Глава I

Тяжелая тикового дерева дверь тихонько отворилась, и в столовую вошла служанка-европейка с подносом в руках.

Перед столом, под большим опахалом, мерное покачивание которого приносило отрадную свежесть, три особы дожидались полдника, который в английской Индии называется тиффин.

Это были молодая женщина и двое ее детей-подростков – брат и сестра.

– Как вы опоздали сегодня, милая Кэтти! – с живостью воскликнула молодая женщина. – Патрик и Мэри умирают с голода, и я страдаю уже целые полчаса!..

Это замечание, сделанное тоном дружеского упрека, нимало не огорчило ту, которой адресовалось.

Она добродушно засмеялась, широко раскрыв рот с белыми зубами и пунцовыми губами, и прервала хозяйку тем нежным и фамильярным тоном, который столь характерен для преданных слуг:

– Трильби домчал меня из города настоящим галопом, и я привезла с собой письма. Да, госпожа, письма, которые только что пришли из противной страны афридиев, где ваш супруг, мой господин, и его трубач, мой муж, усмиряют бунтовщиков…

При этих словах дети повскакали с мест с восклицаниями:

– Письмо от папы! Письмо от папы!

– Благодарю, Кэтти!

– Итак, я была права, заставив вас немного поголодать, молодые господа, и сударыня, надеюсь, меня простит! – И, не дожидаясь ответа госпожи, добрая женщина поставила на стол корзину, где лежали письма, газеты и съестные припасы.

После этого она поспешила уйти, между тем как мать и дети дрожащими руками перебирали пакеты, отыскивая письмо дорогого отсутствующего.

Весьма законное волнение, и оно понятно каждому, кто знаком с бедствиями, которые несет с собой жестокая война, внезапно разгоревшаяся на границе Индо-Британской империи и Афганистана.

Это – ужасная война, которая не знает ни прав воюющих, ни жалости к раненым, ни уважения к мертвым.

Это – война без славы и без милосердия, где цивилизованная тактика, новейшее оружие и храбрость английских войск не всегда могут восторжествовать над фанатизмом дикарей!

Мать схватила большой толстый четырехугольный конверт, заключавший в себе очень объемистое послание. Это было одно из тех писем воина – мужа и отца, где душа изливается в каждой строке, в каждом слове, в каждом незначительном факте, в разных безделицах, интересных для того, кто их читает; это был дневник беспокойного и бурного существования, быстро набросанный на бивуаке, в походе, под неприятельским огнем, в котором отражается вся душевная жизнь человека, всецело проникнутого двумя чувствами – любовью к семье и верностью своему знамени.

Прежде чем распечатать письмо, молодая женщина бросила взгляд, полный любви, на большой портрет, изображающий во весь рост офицера полка шотландских горцев Гордона.

Судя по наружности этого красивого офицера, главы семьи, ему можно было дать лет сорок.

Потом по лицу женщины, сохранившему свою белизну, несмотря на ужасный климат, тихо скатились две слезы.

Дети в смущении гладили ее руки и шептали:

– Мама, ты плачешь!

– Да, мои милые, но это хорошие слезы, они облегчают мою душу!

Эта семейная группа, объединившаяся перед портретом, представляла собой прелестную картину – живое воплощение здоровья, силы, счастья и любви.

Мать, стройная, высокая, темноволосая, казалась скорее старшей сестрой. Черты ее лица напоминали сына, который, судя по его крепкому сложению, отличался юношеской силой и здоровьем. Молодая девушка была удивительно похожа на портрет офицера: те же голубые глаза, белокурые волосы, спокойный и решительный вид, впрочем, смягченный женственной грацией.

Патрику 14 лет, а его сестре Мэри немногим более 15-ти.

Теперь никто из маленькой семьи больше не думает о закуске, оставленной на столе под огромным веером, которым помахивает невидимый из-за ширмы мальчик.

Из окон, раскрытых настежь, обвитых лианами и обросших сильно пахнущим перечником и орхидеями с яркими цветами, виднеется парк, в зелени и цветах которого утопает коттедж.

Здесь есть ярко-зеленые лужайки, посыпанные песком аллеи, разноцветные клумбы, крошечные пальмы-карлики, гигантские бамбуковые стволы, бананы с атласными листьями, огненные цветы со всеми оттенками пламени, цветущие манговые деревья с одуряющим запахом, и среди этого – колоссальная смоковница, образующая одна целый лес; удивительная смесь тропической растительности и цивилизации – английский парк с роскошными растениями жаркого пояса.

Прямо против коттеджа, вдали, синеет Хугли, западная ветвь дельты Ганга, по которой беспрестанно снуют корабли, и по берегу идет Серкулар-Роуд, дорога, которая за час доставит вас до Калькутты.

Там и сям выплывают из такой же густой зелени и цветов роскошные виллы, веселые коттеджи, образующие аристократическое предместье, называемое Гарден-Рич; тут, вдали от городского шума, живут чиновники, офицеры и некоторые представители промышленной или финансовой аристократии.

На тенистом дворе, на верандах и по вымощенным плитами коридорам прогуливается множество индийских слуг, предаваясь своей извечной неизлечимой лени.

Их тут десять человек на трех господ; они зевают, потягиваются, дремлют, и никто из них не делает ничего путного, кроме разве малабарского кучера, высокого малого, с большими, как у прусского солдата, усами, с тонким цыганским профилем, с томным, глубоким, загадочным взглядом.

Несмотря на эту внешнюю роскошь, которая, впрочем, мало стоит, так как жалованье и пища этих чисто номинальных слуг требуют удивительно малых расходов, – эта семья далеко не богатая.

Майор Леннокс благороден и беден, как истинный шотландец. Он ведет свое происхождение от Чарльза Леннокского, герцога Ричмондского, сына английского короля Карла II и Луизы Керуалльской. Он мог бы по праву заседать в палате лордов, но ему помешала бедность. Итак, Чарльз Эдуард Леннокс, последний Ричмондский герцог шотландской ветви, вынужден был довольствоваться службой в чине майора в полку шотландских горцев Гордона и участвовать в кампании, которую Индия предприняла против восставших афридиев.

У него нет никаких иных доходов, кроме жалованья, – 20 тысяч франков на французские деньги; этого едва хватает ему и его семье.

Он женился на прекрасной молодой девушке, такой же бедной и благородной, как и он сам, и она подарила ему двух детей, Патрика и Мэри, их радость и гордость. Ужасный индийский климат всегда щадил их; они обладают выдающимся умом; они обожают друг друга и, несмотря на бедность, наслаждаются полным, абсолютным счастьем, смутить которое не в силах ничто и никогда и безоблачность которого могла бы напугать фаталиста.

Медленно, с каким-то нежным пиететом молодая мать открыла конверт, из которого высыпалось много листков, исписанных мелким, убористым почерком, с набегающими на поля буквами, заполняющими все пустые места вдоль и поперек, ради ничтожной экономии места.

На одном из листков очень старательно был начерчен план с замечаниями и ссылками, служащими объяснением. Внизу написано несколько слов, настоятельно обращающих внимание читающего на особую значимость записей, что заставило молодую женщину широко раскрыть глаза.

«Спрячьте этот набросок в безопасное место, берегите его хорошенько и ни за что с ним не расставайтесь. От него зависят будущность и богатство наших детей».

– Как это все странно! – прошептала она. – Посмотрите, милые дети, что папа посылает нам.

Все трое, однако же, придали этому документу мало значения, несмотря на соблазнительное обещание. Они были проникнуты прекрасным чувством бескорыстия, часто живущим в сердцах у молодых, хороших и любящих друг друга существ, и охотно отдали бы состояние, вдесятеро больше обещанного, за одно только письмо от их дорогого отсутствующего родственника.

– Читай же, мама, читай! – вскричали дети с полными слез глазами и бьющимися сердцами.

Немного стесненным голосом, медленно, почти торжественно, мать начала чтение этого письма, которому суждено было так трагически повлиять на их судьбу.

«Шакдарский лагерь, 1 сентября 1897 г.

Милая жена, милые дети!

Вы никогда не задавали себе вопроса, почему мы так бедны и почему несправедливая судьба лишает нас тех материальных преимуществ, на которые дает нам право наше рождение. Вы даже никогда не касались этого тягостного предмета, и ваша деликатная и разумная любовь всячески старалась уберечь меня от бесплодных и бесполезных сожалений. Но тем не менее, как я страдал от того бедственного положения, в котором мы всегда находились, не имея других доходов, кроме тех, которые давала мне служба; как я страдал при мысли о несправедливости судьбы, несправедливости, которая уже 40 лет тяготеет над нашим семейством, омрачала мою молодость и грозила омрачить вашу! Сегодня, наконец, я впервые могу коснуться этой тяжелой темы, в то же время восклицая: “Мужайтесь, надейтесь, мои дорогие!” Теперь конец той блестящей с виду нищете, благодаря которой семья герцога Ричмондского должна была жить в коттедже, едва ли подходящем даже для одного из моих младших офицеров! О да, я много страдал как в детстве, так и в молодости, и мое положение ухудшалось еще тем, что я был сирота, предоставленный заботам чужих, наемных людей.

Как вам известно, мои родители погибли во время ужасной резни в Канпуре. Это было в 1857 году. Моему отцу было 40 лет, что считается трагическим возрастом в нашем семействе. Он был полковником 84-го полка Ее Величества королевы и, будучи богат, как вице-король, жил на широкую ногу, содержа под своей крышей целый клан родни и достойно поддерживая блеск дома. Я был тогда еще младенцем. Полк отца стоял в это время в Канпуре, осажденном восставшими сипаями. С самого начала отец хорошо понял положение дел и все предвидел: слабость главнокомандующего, измену Нана Сагиба, даже запоздалое прибытие Гальвелока. Чтоб быть готовым ко всяким превратностям, он превратил имущество в деньги и употребил их на покупку драгоценных камней, доставленных ему богатым гебрским негоциантом, которому он спас жизнь. Ценность этих камней – до миллиона фунтов (25 000 000 франков). Несгораемый ящик, в который их положили, был спрятан в безопасное место; гебр, который был честным и верным человеком, обещал хранить все в тайне, и мой отец, успокоенный, наконец, смог вернуться на свой пост.

