Глава I

Лучи рассвета заиграли на вершинах девственного леса; стволы деревьев были еще погружены в тень.

Неподвижные листья, казалось, постепенно тонули в надвигавшемся на них море света, терявшего свой пурпуровый оттенок по мере того, как солнце выкатывалось из-за горизонта. Вот покраснели и средние ветви. Еще пара минут — и ночной мрак быстро побежал куда-то в пространство, гонимый солнечными лучами.

Утро наступало без малейшего ветерка, душное. День обещал быть невыносимо знойным.

На поляне громко заиграла труба.

Прииск проснулся.

Каждый день он просыпался по звуку трубы; раздавались веселые голоса, смех; рабочие выходили из палаток, им раздавались порции завтрака и, между прочим, хорошая порция водки, как предохранительное средство от лихорадки.

Рабочие прииска — негры, индусы и китайцы — подходили и получали свои порции. Впрочем, китайцы не торопились подходить и всегда уступали очередь другим.

«Отчего так?» — подумает читатель. А вот отчего.

Китаец, или, как называют его американцы, Джон Чайнамен, — бестия хитрая и никогда не пропустит случая зашибить деньгу. До водки китайцы не охотники и при раздаче ее всегда норовят получить свои порции после всех, когда остальные рабочие уже получат свои. Получат и даже успеют выпить. Тогда китайцы нарочно начинают ходить мимо них со своей водкой, как бы поддразнивая их, возбуждая аппетит, и достигают того, что водку у них покупают по довольно высокой цене.

В этот день приисковый буфет был, вопреки обыкновению, почти пуст. Работники, не спеша и как бы с неохотой, выходили из своих палаток получить порции. Ничего подобного не случалось еще ни разу на прииске «Удача» с тех самых пор, как он был открыт, а открыт он вот уже два месяца.

Управляющий работами сразу заметил настроение рабочих, но объяснить себе его причину не мог никак. Управляющий был высокий, сухого сложения, сильный мужчина лет тридцати. На бледном лице, обрамленном рыжеватой бородой, живым блеском горели ясные серые глаза. На нем была серая широкополая шляпа и полосатая блуза с фланелевым красным поясом. То был француз-креол с острова Святого Фомы, звали его Валлон.

Мрачное затишье на прииске встревожило его как человека привычного и знакомого с местными обычаями.

Однако он ничем не выдал своей тревоги и ждал, когда рабочие кончат завтракать. Вот они завершили трапезу. Прошло десять минут. Пора было приниматься за работу, но они не принимались.

На прииске назревала стачка, бунт. Рабочие отказывались работать.

Управляющий взял тесак, подозвал к себе старшего помощника, голландского еврея из Парамарибо, и громко заиграл на трубе.

Никто из рабочих не пошевелился.

Краска бросилась в лицо креолу, потом тотчас же схлынула. Лицо его позеленело. Он медленно направился к хижинам и позвал:

— Манлий!

Подошел, прихрамывая, негр.

— Что угодно, хозяин?

— Отчего не работаешь?

— Нельзя работать… Я болен.

— Хорошо. Стой здесь.

Пройдя еще несколько шагов, управляющий позвал:

— Жарнак!

Выступил высокий негр с длинным двуствольным ружьем.

— Здесь! — отозвался он.

— Оставь ружье и отвечай мне.

— Слушаю, хозяин.

— Почему ты не идешь на работу?

— Другие не хотят… а я ничего.

— Ладно. Становись рядом с Манлием и жди меня.

Обходя хижины, управляющий продолжал вызывать одного за другим:

— Нестор! Зефирин! Геристаль!

Вызываемые выходили и становились перед управляющим.

Валлон дошел до индусских палаток и выкрикнул Мунуссами и Апаво.

Вышли два сильных, плечистых кули с блестящими глазами, с серьгами в ушах и браслетами на руках и на ногах.

Все упомянутые лица были десятниками на прииске. Собрав их около себя, управляющий обратился к ним совершенно спокойным голосом:

— Вот что, молодцы, хотите вы или нет, а со мною вы пойдете. Идите впереди меня. Жарнак, выходи вперед и веди нас к речке Сен-Жану. Помните, ребята, бегство бесполезно: моя пуля настигнет всякого, кто попытается бежать.

Десятники искоса взглянули на револьвер Кольта, торчавший за поясом у управляющего.

Валлон никогда не шутил. Они поняли, что ослушаться нельзя, и со страхом пошли по узкой тропинке в густой девственный лес. Чем дальше они углублялись в чащу, тем больше возрастал в них страх. Креол молчал, убежденный, что загадка скоро разъяснится.

Через четверть часа они пришли на обширную поляну, всю изрытую приисковыми ямами. Невозможный хаос представлял этот прииск, эта взрытая почва, словно изъеденная проказой, это загроможденное русло речки.

Глядя на дело рук своих, негры задрожали. Ноги у них подкашивались. Индусы также обнаруживали крайний испуг.

Управляющий понял, что отказ от работы вызван не капризом, а какой-то таинственной, быть может, даже суеверной причиной. До сих пор его рабочие были народом исправным, послушным, ни разу у него не было повода для недовольства ими.

Однако какова бы ни была причина скачки, креол не желал, чтобы она зачеркнула его труды на прииске, разработку которого ему удалось так далеко продвинуть. Он уходил с прииска на неделю вести изыскания и оставил его в самом цветущем состоянии; возвратившись, он нашел полное расстройство, грозившее окончательной гибелью всего дела. Нет, этого так оставить нельзя.

Он глянул прямо в лицо своим семерым десятникам, как бы желая влить в них свою энергию, и скомандовал звучным голосом:

— Вперед!

Десятники в крайнем испуге тесно прижались друг к другу и робко двинулись вперед, едва переступая мелкими, нерешительными шагами.

Управляющий провожал их глазами, словно оценивая их своим острым, проницательным, стальным взглядом. Десятники чувствовали на себе этот взгляд и шли неохотно, со страхом и отвращением, но шли.

Так дошли они до середины поляны и тут немного успокоились, видя, что ничего необыкновенного не случается.

Жарнак ободрился и решительно пошел вперед, Геристаль следовал за ним, а Нестор, надеясь на поощрение, опередил их обоих.

Вот он первый дошел до глубокой ямы, через которую была переброшена деревянная доска.

Желая перейти через яму, он ступил на доску.

Вдруг раздался громкий треск. Доска под Нестором подломилась, и несчастный десятник рухнул в яму.

— Ко мне, хозяин! — закричал он. — Ко мне! Помогите! Помогите!

 

Глава II

В один прыжок Валлон очутился на краю ямы. Сняв с себя фланелевый пояс, он опустил его в яму; негр ухватился за конец пояса; управляющий поднатужился и вытащил рабочего, который упал на землю и жалобно простонал:

— Хозяин! Меня укусила ай-ай!

Больше он не мог произнести ни слова. Челюсти его судорожно сжались, глаза выкатились, на губах появилась пена… Через минуту он умер.

— Хозяин! Меня укусила ай-ай!

Прочие десятники стояли, как пригвожденные к месту, и в ужасе молчали.

Только Жарнак собрался наконец с силами и пролепетал:

— Это Водяная Мать… О, это она!

Валлон кинул сострадательный взгляд на покойника и с негодованием заметил, что переходная доска сломалась не сама собой, а была ранее подпилена пилой почти во всю толщину. Автор гнусного предательства, подпилив доску, повернул ее подпиленной стороною вниз, так что снаружи ничего не было заметно. Падение негра в яму было неслучайным, оно было следствием злого умысла.

Что касается змеи, от ядовитого укуса которой умер темнокожий, то ее присутствие в яме следовало объяснить простой случайностью. Вероятно, ай-ай как-нибудь ночью упала в эту яму с золотоносным песком.

Странное дело: рабочие понемногу начали успокаиваться, по-видимому, так подействовала на них смерть товарища.

— Бедный Нестор! — тихо сказал один из них. — Ты расплатился за всех нас. Впрочем, и то сказать — с нами белый человек… Водяная Мать не трогает белых людей.

— Да, — подтвердил Жарнак. — Она больше не причинит нам зла. Она удовлетворена.

— Идемте! — сказал один из индейцев, не произнесший до сих пор ни единого слова.

Покойника оставили на краю ямы, и управляющий, сопровождаемый своими десятниками, продолжал исследование прииска.

Он подошел ко второй яме и побледнел, увидев, что и здесь доска перепилена. Наклонившись к яме, он не мог удержаться от дрожи, услыхав на дне звук, издаваемый кольцами гремучей змеи.

В каждой новой яме оказывалась новая змея, от которой неминуемо погиб бы тот, кто упал бы в эту яму.

Обойдя все ямы, Валлон убедился, что они полностью недоступны для работы: в одних копошились змеи, в других — скорпионы, в третьих — ядовитые пауки, муравьи и прочие гады.

Но вот негры дошли до места, окруженного колючими растениями и поэтому не доступного для босоногих рабочих.

Управляющий приблизился к нему один и с негодованием увидел, что ночью здесь работала машина.

Похитители золота за счет Валлона добыли себе, по всей вероятности, весьма значительный куш.

Вскоре его подозрения подтвердились: он увидел на земле несколько кусочков золота, побелевшего от амальгамы.

— Черт возьми! — пробормотал он сквозь зубы. — Оказывается, воры-то опытные: украли ртуть и, пользуясь суеверием негров, устроили всевозможные штучки, чтобы напугать их и заставить прекратить работы. Конечно, все эти каверзы очень легко приписать Водяной Матери, этой злой богине здешних негров, в которую они непоколебимо веруют. Но постойте, голубчики мои! Это вам с рук даром не сойдет. Покажу я вам такую Водяную Мать, что вы не обрадуетесь! Негодяи!.. Ну, ребята, идем обратно. Сегодня вечером вы получите двойную порцию водки. Геристаль, пришли сюда четырех человек с носилками, надо взять отсюда тело бедного Нестора.

— Слушаю, хозяин, — отвечал негр.

Они последовали за Валлоном, который на этот раз шел впереди. Возвращались они не прежней дорогой, а глухой тропинкой, в обход.

В ту минуту, когда креол ступил на тропинку, из-под его ноги, обутой в тяжелый сапог из желтой кожи, поднялась целая туча легкой желтой пыли и рассеялась далеко вокруг.

Креол отскочил назад, не понимая, что это значит, и вдруг весь затрясся от страшного, неудержимого чиханья.

Негры в тот же момент вскрикнули от ужаса при виде странного знака, подвешенного к дереву балата, у которого кора гладкая и желтая, сигарного цвета.

Знак этот — челюсть аймары, раскрытая во всю ширину и усеянная острыми зубами; в таком виде ее поддерживали воткнутые в нее колючки сырного дерева.

Над этим странным трофеем расцветал цветок вроде htimphea. То был чудесный экземпляр Victoria Regia, гигантского растения экваториальной Америки. Лепестки этого цветка в середине были белоснежные и у краев — ярко-красные, причем белый цвет переходил в красный не разом, не резко, а постепенно сгущаясь всеми оттенками розового цвета.

Цветок был тоже приколот к дереву колючкой балаты и составлял резкий контраст с челюстью аймары, этой акулы американских рек.

— Больше нам здесь нечего делать, — говорили между собой рабочие, между тем как управляющий все продолжал чихать. — Оставаться здесь дольше — это значит идти на верную смерть. Водяная Мать не хочет, чтобы мы оставались. Когда Водяная Мать выставляет свой знак, черные люди должны уходить. Гнев Водяной Матери страшен. Это место нечистое. Водяная Мать прокляла его. Уйдем! Бежим!

Управляющий продолжал чихать.

За чиханьем последовало сильное носовое кровотечение, лицо Валлона было все в крови.

Болезнь хоть и неопасная, но в высшей степени неприятная.

Впрочем, зато он добился своей цели: он знал теперь, что какие-то неизвестные люди замыслили воспользоваться его прииском и употребляли для этого весьма оригинальные средства.

Он вернулся на прииск и остановил у себя кровотечение. На всем прииске он был единственным белым и, следовательно, единственным человеком, не зараженным местными суевериями. Что он сделает, если все рабочие откажутся работать? Против суеверия не помогут никакие доводы рассудка. Рабочих Валлону не переубедить, он это понимал ясно. Как же ему быть?

Нужно было действовать решительно, смело, иначе все погибнет.

Узнав о смерти Нестора, рабочие перепугались еще больше. Они начали собираться толпами, рассуждать; среди них появились ораторы, своими речами и рассказами возбуждавшие и без того уже разыгравшееся суеверие невежественного люда.

Водяная Мать сделалась предметом оживленных толков. Давно, вероятно, проделки этой злой, мстительной, коварной феи не вызывали такого волнения, как в этот день.

Валлон обходил группы рабочих, ободряя их водкой и веселыми разговорами, но, кажется, его старания имели очень малый успех.

Больше всего толпились около десятников, подробно и не без прикрас описывавших утренние происшествия. Припоминались слухи, ходившие на прииске еще до ухода управляющего на изыскания.

— Да, — говорил один негр с грубыми чертами лица и сильными мускулами, — да, я перед тем каждый вечер, около десяти часов, слышал звучные удары по стволу дерева панакоко возле речки Сен-Жан.

— Я тоже слышал, — перебил другой. — Удары были тройные: раз-раз-раз, потом опять раз-раз-раз. Звуки были очень похожи на пистолетные выстрелы.

— Я тоже слышал!.. И я! — послышались со всех сторон боязливые голоса. — Это продолжалось с час, потом в полночь раздался громкий крик, а затем все стихло.

— А вы заметили, что лягушки и рыжие обезьяны в это время молчали?

— Да, правда.

— Неужели никто из вас не решился пойти посмотреть, что это такое? — спросил управляющий.

— О, хозяин, я побоялся, хоть я и креол из Кайенны, — отвечал один из рабочих дрожащим голосом.

— И ты побоялся, Жанвье? — спросил Валлон мускулистого негра. — А ведь ты силен, как майпури. Неужели ты такой трус?

— Да, хозяин, я очень боялся… очень, — подтвердил негр, нисколько не смущаясь своей трусости.

— Ну, это неудивительно, — возразил «кайеннский креол». — Он настоящий негр, из земли негров. Гораздо удивительнее, что струсил я.

Вперед выступил негр среднего роста, сильный, крепкий, с умным и смелым лицом и остановился перед управляющим, опираясь на палку.

— Я хотел посмотреть, — сказал он глухим голосом.

— Ты, Ояпан? — спросил управляющий.

— Да, хозяин, я.

— И ты ходил?

— Я взял ружье и пошел к дереву. Звуки продолжались. Я подошел к дереву близко-близко. Звуки не прекращались. Потом на плотине мелькнула какая-то тень. Луна осветила ее. То была как бы огромная-огромная человеческая фигура. Я так и замер, застыл от страха. Хотел поднять свое ружье, но не смог: таким оно мне показалось тяжелым, точно в нем весу пятьсот фунтов.

И так простоял я с полчаса. Звуки прекратились. Послышался громкий крик, потом как будто в воду упало большое и тяжелое тело, и больше я ничего не видел. Я вернулся в свою хижину, еле волоча ноги, и с тех пор болен: ноги у меня пухнут, пухнут… Водяная Мать околдовала меня.

— Завтра ты получишь сто франков награды.

— Спасибо, хозяин, только эти деньги не спасут меня от смерти: я все равно через неделю умру.

Негры в ужасе отшатнулись от Ояпана, как от зачумленного.

Управляющий вернулся в свою хижину, еще более встревоженный и говоря про себя:

— Хорошо же! Сегодня вечером я сам пойду к дереву и, если найду злоумышленника, сам расправлюсь с ним. Достанется ему от меня.

За полчаса до заката солнца Валлон был уже у заколдованного дерева, которое было настолько велико, что не было никакой возможности его срубить.

У основания оно имело в обхвате около четырех метров. Оно уже давно засохло, и безлистная вершина его черным пятном выделялась на голубом небе. У корня росли всевозможные растения; лианы, орхидеи обвивали дерево до половины, образуя наверху как бы воздушный цветник.

Креол прислонился к дереву, воткнул свой тесак в землю, около него положил револьвер, взвел курок ружья, закурил сигару и стал терпеливо дожидаться событий.

Прошло четыре часа.

Ночь была тиха, и, кроме лесного шума, не слыхать было ни малейшего постороннего звука.

Луна спешила за горизонт, уступая место темноте.

Вдруг послышались быстрые, звучные удары по дереву.

Валлон вскочил и обежал вокруг дерева.

 

Глава III

Он не увидел ничего.

Не успел он прийти в себя от первого изумления, как вновь раздался удар по дереву, и как раз в том месте, от которого Валлон только что отошел.

— Черт возьми! — пробормотал он. — Неужели у меня галлюцинации? Неужели я брежу наяву? Неужели Водяная Мать навела кошмар и на меня?

В третий раз послышался звучный удар по стволу дерева.

— Я не «кайеннский креол» и не «настоящий негр», — произнес в бешенстве Валлон. — Меня нельзя запугать подобными фокусами; хотя бы мне пришлось простоять здесь до рассвета, я выслежу проказников. В домовых я не верю.

На поляне все стихло. Валлон взял ружье на изготовку и несколько раз обошел вокруг дерева, пристально вглядываясь в темноту, которая была, однако, так густа, что он ничего не мог различить, кроме смутных очертаний кустов и ветвей.

Валлон взял ружье на изготовку

Так прошло с четверть часа. Прежние звуки возобновились, вызывая в пустынных окрестностях гулкое эхо. Тщетно Валлон бегал вокруг дерева, точно лошадь на корде, — таинственные удары слышались опять так же явственно, а между тем никого не было видно.

Но вот удары прекратились, и вслед за тем со стороны плотины послышалось какое-то пыхтенье, потом жалобный стон.

— Кто там? — окликнул управляющий.

Ответа не было, только послышался плеск как бы кинувшегося в воду грузного тела.

В темноте блеснули две неподвижные светлые точки.

Валлон прицелился. Прогремел выстрел, затем послышалось громкое рыдание. Свет выстрела осветил поляну, как днем. Валлону показалось, что над его головой пронеслась какая-то темная масса; она, по-видимому, скользнула по лиане, протянутой по дереву от ветви к ветви.

Управляющий не успел отшатнуться. Он упал на землю, как чурбан, не вскрикнув и даже не простонав.

На другой день его помощник, обеспокоенный отсутствием своего патрона, не возвратившегося из ночной экспедиции, пошел его искать в сопровождении десятников.

Они нашли Валлона лежащим без чувств, возле дерева панакоко; в груди его была глубокая рана. Он дышал, но очень слабо. Положение его было, по-видимому, безнадежным.

Над его телом висела на дереве челюсть аймары с воткнутым повыше ее цветком Victoria Regia.

На плотине были найдены следы крови. Но на земле, кроме следов самого Валлона, не видно было ничьих следов.

* * *

— А ведь мы идем не по той дороге.

— Не может быть.

— Как «не может быть»?.. Что значит молодость!.. Как она всегда самоуверенна.

— Я положительно утверждаю, что мы идем по той дороге, по которой нужно.

— А на каком основании ты это утверждаешь, позволь тебя спросить?

— Потому что ошибка тут совершенно невозможна.

— Нет, возможна!

— На каком же основании ты полагаешь, что она возможна?

— Твой способ возражать не из новых: ты отвечаешь вопросами на вопросы. Это старо, как мир, мой милый. Я прекращаю спор, потому что он все равно ни к чему не приведет.

— И очень хорошо делаешь, что прекращаешь. Я вовсе не считаю себя непогрешимым, но в том, что мы не сбились с дороги, меня убеждают две вещи: во-первых, секстант, который никогда не обманывает, а во-вторых, математические формулы.

— Следовательно, ты утверждаешь…

— Я утверждаю на основании показаний секстанта и своих вычислений, что мы находимся под 56°45′ западной долготы.

— Дальше?

— И под 5°15′ широты. Есть кое-какие дроби, но они так незначительны, что я их отбрасываю.

— Это когда было?

— Вчера вечером.

— Но ведь мы с тех пор сколько-то еще прошли?

— Очень немного. Мы продвинулись на запад самое большее километров на десять.

— А это тебе откуда известно?

— Вот Фома неверующий! Это я чувствую по своим ногам. Они у меня замечательно верно измеряют расстояние.

— Ах ты, счетчик! Все-то он считает да высчитывает. При чем же, однако, тут твои ноги?

— Я знаю, что они сделали тридцать тысяч и тридцать три шага. Каждый мой шаг равняется в среднем пяти дециметрам — следовательно, мы прошли к западу около 10 000 метров, то есть около десяти километров.

— В таком случае у меня неладно с глазами.

— Почему?

— Потому, дитя мое, что я совсем запутался и не узнаю местности. Ведь мы ожидали найти здесь никем не обработанное пространство, не так ли?

— Совершенно верно.

— А между тем оглянись кругом — везде следы труда человеческих рук.

— Это правда. Здесь какой-то прииск.

— Наконец-то ты согласился со мной, что я прав. Значит, и моя седая борода что-нибудь да стоит.

— Повторяю тебе, ты совершенно прав, но мы все-таки пришли туда, куда хотели. Это наша земля.

— Но в таком случае…

— В таком случае выходит, что эту землю кто-то занял. Но мы докажем, что она — отнюдь не собственность того, кто ее занял. Право первого владения у нас не признается. Мы поспорим с захватчиком земли и, по всей вероятности, придем к какому-нибудь соглашению. Не беспокойся, дело окончится обоюдным согласием, ты сам увидишь.

— Я и не беспокоюсь, я во всем полагаюсь на тебя, дитя мое. Пойдем берегом вот этой речки, мы тут, наверное, куда-нибудь придем.

— Иди, дорогой друг, я пойду сзади…

Читатель, вероятно, догадался по дружескому тону беседы, что она шла между искренними друзьями, что спор между ними велся безо всякого раздражения и был совершенно далек от чего-либо, похожего на ссору.

Старший из собеседников, тот, который упоминал о своей седой бороде, был мужчина лет сорока двух или трех, с живыми серыми глазами и русыми волосами. Он жадно вдыхал своей широкой грудью горячий воздух гвианского леса, не испытывая ни малейшего неудобства. Пот градом лил с его лица, но шел он быстро, как человек, давно привыкший к ходьбе по гвианским дебрям. На нем была куртка и панталоны из грубого холста, а ноги были обуты в сапоги из желтой кожи. За плечами у него болталось охотничье ружье, а в руке он держал тесак с коротким лезвием. Голову покрывала белая шляпа. Выговор у него был чисто парижский.

Другой собеседник был молодой человек лет двадцати двух, тоже белый и, по-видимому, не креол. Он был высок ростом, черноглазый; молодые черные усики шелковым пушком покрывали его верхнюю губу. У него была приятная добрая улыбка, ослепительной белизны зубы, ясный взор его свидетельствовал об отваге и доброте.

Одет он был примерно так же, как и его спутник, но с некоторым щегольством. Так, например, рубашка у него была фуляровая, обувь на стройных, сильных ногах — элегантная, даже заказная гинаровская винтовка носила отпечаток изысканности. В руке юноши не было тесака; он нес его в ножнах за поясом, за которым, кроме того, был еще засунут револьвер.

Он легко и быстро шел по хаосу ям и рытвин, которыми был почти сплошь изрыт весь прииск. Приятно было видеть, с какой ловкостью он перепрыгивал через них.

Двоих белых сопровождали еще шесть человек — четыре негра и два китайца, тяжело нагруженных провизией и землеройными инструментами.

По знаку старшего белого они остановились на поляне и принялись готовить пищу.

Европейцы прошли вперед еще несколько шагов и в удивлении остановились при виде человека, лежавшего неподвижно в луже крови.

Их волнение было, однако, непродолжительным. Как люди, привыкшие ко всяким случайностям, они тотчас же оправились, взвели курки своих ружей и тихо пошли вперед, приближаясь к неподвижно лежащему человеку.

Вокруг не было заметно ничего подозрительного. Тогда они наклонились к телу и увидели у него на груди, около соска, глубокую зияющую рану.

— Он умер или жив? — спросил старший.

— Жив, но, вероятно, скоро умрет, — отвечал младший.

— Несчастный.

— Тут его оставлять нельзя. Дерево, под которым он лежит, совершенно сухое и не дает тени. Скоро сюда придет солнце, и с раненым сделается солнечный удар.

— Он умер или жив?

— Как же быть?

— Надо его перенести куда-нибудь в тень… Взгляни-ка, взгляни! К дереву приколот цветок Victoria Regia. Что это значит?

— Совершенно не понимаю. Этот человек — белый. Кто его убийцы — трудно сказать; судя по знаку, привешенному к дереву, — кто-то из туземцев, хотя, впрочем, я не решусь это утверждать категорически.

— Надо, однако, ему помочь чем-нибудь. Не перенести ли его в дом?.. Тут, наверное, есть где-нибудь дом.

— Да, но сперва нужно перевязать рану. Судя по тому, что кровь течет при всяком его вздохе, следует думать, что легкое у него задето. Эй! — крикнул он своим неграм. — Идите сюда кто-нибудь с гамаком. Тому, кто отнесет раненого в хижину, я выдам двойную плату.

 

Глава IV

— Неужели рана его так опасна? — говорил между тем младший.

— Очень опасна. Я тебе говорю, что он едва ли выживет… Эй вы, что ж никто из вас не идет? — крикнул он опять неграм.

Вторичный зов подействовал. Подбежали два рослых молодца атлетического сложения.

— Денег не нужно, — сказал один из них, — мы и так перенесем этого несчастного, куда укажете.

— Он очень плох, — сказал другой, — мы рады послужить ему от всего сердца.

— Хорошо, друзья мои, — сказал молодой человек, в то время как его товарищ молча открывал маленькую походную аптечку. — Вы славные ребята, и я вам очень благодарен.

— Довольно странно, — говорил доморощенный хирург. — Видал я всякие раны, но такой — не случалось ни разу.

— А что? Разве что-нибудь особенное?

— Да как же не особенное: рана эта не сделана ни ножом, ни пулей, ни стрелой. Стрела пробивает и разрывает, нож правильно режет, пуля сильно ударяет о тело, поражая ткани вокруг раны, но эта рана не похожа ни на одну. Скорее можно подумать, что она нанесена клыком какого-нибудь животного.

— Но ты, конечно, знаешь, что в Америке нет животных с бивнями или клыками, кроме американского кабана?

— Как знать…

Разговаривая со своим младшим товарищем, путешественник не сидел без дела. Он проворно приложил к ране щепотку корпии, на нее — мокрый компресс и крепко замотал бинтами.

К носу раненого он поднес пузырек с нашатырным спиртом. Тот открыл глаза и пошевелил губами, но не мог произнести ни звука.

Когда негры укладывали его в гамак, он жалобно застонал, хотя поднимали его с чрезвычайными предосторожностями.

Сильные носильщики понесли раненого; за ними пошли европейцы. Пройдя вдоль речки несколько минут, они вскоре увидели поселок, о котором говорилось в первой главе.

В этом поселке, как известно, жили рабочие прииска. Насколько за сутки до этого они были мрачны и тихи, настолько теперь они шумели и кричали. Всеми ими (особенно индусами) точно овладело безумие. Китайцы пищали и визжали, словно испуганные птицы.

Причина шума и беспорядка была понятна. Люди, отправившиеся с голландцем-приказчиком отыскивать управляющего, увидев его лежащим без чувств, убежали прочь. Их быстрое возвращение довершило сумятицу, уже и без того царившую на прииске. Рабочие окончательно решили, что место это нечистое, потому что сам белый их начальник сделался жертвой пиаи.

По этому случаю выпили лишнюю чарку водки, после которой рабочим захотелось еще и еще, так что в конце концов они напились до безумия.

Напившись, принялись танцевать. Негры до того любят танцы, что под пьяную руку готовы плясать хоть на вулкане. На прииске из музыкальных инструментов имелся только барабан; этого показалось мало; достали откуда-то жестяные коробки из-под консервов и начали извлекать из них звуки, от которых на поляне пошел такой трезвон, что хоть уши затыкай.

Под звуки этих инструментов негры принялись выделывать самые неистовые прыжки. Пот градом катился с них, но они все пили и плясали, плясали и пили. От китайцев требовали запасной водки, но те уверяли, что водка у них кончилась. Негры не верили. Один кули, плясавший со своими соплеменниками «танец тигров», объявил, что китайцы лгут, и вздумал было обыскать хижину одного из них. Джон Чайнамен не пожелал безнаказанным оставлять такое оскорбление своего очага и вытащил нож. Индус кинулся на него с палкой (индусы замечательно дерутся палками). Китаец не успел пустить в дело свой нож: на несчастного обрушилась тяжелая дубина и раздробила ему руку, а нож отлетел далеко в сторону. На помощь товарищу подбежал другой китаец и упал с раскроенным черепом.

Негры закричали «браво!». Китайцы взвизгнули в один голос и кинулись в драку. Произошла ужасная схватка. Трещали разбиваемые черепа, вдребезги ломались палки, ударяясь о спины… В воздухе летали длинные косы китайцев, точно хвосты бумажных змеев…

В конце концов дубины одержали верх над ножами. Правда, человек шесть индусов остались лежать зарезанными на земле, но китайцам досталось еще сильнее: человек двенадцать из них было убито и более или менее тяжело ранено.

Поражение китайцев довершилось подвигом, который совершил один из кули. То был высокий, тощий, как факир, индус, обладавший, однако, замечательной силой. Он схватил одной рукой за косы сразу трех китайцев и, крепко связав их вместе, объявил, что берет их в плен.

— Давайте сюда водку! — кричал он им, дергая их за косы.

Несчастные визжали, молили о пощаде, клялись, что водки у них больше нет.

— А, вы не хотите? — злобно кричал малабарец. — Эй, дайте сюда огня! Привяжем их к дереву и будем поджаривать им пятки до тех пор, пока они не скажут, куда спрятали водку.

Страшная угроза эта не была, однако, приведена в исполнение.

Во время суматохи и беспорядка дверь приискового амбара с провизией каким-то образом оказалась отворенной. Негры, индусы, китайцы разом забыли свои раздоры и кинулись в амбар. В одну минуту были расколочены все бочки, разорваны и развязаны все мешки, и содержимое их разбросано по земле. Добравшись до бочки с водкой, буяны выкатили ее из амбара, поставили на станок, наскоро устроенный из двух поленьев, пробуравили в ней отверстие — и водка полилась в подставленные сосуды.

Водочная горячка овладела всеми. Приказчик даже не пробовал протестовать: это не принесло бы никакого результата и лишь самого его подвергло бы опасности.

Крики, танцы, песни, дикая музыка возобновились с новой силой. Китайцы, ловя благоприятный случай нализаться на дармовщину, не отставали от негров и индусов и тоже перепились до изнеможения.

В эту минуту, когда оргия достигла крайней степени безобразия, двое белых путешественников, уже известных читателю, вышли из леса на поляну.

Их появление словно окатило пирующих холодной водой. Одни китайцы продолжали плясать, так как с непривычки к спиртному опьянели до потери сознания; негры же и индусы, увидав белых, разом смолкли и разбежались по своим хижинам.

— О! — сказал младший из путешественников. — Тут дела идут или очень хорошо, или очень дурно.

