Глава I

— Давай мне сюда краснокожего.

— Подожди минутку.

— По крайней мере, хорошо ли ты его связал?

— Боюсь, что слишком даже хорошо: он не двигается.

— Надеюсь, он не умер?

— Гм… Как тебе сказать?

— Не дури, послушай. Ведь этот индеец — целый капитал. В нем для нас заключаются миллионы…

— Развязать его, что ли?

— Н… нет, а вдруг он убежит?

— А вдруг задохнется?

— Ну, если так… В таком случае ослабь немного веревку. Не следует убивать курицу, которая может нести нам золотые яйца. Только поскорее, мешкать нельзя… Идем, что ли?

Индейца подняли, точно мертвое тело.

— Готово.

— Ну, что?

— Не шевелится.

— Гром и молния!.. Хороши мы будем, нечего сказать, если он откинет копыта.

— Черт возьми!

— Что «черт возьми»?.. Слышишь, я поручаю этого индейца тебе. Ты мне за него отвечаешь. Тебе известна его ценность. Не спускай с него глаз и при малейшем…

— Чего же лучше — я его скрутил веревкой так, что он не развяжется.

— Но все-таки нельзя же дать ему задохнуться.

— Рассказывай!.. Не свяжи я его так крепко, задал бы он нам…

— Ну, раз, два, три… Жив он или мертв?..

— Если он мертв, то не стоит ни гроша, а мы остались с носом.

— И тайна золота тю-тю! Однако вот что, мой милый! Ты мне за индейца дорого заплатишь. Я тебя разорву на куски…

— Ты глуп. Ну, разве краснокожие умирают от таких пустяков? Они живучи, как черви. Да вот постой, я тебе сейчас докажу!

Второй собеседник вынул из кармана холщовых шаровар небольшое огниво и длинный желтый фитиль, какие употребляют курильщики, и зажег его, предварительно добыв огонь, затем ослабил несколько веревку на руках индейца, сблизил его ладони и вставил эту горящую нить между ними! Послышался запах горелого мяса… Грудь индейца всколыхнулась, и он застонал и начал приходить в чувство.

— Видишь — жив, — засмеялся отвратительным смехом гнусный палач, радуясь своей выдумке.

— Ну, и отлично. Теперь бери его и тащи.

— Готово.

— Смотри не урони в воду.

Несчастного индейца втащили на голый утес и положили там.

— Ну, теперь вы, остальные. Да осторожнее у меня!

Четыре человека приготовились перелезть через одну из тех скалистых преград, которые нередко заграждают течение гвианских рек и называются порогами. Силач, тащивший на себе индейца, уже взобрался первым наверх. Он стоял на круглом гранитном островке, имеющем три метра в поперечнике. Кругом бурлил и клокотал водопад.

Среди волн покачивалась пирога, причаленная к скале. Пирога была нагружена съестными и всякими иными припасами.

Сначала на скалу взобрались люди, потом на круглую площадку втащили и пирогу.

Индеец лежал на скале неподвижно под горячими лучами солнца. Он был в обмороке, только грудь его слегка поднималась и опускалась. Он был жив, он дышал и временами тихо стонал.

Он еще был молод — ему можно было дать года двадцать два, среднего роста, хорошо сложен, и лицо его еще не было испорчено татуировкой.

Люди, взявшие его в плен, — европейцы. Трое из них были в коротких панталонах, рукава их рубах были засучены выше локтя… Лица зверские, бледные, худые, на головах плоские шляпы из грубой соломы. Возраст их трудно было определить, но ни один из них на вид не выглядел старше тридцати лет.

Четвертый, по-видимому, был у них старшим. Телосложением — настоящий атлет, на вид ему можно было дать лет сорок пять. У него густая, длинная борода. Несмотря на то, что он отдавал приказания и его слушались, все четверо друг с другом держались на равных.

Что их связывало — легко можно было понять из их обращения с несчастным индейцем: уж, конечно, не сознание доблестного долга, а жадность, овладевшая всеми четырьмя.

Стоило на них поглядеть — и невольно можно быть подумать: «Какая прекрасная коллекция негодяев!»

Солнце так и обжигало их горячими лучами, но им от этого ровным счетом ничего не делалось; им это — только удовольствие, они уже привыкли к знойному климату Гвианы. Работой себя они тоже не затрудняли — видно, что они — народ, привычный к такой жизни.

— Послушай-ка, вождь, не позавтракать ли нам? — спросил один из них.

— Вот как переправим лодку, так и позавтракаем.

Перенесенную пирогу спустили по другую сторону скалы, привязали ее веревкой и принялись завтракать. Завтрак был умеренный: горсть маниока, разведенного в воде, да по ломтю солонины на брата — и всё.

«Какая прекрасная коллекция негодяев!»

Молодой индеец лежал связанный и делал вид, что не обращает ни малейшего внимания на то, что происходит вокруг него. Впрочем, и ему дали поесть. Он машинально, бесстрастно проглотил несколько кусков.

Вдруг раздался странный, резкий крик, похожий на скрип несмазанной телеги. Впрочем, кроме индейца, никто не обратил на него внимания. Лицо молодого краснокожего озарилось мимолетным лучом надежды, который промелькнул и сейчас же угас, уступив место прежнему бесстрастному выражению.

На первый крик отозвался второй — полнозвучный, точно голос оперного баритона, взявшего четыре ноты: «до-ми-соль-до!»

Индеец встрепенулся и едва не выдал себя.

— Что с тобой, душа моя? — спросил бородатый. — Неужели эта музыка так сильно действует на твои нервы? Это просто забавляется тукан-перцеед, а ему вторит оноре. Замечательная птица: она издает четыре полные ноты: невольно подумаешь, что это человек.

Снова заскрипел тукан. «До-ми-соль-до!» — отозвалась опять птица оноре.

Затем лес вновь погрузился в тишину.

— Странно, что эти птицы распелись среди белого дня. В первый раз мне приходится быть свидетелем такого.

— А может быть, это сигнал? — заметил один из младших товарищей бородатого.

— Чей сигнал, дурак? Кому сигнал?

— А почем я знаю? Разве таких сигналов не бывает? И, наконец, ты сам сказал сейчас, что днем тукан и оноре никогда не поют.

Перекличка птиц возобновилась. На сей раз первой подала голос птица оноре, а тукан лишь отвечал.

Все четверо, словно сговорившись, разом уставились на индейца, но тот был по-прежнему бесстрастен.

— Если б я был уверен, что этот сигнал подается ему, уж угостил бы я его! — сказал бородатый.

— Вот уж было бы умно, нечего сказать. Много бы ты выиграл, как же!

— И, наконец, эти краснокожие так упрямы, что, если не захотят говорить, из них слова не выбьешь.

— Ладно, рассказывай! Вот мы скоро приедем в такое место, откуда дальнейшая дорога нам не известна. Знает ее один индеец, а если он не захочет говорить, я изжарю его на огне… Слышишь, индеец?

Индеец даже не удостоил говорящего взглядом.

— Ну, ребята, в путь! Трогай! — грубым голосом скомандовал бородатый.

Все четверо сели в лодку, положив между собою связанного индейца, и принялись энергично грести.

Река становилась все шире и шире.

— Держись левого берега, ребята! — сказал старший. — Что это там за черное пятно — гора или туча?

— Гора.

— Я буду править на нее. Кажется, мы скоро приедем.

Опять раздался крик тукана, на этот раз особенно громкий и резкий, так что все четверо подняли головы. Им показалось, что птица сидит за деревьями, где-то близко над ними.

Бородатый произнес какое-то ругательство, схватил ружье и взвел курок.

В ветвях леса послышался тихий шорох. Бородач спустил курок. Грянул пущенный наугад выстрел, но в ответ крик испуганного тукана не раздался.

— Да, — сказал бородатый, — ты прав. Это сигнал. Теперь мы предупреждены. По всей вероятности, нам сейчас придется немножко повоевать. Надо по-прежнему плыть вдоль берега, а потом мы выберем удобное место и причалим.

Не пришлось, однако, лодке плыть дальше. В воду с берега вдруг повалилось огромное, совершенно сухое дерево, все обвитое лианами. Во все стороны полетели брызги.

К счастью для наших авантюристов, падение произошло довольно далеко от лодки — метров на сто впереди, а то быть бы ей потопленной. Пришлось отдалиться от этого берега на середину реки, а временами даже плыть вдоль другого берега.

— Будь дерево подлиннее на два метра, уж не знаю, как бы мы поплыли дальше, — сказал бородатый. — Надо теперь держать ухо востро, а то, пожалуй, опять будут падать деревья.

— Ну вот! Я думаю, это уж больше не повторится.

— Гром и молния! А это что?

— Не волнуйтесь, не волнуйтесь, ребята! Плывите себе к берегу. Да за индейцем приглядывайте.

Раздался страшный треск, похожий на гром, и произошло нечто совершенно необыкновенное: целый ряд деревьев, составлявших часть леса, обрушился в воду. Точно невидимая рука подрезала эти лесные гиганты, и они запрудили реку своими стволами, ветвями и листьями.

Бледные, охваченные ужасом авантюристы молчали, не зная, чем и объяснить такое грозное, непонятное явление. Поднявшееся на реке волнение раскачивало лодку, грозя потопить ее.

Что же это такое? Неужели сама природа возмутилась против пришельцев и приняла меры, чтобы остановить их вторжение? Ведь не люди же, в самом деле, повалили эти деревья, ибо для такого подвига нужно быть титанами.

Русло реки было полностью загромождено. Авантюристы не могли плыть дальше. Нужно было сильно поработать топором, чтобы прорубить себе дорогу.

— Ну, вождь, что ты на это скажешь? — спросил один из младших.

— Скажу, что ничего не понимаю, — отвечал бородач.

— Ты и теперь станешь утверждать, что птичий крик не был сигналом?

— Нет, я допускаю, что это был сигнал. Впрочем, если краснокожих в лесу много, то, во всяком случае, непонятно, зачем они принялись рубить деревья, а не кинулись прямо на нас, когда мы были у берега. Странно, непонятно, как хотите.

— Очень может быть, что это первая линия укреплений, защищающих Страну Золота.

— Мы на это не посмотрим и перешагнем через все преграды. А теперь — за работу, друзья.

— Вот что, вождь. Мне пришла идея. В пироге нельзя устроить бивуак, а между тем где-нибудь устроить его необходимо. Не вернуться ли нам назад к порогу? Провизию можно будет выгрузить на скале…

— Очень хорошо, сынок, очень хорошо. Индейца мы привяжем покрепче, чтоб не убежал, а сами пойдем прокладывать дорогу. Отлично, сынок, так мы и сделаем.

Сказано — сделано. Провизию перенесли на скалу, а также и связанного индейца, над которым бородач устроил из листьев зонт, сказав при этом:

— Видишь, как я за тобой ухаживаю, херувимчик мой? Только не думай, что я делаю это ради твоих прекрасных глаз — я делаю это ради секрета, которым ты обладаешь. Не будь этого секрета, я бы давно уж отправил тебя к праотцам. А теперь я всячески стараюсь сохранить твое здоровье и оберегаю тебя от солнечного удара. До свиданья, друг, я иду рубить деревья, а ты лежи тут смирно, не забывай, что мы за тобой следим.

Четыре негодяя вернулись к так внезапно воздвигнувшейся на их пути древесной преграде и энергично принялись рубить ее топорами. Работа была трудная и продвигалась очень медленно, но в результате все же у негодяев появилась надежда, что дня через два им удастся выбраться.

С закатом солнца они вернулись на скалу, весело распевая, как честные работники, в поте лица трудившиеся день-деньской.

Последние ноты веселой песни потерялись в дружном крике ярости, вырвавшемся у негодяев.

Скала была пуста. Индеец, несмотря на крепкие путы, развязался и убежал.

В сущности, в этом побеге не было ничего странного. Молодой индеец, видя, что его палачи увлеклись работой, воспользовался удобной минутой. Он без устали грыз веревки, которыми были связаны его руки, и скоро острые зубы дикаря сделали свое дело — веревки на руках развязались.

Но это было лишь самой легкой частью работы — оставалось еще распутать веревки, которыми были связаны его ноги. Дикарю помогли его ловкость и невозмутимое, настойчивое терпение.

И вот веревки оказались распутанными. С четверть часа индеец передохнул, растирая себе отекшие руки и ноги, потом улучил минуту, когда все четыре авантюриста были к нему спиной, встал на край скалы и бросился в воду.

Индеец встал на край скалы и бросился в воду

Под водой он проплыл все расстояние до берега (около двадцати пяти метров), вышел на цветущую лужайку и скрылся в густой лесной чаще.

Ярости авантюристов не было предела. Несмотря на то, что преследовать беглеца было нелепо, безнадежно, они все-таки попробовали сделать это.

Бородач и два его товарища, прыгая по стволам поваленных деревьев, попытались добраться до берега. Четвертый остался сторожить припасы.

Они уже были недалеко от берега, как вдруг что-то просвистело, и в авантюриста, который шел впереди, вонзилась черноперая стрела. Она вонзилась ему в бедро и насквозь пронзила мягкую часть его.

Раненый хотел вытащить стрелу, но не мог.

— Постой, постой, — сказал бородатый, — так как стрела прошла насквозь, я сломаю острие с другой стороны, и она выйдет.

Проделав эту операцию, бородач стал с любопытством рассматривать заостренный кончик стрелы. Острие было испачкано кровью, но, несмотря на это, давало желтоватый отблеск.

— Да ведь оно золотое!.. — в крайнем удивлении вскричал бородач.

 

Глава II

Вслед за открытием Америки европейцев обуяла золотая лихорадка, вызванная рассказами первых путешественников.

По следам Колумба (1492) и его бесстрашных последователей — Жака и Себастьяна Кобо (1497–1499), Америго Веспуччи (1499), Венсана Пенсона (1500) и других, в эту богатую страну устремились целые толпы авантюристов, точно стаи коршунов на добычу.

Не упоминая о слишком уж хорошо известных всякому Фердинандо Кореце (1519) и Франсиско Писарро (1531), которые завоевали и опустошили — один Мексику, другой Перу, мы рассмотрим деятельность только тех авантюристов, которые исследовали восточную часть экваториальной Америки.

Франсиско Писарро был убит в 1541 году в Куско. Один из его офицеров, некто Орельяна, мечтая о странах еще более богатых, где золота больше, чем у нас железа, спустился по Амазонке до устья и обшарил весь берег от экватора до Ориноко.

Экспедиция Орельяны кончилась тем, что в 1548 году вдруг пронесся слух об открытии Эльдорадо — Страны Золота. Верил ли сам Орельяна в свое открытие, это другой вопрос, но только он утверждал, что Эльдорадо существует, и описывал его в самых заманчивых красках.

Где же была Золотая Страна? Искали ее, искали и, наконец, решили, что Орельяна говорил о Гвиане, что именно там находится Эльдорадо, сокровище Сына Солнца. Ходила легенда, что после падения инков младший брат Атагуальпы овладел царскими сокровищами и увез их к истокам реки Ояпока. Называли его кто Пайтите, кто Моксо, кто Пару.

Некоторые даже уверяли, что видели его. Так, Уолтер Рэйли уверял английскую королеву Елизавету в подлинности этих фактов. Испанец Мартинес пошел еще дальше, уверяя, что сам пробыл семь месяцев в Ману, столице воображаемого Золотого царства. При этом он даже описывал дворец царя, построенный из белого мрамора среди прозрачного озера. Дворец окружали три горы: одна из золота, другая из серебра, третья из соли. У входа находились две башни, у каждой на вершине по огромной серебряной луне. Вход сторожили два живых льва, привязанных на золотых цепях. Внутренность дворца поражала своим великолепием, превосходившим всякое описание.

Владельца дворца звали Эль-Дорадо, что буквально значит «Золоченый». Так прозвали его за блеск его одежды. Тело его каждый день натирали драгоценной смолой и покрывали золотой амальгамой, так что он имел вид золотой статуи.

Уолтер Рэйли всерьез развивал свое предположение и с 1595 по 1597 год искал таинственную страну Эльдорадо, но, разумеется, так и не нашел ее.

До двадцати экспедиций предпринято было в разные времена с той же целью — до того крепко укоренилась в умах европейцев нелепая мысль. Последняя серьезная экспедиция была предпринята в 1755 году. Она не привела ни к чему, как и все прежние, и вера в Эльдорадо стала ослабевать. Легковерие уступило место крайнему скептицизму, так что, когда в Гвиане действительно открыли богатые золотые россыпи, никто этому не хотел верить.

В 1848 году вопрос о таинственных сокровищах вдруг возник опять, и вот по какому поводу.

Гвианский губернатор, господин Паризе, совершая ревизионную поездку, прибыл в город Ману. К нему привели одного ояпокского индейца, несколько лет тому назад поселившегося в Мане. Индеец был толковый и деятельный человек, соседнее индейское селение выбрало его своим вождем. Про него говорили, что он знает какую-то богатую золотую россыпь.

Губернатор начал его расспрашивать. Хитрый индеец почуял, что можно поживиться водочкой, и первое время отмалчивался, но когда ему подали водку, он не устоял перед графинчиком и разговорился. После многих уклончивых ответов он высказался откровенно:

— Я знаю тайну золота.

Потом спохватился и начал увиливать.

— А! Так ты мне соврал! — вскричал губернатор, притворяясь рассерженным. — Ты хвастун. Ты не знаешь никакой тайны золота.

Самолюбие индейца было задето.

— Я хвастун? Я соврал? Хорошо. Подожди меня здесь неделю, и я докажу тебе, что говорю правду.

Губернатор согласился подождать неделю. Индеец в ту же ночь куда-то ушел.

Назначенный срок прошел, а индеец не возвращался. Губернатор подождал еще один лишний день и затем решил возвратиться в Кайенну. Он уже покинул город Ману и сел на корабль, чтобы плыть домой, как вдруг к кораблю подплыла пирога, в которой сидел индеец. Индейца приняли на палубу, он безмолвно и важно направился к господину Паризе и подал ему крупный самородок совершенно чистого золота, без малейшей примеси.

На все расспросы губернатора, где он достал этот самородок, индеец упрямо отвечал:

— Ты меня назвал лгуном и хвастуном. Ни за что не открою тебе тайну золота.

Не подействовали никакие обещания, даже самые заманчивые. Индеец остался непреклонен и ушел, не сказав ни слова.

Вопрос опять похоронили до 1851 года, когда он снова всплыл на поверхность реки забвения.

Однажды к правительственному комиссару Анируагского округа Лагранжу явился знакомый ему португальский индеец Мануэль Виценга и сообщил, что в верховьях реки Аппруаг он нашел много золота. Комиссар сообщил об этом двум плантаторам в Аппруаг, господам Куи и Юрслеру, но те не поверили сообщению индейца.

В 1854 году тот же Мануэль Вицента отправился в Бразилию и там повторил некоему господину де Жардену сообщение, сделанное три года тому назад господину Лагранжу. Господин де Жарден снарядил корабль и, взяв с собой индейца Паолине, слывшего лучшим искателем золота, отправился в Аппруаг. Отсюда он поплыл в лодке к верховью реки и действительно нашел признаки золота, но, к несчастью, заболел дизентерией и пролежал три недели. Выздоровев, он с ужасом увидел, что из лодки украдены все припасы. Чтобы не умереть с голоду, он должен был поспешно вернуться назад. В краже провизии обвинили Паолине.

Состояние здоровья не позволило де Жардену продолжать свои поиски, а тем временем Паолине и еще несколько португальских индейцев успели действительно открыть месторождение и представили гвианской администрации образцы, которые были признаны самым чистым золотом.

Таким образом совершилось открытие золота в Гвиане. Теперь этой стране нечего было завидовать Калифорнии.

В 186… году, то есть около того времени, к которому относится пролог драмы, при которой мы присутствуем, разработка гвианских золотых приисков ограничивалась пространством между реками Аппруагом и Маной. Бассейн Марони еще не был исследован, и потому, разумеется, о предполагаемом богатстве его ходили баснословные россказни. Многие прямо намекали, что Эльдорадо, вероятно, находится там.

Смутным слухам явилось неожиданное подтверждение.

За двадцать два года перед тем доктор В., живший в городе Мане, встретил на берегу реки индейца, несшего на руках умирающего ребенка. Доктор подошел к индейцу и спросил его, куда он идет.

— Хочу бросить в воду этого ребенка, — отвечал краснокожий. — Он мне только руки связывает.

Доктор начал бранить и упрекать индейца. Тот возразил:

— Мать его умерла, а ведь у меня нет молока, чтобы кормить его. Что же мне делать? Для него самого будет гораздо лучше, если я его утоплю. Иначе что за жизнь его ждет?

— Отдай его мне. Я выращу его.

— Хорошо, возьми.

Индеец ушел. Доктор поручил ребенка одной негритянке. Ребенок вырос, и приемный отец научил его всему, что оказалось под силу маленькому дикарю. Спустя пятнадцать лет к доктору явился отец мальчика и потребовал своего сына обратно. Юноша охотно пошел с отцом, так как природа брала свое и его тянула к себе кочевая жизнь; но все-таки мальчик очень любил своего благодетеля, и не проходило трех месяцев, чтобы он не побывал в Мане и не навестил его.

— Хочу бросить в воду этого ребенка, — отвечал краснокожий. — Он мне только руки связывает

Двадцати лет отроду молодой индеец женился на дочери вождя своего племени, который, как полагали, знал тайну золота. Тем временем доктор В. уехал из Маны и поселился в Сен-Лоране. Жак (так назвал доктор своего приемыша), желая чем-нибудь отблагодарить своего благодетеля, в одно из своих посещений в 187… году сообщил доктору, что узнал наконец тайну золота.

Доктор принял это известие довольно холодно и пожелал поделиться известием со своим другом, комендантом острога. Он взял с собой и Жака, тот, как некогда индеец господина Паризе, сначала попытался увильнуть. Комендант назвал его лгуном и попросил показать хоть частичку того золота, о котором он говорит.

— Нет, я не лгу! — вскричал Жак, обиженный, что его считают лжецом. — Вы знаете, господин комендант, как я уважаю своего приемного отца. Клянусь же вам его головой, что не позже, чем через месяц я отведу вас туда, где находится золото.

При последних словах голос индейца задрожал.

— Чего же ты боишься, дитя мое? — ласково спросил доктор.

— Видишь ли, отец, я из любви к тебе сделался клятвопреступником. Я открыл тебе тайну золота… Эта тайна несет смерть. Она убивает тех, кто ее открывает другим. Дьявол погубит меня.

Голос индейца сделался хриплым, лицо исказилось, глаза выпучились. Очевидно, в душе юноши шла тяжелая борьба. Но вот он успокоился немного и продолжал:

— Ты спас мне жизнь, когда я был мал. Моя жизнь вся принадлежит тебе, о, мой отец!.. Впрочем, я сам туда не пойду. Пойдете только вы двое — ты и комендант. Наш дьявол боится белых людей. Мы отправимся в путь через месяц… Вы возьмите с собой заступы и молотки.

— Молотки-то зачем?

— Видишь ли, отец, золото там не в земле, как в других местах, а в скале.

— В скале?! — вскричали изумленные доктор и комендант. — Мы и не знали, что в Гвиане есть золотоносные жилы.

— Не знаю, что вы называете жилами, но только там есть белые скалы, в которых находят крупные зерна золота. Есть там еще черные скалы, в которых куски золота сверкают, точно глаза тигра. Кроме того, там есть большая пещера, в которой постоянно слышен гул, точно гром, только без молнии… В этой пещере живет дьявол, убивающий тех, кто открывает его тайну.

— А много там золота? — спросил доктор.

— Много. Так много, отец, что ты можешь сделать из него все те вещи, на которые обычно идет железо и чугун, можешь, одним словом, снабдить золотым оружием целый полк солдат, да и то еще останется.

Европейцы с улыбкой слушали этот восторженный рассказ.

— А в какую сторону мы пойдем к этим пещерам?

— Это я тебе скажу, когда вернусь.

— А куда же ты идешь?

— К жене. Она со своим отцом и моим семейством находится в настоящее время недалеко от Пещеры Золотого Демона. Я привезу ее сюда.

— Долго ли ты проходишь?

Индеец стал считать.

— Шесть дней плыть по Марони да два по рукаву ее. Три дня ходьбы лесом. Потом семь гор… это золотые горы… Прощайте, — сказал он вдруг, круто обрывая свои вычисления. — Я вернусь через месяц вместе с женой.

— Подожди, по крайней мере, хоть до рассвета. Ведь теперь темная ночь.

Жак улыбнулся.

— Индеец видит в темноте. Он не боится ее. День — предатель, а ночь хранит тайну. Никто не пойдет за мной по следу… Прощайте.

— До свиданья, дитя мое, до скорого, — сказал доктор, обнимая его.

Комендант проводил индейца до будки часового, так как иначе Жака не выпустили бы из острога, и скоро индеец исчез в темноте.

В остроге все было в порядке. Каторжники спали. Часовые были на своих местах, дозорные ходили кругом и перекликались. Казалось бы, никто не мог подслушать разговора коменданта, доктора и индейца.

На самом деле случилось иначе. Один человек, спрятавшись в кустах (ведь дело происходило в саду), подслушал разговор.

По окончании его, когда индейца провожали до будки, этот человек, пользуясь темнотой, быстро побежал вперед и значительно опередил индейца, который шел к своей лодке, привязанной у берега. Затем подслушивавший остановился и тихо свистнул сквозь зубы. Из-за манговых деревьев вышли два человека.

— Тише! — скомандовал он им. — Вот он, берите его, только без малейшего шума. Речь идет о нашей жизни.

Только что бедный индеец сказал: «День — предатель, а ночь хранит тайну», как стечение обстоятельств уже приготовило ему суровое опровержение.

Будь он в лесу, он остерегся бы, и, наверное, его не смогли бы захватить врасплох. Но мог ли он опасаться засады так близко от острога, на ровном месте?

Таким образом, прежде чем он успел вскрикнуть, чья-то железная рука схватила его за горло, так что он захрипел. В один миг его связали и заткнули ему рот. Кто-то взвалил пленника на плечи и быстро понес по тропинке, которая шла по берегу Марони и терялась в лесу.

Убедившись, что их никто не преследует, злоумышленники пошли тише и вскоре прибыли к реке, не произнеся за все время ни единого слова.

— Где лодка? — спросил тот человек, который нес индейца.

— Вот она, — отвечал один из двух его товарищей, схватив за лиану, к которой была привязана лодка.

Из-за густых водорослей показался темный контур пироги.

Индейца положили в лодку.

— Ну, живее, за весла! Готово?

— Готово.

— В путь!

Лодка тихо отплыла от французского берега и направилась к голландскому, к которому вскоре приблизилась, но не причалила, а остановилась на некотором расстоянии и стала как будто чего-то ждать.

Один из злоумышленников несколько раз резко свистнул и стал ждать ответа на свой сигнал. Прошло несколько минут, а ответа не было. Тогда он свистнул еще раз и опять терпеливо подождал. Через четверть часа послышался чей-то грубый голос, словно исходивший из-под земли:

— Кто идет?

— Беглые каторжники! — был ответ.

— Причаливай.

Свистевший причалил пирогу, взвалил индейца себе на плечи и вышел из лодки на маленькую, узкую косу. Сообщники молча последовали за ним.

— Кто ты такой? — произнес опять прежний грубый голос, и при слабом свете звезд сверкнуло дуло ружья.

— Это я, Бенуа, Тенги, слуга коменданта, со мной Бонне и Матье.

— Держал бы ты лучше язык за зубами и не называл бы меня по имени.

— Что верно, то верно, вождь. Не буду.

— В добрый час. Ступай в хижину.

Неужели этот отшельник, живший в уединенной хижине, точно хищный зверь в берлоге, был тот Бенуа, которого десять лет тому назад мы видели в остроге в мундире надзирателя? Неужели это тот самый Бенуа, грубый палочник, мучитель Робена? Каким образом он сделался теперь сообщником каторжников? Отчего он с ними запанибрата?

При слабом свете звезд сверкнуло дуло ружья

Вот уже четыре года, как Бенуа выгнали со службы. За что — говорить излишне. Читатель уже знаком с характером деятельности этого господина и легко поймет, что он давно заслуживал своей участи.

С позором вынужден был он оставить Сен-Лоранский острог и в одно прекрасное утро скрылся совсем из Сен-Лорана, объявив, что отправляется искать счастье в Суринам.

Он переехал на другой берег Марони, выстроил в лесу хижину и занялся деятельностью самого сомнительного характера. Самым легким преступлением Бенуа была контрабанда.