Через неделю благодаря измене Битурского раджи город был сдан осаждавшим. Мой отец погиб, защищая мою колыбель. Моя мать, пронзенная выстрелами, упала на его труп, а я, слабый младенец, закрытый пеленками, заваленный разорванными обоями, чудом спасся от убийц».

Взволнованные дети слушали со слезами на глазах этот трагический рассказ, переданный просто, без прикрас, с невыразимой, за душу хватающей правдивостью.

Мать подавила слезы и продолжала:

«Я долго не мог найти себе пристанища и много лет даже не знал, когда и как меня спасли. Теперь мне остается вам сообщить о том удивительном случае, благодаря которому имущество моего отца отыскалось, и о том, как до меня дошли ценные документы, бесспорно подлинные, здесь, в дикой стране, среди дикарей-бунтовщиков.

Случай или, лучше сказать, Провидение, повернуло события таким образом, что нашему бедственному положению теперь конец, и Ленноксы могут получить обратно свое богатство. Вы найдете все эти документы вместе с приложенным к письму планом, и я прошу вас тщательно их спрятать».

Тронутые, удивленные, взволнованные, молодая мать и дети внимательно пересматривали эти листки, не веря своим глазам, не зная, что и думать. Письмо, дышащее нежностью, оканчивалось перечислением вещей, необходимых майору, который просил жену купить их и выслать ему как можно скорее.

– Поедем сейчас же! Отправимся немедленно в Калькутту! – предложил Патрик.

– Да, дитя мое, ты прав!

– Скорей! Экипаж, лошадей! – воскликнула Мэри, нажимая пуговку звонка.

Через четверть часа они уже следовали по Серкулар-Роуд и вскоре въехали в самую Калькутту. Было около шести часов вечера. Жизнь, замиравшая во время жарких часов, снова обретала обычное течение. Экипажи и трамваи быстро проносились по широким, пыльным улицам, запруженным проворными, одетыми в белое, пешеходами, сильно жестикулирующими, с черными подвижными лицами, черными руками и проворными черными ногами.

Улицы здесь принадлежат туземцам, которые ходят постоянно пешком, поднимая белые облака пыли; европейцы, напротив, считают для себя позором появиться на улице иначе как в экипаже или верхом.

В настоящую минуту улицы этого восточного города, где так странно сосуществуют Европа, или, лучше сказать Англия, и Азия, буквально кипят в бешеной деятельности. Дворцы, памятники, портики с колоннами, решетки с золотыми стрелами, скверы, церкви, трамваи, электрические фонари, разноцветные афиши, огромные аллеи, великолепные магазины, эспланада, ведущая вдоль морского берега, с самыми великолепными представителями тропической флоры; на этом фоне, напоминающем самую утонченную цивилизацию, теснится толпа бенгальцев, нервных, подвижных, деятельных, нежного сложения, хрупких и прямых, словно из металла бронзового цвета, как двери пагоды. Сотни экипажей мчатся на полной скорости сквозь эту человеческую толпу; люди, словно разбежавшееся стадо, толкаются, бегут, толпятся и прячутся испуганно. Вся эта картина залита ярким, неумолимо ослепительным светом, который представляет с ней резкий поразительный контраст.

Экипаж леди Леннокс, запряженный двумя сильными пони, катился среди толпы тем безумным аллюром, который считается в этих краях признаком хорошего тона. Кучер, по примеру других своих товарищей-индусов, казалось, находил злое удовольствие в том, что гнал лошадей во весь опор, и забавлялся толчками и падениями людей при их неожиданном появлении. Молодая женщина, Патрик и Мэри, презрительно разглядывавшие толпу, которая безропотно переносила все, казались невозмутимыми, что решительно не вязалось с их сущностью добрых и любящих существ.

Они скоро приехали на огромный базар, где свободно двигалась любопытная и грязная толпа, с которой волей-неволей пришлось смешаться. Все трое вышли из экипажа, который стал в ряд с другими, и вошли в огромное проходное здание, заваленное всякого рода товарами. Патрик за руку со своей сестрой следовали за матерью, открывавшей шествие. Многочисленные туземцы, бродившие и рассматривавшие все эти чудеса, почтительно отступали при их приближении, оставляя им вполне свободный проход.

Молодая дама намеревалась войти в магазин готовых вещей.

В эту минуту оттуда выходил туземец, одетый довольно изысканно; он не заметил гордую англичанку, которая не захотела посторониться, и сильно толкнул ее.

Как уже сказано выше, англичане, даже самые лучшие, даже такие, которые в принципе признают равенство людей, глубоко презирают туземцев своих колоний, и презрение это доходит даже до отвращения. На их взгляд, эти черные, желтые, красные существа – не люди. Они переносят их присутствие с омерзением и ставят их гораздо ниже своих любимых животных: чистокровных лошадей и собак. Одним словом, «native» – туземец, – это нечистое животное, которое должно сторониться европейца и везде почтительно уступать ему дорогу. Англичанки, понятное дело, питают к туземцам такое же отвращение, даже еще большее, если это возможно; они презирают их со всей свойственной белым гордостью, со всей нервозностью женской натуры. Это ужасно, это чудовищно, но это так!

Леди Леннокс, которую так грубо и неловко задели, не вынесла оскорбления: несмотря на свою обычную кротость и доброту, она испустила возглас гнева и отвращения, как будто она проходила мимо стада и была задета одним из животных. Она побледнела, подняла руку и влепила звонкую пощечину по бронзовому лицу толкнувшего ее человека.

Одновременно с этим она произнесла бранное слово, которым англичане поминутно оскорбляют индусов:

– Soura!

Обыкновенно в подобных случаях оскорбленный тихо опускает голову и исчезает, чувствуя себя достаточно счастливым, что имеет дело не с заслуженным боксером, от встречи с которым ему бы не поздоровилось.

Но на этот раз все произошло иначе: к изумлению англичан, оскорбленный туземец вдруг гордо вскинул голову и бросил на неосторожную женщину ужасный взгляд – взгляд тигра, задетого ребенком. Его тонкие черты исказила неописуемая ярость; зубы заскрежетали; на судорожно искривившихся губах появилась пена.

Быстрый, как мысль, он вытащил из-за пояса кранджар с рукояткой, богато украшенной каменьями, и вонзил его в грудь несчастной, которая упала, прохрипев затихающим голосом:

– Он убил меня! Боже, сжалься надо мной!

 

Глава II

Патриком и Мэри овладел невыразимый ужас, когда они услышали отчаянное восклицание матери и увидели, как она зашаталась, пораженная смертельным ударом. Сердца их разрывались, им казалось, что этот удар нанесен по ним самим, поскольку задел самый источник их жизни. Они инстинктивно бросились вперед, протягивая дрожащие руки, чтобы поддержать падавшую несчастную мать, которая конвульсивно схватилась за воткнутый в ее грудь кинжал. Из груди детей вырвался неудержимый крик ужаса, потом горе их излилось в обычной детской жалобе: «Мама, о милая мама!» Кровь хлестала из раны, образуя зловещее пятно на легкой шелковой материи платья. Глаза раненой, расширившиеся от ужаса и боли, затуманивались, делались стеклянными, теряли выражение.

Рот, на котором только что играла улыбка счастливой и гордой матери, покрывался розовой пеной. Бедные дети, терзаемые ужасной мыслью о близкой смерти матери, о неизбежном, которое уже совершалось, продолжали отчаянно кричать:

– Мама! Маму убили! Помогите, помогите!

Все это продолжалось в течение нескольких трагических секунд, долгих, как мучительная вечность. Они не видели убийцу, не искали его, вполне отдавшись своему большому горю, слишком сильному для их молодых сердец. Убийца смотрел с жутким равнодушием на эту сцену отчаяния; он не пытался бежать и, казалось, испытывал зверское удовольствие при виде умирающей, при виде крови, которая лилась ручьями, и испуганных детей. По красному шелковому шнурку, висящему на его плече, можно было опознать брамина, одного из избранных той страшной священной касты, которая никогда не подчинялась английскому игу, постоянно вдохновляя бунтовщиков, и которая обладала тем большим могуществом, что ей повиновалась целая армия фанатиков. Он не был один, как можно было бы подумать с первого взгляда, среди этих людей, которые толпами сбегались со всех сторон. Они подняли раненую, стараясь ей помочь, и перенесли ее в магазин, двери которого раскрылись перед ней настежь. Несколько дурно одетых индусов, со зверскими чертами лица, отделились от толпы, сгруппировались около брамина, окружили его и старались увести. Вероятно, это были факиры, и им в иных случаях удается помочь виновному избежать наказания. К счастью, матрос Королевского флота, гигант в белой фуражке, одетый весь в красное, оказался свидетелем всего происходившего; он бросился к мрачным телохранителям, с неудержимой силой растолкал их, схватил убийцу за ворот и крикнул громовым голосом: «Товарищи, ко мне!» Полдюжины военных, которые оказались рядом с магазинами, немедленно прибежали на помощь, отогнали индусов, и скоро убийца, которого схватили за руки и туловище, был уведен при гневных возгласах европейцев: «Смерть ему!»

