этьена Белье. Боже, мне ни за что не попасть туда вовремя! Только бы Белье не стал новой жертвой, как несчастный Пьер Лежен!

— Вы только сейчас напали на его след?

— Он уже два раза ускользал у нас из рук и стал очень осмотрительным. Если бы я только знал пароль поджигателей! Я дал бы за это тысячу серебряных экю. Тогда ничто не помешало бы мне поймать злодея!

— Я скажу вам пароль, гражданин Лесерф, и мне ничего не нужно взамен, — сказал Блэрио.

— Вы!.. Вы знаете его! — растерянно пробормотал парижский сыщик.

— Я много чего знаю, — спокойно ответил Блэрио. — Слушайте. Когда бандит спросит: «Стой, кто идет?», — вы ответите: «Оборванец, друг оборванцев!» Дальше он спросит: «Что ты делаешь?» А вы скажете: «Скачу кроликом, щиплю травку». Я передаю эти слова как услышал. Мы с Питуа не знаем, что они значат.

— Это проще простого. На воровском наречии «Щиплю травку» — смотрю, что бы украсть. Это все?

— Нет. Бандит спросит потом: «А бывал ли ты в лесу?» Вы скажете: «И в лесу, и в долу».

— Дальше последует вопрос: «За кем ты ходишь?» Отвечать нужно: «За тем, кто с огнем». И наконец, часовой говорит: «Топай, парень. Ты, видать, местный».

— Великолепно! Ясно, как чистейший французский язык! Вопрос: «Кто твой хозяин?» Ответ: «Главарь поджигателей» И дальше: «Проходи, ты свой».

— Ну, что ж, в добрый час, гражданин Лесерф! Будем рады, если это вам пригодится. Мы с Питуа два года прятались днем и ночью за заборами, кустами, изгородями, чтобы подслушать эту перекличку. Пусть пароль сослужит вам добрую службу, но вы затеяли опасное дело. Вы преследуете благородную цель, и я с радостью делюсь с вами знаниями, которые мы приобрели за время нашей жизни в лесу.

— Я признателен вам до глубины души. Вы оказали мне неоценимую услугу, но благодарить за нее должен был бы весь край, — с жаром сказал Лесерф, а Блэрио, словно сам удивляясь своему красноречию, снова погрузился в молчание.

Несколько часов пролетели как минуты, и между людьми, которых случай свел вместе в мрачном подземном убежище, быстро возникли доверие и симпатия.

Капитану Бувару становилось все лучше. Температура спала. Раненый говорил, с аппетитом ел и мог сидеть на кровати. Он словно вырвался из лап смерти. Предполагая, что полное выздоровление наступит через две недели, капитан собирался отомстить за нападение.

Сидя рядом с капитаном, Матиас Лесерф уплетал грубый хлеб с яблоками. Хотя делал он это с явным удовольствием, на его лице читалось беспокойство. Время поджимало, и храбрый сыщик хотел во что бы то ни стало попасть в Эзервиль. Кто мог знать, не будет ли стоить жизни фермеру Белье и его семье нерасторопность сержанта Вассёра?

Кузен, несомненно, будет действовать так же, как в Монгоне — прикинется, что решил купить у фермера урожай, останется ночевать и впустит банду. Снова произойдет кровавая драма, которую будут освещать отблески пожара… О том, что должно было произойти, знал только Матиас Лесерф, заплативший сто золотых экю подручному бандитов, который жил на улице Тур-Нёв в Орлеане и выведал страшный секрет.

Сыщик не находил места от волнения и хотел скорее отправиться в путь.

— Невозможно, — отвечал ему Блэрио. — Мы окружены. Жандармы так просто не отвяжутся.

— Если я надолго здесь застряну, люди в Эзервиле погибнут!

Блэрио ничего не отвечал, но, обменявшись взглядом с Питуа, приложил ухо к земле, прислушиваясь к шуму, который был не слышен капитану и сыщику, но не ускользнул от чуткого слуха лесных людей.

— Где это? — спросил Питуа. — «Там» или в Тресонвиле?

— Нет, не «там». Слишком хорошо слышно. Глухие удары через неравные промежутки времени…

Мусташ, с беспокойством смотревший в сторону Тресонвильского леса, оскалился и зарычал.

— Неужели они спустились сюда за нами?! — потрясенно воскликнул Матиас Лесерф. — Что ж, тогда мы будем защищаться, и, клянусь, гражданин Блэрио, я не буду так великодушен, как вы!

— Дверной механизм так хитро спрятан, что найти вход в подземелье почти невозможно. Можно пытаться взломать дверь топором, мотыгой, кольями — это бесполезно. Но даже если допустить, что посторонние проникнут в коридор, мы с Питуа заложили там мину. Фитиль горит четверть минуты, по ту сторону двери все взлетит на воздух и проход сюда будет засыпан.

— Чего нам тогда бояться? — спросил парижский сыщик.

— Не знаю.

— Но, помилуйте, — не без оснований заметил капитан Бувар, — я не понимаю, почему вы трое так опасаетесь встречи с представителями власти? Лесерфа обвиняют в подделке документов, но я поклянусь, что они подлинные. Блэрио, вас с Питуа обвиняют в моем убийстве. Я же, напротив, жив, здоров и спасен вашими заботами.

— Никаких жандармов, судей, полицейских! Не желаю иметь ничего общего с этими людьми! — гневно вскричал Блэрио. — Они все выворачивают наизнанку, обвиняют невиновных и бросают им в лицо чудовищные обвинения! Черт побери, лучше бы я прикончил этих скотов!.. Все это приписали бы банде Фэнфэна и нас оставили бы в покое.

— Блэрио, мой дорогой, верный друг, я знаю ваше бескорыстие и преданность! — остановил его Бувар. — Неужели вы действительно так думаете?

— Говорю вам, это последние мерзавцы! Они преступнее любых разбойников, потому что пользуются доверием и представляют правосудие. Нет им прощения!

— Дорогой друг, не судите сгоряча!

— Хорошо. Через пять минут вы сами согласитесь со мной. Идем, Питуа, посмотрим, что там делается.

С этими словами Блэрио взял светильник в одну руку, пистолет в другую и вышел в коридор. Его друг, вооружившись топором, последовал за ним. Через пять минут они вернулись бегом. Блэрио был бледен от ярости, его глаза налились кровью. Питуа проклинал все на свете, потрясая топором.

— Доказательства не заставили себя ждать! Знаете, чем они занимаются уже два или три часа? — спросил Блэрио, скрипя зубами.

— Нет, — отвечали капитан и сыщик.

— Жандармы пригнали около двадцати крестьян из Ашера. Эти достойные стражи порядка приказали замуровать вход в подземелье. Они не смогли взять нас живьем и собираются предать жестокой смерти. Хотят, чтобы мы просто-напросто сгинули!