Втихомолку поговаривали, что он помогал побегам каторжников, что каторжники получали от него оружие и припасы, что, наконец, он сделался их банкиром. Пусть читатель не удивляется этому названию — «банкир каторжников». У всех каторжников есть деньги, а у некоторых даже немалые, по большей части наворованные. Эти деньги пересылаются каторжникам разными таинственными путями; они прячут их в землю или отдают на хранение своим освободившимся товарищам. Редко случается, чтобы каторжники обворовывали друг друга.

Так как быть банкиром воров очень выгодно, то дела Бенуа шли прекрасно. Окружил он себя такой таинственностью, что к нему невозможно было подступиться, и убежище его не было известно никому, кроме сообщников. Днем он никогда не показывался, только ночью.

Приход трех беглецов обрадовал его чрезвычайно. Он сразу понял и оценил всю важность поимки индейца, как только узнал, при каких обстоятельствах и по какому случаю она была сделана.

— Да ведь это находка! — говорил он, заливаясь своим зловещим смехом. — Это целое состояние. Ты молодец, Тенги. Надо по этому случаю выпить по чарочке. Пригубите, господа!

— За твое здоровье, вождь!

— За ваше, мои барашки!.. Рассказывай же, Тенги, каким образом тебе удалось схватить этого молодца.

— Очень просто, — отвечал Тенги. — Ты знаешь, я слуга коменданта. Благодаря этому я пользуюсь относительной свободой. Мне доверяют, потому что через год кончается срок. Я всегда прислуживаю у коменданта за столом и могу слышать многое из разговоров… И, разумеется, я слушаю внимательно. Таким образом, мне удалось подслушать секретный разговор коменданта с доктором. Они на сегодняшний день назначили друг другу свидание. После обеда они ушли в галерею, а я спрятался в цветах за окном и не пропустил ни словечка из их разговора. Когда краснокожий ушел, я поймал его с помощью Матье и Бонне, которых предупредил заранее и поставил на дежурство в манговой аллее.

— Хорошо, отлично! — ехидно загоготал «вождь». — И вы, конечно, первым делом порешили притащить пленника к своему вождю, который всегда дает вам дельный совет?

— Разумеется, — отвечал Тенги, товарищи которого молча кивнули головами.

— И хорошо сделали, друзья мои. Ручаюсь вам, что вы не окажетесь в проигрыше. Мы будем богаты, станем миллионерами; у каждого из нас будет достаточно денег, чтобы купить себе диплом на звание честного человека.

— Но для этого нужно заставить индейца говорить.

— Он у нас заговорит, — глухим, зловещим голосом произнес вождь.

— И чтобы он показал нам дорогу.

— Он нам покажет, — закончил вождь еще более зловещим тоном.

 

Глава III

Четыре дня и четыре ночи упорствовал индеец. Ничто не могло сломить его холодную энергию. Палачи не давали ему ни кусочка нищи, ни глотка питья. Он мужественно терпел голод и жажду. Из пересохших губ его вылетало хриплое дыханье, но он упорно хранил тайну. Негодяи не давали ему спать, для чего дежурили над ним по очереди. У него начались судороги, рвота, обмороки, но он все молчал.

Бенуа хладнокровно руководил этой пыткой. За десять лет жестокий палач нисколько не переменился нравственно. Он даже (как сам про себя хвастался) усовершенствовал свою «методу». Действуя теперь без всякого стеснения, он мог дать полную волю своему зверству.

— Ты его убьешь, — говорил злодею Тенги. — Если он умрет, мы будем в проигрыше.

— Молчи ты, мокрая курица! Ничего ты не понимаешь. Ну разве краснокожему что-нибудь сделается от таких пустяков? Наконец, я ручаюсь тебе, что он скоро заговорит. Надо приготовиться к отъезду, собрать провизии побольше и снарядить лодку. Займись-ка этим, Бонне.

— Ладно.

Тем временем Бенуа и два других негодяя продолжали мучить индейца, колоть и жечь его тело. Долго крепился несчастный, наконец, не выдержал и застонал.

— Будешь говорить?

Жак хрипел:

— Да… да…

— Клянись!

— Клянусь…

— Где золото?

— Плывите вверх… по Марони… в продолжение…

— В продолжение какого времени?

Голос индейца становился все тише и тише.

— Шести дней… о, негодяй!

— Ладно. А потом?

— А потом… бухта…

— Какая бухта?

— Налево… шестая… за порогом.

— Хорошо. Довольно пока, — сказал Бенуа. — У нас впереди еще шесть дней; когда мы проплывем шестидневное расстояние, мы опять заставим индейца говорить.

— Отлично. Однако ты настоящий судебный следователь. Молодец.

— Еще бы! У меня мертвый заговорит.

И вот негодяи поплыли по Марони, везя с собой пленного индейца. Спустя шесть дней они миновали порог, а остальное читатель уже знает из предыдущих глав нашего рассказа: как явилась неожиданная преграда в виде упавших в воду деревьев, как индеец развязал свои путы и убежал, и как один из злодеев был ранен в бедро золотой стрелой.

При виде стрелы у негодяев разгорелись глаза. Если в этой стране из золота делают даже стрелы, то сколько же его здесь? Должно быть, непочатый край! Должно быть, легенда об Эльдорадо справедлива.

Ночь разбойники провели в приятных грезах о золоте и наутро энергично принялись за работу. Бонне, впрочем, остался на привале. Рана его, хоть и не была опасной, но все-таки мешала ему работать.

Дня два пришлось им потратить на расчистку завала, но в конце концов их усилия увенчались успехом — путь был свободен.

Они снова погрузили свои припасы на лодку и поплыли дальше. Недолго, однако, плаванье это проходило благополучно. Когда лодка медленно двигалась по узкому каналу, прочищенному ими между поваленными деревьями, вдруг вдали, где-то в лесу, послышалась очень странная музыка.

Кто-то играл на флейте, или, вернее, на дудке, какие в той местности умеют делать туземцы.

Бандиты забеспокоились и притихли. Бенуа первым нарушил молчание.

— Что за музыка? Если это индейцы, то я бы предпочел, чтобы они показались, потому что тогда виднее будет, с кем имеешь дело.

Он взвел курок своего ружья и продолжал:

— Матье, Тенги, приготовьтесь, да и ты, Бонне, тоже. Ты хоть и ранен, но стрелять все-таки можешь.

Музыка возобновилась. Звуки слышались все ближе и ближе; доносились они, по-видимому, с неприятельского берега. Это окончательно вывело из себя раздражительного Бенуа.

— Чего им от нас нужно, наконец? — проворчал он.

Он скоро это узнал. Лодка преодолела завал, и бандиты с удивлением увидели, что вся река покрыта листьями муку-муку, связанными между собой лианами, так что получалась целая флотилия небольших плотов площадью в два квадратных метра каждый.

Флотилия была огромная — она виднелась по всей реке, куда только мог достать взгляд. Она плыла медленно по течению, которое в этом месте было почти незаметно.

— Ну, если этим они думают нас остановить, то сильно ошибаются, — сказал Бенуа. — Через эти листья мы проскочим так, будто их и не было вовсе.

Лодка быстро неслась навстречу листьям. Бенуа стоял на носу и первым разглядел, что плоты не пустые, а несут на себе живые существа. Он побледнел, увидев, что это за существа. Зрачки его расширились от ужаса, губы задрожали, на лбу выступил пот. В груди его слышалось хрипенье.

— О, демоны! — вскричал он. — Надо бежать, друзья, бежать! Мы погибли! Это смерть… и смерть ужасная… Это змеи!.. Тысячи змей!.. Я боюсь.

Смолкнувшая было на минуту музыка возобновилась опять. Звуки были резкие, пронзительные. Невидимый музыкант шел берегом вниз по реке, навстречу лодке. Вот уже авантюристы не более как в двадцати метрах от страшной флотилии…

Зрелище, представшее их глазам, было поистине ужасным. Все плывшие листья муку-муку были буквально покрыты змеями всех видов и величин — тут были и гремучие, и удавы, и даже страшные ай-ай. Казалось, тут собрались все змеи Гвианы, и все это сонмище гадов копошилось, извивалось, шипело и окружало со всех сторон плывущую лодку.

Авантюристы были вне себя от ужаса. Они повернули лодку назад. Работая веслами изо всех сил, они быстро помчались обратно в тот узкий канал, через который только что проплыли, проложив себе дорогу с таким большим трудом.

Казалось, тут собрались все змеи Гвианы

Как плыть дальше? Как спастись от гадов? Налево тянутся леса, защищаемые людьми, которые пускают золотые стрелы, направо — затопленная саванна, внизу — пенящаяся бездна…

Положение бандитов было отчаянным. Музыка продолжалась. Змеи двигались вперед, жаждая слышать чарующие звуки.

Лиственные плоты со змеями остановились перед преградой из поваленных деревьев. Змеи сползли с плотов и начали пробираться по ветвям завала. Неумолимый флейтист все играл и играл, и авантюристы с ужасом видели грозное приближение момента, когда они будут полностью окружены. Вдруг музыка прекратилась; армия гадов приостановила свое наступление, но видно было, что она в любую минуту готова начать его вновь.

Бенуа понял, что дальше плыть нельзя. Однако он все-таки заметил, что невидимый командир змеиной армии как будто колеблется скомандовать своим «гадам-солдатам» решительную атаку, и задумал воспользоваться этой нерешительностью.

— Не спешите отчаиваться, друзья, — сказал Бенуа. — Еще, может быть, не всё потеряно. Я сейчас сверюсь с компасом, в каком направлении от нас эти горы, что виднеются слева… Неизвестно еще, что может случиться.

Он достал компас, сверился с ним и записал что-то в книжку.

— Что ты делаешь, вождь? — жалобно стонали Тенги и Матье. — Чего ты медлишь здесь? Или тебе хочется, чтобы нас съели змеи? Спустим лодку за водопад и вернемся назад — дело наше всё равно проиграно.

— Нет, не проиграно, — возразил Бенуа решительным тоном. — У нас остался еще один козырь.

— Какой?! Что ты думаешь делать?

— Разве вы не замечаете, что плоты со змеями, задержанные сначала древесным завалом, поворачивают вот в эту сторону, через затопленную саванну?

— Что же из этого следует?

— Во-первых, то, что ты — мокрая галка, а во-вторых, что через эту затопленную саванну проходит течение, хотя и очень слабое. Оно-то и увлекает плоты. Я уверен, что эта затопленная саванна — более-менее значительное озеро, примыкающее к какому-нибудь рукаву Марони или к притоку, в нее впадающему.

— А нам какая выгода от этого?

— Такая, что мы можем не спускаться за этот проклятый водопад, к которому нас приперли змеи, — отвечал Бенуа не без дрожи в голосе. — Чем возвращаться назад, повернем лучше направо. Я теперь знаю, в какую сторону от нас горы, которые мы можем назвать золотыми, потому что это те самые, о которых говорил индеец. Отсюда нам будет уже нетрудно вообразить наш будущий путь, и если тот приток, который я надеюсь найти, течет дальше, а не теряется в Марони, то мы спасены.

Как ни быстро обменялись мнениями бандиты, однако терпение невидимого предводителя змей, по-видимому, иссякло. Он сделал передышку единственно из человеколюбия, чтобы дать авантюристам время спастись, вернуться назад; видя же, что они не трогаются с места, он снова заиграл на флейте.

— Видишь? Слышишь? — с тревогой заговорили беглые каторжники, снова приходя в ужас.

— Молчите, трусы! Вы что думаете, что я о вас не забочусь, что ли? Ведь если змеи вас съедят, то и меня не помилуют. Я рискую так же, как и вы, своей шкурой, и желаю не меньше вашего спастись от этих поганых гадов. За весла, ребята! Идем по саванне. Готово?.. Вперед!

Пирога понеслась по сонным, стоячим водам затопленной саванны. Тщетно невидимый флейтист изо всех сил дул в свою флейту, стараясь подстрекнуть змей преследовать лодку, — бандиты быстро уклонялись вправо, и стало ясно, что они спасутся.

— Дуй, голубчик, свисти, сколько твоей душе угодно, — говорил Бенуа. — Теперь уж тебе нас не догнать. — А если ты когда-нибудь попадешься мне на узенькой дорожке, я тебе припомню нынешний день.

Избавившись от опасности, бандиты развеселились. Затопленная саванна была довольно глубока, и по ней можно было плыть беспрепятственно. Лодка беззвучно скользила по стоячей воде, задевая за водоросли.

— Да эта саванна — настоящее озеро, — сказал Бенуа. — А как твоя нога, Бонне?

— Ничего, до свадьбы, надо думать, заживет. Я делаю компрессы, и это мне помогает.

— Очень хорошо. Вообще, нынешний день прошел у нас довольно благополучно, если не считать испуга; но ведь известно — даром не дается ничего. Не нужно только торопиться без толку, а цели своей мы добьемся, я в этом уверен. Терпение и труд все перетрут.

— А мне хотелось бы знать, кто это проделал с нами такую адскую штуку, — сказал Тенги. — Как ты думаешь, вождь, кто бы это мог быть?

— Откуда я могу это знать? Зато совершенно уверен, что это было сделано ради того, чтобы устранить нас, а из этого следует, что тайну золота мы открыли.

Три дня плыли бандиты по затопленной саванне, которой, казалось, не было конца. Энергично работали они веслами, давая себе днем лишь самый кратковременный отдых для подкрепления пищей. На ночь они причаливали к берегу, привешивали свои гамаки к ветвям деревьев, нависших над водой, и спали сном праведников над безмолвными, спокойными водами.

О, если б эта энергия была употреблена ими на хорошее, честное дело!

На четвертый день утром авантюристы стали замечать, что берег болотистого озера отклоняется вправо и появились признаки слабого течения.

— Замечаете, друзья? — сказал вождь. — Наша саванна втягивается в какой-то рукав реки или приток, а каково направление этого притока — это мы скоро узнаем.

Еще один день продолжалось плаванье, на этот раз уже по рукаву текущей воды. По берегам все чаще и чаще виднелись разбросанные там и сям утесы. Бенуа понял, что они предвещают близость водопада, и его предположение — увы! — скоро подтвердилось: вдали послышался глухой гул.

Это было не самое лучшее для наших искателей. Плыть дальше было невозможно, плыть назад было пока опасно. Бенуа тревожно задумался, но на этот раз его выручил Бонне:

— Не повернуть ли нам вон в тот рукав, что пониже тех больших утесов?

— Где ты видишь рукав? — спросил Бенуа.

— Да сам-то ты слепой, что ли? Он там, возле высохшего дерева.

— А ведь и в самом деле рукав! — радостно воскликнул вождь. — И в довершение счастья он уводит далеко влево. За весла, ребята, дружней! Нам положительно везет!

Пирога вошла в рукав шириной метров около пяти. Вода была глубокая, течение не слишком быстрое и не слишком тихое. Плыть было очень хорошо.

Бенуа абсолютно верно сообразил, что виденные им горы, примыкающие к ним земли, большая затопленная саванна и окаймляющие ее трясины образуют плоскогорье, с которого во все стороны текут реки, впадающие в Марони.

— Тайна золота наша! — твердил он то и дело. — Это плоскогорье — ключ к тайне, на него мы и должны направить свои усилия. Мы должны обыскать все вокруг, не найдется ли где-нибудь лазейки, ведущей туда, где хранятся сокровища.

Товарищи Бенуа, ободренные надеждой, с неослабевающим усердием работали веслами.

Еще два дня утомительного плаванья — и вот бандиты неожиданно заметили на берегу дым. На ветвях деревьев качалось несколько гамаков, а в речке ловили рыбу человек двенадцать индейцев, которые выскочили на берег, как только завидели лодку.

На ветвях деревьев качалось несколько гамаков

Отступать было уже поздно. Авантюристы решили взять смелостью. Индейцы, по-видимому, не имели никаких враждебных намерений, и Бенуа, знакомый с гвианскими нравами, надеялся даже извлечь пользу из этой встречи.

На всякий случай, однако, приготовили ружья, и пирога стала медленно подплывать к индейцам. Когда она приблизилась к их лагерю на сто метров, раздались звуки бамбуковой флейты, без которой ни один индейский вождь никуда не ходит.

Тенги и Матье, как более робкие, задрожали с головы до ног. Неужели эта флейта опять натравит на них змей?

Бенуа рассмеялся.

— Не бойтесь, друзья, все идет прекрасно. Нас заметили и хотят принять дружественно. Предоставьте действовать мне, а главное — оказывайте мне преувеличенный почет. Нужно, чтобы индейцы приняли меня за «великого вождя».

— Но для чего же это они трубят? — с тревогой в голосе спросил Матье, которого не успокоили слова товарища.

— Для того чтобы дать знать о присутствии вождя. При каждом местном краснокожем вожде находится флейтист, всюду его сопровождающий. Однако он трубит довольно долго. Это, должно быть, великий вождь. Хорошо, пусть и я буду тоже великий вождь. Жаль только, что у меня нет никакой дудки… Ну, да можно сыграть ему на губах.

— Не сделать ли им салют из ружей? — предложил Бонне.

— Отличная мысль! Надо только подождать немного. Приготовьтесь пока и плывите к берегу.

Пирога приблизилась к берегу и тихо плыла вдоль него, направляясь к бивуаку индейцев.

— Пли! — скомандовал Бенуа.

Грянуло восемь выстрелов, к величайшей радости индейцев, которые пришли в восторг от оказанной им почести и начали прыгать и кривляться, точно клоуны, между тем как их флейта так и заливалась.

Бенуа вышел из лодки первый, сопровождаемый на почтительном расстоянии своими товарищами. В левой руке он держал палку, так как у всех американских племен палка считается символом звания вождя; за плечами у него висело ружье, а в правой руке он держал тесак.

Сделав несколько шагов, он остановился, увидев индейца, стоявшего перед большой туземной хижиной.

У этого индейца на голове был пышный убор из перьев, означавший сан касика. Это был вождь. Он гордо стоял перед хижиной, ожидая, чтобы белый вождь подошел еще ближе. Но Бенуа не сделал больше ни шагу.

Ситуация начинала как будто портиться. Возникало неожиданное осложнение из-за вопроса об этикете.

 

Глава IV

Требования эти состоят вот в чем.

Когда индеец посещает какого-нибудь своего сородича, он дает знать о своем сане игрой на флейте. Если он саном и значением выше того, кого он посещает, то посещаемый отвечает на флейту флейтой же, выходит из своей хижины и идет навстречу гостю как можно дальше. Он раскланивается и ждет, чтобы посетитель представил ему свою свиту. После этого он ведет гостя в хижину, женщины подвешивают гамаки, приносят сигары, и начинается угощение.

Если оба вождя в одинаковом ранге, то посещаемый останавливается на полпути. Гость идет к нему навстречу, затем следует представление свиты, и церемония оканчивается так, как сказано выше. Если гость рангом ниже хозяина, тот не выходит к нему навстречу, а принимает его, стоя в дверях хижины. Если же посетитель совсем простой, незнатный человек, то вождь преспокойно остается лежать в гамаке, женщины не бросают своей работы, и вообще такого посетителя принимают крайне небрежно. Церемониям этим придается необыкновенное значение. Я думаю, что ни при одном европейском дворе не относятся так серьезно даже к самому торжественному приему посольства, как относятся индейцы к приему гостей.

Индейский вождь отнесся к Бенуа как к равному. Этого было достаточно, но Бенуа ожидал большего. Поэтому он не сделал вперед ни шагу и устремил на индейца взгляд, исполненный смелости, чтобы не сказать — наглости. Индеец переломил свою гордыню и сделал еще несколько шагов.

— Что это за вождь, который так непочтительно принимает белого вождя? — сказал авантюрист на индейском языке. — Разве краснокожий вождь не знает, что я главный повелитель всех белых тигров на мысе Бонапарта? Разве краснокожий вождь никогда не бывал в Сен-Лоране? Разве он не знает, что мои люди находятся всего в трех днях пути отсюда и что они во сто раз многочисленнее его людей?

Индеец, удивляясь, что белый вождь говорит на его языке, извинился и подошел ближе. Он не виноват, что ошибся. Зачем гость не дал знать о себе игрой на флейте? Краснокожий вождь слыхал, что у Сен-Лоранского вождя есть медные флейты.

— Ты плохо слушал. Я приветствовал тебя ружейной пальбой. Разве ты ответил мне тем же?

Довод был тем неотразимее, что у индейца не было огнестрельного оружия. Бедный краснокожий, смущенный таким серьезным нарушением этикета, приблизился к белому вождю с видом самого глубокого почтения.

— Вот что, Бонне, — обратился тот к своему раненому товарищу, который шел за ним, прихрамывая, — посвисти-ка ему, как ты умеешь. Ты на это мастер, а для него — большое удовольствие.

Каторжник приложил к губам два пальца и издал несколько резких, пронзительных нот, потом начал подражать крику разных птиц, чем привел в восторг индейцев, никак не ожидавших такого мастерства. Они видели, что у виртуоза нет в руках никакого инструмента. Благодаря этому престиж белого вождя в глазах дикарей еще более возрос.

— Акомбака приветствует белого вождя, — сказал индеец.

Бенуа подал руку вождю, о храбрости которого он часто слышал во время своих скитаний по Марони. Акомбака означало дословно: «который уже идет». Вождя прозвали так за то, что он всегда первым являлся всюду, где была опасность, на войне или на охоте.

— Акомбака приветствует белого вождя, — сказал индеец

Акомбака предводительствовал над довольно значительной ветвью племени эмерильопов, переселившихся в эти края с берегов реки Аппруаг и слившихся воедино с остатками племен тиасов, истребленных водкой и оспой.

Бывшего острожного надзирателя и его товарищей с большой помпой отвели в хижину Акомбаки, и угощение началось с обильного возлияния — пили туземный напиток кашири. После того как был осушен кубок дружбы и выкурена сигара мира, Бенуа велел своим товарищам угостить индейцев водкой, за что те не замедлили превознести его до небес — до такой степени укоренилась в дикарях страсть к «огненной воде».

Племя Акомбака, довольно многочисленное, жило бедно. Вооружение воинов состояло из деревянных дубин и стрел с костяными наконечниками. Металла у них не было никакого. У всего племени имелись лишь три или четыре сабли, столько же топоров и несколько дешевых ножей.

Индейцы были очень тощи, точно после продолжительного голода. Вождь признался Бенуа, что дела его племени в настоящее время очень плохи, что их разорил недавний набег бони, но что они собираются в скором времени отомстить своим врагам. Бенуа предложил вождю заключить с ним союз с тем, чтобы индейцы сопровождали авантюристов во время их экспедиции за золотом, а те, в свою очередь, помогут индейцам против врагов. Акомбака принял предложение с радостью, но затем возник спор о том, кому помогать первому. Однако хитрому Бенуа удалось уговорить, чтобы индейцы выполнили свое обязательство прежде. Коварный бандит заранее знал, что нарушит договор, и, добившись от индейцев своего, бросит их затем на произвол судьбы.

Договор был заключен торжественно. Местный колдун выпустил у Бенуа и у Акомбаки несколько капель крови в кубок с кашири, и оба вождя выпили пополам эту смесь.

Две недели спустя отряд из двадцати пяти индейцев на шести лодках направился под предводительством Бенуа к предполагаемым золотым горам.

Тиасы и эмерильоны не без страха отправлялись в путь к этому месту, пользовавшемуся у туземцев самой дурной репутацией. Бенуа удалось, впрочем, их успокоить обещанием, что белые войдут в жилище демона одни.

Путешествие совершилось благополучно и увенчалось полным успехом. Отряд высадился на берег и двинулся к горе, которую Бенуа заметил с лодки.

Пришлось идти в течение нескольких часов лесом, после чего отряд достиг подножия горы и стал на нее подниматься.

Вскоре показались признаки обработанной засеки. Бенуа сделал своим путникам знак остановиться и пошел вперед с такой осторожностью, точно дикий зверь, который крадется за добычей. Спустя час он вдруг остановился, как вкопанный, и едва не вскрикнул от удивления, пожалуй, даже страха.

— Знакомое лицо! — пробормотал он. — Положительно знакомое!

 

Глава V

Сбежав из плена, индеец Жак скрылся в лесу, не оставив за собой никаких следов. Так как при нем не было оружия, то он не исключал, что ему придется опять вернуться к реке, которая в любом случае могла дать ему средства к жизни. Поэтому ему, прежде всего, нужно было определить и хорошенько запомнить, в каком от него направлении река.

Впрочем, он был вполне уверен в значении сигнала, который заставил его рискнуть последним козырем. Этот сигнал, скорее всего, означал, что за похитителями незаметно для них следят какие-то неизвестные друзья пленника.

Предположение индейца скоро перешло в уверенность. Тихо крадучись вперед сквозь кусты и густую высокую траву, он вдруг услышал справа от себя тихий свист. Индеец Жак остановился и прислушался. Свист повторился на этот раз несколько ближе. Жак осторожно направился в ту сторону, откуда слышался свист; через некоторое время он вышел на небольшую поляну и неожиданно очутился лицом к лицу с молодым человеком очень высокого роста, державшим большой лук и пук длинных стрел. Молодой человек смотрел на индейца и улыбался.

Несмотря на всю свою прирожденную флегму, индеец и удивился и испугался, хотя, в сущности, незнакомец имел наружность в высшей степени приятную. То был молодой человек лет двадцати; правильные, красивые черты лица его дышали смелостью и умом, а из-под длинных ресниц глядели задумчивые черные глаза. Рот, украшенный зубами ослепительной белизны, добродушно улыбался. На черных кудрях красиво сидела шапочка, ухарски заломленная набекрень и украшенная черным пером хокко.

Из белой полотняной курточки-безрукавки выглядывали две геркулесовы руки; из-под панталон такой же материи, доходивших только до колен, виднелись крепкие, мускулистые ноги. Обуви на юноше не было.

Тонкий, худощавый, Жак казался таким тщедушным, бессильным перед этим молодцом, который мог бы служить эталоном силы и ловкости. Жаку вспомнились рассказы о диких, свирепых индейцах, живущих по берегам реки Айы и не имеющих никаких отношений с соседними племенами. Называют этих индейцев оякулетами. Об их силе и свирепости ходят баснословные рассказы. Они имеют белую кожу, как европейцы, и даже бороду. Молодой человек, стоящий перед Жаком, тоже имел небольшую бородку, и это напугало индейца еще больше.

«Если это оякулет, я пропал», — думал бедняга, будучи не в силах произнести ни одного слова.

— Ну, друг, умеешь ты говорить по-креольски? — спросил Жака молодой человек, говоря на креольском наречии, то есть на ломаном французском языке.

Индеец с облегчением перевел дух.

— Я и по-французски умею говорить, — отвечал он, ободрясь и подходя к молодому человеку, который дружески протягивал ему руку для пожатия. — Я научился по-французски в Мане. Я там воспитывался у доктора В., который живет теперь в Сен-Лоране. Вы, конечно, знаете В.?

Молодой человек нахмурился и отвечал глухим, вдруг изменившимся голосом, по-прежнему по-креольски:

— Нет, я не знаком ни с одним белым из колонии.

Жаку вдруг вспомнился весь ужас плена и перенесенные им пытки. Он схватил руку молодого человека и вскричал с волнением, совершенно необычным для индейца:

— Хорош же я! Не поблагодарил вас за услугу, за избавление меня от плена! Простите меня!.. Вы мой благодетель, вы спасли мне жизнь, благодаря вам я увижусь с женой и моим приемным отцом… Знайте, я теперь принадлежу вам душой и телом.

Как странно переменились роли! Молчаливый индеец говорил, а белокожий молодой человек упорно отмалчивался — совершенно по-индейски. Неужели на него так подействовало упоминание о Сен-Лоранском остроге?

Индеец, однако, ничего этого не замечал. Он был весь поглощен чувством благодарности к своему спасителю, и ему было не до нескромных вопросов. Если молодой человек не хотел быть откровенным, то это уже было его личным делом, и Жак за это на него нисколько не обижался.

Они пошли вместе. Незнакомец шел впереди смелой и легкой походкой, обнаруживавшей в нем долголетнюю привычку ходить по лесам и дебрям. Индеец удивлялся — откуда у юноши столько силы и ловкости? Свое наивное удивление и восхищение перед незнакомцем он не переставал громко выражать всю дорогу.

Вдруг где-то вблизи послышалось сердитое ворчание. Индеец остановился и воскликнул дрогнувшим голосом:

— Тигр!

Молодой человек только улыбнулся в ответ и продолжал идти, слегка посвистывая.