Мимо проходил военный доктор. Он увидел в окно леди Леннокс, лежавшую на тростниковых носилках, белую, как полотно. Он поспешил в магазин, взял ее за руку, пощупал пульс и печально посмотрел на раненую, между тем как присутствовавшие в кратких чертах рассказали ему о случившемся. Патрик и Мэри, убитые горем, стоящие на коленях возле носилок, сквозь слезы умоляли о помощи, ожидая от его опытности всего, даже чуда. Пульс еще слабо бился. Со всеми предосторожностями доктор попытался вытащить кинжал, и хотя эта попытка, исполненная со всей возможной быстротой и осторожностью, удалась вполне, она вызвала у больной болезненное хрипение. Наконец, дело было кончено, и раненая грудь стала приподниматься в свободном дыхании. Доктор вынул из кармана стилет с тупым концом, осторожно ввел его в рану и, несмотря на свое профессиональное спокойствие, не мог удержаться, чтобы не сжать многозначительно губы.

– Как бы там ни было, – прошептал он, – мы сделаем все возможное.

– О, вы спасете ее, не правда ли? Вы спасете нашу бедную маму! – воскликнули дети, с трогательным выражением настойчивой мольбы.

В магазине невозможно было оказать больной необходимую и неотложную помощь, которую требовало ее положение. Доктор велел немедленно перенести ее в военный госпиталь, находившийся, по счастью, неподалеку. Итак, ее осторожно вынесли, держа зонтик над ее головой; дети следовали за печальным шествием, которое походило на похороны. Слух о покушении распространился на соседние улицы с той быстротой, с которой всегда распространяются дурные вести. Белая убита туземцем! Европейцы, национальная гордость которых была задета и которые не могли теперь чувствовать себя в безопасности, приходили в негодование, волновались и громко требовали, чтоб были приняты строгие меры. Кто-то узнал Патрика и Мэри. Итак, убитая – леди Леннокс, жена герцога!.. Ярость и страх еще усилились оттого, что убийца осмелился поднять руку на особу, принадлежавшую к высшей аристократии!

Тем временем шествие подошло к госпиталю. Раненой предоставили офицерскую палату, и, конечно, ее сыну и дочери позволили остаться возле нее. Теперь доктор смог полностью отдаться заботам о больной. Он исполнил свое дело с умением, самоотвержением, вообще со всевозможным старанием. Чтобы предупредить обморок, который мог бы повлечь смерть, быструю остановку сердца, он немедленно сделал подкожное впрыскивание эфира, затем второе впрыскивание – кофеина. Пульс усилился, и на щеках женщины появились легкие розовые пятна. Так как несчастная потеряла огромное количество крови, нужно было быстро, в пределах возможного, возместить эту потерю. С помощью опытных ассистентов хирург ввел в вены искусственную сыворотку, что немедленно возымело свое действие. Он непрестанно слушал сердце и легкие, всегда готовый прийти на помощь в случае остановки первого или накопления мокрот во втором, искусственно вливая жизнь в ослабевшее тело и повторяя попеременно подкожные впрыскивания; таким образом ему удалось поддержать дыхание жизни в течение суток. Дети, сидевшие в соседней комнате, просовывали время от времени головки или подходили тихонько на цыпочках: увидев, что мать еще жива, они бросали на доктора долгий благодарный взгляд и удалялись с надеждой в сердце.

В это самое время председатель Главного суда, живущий в Калькутте, собрал всех подведомственных ему судей. Убийца удостоился чести быть судимым Верховным судом, ввиду того что он покусился на жизнь белой женщины, притом принадлежавшей к высшей аристократии. Формальная часть продолжалась недолго и краткостью своей напомнила неумолимое и немногословное правосудие военных судов. Действительно, убийца был захвачен на месте преступления, поэтому следствия не требовалось, и он прямо навлекал на себя наказание. Обвиненный знал это, но, по-видимому, нисколько не волновался, сохраняя все время полное и невозмутимое спокойствие; перед судом он обнаружил просто удивительное хладнокровие.

Обширная зала была полна. Тут иерархический дух англичан излился во всей своей наивной полноте. Публика была разделена на три четкие категории: аристократия, торговое сословие, индусы. Первые сидели в креслах, вторые на скамьях, третьи стояли. Убийца, выведенный в залу суда под конвоем, сохранял упорное и презрительное молчание. Наконец, так как председатель настойчиво предлагал ему вопросы относительно его имени, возраста, рождения, он ответил голосом, который дрожал, как кимвалы:

– Вы хотите знать мое имя! Ну так меня зовут Враг! Да, я ваш враг, и вы скоро в этом убедитесь!

Эти слова, произнесенные с выражением неукротимой ненависти, вызвали громкую поддержку в черной, грязной толпе, очевидно, относящейся сочувственно к обвиняемому.

Председатель продолжал, указывая на орудие преступления:

– Вы признаете тот факт, что вы ударили этим оружием леди Леннокс, герцогиню Ричмондскую?

– Я – Нариндра, брамин четвертой степени, четырежды святой и четырежды священный. А в книге Ману настоятельно говорится: «Кто с гневом преднамеренно ударит брамина, хотя бы только травинкой, должен немедленно умереть, чтоб потом двадцать один раз возрождаться в теле нечистого животного». Та, которую вы называете герцогиней Ричмондской, ударила меня… я исполнил повеление божественного Ману, Вайвасвата, сына Солнца.

– Вы признаете, что убийство было вами совершено?

– Я признаюсь и горжусь этим.

– Вам не безынтересно знать, что это преступление влечет строгое наказание?

– Книга Ману говорит также, и вы должны это знать: «Пусть король остерегается убивать брамина, хотя бы он совершил всевозможные преступления, – пусть он в таком случае изгонит его из королевства, оставляя ему все его имущество и не причиняя ему никакого зла…» Таков закон!

– Мы не признаем предписаний Ману и авторитета браминов! Вы – просто подданный Ее Величества Королевы и заслуживаете смертную казнь.

Брамин пожал плечами и прибавил своим металлическим голосом:

– Вы не можете… вы не смеете меня убивать.

– Как бы там ни было, – холодно ответил председатель, – мы осуждаем вас на виселицу, и вы будете висеть, пока не последует смерть. Приговор, справедливо над вами произнесенный, будет приведен в исполнение сегодня же, за два часа до захода солнца.

Брамин выслушал, не дрогнув, эти ужасные слова, и, когда председатель спросил его, не имеет ли он что-либо добавить в свою защиту, он гордо выпрямился во весь свой высокий рост и, окинув величественным взглядом толпу индусов, воскликнул:

– А вы, мои верные друзья, вы отомстите за мою смерть! К делу!..

В толпе факиров послышался глухой ропот, она пришла в движение, сдерживаемая, впрочем, тройным рядом штыков; несколько ужасных клятв, произнесенных вполголоса, доказывали, что это жестокое приказание будет исполнено.

До сих пор нельзя было ни в чем упрекнуть это судопроизводство, немногословное, но справедливое; это было должное возмездие за преступление. Но с тем, чтоб произвести впечатление на туземцев и внушить им уважение, граничащее со страхом к особе европейца, судьям Верховного суда пришла мысль усилить наказание дополнительными мерами. Они-то и произвели обратное действие. Едва брамин воскликнул: «Месть!» – как председатель после краткого совещания с членами суда сухо произнес:

– А когда казнь будет совершена, палач отрубит вам голову; ее обреют и зашьют в свежеснятую кожу свиньи; то же сделают и с вашим телом; его зашьют в кожу другого нечистого животного. И голову, и туловище бросят в разные реки, и вы будете навсегда лишены честного погребения по обрядам вашей веры. Так будет со всяким, будь он брамин или пария, если он осмелится поднять руку на европейского подданного Ее Величества Императрицы и Королевы.

Для того, кто знает непреодолимое отвращение индусов к некоторым животным, считающимся нечистыми, и священное уважение, которое они питают к мертвым, будет понятно, что приговор этот произвел впечатление ужаснейшего святотатства и заставил всех вскричать от ярости. У самого брамина на его бронзовом лице выступила страшная бледность, и он сказал судье дрожащим голосом:

– Вы этого не сделаете!

Судья не удостоил его ни взглядом, ни словом.

– Я предлагаю выкуп, чтобы тело мое было возложено на священный костер…

То же ледяное и презрительное молчание.

– 10 тысяч ливров… 50 тысяч ливров! 100 тысяч ливров!

– Уведите осужденного! – сказал сухо председатель. Конвой увел несчастного, который до сих пор был невозмутим, а теперь стонал и кричал при мысли об оскорблении, которое нанесут его останкам.

В назначенный час приговор был исполнен, несмотря на страшные клятвы и угрозы. Казнь совершилась не втайне, перед тюрьмой, по английскому обычаю, а на площади, публично, в присутствии толпы зрителей. Англичане хотели, чтоб пример устрашил, и ничто в мире не заставило бы их отменить наказание. Толпа туземцев, сдерживаемая кавалерией, артиллерией и пехотой, с мрачным ужасом присутствовала при зловещих приготовлениях, которые делались с нарочитой открытостью. К подножию быстро выстроенной виселицы привели двух огромных, толстых свиней, которые противно хрюкали. Два мясника зарезали их и сняли с них кожу, между тем на место казни привели осужденного, связанного, спутанного, босого, окруженного ротой матросов Королевского флота. Он хотел говорить, протестовать; пытался, хотя и безрезультатно, обратиться к защите. Бой барабанов заглушил его голос. Возмущенные, разъяренные зрители отчаянно кричали, но все было напрасно; в скором времени несчастного вздернули на веревке. Зрители были бессильны: их сдерживали пушки, ружья, пики красных уланов. Наконец, смерть вступила в свои права: убийца сам стал трупом. Палач ударом сабли отрубил ему голову. Один из его помощников поднял ее, быстро обрил и завернул в окровавленную кожу свиньи. Другой схватил тело, завернул и завязал его в другую кожу, потом оба пакета положили в повозку, запряженную сильными лошадьми. Толпа с невыразимым отчаянием следила за этим диким поруганием и не упустила из виду ни одной подробности. Когда драма окончилась, крики усилились, и народ, будто обезумев, кинулся за удаляющейся группой. Этот эпилог подействовал на фанатиков ошеломляюще: он довел их ярость до последнего предела и заставил пуститься во всевозможные ухищрения, чтобы спасти поруганное тело. Тем временем европейцы удалялись, обмениваясь впечатлениями, те из них, которые лучше знали индусское население, говорили:

– Судьи сделали ошибку или послушались дурных советников… Они хотели напугать, но в результате только возбудили ненависть. Дай Бог, чтоб нам не пришлось пострадать от мести дикарей!