— Да… Впрочем, что же тут удивительного? — отвечал старший. — Хозяин убит — вот они и принялись пировать. Недаром пословица говорит: «Кошка вон — мышка в дом».

— Давай положим сначала нашего раненого на удобное место. А, это, вероятно, его квартира. Тут есть кровать. На спинку кровати я поставлю жестяную коробку с водой и проведу трубку, чтобы вода постоянно лилась на рану.

— Это верно. Мы сделаем все, что можем, лишь бы помочь несчастному. Чем бы ни кончились наши труды, мы свой долг исполним.

Покуда путешественники хлопотали над раненым, к ним подошел приказчик и с понятным волнением дал некоторые объяснения по поводу происходящего.

Они узнали, что раненый — управляющий прииском и что его зовут Валлон. Это имя было им совершенно не знакомо. Что касается прииска «Удача», который был очень хорошо им известен, то они не сочли нужным немедленно заявлять свои права на него.

Голландец отдал себя в их полное распоряжение и, всячески изображая глубокое прискорбие, описал им катастрофу, жертвой которой сделался управляющий.

— Как вы думаете, не было ли у рабочих повода для вражды с ним?

— Ни малейшего. Он всегда был с ними очень справедлив и в точности исполнял свои обязательства.

— Очень хорошо. Следовательно, с этой стороны нам нечего бояться за него. Наши пьяницы протрезвятся в конце концов, и потом, если они не захотят работать, их можно будет отправить в Кайенну. Есть ли у вас в кассе деньги, чтобы заплатить им?

— У меня очень мало наличных денег, — с некоторой недоверчивостью отвечал приказчик. — Впрочем, они почти все получили значительные авансы, так что доплатить им придется немного: они работали всего только два месяца.

— За доплатой дело не станет. Я заплачу и приглашу других рабочих. Покуда господин Валлон не поправится, мы будем распоряжаться за него.

Аппарат для орошения раны установили. Вода тонкой непрерывной струйкой потекла на грудь раненого, который пришел между тем в чувство и с глубокой благодарностью смотрел на своих благодетелей, держа в своих дрожащих руках их сильные руки.

Ему запретили говорить, и он послушно молчал.

Оба путешественника провели в хлопотах все утро, они как раз собирались позавтракать кассавой и ломтиком солонины, когда неожиданно со стороны хижин послышались страшные, отчаянные крики.

То были уже не прежние дикие возгласы пьяниц, а крики о помощи.

Путешественники бросились к дверям и увидели огромный столб дыма, поднимавшийся с трех сторон над квадратной площадкой, застроенной хижинами рабочих. Стены трещали от огня, крыши из листьев ваи тлели, как трут. Все было охвачено пламенем, которое распространялось с быстротой урагана и моментально пожирало одну хижину за другой.

Временами среди рева пламени раздавались громкие взрывы — то вспыхивали запасы пороха.

Пьяницы, застигнутые страшным бедствием врасплох, метались среди пожара с горящими волосами и дымящимся телом. Те, что падали, уже не вставали. Задохнувшиеся сгорали заживо. Некоторые пытались спастись, убежать, вырваться из огненного моря, но большинство погибало на месте.

Пьяницы метались среди пожара

И не было никаких средств остановить катастрофу.

 

Глава V

По мере того как сгорали хижины рабочих и с ними погибали в дыму и пламени их хозяева, пожар подбирался понемногу и к дому управляющего. Чтобы предотвратить грозящее бедствие, белые путешественники, вооружившись топорами, начали ломать и разбирать забор около дома, чтобы отделить его от пожара пустым пространством.

В пожаре погибли все запасы провизии. Прииску грозил голод. Белые работали неутомимо, подавая пример своим неграм, которые старались от них не отставать. Усилия увенчались успехом: дом, где нашел себе последнее убежище раненый, удалось отстоять от пожара, который медленно потухал.

Но на этом испытания путешественников не кончились. Только они собрались отдохнуть от непомерного, непосильного труда, как вдруг где-то в глубине леса раздался страшный раскат грома, от которого задрожала земля. Затем послышалось какое-то клокотанье, с минуту на минуту становившееся все громче и громче.

Младший путешественник влез на крышу дома и огляделся. В лощину, в которой был расположен прииск, быстро несся поток грязной илистой воды.

Еще минут десять — и дом управляющего будет затоплен.

Скорее бежать! С огнем кое-как справились, но вода еще неумолимее огня.

Молодой человек лихорадочно обдумывал план бегства, но тотчас же убедился, что дорога отрезана со всех сторон; дом управляющего, стоявший на некотором возвышении, превратился в остров. Но и он скоро окажется под водой.

— Ну, что? — холодно спросил старший путешественник у младшего.

— Поистине, дорогой друг, наша Гвиана изобилует всевозможными сюрпризами. Если бы нам уже не случалось и прежде попадать во всевозможные беды и благополучно выходить из них, то я бы теперь с уверенностью сказал тебе: «Мы погибли».

* * *

О Гвиане много писали и пишут, но до сих пор о ней существует самое превратное представление.

Спросите любого: «Какой там климат?», вам ответят: «Ужасный, невыносимый, крайне вредный для европейца». А между тем это вовсе не так. Климат Гвианы совсем не так дурен, как это принято думать, и страна эта вовсе не такая безотрадная, как это кажется, вследствие того, что она превращена в место ссылки и каторги.

Чем обычно доказывают вредность климата той или иной страны? Конечно, статистикой смертности. Обратимся же к статистике и мы, что она нам скажет? Подтвердит ли она общепринятое мнение? Ничуть.

Статистика докажет нам неопровержимыми цифрами, что средняя смертность в Гвиане нисколько не выше смертности в Париже. Вообще, климат Гвианы переносится хорошо даже иностранцами и делается убийственным для них лишь в случае, если они предаются излишествам. Излишества в жарком климате — самый смертельный яд.

Если мы обратимся к истории и вникнем в причины сильной смертности в Гвиане в былые времена, то опять-таки окажется, что этими причинами были неопытность и жестокость начальствующих лиц, злоупотребление властью, притеснения туземцев и их восстания.

В течение XVII столетия в Гвиану предпринималось шесть экспедиций, и все они окончились крайне плачевно. Первая экспедиция отправлена была в 1604 году из Руана под начальством капитана Ларавардьера, который высадился в Кайенне с тридцатью эмигрантами. Туземцы-караибы встретили их миролюбиво, но вскоре эмигранты начали притеснять туземцев и даже попытались обратить их в рабство. Караибы дали им энергичный отпор, и дело кончилось тем, что через год все поселенцы до единого были перебиты.

Вторая и третья экспедиции были тоже предприняты из Руана, одна в 1630 году, а другая в 1634-м. Переселенцы, нуждаясь в пище, начали нападать на туземцев, а те объединились с голландцами и англичанами и опять дали им отпор. В конце концов почти все переселенцы были съедены караибами.

Основание города Кайенны относится к 1635 году.

В 1643 году в Руане снова составилась компания, выхлопотавшая себе концессию на все земли между Амазонкой и Ориноко с условием заселить их и устроить там фактории. В Гвиану отправилась большая экспедиция из трехсот человек под начальством воистину бешеного безумца, некоего Понсе де Бретиньи.

Город Кайенна

Вместо того чтобы постараться привлечь на свою сторону туземцев, что так легко удалось англичанам и голландцам, Бретиньи с первых же своих шагов на новой земле завел с ними свару и сделал попытку обратить их в невольников. Он охотился за ними, как за дикими зверями, и попадавших ему в руки вешал и жег живьем без всякого милосердия.

Не довольствуясь издевательствами над дикарями, он притеснял и своих подчиненных; плохо кормил, морил непосильной работой под знойными лучами гвианского солнца, за малейшую вину взыскивал с неслыханной строгостью.

У него был железный штамп с его вензелем. Этим штампом раскалив его добела, он выжигал клейма на лбу или на руках тем, кто мало-мальски не так исполнял его приказания. Выведенные из терпения переселенцы в 1644 году взбунтовались и арестовали своего мучителя. Сто двадцать человек из них убежали частью в Суринам, частью в Бразилию. Бретиньи вновь получил свободу, к ужасу несчастных, оставшихся в Гвиане. Кончилось тем, что и они разбежались, найдя себе приют у индейцев. Сам Бретиньи был убит индейцами, которым он вздумал мстить за то, что они дали у себя приют беглецам.

В том же духе велись дела в колонии в течение всего XVI века, причем Кайенной не раз овладевали голландцы, которых всякий раз приходилось изгонять оттуда с большим кровопролитием. В последний раз они были выбиты оттуда адмиралом д’Эстре в 1676 году. Адмирал нанес им тяжкое поражение, в честь этой победы Людовик XIV приказал выбить медаль с надписью «Сауаnnа recuperata» (за отвоевание Кайенны). Вообще же XIV век прошел для колонии совершенно бесплодно, и следующее столетие застало ее в абсолютно неустроенном виде. Бедствия, постигшие Францию под конец царствования Людовика XIV, отразились и на Гвиане: французские владения в ней были значительно урезаны по Утрехтскому миру 1713 года.

С тех пор колония влачила самое жалкое существование. В 1763 году французское правительство, желая вознаградить себя за потерю Канады, обратило усиленное внимание на Гвиану. Через год в Гвиану отправилась большая экспедиция из нескольких сот эмигрантов под начальством Шанваллона. Переселенцы попали в Гвиану в самый разгар дождливого сезона, а тут еще, на беду, из Европы стали прибывать корабль за кораблем целыми тысячами новые эмигранты, которых вместе с женщинами и детьми набралось вскоре около 10 000 человек.

Меж тем в колонии начался сильный голод. Эмигранты продолжали прибывать, и не было возможности предвидеть, до каких размеров дойдет бедствие.

Начался голод, а с ним и болезни. В результате погибло 10 000 душ, и было совершенно непроизводительно истрачено 30 миллионов.

Колонии был причинен большой ущерб.

Требовался человек с необыкновенно умной головой, из ряда вон выходящий, чтобы поправить вконец испорченные дела.

Таким человеком оказался Малуэ, посланный в 1776 году в Гвиану в качестве главного королевского комиссара. Это был положительно лучший из администраторов, каких когда-либо имела Гвиана. Он энергично занялся благоустройством колонии, проводил каналы, строил дороги, осушал болота, расчищал леса. Под его умным, деятельным управлением колония быстро подошла к процветанию.

Затем последовала Французская революция. Для Гвианы она выразилась в том, что сюда было сослано множество «врагов нового порядка»: дворян, писателей, священников, генералов, — всего более трехсот человек; обращались с ними дурно, и они умирали, как мухи.

Таковы были события, создавшие для Гвианы настолько плохую репутацию, что на эту страну до сих пор смотрят с крайним предубеждением, как на самое несчастное место на земле.

Итак, мы убедились, что корень бедствий, постигших гвианских колонистов, заключался вовсе не в климате Гвианы, а в обстоятельствах, которые зависели исключительно от самих людей.

С тех пор прошло почти целое столетие.

Положение колонии значительно улучшилось, хотя до идеала еще было далеко.

Во всяком случае, мнение о вреде гвианского климата есть не более как ни на чем не основанный предрассудок, который я и постарался рассеять доводами, изложенными в этой главе.

 

Глава VI

«Париж 15 июля 187…

Дорогие родители! Милые братья! Завтра из Саутгемптона идет почта в Гвиану. Через двадцать два дня шхуна “Марони-Покет”, которая недавно заменила нашу “Tropic Bird”, выйдет из Суринама в Марони, а еще через неделю мое письмо дойдет до нашего поселения “Полуденная Франция”. Оно опередит нас на три недели. Наконец-то я увижу вас после десятимесячной разлуки. Мы с Андрэ просто горим от нетерпения уехать поскорее домой.

Мне Париж надоел, хотя и понравился. Я бы желал в нем жить, но лишь в том случае, если б почему-либо не мог жить в девственном лесу. Одно из двух: или высшая степень цивилизации, или самая первобытная культура — середины я не допускаю.

С новой жизнью я освоился очень быстро и скоро перестал удивляться. Одного я никак не могу переварить: отчего это приезжий чувствует себя в Париже одиноким, как в девственном лесу, хотя вокруг всюду кишат люди? А я еще менее, чем кто-либо, чувствовал это одиночество, потому что со мной был наш несравненный Андрэ.

Под его руководством я все осмотрел, всюду побывал и могу сказать, что познакомился с Парижем вполне. Накупил я целую груду книг, оружия, платья, всяких инструментов и земледельческих орудий. Все это уже упаковано и готово к отправке морем. Покупок так много, что ими можно нагрузить трехмачтовый корабль. Денег я не жалел, и вы будете довольны, когда все это получите.

Все дела сделаны, и мы возвращаемся назад. Мы не на шутку соскучились. Жара и духота в городе страшная. Асфальтовые мостовые раскалены, и асфальт пристает к каблукам, когда ходишь пешком по городу. Температура +37°. И после этого говорят, что климат Гвианы невыносим для европейца, когда там средняя температура всего 27°! Правда, в январе в Париже было однажды 15° мороза, но я не знаю, насколько полезны для здоровья такие крайности.

Путь из Кайенны по реке Марони

Одним словом, нам обоим хочется поскорее домой, домой и домой, в Гвиану, в девственный лес.

Не могу закончить письма, не описав вам одного эпизода, героем которого был Андрэ.

— Пойдем со мной, — сказал он мне однажды.

— Куда? — спросил я.

— Это пока секрет. Поверь мне, ты не будешь жалеть, если пойдешь со мной.

Мы вышли из гостиницы и пешком отправились на какую-то узкую и длинную улицу мрачного вида. То была улица Сен-Жак. У большого, неприглядного дома мы остановились, и Андрэ провел меня на шестой этаж.

— Здесь, — сказал он, останавливаясь у двери, выкрашенной охрой, и показывая мне на дощечку с надписью: “Госпожа Д. Искусственные цветы”.

— Да, здесь! — вскричал я.

Я узнал, друзья мои, нашу мансарду на улице Сен-Жак.

Мы вошли. Нас встретила бледная худая женщина в черном платье, окруженная тремя детьми, которые смотрели на нас с печальным любопытством. Бедняжка была вдовой без всяких средств…

— Сударыня, — сказал я ей, — не приходите в отчаяние. Моя мать была точно в таком же положении, как вы, но ее выручили добрые люди…

Подойдя к колыбельке, в которой лежал четвертый ребенок (увы! больной), я наклонился к нему, поцеловал его и положил в люльку банковский билет в 1000 франков…

Итак, до свиданья, милые мои родные, до скорого свиданья!

Всем сердцем любящий вас

Шарль».

На конверте был адрес:

Господину Робену, землевладельцу плантации «Полуденная Франция», Марони, во Французской Гвиане.

Письмо было получено месяц назад, наступило уже 12 сентября, адресат со дня на день поджидал двух путешественников. Им бы уж давно пора было приехать, и родные их уже начинали беспокоиться.

— Не отправиться ли нам их встречать? — предложил Анри.

Предложение старшего сына робинзона не встретило возражений. Жилище оставили под охраной Ангоссо и его семьи, сели на две превосходные пироги и отправились. Первый привал сделали на левом берегу Марони под деревьями.

— Запоздали они что-то, — говорила встревоженная госпожа Робен. — Я определенно умираю от нетерпения. Какое-то тяжелое предчувствие не дает мне покоя, и я просто не знаю, что с собою делать.

— Ну, мама, зачем такие печальные мысли? — возразил Анри. — Ведь и то сказать — от Франции до Гвианы путь неблизкий. Их могли задержать встречные ветры.

— Все это я знаю, и все-таки беспокоюсь.

Тревога госпожи Робен, какой бы малоосновательной она ни была, смутила и самого Робена, хотя он не подал виду и остался по обыкновению спокоен и бесстрастен.

Всем было как-то не по себе и хотелось развлечься. Случай вскоре представился. В кустах на берегу послышался крик птицы. В Анри дрогнула охотничья жилка. Он схватил свою большую пистонную двустволку, купленную в Кайенне, и взвел курки. Треск взводимых курков спугнул двух птиц, которые взлетели, громко хлопая крыльями. Они полетели через поляну с быстротою бомб, но меткие выстрелы Анри настигли их. Две великолепные крупные мараи упали на землю, простреленные насквозь.

На выстрел Анри отозвался откуда-то издалека третий выстрел.

Подобные случаи на Марони — не редкость, потому что эта река представляет собой огромный водный путь, по которому тянутся на прииски многочисленные пироги с рабочими. Дорогой те из них, у кого есть ружья, то и дело поддаются искушению поохотиться на попадающуюся во множестве дичь.

Но этот выстрел был какой-то особенный, скорее взрыв, чем выстрел. Так, по крайней мере, подумали все, кроме Эжена, который, напротив, утверждал, что это ружейный выстрел, и даже сделал предположение, что выпустили его либо Шарль, либо Андрэ, возвращающиеся домой. С Эженом начали спорить, но он стоял на своем, и кончилось тем, что госпожа Робен несколько успокоилась, остановившись на утешительном предположении своего юного сына.

— Это можно будет проверить, — сказал Робен. — Солнце садится, и лучи его уже не так жарки. Мы можем выступить в путь, это все-таки лучше, чем сидеть в бездействии и томиться ожиданием.

Над лодками устроили навесы, и пироги быстро понеслись по реке, управляемые сыновьями Ангоссо. Вдруг передняя лодка, которой управлял Ломи, остановилась.

— Что случилось, Ломи? — спросил Робен.

— Лодки… много лодок… там… в речке… — отвечал негр.

— Где же лодки? И про какую речку ты говоришь?

— Да, хозяин, я вижу и то, и другое… Вы сидите, оттого и не видите.

— Ну так и поезжай туда.

— Это верно, — сказал Анри, вставая на ноги осторожно, чтобы не качнуть легкую лодку. — Я вижу направо устье маленькой речки и с полдюжины лодок, стоящих у берега.

У всех при этом известии радостно забилось сердце. Гребцы налегли на весла, и пироги быстро понеслись вперед.

Через полчаса стали видны четыре нагруженные лодки, стоящие у берега; пассажиры их устроили привал и готовили себе ужин. Их было восемь негров и двое белых.

Робинзоны причалили около них и поздоровались.

Робен хотел обратиться к ним с вопросом, как вдруг один из белых, поспешно вскочив, снял шапку и взволнованным голосом крикнул:

— Господин Робен!

Робен с удивлением глядел на этого человека, черты лица которого казались ему совершенно незнакомыми.

— Ах, господин Робен, как я вас давно не видел и как рад этой встрече! — продолжал незнакомец. — Ведь уже двадцать лет прошло, как мы виделись в последний раз. Вы, кажется, меня не узнаете? Это неудивительно, я очень изменился. Борода моя почти совсем поседела, спина сгорбилась, как у старика… Я так много работал и так много выстрадал… Знаете, я вас долго разыскивал, когда в 1859 году узнал об амнистии. Я ходил в Долину Бедного Казимира, но не нашел вас там. Вы ушли, не зная о своем освобождении.

Робен с удивлением глядел на этого человека, черты лица которого казались ему совершенно незнакомыми

В уме Робена разом блеснула догадка. Он вскрикнул:

— Так это вы, Гонде, дорогой мой! Нет, как же, я вас не забыл. Конечно, с первого раза трудно узнать, но все-таки я помню вас очень, очень хорошо, помню и услуги ваши, которые были для меня неоценимы.

— Вы очень добры, господин Робен. Я и в будущем готов служить вам, чем и как могу.

— От души благодарю вас, Гонде, и сейчас же воспользуюсь вашим любезным предложением.

— Очень рад. Потребуйте от меня чего хотите, — я все сделаю.

— Скажите мне, во-первых, чьи это лодки?

— Две из них мои. Со времени своего освобождения я осуществляю сообщение на лодках между Сен-Лораном и Эрминой. Я знаю, зачем вы приехали сюда.

— Не может быть, чтоб вы знали.

— Уверяю вас, что знаю. Вы интересуетесь двумя путешественниками, едущими из Франции. Один из них очень молодой человек, а другой лет сорока пяти.

— Это верно. Говорите же скорее, где они?

— Младший носит ваше имя: я прочитал это на его сундуке и подумал, не ваш ли это сын. Кстати, он сильно похож на вас. Спросить его я, однако, не решился и ограничился тем, что поехал следом за ним, надеясь найти вас. Они оба были здесь сегодня утром и чуть свет отправились осматривать один прииск, на который у них есть концессия.

— Мой сын здесь! — вскричала госпожа Робен, не в силах долее сдерживаться. — Спасибо вам, милостивый государь, за это радостное известие. Мы, конечно, сейчас отправимся его догонять? — обратилась она к мужу.

— О, вы едва ли их догоните, — сказал Гонде. — Они едут в маленькой быстроходной лодке, за которой ваши пироги ни за что не поспеют.

— Ничего не значит, мы все-таки приблизимся к ним.

— Что же эта за лодка такая, которую мы не можем догнать? — спросил Анри, указывая на свои тугие, крепкие мускулы.

— Это бумажная лодка, недавно изобретенная американцами. На ней есть маленький паровичок с винтом, и все вместе весит не более восьмидесяти килограммов. Лодка эта летит, как птица. Я видел, как они ехали в ней, и потому могу судить. Впрочем, они говорили, что вернутся сюда самое позднее завтра вечером, и мы условились, что я буду их здесь ждать.

— Следовательно, груз вот этих лодок принадлежит моему сыну?

— Весь принадлежит ему, господин Робен. Тут всего багажа тонн пятнадцать. Чего только нет: лодка, топоры, вино, сабли, плуги, бороны, машины для промывки золота, разобранные части паровика.

— Как, и паровик есть?

— Да, господин Робен, паровик совершенно новой системы, изобретенный, кажется, парижанином Дебайе… А вот в этих двух ящиках большой запас динамита для взрывания скал на прииске. Вообще, с тем, что везет из Парижа ваш сын, разработку прииска можно крепко поставить на ноги.

— Если вы пожелаете с нами работать, Гонде, я буду очень рад и постараюсь найти вам занятие повыгоднее. Нам нужны честные и энергичные люди, освоившиеся с жизнью в гвианских лесах. Вы согласны? Принимаете мое предложение?

— Вы очень добры, господин Робен, и оказываете мне большую честь… Конечно, я буду очень рад остаться с вами.

— Знаете что, Гонде, — сказал Робен, как бы вдруг пораженный необыкновенным фактом, — вы сделали нечто совершенно невероятное, поднявшись вверх по Марони на подобных лодках.

— Это все господин Шарль, — отвечал Гонде. — Я преспокойно хотел остановиться возле водопадов Эрмины, но ваш сынок весь в вас и не любит останавливаться ни перед чем. Невозможного для него не существует. Он мне сказал: «Неужели вы совсем хотите здесь остановиться?» — «Конечно, сударь, — отвечал я, — ведь крыльев у нас нет, а на разгрузку лодок потребуется по крайней мере дня два, да на обратную погрузку столько же». — «А вы забыли о моей бумажной лодке с паровой машиной? Я возьму ваши лодки на буксир, и дело с концом». Сказано — сделано. Лодочка перетащила наши лодки, и водопад остался позади. Мы прошли весьма благополучно, без малейшего повреждения, и груз остался целехонек.

Робинзоны с восхищением слушали рассказ о геройстве своего младшего брата.

Они решили во что бы то ни стало плыть вверх по речке и отыскать его.

Госпожа Робен, хотя сообщенные Гонде сведения и успокоили ее до некоторой степени, тоже возобновила свои просьбы ехать вслед за Шарлем. По ее настоянию Робен приказал своим лодкам готовиться в путь.

— Вы можете оставаться здесь, — сказал он Гонде. — Я думаю, что мы встретим наших путешественников по дороге.

Он дал сигнал к отплытию, и две пироги быстро понеслись по реке, которая под прямым углом с Марони направлялась на запад.

Несколько часов плыли они и прошли, должно быть, уже немалое расстояние. День клонился к вечеру; скоро необходимо было сделать привал. Робинзоны желали проплыть как можно дальше вперед и усердно работали веслами.

Вдруг до их слуха донесся отдаленный и негромкий шорох. Что это такое? Шорох становился все слышнее и слышнее.

Лодки приостановились. Какие странные звуки! Точно вода шумит.

Русло реки как будто расширилось. Течение стало быстрее и более бурным. Вода в реке быстро прибывала.

— Держитесь крепче, дети мои! — сказал своим ровным, спокойным голосом Робен. — Держитесь крепче, но продолжайте плыть вперед… Это наводнение.

 

Глава VII

Читатель помнит, конечно, теплое обращение Робена к своим сыновьям, когда, узнав о своем освобождении, он призвал их посвятить всю свою жизнь заботам о благосостоянии Гвианы, разработать ее природные богатства, влить, так сказать, новую свежую кровь в этот одряхлевший организм.

Для того чтобы достичь подобной цели, нужно было быть гигантом, особенно при тех ограниченных средствах, которыми располагал Робен.

Всякий бы сказал про его замысел, что это лишь безумная, шальная затея, которая ни при каких обстоятельствах не может осуществиться.

Робен отлично был знаком с местными условиями. Прошлое Гвианы тоже не было для него тайной, и он сумел извлечь из истории этой страны полезные уроки. О настоящем он не заботился, а думал только о будущем. Замысел свой Робен обдумал глубоко, основательно, всесторонне и пришел к выводу, что при всех трудностях он все же выполним.

По его мнению, главных препятствий для процветания колонии два: во-первых, рассредоточенность людских ресурсов, а во-вторых, недостаточность снабжения страны провиантом.

— Нет никакого сомнения, — говорил он своим детям, — что виноват в этой распыленности восьмидесятитысячного гвианского населения не кто иной, как иезуиты, вокруг которых в прежние времена группировались переселенцы. Иезуиты же устраивали свои миссионерские станции во всех уголках Гвианы. Не будь этого обстоятельства, колонисты наверняка сгруппировались бы вокруг одного какого-нибудь поселения, и тогда не было бы такой пагубной для развития производства разбросанности сил, которая привела к самым печальным последствиям.

Лишенные дружного взаимного содействия, фермы, фактории и промышленные предприятия не могли удержаться и пришли в упадок. Между тем все дело было в том, чтобы выбрать какое-нибудь одно место, хотя бы не лучшее, и на нем сосредоточить все усилия колонистов. Что подобные предприятия удаются, видно на примере русского царя Петра Великого, основавшего город Петербург в самой неблагоприятной местности; но тем не менее этот город развился и сделался замечательной во всех отношениях столицей северной империи.

Что касается второй причины, дети мои, то есть плохого продовольственного снабжения колонии, то она породила все несчастия, которые обрушивались на Гвиану.

Все экспедиции предпринимались с самым ограниченным запасом продовольствия, едва достаточным лишь на переезд от Франции до Гвианы. Никто из эмигрантов не понял, что Гвиана, при всем своем плодородии, в сущности, совсем не земледельческая страна и что там нужно все начинать сначала, чтобы добиться результатов. В настоящем же своем виде вся покрытая лианами Гвиана не может сама прокормить поселенцев, по крайней мере до тех пор, пока леса не будут расчищены и не будет внедрена правильная агрокультура.

Таким образом, переселенцы страдали от голода и неразлучных с ним болезней; голод же провоцировал их и на грабежи, и на убийства, и на ссоры с туземцами.

Плантации хорошо бы сосредоточить, например, в Кайенне, в Руре, на берегах Макури, где почва особенно благоприятна для земледелия. В других же местах можно было бы разводить рогатый скот при посредстве ввезенных из Европы продуктивных пород. Тогда колония приняла бы совсем иной облик, а не прозябала, как теперь, — на одном маниоке да сушеной рыбе.

Судьба забросила нас, дети, на берега Марони, великой реки, почти совсем не известной европейцам. Осуществим же здесь то, чего в других местах никто не догадался сделать, — устроим на берегу Марони образцовую колонию. Нас немного числом, но зато мы прекрасно акклиматизировались здесь и знаем до тонкости сильные и слабые стороны колонии. В настоящее время мы не только обеспечили пищей себя, но даже в состоянии прокормить несколько сот человек. Голод побежден — следовательно, обессилен и обезоружен смертельный враг колонизации.

Разумеется, я далек от мысли сделать все только своими силами. Если б даже мы прожили сто лет, этого было бы недостаточно. Нет, я предполагаю лишь заложить основу дальнейшего успеха. Вам же известно, что сперва следует запастись оружием, а потом можно осмотреться и решить, куда и как стрелять.

Здешняя почва таит в своих недрах груды золота. Так как золото — могучий двигатель прогресса, то нам следует добыть его, сделаться богачами. Когда у нас будет несколько сот тысяч франков в золотых слитках, тогда колонию «Полуденная Франция» можно будет считать основанной.

Я все сказал, дети мои. За дело! За работу!

И вот робинзоны превратились в золотоискателей. Это для них не составляло большого труда. С помощью троих бони, преданность которых семейству Робена была беспредельна, Робен, его сыновья и Андрэ построили машины для промывки золота и принялись усердно рыть почву, добывая золотоносный песок. Индейцы не помогали им в этом: кочевые привычки напомнили о себе, и они снова принялись бродить по лесам, занимаясь охотой. Единственное, чего мог добиться от них Робен, это, чтоб они не заходили слишком далеко и охотились в известных местах, где в случае надобности их нетрудно было бы найти и призвать на помощь. Впрочем, индейцы соглашались помогать робинзонам в расчистке лесов, чувствуя к этому занятию меньшее отвращение, нежели ко всем другим видам труда.

Немногого добился от них Робен, но все-таки он радовался, что ему удалось зародить в кочевниках хотя и незначительную, но всё же искру оседлости.

Первые дни работы успеха не принесли, но робинзоны не впали в уныние. Результаты промывки первой партии добытого песка оказались самые ничтожные, но и тут наши диггеры не опустили рук. Несколько месяцев прошло среди неудач, но работники не теряли энергии и продолжали копать землю. Наконец терпение и труд увенчались наградой: количество добываемого золота стало возрастать с каждым днем, и к концу года в руках робинзонов уже было около тридцати килограммов золота ценностью в девяносто тысяч франков.

Второй год работали гораздо прибыльнее. Средний объем добычи, впрочем, остался прежним, но золото досталось несравненно легче, так как искателям удалось напасть на такое местечко, откуда они добыли за один месяц двадцать килограммов.

Тем временем Ломи и Башелико два месяца пробыли в отсутствии; они ходили в большое селение Коттику и привели с собой оттуда жен; с ними пришли еще четыре молодых негра, пожелавших присоединиться к новым родственникам. Для зарождающейся колонии эти четверо сильных работников были большим подспорьем. Тогда же Андрэ и Анри ездили в Кайенну по поручению Робена, который счел нужным закрепить за собой занятую землю законным путем, то есть выхлопотав на нее концессию у местной администрации. Хотя Робену нечего было бояться, тем не менее он оформил концессию не на себя, а на имя Анри. Молодой человек стал владельцем десяти тысяч гектаров с обязательством платить налоги по восемь сантимов за гектар и с правом искать на уступленной ему земле золото и разводить скот.