Из чащи выскочил огромный ягуар с блестящей, гладкой шерстью и зарычал было при виде не знакомого ему индейца, но потом тотчас же подошел к молодому человеку и приласкался к нему, точно кошка.

Жак стоял, как окаменелый, и в испуге таращил глаза. Ягуар время от времени поглядывал на него так свирепо, что у бедного индейца мурашки бегали по коже и волосы на голове встали дыбом.

— Тише, Кэт, тише! — обратился незнакомец на каком-то неведомом Жаку языке. — Этот индеец — наш друг. Ты должен его любить. Понимаешь? Кстати, друг, — перешел он опять на креольский, — как тебя зовут?

— Жак, — пролепетал тот еле слышно.

— Так вот что, Жак, ты не бойся моего ягуара. Он кроток, как кариаку. Приласкай-ка его для начала.

Жак машинально протянул дрожащую руку, чтобы погладить зверя. Ягуар, словно благовоспитанный котик, скромно опустил голову, вытянул спину и игриво помахал хвостом, жмуря при этом глаза.

— Теперь ты видишь, что он вовсе незлой. Он зол бывает только со злыми.

За деревьями послышались веселые голоса. Ягуар бросился в сторону, молодой человек пошел за ним. Индеец успокоился, но все еще удивлялся таким странным отношениям между человеком и ягуаром.

Среди беспорядочной груды поваленных деревьев, поломанных ветвей и порванных лиан стояла компания из шести человек — пятерых белых и одного негра. Белые были одеты совершенно так же, как и молодой человек, приведший индейца. Старшему из них было на вид лет сорок пять. С молодым человеком он имел заметное сходство: те же черты, те же глаза, та же добрая улыбка, та же атлетическая сила, только лицо его было в морщинах, волосы на висках — совсем седые, а борода — с сильной проседью.

Подле пожилого человека стояли трое красивых юношей, из которых один был еще совсем мальчик лет тринадцати, хотя мальчик очень сильный, хорошо сложенный. Двум другим было — одному лет шестнадцать, другому лет семнадцать или восемнадцать.

Между ними всеми и пожилым человеком было заметное сходство. Очевидно, все они состояли в родстве.

Пятый европеец был человеком лет тридцати двух — тридцатитрех, с изжелта-белокурой бородой и голубыми насмешливыми, но добрыми глазами. Наконец, негр; это был уже совсем старый человек, с седыми жесткими волосами, с лицом в морщинах, но необыкновенно добродушным и кротким. Правая нога негра была поражена проказой.

Индеец не знал, что и думать обо всем этом. Спутник его быстро подошел к старшему мужчине и приложил к губам палец. С реки доносился стук тесаков, которыми каторжники прочищали завалы на дороге.

— Отец, — сказал по-английски молодой человек, — я привел индейца. Вот он. С виду он малый хороший, честный, но дело в том, что это не простой индеец, и как бы нам после не пришлось раскаиваться, что мы ему помогли спастись.

— Никогда не следует раскаиваться в добром деле, дорогой Анри, — возразил пожилой человек: — Я знаю, что индейцы не отличаются особенной благодарностью, но этот ведь еще так молод…

— Молод-то он молод, но он говорит, что его воспитали белые в Мане, что он знает служащих в остроге… слышишь, отец, в остроге, одно имя которого для нас полно ужасных воспоминаний… Он уже и теперь мечтает о том, как он увидится с женой и своим приемным отцом, и ведь, в самом деле, мы же не можем удержать его здесь навеки. Таким образом, выходит, что мы себе страшно навредили, потому что наше убежище станет известно. По правде сказать, я скрыл от него все: не сказал ему, кто мы такие, откуда, как сюда попали, давно ли тут, скрыл даже то, что я знаю французский язык, и говорил с ним все время по-креольски.

— Ты поступил очень умно, дорогое дитя мое. Что касается дальнейшего нашего образа действий, то мы еще успеем решить, какой версии нам придерживаться. От индейца мы узнаем, что за люди его преследовали и зачем они сюда явились. До поры до времени будем все говорить между собою по-английски. Что же касается авантюристов, то надо их прогнать, так как намерения у них, очевидно, дурные. Дадим им хороший урок… Казимир, сделай-ка то, о чем мы уговорились.

Негр, весело захлопав в ладоши, сказал:

— Хорошо, кум. Я с удовольствием направлю всех моих змей на этих злых людей. Пусть Шарль идет со мной.

Младший мальчик подошел к своему отцу.

— Ты позволишь мне идти с Казимиром, папа?

— Ступай, мой дорогой, Казимир тебя довольно хорошо выучил очаровывать змей, и ты можешь теперь применить свое уменье на практике.

Старик и мальчик взяли по длинной бамбуковой флейте и ушли на северо-восток.

Тем временем белокурый мужчина, не проронивший ни одного слова во время разговора Анри с отцом, в свою очередь, подал голос.

— Вы знаете, мистер Робен, — сказал он, — что я человек незлой и некровожадный.

— Я, напротив, знаю тебя как человека в высшей степени доброго и гуманного, Андрэ, — отвечал пожилой. — А к чему ты это спрашиваешь?

— Вот к чему. Эти четыре авантюриста, должно быть, большие негодяи, жизнь которых не стоит ни гроша. Наверное, они сюда явились для того, чтобы воровать, грабить, жечь и убивать. На вашем месте я не стал бы долго раздумывать. Анри и его братья умеют стрелять из лука лучше всяких индейцев. Их четверо, следовательно, если каждый выпустит по стреле… Одним словом, тогда вопрос будет разрешен разом… Вы понимаете, конечно, что я хочу сказать…

— Понимаю, Андрэ, и нахожу, что, в принципе, ты совершенно прав, но только я ни за что не соглашусь на такую крайнюю меру, разве только в случае личной обороны. Я не хочу, чтобы наша мирная плантация обагрялась без крайней надобности кровью, и не думаю, чтоб эти люди решились на нас напасть. Вернее всего, что они отступят, напуганные таинственными стрелами, а главное — той страшной армией, которую ведет против них Казимир… Слышишь флейту? Вот уже он начал свою музыку, и скоро змеи заставят авантюристов повернуть назад.

— Вы правы, мистер Робен, боюсь, что я слишком увлекся, — сказал белокурый.

— И, наконец, чего нам бояться их в будущем? — продолжал пожилой. — Они не знают, ни кто мы такие, ни сколько нас. Окружающая нас таинственность должна пугать их даже больше, чем открытое нападение. Они подумают, что здесь живет какое-нибудь сильное туземное племя, никого не допускающее на свою территорию.

Вот уже он начал свою музыку, и скоро змеи заставят авантюристов повернуть назад

Между тем звуки флейты слышались все ближе и ближе. Казимир играл по очереди с Шарлем. Сквозь просветы в лесной чаще европейцы и индеец уже могли видеть страшную флотилию, плывшую по течению реки. Стук тесаков и топоров прекратился. Послышались крики ужаса. Разбойники пустились прочь от страшной армии, повернув в затопленную саванну.

— Видел? — спросил Робен белокурого. — Все произошло так, как я говорил. Разбойники удалились, и мы теперь, вероятно, надолго избавлены от нового нашествия, если только они не сделают попытки проникнуть к нам сухим путем. Но в таком случае им опять-таки придется наткнуться на ядовитый гарнизон, охраняющий подступ к нам с суши. Теперь мы можем допросить индейца. Пусть он расскажет нам, какими судьбами он очутился в нашей земле, до сей поры никому не доступной и не известной.

Жак, разумеется, рассказал все подробно и без утайки. Робен особенно тщательно расспрашивал его о личности старшего бандита, но индеец ничего не мог сказать. Он сам недавно лишь появился в Сен-Лоране и не знал прежней жизни Бенуа.

— Как, по крайней мере, его зовут? — спрашивал Робен.

— Не знаю, — отвечал индеец. — Товарищи звали его «вождь».

— «Вождь»… — задумчиво повторил Робен. — В остроге так зовут надзирателей.

— Этого я тоже не знаю, — наивно заметил индеец, — но только они больше никак его не называли.

— Ну, да это не важно. Какой-нибудь беглый каторжник… Ну, Жак, ты теперь на собственном опыте убедился, что значит нарушить клятву. И охота тебе была открывать своему благодетелю тайну золота? Как будто золото приносит счастье!

— О, да, я знаю, что этого не следовало делать… Я говорил это моему отцу… но он непременно желал… а он такой добрый…

— Я понимаю, что тобой руководило чувство благодарности, но впредь будь умнее и никогда не выдавай чужих тайн… Вот еще что хотел я сказать тебе, Жак. Мы вырвали тебя из рук мучителей. Ты теперь свободен и можешь, если хочешь, возвратиться домой, но можешь и оставаться у нас сколько тебе вздумается. О нас же самих я тебе скажу, что мы скрываемся от людей. Никто не должен знать нашего жилища.

Робен указал рукой на своих сыновей и продолжал:

— Вот это все мои сыновья, сейчас ты увидишь и жену мою, их мать. Вот это (Робен указал на Андрэ) мой приемный сын, а этот старый негр — мой друг, которого я люблю, как отца.

Индеец стоял и слушал, растроганный всем виденным.

— Ты, я думаю, сам понял, что мы не злодеи, что если мы и прячемся от людей, то совсем не в преступных целях. Поклянись же мне жизнью твоего приемного отца и твоей жены, что ты никогда и никому не выдашь тайны нашего местопребывания.

Молодой индеец с минуту помолчал, как бы собираясь с мыслями, потом взял изгнанника за обе руки и медленно, торжественно произнес следующие слова:

— Пусть хоть сейчас умрет мой благодетель, пусть смерть похитит мою жену Алепсу, пусть самого меня возьмет йолок, если когда-нибудь уста мои выдадут тайну вашего убежища. Я все сказал, и дух отцов моих слышал мои слова.

— Хорошо. Я верю тебе. Милые дети, нам больше здесь нечего делать. Пойдемте домой, в жилище Доброй Матери.

Ягуар лениво потянулся и двинулся вперед. Гвианские беглецы пошли за ним гуськом, шествие замыкал индеец.

Сделаем небольшое отступление, чтобы восстановить для читателя связь в нашем рассказе.

Читатель помнит, конечно, как Робен, Андрэ и Казимир укрепили подступы к своему жилищу со стороны Кокосовой бухты. Близ этой бухты был узкий проход между двумя болотами, по которому только и можно было пройти к Дому Доброй Матери. Этот проход засадили кактусами и алоэ, которые в течение последующего времени сильно разрослись и заселились ядовитыми змеями. Единственное слабое место оставалось теперь со стороны рукава реки, и гвианские робинзоны задумались над его укреплением и вскоре действительно придумали средство.

Они подпилили деревья, росшие на берегу реки, употребив для этого описанный нами в первой части рассказа способ, то есть разложив под деревьями огонь, который подпалил их снизу. Деревья не упали, а остались стоять, но при надобности их можно было легко повалить; засохнув, они простояли несколько лет. Когда потребовалось преградить доступ к уединенной плантации, гвианские беглецы повалили деревья и преградили авантюристам путь.

Это случилось после того, как Анри своим зорким глазом лесного жителя разглядел издали лагерь бандитов и донес об этом отцу. Молодого человека послали на разведку. Он ловко и незаметно прокрался к лагерю, подслушал обрывки разбойничьей беседы и успел заметить, как бандиты обращались с пленником. Когда он вернулся домой с новым донесением, решено было дать энергичный отпор незваным гостям.

Деревья были повалены, а покуда авантюристы занимались расчисткой себе прохода, беглецы соорудили плот из листьев муку-муку и, положив на них очень любимую змеями траву, привлекли ядовитых гадин игрой на флейте. Средство подействовало, и мы уже видели, как бандиты обратились в бегство от этой грозной флотилии.

А теперь вернемся к рассказу.

Через несколько часов ходьбы беглецы и их гость подошли к хижине, в дверях которой стояла женщина, ласково глядевшая на свою приближающуюся семью.

— Мама! — вскричал Анри. — Я веду к тебе нового робинзона.

— Добро пожаловать, — сказала госпожа Робен индейцу, который стоял и краснел, стесняясь своей почти полной наготы.

— Вот что, дружище Жак, — сказал Эжен, резвый подросток лет семнадцати, — пойдем-ка со мной. Я дам тебе свою одежду, она будет тебе как раз впору. С моего любезного Анри наряды тебе не годятся — сам видишь, какой он великан, а мои — ничего, ведь я дохленький.

Эжен, конечно, шутил. Он был вовсе не дохленький, а, напротив, настоящий великан для своих лет, сильный и стройный. Он увел Жака, а Эдмонд, юноша лет восемнадцати или девятнадцати, остался рассказывать матери приключение с индейцем.

Вскоре Жак вернулся, одетый, как и все прочие робинзоны. Сели за стол. Индеец все время поражался обстановке гвианских беглецов. Его удивлял и ягуар, скромно грызший какую-то кость, как благовоспитанная, но хитрая кошка, и прирученные обезьяны, и попугаи, и хокко… Удивляли его и изысканные кушанья, и посуда разнообразная, хоть и выполненная из грубой глины, а главное — ножи, вилки и ложки. Хозяева добродушно подтрунивали над изумлением гостя и наперебой объясняли, откуда взялась у них такая обстановка в глуши гвианских дебрей.

После обеда был подан кофе (дальше читатель увидит, что наши робинзоны умели готовить даже шоколад), а Андрэ дружески угостил индейца папиросой.

Закурив, Жак вдруг обратил внимание на кофейник и вскрикнул от изумления.

— Что с тобой, друг? — спросил его Андрэ.

— О! — произнес тот, указывая дрожащею рукою на кофейник. — Ведь он золотой.

— Что ж такого, что золотой? Правда, золотых кофейников почти не бывает, но кофе в них можно варить такой же вкусный, как и в любом жестяном.

— Вы открыли тайну золота, — в испуге прошептал индеец.

— Эка важность! Да открыть-то ее было не ахти как трудно… Больно уж много его здесь, золота-то этого самого! Мы добываем его прямо из жил, расплавляем и делаем из него всю необходимую утварь… Да это что! Вот если бы железо у нас здесь было, тогда другое дело, мы бы его ценили…

— О, друзья мои, мои благодетели! — продолжал волноваться индеец. — Берегитесь золота! Тому, кто проникнет в тайну золота, грозит смерть!

Голос бедняги был глухой, хриплый…

 

Глава VI

— Я знаю этого человека! — вскричал Бенуа, взобравшись на холм и увидев оттуда обработанную засеку.

Да, бывший надзиратель узнал Робена, свою бывшую жертву, узнал и пришел в ярость. Он думал, что беглый каторжник давно умер, что его кости белеют где-нибудь в голодной пустыне, и вдруг увидел его — где же? в каком положении? — в довольстве, в изобилии, царем маленького, но прелестного эдема!

Не сон ли это? То был действительно Робен, бывший сен-лоранский каторжник, бежавший из острога и приводивший в бешенство Бенуа и ему подобных своей гордой манерой держаться, постоянным отстаиванием своего человеческого достоинства даже в цепях, в уничижении, в одежде каторжника.

И он, Бенуа, как на грех, теперь уже не представитель власти, он ничего не может сделать Робену на законном основании, он не может сказать ему: «Арестовываю тебя именем закона!»

Быть может, тут в первый раз Бенуа пожалел, что больше не служит, пожалел о мундире острожного надзирателя, о нашивках на нем, о своих прежних правах государственного служителя. И вдруг им овладела острая ненасытная жажда мести.

Сомнений быть не могло. Да, там, на засеке, он видел Робена, бегство которого так сильно навредило Бенуа в глазах начальства. Да, это его глубокий, проницательный взгляд, его строгие черты, которые, бывало, исказятся от тяжкой обиды, но не затуманятся ни от какого страдания. Да, это его атлетическая рука, одним взмахом своим некогда уложившая разъяренного тигра.

Черт возьми! Да, это он, он самый.

Бенуа скрежетал зубами. В нем проснулся прежний мучитель каторжников, прежний лютый зверь Сен-Лоранского острога.

Что же мешает? Ведь он встретился один на один в глухом лесу со своим врагом… Да, конечно, Робен — его враг. У этого врага нет никакого оружия, а он, Бенуа, вооружен винтовкой. Что же мешает ему уложить Робена на месте и раз навсегда утолить свою жажду мщения? Пуля в сердце — и вопрос навеки решен.

— Хорошо, каналья, я убью тебя, — глухо проворчал бандит. — Что ты здесь делаешь? Зачем ты сюда попал? Я не искал тебя, ты сам мне подвернулся, так и пеняй на самого себя.

Злодею не пришло в голову, что он совершает гнусное убийство, нападая из-за угла на человека, который не чувствует грозящей ему опасности. Он медленно опустил ружье и прицелился в грудь Робену.

Палец злодея уже готовился нажать курок, но вдруг Бенуа услыхал шорох и невольно остановился.

Робен, оказывается, был не один. К нему подходил легкой походкой юноша, вооруженный индейским луком и стрелами.

«Вот я попался бы! — сказал про себя бандит. — Если б даже я убил эту каналью с первого выстрела, тот, другой, расправился бы со мной прежде, чем я успел выстрелить вновь… Эти индейские стрелы не шутят, они довольно опасные игрушки. Уходи-ка, друг Бенуа, подобру-поздорову, нечего тебе пока здесь больше делать. На первый раз ты разузнал достаточно, рисковать же без надобности не следует. Но откуда у Робена этот юноша? Все нужно основательно разведать, сообразить, а потом увидим».

Бенуа пошел назад, но как ни был он искусен в ходьбе по лесам, все-таки несколько сбился с той дороги, которая довела его до плантации гвианских беглецов, и свернул в другую сторону, заметив свою ошибку лишь после того, как вдруг увидел прямо пред собою крутой утес, стоявший посередине бесплодной поляны.

— Такие высокие скалы здесь очень редки, — сказал он с удивлением. — И этот утес какой-то странный с виду. Не взобраться ли на него? С его вершины, наверное, далеко видно. Ну, Бенуа, живо, полезай!

Взбираться было очень трудно, но Бенуа был человеком настойчивым. Несмотря на страшный солнечный зной, опаливший ему лицо, невзирая на бесчисленные ссадины на руках и на ногах, на то, что подъем стоил ему нечеловеческих усилий, он все-таки взобрался на утес.

Тяжело отдуваясь, весь измученный, сел он на раскаленный солнцем камень, и тут взгляд его случайно упал на широкий просвет в лесу, открывшийся перед ним. И тут его осенило, и он вскочил, как на пружине.

Подъем стоил ему нечеловеческих усилий

— Не может быть! — вскричал он. — Но нет, это так, я не ошибаюсь. Раз… два… три… четыре… пять… шесть… Где же седьмая? Должно быть, она скрыта за другими. Индеец говорил доктору и коменданту: «Потом будет семь гор… Это золотые горы». Вот они, эти горы. Я вижу их, они отчетливо выделяются на сером небе. Пройти восемь километров лесом — это довольно трудно, но это можно сделать за два дня, а там, в этих горах, — богатство, миллионы…

Бывший острожный надзиратель даже побледнел от охватившего его волнения. Чтобы вернуть себе обычное спокойствие, он должен был сделать над собой страшное усилие.

— Успокойся, дружище Бенуа, — сказал он себе. — Это прежде всего. А теперь взглянем на компас, что он скажет. Так. Направление: запад, 22°, северо-запад. Дело сделано. Однако как трудно мне удерживаться. Хочется от радости петь, кричать, выть. Чего доброго, еще расплачусь от умиления. В конце концов, я очень доволен. Все это золото — мое. Я богат, я владею тайной золота! Ну, довольно. Это очень глупо — приходить в такой телячий восторг. Надо сойти вниз, вернуться к своим, поделиться с ними новостью. Это довольно грустно, но не следует быть жадным; золота тут много, хватит с избытком на всех… А чудесное, право, дело — случай. Если бы я не увидел Робена, то не забрался бы сюда и не сделал бы открытия. Таким образом, я обязан этим Робену… Хорошо же, я при случае заплачу ему оба долга — и старый, и этот новый.

Авантюрист кинул последний жадный взгляд на горы и медленно, как бы с сожалением, спустился со скалы.

— Но ведь тут везде золото, — говорил он, рассматривая внимательно несколько образцов белого с синими жилками кварца. — Как жаль, что у меня нет с собой ни лопаты, ни заступа.

Он ударил по краю скалы тесаком и отсек кусочек. В изломе показались заметные для простого глаза блестки.

— Индеец сказал правду. Мы не потеряли время даром. Теперь я понимаю, отчего здешние жители так упорно преграждают доступ в свои земли. Неудивительно, что и стрелы у них с золотыми остриями. Очевидно, здесь золота больше, чем железа. Придется, конечно, повоевать, но я наверняка выиграю дело с помощью своей краснокожей армии, которую воодушевлю хорошей порцией водки.

Бенуа пробирался лесом, рубя ветви направо и налево, поплутал еще немного и наконец вышел к своим товарищам, которые уже начинали беспокоиться, что он долго не идет.

— Ну, что нового? — вскричали они в один голос.

— Победа, дети мои! Полная победа! Клад наш. Подробности расскажу после, а пока вам достаточно знать, что я отыскал семь гор, о которых говорил индеец. Мы можем дойти до них самое большее за пятнадцать часов.

— Не может быть! Ты, наверное, ошибся.

— Не прикидывайтесь дураками. Лучше взгляните на это. Что скажете?

С этими словами Бенуа показал принесенный с собою кусок кварца.

— Золото! — взревели не своим голосом бандиты. — Золото!

Этому крику ответил другой — яростный, дикий.

— Это что такое? — спросил встревоженный Бенуа.

— Ах, уж лучше и не говори, — отвечал Бонне. — Сущая беда. Наши краснокожие друзья словно с ума сошли, взбесились.

— Что с ними?

— Вот увидишь. С их пиаи случилось несчастье.

— Большое?

— Очень большое: он умер.

Бывший надзиратель отвратительно выругался.

— Если он издох, нам беда.

— Ну, до беды еще далеко.

— Вот и видно, что ты их совсем не знаешь. Тебе неизвестно, что индейцы не считают смерть делом вполне естественным, даже если причина им совершенно ясна и понятна. Они не допускают и мысли, что человек может отправиться к праотцам, если на него не напустят какого-нибудь колдовства, которое обыкновенно приписывается или врагу, или соседу, или даже чужестранцу, которому племя оказало гостеприимство.

— Если это так, то мы крепко влипли.

Крики и вопли индейцев становились все громче и громче. Воины Акомбаки бегали, как безумные, резали себе ножами лица и грудь, кровь текла по их телам и падала на землю обильным алым дождем.

— Они непременно привяжутся к нам. Надо на всякий случай приготовить оружие.

— Да расскажи, но крайней мере, в чем у вас тут дело! Надо же мне знать, как быть дальше.

— Случилось вот что, — сказал Бонне. — Часа два тому назад, не более, приходит к нам пиаи и просит табаку и водки. Отказать было, конечно, неловко: эти скоты нам еще нужны пока.

— Это верно. Продолжай.

— Ну, дали мы ему пачку табаку и бутылку водки. Пиаи отправился к вождю, и они вдвоем начали возлияния, не заботясь о своих товарищах.

— Да ну же, рассказывай скорее, не тяни. Ты просто поджариваешь меня на медленном огне.

— Если ты меня будешь перебивать и торопить, собьешь с толку, и я потеряю нить рассказа. На чем, бишь, я остановился? Да. Ну, пили они вдвоем и курили. Пиаи передал бутылку вождю и с раскрытым ртом дожидался, когда тот напьется и настанет его очередь, как вдруг упал на землю, перевернулся волчком, закатил глаза и, похрипев несколько секунд, скончался.

— И только?

— И только. Но ведь он умер, умер, понимаешь ты это? Тогда вождь допил один всю водку, разбил бутылку и принялся выть, как дюжина волков. Сбежались остальные индейцы, подняли колдуна, начали его трясти, растирать, но все было напрасно. Голова его безобразно раздулась, губы распухли — в жизни я не видел ничего отвратительнее.

— Они вам ничего не сказали?

— Ни слова. Они только выли и царапали себе лица, совершенно позабыв о нашем существовании.

— Это странно и, по правде сказать, нисколько не утешительно. Будем держаться все вместе, не отходя друг от друга ни на шаг, и смотреть в оба.

Они вдвоем начали возлияния, не заботясь о своих товарищах

Бенуа сказал сущую правду, что индейцы не смотрят на смерть как на явление вполне естественное.

Укусит кого-нибудь из них змея — это завистливый сосед принял образ змеи и укусил его, чтобы причинить смерть. Этого соседа необходимо убить тоже, чтобы душа покойника получила успокоение. Упадет ли кто с дерева и сломает себе спину, умрет ли от оспы или белой горячки — в каждом случае требуется очистительная жертва. Чаще всего жертвой бывает какой-нибудь чужестранец или индеец из враждебного племени, или домашнее животное — все равно, лишь бы была жертва.

Индейцы обратили внимание, что белый вождь вернулся. Акомбака взял саблю и в сопровождении своих воющих товарищей двинулся к европейцам, которые приняли оборонительные позы.

— Успокойтесь, — сказал Бенуа товарищам. — Наше положение далеко не отчаянное, даже напротив.

Индейцы экваториальных стран Америки вообще питают к европейцам большое уважение и редко осмеливаются на них нападать. Этот почет основан на мнении, будто все европейцы более или менее «пиаи». Индейцы видят, что европейцы умеют перевязывать раны, находят дорогу по компасу, умеют обращаться с такими инструментами, о которых индейцы даже понятия не имеют, — и вот причина, почему белые люди считаются искусными в колдовстве.

Акомбака не имел намерения нападать на своих белых союзников. Напротив, он хотел с помощью их знаний найти виновника смерти колдуна.

А эта неожиданная смерть была настоящей катастрофой. Племя без пиаи — это все равно что тело без души, корабль без компаса, дитя без матери. Если виновник смерти жреца не будет немедленно найден, всевозможные бедствия обрушатся на племя.

Бенуа отлично знал наречие индейцев-галиби и сразу понял, о чем просил его Акомбака. Хитрец сейчас же сообразил, какую пользу может он извлечь для себя из суеверия индейцев.

— Они сами, ребята, в страхе и ужасе, — сказал он своим. — Все идет отлично. Дело в шляпе. Нужно только слегка их разыграть, ну да за этим дело не станет.

Он медленно направился к вождю, поднял ружье, выстрелил два раза в воздух, передал затем ружье одному из своих товарищей и сказал, обращаясь к Бонне:

— Ну-ка посвисти ему, да хорошенько.

Бонне исполнил приказание со всем усердием и в течение нескольких минут услаждал присутствующих душераздирающим пронзительным свистом.

— Довольно! — остановил его величественным жестом Бенуа.

— Слушай меня, вождь, — обратился он к Акомбаке, — и вы, храбрые воины, слушайте. Я великий пиаи у белых людей. В той стране, где восходит солнце, я узнал все тайны жизни и смерти. Ничто не скрыто от моего взора ни в воздухе, ни в воде, ни в лесу. Мой глаз все видит, мое ухо все слышит. Я открою вам причину смерти вашего почтенного пиаи, мы накажем виновников преступления, я отгоню от вас все бедствия. Я все сказал. Дух отцов моих слышал мои слова.

Речь Бенуа была принята радостными криками. Стоило послушать, как напыщенно говорил авантюрист, как важно, как авторитетно держал он себя при этом.

— Веди меня, вождь, к усопшему. Пусть мои глаза увидят его черты. Пусть рука моя прикоснется к его сердцу, пусть мое дыхание отгонит от него злых духов. Пойдем!

Шествие тронулось. Вскоре шарлатаны увидели под лиственным навесом раздувшийся, лоснящийся, отвратительный труп.

Бенуа начал выделывать руками какие-то таинственные жесты, обращаясь лицом последовательно на все стороны света, потом важно поклонился, взял свой тесак и провел им но горячим углям, как бы для того, чтобы очистить его. Затем он приподнял голову мертвеца, осторожно просунул ему в рот острие тесака и слегка нажал. Распухший рот раскрылся. Бенуа заглянул в него.

— Что бы такое он проглотил? — ворчал Бенуа, рассуждая сам с собою. — Водка, конечно, отравляет, но, разумеется, не сразу. Не от нее, конечно, умер этот проклятый пиаи. Отчего бы, в самом деле?

Индейцы сидели кругом на корточках и молчали, с любопытством следя за этой странной сценой.

Бенуа, заинтересованный не меньше их, внимательно разглядывал раскрытую темную глотку покойника.