Увы, эти опасения имели слишком верное основание. После покушения прошло 36 часов. Вопреки всякой вероятности, леди Леннокс осталась жива после ужасной раны. Правда, ее жизнь висела на ниточке, но все-таки она жила. Доктор, которому удалось сотворить это чудо, был теперь полон надежды. Патрик и Мэри, раздавленные горем, страшно усталые, не могли ни поспать, хотя бы час, ни подкрепить себя пищей. Теперь же бедные дети начали воскресать. На бледных губах их матери появилась уже слабая, печальная улыбка, мелькнувшая украдкой, как луч солнца зимой, и она прошептала их имена. Эта улыбка, этот невнятный призыв потрясли их нервную систему, заставили биться их сердца и вызвали обильные слезы. Они видели, что их мать, наконец, спасена. Как трогательно они радовались, как бесконечно благодарны были тому, чье уменье и самоотвержение устранили страшную катастрофу! Они в первый раз со времени болезни матери немного поели и уснули тем глубоким сном, который следует за сильными волнениями.

Сам доктор, усталый до последней степени, ушел в свою комнату и предоставил больную заботам сиделки, на которую вполне можно было положиться. Впрочем, он бросился в постель, не раздеваясь, чтобы прийти на первый зов электрического звонка.

На рассвете его разбудили ужасные крики. Эти крики доносились из палаты леди Леннокс, отделенной от его комнаты только коридором. Он быстро вскочил и побежал на крик, предчувствуя катастрофу. Он открыл дверь, и его глазам представилось ужасное зрелище. На полу лежала связанная сиделка, с заткнутым ртом и потухшими глазами, не имевшая возможности ни крикнуть, ни пошевельнуться. Рядом с ней – Мэри, в ужасном нервном припадке; Патрик стоял на ногах с безумным взглядом, сжатыми кулаками, повторяя хриплым, совсем разбитым голосом: «Мама, мама!»

Он открыл дверь, и его глазам представилось ужасное зрелище

Герцогиня Ричмондская лежала на постели без движения. Лицо ее было бело и неподвижно, как мрамор. Не было ни малейшего признака дыхания, и одна рука свесилась, уже холодная, с постели. Из полуоткрытого рта текла струйка темной крови. Вокруг шеи был закручен длинный черный шелковый платок, сдавленный с невероятной силой и завязанный особым способом. Несчастная была задушена во время сна с адской ловкостью и смелостью. Доктор, несмотря на свое испытанное мужество, побледнел, вздрогнул с ног до головы и не мог удержаться, чтобы тоже не закричать от ужаса. Он увидел над кроватью большой четырехугольный лист бумаги, приколотый кинжалом к кедровой перегородке.

На бумаге были написаны слова, объяснившие сущность и побудительные причины этого нового злодейства: «Месть браминов!»

 

Глава III

Красивая яхта, на которой был поднят американский флаг, медленно поднималась вверх по Хугли, направляясь к Калькутте. Эта яхта весила около 1500 тонн, отличалась изящной отделкой, равно как и быстротой хода и способностью стойко выдерживать напор морских волн; вообще она была не столь прочна, сколь красива, и казалась одним из лучших образчиков современного кораблестроительного искусства. Ее белый, как снег, кузов, украшенный золотом на корме, на бортах и на других предметах, которые были видны на палубе, ее наклоненные назад, как у шхуны, мачты, свежеотлакированные, красивого коричневого цвета, ее решетчатые окна, ее пиллерсы, нактоузы, виндзейлы, богато никелированные металлические предметы, ценные породы древесины, сразу бросавшиеся в глаза, роскошь всей обстановки, – все говорило о богатстве и вкусе ее владельца.

Многочисленный экипаж – около 30 человек, не считая машинистов, – находился на своих местах в ожидании того, что скоро придется бросить якорь. Экипаж этого судна, очевидно, был тщательно подобран, один к одному: это были сильные и расторопные малые в голубых, надувавшихся от ветра куртках, с серебряной надписью на фуражках, которая гласила, как бы в насмешку над окружающей роскошью: «Penniless… Без гроша в кармане»… Вероятно, это было название корабля, потому что та же надпись золотыми буквами, с разными украшениями, была сделана и на корме корабля. Это странное название заставляло всех обращать особое внимание на роскошь, которая казалась полной изящного вкуса и невольно наводила на мысль, не кроется ли тут веселая ирония, или, может быть, философская мысль, а не то так воспоминание, связанное с каким-нибудь таинственным происшествием.

На палубе стояла прекрасная пара: высокий молодой человек с гордой осанкой в костюме моряка, который он носил ловко и изящно, и молодая женщина выдающейся красоты в шелковом кремовом пеньюаре. Молодой человек, с темными волосами, со слегка вьющейся короткой бородкой, большими и блестящими карими глазами, с матовым цветом лица, казался энергичным, добрым, очевидно, недюжинным человеком. Молодая женщина была блондинка, белая и розовая, с голубыми глазами, жемчужными зубами и розовыми губами; в ней было что-то нежное и в то же время решительное, что придавало ее прелестному лицу какое-то неуловимое выражение, являя собой приятный, неожиданный контраст.

На корме корабля, между штурвалом и румпелем, производил разные манипуляции, сопровождая их резкими движениями, человек атлетического сложения, обросший бородой чуть не до самых глаз, с темно-красной, почти кирпичного цвета кожей, с нависшими бровями, как у злодеев в театре, с большими волосатыми руками. Он был одет в матросскую куртку с якорями на металлических пуговицах; на голове его была фуражка с узеньким золотым галуном. По-видимому, он нес сложную и деятельную службу боцмана. У румпеля, блестящая никелировка которого сияла, как солнце, усердно нюхал табак рыжий человек огромного роста, чистокровный янки, который с удивительной ловкостью и хладнокровием управлял рулем.

Хотя солнце стояло очень низко над горизонтом, жар был удушающий. Боцман высказался по этому поводу звучным голосом (причем от него сильно запахло чесноком), с тем особенным акцентом, который отличает жителей Прованса.

– Джонни, братец, здесь жарко, как в пекле! Честное слово, можно подумать, что мы в Тулоне!

Рулевой плюнул за борт, пожал плечами и ответил в нос, с акцентом, по которому легко можно узнать янки.

– Что за чудесный табак этот мокко! Тулон! Да ведь там мороз… мороз и снег!

Первый ответил с негодованием:

– Скажи лучше, что в Олиуле иногда бывает изморозь… и на Гросерво случается снег, но что это за снег! От него листья не желтеют и не остается влаги.

Янки рассмеялся и старался сообразить, какой бы шуткой ответить на это замечание, как вдруг с корабля бросили якорь. Капитан яхты только что отдал в рупор приказание, которому машинист немедленно повиновался.

– Что это? – воскликнул провансалец, вглядываясь в далекое речное пространство. По воде разбегались многочисленные концентрические круги и струйки, в середине которых виднелись черные точки. Рулевой Джонни тоже посматривал в ту сторону и сказал своим хриплым голосом:

– Ну, Марий, у тебя хорошие глаза, скажи-ка, что это такое?

– Черт возьми! Это плывут люди!

– А может быть, и звери, клянусь Богом!

– Или вещи… Ах, посмотрите-ка! Там так и кишат крокодилы! Люди, вещи, крокодилы, все это суетится, плещется, вертится! О, несчастные! Их, наверно, проглотят эти чудовища!

Яхта, бросившая якорь, продолжала некоторое время продвигаться. С другой стороны быстрое течение Хугли несло ей навстречу те предметы, живые или неживые, которые видел Марий. Расстояние все уменьшалось, скоро должна была последовать встреча. Провансалец не ошибся. По мутным волнам, испуская яростные и отчаянные возгласы, плыли со всей возможной поспешностью люди, которых было довольно много, и они казались очень истощенными.

Гавиалы предавались оргии

Положение несчастных было ужасно: их со всех сторон окружили гавиалы, которых водится множество в дельте Ганга: они кишат под манговыми деревьями, на отмелях во время отлива, в траве, в воде. Гавиал хорошо известен: это не менее сильное, ловкое и кровожадное пресмыкающееся, чем крокодил, от которого он отличается только формой головы, более продолговатой, с характерными утолщениями около ноздрей. Это обычный гость индусских рек, где он разбойничает, как настоящий пират, предпочитая всему другому человека, если ему только удается до него добраться. Итак, те гавиалы, которые окружали странных купальщиков, замеченных экипажем яхты, предавались оргии в полном смысле слова. Время от времени можно было видеть, как схваченный за ногу человек нырял, потом на один момент появлялся на поверхности и исчезал, испуская душераздирающий крик. Другие, ошеломленные близостью чудовищ, которые яростно били хвостом по воде, бывали схвачены поперек тела ужасными челюстями, которые потом захлопывались, щелкая, как огромные ножницы. Число людей уменьшалось с такой ужасающей быстротой, и кровожадность пресмыкающихся была столь велика, что, вероятно, в непродолжительном времени все люди были бы съедены. Однако некоторые из них очень легко могли бы спастись; но, вовсе не стараясь приблизиться к берегу, они оставались посредине реки около небольшой группы, в которой держали какие-то извлеченные из реки предметы; они теснились здесь, подобно тому, как солдаты погибающего батальона группируются вокруг знамени, которому грозит опасность.