Они ходили в большое селение Коттику и привели с собой оттуда жен

В эту поездку впервые после двенадцатилетнего пребывания в девственном лесу Андрэ и Анри увидели цивилизованные края. Сколько в мире случилось за это время перемен!.. Робинзоны набросились на книжные лавки и перерыли их с жадностью, которая книгопродавцам показалась крайне удивительной со стороны простых диггеров. Накупив целую груду книг и журналов, наши золотоискатели запаслись также в изобилии оружием, инструментами, платьем, купили кое-каких лекарств и не забыли приобрести достаточное количество ртути, необходимое при промывке золота.

Возвратившись на прииск, они с таким усердием включились в общую работу, что к концу третьего года у колонистов «Полуденной Франции» оказалось уже свыше двухсот килограммов драгоценного металла.

Пусть читатель не удивляется такой большой цифре. Робинзоны, работая сами и на самих себя, не несли тех больших расходов, которые обыкновенно подтачивают выгодность приисков, уменьшая иногда наполовину полученные результаты. Кроме того, они придумали и ввели разные усовершенствования и приспособления, благодаря которым смогли существенно сократить издержки производства.

Собрав себе целое состояние в 600 000 франков, они могли бы, если б захотели, вернуться в цивилизованную страну и «зажить, как люди» — по общебуржуазному идеалу. Но они этого не сделали, у них была более возвышенная цель. Они смотрели на золото лишь как на основной капитал будущей колонии и не пользовались им для себя; образ жизни их не переменился и остался таким же простым и умеренным.

— Довольно, дети мои, — сказал своим сыновьям Робен. — Теперь у нас достаточно денежных средств для основания колонии. Пора приступить к подготовке почвы для того, чтобы она могла прокормить эмигрантов, которых я рассчитываю сюда пригласить, пора нам из диггеров превратиться в скваттеров, из золотоискателей — в скотоводов.

— Останемся и тут верны себе, — продолжал он, — и прежде чем завозить рогатый скот, приготовим для него помещение. В Гвиане нет рогатого скота, поэтому надо будет отправиться за ним в Пару. Зафрахтуем шхуну, а если найдем, то и пароход. Расходов бояться нечего, лишь бы удалось осуществить все побыстрее.

Энергия робинзонов восторжествовала над всеми препятствиями, и крутые времена для них миновали.

Новая плантация, с которой мы скоро познакомим читателей, имела протяженность около трех километров и представляла собой саванну, заросшую густой травой, которая известна под именем гвианской травы. Место для фермы было, так сказать, готово. Тут можно было прокормить до десяти тысяч голов скота.

Робен отправился в Пару сам, взяв с собою Эдмонда и Эжена, которые радовались этой поездке, точно школьники, отпущенные на каникулы. Длинный переезд от Кайенны до Билема, обыкновенно столь неприятный из-за встречных ветров, совершился на этот раз вполне благополучно, хотя и с обычной медленностью.

Робену удалось найти пароход, на котором один местный негоциант ежемесячно плавал за провиантом. Робену пообещали перевезти до Эрмины стадо, которое он купит, запросив при этом очень хорошую цену. Арматор парохода совершил очень выгодную аферу, но и Робен находил в этой сделке большую выгоду для себя.

Коров и быков Робен выбирал тщательно. Он отдавал предпочтение телкам, от которых через три месяца можно было ожидать приплод. Он выбрал двести штук и купил их по весьма сходной цене.

Арматор корабля в точности исполнил свое обещание и доставил в Эрмину стадо из двухсот коров и пяти крупных быков.

Тут возникло новое колоссальное затруднение, которое могло бесповоротно расстроить весь проект Робена. Затруднение состояло в том, чтобы переправить купленное стадо через водопад.

Как это сделать? Ведь переправляться могут только легкие, ничем не нагруженные лодки, а сколько-нибудь крупные останавливаются и дальше не плывут.

Но Робен предусмотрел все.

Благодаря тщательному изучению скалистого берега он после долгих и многократных измерений отыскал довольно глубокий и, следовательно, не слишком быстрый канал вдоль правого берега реки.

Канал имел в ширину около двадцати пяти метров и шел вдоль всего водопада. Это было для Робена неоценимой находкой. Такие сильные во всех отношениях люди, каков был Робен, умеют приспособиться ко всему и в случае надобности обратить на пользу малейшее благоприятное обстоятельство.

С помощью своих сыновей Робен построил плот с загородкой по краям и обмазал его глиной так, что он сделался совершенно не проницаем для воды.

Скот выгрузили с парохода на берег, намереваясь партиями по тридцать штук переправлять на плот. Телки из Пары не тяжеловесны: вес их редко превышает триста килограммов, следовательно, плот получил не слишком тяжелый груз и мог его выдержать свободно, тем более что был построен и рассчитан на груз, вдвое больший.

Робены, точно бурлаки, потащили плот бечевой и благополучно переправили свой драгоценный груз через водопад.

Но это было еще не все. В пятидесяти километрах от Эрмины находился второй водопад — Петер Сунгу, а плантация робинзонов была расположена по другую его сторону. Следовательно, плот нужно было взять с собой и вторично совершить описанную переправу.

Эдмонда, Эжена и Шарля оставили стеречь оставшееся стадо, загнанное на обширный полуостров, покрытый превосходными пастбищами. Ангоссо с двумя своими сыновьями, Робен, Андрэ и Анри повели первую партию скота и через два дня благополучно доставили ее домой.

Возвратились они через полсуток, так как теперь им помогало плыть течение. Тем же способом партиями доставили на плантацию и остальной скот. Вся операция заняла около двух недель. Робинзоны трудились в поте лица, и труды их увенчались полным успехом: плантация наконец получила рогатый скот. Двести коров весело паслись теперь на степных травах, к величайшему изумлению индейцев, никогда не видавших ничего подобного.

Робен, впрочем, скоро приучил краснокожих дикарей к коровам и поручил им беречь и пасти их. Пастушеские обязанности хорошо увязывались с ленивыми наклонностями индейцев, которые по этой причине охотно согласились сделаться vagueros.

И надо отдать им должное: стадо они пасли настолько старательно, что лишь немногие из коров сделались добычей ягуаров.

Робинзонам в качестве скваттеров пришлось затратить так же много труда, как и в роли диггеров, но зато и награда за труд была так же значительна.

За шесть лет стадо умножилось почти в пять раз, так что к тому времени, к которому относится третья часть нашего рассказа, на лугах плантации паслись уже 1000 прекрасных коров, снабжая колонистов превосходной мясной и молочной пищей.

Теперь можно было смело приглашать эмигрантов. Возможность голода была устранена полностью, и существование значительного числа колонистов было обеспечено. Несмотря на большое потребление ими мяса, стадо постоянно увеличивалось.

Это можно доказать очень простым расчетом. Из тысячи коров наверняка дают ежегодный приплод шестьсот. Допустим, что двести гибнет от разных причин, не достигнув трехлетнего возраста и, следовательно, не дав приплода, а двести пятьдесят идут в пищу людям, остается еще сто пятьдесят — количество, вполне достаточное для размножения. Так как каждая корова или бык дает в среднем около двухсот килограммов чистого мяса, то, следовательно, «Полуденная Франция» могла предложить будущим поселенцам пятьдесят тысяч килограммов свежего мяса в год. При этом пусть читатель заметит, что цифры мы берем самые умеренные.

За прокорм такой массы скота тоже нечего было бояться: саванна площадью в одну квадратную милю может свободно прокормить тысячу голов; чем больше в ней пасется скота, тем лучше она удобряется и тем больше дает корма. При этом, конечно, следует соблюдать определенную пропорцию.

Временами наши скотоводы превращались снова в искателей золота и брались за заступ и кирку. Золото рекой текло в их кассу, и запасной фонд постоянно увеличивался.

1 ноября 187… Робен сказал своему семейству:

— Все готово, дети мои. Деньги у нас есть. На плантации у нас изобилие, природа нами покорена. Пора приступить к решительному шагу.

Мы кликнем клич и привлечем в Гвиану много рабочих рук, в которых она так нуждается, и будем широко разрабатывать ее природные богатства: извлекать золото, промывать золотоносный песок, разламывать кварц, разводить кофе, какао, хлопчатник, пряности, сахарный тростник. Словом, у нас двоякая цель.

Для обработки земли мы найдем кули, для рудников — африканских негров. Белокожие за хорошую плату пойдут к нам в качестве ремесленников; в Мартинике жителей так много, что даже тесно от них: будем поощрять переселение сюда мартиниканских мулатов — это прекрасные, знающие люди, превосходные ремесленники и к тому же вполне приспособившиеся к жаркому климату. Нам нужны также механические двигатели, паровые машины, разные усовершенствованные инструменты для промывки золота. Все это можно будет закупить в Старом Свете, к промышленности которого мы и обратимся за содействием.

В этом деле Андрэ смыслит больше, чем все мы вместе. Он поедет во Францию и в Англию, закупит там все, что нужно, и вернется как можно скорее назад. Анри, Эдуард и Эжен выразили желание не уезжать из колонии. С другой стороны, Шарль не прочь был бы взглянуть на Европу, из которой его увезли совсем маленьким и которой он почти не помнит. Поэтому пускай он поедет с Андрэ.

Дети мои, даю вам неделю на сборы. Золота здесь много. Берите из общей кассы сколько угодно. Тратьте много, но не тратьте зря. Мы, американцы Юга, имеем полное право говорить подобно американцам Севера: time is money…

Таковы были события, предшествовавшие тому времени, когда мы снова увидели наших робинзонов и на этот раз, в полном довольстве и счастье.

Пусть читатель простит мне это, быть может, несколько длинное отступление, но я считал необходимым познакомить подробно с теми условиями, в которых протекла жизнь наших гвианских отшельников, а главное — описать их подготовительные труды для осуществления той благородной цели, которую они себе наметили.

Десять месяцев спустя после отъезда Шарля и Андрэ в Европу младший Робен написал родителям письмо, которое мы уже привели для сведения читателям в предыдущей главе.

Легко понять, с каким нетерпением жаждали родные скорее увидеть его и обнять и какая тревога овладела ими, и в особенности — матерью, когда оказалось, что вода в речке, по которой уплыли Шарль и Андрэ, быстро поднимается и грозит наводнением.

Пироги быстро неслись по серым волнам вздувшейся реки. Наводнение, поднявшее уровень реки на два метра, по-видимому, прекратилось — на время или совсем, трудно было понять.

Наступила ночь.

Робинзоны не только не уменьшили скорость своих лодок, но, напротив, помчались еще быстрее, освещая себе путь факелами, которыми лодки были снабжены в изобилии.

Мрачную картину представлял этот бег двух лодок, происходивший в совершенной тишине, прерываемой лишь громким дыханием запыхавшихся гребцов. Факелы, скользившие в темноте, придавали картине что-то фантастическое.

Плыли лодки довольно долго, и никто до сих пор не замечал ничего особенного.

Вдруг Ломи, правивший передней лодкой, коротко вскрикнул и указал на плывший по воде предмет.

Робен опустил фонарь к воде и с ужасом откинулся назад, увидев мертвое тело негра. На секунду вынырнула черная курчавая голова и снова скрылась в водовороте.

— Вперед, дети, вперед! — сказал он глухим голосом, надеясь, что госпожа Робен, лежавшая на дне лодки, не видела и не увидит плывшего мертвеца.

Робен опустил фонарь к воде и с ужасом откинулся назад, увидев мертвое тело негра

Через пятьсот метров послышалось какое-то странное щелканье зубами…

То стая кайманов терзала другой труп — труп кули, тоже уносимый волнами.

Пироги неслись, как стрелы, не обращая внимания на кайманов и на их ужасный пир.

Робинзоны, томимые тоскливым предчувствием, отчаянно налегали на весла.

Но вот при свете факелов они увидели возле берега какое-то светлое пятно.

Приблизившись, они разглядели премиленькую лодку, привязанную к дереву. Веревка, которой она была привязана, крепко натянулась и грозила оборваться.

Сомнений быть не могло. Лодка принадлежала Шарлю. Она была нагружена инструментами, оружием и провизией, но пассажиров в ней не было.

Робинзоны бегло взглянули на лодку и собрались было плыть дальше, как вдруг заметили, что оба берега реки затоплены и превратились в сплошное озеро.

В это время на левом берегу послышались отчаянные крики, и затем грянул ружейный выстрел.

 

Глава VIII

Шарль и Андрэ из цивилизованного мира вдруг прямиком попали в дикую глушь.

Старая гвианская фея, словно рассердившись на них за продолжительное отсутствие, громоздила на их пути засаду за засадой.

Но наши путешественники не разнежились и не ослабли от десятимесячного пребывания в большом городе. Столкнувшись лицом к лицу с опасностями, они превратились в прежних стойких и сильных робинзонов.

— Это ли еще с нами бывало! — сказал беззаботно Шарль.

— Правда, — заметил Андрэ, тоже не утративший присутствия духа. — Скажи, пожалуйста, что это ты делаешь?

— Устраиваюсь поудобнее. Никто не знает, что может случиться. Советую и тебе сделать то же. Обувь стесняет ноги и в случае чего может помешать плыть. К черту ее! Разутому легче, тем более что ноги у меня, как у обезьяны — не чувствительны ни к чему.

— Это хорошая мысль, — сказал Андрэ и тоже разулся.

— Так. Хорошо. Вода прибывает довольно медленно, следовательно, мы еще успеем… Панталоны, по-моему, — тоже вещь лишняя: одно стеснение от них.

— Неужели ты?..

— Успокойся, дриадам не придется краснеть, я штанов не сниму, я только обрежу их до колен, так как они слишком длинны.

— Великолепно. Я сделаю то же самое.

— Сколько угодно. Сабля — вещь необходимая, ее я оставлю. Ах! Еще револьвер… Нет ли здесь воска? Есть. Очень хорошо.

— Зачем тебе воск?

— Неужели не догадываешься? Ведь нужно, чтобы револьвер в любую минуту мог выстрелить.

— Разумеется.

— А как же ты будешь стрелять из него, если он подмокнет?

— Уж и не знаю.

— Я тоже не знаю, но постараюсь, чтобы он стрелял, и для того хочу намазать воском патроны.

— Я тебе положительно удивляюсь, — заметил Андрэ. — Где ты научился так все предусматривать?

— Как «где»? Да ведь я же твой ученик. Ты меня научил приспосабливаться ко всяким обстоятельствам, и я только применяю твои уроки на деле. Но довольно болтать. Все, кажется, готово. Вода прибывает. Нас подмоет через четверть часа.

— А как же быть с раненым?

— Я о нем не забыл и обдумываю, как его спасти.

— По правде сказать, я не вижу никакого средства.

— А я вижу. Я влезу на дерево и свешу оттуда веревку, ты привяжешь к ней гамак с раненым, и я подниму его. Между небом и землей он будет в безопасности. Торопись же, вода прибывает.

Шарль взобрался на дерево и сел верхом на большую, толстую ветвь, которая приходилась как раз над хижиной.

— Ну, скорее, передавай мне раненого, а потом полезай ко мне. Тут мы будем в совершенной безопасности.

Андрэ не заставил себя просить дважды и, передав раненого, медленно полез на дерево, предварительно собрав все бывшие с его товарищем бумаги.

— Как ты долго, — говорил Шарль. — Этак ты никогда не влезешь.

— Поспею. Ведь не оставлять же было здесь наши бумаги и планы.

— Это верно… Ну, лезь же, лезь. Так. Хорошо. Раненый устроен отлично. Он еще дышит. Положение его не ухудшилось. Устроимся тут и будем ждать. Скажи, как тебе нравится наше приключение?

Шарль взобрался на дерево и сел на толстую ветвь

— Я право не знаю… не успел оценить: события следовали одно за другим так быстро.

— Как ты думаешь, что все это значит?

— Ничего не думаю.

— То есть, вернее сказать, ты тут и думать ничего не можешь.

— Это верно. А ты?

— Я тоже. Впрочем, цветок Victoria Regia что-нибудь должен непременно означать. Пожар мог произойти от несчастного случая, тем более что тут происходила всеобщая попойка — это я допускаю. Но наводнение вслед за пожаром и потом этот странный взрыв случайностью объяснить нельзя. В этом есть что-то подозрительное.

— Мне то же самое кажется, но, с другой стороны, я не допускаю, чтобы в гвианских лесах могли жить люди, умеющие повелевать стихиями.

— Зачем стихиями? Они просто могли известным образом распорядиться плотиной, и больше ничего.

— А ведь ты, пожалуй, прав.

— Я только делаю предположение. В колдовство я не верю и потому доискиваюсь естественных причин.

— Положим, это верно: неизвестные люди намудрили что-нибудь с плотиной и устроили наводнение. Но зачем? С какой целью?

— С той же целью, вероятно, с какой было совершено убийство.

— Во всяком случае, катастрофа удалась. На прииске теперь тихо, как на кладбище; из этого можно заключить, что все рабочие погибли. Хотелось бы знать, одни ли мы спаслись или это и еще кому-нибудь удалось?

— Очень может быть, что несколько человек, как и мы, взобрались на деревья.

— Не подать ли на всякий случай какой-нибудь сигнал?

— Отчего же не подать?

Молодой человек приложил к губам два пальца и резко, пронзительно свистнул.

В ответ отозвалось несколько таких же свистков.

— Мы здесь не одни, — сказал Шарль своему товарищу. — Но, по-моему, нам не следует больше свистеть: кто знает, друзья тут или враги.

Между тем ответный сигнал повторился. Казалось, что его дают с какой-то лодки, плывущей по затопленной местности.

Европейцы притаились на ветке. Темнота наступила полная. Свистки слышались все чаще и чаще, затем послышался отрывистый собачий лай.

Раненый в эту минуту тихо застонал.

— Ни слова! — прошептал Шарль. — Ни слова, иначе мы погибли.

Затем он продолжал, обращаясь к Андрэ:

— Эти люди, очевидно, не с прииска. Или я сильно ошибаюсь, или мы скоро узнаем тайну. На всякий случай будь готов.

Прошла четверть часа. Эти четверть часа показалась им за четверть века. Для людей, находящихся в опасности, время всегда движется гораздо медленнее.

Послышался плеск весел. Собака больше не лаяла — вероятно, ее уняли, но все-таки она ворчала, как ищейка, напавшая на след. Вскоре ворчанье ее стало слышно под тем деревом, на котором сидели Шарль и Андрэ.

Их зоркие глаза, привычные к темноте, разглядели внизу черное пятно, медленно и бесшумно двигавшееся по воде. Пятно имело удлиненную форму, вероятно, это была лодка.

Собака ворчала чуть слышно — очевидно, ей сдавили морду.

Проплывая мимо дерева, пирога задела за его ствол. Толчок отозвался во всем дереве до самой макушки.

Шарль взвел курок пистолета и стал ждать, что будет дальше.

Пирога медленно отплыла прочь, сделала круг вдоль берега и опять вернулась к тому месту, где подплывала к дереву в первый раз.

Плывшие в ней принялись за очень странное занятие, продолжавшееся минут десять. Тонкая кора дерева слабо потрескивала, но два друга никак не могли определить причину этого треска.

Уж не хотят ли эти люди подложить под дерево петарду и взорвать его? Это было вполне возможно: ведь перед наводнением они уже слышали какой-то взрыв.

Но нет, дело было не в петарде. Работа под деревом прекратилась, и, к удивлению двух белых, над водой послышался звучный голос, хотя и с гортанным оттенком. Голос произнес какую-то фразу на непонятном языке. На эту фразу отозвались громкие крики:

— Ренга!.. Ренга!..

Затем пирога медленно отплыла, всплескивая веслами.

Шарль спустил курок револьвера и первым нарушил молчание.

— Тут сплошные тайны, Андрэ, — сказал он. — Я думал до сих пор, что знаю все тайны девственного леса, но оказывается, что я ошибался… Или, может быть, за время нашего отсутствия тут произошло очень много перемен?

— Не знаю, дружок… Во всяком случае, тут происходит какая-то чертовщина… Что значат эти выкрики: «Ренга! Ренга!» и что это за люди такие — ничего не понимаю.

— Хоть бы луна показалась, мы бы тогда хоть что-нибудь разглядели… Как на грех, ночь безлунная.

— Ты бы мог послать им пулю и по крайней мере пробить их лодку. Все-таки мы бы знали, что тут такое делается.

— И получили бы, пожалуй, по меткой стреле.

— Ну, это еще бабушка надвое сказала.

— Как бы то ни было, но эти люди не причинили нам никакого зла. Я, может быть, завел бы ссору с людьми совершенно безобидными, а это было бы глупо.

Разговор вдруг оборвался — опять послышался плеск весел.

Этот плеск был гораздо громче прежнего, очевидно, плыла лодка большая, минимум с четырьмя гребцами. Слышалось порывистое дыхание запыхавшихся людей.

К несчастью, луна все не показывалась, и Шарль едва мог разглядеть в темноте длинную темную тень, быстро двигавшуюся к дереву.

Впереди лодки плыл кто-то еще — в темноте нельзя было разобрать, человек или животное. Плывущий добрался до дерева и начал плескаться в воде, как это делают купальщики.

— Черт возьми! — вскричал Шарль. — Я хочу наконец знать, что все это значит. Кто там?

Ответа не было.

— Кто там?

Опять ответа не было.

— В третий раз спрашиваю: кто там? Отвечай, или я выстрелю.

Плесканье в воде возобновилось.

Раздраженный, Шарль стиснул в руке свой револьвер, кое-как прицелился и нажал курок.

У Шарля был револьвер системы Кольта, а в заряды к ним, как известно, кладется очень много пороха. Поэтому выстрел последовал очень громкий, раскатившийся далеко по воде. Огонек выстрела был до ослепительности ярок, точно молния.

Шарль взвел курок пистолета и стал ждать, что будет дальше

Послышался ужасный крик, но вместе с тем такой странный, какого никогда не слыхивали ни Шарль, ни Андрэ. Таинственный пловец быстро нырнул в воду и скрылся, подняв кругом брызги и разведя круги.

— Попало ему! Влетело! — весело сказал Шарль. — Сам виноват, пусть на себя и пеняет, зачем не откликался?

— Долго ли эта история будет продолжаться? — возразил Андрэ. — Слышишь, там со стороны реки кто-то кричит… Вот опять… Что бы это значило?

— Не знаю. А ты видишь там свет? Я, по крайней мере, вижу. Неужели мне это чудится?

— Нет, верно, я тоже вижу. Эти люди уже не прячутся, это, должно быть, друзья… Что это? В уме ли я? Мне слышится, как будто кричат мое имя… Да, так и есть!.. Мне кричат: «Андрэ! Андрэ!» И твое имя тоже кричат… О, это они, несомненно, они!

— Шарль!.. Андрэ!.. — слышались приближающиеся голоса. — Шарль! Андрэ!.. Где вы там?

— Отец!.. Братья! — закричал вне себя от радости молодой человек.

— Господин Робен!.. Дети! — бормотал Андрэ. — Сюда! Сюда! Мы вот где!

— Сюда, отец! — кричал Шарль. — К нам, сюда!

И он вторично выстрелил из револьвера, чтобы указать родным место, где находилось дерево.

Робинзоны направили лодки на то место, где сверкнул выстрел, и подплыли к дереву, гребя изо всех сил.

Робен стоял в лодке и среди дымного света факелов был ясно виден, на носу лодки чернела фигура стоящего Ломи.

Подъехав к дереву, Робен поднял голову и увидел наконец Андрэ и Шарля, а около них в подвешенном к дереву гамаке раненого управляющего прииском.

— Отец! Это мы… Мы вот где… А где мама?

— Шарль! Дитя мое! — крикнула взволнованная госпожа Робен, ехавшая во второй лодке. — Скажи: ты не ранен?

— Нет, мама, мы оба целы и невредимы.

— Шарль! — весело говорили его братья. — Это ты?

— Друзья мои, милые братья! И Андрэ со мной… Мы привезли целый короб рассказов.

— Вам нетрудно будет слезть? — спросил Анри.

— Думаю, что нетрудно. Только надо все делать по порядку. Сначала мы спустим к вам лазарет.

— У вас есть раненые?

— Один раненый — видите, там, в гамаке.

— Что с тобой, Ломи? — спросил вдруг Робен негра, который стоял, испуганно вытаращив глаза и разинув рот, не будучи в состоянии произнести ни слова. Он безмолвно указал пальцем на знакомый уже нам знак: голову аймары и цветок Victoria Regia, прикрепленный к стволу дерева.

— Что такое, Ломи? Что же тут страшного?

— О, господин!.. Это знаки Водяной Матери… О, нам придется умереть…

— Ты с ума сошел, миленький, помешался… При чем тут твоя Водяная Мать?

— О, господин, эти знаки означают смерть для каждого, кто их увидит.

— Будет тебе пустяки болтать. Помоги мне лучше принять гамак с раненым и уложить его поудобнее в лодке.

Ломи, весь дрожа, исполнил приказание, и раненого Валлона уложили в лодку. Вслед за тем Андрэ и Шарль легко, точно обезьяны, спустились с дерева и принялись обниматься со своими родными.

Молодой человек слышал восклицания негра и, подняв голову, тоже увидел на дереве таинственную эмблему. Она была точно такая же, как и на том дереве, под которым найден был раненый Валлон.

— Ты говоришь, что все это проделки Водяной Матери? — сказал он. — Молодец же она после этого. Она, во-первых, тяжело ранила этого господина, а затем вылила сюда, на прииск, громадную массу воды. Хорошо, впрочем, то, что вода начинает убывать. Переждем, отец, когда она совсем спадет, тем более что ночью не стоит рисковать, пускаясь в опасное плаванье.

Действительно, можно было в темноте наткнуться на какой-нибудь обломок и разбить лодку.

Пироги привязали к дереву лианами, и ночь пролетела совершенно незаметно среди веселых разговоров. Шарль с юмором описывал свое путешествие в Европу и смешил всех.

Когда настало утро, те шесть негров, которые были с Андрэ и Шарлем и участвовали в поисках тела Валлона, дали знать о своем присутствии криками и выстрелами.

Бедняги оставались в лесу и все время дрожали от страха, будучи свидетелями таких удивительных, загадочных происшествий. Немного успокоились они, лишь увидев белых людей. Они всю ночь провели на деревьях и, хотя лишились своей провизии, но зато сберегли поклажу. Словом, убыток был незначителен, все оказались налицо и заняли место в великолепной паровой лодке, которая оказалась невредимой на том самом месте, где накануне привязал ее к берегу Шарль.

Покуда в ней устраивали поудобнее раненого, Робен с видом знатока любовался ее превосходным паровичком, приспособленным для топки дровами. Он восторгался усовершенствованным регулятором, при помощи которого можно моментально давать контрпар и останавливать машину, и вообще все части машины приводили его в восхищение.

В несколько минут собрали запас топлива, разогрели паровик, и скоро из клапанов начал вырываться белый пар. Лодки, в которые посадили шесть конвойных негров, привязали сзади паровой; Анри с детской радостью взялся за руль, а Шарль и Андрэ занялись машиной.

— Отец, — сказал, улыбаясь, Шарль, — у нас рулевой Анри, а мы с Андрэ исполняем обязанности кочегара и машиниста. Ты же будешь нашим капитаном — хорошо?

— Нет, дитя мое, — возразил Робен, — я еще в капитаны не гожусь: у меня для этого нет необходимых знаний. Я не говорю о будущем, но теперь решительно не гожусь.

— Ну, если ты не хочешь быть капитаном, так будь адмиралом. Уж от этого чина тебе не отвертеться.

— Слишком много чести, так что я даже боюсь, — возразил с улыбкой Робен. — А впрочем, нечего делать — принимаю…

Ломи и Башелико взялись за весла и приготовились грести. Они, по своей наивности, не понимали, что значит паровая машина и винт. Вдруг раздался резкий, пронзительный свисток, и лодка двинулась сама собой, без гребцов.

Удивление детей природы было таково, что они выронили свои весла и замерли, раскрыв рот и выпучив глаза.

Не будь тут белых, они, конечно, выпрыгнули бы из лодок, чтобы спастись от такой чертовщины, от такого колдовства.

— О! Белые люди! — кричали они. — О! Что это такое?.. Разве так можно!..

Покуда они ахали и удивлялись, лодка достигла устья речки.

— Боже мой! — вскричал с удивлением Шарль. — Моих лодок нет на месте!

— Не может быть! — отвечал Андрэ. — Ведь главному лодочнику велено было дожидаться нас тут.

Недоброе предчувствие шевельнулось в сердце Робена.

Из паровой лодки открывался довольно широкий вид на реку Марони. На огромном пространстве катились ее сероватые воды, и чуть-чуть виднелся зеленой полосой противоположный берег. Тщетно глядел Шарль в бинокль во все стороны — лодок не было видно нигде.

— Нас обокрали! — сказал, слегка побледнев, молодой человек. — Напрасно я доверился этому бывшему каторжнику. Уж поймаю же я его, не уйдет он от меня!.. Он где-нибудь недалеко, я его догоню…

— Шарль, милое дитя мое, — возразил новоявленный адмирал, — я боюсь, что ты ошибаешься. Я знаю Гонде хорошо и могу за него поручиться. Он такой человек, что скорее станет защищать до последней капли крови порученное ему, нежели воспользуется им и украдет. Если его нет на том месте, где он должен был быть, значит, он сделался жертвой какой-то ужасной катастрофы.

 

Глава IX

Питер Браун в течение двадцати лет был одним из счастливейших ножевых фабрикантов в Шеффилде.

В течение двадцати лет он безмятежно выделывал из стали превосходные ножи, бритвы, ножницы и пилки для ногтей и получал награды на всевозможных выставках. Все наградные листы Питер Браун переплел в великолепный сафьяновый переплет и с гордостью показывал этот объемистый том желающим. Медали были развешаны по стенам зала в его шеффилдском доме и ярко блестели при свечах.

До сих пор Питер Браун был счастлив, безмятежно счастлив. Но вдруг на него напало раздумье.

Уже двадцать лет выделывает он бритвы и ножницы; за это время успело вырасти целое поколение. Не пора ли Питеру Брауну отдохнуть?

Долго обдумывал он этот вопрос втайне и наконец поделился своими размышлениями с миссис Браун, которую он называл Арабеллой. Миссис Браун была покорнейшей из жен; она находила все прекрасным, что бы ни говорил и ни делал ее муж. Когда мистер Браун объявил ей, что желает почить на лаврах, она нашла по обыкновению, что это будет perfectly well.

Впрочем, ей было это совершенно все равно. В дела мужа она никогда не вмешивалась и очень мало интересовалась ими. Она круглый год жила безвыездно в Шеффилде и лишь на июль уезжала со своими дочерьми, мисс Люси и мисс Мери, на морские купания в Остендэ.

Итак, мистер Браун начал ликвидировать свои дела. Покуда шла ликвидация, он не скучал, потому что у него было дело, были хлопоты. Но когда все кончилось и он оказался обладателем капитала в сто тысяч фунтов стерлингов, он совсем обалдел от ничегонеделанья.

Сначала он выдумал разыгрывать из себя знатного джентльмена и сделался всеобщим посмешищем, так как бывшему ножовщику его новая роль, конечно, не удалась. Разочаровавшись в этом, мистер Браун заскучал. Миссис Браун забеспокоилась, но ничего ему не сказала, притворяясь, что не замечает в муже никаких перемен.

В одно прекрасное утро он вошел в столовую к завтраку, сияющий, веселый, и возвестил своей обрадованной жене:

— Знаешь, Арабелла, у меня сплин.