«Хоть бы мне удалось что-нибудь извлечь оттуда!» — думал он.

Он машинально прощупал пальцем пищевод и надавил изо всех сил.

О, чудо! Из горла показалось несколько капель водки, и на этой жидкости, точно на лодке, выплыла из глотки огромная гвианская оса, из породы так называемых здесь безумных мух.

Самозваному пиаи операция удалась лучше, чем честному человеку. Сам того не сознавая, он совершил поступок, который делал его в глазах индейцев чуть не божеством. Теперь была вполне понятна причина смерти колдуна. Когда он, дожидаясь своей очереди пригубить бутылку, стоял с открытым от жадности ртом, ему в рот влетела безумная муха, пиаи глотнул, муха ужалила его, горло моментально распухло, и опухоль задушила алчного индейца.

К такому заключению пришли европейцы, но такое объяснение было слишком простым для индейцев, они ни в коем случае не могли такого допустить. Для них непременно требовалось нечто из области чудес.

Протяжный крик торжества был ответом на блистательное открытие, сделанное белым пиаи, который пригласил всех подойти и взглянуть на осу, застрявшую в горле покойника.

— Отлично, все идет как по маслу, — говорил Бенуа тихо своим сообщникам, сохраняя для окружающих вдохновенный вид. — Хорошо бы сказать краснокожим, что безумную муху наслали на колдуна жители засеки. Хорошую штуку сыграл бы я тогда с Робеном. Всех их эти индейцы разнесли бы в клочья… А почему, в самом деле, не сказать? Вот была бы совершенно безопасная для меня месть… Нет, стой, Бенуа, ты совершеннейший идиот. Охота тебе заниматься такими пустяками, когда у тебя в руках гораздо более важное дело? Впрочем, мое открытие настолько замечательное, что от него простительно потерять голову.

Он помолчал несколько минут, собираясь с мыслями, и заговорил громким голосом:

— Вождь Акомбака и вы, храбрые воины, слушайте меня. Я вижу того, кто принял на себя образ безумной мухи, чтобы убить моего брата, краснокожего пиаи. Злодей живет среди гор, в темной пещере. Он скрывается, но глаз белокожего колдуна не видит его. Идите туда. Я поведу вас. Вооружитесь своими тесаками. Идите! Я пойду впереди вас, и солнце, которое взойдет завтра, будет освещать светом своим ваше кровавое мщение. Идите не медля! Я все сказал. Дух моих отцов слышал мои слова.

Ловкий пройдоха был Бенуа, нечего сказать, но тут он отчасти дал маху.

Он воображал, что его слова подействуют неотразимо и что индейцы сейчас же кинутся с ним в горы. Каково же было его удивление, когда он увидел, что индейцы не тронулись с места, хотя, видимо, обратили большое внимание на его речь.

— Ну, что же? — спросил он, скрывая по возможности свое нетерпение. — Разве братья мои не расслышали моих слов?

Акомбака почтительно приблизился к нему и кротко, но твердо заявил, что воины его не могут покинуть сию минуту место, где совершено преступление, хотя бы даже для того, чтобы отомстить преступнику.

Две важные причины не позволяют им этого сделать: во-первых, нужно отдать усопшему последний долг, а во-вторых, немедленно выбрать ему преемника.

Бенуа едва смог скрыть овладевшую им ярость. Он знал, что похороны у индейцев длятся бесконечно долго и сопровождаются повальным пьянством. Одни приготовления занимают иногда несколько дней. Что касается до назначения нового пиаи, то обыкновенно проходит три года, прежде чем выберут подходящего для этой должности человека.

Однако Акомбака поспешил успокоить белого вождя заявлением, что похороны будут продолжаться на этот раз не больше недели; что же касается до преемника умершего колдуна, то он уже давно подыскан и выдержал все установленные испытания, за исключением последнего. Право исполнять свою должность будет ему предоставлено на восьмой день, потом тело покойника отнесут туда, где скрывается убийца, и новому пиаи поручено будет заставить преступника искупить свое злодеяние перед трупом убитого.

Бенуа знал, что индейцы непоколебимы в принятых ими однажды решениях. Он вынужден был подчиниться, поздравив себя хотя бы уже с тем, что обычные церемонии затянутся всего лишь на одну недолю, потому что новый пиаи случайно оказался тут же, под руками.

Назначение пиаи у индейцев составляет акт первой важности, потому что колдуну предоставлены обширные права и полномочия.

Кандидат первым делом представляется знатнейшим лицам племени и подвергается различным испытаниям, назначаемым по усмотрению главного пиаи.

В первые шесть месяцев кандидата кормят одним маниоком, причем кладут ему кусок кассавы то на одну ногу, то на другую, и таким образом он должен ногами подносить пищу ко рту. Это первое испытание.

В течение следующего полугода кандидата кормят рыбой, которую он кладет в рот точно так же ногами, а не руками. Затем дают ему жевать табак с тем, чтобы он проглатывал сок. Если он за это время не умрет (что случается), то его считают выдержавшим второе испытание.

Затем его начинают испытывать водой, заставляя пробыть в ней более или менее продолжительное время, после чего начинается испытание огнем. Кандидата заставляют бегать босиком по горячим углям, рассыпанным по земле на довольно большом пространстве.

После того как залечатся ожоги на ногах, его снова кормят год маниоком, рыбой и табаком, затем подвергают всевозможным мучениям, которые он должен вынести без малейшего стона, иначе становятся недействительными все результаты, достигнутые на предыдущих испытаниях.

Кандидата колют, режут, тело его кусают муравьи, осы, даже змеи, и наконец по истечении трех лет его объявляют достойным занять место старшего пиаи, когда тот умрет. Перед вступлением в должность новый пиаи подвергается последнему испытанию, которое состоит в том, что преемника заставляют съесть некоторое количество табаку, смоченного жидкостью, вытекающей из разлагающегося трупа его предшественника.

В сущности, индейские пиаи остались совершенными невеждами, они так и не научились ни перевязывать как следует рану, ни делать кровопускание, ни даже ставить банки.

У племени Акомбаки был уже готовый кандидат в пиаи, выдержавший все испытания, кроме последнего, окончательного. Вследствие этого было необходимо отложить похороны до восьмого дня, после чего новый пиаи должен был вступить в свою должность.

Все это очень не нравилось Бенуа, но он скрепя сердце должен был покориться.

 

Глава VII

Итак, предстояли индейские похороны.

Рекой будут литься спиртные напитки — каншри, вику, воюпая; их сменят сперва обильная трапеза, потом пляски, показательные сражения. Местной хронике должно надолго хватить тем для рассказов о подвигах, совершенных во время поминок.

Торжество открылось под председательством Акомбаки. Временно исполняющий должность пиаи составил церемониал празднества. Так как смерть произошла не в деревне, то останки покойного предстояло в свое время перенести туда. А те события, которые разворачивались теперь, были лишь, так сказать, предварительными похоронами.

У индейцев не бывает кладбищ. Покойника зарывают в его хижине по прошествии установленных восьми дней. Друзья и родные, пьяные с утра до вечера, воют наперегонки над телом и ожесточенно колотят в барабаны. Стон, шум, гам стоит такой, что не выдерживают даже самые крепкие уши.

На восьмой день под хижиной вырывают глубокую яму, в которую наконец и опускают страшно разложившееся тело. С телом закапывают оружие и одежду покойного, затем все племя поочередно подходит к могиле с земным поклоном; выпивается последняя круговая чаша, и похороны кончаются; хижину покидают навсегда.

Некоторые индейцы и, между прочим, рукуйенны, сжигают своих мертвецов, и тоже на восьмой день после смерти. Сожжение сгнивших останков составляет в некотором роде гигиеническую, хотя и несколько запоздалую, меру. У других индейских племен тело умершего высушивают на огне, и оно превращается в мумию.

Огненное погребение

Наконец, если индеец умирает слишком далеко от своей деревни, так что нет возможности отнести тело на его родину, то хоронят там, где он умер, и домой относят лишь его волосы. Для этого снятый с покойника скальп кладут в пагару, завязанную лианами, надевают на палку и торжественно несут за оба конца палки домой для сдачи родственникам. Волосы погребаются точно с такими же церемониями, как и тело.

Для нас в настоящее время не важно, будет ли тело умершего пиаи племени Акомбаки просто схоронено или сожжено, или высушено. Обратимся пока к предварительным действиям погребающих.

Поспешно выстроили хижину из листьев, к потолку привязали гамак и в гамак положили тело покойника. Кругом расставили кувшины. Все это было совершено с необычной для индейцев быстротой, порожденной желанием поскорее приступить к попойке, которая для них составляет самую суть церемонии.

Бенуа скрепя сердце пожертвовал от себя несколько бутылок водки, чтобы ослабить нетерпение, с которым его союзники дожидались, когда поспеет кашири — любимый их напиток, употребляемый во всех торжественных случаях.

Нелегкое дело — приготовить этот напиток, до безумия любимый во всех экваториальных странах. Чтобы только напиться кашири, индейцы рады любому поводу: рождению, смерти, похоронам, свадьбе, посеву, охоте, рыбной ловле, спуску новой лодки, сбору маниока — одним словом, всему. Кашири — необходимый элемент всякого индейского праздника.

Приготовление этого напитка — весьма длительная процедура, а храниться долго он не может, поэтому его готовят сразу в огромном количестве и в огромном же количестве истребляют.

Кашири делается из корней маниока, которые настаивают на воде, потом настой кипятят, разливают в особые глиняные сосуды (канари) и подвергают брожению. Через полутора суток напиток бывает готов. Он довольно приятен на вкус и обладает сильно опьяняющими свойствами.

Таким образом, нашим индейцам пришлось бы скучать, дожидаясь полутора суток, пока не поспеет кашири, если бы они не были настолько запасливы и не захватили с собой вику.

Вику — это засушенное квашеное тесто из маниока, которое индейцы берут всегда с собой в дорогу. Достаточно отрезать кусок этого теста и положить в сосуд с водой, чтобы, когда оно растворится в ней, получился напиток, вкусом и свойствами почти не уступающий кашири.

Воины Акомбаки, сам Акомбака и новый пиаи имели с собой большое количество вику, так что им не приходилось ждать тридцать шесть часов, пока поспеет кашири, и они могли немедленно начать торжество — то есть приступить к попойке. Белые тоже приняли участие в тризне и даже, как я уже говорил, внесли свою лепту в виде нескольких бутылок водки.

Все имеет конец на земле — и радость и горе; прошла и неделя поминок, и притом благополучно и довольно весело. Не обошлось, конечно, без драк и ссор, без помятых ребер и синяков, но уж совсем без этого нельзя же, да к тому же все такие синяки и повреждения в конце концов заживают.

Совершилось и последнее испытание нового пиаи. Об этой мерзости мы уже упоминали вскользь в предыдущей главе и больше останавливаться на ней не будем: слишком противно…

Скажем только, что кандидат выдержал экзамен блистательно и был торжественно возведен в сан пиаи вождем Акомбакой, старейшинами племени и самозваным колдуном Бенуа.

Процессия тронулась в путь. Впереди шел бывший сен-лоранский надзиратель со своими товарищами, за ним несли мертвеца в гамаке, привешенном к палке, которую взяли на плечи за концы два индейца, выписывавшие ногами вензеля. За телом следовал Акомбака и, наконец, гуськом все остальные индейцы.

Желание Бенуа исполнилось: он был на пути к скорому осуществлению своих надежд. Он шел вперед победителем, рубил направо-налево тесаком ветви и лианы и то и дело поглядывал на компас. Индейцы следовали за ним и, вопреки своему обыкновению, не роптали на то, что им приходится идти. Южноамериканские индейцы вообще очень ленивы, но тут они считали, что выполняют благочестивое дело, и шли охотно.

Золотые горы (такими, по крайней мере, считал их Бенуа) были недалеко. Он вычертил себе дорогу с точностью циркуля и мог достаточно точно определять направление, которого следовало придерживаться. Он уже с торжеством подумывал о той минуте, когда вступит в пещеры, наполненные золотом, золотом, золотом…

Вдруг его обоняние поразил сильный и крепкий запах мускуса.

Бенуа остановился и проворчал на ухо Бонне:

— Остерегайтесь. Тут где-то близко змея.

— Змея! — с испугом произнес тот. — Где? Где?

— В том-то и дело, что я не вижу ее, а если б видел, то выстрелил бы в нее без разговоров.

— Змея, — бормотал Бонне, вспоминая ужасный эпизод со змеями. — Я не сделаю дальше ни шагу.

— Ты глуп. Стоять на месте, пожалуй, даже опаснее, чем идти. А, вот она, вот она. Это удав, и очень большой.

— Где ты его видишь?

— Его самого я не вижу, но вот его след в траве. Он прополз тут минуты две назад, не больше — это ясно по запаху.

Индейцы, несмотря на вонь от разложившегося трупа, тоже почуяли запах мускуса и остановились в молчаливом ожидании.

Вдруг неподалеку послышался треск ветвей и тяжелый топот. Бенуа взвел курок. Акомбака натянул лук и приготовил стрелу.

Треск сучьев продолжался. По лесу без оглядки бежало какое-то крупное животное.

— Майпури! — прошептал индейский вождь на ухо бандиту.

— Ну что же мы стоим? Идемте.

Шествие тронулось дальше. Майпури, по-видимому, испугалась людей и убежала в сторону, пролагая дорогу сквозь чащу. По проложенному ею следу людям было легче идти, к тому же он вполне совпадал с принятым ими направлением.

— Вот тебе раз! — сказал Бенуа. — Неужели змея решилась охотиться на майпури? Это очень любопытно.

— Эта майпури — самка, с нею ее детеныш, — отвечал Акомбака. — Змея хочет съесть детеныша.

— Ну, это другое дело, а то где же змее проглотить целого тапира?

Местность вдруг разом изменилась. Появились скалы, и сквозь просвет в зелени показались горы на расстоянии одного километра.

Бенуа подавил готовый сорваться с губ крик радости и, указывая своим товарищам на скалистые высоты, тихо проговорил:

— Здесь.

Едва он успел произнести это слово, в густой траве на поляне послышался треск как бы ломающихся костей и затем мирные удары о землю чьих-то копыт.

Из чащи выскочила огромная, бесформенная масса, она сделала прыжок вперед, потом отпрянула назад и исчезла, но в нее все-таки успела вонзиться меткая стрела, пущенная Акомбакой, который беззвучно рассмеялся.

— Что это такое? — спросил Бенуа на индейском языке.

— Майпури убила змею, а я убил майпури. Мы будем ее есть.

— Откуда тебе известно, что она убила змею?

— Пойдем со мною. Ты убедишься, что Акомбака никогда не говорит неправды.

Они прошли несколько шагов и увидели на скале огромного удава, лежавшего без движения. Из ноздрей змеи текла кровь, раздвоенный язык был безжизненно высунут. То, что змея мертва, не вызывало сомнений.

Бенуа стал искать на змее хоть какую-нибудь рану, но не нашел. Очевидно, тапир не кусал удава и ногами не топтал. Заметно было только, что тело змеи несколько сплюснулось и совершенно лишено упругости, точно сделано из тряпок.

Бандит вопросительно поглядел на индейца. Тот покровительственно улыбнулся и объяснил:

— Акомбака сказал верно. Удав напал на майпури, собираясь съесть ее детеныша. Он думал ее задушить, как душит тигра, которому никогда не удается вырваться из его колец, но майпури хитра и сильна. Это самое сильное и большое животное в наших лесах. Почувствовав, что змея обвивается вокруг нее, она затаила дыхание, вобрала в себя живот, съежилась, сжалась. Змея обвилась еще плотнее; тогда майпури разом распустила грудь и живот, надулась и сделалась большая-большая; змея не успела расслабиться, кости ее затрещали — ты слышал этот треск — и она умерла. Майпури освободилась, убежала, а я догнал ее своею стрелой. Мы будем есть ее, — закончил Акомбака с довольной улыбкой.

Они увидели на скале огромного удава, лежавшего без движения

— Есть? — недоверчиво переспросил Бенуа. — Но ведь она еще на ногах. Я не думаю, чтобы твоя стрела нанесла ей большой вред.

Индеец, не переставая улыбаться, указал своему собеседнику на широкий кровавый след, видневшийся на траве.

— Правда твоя, мой краснокожий друг, — сказал тогда Бенуа, — и я готов признать, что ты молодец.

С удава пиаи содрал кожу, чтобы сделать из нее себе торжественное облачение, потом носильщики подняли свою печальную ношу, и шествие двинулось дальше.

Кровавый след становился все заметнее. Майпури, очевидно, была тяжело ранена. Она часто останавливалась, пытаясь вынуть из раны стрелу, которая колола ей тело. Остановки эти были заметны по особенно обильным пятнам крови на траве. В пятистах метрах от места происшествия нашли стрелу, которую майпури удалось наконец выдернуть из раны, а еще через несколько шагов увидали саму майпури, которая лежала без движения на дне довольно глубокой ямы. Детеныш майпури лежал рядом с матерью и тоже был мертв. Очевидно, они упали в ров и оба убились до смерти.

Индеец торжествовал.

— Майпури вкусна, — сказал он, — а детеныш ее еще вкуснее… Мы отлично попируем.

Зато Бенуа и его товарищи призадумались.

Ров находился как раз на половине дороги до первой горы. Бенуа невольно подумал о том, что, не попадись в эту яму тапир, быть бы в ней ему, Бенуа, как первому, шедшему впереди.

Очевидно, что яма была вырыта нарочно: это была западня для диких зверей. Имела она форму усеченной пирамиды, то есть вверху была уже, а внизу шире, так что попавшее в нее животное никоим образом не могло выбраться из нее по наклоненным в обратную сторону стенкам, даже если бы оно и не наткнулось на воткнутые в дно ямы колья.

Над отверстием еще видны были остатки фальшивого пола, искусно прикрытого землей и травой, так что западню не заметил бы даже самый опытный глаз.

Бенуа припомнил грозные оборонительные меры, воздвигнутые таинственными обитателями берега реки: поваленные деревья, флотилию змей, золотые стрелы.

Ему показалось, что между этой ямой и теми мерами существует связь, и он попытался это выяснить, обратившись с расспросами к вождю индейцев.

— Послушай, вождь, — сказал он, — не можешь ли ты мне сказать, кто вырыл эту яму?

— Индейцы, — отвечал тот с уверенностью.

— Как ты это узнал?

— Потому что у белых людей железные инструменты, а у краснокожих только деревянные. Железный заступ режет землю, как сабля, а деревянная лопата разрывает ее.

— Так. Стало быть, в этой стороне есть индейцы?

— Индейцы есть везде, — гордо отвечал вождь. — Им принадлежит все — земля, лес, вода и небо.

— А к какому племени принадлежат эти индейцы, не можешь ли ты мне сказать?

— Можешь ли ты, увидав дерево, срубленное белым, сказать, к какому племени принадлежит этот белый?

— Твоя правда, вождь. Я сказал вздор.

Вся толпа остановилась у ямы; труп умершего пиаи положили на скалу; его странствованиям еще далеко было до окончания.

Один из индейцев, имевший хорошо отточенную саблю, спустился в яму по веревке от своего гамака. К этой веревке он привязал мертвого детеныша майпури, которого немедленно вытащили на поверхность, а сам занялся разделкой на части взрослой майпури; весила она килограммов триста и была ростом с огромного быка. Американский тапир, или майпури, самое большое животное в Южной Америке. Это животное при всей своей силе и величине очень добродушно, но движения его исключительно неуклюжи, неповоротливы, так что не дай бог встретиться с ним на узкой дорожке; тапир идет вперед, не разбирая, и может задавить человека, вовсе даже не имея такого намерения.

Если тапира приручить смолоду, то он полностью привыкает к человеку. В Кайенне тапиры преспокойно разгуливают по улицам и сами находят дома своих хозяев, за которыми ходят, как собаки.

Индеец принялся разделывать убитую майпури. Дело было нелегкое ввиду размеров туши и заняло не меньше двух часов; когда он вылез наконец из ямы весь в крови, два куска мяса уже жарились на угольях.

Индеец подошел к своему вождю и подал ему какой-то предмет.

То было странной формы ожерелье, подобного которому Бенуа ни разу не видел. Очевидно, оно принадлежало кому-нибудь из тех, кто рыл яму.

Акомбака рассматривал ожерелье с любопытством и вместе с тем с некоторым страхом.

— Ты сейчас меня спрашивал, кто вырыл эту яму, — сказал он, обращаясь к Бенуа (голос его был тих и робок). — Теперь я могу тебе сказать: яму вырыли индейцы-арамихо.

К этому времени поспело жаркое, и началась обильная трапеза.

— Арамихо? — переспросил Бенуа с набитым ртом. — А я думал, что этого племени уже не существует.

— Нет, кое-кто из них еще жив, — продолжал Акомбака с прежней дрожью в голосе. — Они страшные!.. Они все — великие пиаи.

Бандит вдруг вскрикнул и выругался. Разрезая мясо, он чуть не сломал нож о что-то твердое. Осторожно обрезав кругом, он вытащил из мяса желтоватый шарик, сработанный из… чистого золота.

Он слегка вздрогнул, вспомнив золотую стрелу, вонзившуюся в ляжку Бонне.

— Ты говоришь, арамихо — великие колдуны? Это для меня безразлично, но вот что важно: есть ли у них ружья?

— Не думаю, чтоб были.

— В таком случае мне бы очень хотелось знать, кто это здесь охотится на майпури огнестрельным оружием, заряжаемым золотыми нулями?

 

Глава VIII

— Наш краснокожий друг, кажется, немного рехнулся, — шепнул на ухо своему молодому другу Анри парижанин Андрэ.

— Да, я тоже совершенно не понимаю, отчего он так испугался, когда увидел у нас золотую посуду. Ты абсолютно верно заметил, что нам золото совсем не нужно, а вот если бы железо где-нибудь найти, это было бы хорошо. Ах, если б где-нибудь поблизости оказался рудник!

— К счастью, время еще терпит, и нам нет особой причины торопиться, — заметил Робен.

— А все-таки, какой глупый металл — это противное золото! Ни на что-то оно не годно… то ли дело — сталь.

— Как «ни на что не годно»? Все-таки при необходимости из него можно делать посуду, наконечники для стрел.

— Которые никуда не годятся в сравнении с железными: зазубриваются, гнутся… Костяные — и те лучше.

— Ты преувеличиваешь, Андрэ, — возразил Анри. — Ты возненавидел золото только за то, что здесь оно нам ни на что не нужно; до некоторой степени я тебя понимаю, но не вполне разделяю твой взгляд. Даже и в нашей дикой жизни золото приносит пользу, его можно поставить рядом с оловом, свинцом, медью. По-моему, оно даже лучше меди, потому что не окисляется.

Парижанину слова Анри показались смешными, и он засмеялся.

— Чему ты смеешься?

— Да твоему решительному приговору над золотом, которой ты так снисходительно ставишь выше меди. Послушали бы тебя твои сверстники-парижане, что бы они сказали.

— Но ведь оно не окисляется…

— Прекрасно, но если бы ты знал, дружок, какое употребление находят для него в Париже молодые хлыщи… Нет, Анри, как хочешь, а золото — препротивный металл. За один пуд железа я отдал бы десять пудов золота.

— Это верно, и в относительной оценке золота и железа мы с тобою сходимся вполне.

Госпожа Робен и ее муж с улыбкой слушали этот разговор.

— Да, дети мои, — сказала почтенная дама, — в этом вы совершенно сходитесь, и я вас одобряю. Благодаря своей энергии, своему уму вы сумели доставить себе всё необходимое для жизни, не прибегая к помощи золота, и за это вы заслуживаете большой похвалы. В пустыне, в глуши, вы сумели осуществить тот золотой век, о котором мечтали и мечтают поэты… О, если б он продолжался подольше!

— Золотой век, — повторил Андрэ. — Следовательно, это такой век, когда золото не имеет никакой цены и можно обходиться без него?! Кстати, друг мой Жак, какого ты мнения о подобном веке? Вымолви словечко, а то ты что-то приуныл и замолк, после того как увидел у нас золотой кофейник. Что с тобой сделалось?

Молодой индеец медленно поднял голову и издал тяжкий, протяжный вздох.

— Давным-давно, так давно, что даже и старики не упомнят этого времени, — начал индеец глухим голосом свой рассказ, — племя арамихо было великим и могущественным. Принадлежавшие ему засеки были многочисленны, плодородны и хорошо обработаны. Места для охоты били неистощимы.

Краснокожие люди жили в довольстве, в изобилии. Они любили своих детей и почитали старших, золота было у них много, и оно употреблялось на самые обыденные нужды. Никто не знал ему цены. Стрелу с золотым наконечником предпочитали стреле с костяным, но только потому, что такой наконечник был крепче. Золотой кувшин считался лучше тыквенного сосуда только потому, что золотой прочнее. Золотыми ножами удобнее было резать мясо, чем костяными или каменными….

Много золота было у арамихо, и были они счастливы до тех пор, покуда не пришли к ним белые люди. Эти белые точно с ума сошли, когда увидели золото. У них были стальные сабли — легкие, прочные, превосходные; были топоры, легко рубившие самые крепкие деревья, были табак, материя, жемчуг…

Все это они променяли на золото, и притом очень дешево. Первое время все шло хорошо, и прибытие белых не нанесло никакого вреда или ущерба арамихо.

Но вот белые пришли вторично, на этот раз в гораздо большем числе. С собой они принесли водку. Вождь племени первым испробовал этого адского питья и сошел с ума. То был великий вождь, добрый, справедливый, всеми уважаемый. Водка сделала из него свинью. Главные воины тоже напились и сделались такими же, как и вождь. Кашири, вику — все наши прежние напитки, производящие веселое опьянение, были забыты ради водки, которая делает бешеными тех, кто ее пьет.

Все племя сошло с ума, обезумело. Засеки были запущены, рыбной ловлей и охотой перестали заниматься. Индейцами овладело одно желание: отыскать как можно больше золота и накупить на него как можно больше водки. Белые доставляли водку и уносили с собой золото. Краснокожие люди отвыкли от работы и только и делали, что пьянствовали. Они посылали женщин и детей отыскивать этот проклятый металл и жили в лености, валяясь в грязи, точно кайманы в иле. Женщины и дети также начали пьянствовать, а за свою работу требовали от мужей и родителей водку. Старших перестали почитать. Начались ссоры, драки, братоубийственные столкновения; население начало вымирать.

Исчезло понятие о добре и зле, о правде и лжи. Выпив всю водку и не находя больше золота, чтобы купить еще, арамихо кинулись на землю соседнего племени, разграбили засеки и похитили у соседей все золото. С этого дня на них пало проклятие.

Войны истребили их ряды, а чего не сделало железо, то докончила водка. Прежде арамихо было две тысячи, а в настоящее время их не более десяти человек.

Вождь, первым напившийся водки, был мой дед. Я последний из арамихо. Из-за чего исчезло это племя? Из-за золота. Так не прав ли я, говоря, что золото приносит смерть?

Оно убило моего деда, истребило всё мое племя. Благодаря вам я избежал смерти, но не избегну своей судьбы. Тайна золота имеет роковое значение для арамихо…

Беглецы с волнением слушали эту правдивую историю и не перебивали рассказчика. Увы! Такова была судьба не одних арамихо, но почти всех индейских племен тропической Америки. Они тают, исчезают с лица земли с каждым годом — оттого что европейцы в обмен на золото снабжают их водкой, этим ужасным, истребительным ядом.

Помолчав немного, Жак продолжал глухим голосом, словно говоря сам с собой:

— Десять лет тому назад выродившиеся арамихо задумали снять с себя проклятие. Они покинули свою страну и поселились поближе к белым. Но однажды моему отцу захотелось взглянуть еще раз на колыбель своих предков. Он взял с собой всё семейство, даже меня, сходив для этого к доктору, у которого я воспитывался. Мы вернулись в Страну Золота, и с тех нор к нам ни разу не приходили европейцы. Никто из нас не притрагивался с тех пор к водке. Я один только бывал иногда в Сен-Лоране, но водки не пил. Остальные все время жили в золотых пещерах, приняв на себя их охрану. Это недалеко от вас, не более чем в трех днях ходьбы. Теперь они ведут совершенно трезвую жизнь, но спохватились все-таки поздно. Наше проклятое племя не имеет потомства.

Индеец умолк и помутившимися глазами посмотрел на своих новых знакомцев. На лбу у несчастного выступил пот, в то время как сам он дрожал всем телом и отбивал дробь зубами. Усталость, лишения и страдания расшатали его сильный организм; с ним случилась горячка.