Молодая женщина, следившая с палубы за всеми перипетиями ужасной драмы, выражала живейшее сострадание.

– Жорж, друг мой, – воскликнула она умоляющим и жалобным голосом, – не поможем ли мы этим несчастным?

– Вы предупредили мое желание, милая Клавдия, – ответил капитан яхты, потом скомандовал громовым голосом:

– За борт китоловную лодку с шестью матросами!

Боцман Марий поднес свой серебряный свисток к губам и, извлекая из него несколько резких звуков, сыграл сигнал. Тотчас же, с точностью и поспешностью, достойными экипажа военного корабля, шлюпка была отвязана и спущена по талям. Гребцы и их командир были уже на местах с поднятыми веслами. Лодка быстро отчалила и немедленно направилась к группе туземцев, на которых нападали гавиалы. И, странное дело, эти ужасные животные, вместо того чтобы прекратить погоню за добычей, казалось, удвоили свою ярость. Может быть, их аппетит возбуждался какими-нибудь таинственными причинами, или им придавало смелость то, что их было так много, но они еле-еле подвинулись, когда лодка очутилась среди них. Несчастные давно нуждались в помощи! Над водой держалось не более десятка истощенных, задыхавшихся индусов, онемелые члены которых едва могли двигаться. Увидев, что к ним спешат на помощь, они без колебания бросили в лодку таинственные предметы, которые хотели спасти ценой таких жертв.

По знаку старшего матроса они уцепились за борт, с трудом вскарабкались и упали в изнеможении на скамейки. Необъяснимая ярость гавиалов, вместо того чтобы утихнуть, разгорелась еще сильнее, если это только было возможно. Они кинулись на китоловную лодку и окружили ее. Их было около ста, и притом огромных животных; они глухо рычали, высовывались до половины туловища из воды, хватались за борт своими огромными лапами, с когтями и перепонкой, открывали пасти, из которых вырывалось зловонное дыхание. Положение матросов и индусов становилось поистине ужасным. Лодка, которую трясли и дергали за все концы, качалась и готова была перевернуться. Безоружные гребцы отбивались веслами, защищались, как могли, и, несмотря на свое испытанное мужество, дрожали перед этими чудовищами, которые открывали пасти и каждую минуту готовы были их проглотить. Капитан яхты, который видел всю опасность их положения, быстро скомандовал в рупор: «Вперед, осторожно!» Потом прибавил: «Марий, карабины!» Боцман предвидел приказание. Прежде чем капитан успел его произнести, провансалец, как ветер, кинулся к штурвалу, снял три винчестера, вернулся на палубу, вскарабкался на четвереньках на мостик, на котором стояли капитан и его жена, и подал им по ружью, а третье взял себе. В тот самый момент, когда яхта тронулась с места, все трое с удивительным хладнокровием открыли огонь. Они находились теперь в четырехстах метрах от лодки, которой грозила опасность.

Три выстрела последовали одновременно, и звук их слился. Затем последовал второй залп, за ним – третий. Все трое стреляли превосходно. Можно было проследить полет снарядов, которые падали с удивительной точностью, вызвав крик изумления у экипажа. Китоловная лодка, матросы, крокодилы составляли движущуюся, смешанную группу, где трудно было различить предметы в отдельности. Малейшая ошибка могла бы повлечь смерть бедных людей, которые отбивались с отчаянной энергией. Но пули летели все с той же меткостью. Они попадали в крокодилов, заставляли разлетаться роговую чешую, пронзали их холодное, мягкое тело, раздробляли кости. Менее чем через тридцать секунд около десяти чудовищ были поражены смертельными ранами и пошли ко дну, извиваясь в судорогах. Огонь все еще продолжался; он был не такой быстрый, но такой же смертоносный; место вокруг лодки все более очищалось; наконец она высвободилась и получила возможность двинуться вперед. Яхта шла к ней навстречу, так что оба судна скоро встретились, и перепуганные пресмыкающиеся, которых было уже не так много, оставили свою добычу. Скоро китоловная лодка была поднята на борт вместе с находящимися в ней людьми, и мокрые, истощенные, окровавленные индусы свалились на палубу. Экипаж смотрел на них с вполне законным любопытством, между тем как владельцы яхты, передав свое смертоносное оружие боцману, спустились с юта. При виде молодого человека и его подруги, которые так великодушно спасли их от смерти, индусы стали на колени с каким-то особенным благоговением, держа руки в виде чаши над головой. Один из них, имевший вид предводителя, обратился к европейцам на ломаном английском языке и проговорил грубым, прерывающимся от волнения голосом:

– Благодарим Сагиба, который исторг служителей божественного Брамы из пасти чудовищ Хугли и дал им возможность спасти из воды трижды святые останки их уважаемого учителя!.. Благодарим белую красавицу, такую же прекрасную, как богиня Лакшми, такую же белую, как священный лотос!

Капитан яхты и его подруга с любопытством смотрели на оратора, слушали его цветистую речь, не понимая хорошенько, что он хочет сказать. Это был человек неопределенного возраста, худой, как аскет, и притом со странной и ужасной физиономией. Тощий, с сильно натянутыми, выдающимися мускулами, выпятившейся грудью, глазами, которые горели, как угли, он, казалось, воплощал силу и энергию, доходившие до крайних пределов. Молодой человек ответил ему тоже по-английски:

– Я счастлив, что мог помочь таким хорошим людям, и жалею только об одном – о том, что я не смог спасти вас всех.

– Пусть Сагиб скажет мне свое имя, чтоб мы знали, кто тот великодушный человек, которому мы должны быть вечно благодарны.

– Я капитан Бессребреник.

– Бессребреник! Отныне это имя будут считать священным все, принадлежащие к четырем великим кастам! А теперь, Сагиб, доверши твое благодеяние и вели дать нам несколько кусков белого полотна…

Капитан прервал его речь:

– Ты получишь все, чего пожелаешь; но скажи, разве вы не чувствуете голода и жажды? Тебе и твоим товарищам дадут пищу и питье.

– Твое сердце столь же великодушно, сколь сильна твоя рука; но прежде, чем подумать о самих себе, нам надо исполнить священный долг. Видишь ли, господин, эти два безобразные пакета, ради которых 500 человек и даже больше из нас утонули, были убиты, съедены крокодилами?.. Так вот, в этих лоскутьях завернут труп святого, которого англичане осквернили после невероятных мучений. Вот голова и туловище, завернутые в кожу свиньи и брошенные в реку. Мы вытащили из воды эти драгоценные останки, но какой дорогой ценой!

Капитан и его жена безмолвно и внимательно слушали эту странную историю, рассказанную тихим, сдержанным голосом, с ужасными нотами ненависти. Рассказчик продолжал:

– А теперь, великодушный господин, позволь нам удалиться в какой-нибудь уголок корабля, чтоб вынуть тело нашего уважаемого учителя из нечистых оболочек и завернуть в полотно, которое ты обещал нам дать.

Тем временем солнце быстро опускалось к горизонту. Темнота здесь наступает внезапно, без сумерек, как везде в тропических странах. Теперь уж нельзя было войти в гавань Калькутты. Капитан велел бросить якорь и зажечь огни, как делают в тех случаях, когда собираются провести ночь на реке. По его приказанию боцман Марий отвел индусов на нос корабля, за полотняную занавеску, которую спешно повесили, чтоб они могли чувствовать себя в уединении.

Мрачная церемония, которую не смущал ничей посторонний любопытный глаз, продолжалась недолго; через час все было кончено. Когда были совершены первые очищения, капитан, который не намеревался долго оставлять индусов у себя на корабле, предложил отвезти их на берег Хугли, в пустынное место, под тень манговых деревьев. Туземцы охотно приняли это предложение, которое совпадало с их собственным пламенным желанием, и оставили яхту в 9 часов вечера в большой лодке, в сопровождении десяти вооруженных с ног до головы человек. Они благополучно пристали к берегу, высадились, неся на плечах труп брамина, и, оставив в стороне манговые деревья, углубились в чащу.

На другой день яхта подняла паруса. Тихо и величественно поплыла она вверх по реке, миновала великолепные сады и коттеджи, дворцы и виллы Гарден-Рича, потом линию доков и бассейнов, расположенных выше и ниже канала Толли-Нолла. Потом она прошла арсенал, форт Вильям, цитадель и достигла корабельной пристани, которая соединяет Калькутту с новым городом, построенным напротив нее и называемым Хаура. Здесь с яхты бросили якорь и привязали ее канатом к набережной, после того как ее посетили санитары, позволившие ей свободный вход в городскую гавань.

Капитан Бессребреник, взяв свои бумаги, собирался сойти с корабля, чтобы идти в город, как вдруг перед ним появилось несколько европейских солдат под командой офицера.

– Вы капитан корабля? – грубо спросил офицер без малейшего приветствия.

– Капитан и владелец этой яхты! – ответил высокомерным тоном Бессребреник.

– Ну, так я арестую вас именем Ее Величества Королевы!

 

Глава IV

При последних словах английского офицера капитан яхты слегка побледнел, и на его мужественном лице появилось гневное выражение.

– Вы арестуете меня, – спросил он с негодованием, – за что же?

– Я действую на основании приказа, которому я должен повиноваться и мотивы которого мне неизвестны.

– Я протестую, вами нарушено международное право, я обращусь к заступничеству американского консула!

– Я не имею полномочия принять ваш протест и прошу вас следовать за мной немедленно и добровольно, иначе я буду вынужден прибегнуть к силе.

– Тогда мне, вероятно, будет позволено проститься с моей женой и объяснить ей…

– Мне приказано не позволять вам общаться с кем бы то ни было.