Одной из слабостей мистера Брауна была страсть говорить по-французски. Говорил он ужасно, нещадно коверкая язык, но все-таки употреблял его даже в самых интимных семейных разговорах.

— Да, — продолжал он, — у меня сплин, как у всех великих людей… Как у лорда Гаррисона, как у баронета Вильмура, как у нашего гениального Байрона.

— О! My dear!.. — возразила было супруга.

— Миссис Браун, прошу вас говорить не «my dear», а «mon cher».

— Ну, хорошо. Моn cher.

— Wery bien… то есть я хотел сказать «tres well»… ах, да что это я все путаю? Это от сплина… Tres bien, madame Браун, tres bien… Да, миссис Браун, у меня сплин.

Миссис Браун вполне согласилась с мистером Брауном, что у него сплин, и была довольна уже одним тем, что это обстоятельство доставляло такое удовольствие ее мужу.

Что касается мистера Брауна, то не было границ его радости, что он открыл у себя такую аристократическую болезнь.

Теперь у него появилась цель в жизни: он будет лечиться от сплина. Для этого он будет путешествовать, изыскивая всевозможные развлечения и сильные ощущения — ну, одним словом, совсем как настоящие лорды и великие люди. Не лечиться нельзя: ведь известно, что одержимые сплином кончают обыкновенно самоубийством.

Первым делом он отправился по докторам и объехал всех знаменитостей, но, к досаде и огорчению мистера Брауна, никто из знаменитостей не нашел у него ни малейших признаков сплина.

Мистер Браун не только огорчился, но и рассердился. Эти нахалы доктора отняли у него последнюю соломинку, за которую он думал ухватиться.

— Доктора наши — дураки, — объявил он своей жене, — они ничего не понимают. Арабелла, я поеду в Париж и посоветуюсь с парижскими медицинскими светилами.

Взяв чемодан и плед, мистер Браун сел на поезд и приехал в Нью-Хэвен, откуда быстрый пароход перебросил его в Дьепп. Из Дьеппа мистер Браун немедленно проехал в Париж и остановился в Hоtel Continental, более чем когда-либо испытывая сплин и более чем когда-либо будучи румяным и цветущим.

В Париже, вместо советов с докторами, мистер Браун окунулся во все столичные развлечения и пустился во все тяжкие. В конце концов он заболел несварением желудка и тут только обратился к доктору Д.

— У вас катар желудка, милорд, — сказал мистеру Брауну доктор, сразу определивший болезнь и догадавшийся о ее причинах.

— О, нет, доктор, у меня сплин.

— Никакого сплина у вас нет, милорд, уверяю вас. У вас легкий желудочный катар, и больше ничего.

Доктор, однако, догадался, почему больной непременно желает, чтобы у него был сплин, и прибавил:

— Это, знаете, самая модная теперь болезнь и вполне аристократическая. Все светские люди этим страдают и вдобавок еще в хронической форме.

— Я вам дам сто фунтов стерлингов, доктор, если вы придадите моему катару хроническую форму, — сказал мистер Браун.

— Постараюсь, милорд. Надеюсь, что вы останетесь мною довольны.

Доктор Д. сдержал свое слово.

Через три недели мистер Браун возвращался домой в Шеффилд похудевший, побледневший, неузнаваемый, но зато с хронической аристократической болезнью.

Но все имеет свою оборотную сторону — как счастье, так и несчастье. Не на шутку заболевший мистер Браун не мог больше кушать свои любимые блюда и пить свои любимые вина. К нему вернулась скука, а со скукой — и отвращение к жизни.

— Путешествуйте, — говорили ему теперь доктора, — а главное — путешествуйте больше по морю. Для вас самое лучшее лекарство — перемена мест.

Мистер Браун взял с собой пачку банковских билетов, чековую книжку, плед, чемодан и в сопровождении миссис Браун, мисс Люси и мисс Мэри выехал в Саутгемптон.

Заняв две каюты на пароходе «Нил», отходившем в Вера-Крус с заходом в Порто-Рико, на Ямайку и Кубу, мистер Браун комфортабельно устроился и нетерпеливо ждал момента отплытия.

Наконец рявкнул оглушительный свисток, пароход вздрогнул и медленно отвалил от пристани, унося в далекие страны мистера Брауна и его катар.

Единственно, что беспокоило путешественника, это морская болезнь, которую ему уже пришлось однажды испытать во время плаванья в Дьепп. Он и теперь не избавился от нее и при своем катаре немало страдал. Миссис Браун и две ее дочери тоже не избежали этого бича морских путешествий и целый день пролежали у себя в каюте.

Но — странное дело — на другой день у мистера Брауна всю болезнь как рукой сняло. Зато он почувствовал какую-то странную резь в желудке, которую он сначала принял за катаральный приступ, но вскоре убедился, что это не что иное, как сильный аппетит, такой сильный, какого он не чувствовал еще ни разу после парижского лечения.

— О! — сказал он и, позвав буфетчика, заказал себе сытный обед.

Исправно покушав, да так, как давно не едал, мистер Браун пришел в совершеннейший восторг.

— О, как это хорошо — плавать по морю! Это лучшее лекарство от сплина! Я чувствую, что выздоравливаю.

В следующие дни наш меланхолик продолжал кушать так же много и так же исправно переваривал съеденное, постоянно приговаривая:

— О, мореплаванье! О, какая это прекрасная вещь!

Отец семейства кушал и толстел, а жена и дочери его никак не могли отделаться от морской болезни и с каждым днем все более худели и слабели.

Мистеру Брауну было в это время лет около пятидесяти. Это был широкоплечий, черноволосый мужчина с серыми глазами, сверкавшими из-под густых бровей. Во рту у него все зубы были еще целы и сохранились вполне удовлетворительно.

Мистер Браун взял с собой пачку банковских билетов и выехал в Саутгемптон

По прибытии в Вера-Крус мистер Браун был очень огорчен, что пароход не может тотчас же пуститься в обратное плаванье, а должен пробыть в гавани дней шесть. Для развлечения путешественник нанял на это время небольшую шхуну и совершил на ней недальние поездки по окрестностям.

Наконец пароход «Нил» лег на обратный курс, и мистер Браун благополучно вернулся в Саутгемптон.

На другой же день неутомимый путешественник сел на другой пароход, «Галифакс», отходящий в Нью-Йорк, и опять потащил за собой свое несчастное семейство. Дорогой сделалась сильная буря, миссис и обе мисс Браун едва не умерли от страха и морской болезни, а мистер Браун преспокойно кушал по пять раз в день и жил в свое удовольствие, с каждым днем испытывая все большее и большее пристрастие к мореплаванию.

Целых два года наш космополит носился по волнам, побывал в Сиднее, Иокогаме, Сан-Франциско, Панаме, Бомбее — одним словом, во всех главнейших портах мира. Единственное, что его огорчало, — это остановки. Если можно было бы придумать такой пароход или корабль, который бы плавал без остановок, мистер Браун готов был отдать изобретателю половину своего состояния. Он даже не прочь был встретиться с легендарным «Летучим Голландцем» и пересесть на него.

Мистер Браун преспокойно кушал по пять раз в день, с каждым днем испытывая все большее и большее пристрастие к мореплаванию

Наконец мистеру Брауну пришла гениальная мысль: пароходы ходят очень быстро и потому остановки очень часты, не лучше ли пересесть на парусное судно? Парусные суда ходят медленнее и больше времени проводят в пути, а мистеру Брауну только этого и надо.

И вот он отыскал в Лондоне трехмачтовый бриг, шедший в Демерару.

Ему было решительно все равно, куда ехать, лишь бы не сидеть на одном месте. Он нисколько не заботился о том, что это вечное плаванье по морю вредно сказывается на здоровье его жены и дочерей, что они с каждым днем все больше чахнут и худеют. Мистер Браун не колеблясь приносил их в жертву своему эгоизму, оправдывая это желанием сохранить и продлить драгоценные дни главы семейства.

Трехмачтовый бриг назывался «Карл-Альберт». Это было старое генуэзское судно, купленное одним англичанином-арматором и предназначенное исключительно для перевозки угля в Гвиану. Экипажа на нем было семь человек, не считая капитана, подшкипера и юнги. Снаряжение корабля было самое первобытное, комфорта внутри — никакого. Прельстившись хорошей платой, капитан кое-как приспособил каюту для пассажиров, и мистер Браун остался очень доволен.

Нагруженный выше всякой меры, «Карл-Альберт» шел тяжело и медленно, глубоко оседая в воде. Мистер Браун блаженствовал, поедая свежие припасы, нарочно для него взятые на корабль.

В первый месяц все шло прекрасно, и «Карл-Альберт» благополучно прибыл на то место, где 54° западной долготы пересекается с 7° северной широты. Капитан уже собирался взять курс прямо на Демерару, как вдруг на корабле (конечно, от ветхости) открылась сильная течь.

Экипаж бросился к помпам, капитан старался искусными маневрами спасти бриг и боролся с бедой целую неделю. Однако к концу этого срока «Карл-Альберт» напитался водой, как губка, и час его подоспел: он стал тонуть. Матросы и мистер Браун с семейством спаслись на шлюпке, и через полчаса бриг исчез под водой.

Мистер Браун не пришел в уныние. Ему было все равно, на чем плыть, лишь бы плыть. Испуг его жены и дочерей не трогал его нисколько. Он улыбался и говорил «all right».

Целые сутки гребли энергичные матросы, стараясь доплыть до берега, и энергия их уже начинала ослабевать, как вдруг они заметили вдали стройную шхуну, которой и начали подавать отчаянные сигналы белой тряпкой, насаженной на палку.

Сигнал заметили. Шхуна подошла к шлюпке, и экипаж «Карла-Альберта» был спасен.

Шхуна называлась «Сапфир»; это было французское военное судно, приписанное к кайеннской морской станции и везшее провиант для Сен-Лоранского острога.

Мистер Браун ликовал. Забыв даже поблагодарить капитана, он, как только отвели ему каюту, тотчас же осведомился, долго ли еще предстоит шхуне плыть.

Капитан, полагая, что англичанину хочется поскорее высадиться, начал его успокаивать, что плаванье кончится скоро, что через сутки «Сапфир» уже придет в Сен-Лоран.

— Да я вовсе не желаю сходить на берег. Я вам дам сто фунтов стерлингов, если вы увезете меня подальше.

Капитан насилу смог ему объяснить, что военное судно не имеет права брать плату и ходить туда, куда ему вздумается.

— Если вы желаете, — прибавил офицер, — то можете в Сен-Лоране пересесть на английский почтовый корабль и ехать в Демерару.

— Я не хочу ехать в Демерару. Я хочу плавать по морю, потому что это необходимо для моего катара.

К несчастью для мистера Брауна, плаванье заняло менее суток, но упрямый англичанин нашелся и тут. Увидев на противоположном берегу мачту с флагом, он спросил:

— Это что такое?

— Это голландская морская станция.

— Хорошо, я поеду туда и найму себе пароход.

И он действительно отправился, таща за собой измученных миссис и мисс Браун. Прежде всего, они направились к комиссару морской станции. Это был молодой человек лет тридцати, шотландец родом, по имени Мак-Клинток. Разговорившись с мистером Брауном, он скоро понял, что имеет дело с маньяком-эгоистом, и ему стало жаль несчастных дам этого маньяка.

Он принялся убеждать мистера Брауна отложить на время свое бесцельное путешествие и дать отдых жене и дочерям, но тот не слушал никаких доводов и уверял, что застрелится, если ему нельзя будет немедленно уйти в море. Объясняясь с комиссаром, который в конце концов сказал ему, что парохода сейчас нет и что следующий отходит не ранее как через два дня, мистер Браун вдруг увидел большую пирогу, в которой ехали два негра.

— Могу я их нанять? — спросил он комиссара.

— Можете, — отвечал тот, — но только куда же вы поедете? Ведь они плывут по реке.

— О! Мне все равно.

И он, действительно, нанял себе пирогу и посадил в нее свое семейство.

Первые пять дней все шло хорошо. Негры гребли, почти не делая остановок, но такой каторжный труд наконец утомил их донельзя. Они начали роптать, сначала потихоньку, а потом все громче и громче. В конце концов они потребовали, чтобы мистер Браун сделал остановку на ночь. Маньяк вынужден был согласиться.

Лодка причалила; пассажиры и гребцы вышли на берег.

Мистер Браун спал очень дурно и ничего не мог есть за ужином. Проснувшись утром, он долго звал своих гребцов, но те не откликнулись.

Увы! Негры убежали, кинув мистера Брауна с семейством в самой глуши гвианских дебрей!

* * *

Уже не в первый раз нашим робинзонам доводилось переносить внезапную беду.

За двадцать лет в Гвиане они привыкли ко всяким неожиданностям и научились спокойно переносить самые прискорбные неудачи, настигавшие их в тот момент, когда, казалось, все обещало счастливый успех.

Пропажа лодок представляла для них беду чрезмерную. Дело не в том, что они понесли громадный убыток: для таких энергичных, закаленных в труде людей материальный ущерб не значил ровно ничего; самое главное для них было то, что теперь снова отдалялось осуществление их колоссального проекта. Нужно было все опять начинать сначала и опять ждать.

Можно снова съездить во Францию, можно закупить там новый материал. Да, но ждать еще год!.. Еще целый год бесплодного, бездеятельного ожидания! О, нет! Это ужасно долго! В наши дни жизнь идет так быстро, что год можно считать за век.

Робен с первого взгляда оценил все размеры бедствия и взвесил все его последствия.

Что лодки украдены, в этом он ни минуты не сомневался. Предположить катастрофу было абсолютно невозможно. Флотилия не могла бы в таком случае исчезнуть совершенно бесследно: какие-нибудь признаки несчастья все-таки остались бы.

Но кто же, кто виновник гнусной кражи?

С одной стороны, он не видел ни малейшего повода подозревать в этом Гонде. Бывший каторжник еще до своего освобождения дал ему столько доказательств своей преданности и честности. Кто же в таком случае совершил такое смелое воровство? Кому оно было нужно? С какой целью? Кто был так смел и дерзок, чтобы напасть на таких людей, как Робен, его сыновья и их черные союзники?

Легкая паровая лодка, пыхтя, неслась по волнам Марони, а робинзоны жадно оглядывали берега, мимо которых проезжали. Робен сидел в задумчивости, из которой его вывел стон раненого. Валлон вышел наконец из беспамятства, в котором находился с тех самых пор, как Шарль и Андрэ перевязали ему рану. Он очень удивился, почувствовав себя живым, и выразил бесконечную благодарность своим спасителям. Шарль тихим голосом передал ему последовательно все важнейшие моменты драмы, происшедшей на прииске, как то: таинственное покушение на жизнь управляющего, пожар, наводнение и проч.

Управляющий прииском не мог говорить и выражал свои чувства лишь тем, что слабо пожимал руку юноши. Андрэ промыл ему рану и сделал новую перевязку, после чего Валлон почувствовал облегчение и вскоре заснул. Проспал он часа два и проснулся в лихорадке, хотя пока еще не особенно сильной. Андрэ дал ему большую дозу хинина.

Когда раненый проснулся и застонал, Робен вздрогнул. Его осенило, что между раной Валлона и пропажей лодок должна существовать связь.

Он подошел к раненому, не решаясь с ним заговорить. Тот, однако, догадался, чего от него хотят, и сделал головой знак.

— Можете вы меня слушать? — спросил Робен.

— Даже отвечать вам могу, — слабым, чуть слышным голосом проговорил раненый.

— Я боюсь вас утомить, так как ваше положение очень серьезно.

— Нет, мне теперь лучше, и мысли совершенно ясны. Говорите, пожалуйста.

— Нет ли у вас врагов или, по крайней мере, завистников? Не желал ли кто-нибудь вашей смерти?

— Напротив. Без меня прииск «Удача» не мог хорошо работать. Моим служащим была прямая выгода, чтобы я был жив.

— Вы не помните, при каких обстоятельствах вам нанесена была рана?

Валлон сделал усилие, чтобы припомнить, и слабым, прерывающимся голосом рассказал Робену о стачке рабочих, о таинственных звуках, слышанных ночью, о порче инструментов, о западнях, расставленных на прииске, и об ужасной смерти одного из десятников.

— Я убежден, — говорил раненый, — что тут замешаны похитители золота. Ночью без меня работали машины. Кто эти воры — совершенно не могу сказать. Я не видел на прииске ни одной посторонней души, за исключением нескольких индейцев, но и те лишь прошли мимо.

— Вы ничего особенного не заметили в этих индейцах?

— Ничего. Мое внимание привлек только старик громадного роста с белыми косматыми волосами и необыкновенным выражением лица. Он бродил по берегу реки и, в отличие от прочих краснокожих, никогда не пил водку. Но я видел его задолго до катастрофы, недели за две.

— Вы не устали говорить?

— Нет, ничего… Мне нужно вам еще сказать несколько слов, а то, может быть, завтра я уже не в силах буду говорить.

Вкратце описав свое дежурство под деревом панакоко, раненый продолжал:

— Я выстрелил в ту сторону, где мне привиделись чьи-то глаза, и услышал страшный крик. Затем на меня обрушилась как бы гора какого-то тела. Я ощутил чью-то холодную, липкую, скользкую кожу. Вес давившего меня странного существа равнялся, по крайней мере, весу четырех человек. Это ощущение длилось несколько секунд, затем я почувствовал сильнейший удар в грудь и лишился сознания, но не моментально, а так, что успел еще заметить, как какая-то длинная масса скользнула по лиане, свисавшей с ветки дерева до земли.

— И это… все?

— Все, — закончил раненый, изнемогая от сделанных усилий. — Больше я не знаю ничего. Чем бы все это ни кончилось, примите мою безграничную благодарность.

Робен собирался ответить ему несколькими теплыми словами, как вдруг на берегу, близ которого проплывала паровая лодка, послышались громкие крики и шум, а в лесу, который рос на берегу, показалась просека с несколькими индейскими хижинами.

Андрэ остановил лодку.

— Это индейцы-эмирильоны, — сказал Шарль. — Может быть, мы от них узнаем что-нибудь.

Он выпрыгнул из лодки на берег; за ним выскочили Робен и Андрэ.

— Эй, вы! Тише вы там, а то ничего не слышно! — крикнул Шарль двум индейцам, которые, достав себе откуда-то по жестяному ящику, изо всей мочи барабанили в них, стоя перед большой хижиной. — Что это вы так расшумелись?

— Мы отгоняем йолока, он умерщвляет у нас взрослых и детей.

— А! Это значит, что здесь эпидемия. Войдемте посмотрим, что у них там такое.

Все трое вошли в хижину.

 

Глава X

В хижине стоял густой дым от сжигаемых ароматических трав; у входа сидела индианка и держала на коленях ребенка лет пяти или шести, который, по-видимому, был мертв. Несчастная мать с глубоким горем смотрела на бедное маленькое существо, посиневшие губки которого были покрыты густой пеной.

Увидев белых, она быстро вскочила на ноги и протянула ребенка к Анри, как бы желая сказать; «Спасите его!» Сильна вообще у краснокожих вера в могущество европейского знания. Индианка с надеждой следила за тем, что делает Анри, и даже затаила дыхание.

Одна из ножек ребенка посинела и распухла. На больное место был наложен какой-то пластырь из окровавленного мяса и внутренностей.

— Этого ребенка укусила змея, — сказал Анри, знакомый со всеми индейскими обычаями. — Мать убила змею, измяла ее, изрезала и приложила к ране, думая, что это средство поможет. Бедный ребенок! Он погиб!

— Нет, еще не погиб! — вскричал Шарль. — Подожди две минутки.

Он бросился к лодке, поспешно открыл один из ящиков, достал походную аптечку и бегом вернулся в хижину.

— Он еще не умер?

— Нет, пульс еще слышен.

— Хорошо. Положи его на пол, голову держи повыше.

Быстро откупорил он синий пузырек и достал из аптечного ящика спринцовку с острой серебряной иглой на конце. Налив из синего пузырька лекарство в спринцовку, Шарль впустил иголку в пораненное место и выдавил в рану жидкость. Выпрыснув из спринцовки все содержимое, он прекратил операцию и стал ждать.

У входа сидела индианка и держала на коленях ребенка

Мать стояла, как окаменелая, не сводя глаз с неподвижного дитяти. Прошло пять минут — пять минут смертельной тоски для матери. Затем она вскрикнула и залилась слезами.

Малютка открыл глаза.

— Он спасен, — сказал Шарль. — Через час он будет уже на ногах.

Робен и Анри просто не верили глазам.

— Неужели, Шарль, — спросил Робен, — ты открыл новое средство против укуса змей?

— И даже самых ядовитых, потому что эта змея гремучая, видишь, вон ее кольца? Только я этого средства не открывал, а лишь воспользовался чужим открытием.

— Что это за средство такое?

— Просто марганцовокислый калий.

— Ты привез это блестящее открытие из Парижа?

— Из Парижа, но через Рио-де-Жанейро. Случайно прочитал я в «Медицинском журнале» статью об опытах доктора Ласерды в рио-де-жанейрском музее над собаками, укушенными змеей. Это противоядие всегда оказывало быстрое и верное действие. Я решил взять с собой это лекарство на всякий случай, тем более что оно так просто и дешево.

Тем временем ребенок пришел в чувство и улыбнулся матери, которая плакала от умиления и благодарными глазами глядела на белых.

Дым ароматических трав, наполнявших хижину, рассеялся, и европейцы увидели подвешенный к потолку гамак, а в гамаке какого-то человека.

Человек в гамаке жалобно стонал.

— Кто это такой? — спросил Шарль индианку на местном ломаном креольском наречии.

— Это мой муж, — тихо отвечала индианка.

— Ты что, куманек? Болен, что ли?

— Очень болен, — отвечал индеец.

— Что с тобой?

— Я болен… моя жена родила.

Европейцы вскрикнули от удивления. Они слышали о странном, нелепом обычае у индейцев, но до сих нор не верили этому. Он заключается в том, что, когда жена индейца рожает, муж ее, забывая, что бедная женщина нуждается в особенно тщательном уходе, разыгрывает недостойную комедию, притворяясь больным.

Теперь нашим европейцам пришлось быть очевидцами этой комедии.

Муж ложится в гамак, стонет, охает. Не успев еще сама поправиться, несчастная жена ухаживает за ним, подает ему пищу, окуривает хижину ароматическими травами… Да, это было бы очень смешно, если бы не было так мерзко.

И эта бедная женщина, всего четыре дня тому назад родившая ребенка, нашла в себе силы, чтобы убить змею, укусившую ее первенца…

Раненый малютка заснул, убаюканный заунывным пением матери.

Теперь можно было спросить ее, не видела ли она три больших лодки. Нет, она ничего не видела; она так была поглощена горем, что не обратила внимания даже на тех двух индейцев, которые барабанили возле ее хижины в жестяные коробки, отгоняя злого духа.

Робинзоны, обрадованные, что им удалось сделать доброе дело, собрались уходить. Тогда индианка встала и громко крикнула:

— Матаао! Матаао!

В ответ на зов индианки послышался отрывистый лай, и в хижину, виляя хвостом, вбежала небольшая собачка.

— Вы ищете воров, — сказала индианка, — ищете людей, которые вам сделали зло.

Помолчав с секунду, она продолжала, специально обращаясь к Шарлю:

— Ты спас моего ребенка. Краснокожая женщина бедна, но сердце ее преисполнено благодарности. Самое дорогое, что есть у нее, вот эта собака. Она добра и верна и отлично обучена. Пустите ее по следу воров — она их найдет; она будет вашим верным сторожем, будет охранять ваш сон и никогда не обманет.

Взяв собаку на руки, индианка подала ее Шарлю, говоря:

— Матаао, это твой хозяин; люби его и слушайся, как ты любил и слушался меня. Прощайте, белые люди! Я вас никогда не забуду; вспоминайте иногда и вы о матери, ребенка которой вы спасли.

Тронутые подарком и той деликатностью, с которой он был предложен, робинзоны пошли к своей лодке, обещав индианке заехать к ней в гости на обратном пути.

Шарль сел в лодку, посадив рядом с собой собачку; сели и Робен с Анри; Андрэ ждал только приказания, чтобы дать машине ход; вдруг на берегу показалась опять та самая индианка, спешившая к лодке и тащившая в руках большую птицу вроде гуся.

— Возьмите еще этого гуся, — сказала она, — он ручной и, пожалуй, даже еще более чуток, чем собака. Он будет для вас отличным сторожем.

Отдав гуся, индианка торопливо убежала домой, а лодка двинулась в путь.

Ломи и Башелико очень обрадовались и собаке, и гусю, восхваляя их прекрасные качества.

Читатель, конечно, удивится, зачем может понадобиться гусь робинзонам. Дело в том, что гвианские серые гуси наделены теми же способностями, что и гуси, которые спасли Рим: они необыкновенно чутки и легко поддаются дрессировке.

Что касается Матаао, то это была обыкновенная индейская собака, прекрасно выдрессированная и предохраненная от змеиного яда прививкой, которая известна лишь одним индейцам и составляет их секрет.

 

Глава XI

Поиски пропавших лодок с грузом, предпринятые робинзонами, могут показаться, на первый взгляд, бесцельными и безнадежными.

В самом деле — разве можно отыскать что-либо в гвианских дебрях? Очевидно, что воры, похитившие лодки, были людьми очень сильными и хитрыми и, наверное, успели уйти далеко вперед, а на реке не остается никаких следов, следовательно, трудно даже предположить, куда они направились.

Но робинзоны были уверены в себе. Они полагались на развившуюся в них от долгой жизни в гвианской глуши привычку отыскивать самые запутанные следы. Их закаленное тело не знало усталости, не боялось никаких лишений и трудов. Они знали, что терпением и настойчивостью можно всего достичь, а при сильно развитой наблюдательности можно извлечь важную информацию из малейшего сорванного листочка, из примятой былинки, из содранного с дерева кусочка коры.

То, что рассказал раненый, не дало им никакой нити; тайна осталась необъяснимой. Надо было действовать быстро, но в то же время не пропустить ни малейшего следа, ловя, так сказать, на лету малейшую информацию.

Представлялось одно из двух: или воры с похищенным грузом поплыли по Марони вниз, или они выгрузили вещи на берег и спрятали их где-нибудь в лесу, а сами укрылись в каком-нибудь боковом притоке.

В первом случае паровая лодка Шарля легко могла стать жертвой бандитов, во втором случае, более правдоподобном, надо было тщательно осмотреть оба берега Марони, то есть сначала следовало спуститься по течению и определить, тут лодки или нет.

Первая часть экспедиции была выполнена легко и благополучно, но никакого результата не дала. Впрочем, робинзоны никакого результата и не ожидали, а действовали только для очистки совести. Они дошли до водопада Эрмина — крайнего пункта, до которого могли дойти нагруженные лодки, — и спрашивали всех встречных и поперечных, но никто не мог им ничего сказать о лодках. Очевидно, похищенная флотилия не покидала верховья реки.

Паровая лодка пошла обратно со скоростью, вдвое меньшей прежней. Стоя на корме возле Шарля, Анри зорким взглядом осматривал густую зелень на одном берегу, а Шарль прочесывал в свой бинокль другой берег. Молодые люди не замечали ничего необыкновенного. Вдруг Анри, до этого стоявший неподвижно, точно охотник, подстерегающий добычу, схватил ружье и приготовился стрелять.

— Что такое? — спросил шепотом Робен.

— Огонек, — отвечал Анри.

— Да, верно, — одобрительно подтвердил Ломи.

— Где ты видишь огонь? Нигде не заметно ни признака дыма, — возразил Робен.

— Я тоже не вижу, но зато чувствую… носом.

— Не понимаю.

— Очень просто. Здесь где-то неподалеку горел минут пять тому назад костер. Его только что загасили.

— О! О! — заговорил, в свою очередь, Башелико с нескрываемым восхищением. — О, кум Анри, ты сказал очень правильно. Да, это так.

— На горячие угли вылили воду, и я чую именно запах залитых водой углей.

— Да, кум, это так, — сказал Ломи.

— Теперь мы тоже почувствовали, — сказали Эдмонд и Эжен, втягивая носом воздух.

— Стоп! — крикнул Робен.

Андрэ остановил машину.

Была половина пятого пополудни. Робинзоны собрались сделать привал, но теперь отложили свое намерение.

На берег высадились осторожно, осмотрительно. Робен и его сыновья слишком хорошо знали все хитрости обитателей девственного леса, чтобы пуститься в путь наудачу.

Сначала Шарль свистнул своей собаке. Умный пес потянулся, зевнул, навострил уши, медленно втянул носом воздух. Молодой человек ласково погладил собаку, потом взял за шею, высадил на берег и сказал:

— Ищи! Матаао! Ищи!

Собака тихо пошла вперед, поискала справа, потом — слева, минут пять где-то пропадала, потом бегом вернулась назад.

— Путь свободен, — сказал Шарль, — можно выходить на берег. Ты мне позволишь, отец, пойти вместе с Анри на поиски?

— Позволю, но с условием: пусть с вами идут Ломи и Башелико.

— О, господин, мы пойдем с удовольствием, мы очень рады, — отозвались негры.

Молодые люди, взяв в правую руку ружья, в левую — сабли, пошли за собакой, которая быстро и уверенно привела их к потухшему костру, разложенному неизвестно кем в чаще леса.

— Ай да Анри! — сказал Шарль. — Ловко учуял!

— Тс!..

Матаао заметно проявлял беспокойство: он быстро бегал около дерева, под которым был разведен костер и, по-видимому, отыскивал чей-то след.

— Позови свою собаку и осмотрим хорошенько костер, — сказал Анри.

— Ты опять совершенно прав, милый брат. Здесь был привал, и он покинут очень спешно. Угли были залиты водой. Очевидно, люди, сидевшие у костра, имели важную причину прятаться, раз они убежали так быстро.

— Это так, но этого нам мало. Нужно знать, кто такие эти люди, много ли их и куда они скрылись.

— Ну, это будет нелегко.

— Ты думаешь?.. В таком случае я тебя не узнаю. Ты очень переменился за год, проведенный в Париже.

— Зато ты у нас очень искусен. Девственный лес не имеет для тебя тайн. Ты настоящий дикарь.

— Благодарю за комплимент, господин парижанин.

— Я вовсе не для того говорю, ты должен сам знать.

Я серьезно убежден, что ты в этих самых делах смыслишь больше, чем мы все вместе взятые.

— Еще раз позволь поблагодарить тебя. Постараюсь оправдать твое хорошее мнение обо мне. Итак, кто же такие эти незнакомцы? Они уничтожили свои следы, да не все, в том-то и дело.

— Как? Не все? Ты нашел что-нибудь?

— Видишь, вон там Ломи указывает пальцем на один след. Действительно, негр молча указывал на ясно заметный на золе кружок от какого-то крупного предмета, стоявшего там раньше.

— Что же это такое? — спросил Шарль.

— Очень просто: это след донышка бутылки, из которой заливали водой угли.

— Ах, да, правда. Только кому принадлежала эта бутыль: белым, индейцам или неграм?

— Это мы узнаем, — отвечал обрадованный молодой человек. — Во всяком случае, дело продвигается, и притом гораздо лучше, чем я ожидал.