Заболевшего индейца уложили в гамак. Честный Казимир, всегда готовый на всякое доброе дело, начал усердно ухаживать за Жаком. Больной попал в хорошие руки.

Болезнь была тяжелая. Несколько дней Жак находился при смерти.

Заболевшего индейца уложили в гамак

Однако молодость, крепкий организм и старательный уход победили. Бред унялся, жар уменьшился, больной был спасен. Выздоровление пошло по всем правилам, и через некоторое время Жак был уже на ногах, здоровый и бодрый.

Робен с удовольствием оставил бы индейца жить на засеке; но молодой человек представил ему такие убедительные контрдоводы, что изгнанник не стал настаивать. Жака снабдили саблей, топором, луком и стрелами, и он распрощался со своими друзьями, трогательно выразив им самую теплую благодарность.

Впрочем, он обещал скоро вернуться. Он пересек лес и через двадцать часов ходьбы достиг жилища своего племени в тот самый день, когда Бенуа, его товарищи и индейцы Акомбаки появились близ золотых гор.

Родные Жака были в сильном волнении. Хотя искатели золота не подозревали о присутствии в горах индейцев-арамихо, но зато те отлично видели приближение врагов.

Неужели их добровольное заключение оказалось бесполезным? Неужели белые разгадали-таки тайну золота?

Жак задрожал всем телом, когда узнал о приближении белых. Тайное предчувствие подсказало ему, что эти белые, наверное, те самые, которые мучили его. О, как он теперь раскаивался в своей неуместной откровенности перед доктором!

Он задумался и с тревогой в душе отвечал на вопросы своего тестя. То был старик огромного роста и с виду исключительно сильный и крепкий; у него были совершенно седые волосы, что редко встречается у индейцев. Они падали длинными прядями вокруг его кирпичного лица с дикими, суровыми чертами.

Он на целую голову был выше всех остальных членов своего маленького клана. Их было всего семь человек, включая Жака с женой, молодой Алемой, ее отцом с матерью и сестрой ее отца.

Старик Панаолине, имя которого известно до сих пор всем обитателям верхнего Марони, кинул на молодого человека подозрительный взгляд.

— Мой сын опять ходил в страну белых, — произнес он медленно, чеканя каждое слово.

— Мой отец сказал верно. Я ходил повидаться с тем, кто меня вспоил и вскормил.

— Несмотря на мое запрещение?

Жак опустил голову и кротко возразил:

— Благодарность — добродетель краснокожих людей.

— Добродетель краснокожих людей — повиновение родителям.

— Разве белый человек не отец мне тоже?

— Так и оставался бы у него, вместо того чтобы жениться на лучшей девушке из племени арамихо. Неужели язык моего сына сделался раздвоенным, как у европейцев? Так как у него два отца, то, быть может, у него и две жены? Не собирается ли он здесь быть господином краснокожей жены, а там — рабом белой женщины?

Алема подошла тоже и кинула на мужа подозрительный взгляд.

— Пусть же мой сын отвечает прямо.

— Вся моя любовь принадлежит одной Алеме.

— Надеюсь, сын Панаолине не унизится до лжи.

— Сын Панаолине говорит правду. Мой отец слышит голос человека свободного, — с гордостью отвечал молодой индеец.

— Свободный человек! — саркастически возразил ужасный старик. — Нет, мой сын не свободен. Он раб белого человека, который, в свою очередь, раб белой женщины. У индейца нет господина. Он сам себе господин и господин своей жены. У европейцев наоборот — они бывают рабами своих жен, на которых работают, которым угождают во всем.

Молодой индеец выслушал эту тираду и сказал:

— Если мой отец настаивает, то я не буду больше ходить к белым.

— Поздно. Вероятно, мой сын сделался покорным потому, что узнал о приближении белых?

Жак вздрогнул и промолчал.

Три женщины и шестеро мужчин вскрикнули от негодования.

— Тише, дети! — остановил их старик. — Нам грозит великая опасность. Покинем наши хижины и удалимся в пещеру, захватив с собой провизии. В пещерах мы будем защищаться до последней капли крови и все умрем, если нам не суждено остаться свободными.

Приказание старика было исполнено. Арамихо собрали свои пожитки и ушли в пещеру. Вождь вошел в темное убежище последним и завалил вход огромным камнем.

Зажгли факелы, и пламя их отразилось на стенах, на полу, на потолке пещеры. Все загорелось ослепительным огнем. Но индейцы были не чувствительны к великолепию золота.

Пройдя ряд пещер, арамихо остановились в самой отдаленной из них, над которой высился куполообразный свод.

— Здесь будет последнее убежище арамихо, — сказал торжественным голосом старик. — Да погибнут все враги нашего племени, которые осмелятся сюда проникнуть! Да погибнет тот изменник, который откроет врагу тайну нашего убежища! Да отсохнет моя рука, если я когда-нибудь изменю своей клятве — до последнего вздоха хранить тайну золота.

Эту клятву повторили за стариком все его соплеменники.

— А теперь, дети мои, позабавьтесь!

Забава состояла в том, что индейцы, открыв свои пагары, намазали себе тело салом и начали валяться на полу пещеры, покрытом золотым песком. Песок приставал к салу, и таким образом индейцы превращались в золотые статуи.

Затем началось угощение. Пили вику, потом танцевали. Индейцы веселились с увлечением, но без излишеств и безобразия.

Меньше всех пил Жак, но опьянел всех больше и пришел в сильное возбуждение. На него напала болтливость, и он рассказал все свои приключения — как он открыл доктору тайну золота, как его разговор с доктором подслушали злодеи, как эти злодеи взяли его в плен и мучили, как он вырвался от них и попал на засеку к гвианским беглецам.

Исповедь Жака была полной, без утайки. Арамихо слушали ее внимательно, но бесстрастно, точно и впрямь золотые статуи. Кончив свой рассказ, молодой человек попросил пить. В горле у него пересохло. Панаолине сказал:

— Пусть дочь моя даст пить своему супругу.

Алема подала мужу чашу с напитком, кинув на него проницательный взгляд.

Жак с жадностью выпил и крепко заснул.

Старый вождь подал знак. Индейцы начали собирать свои вещи и переносить их в другую пещеру. Жак лежал, положив голову на колени Алеме.

Когда индейцы вошли в пещеру в последний раз, Панаолилине взял ружье, подаренное Жаку доктором В., а остальные собрали свои сабли, луки и стрелы. Старик произнес:

— Теперь сокровища племени арамихо в безопасности. Тайна золота будет свято сохранена. Идите за мной.

Факелы внезапно погасли, и таинственная пещера погрузилась в полную темень.

 

Глава IX

Вопрос Бенуа об охотнике, стреляющем золотыми пулями, остался без ответа. Акомбаку и его воинов нисколько не интересовала пуля, найденная в мясе тапира. Они видели перед собой целую гору мяса, и этого было для них достаточно: желудки их проявляли необыкновенную активность. Да иначе и нельзя: надо же отдать последний долг покойному и справить но нему тризну как следует.

Давно так не пировали индейцы, и пищеварительная способность их желудков подверглась сильному испытанию.

Но все сосуды были опорожнены, и кости майпури обглоданы дочиста, точно муравьями. Бенуа с нетерпением дожидался окончания пира и с облегчением вздохнул, когда наступил, наконец желанный момент. Он снова встал во главе отряда и повел его к пещере, отверстие которой выделялось черным пятном на юго-западном склоне первого холма.

Индейцы начинали утомляться. Акомбака далеко не был уверен в исходе предприятия, в котором ему виделось много темных сторон. В сущности, из-за чего такие хлопоты? Покойника и так уже достаточно оплакали, да, наконец, ведь и смерть его была далеко не так преждевременна: он стар, пожил достаточно, преемник его налицо — чего же больше? И потом — разве мало носились с его гниющим телом? Пора бы уж и отдохнуть. Неужели не хватит времени в будущем, чтобы наказать виновника?

Не таким было мнение бывшего сен-лоранского надзирателя. Он непременно желал настоять на своем и принялся опять запугивать вождя разными зловещими предсказаниями, а под конец угостил своих союзников водкой, зная, что это самое лучшее средство склонить их на свою сторону.

Забил барабан, запищали флейты, и краснокожие воины снова двинулись вслед за Бенуа.

Вот они дошли до холма, пройдя мимо скалы, на которой лежал огромный мертвый удав, вступили в первую пещеру и устремились дальше, потрясая саблями и испуская дикие крики.

Достигнув перекрестка нескольких галерей, они вдруг остановились как вкопанные. Крики разом стихли.

Сам Бенуа вскрикнул от ужаса, увидав бездыханное тело Жака, все покрытое золотой пылью и лежащее неподвижно на спине, точно золотая статуя, сброшенная с пьедестала.

— Золото! — вскричали изумленные бандиты.

— Дураки! Это просто золотая пыль, она не стоит и двух су за пуд, — возразил Бенуа.

Он наклонился к мертвому телу и приподнял его, желая убедиться, нет ли признаков жизни. Но нет. Бедный Жак был мертв и уже давно окоченел.

Бенуа был раздосадован, разочарован.

— Он мертв, — глухо пробормотал он, — мертв. Нисколько не интересуясь, каким образом Жак попал в пещеру и отчего он умер, бандит добавил: — Оригинальный, однако, костюм. Точно золотая статуя… И бросил приподнятого было покойника на землю. Беглые каторжники тупо таращили глаза на блестящую пещеру, превратившуюся в погребальный склеп. Вид этого храма золота, этого трупа, покрытого золотом, внушал им невольный ужас. Индейцы тоже были напуганы и молчали.

Он наклонился к мертвому телу и приподнял его, желая убедиться, нет ли признаков жизни

Наконец Бенуа заговорил, и голос его гулко разнесся по всей пещере:

— Этот негодяй опять сыграл с нами злую шутку, но на сей раз последнюю. Что нам на него смотреть, ребята? Мертвый индеец стоит, во всяком случае, не дороже дохлой собаки. Мы пришли куда хотели, остается только отыскать сундук.

— Я думаю, это будет не очень трудно, — заметил с развязным видом Бонне. — Как знать!..

— Ты думаешь, что это нелегко будет сделать?

— Да, нелегко.

— Почему же?

— Они наверняка запрятали его подальше…

— Кто «они»?

— Индейцы.

— Этот поганец был, разумеется, здесь не один.

— Куда же остальные девались?

— Спроси у вождя.

— Акомбака, к какому племени принадлежит этот мертвый индеец?

— Арамихо, — глухо произнес вождь.

— Ты его знаешь?

— Да.

— Кто его отец?

— Он был великий вождь… теперь он умер. Жена молодого индейца…

— А! У него и жена была?

— Да, дочь Панаолине… великого пиаи.

Последние слова Акомбака произнес упавшим голосом.

— Не знаешь ли ты, зачем он покрыл себя золотой пылью?

Напуганный до смерти индеец не в силах был говорить. Он отвечал только отрицательным жестом.

— Ничего мы не добьемся от этих скотов, — сказал своим товарищам раздосадованный Бенуа. — Поищем сами: золото наверняка здесь есть, нечего и сомневаться. Я догадываюсь, что здесь произошло: узнав о нашем приближении, индейцы убежали, убив этого молодца за то, что он привел нас сюда. Матье, дай-ка этим свиньям водки, чтобы они подбодрились и шли за нами.

Индейцам опять поднесли водку, и они двинулись за бандитами, которые углубились в боковые галереи.

Вдали послышался гул потока, становившийся все громче и громче по мере продвижения бандитов. Они шли осторожно, боясь свалиться в какую-нибудь яму. Однако Бенуа все-таки наткнулся на что-то твердое и упал, страшно ругаясь.

— Что я за болван! — крикнул он, вставая и очищая бороду от золотой пыли. — Где у меня глаза?.. Я и не заметил, что здесь мостовая.

— Хороша мостовая! — вскричал Бонне. — Я бы желал, чтобы везде такая была.

И он поднял с земли тяжелый металлический слиток, ярко заблестевший при свете факела.

— Золото! Настоящее золото!

Радость бандитов была безмерна. Они точно с ума посходили: начали плясать, петь; только Бенуа сохранял внешнее спокойствие и не сводил глаз с золотого самородка.

— Да, это золото, — произнес он дребезжащим голосом. — Дай-ка мне в руки… О! Конечно, золото!

— Ты вполне уверен?

— Уверен ли? Да еще бы!.. Этот самородок стоит, по крайней мере, десять тысяч франков.

Прыганье и пляска возобновились, к удивлению краснокожих, которые не понимали, что такое сделалось с их белыми союзниками.

— Надо по этому радостному случаю выпить, — заявил Тенги.

— Нет, — возразил Бенуа, — это можно потом, а теперь продолжим поиск. Когда все будет кончено, тогда уж и повеселимся как следует. Убери-ка этот слиток к себе в сумку и пойдем дальше.

— Что верно, то верно. Теперь не до выпивки, это успеется. Я от радости совсем голову потерял.

Бенуа тем временем внимательно разглядывал пол пещеры и обнаружил на нем следы босых ног.

— А мы напали-таки на след!

Он нагнулся, поднял что-то с земли и подал Тенги.

— Убери и это. Все сгодится.

То был самородок граммов на сто. Новоиспеченный кассир спрятал к себе в сумку и его.

— Тут, должно быть, уж маленькие пошли…

— Большие-то бы лучше.

— Смотри-ка, еще один.

— Замолчите вы, свиньи! — вдруг накинулся на них Бенуа. — Золото украдено… Сундук пуст…

Бандиты яростно вскрикнули.

Бенуа разбросал листья в небольшом углублении, прикрытом широкими листьями банана, и не нашел ничего. Золото, в нем хранившееся, было унесено и спрятано. Несколько просыпавшихся крупинок указывали на то, что переносившие его очень торопились.

— Нас обокрали! — кричали дикими голосами злодеи.

— Не может быть! Здесь, вероятно, не одна эта яма, есть и другие. Поищем еще!

— Поищем! Обшарим все уголки!

— Индейцы нам помогут.

Несмотря на свое отвращение к этому делу, Акомбака и его воины не отказали бандитам в содействии. Более четырех часов рыскали бандиты по пещерам в поисках драгоценного клада, но ничего не нашли.

Разочарование выразилось у каждого из них на свой лад. Тенги рыдал, как ребенок. Бонне как будто совсем потерял рассудок и выражал свою ярость диким рычанием, точно зверь. Матье твердил, как дурак: «Нет, этого не может быть! Не может быть! Нет!»

А Бенуа — он был страшен, его глаза налились кровью. Неимоверным усилием сдержал он себя, чтобы не разразиться бессильным и бесплодным гневом.

— Тише! — прикрикнул он громовым голосом на своих спутников. — Когда вы перестанете орать? Ну, обокрали нас, ну что ж из этого? Найдется разве пропажа оттого, что мы будем реветь ослами? Без всякого крика, надо просто искать воров — и всё тут. Не может быть, чтобы они исчезли бесследно… А пока закусим чем-нибудь. Ведь не поститься же нам в самом деле из-за нашей временной неудачи.

Достали провизию и принялись утолять голод; индейцы тоже подсели покушать — дикари вообще не могут равнодушно видеть, как другие едят. Бенуа совершенно успокоился и с аппетитом ел.

— Еще далеко не все потеряно, — говорил он. — Акомбака и его воины останутся с нами еще на некоторое время. Нужно только, чтобы они похоронили наконец своего пиаи, а то уж очень он надоел. Пусть они зароют его здесь. Что касается до нашего индейца, то его нужно кинуть куда-нибудь в воду: я не хочу, чтобы он провонял всю пещеру — у меня на нее свои виды.

— Какие? — спросил Бонне, который хоть и успокоился немного, но все-таки лишился аппетита и ел мало.

— А вот какие. Индеец говорил доктору о месте, где находится скала, скрывающая в себе золото.

— Это правда, — подтвердил Тенги.

— Ну, мы нашли больше того, что искали, потому что приобрели уверенность, что в руках у арамихо действительно огромный клад. Мы немного опоздали — они унесли отсюда все золото и спрятали в другом месте, что, конечно, очень жаль, так как уже по одному потерянному ими самородку можно заключить, что кладу цены нет. Я прихожу к убеждению, что индейца убили его родственники, подозревая, что он выдал тайну клада, тогда как он проговорился только о золотоносных жилах.

— Это верно.

— Впрочем, это напрасное убийство нас очень мало касается. Суть в том, что мы попали в эту пещеру, а вы знаете, что это за скала?

— Нет, не знаем.

— Она из золотоносного кварца… быть может, самого богатого во всей Гвиане.

— Не может быть!

— Верно. Но только этот кварц не для нас. Нам золота не добыть без инструментов и машин.

— Так на что же он нам нужен, если так?

— А вот на что: присутствие кварца указывает на близость таких золотых россыпей, откуда золота можно добыть много и без труда — только копнуть лопатой, и готово. Остается только отыскать такое местечко — и мы богачи. Идемте же на поиски, нельзя терять время.

До сих пор бандиты говорили очень громко, чтобы заглушить шум потока, но вдруг этот шум начал понемногу затихать и вскоре прекратился вовсе.

— Что это значит? — тревожно спросил Бенуа, хватая потухающий факел.

Он поспешил в глубину пещеры и увидел, что русло потока совершенно сухое и водопада больше нет. Это его встревожило. Он поспешно вернулся к товарищам и сказал:

— Выйдемте отсюда поскорее. Что-то случилось, только я не знаю, что. Не было бы беды.

Они направились к выходу. Бенуа шел впереди и вдруг ударился лбом об огромную скалу, завалившую проход.

— Мы погибли! — пробормотал он. — Погибли, если не отыщем выхода. Пещеру завалили!

 

Глава X

Анри возвратился домой после двухдневного отсутствия. Он обнял мать, пожал руку отцу, братьям, и все тотчас же заметили, что он чем-то озабочен.

— Ты болен, сынок? — спросила госпожа Робен.

— Нет.

— Что же с тобой? Ты долго ходил, мы уже начали беспокоиться. Ты узнал что-нибудь неприятное?

— Да. Я нашел очень подозрительные следы… Впрочем, расскажу вам все по порядку. Охотясь в лесу, я заметил какие-то странные следы; присмотревшись поближе, я нашел, что следы эти частично принадлежат индейцам, частично белым. Вы знаете, я умею по отпечаткам отличать не только следы индейцев от следов европейцев, но и следы одного индейского племени от следов другого… Итак, я обнаружил, что следы индейцев-арамихо вели в одну сторону, а им навстречу шли другие следы, смешанные… следы индейцев-эмерильонов и белых… Индейцев-арамихо я встретил; их было человек десять, они шли печальной процессией и несли с собой свой скарб, очевидно, переселялись куда-то; одна молодая женщина о чем-то горько плакала, и высокий седой старик бил ее за это палкой. По смешанным же следам я сделал вывод, что индейцы и белые делали привал вместе… Очевидно, они в союзе между собой и идут к одной цели… Какая это цель — я догадываюсь: наверное, тайна золота. Догадываюсь также, что эти белые — те самые, которых мы старались не допустить до нашей плантации. Ах, отец, напрасно ты помешал нам тогда убить их… Все было бы теперь кончено, и нам не грозила бы опасность вторжения.

— Я надеюсь, сын мой, что нам общими усилиями удастся отстоять неприкосновенность нашего убежища. Впрочем, почему ты думаешь, что их заинтересует наша плантация?

— Кто знает, всего невозможно предвидеть… Скажу одно, что у меня зародилось невольное предубеждение против этих четырех европейцев; я уверен, что эти негодяи при случае готовы будут причинить нам всякий вред.

— Я совершенно согласен с Анри, — заметил Андрэ, — и со своей стороны высказываюсь за быстрое принятие самых энергичных мер.

— Я ничего не имею против принятия мер к ограждению плантации, — сказал Робен, — и предлагаю следующее. Завтра утром мы вчетвером, то есть я, Анри, Эжен и Эдмонд, отправимся на рекогносцировку. Шарль останется с матерью, Андрэ и Казимиром в доме, и они будут дожидаться нашего возвращения. Кэт тоже останется стеречь дом.

— А если эти люди без нас проникнут на плантацию? — возразил Анри.

— Я предвидел твое возражение, сын мой, и на этот случай придумал вот что: недалеко от бухты мы построим хижину в совершенно уединенном месте, снабдим ее припасами, и пусть наш резервный отряд поселится в ней. Следы своего пребывания мы постараемся уничтожить, и жилище Доброй Матери будет иметь такой вид, будто в нем давно никто не живет. Может быть, плантацию разграбят, но это куда ни шло, мы сможем все восстановить потом вновь.

План был очень простой и исполнимый.

Хижину построили недалеко от того места, где десять лет назад происходила борьба между тигром и муравьедом, результатом которой явилось приручение Кэт и Мишо.

Госпожа Робен без тревоги отпустила мужа и сыновей в экспедицию. Она верила в их опытность и неустрашимость. Андрэ сначала пороптал немного, что ему приходится оставаться дома, но потом смирился со своей участью, успокоив себя тем, что охранять жену благодетеля для него — священный долг.

Робен ушел с тремя сыновьями по направлению следов, обнаруженных Анри.

Шли они гуськом, не чувствуя зноя и не производя ни малейшего шороха среди безмолвия пустыни. Гамаки, съестные припасы и оружие они несли на своих могучих плечах.

Днем они сделали получасовой привал для обеда и пошли дальше.

Вот уж и солнце начало склоняться к западу. Приближалась пора ночлега. В другое время наши робинзоны ограничились бы тем, что привязали свои гамаки к деревьям и легли бы спать, держа оружие поближе к себе, но теперь они поступили иначе. Стояла пора тропических ливней, а ночью попасть под такой ливень — не приведи бог: человек промокнет насквозь и не просохнет до утра, вследствие чего рискует заболеть смертельной лихорадкой. Поэтому путники решили соорудить себе в лесу хижину для ночлега.

Хижину в гвианском лесу построить очень легко и недолго, и она всегда выйдет прочной и непромокаемой. Стоит лишь вбить в землю четыре столба, связать их лианами и сделать крышу из толстых ветвей. Боковых стен не нужно, потому что тропический дождик никогда не бывает косым. Надо только ставить хижину подальше от сухих деревьев, так как ветер, повалив их, может раздавить хижину вместе со строителями.

Наши друзья приняли все меры предосторожности, продиктованные опытом, построили хижину и улеглись спать.

Спустя час поднялся страшный ураган, полил дождь, разразилась гроза. Деревья-великаны неподвижно стояли, как бы совершенно не чувствительные к буйству стихий, а верхушки их озарялись огнем молний.

Путники, оглушенные грозой, терпеливо дожидались конца бури, как вдруг над самыми их головами раздался особенно громкий громовой удар.

Путники решили соорудить себе в лесу хижину для ночлега

Земля задрожала. Деревья, к которым была прислонена хижина, дрогнули, подались в стороны, и хижина рухнула. Затем послышался страшный треск, целая группа деревьев обрушилась на привал наших друзей и погребла его под грудой ветвей, листьев и лиан.

 

Глава XI

Бешенству Бенуа не было границ, когда он увидел себя запертым в пещере.

Читатель уже знает, что кротость не входила в число добродетелей почтенного надзирателя, и потому, конечно, не удивится, если мы скажем, что тот предался такому неистовству, на которое только была способна его злобная и необузданная натура.

Бешенству Бенуа не было границ

Даже индейцы, сами большие мастера на всевозможные дикие проявления гнева и скорби, даже они удивились количеству и разнообразию ругательств, произнесенных их белокожим союзником. Дикари даже прониклись к нему за это некоторым особенным уважением, тем более что остальные трое белых молчали, как бы в оцепенении. Такой сильный гнев, по мнению дикарей, мог позволить себе только великий вождь.

С четверть часа бесновался Бенуа, наконец замолчал, охрипший, с пеною у рта. Он кончил тем, с чего ему следовало бы начать, то есть приступил к поискам способа выбраться из пещеры.

Повертевшись, точно зверь в клетке, обшарив в пещере все уголки, сделав даже попытку сдвинуть с места камень, которым был завален вход, он в бессилии опустился на землю.

В пещере воцарилось гробовое молчание.

Долго сидел бандит в полном отчаянии, не зная, что ему придумать для спасения себя и своих товарищей. Из задумчивости его вывел ропот индейцев, сначала негромкий, но постепенно усилившийся до зловещего гула.

Бенуа поднял голову.

Индейцы чего-то громко требовали у своего вождя, бросая на Бенуа недобрые взгляды.

Акомбака подошел к своему белокожему союзнику:

— Мой брат завел нас в такое место, откуда нет выхода. Мой брат — великий пиаи, пусть он покажет свое искусство и выведет нас.

Бенуа встрепенулся.

— И выведу, — сказал он, — только пусть краснокожие воины мне помогут.

— Что должны делать краснокожие воины?

— Пусть они изо всех сил налягут на камень, заграждающий выход, и попробуют сдвинуть его с места. Я же тем временем осмотрю примыкающие к пещере галереи и поищу там другого выхода.

Акомбака подошел к своим воинам и, поговорив с ними, вернулся к Бенуа.

— Мои воины рассержены, — объявил он. — Они говорят, что белый вождь требует от них непосильного, что им уже надоело исполнять его прихоти, которые, кроме гибели, не несут ничего. Они требуют…

— Чего еще?

— Они требуют «огненной воды», без чего ни в коем случае не примутся за работу.

— Хорошо, они получат водку… Тенги, угости их, а я тем временем схожу, куда хотел.

Бенуа взял факел и углубился в галерею. Индейцы, получив щедрую порцию водки, ободрились, оживились и принялись за работу, которой потребовал от них бандит.

Изо всех сил навалились они на огромную каменную глыбу, но их усилия остались безуспешными.

Тогда они попытались подрыть под камнем землю своими тесаками. Первое время работа шла успешно, земля оказалась довольно мягкой и легко поддавалась их усилиям. Но вот тесаки наткнулись на твердую каменистую почву — и дальше индейцы ничего уже не могли сделать. Для успешной работы здесь требовались уже не тесаки, а более твердые инструменты, употребляемые для ломки камня.

Бенуа вернулся из галерей. Он не нашел там никакого выхода. Узнав, что индейцам тоже не удалось добиться результата, он почувствовал, что у него на голове волосы становятся дыбом. Холодный пот выступил на лбу, по спине забегали мурашки.

Темный коридор, ведший в пещеру, был не что иное, как трещина в скале, геологический разлом. Он имел вид эллиптической трубы длиной метров в пять, а высотой — метра в полтора. Ко входу он расширялся, и загромоздивший его обломок камня оказывался как бы вложенным в воронку.

Вытолкнуть камень вон из коридора было невозможно, потому что там было что-то нагромождено, что и мешало сдвинуть камень с места; втащить его в пещеру тоже не представлялось возможности, так как он был больше отверстия, которым труба открывалась в пещеру.

— Никакого средства нет! — бормотал Бенуа. — Никакого! Неужели мы должны умереть здесь? О, это ужасная мука — быть погребенными заживо. Нет, уж лучше разбить себе череп о камень.

На Бонне отчаяние «вождя» произвело совершенно особое впечатление. Он не заразился унынием, а, напротив, почувствовал какой-то необыкновенный прилив энергии.

— Мокрая курица! — вскричал он, стараясь ободрить Бенуа. — Стыдись! Нашел, от чего приходить в отчаяние!

— Так, по-твоему, не от чего?

— По-моему, не от чего и, во всяком случае, еще рано. Я, по крайней мере, еще не намерен отказываться от борьбы, не намерен малодушно складывать руки.

— Какое же средство можешь ты придумать?

— Покуда продолжать работу над камнем.

— Но индейцы уж и так начинают роптать. В деле они ровно ничего не смыслят. Кончится тем, что они нас всех перережут.

— Дай им еще водки.

— Очень умно придумано, нечего сказать.

— А чем не умно?

— Тем, что это будет из огня да в полымя.

— То есть это как же?..

— А так, что они от водки окончательно взбесятся.

— Поссорь их, пусть они передерутся между собой и друг друга перережут.

— Если ты так говоришь, значит, и у тебя тоже нет надежды.

— В настоящее время пока никакой.

— Только пока? А потом что будет?

— Появится.

— С неба?

— Вот что, я с тобой и говорить больше не хочу. Ты совсем раскис, превратился в бабу. Сейчас возьму факел и пойду сам осматривать галереи.

— Я тоже пойду с тобой, а то мне не сидится на месте. Наконец, меня просто тошнит от запаха трупа, который эти дураки непременно пожелали притащить сюда с собой. Тенги и Матье собираются опять поить их водкой, у меня сердце не на месте… Как хочешь, а я пойду.