– Значит, вы обходитесь со мной, как с государственным преступником?..

Молодая женщина, услышав разговор, вышла из своей каюты; при виде мужа, окруженного солдатами со штыками на плечах, у нее вырвалось восклицание горестного изумления.

– Жорж, друг мой, что случилось? Что тут такое? – воскликнула она, бросаясь к мужу.

– Милая Клавдия, – возразил молодой человек, – гостеприимная Англия обратила на меня внимание сразу же, как только я собрался ступить на землю Индии, и меня, кажется, собираются отвести в тюрьму!

– Но я не оставлю тебя одного, я пойду с тобой! Милостивый государь, позвольте мне следовать за моим мужем!

– К сожалению, сударыня, это невозможно, так как относительно вас я тоже имею приказание. Вы должны оставаться на яхте, которая будет занята войсками, до тех пор, пока суд не вынесет приговора над вами обоими. Итак, милостивый государь, идемте!

– Милая Клавдия, – сказал владелец яхты, – произошло недоразумение, которое скоро должно разъясниться. Будь мужественна! Нам пришлось испытать немало и других опасных и неприятных приключений. Не бойся ничего! Ты знаешь, что ничто в мире не может меня ни испугать, ни поставить в безвыходное положение.

Перед грубыми, равнодушными солдатами молодая женщина сдержала слезы, стыдясь их. Призвав на помощь все свое мужество, она осушила глаза и ответила твердым голосом:

– Всякое сопротивление бесполезно, мы должны подчиниться силе. До свиданья, дорогой Жорж! Моя душа будет с тобой!

Арестованного ожидало большое ландо, с поднятым верхом и открытой дверцей. На переднем сиденье разместился унтер-офицер. Офицер пригласил капитана яхты сесть на заднее сиденье, и сам поместился рядом с ним. Сейчас же дверцу заперли, и экипаж понесся мимо толпы туземцев, которая быстро собралась на набережной.

На яхте расположился отряд солдат, и молодая женщина, которую постиг столь жестокий удар в то время, когда она наслаждалась полным счастьем, вся бледная, направилась к лестнице, которая вела в ее каюту. Там она могла по крайней мере дать волю своим слезам.

Несмотря на все негодование, которое овладело экипажем корабля от боцмана до юнги, никто не пробовал протестовать, сознавал, что это бесполезно. Но по горящим гневом глазам, нахмуренным лицам и сжатым кулакам этих верных людей можно было догадаться, что происходило в их душах. Ах, если бы соотношение сил было хотя бы один к пяти, да еще если бы они находились вне досягаемости выстрелов пушек цитадели! Какое сопротивление они могли бы тогда оказать, как досталось бы этим «красным курткам»!

Миссис Клавдия увидела у лестницы боцмана, который почтительно снял шляпу и сказал ей дрожащим голосом, заставившим забыть про его смешной провансальский выговор и обнаружившим его способность к сильным чувствам, которых никто не заподозрил бы у этого колосса.

– Сударыня, наш капитан ушел от нас, и вы для ваших честных и преданных слуг остаетесь здесь первым лицом после Бога. Мы вам предлагаем все, что привязанность, преданность и уважение могут внушить людям, не лишенным сердца!

Рулевой Джонни подошел к разговаривавшим, теребя свою шерстяную шапку.

– Да, сударыня, – прибавил он, смахивая жесткой ладонью слезу, – француз хорошо сказал. Мы преданы вам телом и душой, вы можете положиться на экипаж «Пеннилесса».

Бедная женщина, тронутая этими безыскусными выражениями теплого чувства, с трудом прошептала:

– Благодарю вас, друзья, благодарю от всего сердца! Когда она скрылась, провансалец надел свою фуражку, хлопнул по ней с такой силой, что этот удар мог бы свалить быка, и заворчал:

– Черт возьми! Вот так приключение, за него дорого заплатят эти лгуны, «красные куртки»!

Меж тем ландо быстро домчало до центра города. Сильная давка заставила лошадей перейти на шаг. Улицу запрудила огромная толпа, но толпа молчаливая и сосредоточенная, состоявшая большею частью из европейцев: солдат, моряков, чиновников, шедших пешком и сопровождаемых многочисленными экипажами, в которых ехали представители высшей аристократии, торговой, военной и административной, – одним словом, вся Калькутта. Эта толпа провожала гроб, весь покрытый цветами, за которыми шли двое убитых горем детей-подростков, брат и сестра. Капитан Бессребреник снял шляпу, а офицер отдал честь.

– Это – похороны леди Ричмонд, убитой туземцем! – сказал он своему пленнику, бросая на него подозрительный взгляд.

– За гробом идут, вероятно, дети покойной? – спросил капитан.

– Да! А их отец, майор Леннокс, герцог Ричмондский, сражается в настоящее время с афридиями, которые по наущению тайных агентов подняли знамя восстания против королевы!

– Бедные дети, бедный отец! – пробормотал капитан яхты с состраданием, не замечая насмешливого выражения лица офицера.

Печальная процессия медленно миновала их, и экипаж снова увеличил скорость. Вскоре он остановился у дверей главной тюрьмы.

Офицер отдал своего пленника под расписку тюремным служащим, которые тщательно обыскали его, составили опись его бумаг и вещей и отвели в тюремное помещение с огромными решетками на окнах. Капитан Бессребреник, человек энергичный и решительный, оставшись один, не предался отчаянию, подобно тому, как делают обыкновенные смертные, когда их постигает неожиданная и незаслуженная катастрофа. Он сел на деревянную скамеечку, прикованную крепкой железной цепью, и попытался смело взглянуть в лицо грядущим событиям. Не предаваясь бесплодным жалобам и сожалениям, он вывел из всего случившегося следующее заключение:

«Нужно на все смотреть серьезно, но не трагически. Я сделался жертвой глупой ошибки или злых умыслов; буду же терпеливо ждать событий и предоставлю все времени. Такой человек, как я, не может вдруг исчезнуть, как шарик у фокусника… Что же касается моей милой Клавдии, ее мужественная душа не знает ни робости, ни боязни. Она твердо перенесет этот удар, который, правда, поразил нас как раз в то время, когда мы были так счастливы, но который не уничтожит и даже не поколеблет нас».

Прошло около двух часов, индусский служитель вместе с европейским смотрителем принес заключенному обед, не особенно обильный, но вполне съедобный. Он уничтожил его, как человек, умеющий приспосабливаться ко всему, и, чувствуя себя достаточно подкрепленным, стал терпеливо ждать, прислушиваясь время от времени к зловещему бою невидимых часов. Так прошел почти весь день, и Бессребреник думал уже, что его намеренно оставят в покое до следующего дня, как вдруг дверь отворилась, гремя запорами.

В комнату вошли шестеро солдат в красных мундирах со штыками под командой сержанта с револьвером в руках.

Только что пробило пять часов.

– Следуйте за мной! – грубо скомандовал унтер-офицер.

Заключенный с трогательным спокойствием повиновался без слов, без жеста. Его провели по ряду длинных коридоров с толстыми сводами, потом он и его провожатые вошли в смежную с последним коридором комнату, представлявшую собой что-то вроде передней; там их ожидал тюремный охранник. Бессребреник прождал добрых четверть часа в обществе солдат, неподвижных, как молящиеся индусы. Наконец раздался резкий звонок, и охранник ввел его в залу, где-было только три человека: секретарь, адвокат и председатель суда, тот самый, который вынес страшный приговор над брамином Нариндрой. Капитан в сопровождении стражи приблизился, сел на высокий стул, стоявший против стола судьи и стал спокойно дожидаться своей участи.

– Будьте так добры сказать мне ваше имя! – сказал председатель с ледяным спокойствием.

– Я спросил бы вас в свою очередь, по какому праву вы допрашиваете меня и по какому праву меня арестовали. После этого я отвечу вам, снизойдя к судебным порядкам великой страны, но во всяком случае не ранее, чем выражу свой протест против насилия.

Этот гордый ответ, произнесенный твердым голосом, заставил поднять голову всех трех присутствующих, не привыкших видеть и слышать такого рода обвиняемых.

– Я – граф Жорж де Солиньяк, французский дворянин, более известный в Америке под именем капитана Пеннилесса, или Бессребреника. Я имею, или я «стою», как говорят в моем приемном отечестве, сто миллионов долларов. Мне 29 лет, и я приехал в Индию вместе с моей женой ради собственного удовольствия.

Противоположность между словами: Penniless – без гроша – и суммой в 100 миллионов долларов привела трех англичан в волнение, которое проявилось даже сквозь внешнее спокойствие. Кроме того, этот рассказ, кажется, пробудил в памяти судьи интересное воспоминание, потому что он прервал допрос или, лучше сказать, разделил заседание на два отделения.

– Так это вы тот самый эксцентричный джентльмен, которым так много занималась пресса Старого и Нового Света два года тому назад… У вас не было никаких средств к существованию… ни гроша… и вам пришла оригинальная мысль побиться об заклад, что вы совершите кругосветное путешествие без гроша в кармане. С одной стороны, вы ставили на вашу жизнь, с другой – в случае выигрыша вы должны были получить огромную сумму денег… Вы пустились в путь, не имея другой одежды, кроме газет, обвязанных вокруг тела, и таким образом заработали свое огромное состояние.

– И я надеюсь удвоить его в непродолжительном времени! – прервал судью Бессребреник. – Меня называют нефтяным королем, а королевский сан даже в промышленной сфере позволяет мне иметь, по моему мнению, по крайней мере миллиард франков!

– С чем вас и поздравляю! – сказал судья, которого, как истого англичанина, эксцентричные выходки интересовали не менее юридических проблем.