Собака привела их к потухшему костру

Чтобы ничто не нарушить в окружающих предметах, Анри стоял у костра неподвижно. Теперь он, так же не трогаясь с места, взял ружье за приклад, вытянул руку с ним как можно дальше и кончиком дула подтащил к себе какой-то крупный предмет, который и взял в левую руку.

— А вот и пробка, — сказал он. — В бутылке было прежде вино, и я уверен, что откупоривал ее белый.

— Почему?

— Что касается до содержимого, то угадать его нет ничего легче: пробка до сих пор пахнет вином.

— Я с тобой не вполне согласен, — возразил Шарль. — Хотя индейцы предпочитают водку, но при случае не брезгуют и вином. Очень может быть, что эта бутылка из моего украденного багажа, а в таком случае никак нельзя утверждать, что индейцы не воспользовались бы моим превосходным медком.

— Это так, но я не думаю, чтобы в здешних местах было известно употребление штопора, а между тем бутылка откупорена штопором, вот и следы на пробке. А вот — взгляни — сохранилась и сургучная печать со словами: «Адольф Валли-младший и Сын»; это лучшая фирма в колонии.

— Ты прав, Анри, опять прав. Чутье у тебя превосходное.

— Просто привычка, — небрежно возразил молодой человек. — А вот и еще след, только довольно странный…

— След муравьеда!

— Совершенно верно — муравьеда, но только необъяснимо одно: муравьеды ступают обыкновенно правой передней и правой задней ногами разом, потом — левой передней и левой задней, а этот муравьед ходит наоборот.

— Следовательно, по-твоему, этот муравьед…

— Я не делаю никакого вывода. Я только отметил аномалию и намерен хорошенько проследить за муравьедом. Увидим завтра, что «думает» по поводу этого следа наш Матаао.

Собака услыхала свое имя, помахала хвостом и начала бегать вокруг дерева. Через полминуты она подбежала к Шарлю с перепачканной чем-то красным мордой.

— А! Орлеанская краска!

Матаао вертелся около Шарля, как бы приглашая его идти за собой.

Молодой человек встал и пошел за собакой. Через минуту он вернулся, неся в руках тыквенную бутыль, в которой еще оставались остатки красной краски. Очевидно, индеец совершал свой туалет и, обратившись в бегство, второпях бросил бутыль с этой обычной индейской «косметикой», которым краснокожие намазывают себе лицо и тело.

— Видишь, моя правда, — сказал Шарль брату, — это скорее индейцы, чем белые.

— Это только доказывает, что тут есть и индейцы, но я остаюсь при убеждении, что среди них находится, по крайней мере, один белый. Да, наконец, эта брошенная бутыль мне что-то очень подозрительна. Я боюсь, не нарочно ли она оставлена, чтобы навести нас на ложный след.

— Во всяком случае, мы собрали все следы, какие только было возможно. Вернемся же к лодке.

Робинзоны держали совет и, обсудив результаты поисков, решили сделать привал на том самом месте, где был найден потухший костер. О том, чтобы ночевать в лодке, нечего было и думать. Госпожа Робен совершенно изнемогла от усталости и нуждалась в покое. Так как лучшее место в лодке предоставили раненому, то самой госпоже Робен там прилечь было негде.

Решили разделиться на две партии: Робен с женой, Эдмондом, Эженом, Шарлем и Ломи должны были выйти на берег, взяв с собой Матаао, а Андрэ, Анри и Башелико оставались в лодке, чтобы смотреть за раненым. С ними — гусь.

Выбрав хорошее место, развели костер и устроили две хижины — одну на виду, другую в чаще, так что ее нельзя было видеть; поужинав, отправились спать в заднюю, так сказать, потайную хижину, а в первой хижине оставили висеть пустые гамаки.

Ломи остался возле костра, которому нарочно дал погаснуть; набрав несколько охапок сухих листьев и ветвей, он набил ими гамаки в первой хижине, чтобы можно было подумать, что в них спят, и, посмеиваясь, пришел в заднюю хижину.

— Все устроено, Ломи? — спросил его Робен.

— Все очень хорошо устроено, господин. Если злые люди придут туда, они попадут в западню.

— Хорошо, сын мой, теперь ступай спать. Первым буду дежурить я, меня сменит Шарль, потом будет дежурить Эдмонд, потом Эжен. Тебе дежурить придется в час ночи.

С лодки послышался крик совы. То крикнул Анри, сообщая таким образом, что на лодке все благополучно. Ломи откликнулся протяжным воем, затем все стихло.

Робинзоны заснули.

 

Глава XII

Ночи на экваторе очень длинны, и европеец с трудом привыкает к ним. Для него медленные часы кажутся нестерпимо томительными. Темнота стоит непроглядная; утреннего рассвета и вечерних сумерек не бывает — и так круглый год, с 1 января по 31 декабря. Температура всегда одинаковая; нет там прелестных осенних вечеров, нет и очаровательных летних утр. Путешественник, ложась вечером спать и проспав 7–8 часов, начинает ворочаться с боку на бок, потому что спать ему уже больше не хочется, а вставать еще рано: совсем темно.

Хотя робинзоны уже привыкли к длинным равноденственным ночам, однако на этот раз и им ночь казалась бесконечной. Это происходило оттого, что на душе у них было неспокойно. Никому не спалось, и они долго ворочались в своих гамаках, пока наконец на них не сошел освежительный сон. Лишь ко времени дежурства Ломи они успокоились наконец и заснули.

Негр сел на корточки и, не спуская глаз с костра и второй хижины, чутко прислушивался к малейшему звуку в лесу.

Прошло с четверть часа после того, как он принял дежурство. Вдруг негру показалось, что от деревьев отделилась какая-то темная тень и направилась к полянке, освещенной догоравшим костром.

Тень имела длинную форму и остановилась как раз на той черте, где кончался свет, отбрасываемый костром. Она внимательно разглядывала хижину. Тень эта, по-видимому, не могла принадлежать человеку; скорее, она принадлежала какому-то большому четвероногому.

— Гм!.. Гм!.. — бормотал про себя Ломи. — Что это за зверь такой?

Матаао подполз к негру и хотел броситься вперед.

Тень сделала еще пару шагов вперед, и тут Ломи заметил у нее длинный пушистый хвост, которым она махала в обе стороны.

Негр улыбнулся во весь свой огромный рот, взял ружье и осторожно, чтобы не щелкнула пружинка, взвел курок. В это время костер вдруг вспыхнул ярче и осветил большого муравьеда, который, по-видимому, находился в припадке сильного восторга: он усиленно махал хвостом, выражая этим, по привычке всех муравьедов, большую радость и удовольствие.

— Что тебе здесь надо, муравьед? — шепотом разговаривал сам с собой Ломи. — Муравьев для тебя здесь нет, если же ты пойдешь дальше к хижине, я тебя застрелю. Ступай-ка лучше назад.

Ломи прицелился в муравьеда и собрался уже выстрелить, как вдруг увидел шагах в двух позади животного другую фигуру, на этот раз человеческую. Видел он ее, впрочем, не более одной секунды — тень появилась и тотчас же исчезла.

Ломи прицелился в муравьеда и собрался уже выстрелить, как вдруг…

Одновременно со стороны реки послышалось громкое тревожное гоготанье. То кричал подаренный индианкой гусь. Затем грянули два выстрела.

Негр без колебаний выстрелил по муравьеду. Животное подпрыгнуло на месте, встало на задние ланы, бросилось прочь и скрылось в темноте.

Храбрый Матаао кинулся было следом, но Ломи позвал его назад легким свистом. Послушный пес сейчас же остановился.

Робинзоны вскочили, поспешно вооружились, спросонок, не говоря ни слова, и спокойно, хладнокровно заняли оборону.

Неподалеку раздался крик обезьяны-ревуна. Так всегда кричит эта обезьяна, когда чем-нибудь напугана.

— Это Анри, — тихо сказал Робен жене. — Не бойся, дорогая, все благополучно.

Затем он обратился к негру с вопросом:

— В кого ты стрелял, Ломи?

Негр в это время снова заряжал свое ружье.

— Я стрелял в муравьеда, — отвечал он, — за то, что он оказался слишком любопытен и обнюхивал хижину. Выстрелил я удачно. В муравьеда попал.

— Неужели правда тут был муравьед? В такой поздний час — это просто невероятно. Что ему тут было нужно?

— Не знаю, господин. Кроме муравьеда, я видел еще тень человека.

— Человека?

— Да, человека. И потом, я думаю, что этот муравьед — не муравьед вовсе.

— Я тоже думаю, что муравьед был не один.

Осторожность предписывала робинзонам не выходить из хижины ни под каким предлогом. Они так и сделали. Улегшись опять в свои гамаки, они попробовали заснуть, но это им не удалось. Никто из них за всю ночь не сомкнул глаз.

Но вот наконец мрак начал рассеиваться. Собака весело заворчала, махая хвостом.

— Что, знать, и у вас была тревога? — спросил вдруг веселый голос.

То был Анри, неожиданно пришедший в хижину. Подошел он так тихо, что только один Матаао заметил его приход.

Госпожа Робен обняла сына и поцеловала его с обычной нежностью.

— Ты не ранен, дитя мое? — спросила она.

— Нет, мамочка, успокойся, мне ничего не сделалось. Мои товарищи тоже целы и невредимы. Впрочем, вы, конечно, слышали мой сигнал?

— Да, слышали, — отвечал Робен. — Но скажи, пожалуйста, что у тебя там случилось?

— А я и сам не понял, что это. Я лежал себе в лодке возле господина Валлона и слегка дремал, как говорится, одним глазом. Вдруг закричал гусь — вы, вероятно, это слышали? Я поднялся и заметил, что наша лодка плывет по течению. Тогда я бросил якорь, и лодка остановилась. Тем временем Андрэ, тоже проснувшись, заметил плывшее поблизости мимо лодки какое-то длинное тело, которое он принял за каймана, и выстрелил в него. Кайман исчез. Могу сказать, что кайман этот показался мне подозрительным, и я думаю, что он не зубами перегрыз канат нашего якоря, а скорее перерубил его саблей.

— Так ты думаешь, что это был человек?

— Убежден в этом… А ведь наш гусь-то оказал нам большую услугу.

— Твой муравьед, Ломи, должно быть, одной породы с этим кайманом, — сказал Робен.

— Да, кстати, я только что собирался спросить, в кого у вас стреляли?

— В муравьеда, который убежал прочь наверняка с пулей в боку, если только нашему Ломи не изменила его обычная меткость.

— В этом можно будет убедиться: Матаао наведет нас на его след, — отвечал Анри. — Ищи, Матаао, ищи!.. Человек, человек!

Умная собака понюхала влажный утренний воздух, потом влажную землю и тихими шагами направилась к хижине, не лая и не визжа.

На земле разлилась широкая лужа крови. След раненого животного обозначали кровавые капли.

Собака побежала по этому следу в лес, за ней пошел Анри и через четверть часа вернулся, неся превосходную шкуру муравьеда, выделанную индейским способом. Шкура была вся в красных пятнах, и от нее сильно пахло свежей кровью.

— Возьми, Ломи, — сказал молодой человек, — эта шкура твоя по праву. В хвосте остался еще гибкий бамбуковый прут, приводивший его в движение. Человеку, носившему ее, хорошо досталось от тебя: я видел следы, доказывающие, что его понесли на руках. Если он не умер, то, во всяком случае, ему теперь плохо. Однако, друзья мои, мы избежали большой опасности.

Солнце тем временем уже давно успело взойти. Волны света обливали деревья; вдали сверкала река.

— Тревога! Тревога! — раздался вдруг голос Андрэ. — Лодка! Плывет лодка!

Робинзоны побежали к берегу.

По реке тихо плыла парусная лодка; в ней стоял и маневрировал парусом краснокожий индеец, очевидно, не желавший прятаться от чего бы то ни было.

У руля сидел белый или, во всяком случае, человек в европейском костюме.

Паровик бумажной лодки не разводили со вчерашнего дня.

Анри и Эдмонд взялись за весла и вместе с Шарлем и Андрэ погнались за лодкой.

— Будьте осторожны, дети! — сказал им Робен на прощанье.

Вместо ответа Шарль показал ему свою полуавтоматическую винтовку.

— Тут шесть зарядов, — сказал при этом юноша. — Это митральеза. С таким оружием бояться нечего. До свиданья!

Бумажная лодка быстро настигала лодку с индейцем. По-видимому, правивший ею индеец совершенно безмятежно прогуливался; по крайней мере, он не обращал ни малейшего внимания на погоню.

— Стой! — крикнул Анри, приближаясь. — Лодка, стой!

Краснокожий даже не обернулся.

— Вздую же я его сейчас! — вскричал старший из сыновей Робена, выведенный из терпения упрямством индейца. — А ведь это чуть ли не одна из лодок Гонде, — прибавил он. — Как ты думаешь, Шарль?

— Я могу утверждать, что ты совершенно верно угадал.

— В таком случае — на абордаж!

Лодки шли в это время борт о борт.

Анри и Шарль бросились на лодку индейца. Тот очнулся от своей неподвижности, выпрямился во весь рост и молча поглядел на молодых людей.

Если этот человек стремился во что бы то ни стало произвести эффект, то он вполне достиг цели.

Вообразите себе мрачное, зловещее лицо, сплошь раскрашенное индейскими татуировочными красками. На груди его нарисована широко раскрытая пасть аймары, а на животе — огромный цветок Victoria Regia, переданный с неподражаемой точностью.

— Наверное, это один из наших воров. Что касается эмблем, изображенных у него на теле, то мы заставим его объяснить их. По правде говоря, я буду очень рад узнать наконец, что все это значит.

Анри тяжело опустил руку на плечо индейца и сказал ему по-креольски:

— Вот что, парень, нам нужно будет посчитаться с тобой. Ступай-ка с нами на берег. Там мы решим, что с тобой делать.

Индеец даже бровью не повел. Он только открыл широкий рот, усаженный длинными острыми зубами, и произнес с необычайно важным видом фразу, которая совершенно ошеломила молодых людей.

— Я английский подданный! — сказал индеец, коверкая французские слова на совершенно английский лад. — Я вам приказываю оставить меня в покое. Я хочу беспрепятственно продолжать свое плаванье.

 

Глава XIII

Мистер Браун из Шеффилда, когда от него убежали негры-лодочники, бросив его одного с семейством на голландском берегу Марони, долго бесновался с пеной у рта, кричал, бушевал, грозя кулаком кому-то в пространство.

— Фрегат!.. Два фрегата!.. Броненосец!.. Я скажу консулу — он вызовет целую эскадру ее величества, и вас накажут. Я английский подданный. Британское правительство никогда не оставляет безнаказанными обид, наносимых британцам…

Обыкновенно во время плаванья Питер Браун бывал очень молчалив, но кроток и безобиден, как человек, который замкнулся в своем крошечном «я» и которому нет никакого дела до окружающих. Жил он исключительно утробными интересами и, кроме своего пищеварения, не интересовался никем и ничем, даже своим семейством.

Миссис Браун, мисс Люси и мисс Мэри, напротив, о себе не заботились нисколько, и единственным их желанием было, чтобы внутренности мистера Брауна пребывали в должном порядке. Мистер Браун был непоколебимо убежден в преданности своего семейства и потому, не стесняясь, таскал с собой жену и дочерей по всем морям земного шара.

Бедные дамы подчинялись всем мучениям этого безостановочного странствования. За такие мучения они старались вознаградить себя тем, что всячески заботились друг о друге и трогательной взаимной привязанностью поддерживали друг в друге бодрость духа.

Миссис Браун была молодая, хорошо сохранившаяся красивая женщина и казалась скорое старшей сестрой, чем матерью своих дочерей. Она, хотя и была замужем за маньяком, тем не менее была женщина умная, добродетельная и отлично образованная.

Со времени превращения ее мужа в какого-то меланхолического, или, вернее, катарального, Вечного жида она в условиях подневольных странствий сама постаралась дополнить образование дочерей и много читала с ними. Мисс Люси и мисс Мэри были вполне развиты в нравственном отношении и вдобавок прелестны по наружности. Одной было девятнадцать лет, другой — восемнадцать. Обе были белокурые, с прелестными светло-пепельными волосами, но при этом у обеих были темно-карие глаза, что делало их красоту в высшей степени оригинальной. Руки у них были маленькие, ноги тоже, что у англичанок встречается крайне редко.

И мать, и дочери от беспрерывного путешествия сильно похудели и побледнели; впрочем, для того чтобы поправиться, им стоило бы лишь немного отдохнуть. Они объехали столько разных стран и испытали столько всевозможных приключений, что теперешнее их положение казалось им не особенно ужасным. Они смотрели на него, как на самое обыкновенное дорожное приключение.

Другие женщины на их месте пришли бы в отчаяние, но они готовы были, пожалуй, даже радоваться приключению, избавлявшему их от качки, если бы только не боялись, что оно вредно отзовется на мистере Брауне. Здоровье главы семейства было для них делом священным. Они скорее умерли бы от страданий, но никогда не произнесли ни одной жалобы.

Убежавшие негры были все-таки настолько честны, что не тронули ни вещей, ни провизии англичан. Эти взрослые дети честны на свой лад. При случае они не считают бесчестным нарушить данное обязательство, если оно вдруг покажется им слишком тяжелым, но зато никогда ничего не украдут. Не было случая, чтобы негр-бони или негр-боши украл у кого-нибудь деньги. Редко бывало и то, чтобы они воспользовались чужой провизией, разве уж совсем в крайнем случае, когда им больше негде взять.

В конце концов, у Питера Брауна была хижина, совершенно достаточная для убежища ему и его семейству, были гамаки и провизия. Так как дождливый сезон кончился, то опасаться дурной погоды не приходилось. Но мистер Браун об этом и не думал вовсе, его заботило совсем другое. С тех пор как ему пришлось высадиться на берег, как только он перестал чувствовать в желудке приятное щекотание вследствие корабельной качки, он сделался злобным, как бульдог. Ни кроткие увещевания миссис Браун, ни нежные ласки дочерей не могли укротить англичанина, в котором желудок вытеснил собою сердце.

Итак, мистеру Брауну, как он ни бился, приходилось отказаться от «нэвигейшен», от плаванья, и это его бесило.

Если б ему были известны нравы жителей верховьев Марони, он отнесся бы к своему приключению терпеливее. Он знал бы тогда, что его вынужденная остановка не будет слишком продолжительной.

Уважение местных жителей к европейцам так велико, что они никогда не согласятся допустить, чтобы с европейцем случилось по их вине какое-нибудь несчастье. Чувство это у них какое-то врожденное, и, кроме того, оно усиливается благодарностью за добрые услуги, которые нередко им оказывают европейцы, а также и страхом наказания. Они знают, что колониальная администрация никогда не шутит, и потому местные жители всегда избегают причинять неприятности путешественникам.

Вследствие всего этого мистер Питер мог бы быть вполне уверенным, что самое большое дней через десять дезертиры пришлют ему лодку, хотя, конечно, с другими гребцами. Вероятно, к мистеру Брауну явился бы даже сам Великий Ман с извинениями и доставил бы ему все средства к продолжению путешествия.

Побушевав около часу, Питер Браун немного поутих. Меланхолически откупорив жестяной ящик с мясными консервами, он предложил по куску жене и дочерям и затем принялся за обе щеки уписывать сушеное мясо.

Утоляя свой волчий аппетит, мистер Браун испускал глубокие вздохи. Не думайте, чтобы он вздыхал о печальной участи жены и дочерей, вовсе нет. Он вздыхал по поводу того, что у него нет аппетита, и завидовал даже небольшому аппетиту миссис Браун и обеих мисс, которые едва прикасались к жесткому кушанью…

При этом мозг мистера Брауна усиленно работал. Ему хотелось что-нибудь придумать такое… этакое…

Не выдолбить ли лодку?

Неудобно. На это потребуется, по крайней мере, месяц, да к тому же у мистера Брауна не было никаких инструментов. Как глупо он сделал, что не взял с собой несколько стальных шеффилдских инструментов!

— А-о! — воскликнул он наконец. — Не построить ли плот? Very well, я построю плот.

В эту самую минуту он увидел, что по реке плывут два каймана. У мистера Брауна разом пропала всякая охота приводить свою затею в исполнение.

— Успокойся, дорогой Питер, — говорила ему жена на превосходном французском языке. — Незачем терять мужество. Поверь мне, наше несчастье скоро кончится. И потом — мы все тебя так любим… Не правда ли, Мэри? Не правда ли, Люси?

— О да, мама, — отвечали молоденькие мисс, которые подошли к отцу и нежно его поцеловали.

— А-о! — возразил по-английски мистер Браун, — I am lost!.. Я чувствую, что умираю… Солонина — такое скверное мясо… Неподвижность меня убьет.

Если мистер Питер Браун говорил по-английски, это значит, что он считал свое положение из рук вон плохим.

Однако прошла благополучно целая неделя, и мистер Браун не умер, хотя положение его не изменилось ни на йоту. Все время мистер Браун заботился о том, чтобы на его бивуаке не переставал гореть костер. Он думал этим привлечь внимание каких-нибудь лодочников. Между делом мистер Браун уписывал консервы и бранился, что они очень невкусны. Говорил он теперь все время на родном языке и уже не коверкал французского. Меланхолия его, следовательно, не проходила.

Утром на девятый день своих мучений, подбрасывая дрова в костер, он взглянул на реку и вдруг громко вскрикнул.

По реке плыли три пироги, переполненные пассажирами, кирпично-красные торсы которых резко выделялись на фоне темных кузовов лодок.

Лодки плыли прямо к бивуаку мистера Брауна.

Лицо чудака просияло от радости, и он во все горло закричал — на этот раз по-французски:

— Арабелла! Иди сюда! Люси, Мэри! Поглядите! Лодки! Лодки! На них краснокожие!.. О, я теперь вернусь на пароход.

Он замахал своими длинными руками, крича при этом, как сумасшедший: «Ура! Ура!»

Краснокожие причалили к берегу. На их лицах не замечалось удивления, хотя они, конечно, были удивлены.

Вдруг мистер Браун словно поперхнулся и перестал кричать «ура».

— А-о! — сказал он своим дамам. — Мэри! Люси! Арабелла! Спрячьтесь скорее! Эти краснокожие в высшей степени неприличны… Very shocking! Их нагота просто омерзительна!

В самом деле, костюм приехавших индейцев должен был непременно оскорбить английскую чопорность.

Все они — и мужчины, и женщины, и дети — были совершенно наги и наивно приближались к европейцам, ярко освещенные солнцем. Дамы были украшены ножными и ручными браслетами, а у кавалеров в волосах были перья. Только на одном из них была надета сорочка; кроме того, на голове он имел серую поярковую шляпу, а в руках палку — знак власти. Это был, очевидно, вождь.

Он подошел к мистеру Брауну, подал ему руку и сказал:

— Boujou, mouche! — что означало bonjour, monsieur.

Так как миссис Браун и обе барышни ушли в хижину, то мистер Браун, не желавший обижать индейцев, потому что имел на них виды, пересилил свое отвращение и, пожимая руку краснокожему вождю, сказал ему на своем англо-французском жаргоне:

— Честь имею приветствовать вас!

— Я капитан Вемпи.

— А-о! — сказал в сторону мистер Браун. — Этот джентльмен знает приличия. Он отрекомендовался как следует…

— Капитан Вемпи, — произнес он вслух, — я мистер Питер Браун из Шеффилда.

— Гм! Гм, — произнес индейский капитан, ровно ничего не поняв.

— Позвольте мне, капитан, сделать вам маленькое замечание. Костюм ваших солдат и ваших дам слишком уж легок. Я не могу представить вас в таком виде миссис Браун.

Индеец не понял и этой фразы англичанина, но так как она сопровождалась очень выразительным жестом, то капитан Вемпи отвечал:

— Я надену свои штаны.

Он сказал что-то одному из своих дикарей. Тот достал из лодки пагару, а из нее — старые панталоны стального цвета, очевидно, матросские, истрепанные и испачканные. Капитан Вемпи важно натянул их на себя, подпоясался лианой и щеголевато расправил рубашку.

Прочие дикари последовали примеру вождя. У каждого из них оказалось по паре панталон, и они надели их на себя. Мистер Браун успокоился. Теперь дикарей можно было показать европейским дамам. Правда, краснокожие женщины и дети остались в костюме Евы и Адама, но с этим, ввиду исключительности обстоятельств, можно было смириться. Во всяком случае, приличия были соблюдены.

Мистер Браун крикнул жене и дочерям, что они теперь могут выйти.

 

Глава XIV

Миссис Арабелла и ее дочери были очень удивлены, когда вышли из хижины и увидели толпу дикарей. В свою очередь и индейцы, редко видевшие белых женщин, с удивлением глядели на белые лица англичанок и на их костюмы.

Мистер Браун откупорил несколько бутылок и устроил дикарям угощение, а мисс Люси сняла с себя янтарные бусы и раздала по нескольку бусинок дикаркам. Щедрость молоденькой мисс и ее отца окончательно расположила дикарей к семейству мистера Брауна.

Мистер Браун откупорил несколько бутылок и устроил дикарям угощение

Индейцы под начальством капитана Вемпи принадлежали к племени галиби и вследствие частых общений с сен-лоранскими французами и альбинскими голландцами были до некоторой степени цивилизованы. Хотя они и вели бродячую жизнь, сохраняя обычаи предков, однако общение с белыми несколько облагородило их.

Обыкновенно эти индейцы живут на берегу Марони в какой-нибудь деревеньке, выстроенной добротно и состоящей из тридцати-сорока хижин.

Религия индейцев-галиби довольно груба. Они верят в беспрестанную борьбу злого начала с добрым и стараются задобрить злого духа и ублажить доброго. Все усилия миссионеров обратить их в христианство до сих пор не приводили ни к чему. Собственно говоря, галиби не отказываются креститься и даже готовы совершать этот обряд по нескольку раз, носят иногда христианские имена, но в сущности остаются теми же язычниками и ни за что не хотят отказаться от прежних верований и обрядов.

Беседа мистера Брауна с капитаном Вемпи тянулась бы совсем вяло, если б ее не подогревали частые прикосновения к бутылке с водкой. Индеец коверкал французский язык по-креольски, а мистер Браун по-английски; друг друга они понимали с трудом, но все-таки понимали, подкрепляя свои объяснения жестами. Впрочем, капитан Вемпи, благодаря своему общению с голландцами, подцепил несколько английских слов и такие, например, как джин, гинея, фунт стерлингов, шиллинг — знал в совершенстве. Мистер Браун говорил о лодке и об «нэвигейшн», капитан Вемпи — о флоринах и гинеях. Разумеется, было полное основание надеяться, что они придут к соглашению.

Тем временем миссис Браун и обе мисс беседовали с индейскими дамами, причем разговор тоже не обходился без помощи жестов.

Вдруг мисс Люси почувствовала сильнейший зуд в ступне правой ноги. Зуд был до того несносен, что молодая девушка ушла в хижину, куда за ней из любопытства последовала одна из индианок. Мисс Люси сняла башмак и заметила у себя на ноге небольшое красное пятнышко и припухлость.

Несмотря на присутствие любопытной индианки, молодая девушка стала чесать себе это место, но та кротко сказала ей:

— Это у вас подкожная блоха. Не надо чесать, от этого будет хуже. Я вам сейчас помогу.

Мисс Люси поняла кое-как слова индианки и протянула ей ногу.

— Вот так, — сказала дикарка. — Мне это знакомо. Я вас вылечу.

Взяв булавку, она обвела кончиком ее вокруг пятнышка, и кожица на пятнышке отделилась, приподнялась кверху. Мисс Люси почти не почувствовала никакой боли. Затем индианка легко и ловко вытащила из-под кожицы маленькое белое насекомое.

— Вот и все. Никогда не надо ходить босиком. В ноги белых людей эта злая блоха забирается очень часто.

Мисс Люси, радуясь своему исцелению, хотела поблагодарить дикарку и вдруг остановилась в изумлении, видя, что та прячет булавку в рот, словно желая проглотить ее.

Впрочем, молодая девушка скоро поняла, в чем дело, увидев, что булавка прошла сквозь нижнюю губу индианки и заняла место рядом с несколькими другими такими же булавками, из которых на подбородке у дикарки образовывалась как бы маленькая эспаньолка.

Здесь мы сделаем небольшое отступление, чтобы поговорить немного о подкожной блохе.

Это насекомое гораздо меньше, но зато и гораздо несноснее обыкновенной блохи. Оно встречается на Антильских островах и в Южной Америке; живет в песке, в пыли, особенно же в покинутых хижинах. Эта блоха очень быстро проникает под кожу и совсем без боли, но потом, напившись подкожной жидкости и крови, разбухает и становится величиной с горошину, производя в теле нестерпимый зуд. Если подкожную блоху вовремя не извлечь из тела, то место, где она сидит, начнет болеть, и тогда может понадобиться даже операция — например, ампутация пальца или иссечение более или менее значительного куска тела.

Подкожная блоха весьма часто нападает на негров и краснокожих, и они научились очень ловко извлекать ее. Это поручается обыкновенно женщинам, вот почему они носят всегда при себе булавки, которые очень оригинальным способом втыкают вместо подушечки себе в нижнюю губу.

Тем временем между мистером Брауном и капитаном Вемпи продолжались переговоры. Последний напился, как говорится, в лоскуты, но все-таки начал делать приготовления к отъезду на рыбную ловлю, в десятый раз повторяя мистеру Брауну обещание скоро вернуться и отвезти его в лодке куда надо. Но англичанин был упрям, как осел, и требовал, чтобы индеец вез его немедленно.

— Я хочу сейчас, — говорил мистер Браун. — Слышите, сейчас! Я дам вам много гиней… Я выпишу вам чек на Суринамский банк.

Ничто не помогало. Индеец тоже стоял на своем, и если бы мистер Браун не перестал надоедать ему, кончилось бы тем, что тот, пожалуй, и совсем не вернулся бы к нему с рыбной ловли.

Галиби уехали, а мистер Браун злился и бесновался.

На вторую ночь, под утро, мистер Браун размечтался у потухающего костра. Вдруг невдалеке послышался плеск весел. Мистер Браун вскочил и крикнул во всю мочь, подзывая к себе плывущих. Плеск весел разом прекратился; в темноте послышалось чье-то ругательство. Захрустели ветви. Костер погас по неизвестной причине. Стало совсем темно.

Мистер Браун хотел протестовать против такого нарушения неприкосновенности его домашнего очага, но не имел времени: его скрутили, заткнули рот и грубо бросили в лодку, которая быстро поплыла по реке.

— Ничего, это все-таки плавание, — утешал себя мистер Браун, нисколько не думая о жене и детях.

 

Глава XV

Читатель помнит, как удивились робинзоны, услышав фразу, произнесенную татуированным индейцем, ехавшим в лодке с европейцем.

Европеец был не кто иной, как Гонде, ограбленный разбойниками, а татуированный индеец — сам мистер Браун из Шеффилда.

Но как же все это случилось?

Робену очень хотелось расспросить чудака, но тот, видя, что его протесты не достигают цели, замолчал с бесстрастностью и спокойствием, которым позавидовал бы любой индеец из племени арамихо. Впрочем, робинзоны не особенно приставали к англичанину, потому что им нужно было разрешить много других, гораздо более важных, вопросов.

Бумажная лодка взяла большую лодку на буксир и, к великой радости Гонде, поплыла к лагерю робинзонов.