— Иди, пожалуй. Я даже, если хочешь, найду тебе дело.

— Какое?

— Так как ты больше ни на что не годен, то вот неси факел.

Бонне и Бенуа отправились.

Осторожно пробираясь по галереям, они дошли до высохшего потока.

Пристально разглядывая дно темной впадины, Бонне бормотал себе под нос:

— Если у нас есть какая-нибудь возможность спастись, то только этим путем. Ведь вода наверняка проникала сюда через какое-то отверстие. Было, конечно, и второе отверстие, через которое она уходила. Деться они никуда не могли, наверняка они и теперь существуют. Ты что на это скажешь, вождь? Как ты полагаешь?

Ответом на этот вопрос был лишь хриплый крик Бенуа, который вдруг поскользнулся и полетел вниз, выронив из рук факел.

— Бенуа! — вскричал не на шутку испуганный каторжник. — Что с тобой, Бенуа? Ты очень ушибся?

— Нет, кажется, но меня сильно оглушило, — отвечал Бенуа глухим голосом. — Кажется, ничего себе не сломал и отделаюсь одним испугом.

— Тогда возьми в руку факел да посвети мне. Я сейчас спущусь. Тут не очень глубоко, метра два — не так ли?

— Что-то вроде этого, но только берегись острых выступов скалы. Просто чудо, что я не напоролся на них.

— Ладно же, я спускаюсь, — отозвался каторжник, свешиваясь вниз на руках и осторожно переступая ногами по крутому спуску в рытвину, служившую прежде руслом подземному потоку. — Раз, два… так… потихоньку и полегоньку. Кто умеет — тот везде пройдет, а не пройдет, так пролезет.

— А!.. Вот так штука! — вскрикнул Бенуа.

— Что такое еще?

— Не могу ходить!

— Ну, так беги, черт тебя побери!

— Да, тебе хорошо говорить.

— Что с тобой в самом деле?

— Кажется, я вывихнул ногу.

— Ах, какой ты неуклюжий! Только этого недоставало!

— Нет, вот теперь лучше. Вывиха, должно быть, нет, а только сильный ушиб. Мне очень больно, но я могу стоять на этой ноге.

— Так идем же; нечего терять время.

Бандиты пошли вдоль русла, которое вилось самыми прихотливыми изгибами. Скоро Бонне заметил, что начался подъем, так что бандиты через некоторое время должны были достигнуть высоты, равной со сводом пещеры.

— Ничего, покуда все идет прекрасно, — заметил Бонне своему товарищу, который ковылял за ним, прихрамывая на больную ногу. — «Добрые» люди, которые нас здесь заперли, никак не предполагали, что спасают нас, лишая воды… И то сказать, ведь сразу всего не сообразишь…

Бенуа молчал.

— Ну что, разве я не прав? — продолжал Бонне. — Взгляни-ка вон сюда, наверх.

— Воздух! Свет! — завопил Бенуа, увидев в двух метрах над своей головой узкое отверстие, через которое виднелся клочок синего неба.

— Через эту дыру вода просачивалась в пещеру; дураки-индейцы отвели воду перед отверстием, не зная, что Бонне сумеет им воспользоваться и пробраться в него, каким бы узким оно ни было.

— Как? Неужели ты хочешь пролезть через него?

— А ты как думаешь?

— Я думаю, что это немыслимо.

— Вот еще! Я убежал из тюрьмы в Питивье через дыру, которая была меньше этой… гораздо меньше…

— Не может быть.

— Уверяю тебя. А ты что думаешь? Я на этот счет настоящий угорь.

— Как же тебе удалось бежать из тюрьмы?

— А вот как. Сторож мой был человек хороший, только немного глуповат. Я выпросил у него лист белой бумаги. Он мне дал. На этом листе я нарисовал гильотину и приклеил произведение своего искусства к стене. Всякий раз, когда надзиратель приходил в мою камеру и приносил мне пищу, я указывал ему на лист и говорил: «Я пройду через это». Добряк думал, что я намекаю на гильотину и эшафот, и успокоительно возражал мне каждый раз: «Бог даст, не пройдете». А на самом деле я говорил об отверстии, которое я просверливал в стене оконной задвижкой, закрывая его бумагой с рисунком.

— И удалось? — спросил Бенуа.

— Конечно. В одно прекрасное утро я исчез, оставив на бумаге надпись: «Прощайте, господа! Я отправляюсь на сбор винограда».

— Тебя, разумеется, опять поймали?

— О, конечно, и даже очень скоро. Через две недели. Изловили меня в погребе у одного мужика, где я пил молодое вино. По этому же случаю я занял у него — без отдачи и без его ведома, разумеется, — несколько тысяч франков, которые были найдены тут же, при мне.

— Как же ты так прозевал и попался?

— Я был мертвецки пьян, в том-то и горе. Меня схватили, скрутили и отправили в Орлеан… Ну, потом, само собой разумеется, суд и ссылка в Гвиану… Однако будет болтать. Давай удирать отсюда, как я удирал из Питивье.

— А ты слушай. Как только я выберусь на вольную волю, то отыщу снаружи вход в пещеру, расчищу его и удалю предметы, которые мешают вытолкнуть камень вон. Как только я это сделаю, вы сейчас же дружно навалитесь на камень, и — черт меня возьми, если нам не удастся вытолкнуть его из пещеры.

— Теперь я понял, понял все! — радостно вскричал Бенуа.

К нему вместе с надеждой вернулась и прежняя энергия.

— Подожди, постой, — продолжал он, — я сейчас встану у стены и прислонюсь к ней покрепче. Так. Хорошо. Теперь залезай мне на плечи.

Бонне проворно влез на плечи товарища и сказал:

— Вот и ладно. Я дотягиваюсь руками до отверстия, оно как раз на таком месте, что я могу достать до него головой. Конечно, я могу ободрать себе кожу на боках, но тело пройдет, потому что я не толст — на острожных хлебах люди не очень разъедаются.

 

Глава XII

Каторжник приподнялся на руках, весь сжался, скорчился, сплюснулся и влез-таки в узкое отверстие. Несколько минут он не продвигался ни туда ни сюда, но вот ему удалось просунуть вперед руки, он начал усиленно работать ногами; кости его трещали, все тело покрылось ссадинами, из которых сочилась кровь. Но все-таки он пролез, выбрался на свободу и радостно перевел дух.

Каторжник приподнялся на руках, весь сжался, скорчился, сплюснулся и влез-таки в узкое отверстие

Первая, и самая трудная, часть дела удалась, остальное уже не представляло большого труда. Вход в пещеру снаружи Бонне отыскал очень скоро. Оказалось, что кусок скалы, которым арамихо закупорили отверстие, был завален камнями; эти камни каторжник убрал после двухчасовой усиленной работы.

Заключенные в пещере дружным напором навалились на скалу, которая пошатнулась, тяжко сдвинулась с места и, подняв целую тучу пыли, с громовым рокотом покатилась вниз по склону холма. Дружный крик торжества вырвался у европейцев, когда они вышли на воздух, а индейцы принялись петь, плясать, прыгать вокруг своего мертвого пиаи, который за последнее время еще сильнее разложился.

Бенуа решил положить конец этому путешествию покойника и так настойчиво пристал к индейцам, чтобы они зарыли наконец тело, что они сдались на его увещевания и похоронили колдуна недалеко от пещеры, отрезав, однако, его длинные волосы, чтобы воздать им погребальные почести по возвращении домой.

Сидя в пещере, индейцы пили водку и дошли до совершеннейшего опьянения, так что выход на свободу не возбудил в них особой радости, а пляска и пение относились вовсе не к этому приятному факту, а к погребению пиаи. Когда они зарыли покойника, их единственным желанием сделалось вернуться как можно скорее домой с волосами пиаи и завершить тризну по умершему. В настоящее же время у них не было ни малейшего предлога для возлияния кашири и вику, поэтому Акомбака, заботясь о благе своих подданных и о своем собственном, хотел уже дать сигнал к выступлению в обратный путь.

В сущности, что же ему было еще делать? Ведь обязательство свое он выполнил и помог белому вождю достичь своей цели. Теперь очередь белого вождя выполнить свое обязательство. Пора уже индейцам вернуться домой и затем двинуться в поход против негров-бони.

Но Бенуа думал иначе. Краснокожие были слишком ценными союзниками, и ему не хотелось отпускать их от себя так скоро. Зная хорошо все слабости этих наивных чад природы, ленивых и жадных, хитрый бандит без особого труда склонил их повременить с возвращением домой, нарисовав им новую соблазнительную картину.

— Неужели вождь краснокожих воинов, — серьезным тоном произнес Бенуа, — уже раздумал наказывать убийцу пиаи? Неужели он не мужчина, а старая баба? Неужели он способен забыть оскорбление, нанесенное ему и всему его племени?

— У моих воинов вышла вся провизия, — жалобно отвечал пьяница. — Если они будут голодать, они лишатся сил, а если лишатся сил, то не будут в состоянии сражаться с бони. Кто же будет защищать наших жен и детей?

— Честь краснокожих должна стоять выше всяких соображений.

— Индеец идет в битву только тогда, когда сыт, — возразил краснокожий вождь, бессознательно перефразируя изречение маршала Мориса Саксонского: «Солдат сражается лишь после того, как хорошо пообедает».

— За этим дело не станет, — отвечал Бенуа. — Я отведу вождя и его воинов в такую засеку, какой ни один индеец не видел с тех пор, как великий создатель Гаду сотворил людей, животных и леса.

— Правду ли говорит мой брат?

— Белый вождь не лжет никогда!

— Когда же мой брат покажет эту засеку Акомбаке и его воинам?

— После того как солнце два раза скроется за большим лесом и два раза покажется вновь, мои краснокожие братья вступят в плодородную, обработанную засеку, где они в сытости и без малейшей работы проведут всю следующую зиму.

Довод был сильный и, разумеется, тотчас же подействовал. Акомбака и Бенуа условились немедленно идти в таинственную страну, где в изобилии мед и молоко, где можно вволю есть и спать, не зная иной заботы, кроме приготовления спиртных напитков.

Радостные, двинулись индейцы и белые в путь. Бенуа, исполнив скучные обязанности колдуна и жреца, начал развлекать себя веселой беседой с товарищами.

— Фу, как устал, — говорил он Тенги, который ничего не понял из его разговора с Акомбакой, но видел результат его и радовался. — Точно гора с плеч свалилась… Знаешь, мне опять удалось вывернуться.

— А мне удалось спасти нашу казну, — отвечал каторжник, похлопывая себя по сумке, висевшей у него через плечо.

— Да, правда… Слиток!.. А я было совсем о нем забыл.

— Нет, я не забывал — разве можно об этаких вещах забывать? Их нечасто находишь.

— Подождите, друзья мои, подождите; мы скоро найдем много таких слитков.

— Точно таких же? По мне лучшего ничего и не надо. Можешь навьючить меня ими, как мула, я понесу их безропотно.

Индейцы и бандиты медленно шли по направлению к засеке гвианских робинзонов. Вероятно, читатель уже и сам догадался, что именно о ней и говорил Бенуа, когда прельщал Акомбаку перспективой беспечальной жизни среди полного изобилия. В этом случае Бенуа удалось убить одним камнем двух зайцев: и обеспечить за собой содействие индейцев, и утолить свою давнишнюю злобу против Робена.

Гроза и дождь застигли бандитов неподалеку от места, где наши робинзоны за несколько часов до этого устроили свою временную хижину, не ожидая катастрофы, которая совсем скоро разразилась над ними.

Бандиты слышали треск падающих деревьев, но слепая случайность, поразившая невинных, пощадила злодеев, которые совершенно были недостойны пощады.

Свирепая буря пронеслась и рассеялась быстро, точно гнев ребенка; тяжелые тучи разбежались, словно разогнанное стадо, на очистившееся небо выплыла полная луна и пролила свой ясный, ровный свет на высокие деревья, их густую листву, осыпанную жемчугом дождевых капель.

Испуганные грозой дикие обитатели леса разбежались, забились в свои норы и логовища. Под обширными зелеными сводами не слыхать было лесных голосов; не урчали тигры, гоняясь за добычей, не верещал жалобно настигаемый хищником зверь; всё притихло под страшной грозой, все притаилось и еще не смело поднять голову, хотя гроза уже пронеслась.

Вдруг среди гробовой тишины послышался одинокий звук, звук человеческого голоса. То был крик, или, вернее, стон, но не зов о помощи, а просто вопль страждущего человеческого тела.

Суеверные индейцы придвинулись к белым.

— Слышал? — спросил Акомбака, прижимаясь к Бенуа.

— Да, слышал… Это голос пиаи, который вопиет о мщении! — наудачу отвечал бандит.

Стон послышался опять, на этот раз громче и пронзительнее.

— Это человек, нет никакого сомнения, — продолжал бандит. — Кто бы это мог быть? Ах, черт возьми!.. Вдруг это те самые люди, которые утащили из пещеры золотые слитки и так вежливо заперли нас в ней?

Бенуа поделился своей догадкой с товарищами, причем Тенги согласился, что это вполне возможно, и даже сделал предположение от себя, что похищенные слитки находятся при них.

— А ты не так глуп, как кажешься, — одобрил каторжника Бенуа. — Ну, поспешим в путь, чтобы поскорее разузнать, в чем тут дело.

Индейцы последовали за бандитами, несмотря на свою боязнь ходить по ночам, которая вдобавок еще усилилась вследствие услышанного ими таинственного крика.

Вскоре они достигли места в лесу, где особенно свирепствовала гроза и произвела повальное опустошение. Луна ярко освещала широкое пространство, загроможденное поваленными бурей деревьями.

Среди этой груды ярко выделялось небольшое белое пятно. Под ногой Бенуа хрустнула сухая ветка. Белый предмет вытянулся и приподнялся. То был человек, должно быть, или раненый, или ушибленный.

Кто-то из индейцев вскрикнул.

— Кто там? — спросила по-французски белая тень.

— А сам ты кто? — грубо возразил Бенуа.

— Раненый, просящий помощи для себя и для своих товарищей.

— Много вас?

— Четверо. Ураган обрушился на нашу хижину и завалил нас деревьями. Мои товарищи лежат под грудой… и, может быть, их пришибло до смерти.

Незнакомец произнес последние слова с рыданием.

— Ну, ничего, друг, не горюй, не унывай. Может быть, они еще живы. Мы сейчас поможем вам.

Бенуа подошел к незнакомцу, которого, очевидно, не удивила и не испугала неожиданная встреча. Лунный свет упал на его лицо; это был совсем еще молодой человек.

— Ураган обрушился на нашу хижину и завалил ее деревьями.

— Черт возьми! — вполголоса проворчал изумленный Бенуа. — Я очень благодарен буре. Это тот самый!..

— Пожалуйста, идите скорее и помогите им, — говорил между тем незнакомец. — Они уж, кажется, и шевелиться перестали, я, по крайней мере, не слышу… Помогите мне раздвинуть эти ветви.

— Идем, молодой человек, идем, и с большим удовольствием, уверяю вас.

— О, спасибо вам за доброе слово.

— Вы ранены?

— Нет, но я весь разбит. Руки и ноги точно чужие.

— Этот человек, — сказал Бенуа тихо индейскому вождю, — враг твоего племени. Смотри за ним хорошенько, чтобы он не убежал. Остальных мы тоже захватим. Ты видишь, Гаду покровительствует нам и помогает?

Три каторжника и краснокожие тем временем тоже не сидели без дела. Они энергично расчищали дорогу к тому месту, где, по словам молодого человека, произошла катастрофа, обрушившая деревья на хижину четырех робинзонов.

 

Глава XIII

После целого часа трудных поисков откуда-то из чащи послышался приглушенный крик. То крикнул Бонне. Благодаря своей необыкновенной ловкости каторжник ухитрился добраться до места, где лежали три робинзона.

Все были без чувств, придавленные деревьями. Бандиты принялись расчищать поваленные деревья. Молодой человек под тайным надзором Акомбаки работал за четверых, проявляя необыкновенную силу и энергию. Это не особенно нравилось Бенуа.

— На этого молодца нужно будет не жалеть веревок, — ворчал бандит, косясь на юношу.

Все были без чувств, придавленные деревьями

После долгих усилий работающим удалось наконец выполнить свою задачу; робинзонов веревками и гамаками извлекли из-под груды поваленных деревьев и отнесли к разложенному костру.

Молодой человек вскрикнул от радости и хотел кинуться к ним, но не успел этого сделать, потому что вдруг почувствовал, как его опрокидывают на землю и связывают веревками по рукам и ногам.

— Тише, приятель, тише, — иронически сказал Бенуа. — Мне еще нужно сперва свести старые счеты с тем человеком, который так на тебя похож и с которым мы давно знакомы.

Молодые люди и их отец, растираемые индейцами, пришли понемногу в себя; им влили в рот немного водки, и это их окончательно оживило. Первым чувством была радость, что они живы, что они избавились от страшной опасности, но вскоре эта радость сменилась крайним изумлением, когда они увидели себя крепко связанными.

Бенуа медленными шагами подошел к ним и остановился перед костром, бросавшим красноватый отсвет на его свирепое лицо. Он быстро сдернул с себя шапку с назатыльником и вскричал резким голосом, глядя прямо в лицо Робену:

— Узнаешь ли ты меня, Робен?

Последний сразу понял все, что произошло; он с первого взгляда узнал Бенуа и не удостоил его ответа.

Негодяй побледнел от злости и едва не кинулся на беззащитного пленника, но сдержался и только разразился страшными ругательствами, задыхаясь и икая от злости.

Робен и его сыновья с холодным любопытством глядели на это дикое неистовство, словно оно не касалось их нисколько. Так семейство львов должно бы было наблюдать за кривляньем бешеного волка.

Индейцы и каторжники молчали, удивляясь, что такое случилось с Бенуа.

— Вы издохнете, как собаки! Да, как собаки! — кричал тот с пеной у рта. — Все издохнете!

Губы Робена слегка раскрылись, и он произнес спокойным голосом одно слово — только одно, в ответ на всю эту брань и угрозы:

— Подлец!

Это слово могло бы при других обстоятельствах вызвать непоправимую катастрофу, но на этот раз оно подействовало на Бенуа, как холодный душ. Он разом угомонился, как будто это не он, а кто-то другой только что метался и кричал, как бесноватый.

— Хорошо, ты мне заплатишь за все сразу, — возразил он самым спокойным голосом. — Я тебя сейчас чуть-чуть не застрелил и сделал бы большую глупость. У меня для тебя есть более сильные средства. Я поручу тебя индейцам, и ты увидишь, какие они молодцы насчет всякого рода пыток. Тебя замучат последним, а начнут с твоих товарищей. Уж не дети ли это твои? Мне почему-то кажется, что они твои дети… Посмотрим, как-то на вас на всех это подействует.

Пленники бесстрастно слушали гнусные похвальбы злодея и молчали, кидая на него время от времени презрительные взгляды.

Индейцам нравилась твердость этих людей. Таких людей и мучить гораздо приятнее, чем трусливых… И краснокожие заранее радовались, как славно проведут они завтра время, как прекрасно отомстят за смерть пиаи и какое удовлетворение получит его тень!

Бенуа с ненавистью взглянул на пленников и продолжал, обращаясь персонально к Робену:

— Почему я с тобой поступаю так, нечего, мне кажется, и объяснять. Мы в девственном лесу, где царствует право сильного: другого закона нет. Если бы между нами были только одни наши старые счеты, то и этого было бы достаточно для того, чтобы я расправился с тобой по-свойски… Но, кроме того, я убежден, что это ты навалил деревьев на нашем пути, стрелял в нас золотыми стрелами и помог бегству нашего пленника-индейца.

— Да, это все сделал я, — отчеканил Робен.

— Ну, вот видишь, ты, стало быть, сам сознаешься.

Моя совесть теперь окончательно успокоилась. Здесь вы проведете ночь под охраной индейцев. Стеречь вас будут прекрасно, бежать вам не удастся. Поэтому спите спокойно. Желаю вам приятных снов. До радостного утра, господа!

Робена и троих его сыновей посадили рядом, прислонив спинами к пучку связанных листьев ваи. Один из индейцев подошел к ним с тыквенной миской и предложил каждому по очереди какого-то густого мясного варева, но они отказались. Тогда им предложили воды, они с удовольствием напились, и это их освежило.

Бенуа отошел на поляну, и краснокожие остались стеречь пленников под предводительством Бонне, которому Бенуа объяснил наскоро, в чем дело.

Пленники тихо разговаривали между собой и, к большой досаде Бонне, на английском языке, так что каторжник ничего не мог помять. Мешать же им разговаривать он не считал себя вправе, так как Бенуа не велел ему делать это, надеясь, что после беседы друг с другом пленники раскиснут и выкажут слабость.

Но ожидание его не сбылось. Робинзоны и в нравственном отношении были такие же богатыри, как и в физическом. Ничто не могло сломить твердости их духа, никакая опасность, никакая беда.

В данном случае они знали, что разве только чудо может их спасти, и все-таки владели собой настолько, что ничем не выдавали своих сокровенных дум и чувств.

— Дети мои, дорогие дети! — говорил по-английски Робен, чувствуя в душе невыносимую тоску, но нисколько не меняясь в лице. — Кажется, нам предстоит умереть мучительной смертью. Встретим же ее мужественно.

— Мы готовы, отец, — в один голос отвечали трое юношей.

— Мы жили честно, можем признать это со спокойной совестью, — добавил Анри, — и умрем без страха.

— Я знаю, что вы у меня храбрецы, и не боюсь, что вы струсите, но подумайте — каково мне будет видеть ваши мучения и не иметь возможности помочь вам! Видеть, как эти дикие звери будут вас терзать, как эти подонки из острога будут издеваться над вами… и лежать связанному… о дети!..

— Это, вероятно, тот самый человек, о котором ты нам рассказывал? — спросил Эжен.

— Да, тот самый… Я спас ему жизнь, и вы станете жертвами моего великодушия.

— Что такое, отец? — вмешался Эдмонд. — Разве смерть для нас что-нибудь значит? Разве мы во время нашей бурной жизни не привыкли глядеть ей прямо в глаза.

— Мы жалеем только об одном: о несбывшихся мечтах относительно обустройства нашей новой родины, — сказал Анри.

— Неужели вам больше никого и ничего не жаль?

— Никого… потому что она все равно не переживет нас, не вынесет нашей смерти.

Она — это была их мать. О ней в первый раз было упомянуто во время разговора, да и зачем было упоминать? Ведь о ней каждый думал и так — думал постоянно.

— Бедный Шарль! — пролепетал упавшим голосом несчастный отец.

— Шарль — уже мужчина, — возразил Анри. — Он получит наше наследство и осуществит нашу идею. У него хватит на это сил…

Покуда робинзоны вели эту предсмертную беседу, на лесной поляне, где находился лагерь индейцев и каторжников, разыгрывалась настоящая оргия. Индейцы и каторжники жадно ели и пили. Только Бенуа воздерживался и не терял разума. Тенги же наспиртовался до крайности и, как всегда с ним бывало в таких случаях, пришел в умиленное расположение духа.

— Послушай-ка, вождь, — в десятый раз приставал он к Бенуа, — ведь этот бородатый-то… папаша этих юнцов-то… ведь он того… из наших был прежде… ведь так?

— Да, да, да, — сердито отвечал ему Бенуа. — Говорят тебе: да — и будет с тебя. Не лезь ко мне.

— Ты с ним имел дело…

— Имел… Отстань, говорю, надоел ты мне, как собака.

— Он тебя от тигра спас… жизнь тебе спас, — не унимался Тенги, заладивший свое, как все пьяницы. — Воля твоя, а только я не могу понять твоей манеры платить долги. Он тебе жизнь спас, а ты отдаешь его на муки… ты хочешь позволить краснокожим терзать и рвать его тело… Знаешь, что я тебе скажу? Ты хуже каторжника. У каторжника хоть чувство благодарности есть, а у тебя душа совсем пустая. Я бы на твоем месте никогда не позволил его убить, никогда бы не позволил, а ведь я что? Я убийца, тетку родную зарезал…

Свистнул в воздухе кулак Бенуа и опустился на голову пьянице; тот упал на траву, вскрикнул раза два и заснул крепким сном.

Настало утро казни.

Индейцы живо приготовили все нужное для мучений и даже наловили ядовитых гвианских ос, с которых предполагали начать пытку. От укуса гвианской осы умер пиаи. Пусть же испытают на себе эти укусы и белые пленники.

Акомбака уважал пленников за их мужество и намерен был умертвить их смертью храбрых. Мученья, которым он их собирался подвергнуть, должны были быть особенно жестокими, утонченно-жестокими.

Индейцы нарядились в свои лучшие военные уборы, надели все свои ожерелья и браслеты. Сам Акомбака украсил свою голову пышной диадемой из желтых перьев, означающей сан касика, и увешал себя несколькими рядами ожерелий и браслетов.

Заиграла флейта. Индейцы гуськом двинулись к месту, где сидели связанные пленники. В тридцати шагах они остановились.

Акомбака подал знак. Индейцы подняли пленников и стоймя привязали их к четырем деревьям.

Бенуа стоял поодаль и со злобной усмешкой любовался делом рук своих.

Акомбака взял у одного из своих воинов корзину с осами и медленно подошел к пленникам. Бенуа следовал за ним.

Осы жужжали, гудели в корзинке… Акомбака занес уже руку, чтобы достать осу и, соблюдая порядок старшинства, приложить ее к груди Робена.

В эту самую минуту произошло что-то неожиданное.

Акомбака попытался отпрянуть назад, но наткнулся на Бенуа, который упал на землю.

Сквозь лианы просунулось блестящее ружейное дуло и оперлось на один из суков того дерева, к которому был привязан Робен. Блеснул огонек, взвился белый дымок, прогремел выстрел.

Акомбака с простреленной головой упал на Бенуа и сбил его с ног. Бенуа, по обыкновению, выругался.

Индейцы хотели броситься на помощь своему вождю, но их остановил второй выстрел, сделанный крупной дробью. Многих из них задели дробинки. Послышались крики боли и испуга. Дикари отступили в смятении и беспорядке.

Трусы-каторжники тем временем первыми пустились наутек.

К Робену подбежал огромного роста негр и радостно крикнул:

— Оо-ак! Оо-ак!.. Бони!.. Бони!..

За негром бежали два других такого же большого роста, индейцы при виде их обратились в бегство. Поляна была очищена. Пленники освобождены.

Три освободителя не считали нужным преследовать убегающих; они остановились около спасенных робинзонов и осмотрели их с почтительной ласковостью.

Старший из негров подошел к Робену и бросился ему на шею. Тот узнал его и радостно воскликнул:

— Ангоссо! Это ты!

— Я самый, — говорил, улыбаясь, негр. — А это мои дети: Ломи и Башелико. О, я доволен, очень доволен…

Разумеется, робинзоны как могли обласкали своих спасителей-негров. Затем и негры, и белые поспешили удалиться с поля битвы, так как индейцы в любой момент могли вернуться, а между тем у белых не было никакого оружия.

Однако Ангоссо не хотел уходить, не завершив битву обычным эпилогом.

Он подошел к мертвому Акомбаке и отрезал ему голову, потом подал свою саблю Робену, чтобы тот сделал то же самое с Бенуа. Последний лежал без чувств, с распухшим лицом, изуродованным попавшими в него дробинками.

Ангоссо не хотел уходить, не завершив битву обычным эпилогом

Робен, конечно, отказался от предложения Ангоссо, объяснив негру, что у европейцев нет обычая добивать раненых врагов.

— Как хочешь, кум, — отвечал Ангоссо. — У белых людей нет этой привычки, а у нас она есть. Отрезать голову врагу никогда не мешает — рассеченный на две части, он уж наверняка не встанет.

Он наклонился над Бенуа. Тот слабо дышал.

— Он не умер, — сказал негр.

— Оставь его, — отвечал Робен, — теперь он ничего не может нам сделать. Его съедят муравьи, а сам я не желаю марать о него свои руки.

Они медленно, опираясь на палки, направились по дороге к жилищу Доброй Матери. После напряжения всех сил началось расслабление, и робинзоны почувствовали страшную боль во всем теле.

Особенно плохо себя чувствовали Эжен и Эдмонд, которые были далеко не так крепки здоровьем, как их брат Анри и особенно отец. Они шли с большим трудом и то при помощи Ломи и Башелико. Ангоссо вновь зарядил свое ружье и шел в арьергарде, невозмутимо неся за волосы голову Акомбаки.

— Что ты будешь делать с этой головой, Ангоссо? — спросил его Робен.