Потом, после этого странного вторжения в частную жизнь подсудимого, председатель прибавил, сделавшись вдруг холодным, как лед, и указывая на адвоката:

– Вот достопочтенный Адам Смит, ваш официальный защитник, который по закону должен присутствовать при вашем допросе и опыт которого сослужит вам службу.

Адвокат и обвиняемый обменялись церемонным поклоном, и председатель продолжал:

– Теперь к делу. Вот очень подробные бумаги, касающиеся вас.

– Это немыслимо! – воскликнул Бессребреник, крайне удивленный.

– Пожалуйста, не прерывайте меня. Судя по сведениям, содержащимся в этих бумагах, вас следует считать решительным врагом всякого авторитета, всякого учреждения, всякого подчинения законам…

– Отчего бы и не анархистом?

– Уже в Америке, – продолжал невозмутимо судья, – вы смущали общественное спокойствие, обращались к самым дурным инстинктам беспринципных людей, употребляли насилие против честных граждан, разоряли их собственность, волновали целые города… Потом, на Антильских островах, на Кубе, вы становились на сторону мятежников, принимали участие в борьбе партий, совершали чисто разбойничьи набеги.

– Это неправда! – воскликнул Бессребреник с негодованием. – Я помогал слабым, освобождал угнетенных, боролся с возмутительной тиранией… Я поступал по совести, как честный человек, и впредь в подобных обстоятельствах буду поступать так же. Впрочем, мы теперь находимся не на Антильских островах, не в Соединенных Штатах, и вы не имеете полномочия судить меня за дела, которые были совершены не в вашей стране.

– Я так и знал, что вы будете это говорить, – заметил судья с сардонической улыбкой. – Эти факты, которых вы не отрицаете, могут служить доказательством по аналогии при аргументации. Не довольствуясь тем, что вы возбуждали беспорядки в Америке и сражались вместе с бунтовщиками на Кубе, вы появляетесь в Индии, чтоб продолжить свою гнусную разрушительную миссию.

– Это неправда!

– Вы формально обвиняетесь в том, что поддерживаете сношения с афридиями, восставшими против Ее Величества Королевы, субсидируете их оружием, военными припасами, деньгами…

– Это гнусная клевета, против которой я протестую с негодованием!

– Мы еще не знаем, действуете ли вы по своей собственной инициативе, или по инициативе соседнего государства, для которого выгодно устраивать нам затруднения в этой области.

– Итак, я – русский агент?

– Может быть! Но ведь я только что был анархистом.

– Мы уточним это позже. Как бы там ни было, про вас сказано, что вы поддерживаете предательские сношения и идете на отвратительные компромиссы со всеми из низших слоев таинственной Индии – непризнанными людьми, бандитами, убийцами…

– Я приехал вчера утром и никого здесь не знаю, не видел даже представителей американского и французского правительств. Клянусь вам честью!

Тут адвокат прервал допрос, чтобы сделать принципиальное заявление:

– Я имею честь заметить его превосходительству высокопочтенному господину председателю, что все сказанное – только одни подозрения и что английское правительство не допускает процессов на основании одних подозрений. Если преступника не застали на месте преступления, то его нельзя посадить в тюрьму… Поэтому я имею честь просить, чтоб обвиняемого немедленно освободили.

– Но он взят на месте преступления! – возразил судья.

– Это неправда, – решительно запротестовал Бессребреник.

– Вы помешали вчера утром исполнению приговора Верховного суда, помогая бунтовщикам…

– Я видел каких-то несчастных, которые старались вытащить из воды куски мертвого тела и которых гавиалы уничтожали со страшной быстротой… Помогая им, я не мог предположить, что английское правительство, осуществив приговор, все еще имеет что-то против несчастного, который уже получил свое возмездие…

– Милостивый государь, русло реки служит здесь, подобно вашему Champs des Navets, местом погребения для некоторых преступников, останкам которых не должны воздаваться почести опасными сообщниками. Благодаря вам брамины смогли сегодняшней же ночью воздать божеские почести презренному убийце! Благодаря вам благоденствию европейцев грозит опасность; бандиты теперь пробудились, тайные общества приведены в действия – и вот новый очаг восстания, готовый воспламенить всю провинцию. Ваши сообщники уже начинают действовать!..

– Опять-таки клянусь честью, что не знаю здесь никого… я действовал просто из чувства человеколюбия, помогая людям, подвергшимся опасности, причины и сущность которой были мне неизвестны.

В этот момент охранник, который находился в комнате, служившей передней, потихоньку вошел, неся на подносе маленький пакет, который отдал судье со словами:

– Это не допускающее отлагательства дело, ваше превосходительство.

Председатель быстро развязал пакет и вытащил оттуда длинный шелковый платок и маленький кинжал с тонким лезвием, воткнутый в бумагу. Он слегка побледнел, читая немногие строки, написанные по-английски на клочке бумаги, и сказал Бессребренику изменившимся голосом:

– Вы все еще уверяете, что у вас тут нет знакомств, что вы не знаете ни одной живой души?!!

– Я клянусь в этом!

– Если так, то прочитайте бумагу, которая дает вашим словам самое очевидное и самое кровавое опровержение.

Бессребреник взял бумагу, бросил на нее взгляд и издал удивленное глухое восклицание.

– Прочитайте громко, прошу вас.

Бессребреник повиновался.

«Под угрозой смерти председателю Верховного суда повелевается немедленно освободить капитана Бессребреника!»

Судья с достоинством произнес:

– Этот платок похож на тот, которым задушили леди Ричмонд… Этот кинжал точно такой же, как тот, который нашли над ее кроватью. Моя жизнь в опасности, но никогда английский судья не колебался перед угрозой, как бы ужасна она ни была. Я исполняю свой долг!

Он нажал кнопку звонка, которую можно было достать с его места рукой.

Вошли солдаты и унтер-офицер.

– Отведите обвиняемого в его камеру! – сказал он холодно.

 

Глава V

Житейские напасти преследовали детей несчастной герцогини Ричмондской. В последние дни они пережили много мучительных, трагических событий, остались одни, без помощи, без поддержки, были лишены привязанности своей доброй матери, скитались, не находя себе места, пришибленные, огорченные, производили впечатление смертельно раненных птенцов, которые время от времени издают жалобный писк. Около них были незнакомые люди, которые всем сердцем жалели их, но дети тем не менее чувствовали себя ужасно одинокими и слабыми среди этого всеобщего сострадания. Зато они очень сблизились друг с другом: они прижимались один к другому и держались за руки, глядя на чужих людей, печально проходивших мимо могилы, где покоится их мать, и их бедные сердечки сильно и мучительно сжимались. Они больше не плакали: их сухие глаза блестели лихорадочным блеском.

Когда печальный обряд кончился и было сказано последнее «прости», детей хотели увести, чтобы тяжелые воспоминания перестали растравлять их бедные души. Патрик, у которого пережитое горе вызвало порыв активности, сделал отрицательный жест и, чувствуя себя в отсутствие отца главой семьи, сказал сестре:

– Подождем еще немного, останемся с мамой, хорошо, Мэри?

– Да, милый братец! Мы попрощаемся с ней, когда нас оставят одних.

Когда печальная и задумчивая толпа оставила кладбище, дети опустились на колени. Они долго молились, примешивая к словам молитвы свои собственные нежные слова, с рыданиями выражая свою любовь, с плачем жалуясь на свое горе и умоляя Бога о милосердии. Они долго изливали свои чувства, веря, что дорогая умершая услышит их. Потом они встали, разбитые от усталости, дотронулись рукой до сырой земли и набожно перекрестились. Держась за руки, они покинули место упокоения своей матери и направились к себе домой. Сразу же после катастрофы многие друзья предлагали взять их в свои дома; их там ждали, им приготовили место вместе со своими детьми, им от души предлагали английское гостеприимство, столь искреннее и широкое. Но их шотландская гордость не хотела, не могла принять этого предложения. В них всегда поощряли чувство собственного достоинства; притом они давно уже сознавали свою бедность, которую из гордости старались скрыть от других; и теперь им казалось, что они унизили бы себя, приняв подобное предложение. Итак, они хотели обойтись без чужой помощи и отправиться на границу Индо-Британской империи, к своему единственному желанному покровителю, отцу, майору шотландского полка Гордона. Патрик сообщил сестре этот план накануне похорон, и молодая девушка согласилась без колебания.