Несчастный Гонде был весь избит и изранен; он едва мог держаться на ногах и отвечать на вопросы, которыми его осыпали.

— Ах, мистер Робен, как я рад вас видеть! — говорил он. — Меня ограбили и избили. Вещи, отданные мне на хранение вашим сыном, у меня отняли силой, но я все-таки не теряю надежды, что мы скоро их найдем и возвратим.

— Что же с вами случилось, Гонде? — спросил Робен. — Расскажите мне все подробно, а главное — поскорее.

— Сейчас, сударь, но сначала позвольте мне самому задать вам один вопрос.

— Говорите.

— Вы не подозревали меня в чем-нибудь? Вы, надеюсь, ни одной минуты не думали, что я воспользовался вещами, которые принадлежат вам, моему благодетелю? Не подумали, что я отнесся небрежно к хранению их?

— Нет, Гонде, я ничего этого не подумал; я был убежден, что случилась какая-то катастрофа.

— Хотя ваше исчезновение нас крайне удивило, — заметил от себя Шарль.

— Что ж, это не мудрено, что вы почувствовали сомнение, — грустно заметил Гонде. — Ведь я бывший каторжник, а кто раз совершил проступок, тот уже не может внушать доверие людям.

— Вы ошибаетесь, Гонде, мой сын в вас нисколько не сомневался. Вы дали столько доказательств своей честности, что теперь даже грешно вас в чем-либо подозревать.

— Спасибо, мистер Робен, спасибо вам за эти добрые слова. Я отыскал бы вас через три дня после того, если бы этот сумасшедший англичанин не избил меня и не заставил плыть вниз по реке.

Мистер Браун хранил презрительное молчание и намеренно повернулся к робинзонам спиной.

— Кто же вас ограбил?

— Это целая история, в которой я сам очень мало понимаю. Во всяком случае, эти люди разрисовали англичанина, посадили его в лодку и сказали ему: ну вот и плавайте сколько вам угодно, мистер Браун, вот вам лодка и лодочник. Англичанин отвечал «yes» и сказал мне: «Поезжайте в Сен-Лоран, я хочу объявить протест. У меня украли чековую книжку». Я хотел плыть вверх по реке, но англичанин требовал, чтобы я плыл вниз, и избил меня до полусмерти. Пришлось поневоле исполнить его требование.

— Yes, — снизошел наконец мистер Браун. — У меня украли чековую книжку. Все мое состояние находится в руках негодяев. Вы, должно быть, их сообщники, потому что мешаете мне плыть дальше. Я подам жалобу властям этой отвратительной страны.

— Сэр, — заговорил было Робен…

— Я мистер Питер Браун из Шеффилда, — сухо возразил великобританский «краснокожий».

— Прекрасно, мистер Питер Браун из Шеффилда, — заметил Робен. — Советую вам успокоиться. Ваши деньги не подвергаются ни малейшей опасности, потому что в Сен-Лоране банка нет и ваши чеки предъявлять некуда. Я предлагаю вам совет, а также гостеприимство. Меня зовут Робен, я француз, здешний колонист и гражданский инженер.

— Советую вам успокоиться. Ваши деньги не подвергаются ни малейшей опасности

— Вы просто плут. Я сделаю все, чтобы вас повесили со всем вашим семейством, когда броненосец ее величества нашей королевы придет бомбардировать эту подлую страну.

Инженер от души расхохотался и, пожав плечами, повернулся к чудаку спиной.

Зато Анри страшно рассердился и, подойдя к англичанину, положил ему на плечо свою тяжелую руку.

— Мистер Браун из Шеффилда, — сказал он, слегка побледнев, — советую вам, нет, даже приказываю, выбирать хорошенько слова и выражения. Если вам удалось злоупотребить силой по отношению к этому человеку (он указал на Гонде), то знайте, что и у нас хватит сил, чтобы употребить по отношению к вам точно такие же аргументы. А для того, чтобы вы не прикрывались незнанием французского языка, выражаю вам свое требование на английском.

— Оставь его, Анри, — тихо остановил сына Робен, — оставь его: ведь он почти сумасшедший. В конце концов, у него украли всё его состояние, и тут есть отчего прийти в расстройство… Мистер Браун, вы — наш гость. Ваша личность для нас священна. Мы позаботимся обо всех ваших нуждах.

— Скотина! — пробормотал Гонде. — Он жалеет о деньгах, а даже не подумал о жене и двух дочерях, оставшихся в руках у разбойников.

Лодка, тащившая на буксире пирогу Гонде, причалила в это время к берегу. Госпожа Робен услыхала последние слова, произнесенные бывшим каторжником. Сердце у нее сжалось. Она едва обратила внимание на привезенного чудака.

— У разбойников! — вскричала она. — Дама и две молодые девушки в руках разбойников! О, мой друг! О, мои дети! Освободим же, выручим их поскорее.

— Я сам только сейчас об этом узнал, — отвечал Робен. — Надо будет спросить Гонде, что случилось, и мы отправимся выручать пленниц.

— Бедная женщина!.. Бедные молодые девушки!.. Вот ужасное положение.

Робинзоны расположились слушать рассказ Гонде.

— Это было через сутки после того, как от меня уехал месье Шарль, и спустя двенадцать часов после вашей встречи со мной. Я заметил, что в реке вода быстро поднимается, хотя в атмосфере не было заметно никаких соответствующих признаков. Перед началом наводнения слышен был взрыв… Вы помните это, мистер Робен?

— Помню, взрыв действительно был за несколько минут до наводнения. Мы его слышали и никак не могли себе объяснить, что это такое.

— Наводнение совершенно испортило наш прииск, — заметил Шарль, — разработка его теперь на долгое время сделалась невозможной. Я даже боюсь, что большая часть людей, работавших на нем, погибла от пожара и наводнения.

— Мы сидели на правом берегу и обедали. Лодки наши были крепко привязаны к берегу. В каждой я для пущей безопасности оставил по одному человеку. Вдруг показалась на реке европейская лодка. В ней сидели восемь человек, на корме развевался французский флаг. Гребли четыре негра. Под шатром сидел офицер в мундире морской пехоты и с ним — двое солдат. Восьмой пассажир, краснокожий, был в какой-то старой сорочке и старой шляпе.

— Да это офицер сен-лоранского гарнизона! — сказал я сам себе. — Должно быть, он послан для производства гидрографических работ.

Лодка причалила около нас. Я узнал ее тотчас. Это была одна из лодок нашего острога.

Офицер подошел к нам. Он был в капитанском чине и на вид был лет сорока пяти. Не без удивления я заметил, что он и его спутники вооружены с ног до головы и гораздо больше, чем это полагается по форме.

Я встал и учтиво поклонился офицеру, который притронулся к своей белой фуражке.

— У вас документы в порядке? — грубо спросил он меня. — Проходное свидетельство где? Покажите мне.

Я достал из кармана бумагу и подал офицеру. Он пробежал ее глазами и спросил меня:

— Вас зовут Гонде?

— Точно так, капитан.

— Вы освобожденный каторжник, занимающийся лодочным извозом между Сен-Лораном и Верхним Марони?

— Да, капитан, и, смею прибавить, занимаюсь честно.

— Честно… Ну, мы это увидим. Во всяком случае, администрация за вами следит. Ваша деятельность очень подозрительна. Вы провозите беспошлинно золото, обманывая казну на восемь процентов.

— Клянусь вам, капитан…

— Ну, да что об этом рассуждать… Что там у вас в лодке?

— Разные товары из Европы: провизия, инструменты… для одного прииска.

— Товары из Европы?.. Покажите-ка мне свой груз.

Мне оставалось только повиноваться, что я и сделал.

Офицер прочел ваше имя на одном из тюков и спросил:

— Робен?.. Это еще что за штука такая?

— Нахал! — в один голос вскричали все робинзоны.

— Это его собственные слова, он так сказал. Продолжая осмотр, он спросил меня:

— Это инструменты из Англии. За них полагается ввозная пошлина. Она внесена?

— Думаю, что внесена, потому что груз доставлен сюда на французском корабле.

— Ну, а я в этом сомневаюсь. Где хозяин груза?

— Он в лесу и вернется завтра.

— Вот что, мой милый, вы играете свою роль очень дурно. Но со мной бесполезно продолжать эту комедию. Арестовываю вас, а также и ваш груз.

— Да он не имел никакого права это делать! — вскричал с негодованием Робен. — Наверное, это не офицер нашей армии, а просто какой-нибудь мошенник, переодетый офицером и одевший своих сообщников солдатами.

— У меня мелькнула мысль — отказать ему в повиновении, хотя мы, освобожденные каторжники, поставлены под постоянный надзор властей и находимся от них в полной зависимости. Но я не успел хорошенько даже обдумать этого дела, как офицер приставил к моей груди револьвер и крикнул своим. Те подбежали, связали нас всех и меня в том числе. Тут возникло одно мелкое обстоятельство, заставившее меня призадуматься. Моя собака хотела меня защитить, кинулась на офицера и укусила его за руку, разорвав при этом рукав его мундира. Собаку пристрелили, но, пока офицер перевязывал укушенную руку, я заметил у него на руке клеймо вроде острожного.

— Что я вам говорил! — вскричал Робен. — Так и есть, это просто мошенник, а не офицер.

— Я и сам так думал, тем более что он, видимо, как-то не совсем ловко чувствовал себя в мундире. Но что поделаешь?.. Меня связали и бросили в лодку; при падении я сильно ушибся о какой-то ящик и лишился чувств.

Когда я пришел в себя, была ночь. Я лежал связанный на спине и не мог пошевельнуться. Лодка плыла быстро и, насколько я мог об этом судить, приближалась к берегу. Берег был близко: я видел ветви деревьев. Затем движение прекратилось — сделана была остановка на ночь. Утром мы поплыли опять.

— Не ездили ли воры тем временем прятать куда-нибудь украденный груз? — спросил Робен. — Как вы думаете, Гонде?

— Это очень возможно, мистер Робен. Во всяком случае, дело было обделано чисто. Уверяю вас, что я ничего бы не заподозрил, если б не случайная прореха на рукаве самозваного капитана. Я преспокойно поверил бы, что ваши вещи запрещены законной властью. Но вот ночью этот человек куда-то скрылся, а равно и его спутники.

— Что вы говорите?

— Одну правду, мистер Робен. Проснувшись поутру, я увидел около себя толпу краснокожих довольно свирепого вида. Таких я, сколько помню, никогда прежде не видел. Их было человек десять. Моих людей со мной не было, вместо них в моей лодке сидели две молодые девушки, одна дама и европеец, которого молодые девушки называли своим отцом. Я думал, что схожу с ума, потому что ровно ничего не понимал. Индейцы обращались с европейцами хорошо, хотя сам белый страшно ругался. Тут я опять впал в забытье и не помню, что было дальше в этот день и в следующую ночь. Когда я проснулся, ни дамы, ни молодых девушек не было. Европеец стоял, привязанный к дереву, а вождь краснокожих, старый, жуткого вида дикарь, разрисовал его татуировкой, которую вы уже видели на европейце сами.

Затем нас обоих посадили в лодку и отпустили. Я хотел разыскать вас, но мой грубый спутник пустил в дело кулаки и заставил меня плыть с ним в другую сторону. Вышло, однако, так счастливо, что я встретился с вами… Вот все, что я знаю, мистер Робен.

Робинзоны призадумались. Рассказ был действительно странный, и из него трудно было сделать какой-нибудь определенный вывод. Надо было, однако, во что бы то ни стало раскрыть всю эту тайну.

 

Глава XVI

— Все это я нахожу очень странным, — заметил Робен, выслушав рассказ Гонде. — Это исчезновение европейцев, это неожиданное появление краснокожих, по-видимому, устраивалось нарочно для того, чтобы навести нас на ложный след. Что касается татуировки англичанина, то она могла быть со стороны индейцев простым издевательством, так что большого внимания нам обращать на нее не стоит. Наши вещи, во всяком случае, где-нибудь тут неподалеку; они, вероятно, спрятаны, если не на этом, так на том берегу. По-моему, скорее, на голландском. Вы сами говорите, что ночью лодки переплывали через реку.

— Да, переезжали.

— Наши воры считают себя очень сильными, а на самом деле они просто дураки. Вещи мы рано или поздно найдем; черт возьми, ведь их не так-то легко спрятать без следа; ведь это не пагара какая-нибудь индейская, а груз нескольких лодок. Итак, Гонде, вы не в состоянии узнать то место?

— Увы, мистер Робен, совершенно не в состоянии.

— Давайте рассуждать. Лодка останавливалась ночью только один раз?

— Только один.

— Англичанина и его семью привезли уже при возвращении?

— Да.

— И одновременно с вами?

— Да.

— Надеюсь, что наш чудак узнает место или, по крайней мере, укажет нам, в какой стороне оно находится. Может быть, даже он согласится нас проводить туда.

Мистер Браун по-прежнему стоял в стороне и не обращал никакого внимания на окружающее, как будто оно его нисколько не касалось.

Робен и его сыновья подошли к англичанину.

— Мистер Браун, — сказал Робен, — угодно вам отыскать ваше семейство и вернуть свои деньги?

— Я хочу плавать, — сквозь зубы процедил англичанин.

— Вы и будете плавать, обещаю вам это; но сначала вы должны указать нам место, где вы находились в тот момент, когда вас похитили разбойники.

— Нет.

— Как «нет»?

— Нет.

— Вы, стало быть, не хотите?

— Не хочу. Я здесь для того, чтобы плавать, а вовсе не для того, чтоб вам помогать. Я британский подданный и не желаю иметь с вами ничего общего.

— Но ваше семейство, ваши деньги…

— Мое семейство вас не касается. До моих денег нет никакого дела таким темным личностям, как вы.

Анри опять не выдержал и подскочил к англичанину. Весь бледный от гнева, он сильно тряхнул англичанина за плечо.

— Мистер Браун, вы нахал и больше ничего. Я уже говорил вам…

Робен отстранил сына, бросив ему кроткий упрек:

— Анри, ведь я же просил тебя… Оставь его в покое… Мистер Браун, — продолжал он, обращаясь к англичанину, — вы бессердечный муж и отец.

— Я английский подданный. У меня желудочная болезнь.

— Прекрасно. Можете думать и чувствовать, как вам угодно. Мы оставим вас здесь и примемся за дело одни, без вашей помощи. Отсутствие наше продлится два дня. Я оставлю вам провизии на неделю.

— Я вам за это заплачу.

— Чем же вы заплатите? Ведь у вас нет денег?

— Я богатый шеффилдский заводчик. У меня кредит в банке.

— Ну, до банка здесь далеко… До свиданья, мистер Браун, счастливо оставаться.

Тем временем Андрэ развел паровик бумажной лодки. Робинзоны уселись в нее, и лодка помчалась на всех парах к голландскому берегу.

Переезд совершился скоро, в какие-нибудь четверть часа. Затем лодка пошла вдоль берега, причем робинзоны тщательно исследовали зеленую растительность, покрывавшую берег.

Поиски были долгие и трудные, несмотря на навыки европейцев и превосходное чутье их индейской собаки. Вскоре кончилось топливо для паровика, и Робен собирался скомандовать «стоп!», как вдруг увидел индейскую пирогу, причаленную к берегу.

— Стой! — крикнул он.

В пироге беспечно сидел индеец и курил сигару. Робен окликнул его:

— Эй, дружище!

— Эй, дружище! — отозвался индеец.

— Чья это лодка?

— Капитана Вемпи.

— А где капитан Вемпи?

— На берегу с моим отцом.

Из прибрежной чащи вышло с полдюжины индейцев, услышавших пыхтенье паровика.

Робен, Шарль, Анри и два негра-бони сошли на берег и подошли к многочисленной толпе индейцев, окружавших небольшую хижину.

— Здравствуй, Вемпи.

— Здравствуй, Ломи, здравствуй, Башелико; здравствуй, господин, — отвечал капитан Вемпи, знавший сыновей Ангоссо.

— Что ты здесь делаешь, капитан Вемпи? — спросил Робен.

— Я приехал за белым господином и белыми женщинами.

— А куда ты ездил?

— На рыбную ловлю.

Робинзоны и их негры вошли в хижину. Там им, прежде всего, бросился в глаза пастор с седыми волосами и бородой. Он сидел у гамака, в котором лежала больная женщина в сильнейшей лихорадке и громко стонала.

Две молодые девушки сидели возле нее и горько плакали. Пастор встал, увидев европейцев. Те почтительно ему поклонились.

— Ах, господа, — сказал он, — вы не можете себе представить, как я вам рад. Эта дама и ее дочери в ужасном положении. Возвращаясь с верховьев Марони, я нашел их на французском берегу. Они рассказали мне вопиющую историю. К довершению беды сам глава семейства пропал. Я хотел проводить их до Спарвина, но они мне сказали, что за ними обещал сюда приехать индейский капитан. Я тотчас же перевез их сюда, на это место, надеясь встретить здесь главу семейства, но надежда моя, увы, не оправдалась. Нет ли у вас хины? У бедной дамы сильная лихорадка со вчерашнего утра, а у меня нет больше хины — вышел весь запас.

Пастор встал, увидев европейцев

Робен не успел ответить.

Гонде, вошедший в хижину позади всех, вдруг кинулся на пастора с поднятым тесаком.

— Это он! Это сам бандит! Он такой же священник, как и капитан! Ко мне!.. Ловите его, держите!

Быстрым движением лжепастор оттолкнул занесенный над ним тесак, как кошка, прошмыгнул под гамаком, выбежал из хижины и пустился наутек, прежде чем робинзоны успели опомниться.

— Стойте! Не нужно гнаться за ним! — сказал Робен. — Он, вероятно, не один, и потому можно наткнуться на засаду.

Но Гонде был вне себя и ничего не слышал. Он уже бросился за бандитом, взяв с собой Матаао, торопливый лай которого доносился издалека.

Отсутствие Гонде продолжалось около получаса.

Все уже начинали тревожиться за него, как вдруг он показался в хижине с исцарапанным лицом и руками, но веселый.

— Негодяй, я узнал его по голосу, — говорил он, задыхаясь. — Он загримировался под старика-пастора, но я все-таки его узнал. Нате вам, — продолжал он, бросая под ноги Робену черную рясу, которую бандит скинул с себя, чтобы легче было бежать. — Что, разве не моя правда? Разве это не самозваный пастор?.. Он от меня удрал, но нет худа без добра: шагах в пятидесяти отсюда я сделал великолепную находку.

 

Глава XVII

Гонде, благодаря счастливой случайности, совершил очень важное открытие.

— Оставайся здесь, Матаао!..

Он долго бежал по следу лжепастора, но тот скрылся в лесной чаще, как человек, которому хорошо знакомо скитанье по лесу. Гонде не удалось узнать, что это за личность, умеющая так хорошо переодеваться то офицером, то попом. Очевидно, это был негодяй, ловкий, мастер на все руки, по всей вероятности, из беглых каторжников.

— Оставайся здесь, Матаао!..

Несмотря на превосходное чутье Матаао, Гонде скоро понял, что погоня за беглецом не только бесполезна, но даже опасна, и решил ее прекратить. Собаку он позвал назад и пошел домой, унося с собой в виде трофея рясу, сброшенную во время бегства лжепастором. Шел назад он медленно, понурившись; собака шла в трех шагах впереди, усиленно нюхая на ходу землю.

Вдруг он увидел торчащий из земли кончик воткнутого в нее плотного деревянистого листа пальмы-макупи. Менее опытный человек не обратил бы на это обстоятельство никакого внимания, но Гонде пристально поглядел на лист и заметил, что выступающая из земли его часть срезана в виде веретена.

Убедившись, что края листа не смазаны никаким ядом, Гонде вытащил его из земли. Лист был помят, но еще свеж и зелен.

— Он зарыт тут недавно, — сказал про себя Гонде. — Тут, наверное, еще что-нибудь есть. Надо покопаться.

Матаао, заметив, что его господин роет тесаком землю, тоже принялся рыть ее лапами. Собака делала свое дело так старательно, что через некоторое время отрыла целый слой зеленых листьев площадью в квадратный метр.

— А! Вот как! — продолжал Гонде. — Что бы тут такое могло быть?.. Ищи, Матаао, ищи! Ищи, хорошая моя собачка!

Ободренный голосом хозяина, Матаао еще усерднее принялся рыть и почти весь ушел в слой набросанных листьев. Гонде услышал, что когти собаки царапают о что-то твердое.

— Сюда, Матаао! Сюда! — ласково позвал он собаку.

Собака выскочила из ямы и остановилась, вытянув морду.

— Что же это значит? — пробормотал Гонде.

Вся эта история интересовала его все больше и больше.

Он наклонился и ткнул в яму тесаком. Тесак наткнулся на что-то твердое; раздался металлический звук.

Гонде вздрогнул всем телом и принялся с ожесточением рыться в земле, потом подошел, задыхаясь, к собаке и сказал ей:

— Оставайся здесь, Матаао! Жди меня тут, собачка!

Умная собака тихо повиляла хвостом, как бы желая сказать: «Понимаю!», и осталась на месте неподвижная, как статуя.

Все это продолжалось не более получаса. Скоро Гонде уже был у своих, которые ожидали его с нетерпением. Он прибежал, запыхавшись, не помня себя от радости.

— Да, — говорил он, — я нашел, нашел!.. Вот вы будете рады!.. Господи, как я счастлив, что мне удалось найти!

— Ну, Гонде, расскажите же толком, что случилось, — ласково обратился к нему Робен. — Что вы там нашли?

— Ах, мистер Робен, идемте же! Идите скорее… Вы много повидали в своей жизни, но я уверен, вам не случалось видеть ничего подобного.

— А что такое?

— Вы наверняка никогда не видели, чтобы собака делала стойку перед паровой машиной.

— Что вы говорите?…

— Вы, может быть, думаете, что я сошел с ума? Нисколько. Я видел, я трогал… Спрятано мастерски. Блестит, как серебро. Идемте!.. Скорее!..

Робен, Шарль и Андрэ побежали за Гонде. Любопытство их было сильно задето.

Оказалось, что Гонде действительно не сошел с ума. В пятидесяти метрах от ямы возвышалась груда каких-то обломков, над которой неподвижно стоял Матаао. Сквозь листву деревьев проникали солнечные лучи, и под ними ярко блестели стальные части превосходной паровой машины.

— Наш паровик! — вскричали обрадованные Шарль и Андрэ.

— Спасибо, Гонде, — с волнением сказал Робен. — Вы оказали большую услугу колонии.

— Это еще не все, тут и другие инструменты… Они расположены вокруг паровика… Потом еще что-то такое… очень тяжелое…

— Ну, значит, теперь нам вновь можно разрабатывать прииск, — сказал Шарль. — Что будем делать дальше?

— Очень даже понятно — что. Вытащим наши вещи, соберем их, упакуем и отвезем домой. На этот раз уж их у нас не отнимут, спрячем мы их хорошо. Не правда ли, Гонде?

— О да, мистер Робен! Сверххитёр должен быть тот, кто теперь их у нас отнимет.

— Интересно, — сказал Анри, — каким образом воры перенесли сюда вещи?

— Могут ли хороших воров затруднить такие пустяки?

— Их, вероятно, было больше, чем нас.

— А у нас разве нет капитана Вемпи с его воинами? За умеренное вознаграждение они, конечно, не откажутся нам помочь.

— Это даже и не нужно, — возразил Шарль. — Мы с Андрэ, покупая машины, просили разобрать их и уложить так, чтобы каждая отдельная часть весила не более тридцати килограммов.

— Ты очень хорошо сделал, потому что дорог и вьючного скота у нас нет, следовательно, нам пришлось бы тащить все самим, на своих собственных плечах.

— А теперь мы тоже понесем все сами, но только при более благоприятных условиях. Чтобы перетащить наши машины и инструменты в разобранном виде, достаточно шестерых сильных человек.

— Так скорее за работу! — заключил Анри, указывая на свои крепкие мускулы. — Ты молодец, Шарль, — обо всем подумал и позаботился.

Оставим пока робинзонов за работой и заглянем в хижину, обитатели которой несколько успокоились после возвращения Гонде из погони за переодетым мошенником, которого все приняли сначала за настоящего пастора-миссионера.

Индейцы были первое время сильно смущены и даже скандально возбуждены, но потом скоро успокоились со свойственным их расе легкомыслием.

Молодые мисс, огорченные потерей отца и болезнью матери, горько плакали в объятиях госпожи Робен.

Бедняжки с ужасом следили за страшной переменой, происходившей с лицом больной. Глаза миссис Браун потухли, сделались совсем мутные; рот болезненно кривился, и из него вылетали хриплые стоны. Бледное восковое лицо было покрыто потом.

Тщетно госпожа Робен старалась ободрить молодых девушек, они были безутешны. Бесполезны были все ее утешения, ее нежные ласки, ее кроткие увещания не отчаиваться и надеяться.

— Нет, я знаю, она не выживет! Она умрет! — рыдала мисс Люси. — Бедная мама!

— Сударыня! — умоляла Мэри. — Спасите ее!.. Ради бога!.. Помогите!..

— Бедные дети!.. Надейтесь! Мы испробуем все, чему научил нас опыт, что может сделать добрая воля и желание помочь ближнему. Надо подождать, пока кончится приступ.

— Но она тем временем умрет!

— Посмотрите: она совсем похолодела.

— Боже мой!.. Она нас не узнает.

— Она бредит… бормочет что-то бессвязное…

— Мама! Это я, я… Мы обе тут, с тобой.

— Надейтесь, дети, надейтесь. Через час приступ пройдет, и мы дадим ей хинина.

— О, сударыня, зачем же ждать?

— Нельзя не ждать, — с ласковой твердостью возразила госпожа Робен. — Хинин, если принять его во время приступа, сделает еще хуже; опасность для вашей бедной мамы увеличится.

— А теперь опасность разве не велика? — в один голос спросили обе мисс.

Для них мелькнул луч надежды.

— Нет, ваша мама скоро выздоровеет, если нам удастся предотвратить возвращение приступа или хотя бы ослабить лихорадку.

— О, сударыня, как вы добры и как мы вас за это любим! — вскричали молодые девушки, улыбаясь сквозь слезы.

— Я жена и мать… у меня у самой дети, — отвечала госпожа Робен. — Ломи, чего ты? — обратилась она к молодому негру, видя, что тот с неуклюжей почтительностью подносит ей пузырек с какой-то светлой жидкостью вроде воды.

— Маленькая индианка дала мне этот пузырек, — отвечал негр, — чтобы вылечить больную даму. У нее солнечный удар.

— У нее вовсе не солнечный удар, а лихорадка.

— А я думаю, что солнечный удар, и все краснокожие люди так думают.

— Что он говорит, сударыня?

— Этот добрый негр полагает, что у вашей мамы солнечный удар, и предлагает лекарство, которое употребляют в таких случаях дикари. Он просит меня непременно полечить этим лекарством больную.

— О, пожалуйста! — вскричали обе мисс. — Мы вас тоже об этом просим… Ведь это лекарство не вредное?

— Не вредное-то оно не вредное, но пользы от него никакой. Ну, да ничего. Сделаю по-вашему. Давай сюда твой пузырек, Ломи.

Негр подал госпоже Робен пузырек, в котором налита была вода с зернами кукурузы и с серебряным кольцом. Дикари верят, что вода, настоянная на кукурузе и серебряном кольце, помогает от солнечного удара.

Больше всего у миссис Браун болела, по-видимому, голова: она то и дело механически подносила руку ко лбу.

Госпожа Робен тихо наклонила пузырек и затем опрокинула его весь, прислонив отверстием горлышка к голове больной. Сделав это, она спокойно стала ждать результата.

Молодые девушки с удивлением глядели на странное лечение.

Вода в пузырьке начала согреваться. Зернышки кукурузы стали вертеться, точно горох в горшке с кипящей водой. Затем на воде появились пузырьки: очевидно, она закипала.

Индейцы и негры столпились в кружок и с нескрываемым удовольствием глядели на процедуру.

Так прошло полчаса. Сам ли собой прошел приступ, как предсказывала госпожа Робен, или действительно странное лекарство помогло, но только дыхание больной стало легче, бред прекратился, ее лицо слегка порозовело, и она заснула.

Молодые девушки не верили глазам. Удивленные и обрадованные, они кинулись на шею госпоже Робен, заливаясь слезами счастья.

— Ну что? Ну что? — бормотал Ломи, радостно ворочая своими огромными фарфоровыми глазами. — Больная дама вылечилась от солнечного удара, вылечилась…

— Что он говорит? — спросила Люси.

— Он говорит, что у вашей мамы был солнечный удар и что я ее вылечила.

— Я верю в это… Мы обе в это верим… А вы разве не разделяете этого мнения, сударыня? Посмотрите, насколько сделалось лучше нашей маме, как она теперь спокойно спит и как ровно дышит.

— У меня, милые детки, на этот счет свое собственное мнение, — отвечала госпожа Робен. — Это средство употребляют в Гвиане решительно все — и негры, и индейцы, и креолы. В каждой хижине непременно хранится запасной пузырек с водой, в которую положено тринадцать зерен кукурузы и серебряное колечко. Употребление, как вы сами видели, очень простое… Как объяснить, что вода закипает, я совершенно не знаю. Предполагают, что вода закипает только в том случае, если болезнь происходит действительно от солнечного удара, и притом полученного только от экваториального солнца. Больше я ничего вам объяснить не могу. Мой муж знает все эти вещи лучше меня, но и он до сих пор не мог найти надлежащего объяснения.

— О, сударыня, для нас решительно все равно, какая бы ни была причина; средство, во всяком случае, существует, и мы безусловно верим в него. Может быть, это предрассудок, но, во всяком случае, предрассудок утешительный. Мы так счастливы, что маме лучше, и решительно приписываем улучшение ее здоровья вашему лекарству.

— Я также очень рада, что так случилось, — отвечала госпожа Робен. — Пусть ваша мама выспится, а когда она проснется, мы дадим ей настоящего лекарства, которое излечивает самую злую лихорадку: дадим ей хинина.

Может быть, эта дружеская беседа продолжалась бы еще, но неожиданно ее прервал страшнейший шум.

Вбежали индейцы капитана Вемпи и с ним сам капитан. Он отчаянно махал руками и что-то быстро говорил, торопя своих людей скорее садиться в лодки и отчаливать от берега. Госпожа Робен удивилась, а молодые англичанки даже несколько испугались.

 

Глава XVIII

Гребцы уже сели на свои места.

Капитан Вемпи махал малкой, грозно покрикивая на замешкавшихся. Одновременно он вел оживленную беседу с Робеном, который его старался уговорить что-то сделать.

— Нет, mouche, — твердил индеец, — нет, я не могу работать. Я не негр, чтобы носить на себе такие тяжелые вещи.

— Нет, mouche, — твердил индеец, — нет, я не могу работать

— Послушай, Вемпи, я дам тебе водки… пороху… подарю ружье. Вели своим людям поработать немного.

Обещание ружья на минуту соблазнило лентяя. Он призадумался, но потом опять впал в прежнее упрямство.

— Нет, mouche, я не могу. Прощай, mouche. Прощай, madame. Мы уезжаем.

Капитан Вемпи вскочил в лодку, и флотилия удалилась под равномерный плеск весел.

Робен вернулся в хижину, отчасти раздосадованный, отчасти рассмешенный.