— Подожди, кум, увидишь, — отвечал негр.

Ждать пришлось недолго. Час спустя встретилась глубокая речка, течение которой было усеяно черноватыми скалами. Бони поискал, пошарил и нашел между этими скалами несколько круглых отверстий.

— А! Здесь!.. Вот оно, жилище тату! — воскликнул негр.

Он достал обломок камня, всунул мертвую голову в отверстие и завалил его этим обломком.

— Что это значит? — спросил удивленный Робен.

— Это вот что значит, — отвечал негр. — Акомбака умер; он пойдет представляться Гаду и просить у него место рядом с другими краснокожими вождями. Но Гаду не узнает его, потому что у него не будет головы, и не захочет его принять. Гаду добр и станет спрашивать у муравьев, не они ли съели голову Акомбаки. Муравьи скажут, что не они. Гаду спросит аймару, не она ли съела. Аймара скажет, что не она. Тогда тату, зверь нечистый, придет без зова и скажет, что это он съел. «Злой тату, — скажет Гаду, — ступай к дьяволу, Гаду не хочет тебя знать». Дьявол примет тату, за которым поневоле последует безголовое тело Акомбаки. Дьявол даст этому телу голову тату, и вождь индейцев сделается навсегда проклятым и нечистым.

 

Глава XIV

В нашем рассказе часто упоминалось о независимых черных племенах, живущих в количестве шести или семи тысяч душ в верховьях Марони и известных под именами «боши» и «бони».

Краснокожие, составлявшие некогда ядро местного населения, постепенно вырождались и вымирали благодаря водке и оспе; сильная черная раса, переселенная сюда в качестве невольников, напротив, размножалась, крепла и обещала в будущем заменить выродившихся индейцев.

История этих племен насчитывает уже полтора столетия. Они происходят от негров-беглецов, которые укрылись от своих владельцев на берега Марони и бодро отстаивали от голландцев свою независимость.

Замечательно, что первым сигналом к восстанию невольников послужило вмешательство Франции. На город Парамарибо напал адмирал Кассар с пятью кораблями и взял с него большую контрибуцию. С этих пор и началось бегство негров. Дело в том, что местные землевладельцы были обложены контрибуцией по числу принадлежавших им негров; чтобы платить меньше, землевладельцы сами толкали негров на бегство от них. Негры воспользовались этим позволением, но назад не вернулись. К ним стали присоединяться новые беглецы, и число их постоянно возрастало.

Четырнадцать лет спустя после экспедиции адмирала Кассара, то есть в 1726 году, количество беглецов-негров увеличилось до такой степени, что колонисты встревожились и имели глупость объявить им войну, но потерпели полное поражение и договором вынуждены были признать независимость марронов — так стали называться в Гвиане беглые негры.

Между тем марронское население не переставало множиться, и колонисты повторяли свои экспедиции против негров, которые, однако, стойко сражались за свою свободу и нанесли колонистам два чувствительных поражения — в 1740 и в 1761 годах. Парамарибская администрация вынуждена была опять признать договором независимость марронского государства боши и бони.

Когда французы основали Сен-Лоранскую колонию, они старались жить в мире с бони, что, впрочем, было нетрудно, так как бони — народ в высшей степени честный и добродушный. Вождь их, или так называемый Великий Ман, всячески, со своей стороны, старался поддерживать хорошие отношения с французами.

Великий Ман

В шестидесятые годы прошедшего столетия Великим Маном был некто Анато, которого белые называли попросту Анатолем. Это был в высшей степени благородный человек, твердо державший данное слово и безукоризненно честный в отношениях с белыми.

Ангоссо принадлежал к племени бони и был честен и добр, как все его соплеменники.

Десять лет тому назад Робен сказал Ангоссо: «Храни секрет», и негр сохранил его, не обмолвился никому ни единым словом об убежище робинзонов.

Он не забыл также и предложения Робена, который сказал негру:

— Если ты будешь в опасности, если голод посетит твою деревню, приходи к нам и живи с нами, ты будешь членом нашего семейства.

Деревню Ангоссо разграбили оякулеты.

Об этих людях ходят странные легенды; европейцы никогда не видели оякулетов, но знают, что индейцы почему-то страшно боятся этих таинственных людей.

Об оякулетах рассказывают, что они такие же белые, как европейцы, гигантского роста, необыкновенно сильны, имеют голубые глаза, белокурые волосы и длинную рыжеватую бороду. Они — людоеды и живут в самом грубом варварстве. Употребление железа им неизвестно, а оружие их составляют деревянные палицы, слишком тяжелые для обыкновенного человека. Они не признают ни татуировок, ни каких-либо украшений и ходят совершенно голые. Мирные отношения с ними невозможны; они без объявления войны нападают как на негров, так и на индейцев.

Робен и его сыновья по дороге слушали рассказы Ангоссо об оякулетах. Робен сильно заинтересовался этим таинственным племенем.

— Уверен ли ты, Ангоссо, — спросил он, — что эти оякулеты не принадлежат к какому-нибудь индейскому племени?

— Нет, кум, верь мне, оякулеты — не индейцы. У индейцев нет бороды, у них нос приплюснутый, а у оякулетов борода есть и нос слегка загнутый.

— Да, да, это так, — подтвердили Ломи и Башелико.

— Ты их хорошо видел? Разглядел их вблизи?

Ангоссо показал на свой повязанный лоб и потряс своей саблей.

— Каменный топор одного оякулета рассек мне голову, — сказал он. — Я сражался с оякулетами. Я не боюсь никого на свете.

— Расскажи же мне, кум, все, что ты знаешь об этих удивительных людях. Каким образом могли они разорить деревню, защищаемую такими сильными и храбрыми людьми, как бони?

Ангоссо раза два вздохнул, сплюнул в левую сторону, чтобы отогнать нечистого духа Йолока, и начал свой рассказ.

— Это было давным-давно… Мой отец был еще во цвете сил, а я был маленьким мальчиком. Бони и оякулеты, утомленные долгой борьбой, решили заключить перемирие.

Оякулеты пригласили бони из моей деревни прийти к ним в гости, съесть с ними священную лепешку и выпить пивори — напиток, употребляемый при торжественных церемониях.

Бони храбры и сильны, они верят честному слову и сами свято держат свои обещания. Они отправились по приглашению белокожих и явились к ним под предводительством моего отца, который был вождем.

В знак дружбы бони сложили всё свое оружие в хижине пиаи оякулетов. Стали есть, пить; целый день шел пир, пляски. С наступлением ночи бони удалились в построенные для них хижины. Среди ночи оякулеты, изменив своей клятве, нарушив священные законы гостеприимства, овладели нашими саблями и ружьями и перерезали сонных, беззащитных воинов.

Защищаться бони не могли и хотели пуститься в бегство, но запутались в лианах, нарочно протянутых по земле, и попадали на землю.

Большая часть наших была перебита. Моему отцу удалось спастись под покровом ночи, и он вернулся домой в сопровождении нескольких уцелевших воинов.

Он получил в лицо страшный удар саблей, разбивший ему челюсть, так что с тех пор мой отец, когда хотел говорить, должен был поддерживать рукой отваливавшуюся челюсть. За это его у нас прозвали Коаку, то есть Упавший Рот. Под этим прозвищем он известен и сейчас.

Кроме того, от избиения спаслась еще одна девочка. Оякулеты нашли ее в траве, но не убили и воспитали ее со своими детьми. Впоследствии она убежала к бони, а оттуда в Суринам, где живет до сих пор. Ее зовут Афибой. Как видишь, кум, я имею право говорить, что знаю хорошо оякулетов.

— Это верно, Ангоссо. Но каким же образом произошла недавняя беда в твоей деревне?

— Два или три года после того мы не видели больше оякулетов и даже ничего не слыхали о них. Мой отец повторял постоянно своим воинам: «Бойтесь оякулетов, дети мои, берегитесь их. Они коварны, как змеи, и всегда нападают врасплох». Старый Коаку был прав.

Дней пятнадцать тому назад сыновья мои ушли собирать маниок, а я ловил рыбу с моей женой Агедой.

Вдруг мы увидели над нашей деревней черный дым. Мы схватились за весла, и лодка наша помчалась по реке. Что же мы увидели, когда подплыли?

Наши хижины горели, объятые пламенем. Многочисленная толпа оякулетов, зарезав наших детей и жен, подожгла целиком всю деревню. Все взрослые сильные мужчины как раз в это время были на работе.

Они тоже прибежали, когда увидели дым, подумав, что загорелось что-то из-за несчастного случая. Разбойников было втрое больше, они напали на них из засады и всех перебили.

Мои сыновья тоже прибежали с засеки. Мы кинулись в самую гущу врагов, решившись дорого продать свою жизнь. Бились мы храбро, это я могу сказать, не хвастаясь. Я горжусь своими сыновьями, как и ты, кум, гордишься своими…

Я упал, получив тяжкий удар по голове, и едва не разделил участи моего отца, который был убит в схватке. Агеда спасла меня, схватив горячую головню и ткнув ею прямо в бороду теснившему меня оякулету, который убежал с диким воем.

Увы! Численное превосходство решило исход. Двадцать человек с нашей стороны были убиты, остальные разбежались. Поля наши подверглись опустошению, деревня больше не существует; она сгорела дотла.

Мысль о тебе, кум, постоянно жила в моем сердце. Я сказал плачущей Агеде:

— Пойдем к белому человеку.

Сыновьям своим, которые горели желанием опять искупать в крови врагов свои окровавленные сабли, я сказал:

— Пойдемте и вы со мной к белому человеку.

Они не возразили мне ни слова и не расспрашивали, а послушно пошли за мной.

Я был болен. У меня была лихорадка. Но что значила для моего огорченного сердца рана на голове? Моя воля была сильней телесной раны. Мои сыновья переправились через пороги. Я узнал знакомые места. Мы шли, не останавливаясь ни на минуту. Ломи и Башелико не знают усталости. Мы дошли до кокосовых деревьев. Я увидел срубленные деревья, листья муку-муку и зеленые растения с длинными шипами. Я сказал: здесь змеи. Мы спрятали пирогу в траве и пошли обходной тропинкой, которую я мысленно хорошо представлял.

Я увидел Казимира, увидел белого человека, которого зовут Андрэ, увидел белую женщину, мать твоих детей. Я им сказал:

— Белый тигр говорил бони: «Когда ты будешь несчастлив, когда у тебя не будет хижины, рыбы и вяленого мяса, приходи ко мне». У меня больше ничего нет, и я пришел. Это моя жена Агеда.

Белая женщина обняла мою жену и сказала:

— Будь мне сестрой!

Агеда заплакала от умиления.

— А вот это мои сыновья, — сказал я.

— Они будут братьями моим сыновьям, — отвечала белая женщина, протягивая им руки.

— Будь мне сестрой!

Очень приятный голос у твоей жены, кум, и, вообще, она женщина чудной доброты. Ломи и Башелико сказали:

— Наша жизнь принадлежит вам.

Я спросил белую женщину:

— А где же Белый Тигр? Я хочу видеть моего друга, Великого белого вождя.

— А мы хотели видеть наших братьев, его сыновей, — сказали Ломи и Башелико.

— Он ушел со своими сыновьями, — отвечал Андрэ.

Тогда я сказал моим сыновьям:

— Пойдемте за ними.

Мы скоро нашли ваши следы и догнали вас как раз тогда, когда нечестивый индеец осмелился поднять руку на белых людей.

Закончив этой торжественной фразой, бони даже плюнул от негодования на дерзость индейца.

— Дорогой мой Ангоссо, — отвечал Робен, — ты меня до сих пор называешь Белым Тигром. Ничего, зови меня, пожалуй, так, если хочешь; от тебя я с удовольствием приму такое прозвище. Хотя, с одной стороны, оно и напоминает мне горькие минуты моей жизни, но, с другой, оно напоминает мне и тот день, когда пробил час моего освобождения и я нашел тебя на островке с моей женой и сыновьями.

Мне нечего прибавить к словам, которые сказала тебе жена белого тигра. Твоя жена и дети с этих пор сделаются членами нашего семейства; мы будем составлять все одну семью. Не правда ли, дети?

Молодые люди вместо ответа лишь крепко пожали руки Ангоссо и его сыновьям.

Ангоссо, как знаток, любовался бравым видом и стройным сложением Робеновых сыновей, имена которых он помнил отлично благодаря своей изумительной памяти дикаря. Он пришел в восторг от любезности робинзонов и откровенно сказал, насколько обрадовал его встреченный им прием, оказанная ему и его сыновьям ласка.

Однако честный бони не был совсем спокоен. Что-то его сильно тревожило, хотя он при всем своем желании не решался сообщить о своей тревоге Робену.

От изгнанника, однако, не укрылось тревожное настроение негра, и он спросил кума, что это значит.

Ангоссо отвел Робена в сторону и шепотом спросил его, куда должен был идти с засеки «маленький Сарль».

— Сарль? — переспросил Робен. — Ты говоришь, должно быть, о моем сыне Шарле?

— Да, о нем. Куда он ушел?

— Как «куда ушел»? Да разве ты его не видел на засеке?

— Нет, кум, не видел.

— Это странно. А мать разве ничего тебе не говорила о нем?

— Госпожа не могла мне ничего сказать: у нее не было времени. Я как только пришел, так сейчас же и ушел искать вас.

— Куда мог деться Шарль? Это меня удивляет и беспокоит. Пойдемте скорее домой. Живя в лесу, всего невозможно предвидеть. Мало ли какие могут быть случайности. Разве с нами самими не происходили самые странные и непредвиденные случаи?

Последний переход проделали очень быстро. Гвианские беглецы не шли домой, а летели на крыльях тоски и беспокойства. За час до захода солнца они вернулись домой, пробыв в отсутствии двое суток.

Дома их ожидал новый удар…

 

Глава XV

Госпожа Робен, возвратившаяся в жилище Доброй Матери с женой Ангоссо, Казимиром и Андрэ, сидела на веранде в позе печального ожидания. У ее ног лежал ягуар и зализывал на себе небольшую рану, выглядевшую красной точкой на его пышной шкуре.

Сердце изгнанника сжалось от предчувствия недоброго. Грудь его точно пронзили раскаленным железом.

— Шарль!.. Где Шарль? — вскричала, увидев мужа, бедная женщина, в ее голосе звенели тоска и отчаяние.

Робен стоял бледный и безмолвный, не зная, что ответить.

Ягуар узнал Анри, с ревом кинулся к нему и, встав на задние лапы, передние положил молодому человеку на плечи.

— Шарль! — как эхо, повторили трое юношей.

Они тоже ничего не могли сказать, потому что и сами ничего не понимали.

— Его нет вот уже целые сутки, — с рыданием произнес Андрэ, подходя к Робену. Его глаза были красны и воспалены, лицом он постарел лет на десять. — Кэт прибежал раненый… Я как раз собирался на поиски…

— Где же он? Где мой сын? — как безумный, вскричал Робен.

Несчастная мать встала, бледная, как труп, конвульсивно раскрыла и закрыла глаза и тяжело рухнула на землю.

Агеда подхватила ее на руки и начала приводить в чувство.

Страшно изменился Робен. Никто бы не узнал в нем прежнего кроткого проповедника гуманности и любви к ближнему. Он вновь сделался опасным белым тигром, каким он был десять лет назад, когда бежал из острога, преследуемый надзирателями. Глаза его сверкали, как у настоящего тигра, брови нахмурились и сдвинулись в одну полосу. Голос звенел, как медная труба.

Бедная мать понемногу пришла в себя.

— Идемте же искать его, скорее… — говорила она надтреснутым голосом. — Бедный мальчик… один… в лесу… Идемте скорее!

— Сегодня нельзя, только завтра, — возразил бледный Робен, который начал понемногу успокаиваться. — Анри, Андрэ, приготовьте провизию, а вы, Эдмонд и Эжен, — оружие. Ты, Казимир, заготовь гамаки. Завтра с восходом солнца мы отправимся в путь.

— Ждать? — простонала госпожа Робен. — Опять ждать? А мой сын тем временем умрет! Теперь ночь… дикие звери… О, проклятая страна изгнания, как я тебя ненавижу!

Приготовления в путь были окончены быстро. Со стесненным сердцем, но проворно работали жители Доброй Матери, этого недавно еще веселого дома, теперь пораженного скорбью. Никто не жаловался на усталость и не вспоминал вчерашних приключений; теперь было не до воспоминаний.

Казимир и Андрэ не могли дать никаких объяснений по поводу исчезновения Шарля. Накануне утром он отправился на северную засеку и взял с собою ягуара Кэта. Мальчику надоело сидеть взаперти. Он вооружился луком и собирался убить противного хищного коршуна, который уже несколько дней опустошал птичий двор. Госпожа Робен отпустила сына без малейшей тревоги. День прошел быстро и очень приятно благодаря неожиданному прибытию Ангоссо с семейством. Но наступил вечер, а Шарль все не возвращался. Маленькая колония начала беспокоиться. Вся ночь и следующий день прошли в невыразимой тревоге.

Парижанин и старый негр тщетно старались успокоить госпожу Робен и самих себя мыслью, что мальчик, вероятно, присоединился к отцу и к братьям. Появление раненого ягуара разрушило эту слабую надежду, и тревога робинзонов перешла в отчаяние. Андрэ уже собирался идти, куда глаза глядят, наудачу отыскивать Шарля, но тут вернулся Робен с сыновьями. Шарля с ними не было. Остальное читатель знает.

Что же могло случиться с мальчиком? Робинзоны содрогались при одной мысли о его непонятном, необъяснимом исчезновении. Странным также было и возвращение ягуара.

Кэт не был обыкновенным зверем. За десять лет жизни с людьми он превосходно приручился и был выдрессирован и верен, как самая лучшая охотничья собака. Что же побудило его вернуться? Легкая, полученная им рана ничего не проясняла. Она происходила не от укуса, не от царапины когтем, не от удара острым орудием. Скорее всего, ее нанесла бамбуковая стрела, заостренная тесаком.

Время до утра тянулось медленно и тоскливо; робинзоны не ложились спать и занимались приготовлениями, бледные, печальные, не смея смотреть друг другу в глаза.

К восходу солнца все приготовления были закончены, и наши гвианские беглецы ждали только первых лучей, чтобы отправиться в путь. Звезды на небе меркли, и легкая опаловая полоска начинала золотить гигантские деревья.

Из хижины вышла госпожа Робен в сопровождении Агеды, которая держала в руках свечку. Жена изгнанника была в шляпе с широкими полями, в коротком платье из белой хлопковой материи и в мокасинах с подошвами из тапировой кожи.

— Идемте, — сказала она отрывистым, решительным тоном, нисколько не похожим на ее обыкновенно тихий и мягкий голос.

Робен даже попятился от удивления. Он хотел протестовать, но жена не дала ему выговорить ни слова.

— Не удерживай меня, друг мой, — сказала она, — я все равно не могу остаться, ожидание для меня еще хуже.

— Но ты подумай: где же тебе вынести такую усталость? Ведь нам придется идти все время лесом…

— Я мать. Вот увидишь, я докажу, что не слабее никого из вас.

— Останься, ради бога, не ходи. Умоляю тебя. Ведь не один у тебя Шарль… Пожалей других своих детей.

— Когда они были малы, я не колеблясь переплыла с ними океан, перенесла и бури, и жару, и долгое плавание. Проявила ли я тогда слабость хоть на минуту?

— Матушка! — сказал Эжен, подходя к матери и беря ее за руку. — Матушка, не ходи, останься! Если хочешь, мы с Эдмоном оба останемся с тобой.

Благородная женщина поняла, сколько в этом предложении было любви и самоотверженности. Она тихо покачала головой и отвечала:

— Сердце мне подсказывает, что мы его найдем, и я хочу обнять его первой. Кто из вас будет настолько жесток, что обречет меня на тоску ожидания?

Ангоссо вслушался в разговор, понял его смысл и подошел к Робену с обоими своими сыновьями.

— Ломи и Башелико сильны, как майпури, и проворны, как кариаку, — сказал он своим медленным, тягучим голосом. — Пусть мой брат Белый Тигр успокоится и позволит своей жене идти в лес. Агеда пойдет с ней; когда моя белая сестра устанет, мои сыновья понесут ее в гамаке; она может идти с ними, не подвергаясь ни опасностям, ни утомлению. Иди, сестра моя, не бойся ничего. Лесные цветы могут не бояться солнечных лучей, укрываясь в тени деревьев.

— Кэт! Кэт! — закричал повелительным голосом Анри.

— Совершенно не понимаю, чего это он вдруг испугался, — говорил тревожным голосом Робен.

— Кэт! Кэт! — позвал опять молодой человек, на этот раз более ласковым голосом.

Ягуар тихо, нерешительно полз, опустив хвост и уши. Он весь дрожал, старался спрятаться и, видимо, не желал идти впереди. Большого труда стоило его хозяину помешать ему укрыться в арьергарде.

А между тем кругом не замечалось ничего подозрительного. Беглецы шли уже целые сутки по следу Шарля, выслеженному ими с чуткостью ищеек.

Шарля похитили в километре от дома, после того как он убил орла, перья которого валялись на земле. Борьбы никакой не было. Лишь несколько поломанных ветвей и помятая трава свидетельствовали, что мальчика застигли врасплох. Затем его следы смешались с многочисленными следами индейцев, которые, очевидно, не старались их и скрыть, полагаясь, должно быть, на свою многочисленность.

Во всяком случае, теперь был установлен тот факт, что Шарль не сделался жертвой ни дикого зверя, ни змеи. Равным образом не утонул он и в трясине, не задавлен упавшим деревом и не заблудился в лесу.

Он был в плену, но жив. Хотя последствия этого таинственного похищения внушали, конечно, большое беспокойство, однако теперь у наших беглецов все же появилась надежда, и они шли все быстрее и увереннее.

Теперь весь вопрос сводился к тому, чтобы как можно скорее догнать похитителей.

Госпожа Робен, при всей своей энергии, не могла больше двигаться. Продолжай она идти еще, она бы, наверное, умерла от усталости. Поэтому Ломи и Башелико, поудобнее усадив женщину в гамак, подвешенный к длинному и прочному шесту, понесли ее на своих могучих плечах. Молодые негры оказались настолько сильными, что принятая ими на себя ноша нисколько не замедлила темпа их ходьбы, и робинзоны шли прежним скорым шагом.

Сделали привал на берегу ручейка. Отдых путникам был совершенно необходим; они устали и проголодались.

Ягуар, имея по-прежнему вид побитой собаки, робко прилег позади Анри, который был до глубины души возмущен подобной трусостью.

Поведение тигра смущало молодого человека, который никак не мог понять, что такое случилось с его Кэтом.

Казимир, как старый, опытный охотник, обшарил все вокруг, но ничего не мог выяснить. Ангоссо, к величайшей своей досаде, тоже не придумал никакого объяснения.

Тайна оставалась необъяснимой.

Что касается похищения мальчика, то все единодушно связывали его с драмой, жертвой которой едва не сделались Робен и три его сына. Всё, казалось, подтверждало это мнение, даже направление, принятое вторым отрядом, который шел до того места, где на лес обрушился ураган.

Несчастный отец дрожал при мысли о том, что Шарль, быть может, умирает теперь в страшных муках на том самом месте, где его братьев спас от гибели Ангоссо.

Минули еще два часа без всяких приключений.

Робинзоны снялись с привала. Анри пошел вперед, за ним нехотя поплелся ягуар, который, однако, начинал как будто немного успокаиваться.

Следы по-прежнему вели в чащу леса. Несмотря на жару и духоту, робинзоны шли все так же быстро, не обращая внимания на пот, лившийся с них ручьями. Вдруг на ягуара опять напал ужас, он остановился, увидев валявшийся лист ваи, свернутый в трубочку.

Если бы лист просто валялся на земле, на него никто бы не обратил внимания. Но почему он был свернут в трубочку? Это нужно было проверить.

Тут могла быть какая-нибудь ловушка; в лист, может быть, завернуто что-нибудь ядовитое, может быть, даже маленькая змея.

Путники остановились.

Анри осторожно подошел к свертку и развернул его кончиком стрелы.

В трубке не было ничего. Молодой человек поднес его поближе к глазам — и вскрикнул от удивления.

На темной зелени листа было нацарапано чем-то острым несколько строк.

Анри медленно прочел дрожащим голосом:

« Жизнь мою пока щадят. Чье-то таинственное влияние мне покровительствует. Меня куда-то ведут и держат под строгим надзором. Будьте осторожны. Шарль ».

 

Глава XVI

Эта записка обрадовала всех чрезвычайно.

— Он жив! — вскричала госпожа Робен. — Жив!.. Милый мальчик! — Она дрожащими руками схватила лист и хотела сама еще раз прочесть нацарапанные ее сыном строчки, но глаза ее не видели ничего.

Андрэ смеялся, плакал, кричал.

— О, как я рад! Я с ума готов сойти от счастья.

— И как он ясно нацарапал на листе буквы… так легко прочесть каждую, — говорил Эжен.

— Хитрец, ловко он это придумал! — смеялся Эдмонд.

Ангоссо с удивлением и недоверием глядел на лист, принесший европейцам такую радость. Бони в то время еще не имели понятия о письменах. Пришлось ему объяснить, в чем тут суть, и когда он понял, то проникся еще большим уважением к белым людям.

Один только член экспедиции не заразился общей радостью и оставался угрюм и боязлив. Это был Кэт. Лист с буквами внушал ему отвращение. Европейские кошки очень любят играть с бумагой, пачкаясь нередко чернилами; Кэт тоже не был совсем чужд литературе, но на этот раз, как только к нему подносили лист, он отбегал прочь с сердитым ворчанием.

Ангоссо захотел узнать причину такого странного отвращения и стал рассматривать лист.

— Понимаю! — вскричал он. — Понимаю, в чем дело! Мы ошиблись, не разглядели: это лист не ваи, а кози-кози.

— Что такое кози-кози? — спросил Робен.

— Растение с очень сильным запахом, который тигры ненавидят. Здешние охотники, когда не желают встретиться с тигром, отваром этого растения натирают себе тело, а также своих собак, и тигры всегда убегают, почуяв издали противный запах.

Робен понюхал лист и нашел, что запах у него очень приятный.

— Кошки вообще не любят сильного запаха, — заметил Андрэ и добавил: — Теперь я понимаю, как было дело: когда индейцы, надушенные отваром кози-кози, напали на Шарля, ягуар испугался запаха и убежал, трусливо бросив своего господина.

Между тем робинзоны постепенно настигали индейцев, уведших Шарля. Попадавшиеся срубленные ветви были совсем свежие, не успевшие завянуть. Хотя индейцы — превосходные ходоки, однако в данном случае они не могли тягаться с робинзонами.

Через полчаса, через четверть часа, может быть, даже через несколько минут, похитители будут настигнуты.

Путники остановились перед срубленным деревом.

Наступила ночь.

Робен предложил сделать привал и отрядил Анри и Ангоссо на разведку, повелев им быть как можно осторожнее.

Разведчики отсутствовали около часа и вернулись на привал настолько тихо, что даже летучая мышь — и та, пролетая, наделала бы больше шума своими перепонками-крыльями.

Робен охранял привал с тесаком в руках.

— Отец, — тихо сказал Анри, — мы их видели.

— И Шарля? — спросил Робен.

— Нет, его не видели, но в середине лагеря похитителей мы заметили большую хижину, должно быть, он там. Вокруг хижины сидели на корточках индейцы.

— Но как вы могли разглядеть все это в темноте?

— Потому что в лагере горели костры.

— Странно. Это доказывает, что индейцы нас не ожидают или готовы отразить наше нападение.

— Вероятнее всего, последнее, тем более что индейцев мне показалось что-то очень много.

— Как расположен их лагерь?

— Вот как. Он находится на том самом месте, где нас мучили. В центре стоит большая хижина, вокруг которой горят восемь костров, по два с каждой стороны. С нашей стороны местность открытая, а сзади лагерь упирается в лес.

— Для защиты лагерь расположен очень удобно, и у нас будет много хлопот, если придется идти на штурм.

— Да, отец, бой будет горячий. Я забыл тебе еще сказать, что впереди лагеря, с нашей стороны, кроме упомянутых мною восьми костров расположен еще большой полукруглый костер.

— О, я уверен, что это самое слабое место лагеря. Менее освещенная сторона, вероятно, защищена гораздо лучше, а здесь, я уверен, в засаде — не более двоих часовых. На эту сторону мы и направим свои усилия.

— Кто же пойдет на штурм?