— Леность этого оболтуса положительно неисправима, — сказал он. — Выхода нет, придется все делать самим. На это понадобится часа два. Сегодня вечером мы непременно должны вернуться домой, потому что наши больные требуют тщательного ухода. Миссис Браун нуждается в более чистом и здоровом воздухе, чем здесь, что же касается господина Валлона, то хоть он и крепок здоровьем, но при его ране ему тоже нужен покой. Если он заболеет лихорадкой, это для него смертельно.

Итак, робинзоны своими силами принялись переносить в лодки машины и инструменты. Всех способных к работе было девять человек, и через несколько часов они справились с трудной работой. Весь материал был благополучно погружен на лодки, и Робен собирался уже дать сигнал к отплытию.

Валлона и миссис Браун осторожно уложили под полотняным навесом, устроенным на корме лодки; госпожа Робен и молодые девушки сели около них.

Робинзоны тоже собирались садиться, как вдруг к берегу причалила небольшая пирога, которой до этого времени никто не заметил на реке. Она приплыла с другого берега.

В лодке сидела та самая индианка, у которой Шарль вылечил ребенка, укушенного змеей.

Молодая женщина приехала с двумя детьми — со старшим, выздоровевшим, мальчиком и с новорожденным малюткой.

Она устремила на белых людей взгляд своих черных глаз, отуманенных слезами, и печально улыбнулась, узнав Шарля.

С ребенком на руках подошла она к молодому человеку и сказала:

— Сегодня утром они убили его отца. У меня нет ни хижины, ни рыбы, ни маниока. Молодой белый человек очень добр. Он не позволил краснокожему ребенку умереть от укуса змеи. Не согласится ли он накормить детей женщины, оплакивающей своего убитого мужа?

Тронутый Шарль взял у индианки дитя и передал его госпоже Робен.

— Поди же сюда, дочь моя, — пригласила индианку госпожа Робен, указывая ей в лодке место рядом с собой.

Та покачала головой и посадила в лодку своего старшего сына.

— Вы не хотите ехать со мной? — удивилась госпожа Робен.

— Нет, хочу, но это потом, а теперь я должна исполнить свой долг, — отвечала индианка. — Я должна проводить в лес белых людей, у которых такие сильные руки и такое доброе сердце. Пусть белые люди идут за мной, я покажу им место, где спрятаны их вещи, а потом отомщу за убийство моего мужа.

В третий раз покинули робинзоны голландский берег, переплыли через Марони и вернулись на французскую территорию.

Индианка сказала правду.

Весь остальной груз робинзонов, не найденный в первый раз, находился там, в непролазной чаще. Не пропало ни одного ящика.

Отвезти все за один раз на плантацию было невозможно, поэтому робинзоны три раза возвращались за вещами и через неделю усиленной работы благополучно доставили домой все, что было у них украдено ворами.

Теперь они могли смело и решительно приняться за обработку дикой, но плодородной, богатой гвианской почвы.

Три месяца прошло с тех пор, как гвианские робинзоны после стольких треволнений наконец обрели свои инструменты и машины.

Число робинзонов увеличилось. Мисс Люси и мисс Мэри осиротели и вступили в их семью.

Бедная миссис Браун не вынесла стольких нравственных потрясений и такого утомления; она умерла при новом приступе пагубной лихорадки, от которой не мог ее спасти даже преданный, самоотверженный уход.

Больная лежала большую часть времени в беспамятстве, но перед смертью пришла ненадолго в себя, взяла госпожу Робен за руку и взглядом, полным выразительной мольбы, указала на своих дочерей.

— Они будут моими дочерьми, — прошептала госпожа Робен на ухо умирающей.

Больная услышала это обещание, и лицо ее прояснилось. Последние минуты ее были облегчены. Она тихо скончалась, устремив на дочерей взгляд, полный любви и сожаления.

С этой роковой минуты госпожа Робен ни разу не уклонилась от своей задачи. Люси и Мэри заняли в ее сердце такое место, как если б они были ее собственными дочерьми; для этой доброй, любящей женщины не составило никакого труда пригреть своей любовью несчастных сирот: ее сердце было создано для такой любви, это было его потребностью.

Молодые робинзоны чрезвычайно радовались этому новому прибавлению семейства и полюбили обеих сестер преданной любовью, близкой к обожанию. Андрэ, оба молодые бони, старик Ангоссо и добрая Агеда смотрели на них, как на богинь.

О мистере Брауне все это время не было никаких известий, хотя робинзоны усердно разыскивали несчастного маньяка и везде, где могли, наводили о нем справки. Собственно, его личностью робинзоны интересовались очень мало, так как не симпатизировали ему нисколько, но он был отцом молодых мисс, и этого было достаточно для того, чтобы робинзоны приняли в нем самое горячее участие.

Гонде тоже сделался робинзоном.

Бедняга искупил свои былые заблуждения и ошибки двадцатилетним раскаянием и трудом; робинзоны смотрели на него, как на человека честного, безупречного, и Робен сделал его своим управляющим. Его познания в сельском хозяйстве оказали колонии большие услуги.

Управитель Валлон выздоровел и сделался по-прежнему крепок и силен. Не утратил он и своего прежнего гордого вида.

Это был человек образованный, знающий, трудолюбивый и во всех отношениях достойный и порядочный. В колонии его любили и уважали. Он попросил принять его в число робинзонов, и Робен, разумеется, с удовольствием исполнил его желание.

Такого человека приятно было иметь своим сотрудником и товарищем.

Что касается прииска «Удача», то Валлон добросовестно сознался в своей географической и топографической ошибке. Он признал, что прииск не может ему принадлежать, и дал об этом извещение своим компаньонам.

Ошибка Валлона в связи с катастрофой, случившейся на прииске, принесла бы им непоправимые беды, если бы Робен не возместил щедрой рукой те суммы, которые были потрачены ими на неудавшуюся эксплуатацию прииска.

Валлон опять сделался управляющим прииска «Удача». Должность его была очень хлопотливая, но он вышел с честью из всех затруднений. На прииск совершено было несколько весьма успешных экспедиций.

От имени новых владельцев было нанято с полсотни рабочих, уцелевших от гибели во время катастрофы. Их снабдили в изобилии провиантом, и вот уже два месяца, как они работали над приведением прииска в должный порядок.

Хижины были отстроены заново, почву расчистили, срубленные деревья сожгли.

Все было готово для принятия сотни-другой рабочих, которых со дня на день ожидали из Кайенны.

Склады и магазины были заполнены, и Мариус вновь вступил в должность их смотрителя.

Неустрашимый, энергичный глава колонии робинзонов собирался пожать плоды своего двадцатилетнего упорного труда.

В колонии царствовали изобилие, порядок. Ожидаемые рабочие могли найти здесь все необходимое для вполне благополучной жизни, и не только необходимое, но даже избыток. Прекрасно обработанные поля были засеяны всевозможными злаками и дожидались только жнецов; там работали индийские кули, считающиеся вообще — и не без достаточного основания — лучшими полевыми рабочими.

Стада колонии хорошо охранялись, и хищные звери вынуждены были держаться от них на почтительном расстоянии, потому что при малейшей попытке приблизиться к стаду храбрые индейцы-галиби пускали в них свои меткие стрелы.

Во всем чувствовалась опытная, твердая рука заботливого хозяина.

Однако Робен не был абсолютно спокоен. Его тревожила судьба дальнейшей разработки золота; воспоминания о таинственных событиях на прииске внушали ему некоторое беспокойство.

Куда девались эти таинственные враги? Совсем ли они отказались от дальнейших попыток вредить прииску или успокоились лишь на время, чтобы собраться с силами?

Кто их вождь, этот странный человек, так хорошо владеющий искусством переодевания?

Во всех каверзах неизвестных злоумышленников чувствовалось руководство человека образованного и ловкого, хотя притом развращенного до мозга костей и не брезгующего никакими средствами для достижения цели, которая, разумеется, была корыстной, — и только.

Во всяком случае, Робен, наученный опытом прошлого, решил постоянно держаться настороже, чтобы не быть застигнутым врасплох, и своевременно принять энергичные меры для противодействия таинственным врагам, если те захотят повторить свои злодеяния.

Через три дня робинзоны уже предполагали приступить к работам по добыче золота, не прекращая, конечно, и шедших полным ходом работ по обработке земли.

Прежде чем подробно описывать, каким образом робинзоны добывали золото, сделаем небольшое отступление, чтобы вкратце познакомить читателя с теми способами, которые вообще использовались в Гвиане при эксплуатации золотых приисков.

Проследим в общих чертах за золотопромышленником с того момента, как он, разложив перед собой карту Гвианы, отыскивает в бассейне той или иной реки удобное, по его мнению, место для прииска.

Выбрав такое место, он отправляется в бюро центрального управления колонии и добивается концессии на выбранное место. Если место еще никем не занято, то она выдается беспрепятственно, и концессионер получает право эксплуатировать прииск, огражденное законом от сторонних посягательств, о чем извещается в официальной местной газете.

Перед отправкой на изыскание, концессионер прииска нанимает рабочих негров или индусов, которые немедленно отправляются с ним на прииск.

Он выбирает по возможности молодых, здоровых и сильных. Бывает их самое меньшее — шесть человек, а жалованье — самое меньшее — пять франков в день, на хозяйских харчах. Срок найма назначается обычно на полгода.

Рабочим выдается в задаток каждому по 100 или по 150 франков. Этот задаток они проматывают всегда очень быстро, почти тотчас же после получения.

Куда его тратят — понятно само собой — пропивают по кабакам.

Собрав все необходимое для прокорма рабочих, золотопромышленник отправляется на прииск.

Он сам следит за погрузкой своей поклажи на пароход «Dieu-Merci», три раза в месяц совершающий рейсы по Марони с остановками в Синнамаре и Мане. Нанятые рабочие собираются нехотя, по одному; их едва не приходится насильно тащить за уши.

Но вот наконец все собрались на палубе парохода, раздается свисток — и «Dieu-Merci» двигается в путь.

Таков пролог. Золотопромышленник за это время уже успел сделать большие затраты. Вознаградятся ли они?.. Знает только Бог.

Положим, что прииск золотопромышленника находится где-нибудь в бассейне Марони. На третий день предприниматель приезжает в Сен-Лоран, где высаживается со своими рабочими и выгружает багаж. Много и тут возни приходится на его долю, но он, конечно, к этому готов, определив себе девиз — терпение и труд.

Все, что он до сих пор вынес, — ничто по сравнению с мытарствами, которые его ожидают впереди.

Прибыв на прииск, он наскоро строит себе хижину, так как сильно утомлен и нуждается в отдыхе, а на следующий день приступает к выгрузке багажа из туземных пирог, в которых он привезен. Иногда это продолжается несколько дней.

Рабочие делают свое дело вяло, нехотя; приходится то и дело их понукать. Много крови перепортит себе с ними хозяин.

Затем начинаются изыскания.

Золотопромышленник исследует почву, осматривает горы, рубит деревья, очищает почву от кустов, роет, копается, ищет…

Сколько нужно затратить труда, прежде чем получишь хоть какой-нибудь результат!

Золотопромышленник сам следит за погрузкой своей поклажи

Наконец, он докапывается — не до золота, нет, а только еще до признаков его, по которым можно судить приблизительно о его количестве и о том направлении, в котором следует его искать.

На все это потрачено, по крайней мере, месяца три или четыре. Измученный золотопромышленник узнает наконец, стоит ли прииск разработки. Его счастье, если результат изысканий благоприятен; но весьма нередко бывает и так, что золотопромышленник, к великому своему горю, убеждается, что прииск ничего не стоит, что предварительные затраты, им сделанные, пропали, — что, одним словом, он потерпел неудачу.

Если у него есть средства для того, чтобы сделать новую попытку в каком-нибудь другом месте, он делает ее, берет новую концессию. Если же он истратит все свои деньги, то вынужден отказаться от всякой мысли сделаться самостоятельным золотопромышленником.

Этот беглый очерк приисковых изысканий еще не дает полного понятия о тех трудах и невзгодах, которые выпадают на долю предпринимателя.

Нечего и говорить о том, что он живет полгода в глуши, вдали от общества, терпит непогоду, спит под открытым небом, болеет лихорадкой, дышит вредными испарениями, расстраивает себе желудок тем, что постоянно питается консервами, так как в гвианских дебрях трудно достать себе какую-нибудь пищу. Ноги его избиты, изранены; он исхудал — кожа да кости; кожа на лице и руках сожжена жарким солнцем экватора.

Но когда после многих трудов, болезней, огорчений, длинного ряда сомнительных успехов и полных неудач золотопромышленник видит, что его труды увенчались успехом, тогда он возвращается в Кайенну и, если у него у самого нет капитала для начала работы, ищет себе компаньонов с деньгами.

В следующей главе читатели познакомятся с ходом работ на прииске, уже открытом и вполне приготовленном для эксплуатации.

 

Глава XIX

Предварительные работы, стоившие более или менее дорого, еще не дают предпринимателю ничего, кроме надежд. Количество золота, собранного во время изысканий, еще далеко не восполняет сделанных затрат. Но вот в конце концов предприниматель находит себе компаньонов с деньгами и выхлопатывает окончательно концессию с условием выплаты в казну по 0,4 сантима с гектара.

Тем временем весть об успехе предпринимателя уже успела распространиться. Золотопромышленник старается нанять в Кайенне как можно больше рабочих для прииска, а сам становится его директором.

Приготовления к эксплуатации вообще сходны с приготовлениями к изысканию, с той лишь разницей, что в первом случае они производятся в гораздо более широких масштабах. Наконец все готово, и отъезд совершается или на нескольких шхунах, или на пароходе «Dieu-Merci», палуба которого в этот день бывает населена рабочими всех цветов кожи и всевозможных ремесел.

Приехавшие на прииск первые дни и ночи проводят как придется, но вот наконец дружными усилиями рабочих вековые деревья срублены, повалены, расчищена широкая просека, и солнечные лучи впервые освещают то место, где до сих пор была непроходимая лесная глушь.

Срубленные деревья доставляют обильный материал для постройки жилищ. В несколько дней возникает нечто, напоминающее город в зародыше. Эксплуатация началась.

В таком именно положении нашли прииск «Удачу» Андрэ и Шарль при своем возвращении из Европы. Вообще-то, прииск был отыскан Шарлем, но потом за разработку его взялась одна компания, во главе которой стал Валлон. Права на прииск она не имела никакого — произошла ошибка, и в этой ошибке был виноват не Валлон, а тот человек, который делал предварительные изыскания, но он умер от лихорадки, и Валлон был прислан на его место. Таким образом, робинзоны нашли свой прииск уже устроенным, но они были не такие люди, чтобы воспользоваться чужой ошибкой, и, как мы уже видели, вознаградили компанию за затраты, хотя она по закону не имела на это права.

Рабочие пробыли на прииске уже несколько дней. Работа вновь закипела под энергичным руководством Валлона, и все признаки позволяли предполагать, что доход от прииска будет немалый.

Робену хотелось, чтобы к прибытию на прииск его семейства все уже было устроено как следует. Желанный день наконец наступил. Госпожа Робен, обе мисс и все бони отправились на золотое поле. К пристани причалила паровая лодка, и робинзоны вступили на широкую просеку, где уже кипела шумная работа.

Их ждали: встречены они были салютом — залпом из ружей, от которого переполошилось все население приискового птичника и скотного двора. Кули-индус взобрался на приготовленную заранее мачту и вывесил на ней французский флаг. Робинзоны приветствовали эмблему родины восторженным криком: «Да здравствует Франция!»

— Да здравствуют французы экватора! — откликнулся громким голосом Валлон, чрезвычайно обрадованный свиданием с робинзонами.

— Да здравствуют французы экватора!

Вступая в свое новое поместье, робинзоны изумлялись на каждом шагу. Управляющему даны были полномочия действовать, как ему заблагорассудится, и он воспользовался ими в самых широких масштабах.

Ему помогло в этом основательное знание условий лесной жизни.

На широкой расчищенной площади стояли хижины рабочих; дома для индусов и китайцев занимали правую сторону, для негров — левую. Перед домами были разбиты садики с полезными и декоративными растениями. Дом для хозяев прииска стоял поодаль на холме, так что был, во-первых, укрыт от наводнений, а во-вторых, овевался освежающими ветрами. Он был построен очень прочно, с высокой крышей из листьев ваи и имел очень красивый вид.

Середину дома занимала столовая, открытая с двух сторон; из нее был вид на прииск с севера и на девственный лес — с юга. В столовой стоял огромный обеденный стол, покоившийся на четырех массивных ножках. Слева была дверь в гостиную, меблированную бамбуковыми диванами и креслами; за гостиной шли комнаты для дам, выходившие в большой коридор. С противоположной стороны гостиной к ней примыкал рабочий кабинет, уставленный столами, на которых лежали книги, карты, чертежи, модели всевозможных машин и аппаратов и проч. За кабинетом шли комнаты для мужчин. Недалеко от дома, в отдельном павильоне, помещалась лаборатория. С другой стороны дома, ближе к столовой, была кухня, вверенная Огюстену, бывшему повару с военного французского корабля, марсельцу родом.

Робинзоны радовались, как дети, видя, что на прииске все так хорошо устроено, и осыпали устроителя искренними похвалами.

— Это даже слишком хорошо, — говорил Робен. — Мы как-то странно себя чувствуем среди этой роскоши. Это не Гвиана, это какая-то Кануа, где мы, чего доброго, разнежимся до крайней степени во вред делу. С другой стороны, этакая роскошь, когда кругом столько нищеты, производит на меня лично очень тяжелое впечатление… О, мой друг, не смущайтесь, пожалуйста, этим замечанием. Я его сделал не в осуждение вам, я, напротив, вам очень благодарен за моих дам, которым можно будет жить теперь в полнейшем комфорте.

— Я не удивляюсь тому, что вы сказали, — отвечал Валлон, — и, по правде сказать, ждал этого замечания; ваши слова меня даже радуют. Позвольте мне высказаться откровенно и объяснить истинные мотивы, руководившие мною?

— Говорите, мой друг. Вы знаете, как я вам симпатизирую, и потому всегда с удовольствием готов познакомиться с вашими мыслями; они, я уверен, всегда будут честные и дельные.

Креол покраснел от удовольствия, поклонился, пролепетал какую-то благодарность и заговорил:

— Я нахожу, что после тех невзгод и усиленного труда, которые судьба послала на вашу долю, вам отнюдь не грешно насладиться плодами своей энергии и пожить в довольстве, успокоить себя. Если хорошенько поразмыслить и принять в расчет все вами сделанное и перенесенное, то окажется, что теперешнее ваше положение все-таки гораздо ниже того, которого вы заслуживаете. Таково мое первое соображение. Далее — вы сами не раз выражали сожаление, что наши колонии так бедно обставлены по сравнению с английскими; вас это всегда печалило как доброго патриота.

— Да, это верно, — заметил Робен. — Мечтой всей моей жизни здесь было развить благосостояние Экваториальной Франции.

— Как креолу мне особенно бросилась в глаза одна из причин здешнего застоя. Дело в том, что всякий переселяющийся сюда француз задается одной целью — как можно скорее составить себе состояние и вернуться на родину, чтобы там уже вволю наслаждаться приобретенным богатством. Прежде чем достичь своей цели, ему приходится лет десять терпеть всякие неудобства, жить где придется, питаться чем попало; он стремится к одному — выжать из колонии как можно больше, а прожить здесь как можно меньше. Набив себе бумажник, извлекши из колонии все, что только можно, он садится на первый отходящий пароход — и поминай его как звали. Его пребывание не принесло колонии никакой пользы; он нажился и бросил ее, бросил самым неблагодарным образом.

Англичанин никогда так не поступает. Он уж если оставляет отечество, то оставляет совсем, без всякой надежды на возвращение. Он становится индийским или австралийским британцем, насаждает англичан всюду, где поселится, превращает в Англию всякую страну, где устроит свое жительство. Если у него дома была обстановка, он ее привозит с собой; если ее не было, он при первой возможности заводит ее на новом месте и совершенно в таком же виде, как это сделал бы у себя на родине. Он наживается, как и все грешные, но не паразитарным способом, не хищническим, то есть не разрушая сами источники обогащения, а лишь пользуясь ими и бережно сохраняя их. Обогащаясь сам, он одаривает и ту местность, где ему приходится действовать. Он живет семейной жизнью и, занимаясь делами, не упускает случая позаботиться и о том, чтобы для его детей были школы. Для них же он заботится об оздоровлении городов, об их внутреннем благоустройстве и благочинии и добивается своей цели во что бы то ни стало. Ах, если бы все те французы, которые здесь обогатились, не покидали колонию, не стремились домой, а поступали бы по примеру англичан!.. То-то было бы хорошо для Экваториальной Франции! Вместо того, чтобы за дорогую цену покупать чахоточных коров и быков в Демераре, мы развели бы свои тучные стада на тучных пастбищах, наши малокровные рабочие ели бы в изобилии свежее мясо и были бы и сильнее, и здоровее, а следовательно, и труд был бы производительнее. Там, где стоят немногие жалкие хижины, у нас были бы хорошие города и селения, пароходы сновали бы по реке; железные дороги соединяли бы удобными путями сообщения важнейшие промышленные пункты; наша колония была бы богатой, благоденствующей страной, а не жалким, нездоровым болотом.

— Вы говорите совершенную истину, — перебил увлекшегося оратора Робен, пораженный глубиной мысли этой речи и огромными знаниями, обнаружившимися у Валлона. — Да, теперь я вас вполне понимаю, совершенно соглашаюсь с вами и от души вас благодарю.

— Я задумал последовать примеру англичан и по возможности создать образец удобной, благоустроенной французской колонии. Весь этот комфорт, который вы здесь видите, обошелся нам недорого; так, например, вся мебель сделана нашими рабочими из подручного материала. Купленное здесь — это только фарфор, фаянс, серебро. Во всяком случае, у нас теперь уютное, комфортабельное жилище, на которое с гордостью можем указать лицам, убегающим отсюда на родину с набитыми кошельками, и сказать им: видите, как здесь можно все прекрасно устроить, как здесь отлично можно жить. Поселитесь-ка здесь, перенесите сюда Францию, — и в недалеком будущем дети ваши сделаются гражданами большого, благополучного города. Чем являться в Европу какими-то пришлыми авантюристами, которых все позабыли, которых никто там не знает, будьте лучше уважаемыми жителями Гвианы. Лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме, а вы на родине будете даже не вторыми, разве что последними.

Невозможно описать, какое сильное впечатление произвела на слушателей эта пылкая речь, произнесенная громким, взволнованным голосом.

Жизнь на прииске начиналась для робинзонов с самых счастливых предзнаменований.

В первый день прибытия Робена с семьей, вечером, устроен был большой праздник. Негры и индусы танцевали, пели, палили из ружей, пили и ели досыта и допьяна. Даже китайцы вышли из своей обычной угрюмости и проявили такую веселость, какой с их стороны не помнили даже самые старые диггеры. Гулянье продолжалось до глубокой ночи, но поутру на другой день, когда сигнальный рожок протрубил подъем, никто не опоздал на работу, и все оказались в безукоризненной форме.

Робинзоны были знакомы с первобытными способами промывки, но более усовершенствованные были им незнакомы. Зато Валлон знал свое дело в совершенстве, и деятельность, им выказанная, была поистине изумительна.

Робинзонам захотелось подробно ознакомиться с организацией работ на прииске, и они решили обойти свое золотое поле.

Прежде всего, решено было направиться к берегам речки, которой дали имя «Верная». Эта речка протекала в двухстах метрах от жилого дома.

Сами робинзоны за время своего пребывания в гвианских лесах привыкли ко всякой ходьбе, и потому такое небольшое путешествие было для них несерьезным, но нельзя сказать того же о непривычных английских мисс. Гвианское солнце действовало на них сильно, и, не успев пройти и полпути, они уже обливались потом; однако все-таки дошли благополучно. Там были в действии уже три машины. К месту, где они были установлены, Валлон распорядился положить доски, иначе по пням от срубленных деревьев было бы очень трудно пройти.

На речке была устроена из срубленных деревьев плотина, и поднятая вода приводила в движение машины, промывавшие золотой песок.

Вид был очень живописный и оживленный. Цветные весело работали, распевая песни или болтая между собой.

Хозяйскому глазу было отрадно видеть эту картину.

 

Глава XX

По прииску робинзонов водил сам управляющий — Валлон, который так радушно и торжественно встретил их, когда они прибыли. Он подробно объяснял им устройство и действие машин, при помощи которых промывалась земля, содержавшая золото.

— Где же золотой слой? Вот это? — спросила у госпожи Робен мисс Люси, указывая на песчано-кварцевую массу.

— Да, барышня, — отвечал Валлон, — это раздробленный кварц; в нем заключены частицы золота всех величин — от крупных самородков до крошечной песчинки с булавочное острие.

— А велик этот слой?

— Как случится. Иногда толщиной метра в полтора, иногда не более десяти сантиметров. Общая площадь бывает метров в двадцать. Здешний слой очень хорош: посмотрите, как живо работают землекопы.

— Где же золотой слой?

Рабочие действительно работали усердно, подстрекаемые присутствием хозяев. Стоя в выкопанных ямах, они заступами дробили на дне золотой слой и выбрасывали его в промывальные машины, которые быстро и четко делали свое дело. Каждую лопату земли, брошенную в машины, работники сопровождали какой-нибудь прибауткой.

— Это делается для того, чтобы скорее работалось, — пояснял Валлон. — Иногда они затягивают какую-нибудь песню, иногда речитативом высказывают свои жалобы или радости или смеются над товарищами, а иногда простирают свой сатирический дар до того, что импровизируют разные пасквили на своих хозяев.

Затем Валлон обратился к рабочим, похвалил их, а двум из них, особенно усердным, сказал:

— Вы молодцы, Фидель и Барон; вечером сегодня вам будет двойная чарка водки.

Шарль смотрел на механизмы с восторгом.

Он вскричал:

— Какая разница между этими превосходными инструментами и теми жалкими ивовыми корзинами, в которых мы руками промывали золотой песок! А еще мы думали тогда, что достигли верха совершенства в выработке золота… Впрочем, все-таки наши первобытные инструменты сослужили нам неплохую службу и подарили целое состояние.

Долго еще ходили наши друзья по прииску и осматривали машины, выслушивая подробные и толковые объяснения Валлона.

— Заметьте, — говорил управляющий, — одно важнейшее свойство этих машин: они не пропустят ни одной частички золота, как бы ни была она мала.

— А велик ли вообще процент золота в здешнем песке? — осведомился Робен.

— Очень велик. Прииск баснословно богатый. На четыре кубических метра песка приходится два килограмма золота — судите же сами… Видите вы эти деревянные чашки у рабочих? Из каждой из них можно намыть золота в среднем на один франк, а некоторые дадут даже на пять-шесть франков. Дают, можете посмотреть сами. Я сейчас вам покажу.

Валлон обратился к двум индусам, копавшим песок, и сказал им:

— Лафлер и Апаво, промойте-ка по чашке.

Кули бросились исполнять приказание хозяина и через некоторое время принесли на дне своих чашек по такому количеству золота, которое как раз соответствовало вычислению Валлона.

Тогда Валлон взял сам чашку и сделал промывку

Тогда Валлон взял сам чашку и сделал промывку, потом сорвал три листа ваи, на каждый из них положил по третьей доле промытого им лично золота, завернул каждый лист пакетиком, перевязал лианой и вежливо поднес по пакетику каждой из трех дам.

— Когда государи, бывало, посещали свои города, им в знак почтения подносились по обычаю ключи. Вы — царицы нашего золотого поля. Примите же первый сбор с ваших владений, примите этот знак почтения и преданности, примите это еще девственное золото — единственное, достойное вас… Примите эту дань от ваших любящих подданных.

 

Глава XXI

Перенесемся еще на три месяца вперед. Прииск робинзонов работал прекрасно и приносил огромную выгоду. Но вдруг грянули драматические события…

Расскажем, однако, все по порядку.

В один прекрасный день робинзоны ушли с утра на работу. Дома оставалась только госпожа Робен, почувствовавшая себя нездоровой, и с нею — две ее названые дочери.

За Робеном прислал нарочного Валлон, прося прийти как можно скорее.

Дело в том, что с некоторого времени на прииске стали замечаться тревожные симптомы.

Собственно говоря, внешне все шло по-прежнему превосходно. Машины действовали безукоризненно, диггеры работали усердно, работа так и кипела. Но Валлон чуял что-то неладное.

— Я не могу еще утверждать наверняка, что в воздухе носится бунт, — говорил Робену Валлон. — Но я человек привычный, знаю рабочий народ отлично и потому предупреждаю вас, что мне в последнее время сильно не нравится их настроение.

— Вы, мой друг, имеете здесь полную власть, — отвечал Робен, — поэтому принимайте меры, какие только найдете нужными для награждения хороших и наказания дурных. Мы вам верим беспредельно и убеждены, что вы не сделаете ничего несправедливого.

— Мне и так пришлось уже трижды употребить власть и наложить взыскание на трех негров, прибывших с последней партией.

— Какой же был результат?

— Весьма печальный. Хорошие рабочие промолчали, но разная дрянь, человек пятьдесят, подняли громкий ропот.

— Но вы, конечно, настояли на своем?

— Разумеется. Но на следующий же день оказалась испорченной паровая машина, и от нее оторван манометр. Пришлось приставить к машинам вооруженный караул. Я выбрал для этого самых надежных людей. На следующий день оказался перерезанным трансмиссионный ремень, который я имел несчастье оставить неубранным на ночь.

— Ремень перерезали! — вскричал с негодованием инженер.

— Впрочем, большой беды не вышло: у нас был другой ремень, запасной, и я велел его надеть. Во всяком случае, симптомы очень скверные. Я начал было самое тщательное расследование, но встретил самое упорное запирательство.

— Вероятно, виновники припугнули остальных?

— Очевидно, но я все-таки не могу никого обвинить конкретно, так как соучастников и попустителей очень много. Поэтому я принял отчаянную меру: рассчитал пятьдесят ненадежных рабочих. Половина их уйдет с прииска сегодня же.

— Очень хорошо.

— Эти люди, я уже вам говорил, из последней партии. Они отличаются крайней леностью и дурными наклонностями. На приисках называют таких рабочих «философами». Некоторые из них работали на прииске «Удача» при прежних хозяевах; как они спаслись после катастрофы, где были все это время — я совершенно не знаю. Мне не хотелось их нанимать, но нужны были рабочие, и я нанял их. Теперь раскаиваюсь. Они внесли смуту в среду новых рабочих рассказами о Водяной Матери. Вы знаете, как вообще суеверны дикари. Эти дурацкие россказни переполошили всех. Им верят, и даже многие говорят, будто сами видели известную эмблему гвианской ведьмы и слышали ночью таинственный шум.

— В таком случае будьте уверены, что наши враги близко.

— Я сам так думаю и в своих предположениях иду даже дальше вас: по-моему, у этих врагов есть сообщники среди наших рабочих. В довершение всего количество добываемого ежедневно золота уменьшается со дня на день. Нас обкрадывают, несмотря на самый бдительный надзор. Теперь далее. Три дня назад в окрестностях прежнего прииска видели каких-то индейцев, но не обратили на них внимания, а ночью в лесу слышен был дьявольский шум и стук о стволы деревьев; наутро на старом дереве панакоко опять нашли голову аймары и цветок Victoria Regia. Это ни много ни мало — объявление войны. Я уже однажды поплатился за знакомство с таинственной эмблемой: под деревом панакоко я был ранен, когда вы нашли меня умирающим.

Дерево было снесено взрывом

Все это, конечно, перепугало рабочих, особенно негров, которые в ужасе толпились вокруг дерева. Я пришел с главным машинистом и тремя кочегарами; все четверо — мулаты с Мартиники. Тут я понял, что надо действовать смело и решительно, и велел машинисту принести два динамитных патрона. Он сбегал и принес. Тогда мы вырыли две глубокие ямки у корня дерева, вложили туда по патрону и произвели взрыв. Дерево было снесено.

— Превосходно.

— Действительно, вышло так превосходно, что и сказать нельзя: под разрушенным деревом оказалась яма, наполненная золотом, украденным у нас; с него не была даже снята ртутная амальгама. Вор хорошо понимал, что делает, и выбрал отличное место, охраняемое народным суеверием. Падение дерева встречено было громкими криками «ура», и рабочие спокойно принялись за прерванную работу… Так вот, мистер Робен, в каком положении наши дела. Ночью, наверное, опять будет шум, и потому я хочу как можно скорее выслать с прииска уволенных.

— За чем же дело стало?

— Нужно, во-первых, доплатить тем, которые заработали больше своего задатка, а во-вторых, осмотреть их багаж.

— Последнее разве так уж необходимо?

— Совершенно необходимо. Я уверен, что они украли, по крайней мере, десять килограммов золота.

— Вы меня удивляете.

— Хотите доказательства? Извольте.

Управляющий позвал бухгалтера прииска и велел ему прислать рассчитанных рабочих.

Анри, Эдмонд, Эжен, Шарль, Андрэ и Робен собрались в рабочем кабинете управляющего. Приглашенных для расчета вызывали по именам. Они подходили по одному, получали, что каждому следовало, и молча становились на прежнее место.

Затем их повели на пристань садиться в лодки, так как Валлон должен был сам отправить их в Сен-Лоран, а оттуда на пароходе в Кайенну.

— Пойдемте на пристань, господа, — сказал управляющий робинзонам. — Вы там увидите много интересного.

Когда багаж отъезжающих рабочих был уложен в лодки и сами они приготовились к посадке, Валлон холодным тоном произнес:

— Друзья мои, вы забываете, что еще не все кончено.

— А что еще нужно, mouche?

— Надо осмотреть ваш багаж.

— О! Мы не украли ничего, — протестовали рабочие. — Право, mouche, мы не взяли ни крупинки золота.

— А вот мы увидим: откройте сперва ваши пагары.

Диггеры украдкой переглянулись и молча, как будто даже охотно, высыпали содержимое своих пагар.

Ничего найдено не было.

Робинзоны обрадовались. Им хотелось, чтобы рабочие оказались невинны.

Пересмотрены были все ящики и мешки. Ничего не оказалось, никакого золота.

Рабочие ликовали. Робинзоны начинали думать, что роль Валлона довольно жалкая.

— Подождите, имейте терпение, — говорил управляющий, — это еще не все.

— Да ведь вы уже все, кажется, пересмотрели, — возразил Анри.

— Нет, не все, а ружья?

— Как ружья?

— А вот как… Эй, молодец, дай-ка сюда твое ружье. Видели вы, господа, ружья, стоящие шесть тысяч франков? Вот вам одно такое, не смотрите, что старое и заржавленное.

С этими словами Валлон высыпал из ружья золотой песок, которым оно было набито. Негр, которому принадлежало ружье, посерел — так у негров проявляется бледность.

— Ну, что, господа? — с торжеством спросил Валлон робинзонов.

Те молчали.

Еще у нескольких негров были осмотрены ружья, и в каждом оказалось краденое золото. Наконец обыск кончился.

— Теперь можете ехать, воры! — крикнул неграм Валлон.

Те кидали на него озлобленные взгляды. Не будь рядом робинзонов, они наверняка расправились бы с ненавистным управляющим.

Стали садиться в лодки. В это время показался еще один рабочий, запоздавший, спешивший к пристани. В руках у него была деревянная большая чашка с рисом, который он на ходу брал горстями из чашки и клал в рот.

Рабочий был совершенно голый.

— Ну, уж этот едва ли украл что-нибудь, — заметил Эжен. — Он гол как сокол и не имеет никакого багажа.

— А я ему все-таки не доверяю, — возразил Валлон. — Эй, куманек, что ты это кушаешь?

— Рис, mouche.

— Рис? Покажи.

Валлон взял чашку.

— Э, да какой же он у тебя тяжелый, твой рис-то.

Негр остановился как вкопанный. В чашке рис был только сверху, а внизу — золотой песок…

— Э, да какой же он у тебя тяжелый, твой рис…

— Знаете, сколько они у нас украли всего-навсего? — сказал Валлон. — Тысяч на пятьдесят или шестьдесят.

Наконец негры были отпущены и уехали.

— Останьтесь еще здесь со мной, — попросил Валлон робинзонов. — Я замечаю, что ваше присутствие производит на рабочих хорошее впечатление.

Действительно, рабочие как будто успокоились.

Робен согласился остаться, но, беспокоясь о больной жене, велел Андрэ съездить домой на плантацию и наведаться к госпоже Робен, а сам с остальными робинзонами отправился в дом управляющего, где все они разлеглись в гамаках.

Андрэ на дорогу до плантации и обратно в паровой лодке требовалось часов десять.

 

Глава XXII

Уволенных негров отправили в Сен-Лоран, откуда их за счет прииска посадили на пароход «Dieu-Merci», совершающий рейсы по реке Марони, и переправили в Кайенну. Так было условлено с ними при найме: обратная дорога полагалась за счет нанимателя.

В скором времени Валлон собирался точно так же убрать с прииска и остальную половину замеченных им в неблагонадежности рабочих.

Робинзоны сидели, развалившись в гамаках, и мирно беседовали. Вдруг раздался громкий лай Боба — собаки Валлона.

Валлон привстал в гамаке и выглянул в окно кабинета.

— Вот тебе раз! К нам гости.

— Гости? — переспросил Анри. — Кто бы это мог быть?

— Европеец и с ним два индейца.

— Странно.

— Это первые посетители нашего прииска. Добро пожаловать… если только они не с дурными намерениями.

Робен, его сыновья и управляющий встали и пошли навстречу незнакомцу, который важным шагом шествовал по аллее, обсаженной молодыми бананами. Одет незнакомец был плохо, одежда на нем была старая, рваная. Один глаз был завязан; босые ноги сильно пострадали от долгой ходьбы. Тем не менее незнакомец вышагивал прямо, важно подняв голову. Индейцы шли по бокам. Взойдя на веранду, куда вышли встречать его робинзоны, он слегка притронулся к своей шляпе и небрежно процедил сквозь зубы на ломаном французском языке:

— Здравствуйте, господа!

— Как! Это вы, мистер Браун! — воскликнул изумленный Робен.

— Да, сэр. Я Питер Браун из Шеффилда.

— Очень рад вас видеть, мистер Браун. Добро пожаловать.

— Благодарю вас.

Англичанин обвел своим единственным глазом веранду, словно ища кого-то.

Робен опечалился при мысли, что сейчас он должен будет сообщить англичанину грустное известие.

— Ваши дочери здоровы, сэр, — сказал он голосом, в котором звучало сострадание. — Они находятся на плантации, в нашей усадьбе… Это выше по реке…

— Рад слышать, — процедил англичанин.

— Но ваша супруга… Увы! С ней случилось несчастье.

— Говорите. Я слушаю.

— Мистрис Браун приказала долго жить… Несмотря на весь наш уход за нею, несмотря на все наши усилия, она занемогла лихорадкой и скончалась.

— А-о! — воскликнул англичанин, не проявляя ни малейшего волнения. — Провидение отозвало к себе это прекрасное создание… А я самый несчастный джентльмен в Англии.

— Если горе, которое причинила вам эта невосполнимая потеря…

— Yes, sir, yes sir… О! Большое горе!.. Я не могу больше продолжать свое плаванье.

Робинзоны едва удерживались, чтобы не вскрикнуть от негодования. Их возмутило такое полное бездушие и бессердечие.

Их остановило только чувство гостеприимства.

Англичанин продолжал совершенно невозмутимо:

— Эта страна — просто ужасная. Я потерял чековую книжку, и у меня теперь нет кредита. Провизии у меня тоже нет, обуви нет… Я изранен… Я умирал, когда меня нашли краснокожие и привели к вам.

— Они очень хорошо сделали, мистер Браун, — сказал Робен. — Раны ваши будут перевязаны, вы получите одежду и пищу. Что касается денег и кредита, то моя касса к вашим услугам. Возьмите, сколько вам нужно, для возвращения в Европу. А теперь не угодно ли вам отдохнуть?

— Yes, sir!

— Дня через два мы отвезем вас на плантацию на свидание с вашими дочерьми.

— Yes, yes!

Кули-слуга отвел индейцев обедать на кухню, а мистер Браун без больших церемоний уселся к столу и принялся, как ненасытный боа, пожирать поданную ему закуску.

Наевшись и напившись, англичанин облекся в принесенную ему новую одежду, обулся в отличные сапоги и разлегся в гамаке, собираясь предаться безмятежному послеобеденному кайфу.

Скоро настала ночь.

Европейцы по очереди караулили дом, прислушиваясь к малейшему звуку, малейшему шороху. Они делали частые обходы вокруг жилища, взяв с собой несколько человек прислуги и верного индейского пса Матаао.

Однако не было ничего подозрительного.

Никаких звуков. Прииск сохранял свой обычный вид. «Водяная Мать» вела себя смирно, поклонники ее тоже притихли. Англичанин крепко спал, не обращая внимания на ходьбу дозорных. Всю ночь он проспал крепко, утром его насилу разбудили к завтраку. Пришлось долго расталкивать его.

Несмотря на свою антипатию к англичанину, робинзоны были с ним очень любезны и усердно угощали его завтраком. Они забыли его бессердечие, они видели в нем только отца симпатичных мисс Мери и мисс Люси.

Завтрак подходил к концу, когда со стороны пристани вдруг послышались радостные крики.

Молодые люди вскочили. Их отец тоже.

В воздухе стоял резкий, пронзительный свист паровой лодки.

На берег выходили многочисленные пассажиры — негры и белые.

Робинзоны узнали свою мать, которая шла под руку с Андрэ.

С ней шли обе молодые англичанки, сопровождаемые старой Агедой; Ломи, Башелико и старик Ангоссо бежали впереди, громко и радостно крича.

— Мистер Браун, — сказал англичанину Робен, — для вас сегодня большая радость. Вчера я посылал проведать мою жену и ее новых дочерей, и сегодня они все сами приехали сюда. Для нас это весьма приятный сюрприз.

Несмотря на свою флегму, мистер Браун заволновался. Он не нашелся что сказать и как бы окаменел.

Госпожа Робен, мисс Люси и мисс Мэри входили в это время на веранду.

— Милые барышни, — сказал Робен, обращаясь к англичанкам, — надо вас поскорее обрадовать хорошей вестью. Ваш батюшка отыскался… Вот он, пред вами.

И он указал на пораженного изумлением мистера Брауна, который не только не спешил навстречу своим дочерям, но даже как будто подумывал скрыться.

Отшатнувшись назад, он нечаянно стряхнул с лица повязку, и у него обнаружился совершенно здоровый глаз.

Молодые девушки обе разом вскрикнули от ужаса.

— Это не он! — проговорили они. — Это не наш папа!.. Это лжепастор.

— Лжекапитан и мой грабитель! — не своим голосом заревел Гонде, входивший в эту минуту на веранду.

Обманщик не растерялся. Схватив тяжелый стул, он поставил его между собой и робинзонами как баррикаду, отскочил назад и схватил забытый кем-то на столе тесак. Размахивая им, он сбежал с веранды и скрылся в лесу, прежде чем присутствующие успели опомниться.

Все кинулись за ним в погоню, но Робен остановил их:

— Останьтесь! Этот человек, наверное, не один. Он заведет вас в засаду и погубит.

В то же время было обнаружено, что и оба индейца, сопровождавшие обманщика, скрылись вместе с ним.

 

Глава XXIII

Робинзоны спаслись от страшной смерти. Нужно было принять меры к тому, чтобы это не повторилось. Присутствие таинственной личности, являвшейся под видом то пастора, то офицера, то англичанина, заставляло опасаться дальнейших сюрпризов.

Человек, так искусно переодевавшийся и обнаруживший столько энергии и ловкости, не мог быть заурядным преступником. Ясно было, что он стремится овладеть прииском и не отступит ни перед чем ради достижения своей цели. Последний его поступок — то, что он ухитрился проникнуть в самый центр неприятельского лагеря — доказывал, что этот человек искусен во всевозможных хитростях и что он в своих коварных выдумках неистощим.

Европейцы невольно содрогались при мысли о том, что через несколько часов могли очутиться в полной власти злодея, который, подсыпав им чего-нибудь усыпительного, перерезал бы со своими помощниками их, абсолютно беззащитных.

Такое положение не могло далее продолжаться. Надо было положить всему этому конец.

Робинзоны устроили нечто вроде военного совета, на котором было решено собрать всех людей, на которых можно положиться, и, сформировав несколько отрядов, идти походом на неприятеля.

Немедленно приступили к исполнению задуманного и первым делом вызвали с плантации индейцев-эмерильонов, которые с большой охотой откликнулись на призыв. Поход доставлял им неожиданное развлечение.

На следующий день с прииска сбежало двадцать или тридцать рабочих, преимущественно негров, перед бегством испортивших машину. Робен распорядился отправить за ними в погоню своих индейцев, из которых составлен был первый отряд для задуманной экспедиции.

Индейцы настигли негодяев в лесу, и между ними произошла кровопролитная битва, в которой эмерильоны остались полными победителями и вернулись к Робену с обычными своими трофеями: скальпами и отрубленными головами.

После такой решительной меры рабочие на прииске притихли, тем более что подозрительных элементов между ними уже почти не оставалось. На другой день Робен предполагал выступить в поход против виновника всех смут, но тут случилось событие, которое ускорило развязку само собой, без участия робинзонов.

Настала ночь. Было около одиннадцати часов. Вдруг со стороны приисковой плотины показались какие-то ярко-красные огни, заревом осветившие деревья по краям золотого поля.

Две сторожевые собаки робинзонов, Боб и Матаао, подняли зловещий вой. Робинзоны, уже улегшиеся было спать, поспешно вскочили, вооружились и выбежали на веранду, готовые отразить всякое нападение.

Валлон пошел в хижины рабочих, расставил часовых, выставил впереди три пикета и объявил рабочим, чтобы они готовились к выступлению.

Зарево между тем становилось все ярче и ярче. Очевидно, горели смолистые вещества. Окрестность осветилась, как днем.

Послышались три громких удара и гулко разнеслись по прииску. Затем раздался такой ужасный крик, от которого замолчали даже ягуары, завывавшие в лесу. Затем опять три удара и опять такой же крик, крик совершенно нечеловеческий.

Нужно было иметь бесстрашие робинзонов, чтоб не испугаться этих ужасных звуков.

Первым заговорил Робен:

— Нас сближает с нашими врагами неожиданный случай, быть может, единственный в своем роде, — сказал он. — Рабочие, которые у нас остались, народ вполне благонадежный, на них можно положиться. Поэтому я предлагаю следующее. Пятьдесят человек под командой Андрэ и Шарля пусть охраняют дом, а я с господином Валлоном, Анри, Эдмондом и Эженом, а также Ломи, Башелико и еще пятьюдесятью рабочими выступлю в поход. Мы пойдем осторожно, тихо; дорогу будет нам показывать Матаао, а Боб останется дома. Экспедиция будет вполне безопасной ввиду нашей многочисленности и превосходства нашего вооружения.

Действительно, у европейцев были превосходные винтовки Ваттерли-Гинара, самозаряжающиеся коническими пулями. Шарль привез их из Европы больше десятка.

Отряд выступил под командой Робена, следуя знакомой дорогой, освещенной теперь, как днем, таинственным заревом.

Через полчаса отряд дошел до леса и спрятался за деревьями на опушке.

Робен и его люди увидели на лесной поляне зрелище, которое потрясло их до глубины души.

На поляне, сразу же за опушкой, были симметрично расположены квадратом четыре костра из древесных ветвей. Костры горели ярким пламенем. В центре квадрата, на небольшом возвышении, стоял старик-индеец громадного роста, совершенно седой. Его длинные белые волосы падали на плечи и резко обрамляли энергичное, свирепое лицо, искаженное в эту минуту нечеловеческим гневом. Его богатырское восьмидесятилетнее тело с упругими, выдающимися мускулами блестело на огне, точно позолоченное. Старик был совершенно гол. У ног его неподвижно, как трупы, лежали пятеро индейцев, таких же голых, как он, и с таким же золоченым телом. Шестой индеец стоял перед стариком, низко опустив голову, в глубоко почтительной позе.

— Панаолине умрет тоже

Чуть дальше к двум деревьям было крепко привязано по европейцу. К каждому дереву была прикреплена голова аймары и цветок Victoria Regia. Европейцы стояли на горячих углях и корчились от нестерпимой боли.

— Выслушай меня, сын мой! — говорил старик, обращаясь к стоявшему перед ним индейцу. — Выслушай меня, младший из арамихо! Ты должен умереть тоже. Белые победили нас. Лес нам больше не принадлежит. Тайна золота нарушена, осквернена. Наше племя должно исчезнуть с лица земли. Наши боги покинули нас. Умри же! Умри от рук твоего отца Панаолине и ты, последний из арамихо!

Индеец поднял опущенную голову. Старик дотронулся пальцем до его правого глаза. Молодой человек тяжело, как подкошенный, упал на землю рядом со своими товарищами, уже лежавшими у ног старика.

— Теперь поговорим с тобой, — продолжал старик, обращаясь к одному из европейцев, привязанных к дереву и сжигаемых заживо. — Белый! Ты меня обманул. Я нашел тебя умирающим с голода, когда ты спасался от людей из Сен-Лорана. Тело твое было покрыто кровавыми ранами, лихорадка сотрясала твои руки и ноги. Ты хотел отомстить белым людям, которые были твоими мучителями. Нас с тобой соединила общая ненависть. Я сделался твоим другом и союзником. Я позвал к тебе на помощь Водяную Мать, посвятил тебя в наши таинства. Ты клялся мне, что у тебя есть пиаи, который убивает белых людей, как у меня есть пиаи, убивающий краснокожих… Ты мне солгал, потому что белые из Долины золота преспокойно роют землю огненными машинами и похищают золото краснокожих, первых и законных хозяев девственного леса.

Белый, ты меня предал. Я побежден. Но кураре, наш священный яд, спасает меня от позора. Кураре убил последнего арамихо. Водяная Мать умерла. Панаолине умрет тоже. Но прежде чем он прикоснется к тебе пальцем, намазанным священным ядом, он вырвет у тебя язык, который так бессовестно солгал.

Изумленные робинзоны не успели мигнуть, как старик подскочил к своему пленнику, открыл ему ножом рот и быстрым движением вырвал окровавленный язык, который и бросил тут же в огонь.

Робинзоны выбежали на поляну в ту минуту, когда Панаолине направлялся к другому пленнику.

Страшный старик увидел их, остановился и крикнул им с непримиримой злобой и ненавистью:

— И вы! Я вас тоже ненавижу! Проклятые люди, срубившие мой лес, похитившие тайну золота! Я ненавижу вас — и умираю.

Он быстро поднес к своему лицу палец и тут же упал бездыханным на груду трупов.

Робен и Анри успели при свете костра разглядеть черты оставшегося в живых европейца. Этот несчастный с обгорелыми ногами был не кто иной, как таинственный незнакомец, под видом мистера Брауна посетивший недавно жилой дом на прииске.

Забыв всякое враждебное чувство, видя в этом человеке только несчастного страдальца, преданного невыносимым мукам, робинзоны подбежали к нему, перерезали веревки, которыми он был привязан к дереву, положили его на сделанные тут же наскоро носилки и перенесли в дом.

В амбарах прииска было много только что собранного, свежего, мягкого хлопка, которым несчастному обернули обугленные ноги. Боль утихла, страдалец перестал стонать.

Это был человек в цветущем возрасте, с живыми глазами и энергичным лицом. На висках его кое-где пробивалась седина.

На первый взгляд, лицо его казалось самым обыкновенным, но при внимательном рассмотрении оказывалось, что это лицо обладает замечательной подвижностью и способно быстро принимать самые разнообразные выражения. Это было лицо актера. Оно нисколько не было похоже ни на одно из тех трех лиц, которые так искусно изображал таинственный незнакомец.

Даже и теперь, уже будучи самим собой, казалось, он инстинктивно, бессознательно старался изобразить на своем лице что-то постороннее, чуждое его настоящей индивидуальности.

Временами рот его сардонически улыбался, возле глаз ложились насмешливые складки. Это случалось тогда, когда он поглядывал на робинзонов, участливо толпившихся около него.

По-видимому, он сделал над собой усилие и проговорил глухим голосом:

— Дайте мне, пожалуйста, водки.

Голос незнакомца был под стать его лицу: глухой, неопределенный. Очевидно, и голос мог принимать у него всевозможные интонации.

— Водки! — возразил с живостью Робен. — Вы шутите, конечно?

— Я не ребенок, я знаю, что мне все равно не жить, — отвечал больной. — Дайте мне водки.

— Напрасно вы так говорите. На ваше выздоровление есть еще надежда.

— Полноте!.. Да и зачем мне выздоравливать? Чтобы вы потом выдали меня гвианским властям?

— Мы не доносчики и не палачи.

— Положим. Но разве приятно жить калекой?.. Будь у меня сейчас револьвер, я бы пустил себе пулю в лоб. Ну, да ничего, все равно уж скоро… Впрочем, я вижу, что вам любопытно знать, кто я такой. Извольте, я расскажу вам свою историю, только дайте мне водки.

Робен велел кули подать старого рому. Больной отпил с жадностью несколько глотков. Это его подкрепило.

Робинзоны приготовились слушать.

 

Глава XXIV

— Три года тому назад, — так начал умирающий, — я еще был ссыльнокаторжным, отбывшим свой срок. За что меня сослали — это не интересно для вас. После отбытия каторги я пять лет прожил в колонии в качестве ссыльного поселенца и затем вернулся в Европу, где вступил, конечно, в войну с обществом… как все побывавшие в остроге. Я проник в среду воров и прозябал среди них, ожидая случая разбогатеть. Однажды вечером я по обыкновению сидел в Веронском кафе, этом клубе гвианских колонистов. Кругом только и слышались разговоры о золоте, о приисках, о миллионных делах. Я внимательно прислушивался.

— Прекрасно! — сказал я сам себе. — Надо и мне урвать кусочек от этого пирога.

Особенно мое внимание обратили на себя двое… Они показались мне самыми солидными. Я выследил их до гостиницы, где они остановились, и с тех пор следил за ними постоянно, сделался их тенью. Вызнав все, что мне было нужно, я переговорил со своими сообщниками. Мне собрали достаточную сумму денег, и я отправился в Гвиану двумя месяцами раньше тех колонистов, которых выследил в Веронском кафе.

Случай помог мне с самого начала. Бродя близ водопада Эрмины под видом золотопромышленника, отыскивающего себе прииск, я встретил одного своего старого товарища по ссылке, некоего Бонне. Бонне десять лет тому назад бежал с каторги, но был пойман и приговорен к пожизненному заключению. Он убежал опять и три года жил среди индейцев, «объиндеившись» сам до неузнаваемости. Мы сошлись, спелись — между каторжниками это происходит очень скоро. Бонне надоело жить с дикарями, к которым он пристал из-за сокровища, которое подглядел у них. Индейцы были из племени арамихо.

— Вижу, что вам любопытно знать, кто я такой

Я предложил ему лучший вариант: откровенно рассказал о деле, которое касалось двух гвианцев. Вы, господа, конечно, уже догадались, кто были эти два гвианца… С Бонне мы спелись, договорились и привлекли к своему союзу индейцев. Эти потомки исчезнувшего племени были народом пресвирепым. Мы дали друг другу клятву вместе содействовать истреблению белой расы. Понимаете, господа? Речь шла о вас, о том, чтобы истребить вас с помощью индейцев и овладеть вашим прииском и документами на него. Мы задумывали вас устранить, а самим стать на ваше место и сделаться честными золотопромышленниками, отделавшись, конечно, и от своих союзников-индейцев.

Цинизм, с которым этот человек говорил об устранении со своей дороги живых людей, возбудил в робинзонах крайнее отвращение. Они не удержались от неодобрительного ропота.

Раненый выпил еще стакан рому и как ни в чем не бывало продолжал:

— Краснокожие помогали нам очень хорошо. Приказания своего вождя они исполняли беспрекословно. Тут, конечно, большую роль играли фанатизм и суеверие.

Вы, конечно, знаете легенду о Водяной Матери. Она принесла нам большую пользу. Вождь арамихо, старик Панаолине, поймал и приручил так называемую сирену (Mariatus americanns). Это китообразное животное при всей своей неуклюжести очень понятливо. Панаолине выучил ее являться по свистку и даже заставлял возить лодку, так что мог обходиться без весел. Кроме того, Панаолине искренне считал себя поверенным Водяной Матери и в виде приношения часто жертвовал ей цветок Victoria Regia и голову аймары.

Мы сначала старались овладеть прииском с помощью платонических способов. Действуя на суеверие негров, мы пытались заставить их уйти с прииска добровольно и запугивали их разными выходками: портили машины, выпускали в ямы змей, стучали ночью по дуплистой аркабе, выли, шумели. Но вот управляющий прииском однажды ночью сам стал на часы и едва не выследил Водяную Мать. Тогда мы решились на серьезную меру и устроили взрыв, результатом которого было разрушение плотины и затопление прииска. Увы! Не помогло и это. Дело наше не подвинулось вперед.

Конечно, у меня были и другие средства. Я задумал воспользоваться своим актерским талантом, чтобы без всякой опасности для себя овладеть вашим богатством. Я был настолько предусмотрителен, что запасся всевозможными костюмами и, наверное, достиг бы цели, если б меня не преследовала злая судьба. Сознайтесь, господа, что роль офицера я разыграл очень ловко. Потом явился англичанин и все испортил. Надо отдать справедливость и вам, господа: вы действовали замечательно умно и ловко. Положим, и счастье было на вашей стороне… Ну, тем лучше для вас. Расплачиваюсь я сам… Смерть англичанина…

— За что вы его убили, скажите, пожалуйста? — резко перебил рассказчика Робен.

— Я его не убивал, зачем мне нужно было его убивать? Он умер сам от солнечного удара… Смерть англичанина, говорю я, подсказала мне новую комбинацию. Вы его знали мало и видели в фантастическом костюме, который был произведением моей же фантазии. Зная, что дочерей англичанина нет на прииске, я придумал сыграть роль англичанина, забраться к вам… и, одним словом, воспользоваться последним козырем. Но судьба и тут распорядилась иначе. Вас опять спасла ваша счастливая звезда. Это было для меня окончательным крушением. Панаолине уже давно стал сомневаться в нас, а теперь, после целого ряда неудач, окончательно потерял всякую веру. Видя себя совершенно побежденным, старый плут решил покончить с собой и с нами. Его люди схватили нас, привязали к деревьям… Остальное вы знаете.

Несчастный хрипел и задыхался в припадке озноба. Он снова отхлебнул рому и продолжал:

— Я все вам рассказал, господа. Силы меня быстро покидают. Внутри я чувствую невыносимое жжение. Через несколько минут я умру, да оно и к лучшему. Если я рассказал вам все это, то лишь потому, что мне хотелось похвастаться перед вами своими способностями, своей недюжинной изобретательностью. Авторское, так сказать, самолюбие заговорило… Ну, да все равно. Вы люди сильные, надо вам отдать справедливость. Вы победили даже Панаолине, этого гвианского демона.

Я, видите ли, преступник новой школы. Я побежден, но и не думаю каяться в своих прегрешениях, как это делают преступники в романах.

Вы победили… Совсем как в высоконравственных книжках: порок наказан, добродетель торжествует… А между тем ведь и я был умным человеком, и знаний имел много. Неужели и вправду лучше быть честным?

— Неужели вы в этом сомневаетесь даже в такую великую минуту, когда готовитесь предстать перед судом Всевышнего? — вскричал взволнованно Робен. — Неужели будете сомневаться в этом и тогда, когда я вам скажу, что мы прощаем вас от всего сердца?

Умирающий кинул на Робена острый взгляд, который, однако, скоро смягчился. В глазах преступника блеснула слезинка. Сделав над собой усилие, он проговорил голосом, в котором уже не было саркастических нот:

— Вы правы, пожалуй… Я сожалею о своих преступлениях… А вы… вы честный, хороший человек. Спасибо вам: вы вызвали у преступника первую слезу раскаяния…

Гвианские робинзоны исполнили все, что хотели.

Распростившись с метрополией навсегда, они, подобно англичанам, устроили себе отечество в колониальной земле. Живя исключительно для своей новой родины, они путем неустанного труда довели до высшей степени процветания свой уголок в стране равноденствия.

В течение двадцати лет девизом их было: «Труд и отечество». Немудрено, что конечным результатом их жизни стало благополучие.

Робену и его доблестной подруге досталась в удел счастливая старость. Вот и еще доказательство, что Гвиана далеко не так вредна для здоровья, как это принято думать.

Старший сын их, Анри, десятилетним мальчиком увезенный из Европы, не имеет ни малейшего желания съездить туда даже ради развлечения. Брат его Шарль полагает, что для него вполне достаточно и того года, который он прожил в Париже. У обоих братьев есть, кроме того, еще одна причина не желать перемены. Анри заключил в Сен-Лорапской мэрии брак с мисс Люси, а Шарль в тот же день женился на мисс Мэри. Молодые жены робинзонов не желают покидать своих новых родителей и уезжать в Европу. Они тоже сделались француженками экватора.

Эжен и Эдмонд нашли, что для завершения их образования поездка в Европу необходима, как была она нужна несколько лет тому назад Шарлю. Они сели на пароход «Сальвадор», взяв с собой Валлона, которому тоже понравилась мысль немного попутешествовать. Впрочем, в поездке Валлона в Европу была и практическая надобность для закупки кое-каких новых машин для колонии.

Гонде живет честно, трудится в поте лица и заглаживает ошибки своей молодости.

Ангоссо здравствует благополучно; единственным признаком старости у него служит седая голова.

— Я теперь, как Казимир, — говорит добрый старик, не пропускающий ни одного дня, чтобы не упомянуть о своем друге.

Агеда растолстела ужасно, но все еще деятельна и воспитывает «на европейский лад» целую колонию негритят, потомство Ломи и Башелико.

Члены этого большого семейства живут то на Золотом поле, то на плантации. Переезд обыкновенно совершается очень быстро при помощи паровой лодки.

Положение рабочих на прииске и плантации не вызывает тревоги, благодаря разумным, просвещенным заботам Робена и Валлона.

Словом, победа цивилизации полная.

Робену остается только радоваться, глядя на дело рук своих.