— Самые сильные: я, ты, Ангоссо, один из его сыновей и Андрэ. Необходимо сломить сопротивление индейцев сразу. Мы устремимся в лагерь через костер, с топорами в одной руке, с тесаком — в другой. На это понадобится всего каких-нибудь две минуты. Эдмонд, Эжен и второй сын Ангоссо составят наш резерв, который подойдет к лагерю с противоположной стороны. Эдмонд возьмет мое ружье, а Башелико — ружье своего отца. Засевши в лесу, они будут стрелять в тех, кто побежит в эту сторону.

— Отец, твой план превосходен. Он непременно удастся. Остается теперь только одно…

— Что такое?

— Как можно скорее привести его в исполнение.

— Спасибо, сынок, я иного от тебя не ожидал. Идем!

Задумано было быстро, но и выполнено было тоже поспешно. Менее чем через два часа после того, как состоялся военный совет, два отряда — действующий и резервный — выступили в путь.

С востока против лагеря индейцев спрятался в засаде резервной отряд, а с запада двинулась штурмующая группа.

Большой полукруглый костер едва горел. Тихо подкрались к лагерю робинзоны, затем Робен крикнул громовым голосом: «Вперед!» — и его люди разом ворвались в лагерь.

Быстро перескочили они через костер, хотя и обожглись; дым попал им в глаза, в горло, они кашляли, чихали, первое время не видя пред собой ничего.

Казалось, они потерпели поражение без битвы.

Раздался громкий, дикий крик индейцев.

Индейцы, оставленные Бенуа и Акомбакой стеречь лодки, умирали от скуки. Дни казались им бесконечными. Запас вику истощился у них весь, для приготовления кашири не было материала, а водка белых была так крепко закупорена в бутылках и уложена в ящиках, что о какой-нибудь нескромной попытке на этот счет нечего было и думать.

Итак, бедняги скучали; скучали так, как только могут скучать индейцы, оставленные без крепких напитков и табака и принужденные рассчитывать каждую порцию кассавы и рыбы.

Так не могло долго продолжаться. Гора к индейцам не приходила, следовательно, они рано или поздно сами должны были отправиться к горе.

И что, в самом деле, им сидеть без дела при лодках, когда нечего пить?

Кто первый высказал эту мысль, неизвестно, но она пришлась всем по вкусу. В одну минуту собрались индейцы в путь, уложили в свои пагары провизию, спрятали лодки в траву и с легким сердцем дезертировали.

Впрочем, они дезертировали не совсем, а лишь самовольно пошли на соединение с главным отрядом, покинув порученный им пост. У нас, конечно, их за это судили бы военным судом, но индейцы таких тонкостей не ведали.

Дезертиры направились по той же дороге, по которой несколько раньше пошли их товарищи с белым вождем и Акомбакой, и очутились по соседству от засеки. Господин Случай устроил совершенно неожиданную встречу их с Шарлем в ту самую минуту, когда он только что убил огромного орла — harpia ferox.

Гвианские индейцы вообще довольно безобидны. Встречного путника они принимают обычнно без особой сердечности, но и не враждебно, причем обмениваются с ним ничего не значащими приветствиями. Белых они уважают и чуть-чуть побаиваются, потому что у белых есть не только табак и водка, но и ружья.

В другое время встреча с индейцами не имела бы для Шарля никаких последствий. Но, к несчастью, Шарль не был обыкновенным белым. Вооружение у него было индейское, одежда сшита из грубой материи, руки и лицо — смуглые от загара. При виде Шарля индейцы крайне удивились.

Что это за человек? Белый? Метис? Индеец?

Они обратились к нему с вопросом, на который тот, не зная их языка, не мог ничего ответить.

Сверх того, индейцы вспомнили рассказы об оякулетах, страшных белокожих, которые говорят на непонятном языке и живут особняком, всех презирая и ненавидя.

— Это оякулет! — догадался один из индейцев, едва осмеливаясь робко произнести это страшное слово.

Индейцы сначала притихли, но, сообразив, что перед ними лишь молоденький мальчик, а их восемь человек, воодушевились.

— Это оякулет! — загалдели они, ободряя себя собственным криком.

Шарль молчал. Это их воодушевило еще больше, хотя он не выказывал робости, а Кэт сердито скалил зубы и ворчал.

Индейцам хотелось убедить себя, что Шарль — их враг, и это им, конечно, удалось. Человек всегда может убедить сам себя, в чем хочет.

Итак, Шарля приняли за оякулета. К нему потянулись враждебные руки. Он оборонялся. Завязалась борьба, в которой он, конечно, не мог победить. Кэт ворчал, но не заступался за своего господина. Перед тем как отправиться в путь, индейцы надушились растением кози-кози и тем застраховали себя от нападения кошачьих.

Молодого робинзона повалили, и, вероятно, ему пришлось бы плохо; несмотря на то что рубашка его в борьбе разорвалась и совершенно белое тело свидетельствовало о его европейском происхождении, индейцы упорно продолжали считать его за оякулета. Они намеревались его замучить и умертвить. Голодные индейцы бывают очень свирепы.

Неожиданно они обратили внимание на весьма оригинальное ожерелье, надетое на шею их жертвы. Должно быть, это ожерелье, принадлежало великому пиаи, потому что оно возымело необыкновенно сильное и совершенно неожиданное действие.

А между тем в ожерелье не было ничего особенного. Оно состояло из двенадцати хорошо отесанных камешков величиной с вишню, к середине ожерелья был привешен золотой самородок величиной с мизинец.

Ожерелье прежде принадлежало Жаку, который на прощанье подарил его Шарлю, сказав, что это самая дорогая для него вещь, и попросил, чтобы Шарль носил ожерелье не снимая, в память о нем, Жаке.

Надев ожерелье, Шарль не придал ему никакого значения, он и предположить не мог, что оно когда-либо сослужит ему службу. Суеверие было чуждо робинзонам гвианской уединенной засеки; воспитанные отцом в здравых понятиях, они не верили ни в какие амулеты. Шарль надел ожерелье из желания угодить своему краснокожему другу.

И хорошо сделал юноша, что стал постоянно носить ожерелье. Индейцы увидели талисман и прониклись к пленнику глубочайшим уважением. Обращаться с ним сразу стали иначе. К нему стали относиться необыкновенно почтительно, но свободы ему все-таки не возвратили. Напротив. Руки его оставлены были свободными, но ноги ему связали как раз настолько, чтобы он мог ходить, но не мог убежать.

Они хотели отвезти его к Акомбаке в надежде, что при виде пиаи гнев вождя смягчится и он простит дезертиров, а пленника оставит у себя. Шарлю грозила участь войти в состав племени эмерильонов, сделаться индейцем.

Благодаря относительной свободе, предоставленной ему, Шарль имел возможность написать на листе кози-кози записку о своем положении и утешить родных.

Шарлю хотелось удержать при себе ягуара, но индейцы не допустили этого. Правда, они не противились открыто, но так обильно натерли себе тело соком кози-кози, что Кэт не мог превозмочь отвращения и убежал домой.

Вдогонку убегающему ягуару кто-то пустил стрелу, которая заставила Кэта ускорить свой бег.

К своим товарищам индейцы явились как раз вслед за освобождением робинзонов. На поляне была суматоха. Акомбака лежал мертвый, а Бенуа был жив, но лицо у него все распухло, и он тяжело хрипел.

Приближение нового отряда индейцев вызвало радость; особенно обрадовались индейцы, увидев талисман Шарля, которому и воздали необыкновенные почести.

Легкомысленные индейцы уже успели забыть своего бывшего вождя и думали об избрании нового; они уже предвкушали двойное празднование по случаю смерти одного и избрания другого. Этот другой в их мыслях был теперь не кто иной, как юный робинзон.

Юный робинзон, мальчик Шарль — в роли вождя объединенного племени эмерильонов и тиосов! Это ли не достойно удивления?!

Мальчик и был бесконечно удивлен, но тем не менее принимал все оказываемые ему почести с показным равнодушием. Да ему, по правде сказать, было и не до них. Он думал о своих родных, о том, как они должны беспокоиться о нем, о тревоге своей бедной матери.

Впрочем, он с нетерпением дожидался утверждения своего избрания вождем, питая втайне мысль отвести своих новых подданных в жилище Доброй Матери и поскорее успокоить мать.

Во время суматохи при освобождении робинзонов из плена каторжники скрылись неизвестно куда; на сцене остался один Бенуа, едва подававший признаки жизни.

Шарлю стало жаль несчастного, и он велел индейцам привести его в чувство. Приказание исполнили неукоснительно и очень простым способом. Один из индейцев взял два куска кварца и начал ударять их один о другой, высекая искры перед самым носом больного. Это подействовало не хуже жженого пера и довольно быстро привело бандита в чувство.

На другой день он полностью поправился, и тут ходивший за ним индеец рассказал ему об освобождении белых, о смерти Акомбаки и об избрании нового вождя.

Последнее было ударом для Бенуа, который втайне рассчитывал сделаться преемником Акомбаки.

Но кто же этот новый вождь?

Бенуа пошел посмотреть на него и — обомлел.

Он узнал в Шарле одного из робинзонов.

— А! Еще один на моей дороге! — проворчал он. — Постой же, дружок, я раздавлю тебя, как комара.

Он собрал вокруг себя индейцев и начал убеждать их, что Шарль в вожди не годится, что он член того проклятого семейства белых, которое едва не попало в их руки. Бенуа и грозил, и убеждал, и упрашивал — ничто не помогло. Талисман Шарля был сильнее слов белого вождя. Белый вождь и так обещал уже слишком много, но пока еще ничего не исполнил. Обычные торжественные формулы вроде «Я все сказал; дух отцов моих слышал меня» не подействовали.

Бенуа хорошо знал индейцев и понял, что теперь он ничего не поделает с ними. Он решил временно удалиться от них в лес, но не слишком далеко от лагеря, чтобы на всякий случай иметь индейцев под руками и воспользоваться благоприятными событиями, если таковые наступят.

Свернув свой гамак и наполнив ранец провизией, Бенуа вскинул на плечи ружье и медленно направился к лесу.

Утверждение Шарля в новом сане назначено было на следующий день. Для него построили хижину, поместили его в ней и окружили почетным караулом.

Когда робинзоны предприняли атаку и были ослеплены дымом костра, индейцы кинулись на них и хотели предать их наказанию, но Шарль, вовремя узнавший отца и братьев, остановил эмерильонов. Вместо избиения последовала нежная сцена свидания Шарля с родными.

Тем временем госпожа Робен, Ангоссо, Казимир и вообще весь резервный отряд, не слыша шума в лагере индейцев, встревожились и вышли из засады взглянуть, что там происходит. Разумеется, им тоже пришлось принять участие в общей радости. Восторгу госпожи Робен не было пределов. Все обменивались торопливыми рассказами, и вдруг откуда-то из-за кустов грянул выстрел.

— Умри, Робен! — крикнул Бенуа.

Но упал не Робен, а Казимир, увидевший злодея и заслонивший друга своим телом.

Все кинулись к нему; пуля попала в грудь; кровь била из раны ключом; ранена была, безусловно, смертельно.

— Умираю, — прохрипел бедный негр. — Прощайте. Белый кум мой, дай твою руку… Вот так. Прощай навек. Не горюй обо мне, я довольно пожил… и рад, что умираю за тебя… Прощайте все!

— Прощайте все!

Раненый раза три вздохнул и испустил дух. Робен закрыл ему глаза и поцеловал холодеющий лоб. Все встали на колени и с жаром прочитали молитву.

Злодей тем временем уже был далеко.

 

Глава XVII

Индейцы не мешали робинзонам предаваться скорби, к которой отнеслись с большим уважением, и даже стали помогать им в приготовлениях к похоронам. Одни устраивали гамак, который должен был служить мертвецу вместо гроба, другие носили пучки зеленых перьев для того, чтобы сделать покойнику мягкое ложе, третьи, наконец, строили из ветвей легкую хижину.

Настал день, а робинзоны так за всю ночь и не отдохнули, предаваясь своей безутешной печали. Один Андрэ на несколько минут отвлекся от печальных дум, заметив при свете начинающегося дня какой-то белый предмет, валявшийся на траве. Когда стало светлее, Андрэ увидел, что этот белый предмет — лоскуток бумаги, весь измятый и загрязненный.

Согласитесь, что бумажка в гвианских лесах — большая редкость. Парижанину вот уже десять лет не приходилось видеть ни клочка ее. Что это была за бумажка? Очевидно, она служила пыжом для той пули, которая убила Казимира.

Андрэ поднял бумажку, развернул. Предчувствие сдавило ему грудь.

На бумажке видны были печатные буквы. То был обрывок какой-то газеты. На одной стороне буквы нельзя было различить совсем, на другой стороне они видны были ясно.

Парижанин прочитал и страшно побледнел.

Что такое? Не ошибся ли он? Не померещилось ли ему?

Он перечитал снова и, будучи не в силах сдержать волнения, встал и быстро подошел к Робену, стоявшему возле мертвого негра.

На лбу парижанина выступили крупные капли пота.

Он крепко-крепко стиснул руку изгнаннику и подал ему бумажку.

Робен печальным взглядом указал ему на покойника. Этот взгляд как бы говорил:

— Неужели ты не мог подождать? Зачем ты смущаешь меня в такую скорбную минуту?

Андрэ понял этот немой упрек, но не отошел от Робена и сказал ему:

— Мой друг! Мой благодетель! Минута печальная, я понимаю это, но ведь и дело не менее важное… Умоляю вас прочитать.

— Минута печальная, я понимаю это, но ведь и дело не менее важное… Умоляю вас прочитать

Робен взял бумажку, прочитал, побледнел и глухо вскрикнул.

Жена и дети в тревоге обступили его.

— Что случилось?

Робен прочитал бумажку еще раз, потом в третий раз, уже вслух, прочел обрывок фразы:

«… Милосердие… императора… политический преступ… Указом от 17 августа 1859 года дается полная амнистия всем сосланным 2 декабря… Указ обнародован и зарегистрирован в список законов …»

Робинзоны слушали, едва понимая значение слов, которые вносили коренную перемену в их существование.

— Итак, я более не узник, не каторжник, — заговорил Робен. — Я более не просто номер в острожном списке, за мной теперь нельзя охотиться, как за диким зверем… Я не белый тигр, я свободный гражданин экваториальной Франции!

Затем, глядя на труп старого негра, он прибавил растроганным голосом:

— Увы, мой бедный друг. Моя радость отравлена скорбью по тебе — скорбью, которая вечно останется безутешной.

Похороны Казимира происходили на следующий день. Робен хотел непременно сам отдать последний долг старику, своими руками завернул его в гамак, сотканный индейцами за ночь, и один, без чьей-либо помощи вырыл глубокую могилу. Индейцы немало удивлялись этому; они никак не предполагали, что белый человек может оказывать такие почести останкам негра.

Робену хотелось похоронить Казимира на том самом месте, где он пал жертвой своего самоотвержения. Он намеревался впоследствии сжечь все сломанные бурей деревья и выстроить тут домик, как бы в дополнение к жилищу Доброй Матери, и посещать этот домик время от времени в память Казимира. За могилой негра предполагалось установить постоянный уход.

Робен усердно рыл могилу и удивлялся: земля была рыхлой, точно ее недавно уже копали. Впрочем, работа продвигалась медленно, потому что в этом месте было много камней, наваленных, очевидно, с умыслом. Вскоре лопата Робена уперлась в слой ветвей и листьев, свежесть которых доказывала, что они были уложены тут совсем недавно.

Он прекратил работу и постоял в нерешительности, не зная, продолжать или нет.

— Неужели тут уже зарыт покойник? Вдруг мне придется быть невольным осквернителем чужой могилы? — пробормотал он в недоумении.

Он уже хотел подняться из ямы, как вдруг его нога наткнулась на что-то очень твердое, оцарапавшее довольно чувствительно кожу. Он нагнулся и увидел крышку пагары, обвязанной лианой; потянув за лиану, он почувствовал, что пагара очень тяжела, но все-таки, сделав усилие, вытащил ее из земли.

Рядом с этой пагарой была вторая, такая же тяжелая, потом показались третья, четвертая…

Подошел Анри и помог отцу вытащить их. Когда их открыли, они оказались полны золота.

В каждой было золотых самородков килограммов на полтораста, то есть на сумму около четырехсот пятидесяти тысяч франков.

Читатель уже знает, что робинзоны искренне презирали золото, поэтому неудивительно, что находка встречена была ими совершенно равнодушно. Робен смотрел на самородки, как будто они были самой обыкновенной вещью.

— Бедный друг! — говорил он. — Бедный Казимир! Всю жизнь ты был полезен мне в несчастье и, умирая, даришь мне огромное богатство.

— На что оно нам, отец? — вскричал Анри. — Мы гвианские беглецы-робинзоны, нам не нужно золото. Мы кормимся от земли, возделывая ее, мы питаемся трудами рук своих. До сих пор нам золото было не нужно, зачем же вдруг оно понадобится нам теперь?

— Верно, сын мой, ты хорошо сказал. Я очень тобой доволен. Если все вы так думаете, то я очень рад. Будь по-вашему.

Робинзоны презрительно столкнули самородки ногами в яму, и они упали туда вместе с пагарами. Яму засыпали и сровняли с землей, так что не осталось никакого следа, а для Казимира вырыли другую могилу шагах в десяти от клада.

Негра похоронили и на могилу навалили с помощью индейцев огромный камень, на котором Робен острием тесака начертал следующие простые слова: «Здесь покоится прах честного человека».

Тайна золота погребена была вновь и вверена на хранение усопшему старику прокаженному. Долго ли ей суждено было оставаться погребенной?

По окончании печальной церемонии робинзоны стали думать о том, чтобы возвратиться в жилище Доброй Матери. Но индейцы, всегда и во всем упрямые, как дети, желали непременно здесь передать Шарлю полномочия вождя. Объясниться с ними было бы абсолютно невозможно, если б, на счастье, не оказалось, что Ангоссо прекрасно владеет наречием эмерильонов. Негр принял на себя роль переводчика, и потянулись переговоры, грозившие никогда не кончиться, если бы Шарлю не пришло вдруг в голову решить вопрос очень простым и верным способом.

Еще в плену он обратил внимание на красивого молодого индейца лет двадцати, который все время выказывал ему большую симпатию. Этот индеец был значительно умнее своих собратьев. Шарль подумал, что из этого краснокожего юноши выйдет отличный вождь, и поделился своей мыслью с отцом, который ее вполне одобрил.

Но непростым делом было заставить индейцев согласиться с этой мыслью, трудно было рассчитывать на успех. Шарль прибег к решительной мере: сняв с себя ожерелье-талисман, он подошел к молодому индейцу и надел это чудодейственное пиаи ему на шею.

Шарль не ошибся в расчете. Передача талисмана, совершенная Шарлем с таким важным видом, будто это сам король надел на своего подданного орденскую ленту, имела непосредственным результатом провозглашение молодого индейца наследником Акомбаки.

Кстати, последнее слово об Акомбаке, об этой мало интересной жертве тайны золота. Безголовый труп его, во время суматохи оставленный в лесу на произвол судьбы, съели гвианские муравьи. Впрочем, этого и нужно было ожидать.

Церемония возведения нового вождя в эту должность была непродолжительна. У индейцев не осталось ни капли «веселого» напитка, чтобы отпраздновать это событие. В довершение несчастья вся провизия у них вышла, и им грозил голод.

К счастью, под боком находилась засека робинзонов с ее неистощимыми запасами всякого провианта. Робен гостеприимно через Ангоссо пригласил индейцев в свои владения.

Приглашение принято было с восторгом, и все толпой отправились на засеку, куда и прибыли совершенно благополучно.

Индейцы были ослеплены богатством засеки, обработанной руками нескольких человек. Индейцы удобно расположились там, и на другой день последовал трезвый пир, во время которого не произошло ни малейшего беспорядка или безобразия. Влияние белых сказалось быстро и сильно.

Индейцам так понравилась засека, что они попросили у Робена позволения поселиться около нее и войти в состав колонии.

Разумеется, разрешение было дано от всего сердца. Условлено было, что часть индейцев отправится в их деревню за женами, стариками и детьми. Ангоссо и его сыновья мало-помалу оставили свое вековое предубеждение против индейцев и жили в полном согласии с пришельцами.

Так прошел месяц.

Вопреки своему обыкновению, индейцы не ленились. Всем жилось сытно, весело, привольно. Никто не отлынивал от работы, каждый трудился в меру сил; работа шла по раз и навсегда заведенному порядку, которому очень удивлялись индейцы, но подчинялись ему охотно.

В тот день, когда отправлялась депутация индейцев за женами, работа на засеке прекратилась. В Доме Доброй Матери был праздник: давали прощальный пир в честь индейцев, отправлявшихся в путь, после чего все, по предложению Робена, пошли поклониться могиле Казимира.

Внешний вид поляны, на которой произошло столько событий, несколько изменился. Листья поваленных бурей деревьев высохли и пожелтели. Приближалось время, когда они должны были быть сожжены, а поляна обработана.

Робинзоны медленно и молча шли за главой своего семейства к тому месту, где вечным сном покоился старик прокаженный, и вдруг с удивлением увидели, что надгробный камень окружен благоухающими цветами в таком множестве, что аромат их разносился далеко вокруг.

Что за благодетельная фея развела здесь этот роскошный цветник, над которым тучами носились пестрые бабочки и очаровательные птицы-мухи? Или, может быть, гений золота позаботился о могиле невинной жертвы его нарушенной тайны? А может — и это вернее всего, — неизвестные люди, спрятавшие клад, найденный и не тронутый белыми, пожелали отблагодарить их, украсив могилу друга белых цветами?

На крик удивления, вырвавшийся из груди робинзонов, отозвался хриплый вопль — вопль невыразимого человеческого страдания. За воплем последовало тяжкое хрипение умирающего. Робен взял тесак и направился к тому месту, откуда слышались вопль и хрипение. Раздвинув густую траву в десяти шагах от могилы, он остановился как вкопанный.

На том месте, где был зарыт клад, его глазам представилось ужасное зрелище.

 

Глава XVIII

На краю глубокой ямы валялся человек, европеец, в лохмотьях, с бородой в кровавой пене, судорожно корчась и тяжело хрипя. Одного глаза у него не было — он вытек, провалился, изъеденный страшной язвой; только посиневшая орбита без век зияла темным отверстием; другой глаз был цел, но мутен и тускл. Ушные раковины представляли собой лишь жалкие безжизненные лохмотья, рот с распухшими губами — синеватое возвышение. От всего тела несчастного несло отвратительным запахом.

Робен узнал этого человека.

То был Бенуа.

— Он! — вскричал Робен с отвращением. — Это он! Ах, мой бедный Казимир, ты отмщен, и жестоко отмщен.

Хрипение умирающего становилось все реже и порывистее. Злодею оставалось жить лишь несколько минут.

Сердце изгнанника не знало ненависти. Он подошел к несчастному, до глубины души взволнованный этой карой судьбы, и наклонился к нему, превозмогая отвращение к невыносимому зловонию.

Затем он знаком подозвал к себе сыновей.

Анри окинул взглядом дно ямы, на краю которой лежал умирающий. Яма была совершенно пуста; ни малейших признаков золота не было в ней видно.

Клад исчез.

В эту минуту умирающий изогнулся в предсмертной судороге и с усилием приподнялся на руках. Его сильное тело отчаянно боролось со смертью. Лицо его, кожа которого то вздувалась, то опадала, обратилось к робинзонам. Видел ли он их своим единственным глазом? Сознавал ли их присутствие? И если видел и сознавал, то ненавидел ли он их теперь так же, как и прежде? Или, может быть, его последний взгляд умолял о прощении?

Несчастный вскрикнул в последний раз — хрипло, дико, — и тут произошло нечто ужасное, невыразимое.

Кожа на нем лопнула в нескольких местах, мясо отделилось от костей и свалилось на землю вместе с целым дождем мелких беловатых личинок. Показался оскал заживо ободранного скелета… Бенуа взмахнул руками и упал навзничь в яму, на краю которой лежал и в которой прежде был зарыт клад.

— Казимир простил его перед смертью, — произнес тихим и печальным голосом Робен. — Да покоится он в мире!

— Да покоится он в мире! — повторили за отцом робинзоны.

Яму опять засыпали и скрыли под землей заживо сгнившие останки последней жертвы тайны золота.

Молодые люди и их отец вернулись на поляну и рассказали госпоже Робен о страшной смерти Бенуа.

Показался оскал заживо ободранного скелета…

— Но ведь это ужасно! — говорил Анри. — Как он должен был страдать! Я просто не могу себе представить!

— Страдания его были ни с чем не сравнимы, — сказал Робен. — Он лежал тут, возле ямы, из которой улетели все его надежды, и страдал несколько дней, чувствуя, что тело его по кускам изъедается мелкими тварями.

— Но что же это за болезнь такая?

— Его съело насекомое, которое ужаснее всех хищных зверей на свете и всех гадов… Это насекомое называется lucilia hominivorax — муха-людоедка.

— Должно быть, вид этой мухи ужасный.

— Нет, дети мои, совсем напротив. Lucilia hominivorax почти ничем не отличается от обыкновенной мясной мухи. У нее нет никакого жала и вообще никаких наружных признаков, по которым бы можно судить об ее агрессивности.

Живет она обыкновенно в больших лесах и нападает на спящих людей, забираясь к ним в ноздри и в уши; она откладывает там свои яички и затем преспокойно улетает. Человек, которому муха-людоедка отложила в ноздри или в уши свои яички, — погибший. У науки нет никаких средств, чтобы спасти его.

В самом деле, эти яички быстро вызревают в окружающей среде; человек высиживает их, так сказать, сам. Через очень небольшой промежуток времени из яичек вылупляются личинки и наполняют собой носовую полость, ушные впадины, забираются в мускулы и, выедая их, отделяют кожу от костей; наконец, перед тем как им подвергнуться окончательному превращению, они прогрызают кожу в нескольких местах и выползают из нее, после чего, обратясь в настоящих мух, улетают прочь.

Несчастный неизбежно умирает, съеденный заживо.

Я видел одного такого больного в Сен-Лоранском остроге: все усилия врачей спасти его были тщетны. Правда, личинки удалось извлечь из тела, но они успели вызвать такое сильное воспаление по соседству с мозгом, что у больного случился менингит, которого он не перенес и умер.

— Но ведь это ужасно… Следовательно, и мы во время сна подвергаемся такой же опасности?

— Успокойтесь, дети: доктора утверждают, что муха-людоедка нападает только на тех людей, у которых нечистое, вонючее дыхание, которое ее привлекает так же, как обыкновенных мясных мух — запах гнилого мяса. На людей здоровых она почти никогда не нападает.

— И неужели, отец, так-таки нет никаких средств против этого бича? — спросил Анри.

— Именно бича, ты выразился метко. К счастью, эти случаи вообще очень редки. Доктора пробовали всевозможные средства: и скипидар, и хлороформ, и эфир, и бензин, — ничто не помогало. Этими средствами удавалось выгнать личинки целыми сотнями из тела больного, из ноздрей и ушей; особенно помогал бензин. При всем этом болезнь редко излечивалась, и то только в том случае, если ее захватывали в самом начале.

— Какая ужасная смерть! — сказал, содрогаясь, Эжен.

Ему вспомнилась агония Бенуа.

— Да, кара его постигла ужасная.

— Он был нашим злым духом. Только теперь мы можем вздохнуть свободно: у нас нет непримиримого врага. Он умер, а я свободен. Как жаль, что нет среди нас Казимира, что я не могу прижать к сердцу своего спасителя! Смерть этого доброго, честного старика отравила мне радость освобождения…

Теперь, дети мои, милые мои гвианские робинзоны, для нас настала новая жизнь. Мы потерпели крушение во время урагана, потрясшего наше дорогое отечество. Долгие годы страдали мы, скрываясь от преследований, как дикие звери, которые, впрочем, далеко не столь злобны, как некоторые люди.

Теперь нам не от кого прятаться, некого избегать. Зато и дела у нас прибавилось: теперь нам предстоит не только расчищать засеку и возделывать девственную почву, теперь у нас появилась новая, более высокая, цель, более важная миссия.

На здешней благодатной почве прозябают — именно прозябают — люди, стоящие на самой низкой ступени развития, но к развитию способные. Возьмемся же скорее за дело, дети мои! Приступим к просвещению темного люда, к ознакомлению его с нашей цивилизацией, к исправлению его нравственности. Это великая задача и вполне нас достойная. Употребим же все силы на то, чтобы по возможности довести до высочайшей степени благосостояния нашу новую родину, нашу экваториальную Францию!..