Когда мать их была убита на международном базаре, они совсем забыли о малабарском кучере, который со своим экипажем, запряженным пони, втиснулся в ряд других экипажей. С тех пор прошло двое суток; теперь они вспомнили об этом в первый раз, и не без основания подумали, что он, должно быть, вернулся в коттедж. Хотя хорошенькая Гарденричская вилла была очень далеко, но они решили идти туда пешком. В Индии, как известно, европеец, который ходит пешком, презирается общественным мнением; но дети, поглощенные своим горем, мало думали о требованиях английской чопорности и о ее устарелом этикете. Они скоро вышли на Серкулар-Роуд, которая привела их на берег Хугли, на тот самый, где столько раз проезжал их экипаж вместе с той, которую они больше никогда не увидят! Они шагали по этой прекрасной дороге, террасами идущей по берегу реки, метров на 15 выше уровня воды, к которой можно спуститься по широким лестницам, так называемым ghats, последние ступени которых исчезают в воде. Расстроенные, возбужденные, не чувствуя усталости, дети молча шли под палящими, неумолимыми солнечными лучами, к великому удивлению туземцев, которые смотрели на этих прекрасных подростков и не могли себе объяснить, зачем им понадобилось идти по такой жаре и пыли. По мере того, как они шли, они начинали чувствовать некоторое успокоение при мысли о гостеприимном жилище, полном мирных воспоминаний из домашней жизни, о родном приюте, где разбитые тело и душа найдут маленький отдых. Умирая от жажды, мокрые от пота, они наконец подошли к большой, посыпанной песком аллее, ведущей в парк. Вдруг, при последнем повороте, откуда они должны были увидеть обвитый цветами фасад дома, они испустили восклицание удивления и отчаяния. Дом исчез! На месте его осталась только черная груда развалин с неприятным запахом гари. Обуглившиеся останки, камни, пепел, искривленные замки, – вот и все, что оставалось от гнездышка, где изобретательная нежность матери и страстная любовь отца лелеяли и хранили их детство. В этом несчастии были виноваты, очевидно, злые люди, которые не пощадили ничего: ни вещей, ни животных. В огромном птичнике из гальванизированного железа валялись в крови убитые птицы. В полусгоревших конюшнях лежали трупы растерзанных лошадей, изрубленных с каким-то диким ожесточением. Разорванные сбруи, разломанные, исковерканные экипажи были свалены в огромную кучу. Но Патрика и Мэри особенно потряс вид дома, или, лучше сказать, того, что осталось от дома. Что сталось со всеми воспоминаниями, с незаменимой памятью о прошлом? С большим портретом отца и матери, который был им тем более дорог, что они ее больше никогда не должны были увидеть? Где их фамильные драгоценности, ценные бумаги, разные вещицы, все эти прелестные безделушки, которые служат воспоминанием о разных периодах жизни и которые так приятно видеть на их старом месте? Все это погибло в пламени, а то немногое, что уцелело, было испорчено и изуродовано с ужасной изобретательностью и упорством. Туземные служители все исчезли. Даже Кэтти, верная служанка, покинула это горестное место, если только она не сделалась жертвой злодеев, фанатизм которых причинил это бедствие. Несмотря на свою житейскую неопытность, бедные дети не могли не признать везде следы тех, которые мстили за убийцу их матери. Да, индусы намеренно, и притом, можно сказать, с большим искусством, постарались уничтожить все-все, без исключения.

– О, злые, злые! – воскликнула глухим голосом Мэри, ангельская доброта которой не принимала этого варварства.

– Эти туземцы – дикие звери, и я отомщу всей их породе! – пробормотал Патрик, сжимая кулаки.

Они оба чувствовали полный упадок сил от всех лишений и горестей, которые им пришлось претерпеть после их отъезда отсюда. Они изнемогали от усталости, их мучила сильная жажда, у них не было ни крова, где укрыться, ни стакана воды, чтоб утолить жажду. У молодой девушки, как существа более слабого, вскоре наступила реакция на все физические и особенно нравственные бедствия, которые обрушились на нее за последние три дня и три ночи. Она схватила брата за руку и повисла на ней, пробормотав:

– Я больше не могу… я чувствую, что упаду.

Мальчик призвал на помощь всю свою энергию, чтобы ободрить сестру, но сам испугался, видя, как она бледна. Они стояли все время на солнце, и его лучи могли в конце концов вызвать обморок. Патрик, ставший вдруг сильным, как мужчина, отнес свою сестру под большой банан, одна сторона которого почернела от огня. Передние ветви этого старого дерева далеко разрослись, образуя непроницаемые своды. Здесь молодая девушка, по крайней мере, не подвергалась никакой внешней опасности.

– Ободрись, Мэри, милая сестрица! – сказал Патрик как можно нежнее.

– Дай мне пить! Пожалуйста, дай мне пить!

Колодец, из которого доставали воду при помощи конного ворота, был завален развалинами дома и остатками его крыши; водоем был весь погребен под стенами обрушившегося дома. Там не было ни капли воды!

– Что делать? Боже мой, что делать? – рыдал растерявшийся мальчик, видя, что Мэри бледнеет, и слыша, как она хриплым голосом повторяет свою просьбу: «Пить, дай мне, пожалуйста, нить!»

Вдруг Патрик громко вскрикнул от радости и удивления. В нескольких шагах от себя он увидел странной формы кусты, когда-то посаженные здесь майором, ценившим эти интересные растения. Цветы, похожие на зонтик, не представляют собой ничего особенного, но листья действительно замечательны. Они не плоские, как у большей части растений, а закругляются, образуя впадину, и соединяются краями, представляя сохраняющую жидкость чашечку. Кроме того, эта чашечка опирается на имеющий спиралевидную форму черешок, помогающий ей поддерживать вертикальное положение: она снабжена сверху крышечкой, которая короткими, но гибкими стебельками прикреплена к жилкам, находящимся на верхней и средней частях листа. Чашечка, имеющая от 10 до 12 см высоты и три или четыре сантиметра в диаметре, всегда бывает полна свежей и прозрачной влаги, которую растение выделяет и которая не испаряется благодаря крышечке, так удачно помещенной здесь самой природой. Внутренность этого оригинального накопителя, который по размеру, пропорциям и прочим признакам напоминает большую фарфоровую немецкую трубку, окрашена в красивый голубой цвет. Патрик узнал растение Nepenthes, о свойствах которого ему рассказывал когда-то отец во время их беседы на темы естествознания. Он проворно оторвал черешок, взял хорошенький сосуд в руки и, приподняв крышку, поднес его к губам Мэри. Молодая девушка стала с жадностью пить и сразу почувствовала, что этот чудный напиток доставляет ей большое облегчение.

– Благодарю, братец, благодарю! Мне теперь гораздо лучше, – сказала она более твердым голосом. – Выпей и ты, тебе, верно, тоже очень тяжело.

Это были первые минуты отдыха, которые даровала им столь жестоко преследовавшая их судьба. В ту же минуту они услыхали ворчанье, потом радостный и оживленный лай.

– Это как будто голос Боба! – воскликнул Патрик.

Затем послышался быстрый топот, учащенное дыхание, и перед ними появился бульдог с четырехугольной головой, острыми ушами, усиленно махавший хвостом. Точно сумасшедший бросился он к детям, лизал их, прыгал, визжа от радости. Это доброе существо не захотело покидать развалины дома, побоище, где погибли знакомые ему животные, то место, где господа воспитывали его и берегли. Он умер бы там от голода и тоски, но знакомые голоса детей вывели его из бесчувственного состояния. Мэри обхватила его голову обеими руками и, рыдая, обнимала скромного товарища лучших дней, единственного и верного друга, оставшегося с ними в тяжелом несчастье.

Он один пережил катастрофу, которая рассеяла или уничтожила всё, что составляло их домашнюю обстановку, все, что касалось их счастливой домашней жизни. Боб, которого дети ласкали и голубили, серьезно уселся между своими господами, когда прошло радостное и сильное волнение первой минуты. Он уставился на них своими добрыми и нежными глазами, круглыми, как шарики лото, облизывал губы своим подвижным языком и как будто говорил:

«Ну, вот, мы опять все вместе… это прекрасно! Но хотя наши сердца и радуются, в желудках чувствуется пустота».

Это была чистая правда, так как все трое положительно ослабевали от голода. Природа брала свое, предъявляя права самым мучительным образом. Надо было достать пищу, но где? Флора, которая только что утолила жгучую жажду, могла бы доставить им и пищу, так как в их парке, как и в соседних, было много в высшей степени полезных деревьев. Здесь были хлебные, манговые деревья, кокосовые пальмы и множество бананов, которые, в сущности, не деревья, а огромные злаки величественного вида. Но все эти прекрасные растения были еще или в цвету, или с еле завязавшимися плодами. Патрик предавался поискам с тем беспокойным вниманием, которое обыкновенно появляется в столь затруднительном положении, но, к своему разочарованию, ничего не находил. Он оставил Мэри под густой тенью старого банана и бродил по аллеям. Вдруг Боб, который, резвясь, следовал за ним, остановился, присел на своих мускулистых лапах, заворчал и оскалил зубы. Несколько несчастных индусов, уже долгие месяцы ужасно голодавших, тоже разыскивали себе скудную пищу в этом опустевшем человеческом гнезде. Та же нужда, то же страдание соединяли среди этих развалин как представителей господствующей расы, так и отверженных. Последних было шестеро: двое мужчин, две женщины и двое детей. Едва прикрытые дряхлыми лохмотьями, худые, безобразные, похожие на блуждающие привидения, они спотыкались на каждом шагу и, казалось, готовы были упасть. Темная, сморщенная кожа висела дряблыми складками на торчащих костях; мускулы, обессиленные от истощения, высохли, как сухожилия; выпирали ребра, являя весьма печальную картину; исхудалые лица зияли впадинами, как у скелета. Маленький англичанин, который только что произносил ужасную клятву мести, остановился, глубоко потрясенный видом этой горестной, надрывающей душу нищеты. Он успокоил собаку словами и ласками и следил глазами за этими бедными умирающими. Первая мысль их была обратиться в бегство, но у них не хватило сил; впрочем, их ободрил приветливый вид мальчика. Одна из женщин набралась достаточно смелости, чтоб обратиться к нему с речью:

Боб заворчал и оскалил зубы

– Господин мой, – сказала она на дурном английском языке, – позволь бедным, умирающим с голода индусам поесть цветы иллупи.

– Кушайте на здоровье, мои милые! – ответил мальчик. Женщина поблагодарила, и они с трудом поплелись по аллее, между тем как Патрик размышлял: «Так, значит, есть цветы, называемые иллупи, которые едят, когда голодны?..»

И он потихоньку пошел за несчастными, которые должны были преподать ему первый и весьма нужный урок практической жизни. Невдалеке от того места, где он находился, была поляна, вся заросшая деревьями, между которыми преобладала одна порода с большими жесткими листьями темно-зеленого цвета. Эти деревья были покрыты огромным количеством прекрасных бледно-желтых цветов, которые теперь опадали и усевали землю толстым золотистым ковром. Патрик с удивлением увидел, как индусы набросились на эти цветы и с жадностью стали поглощать их в огромном количестве. Этот странный обед продолжался добрый час, но Патрик не стал дожидаться его конца. Он побежал к банану, где отдыхала его сестра, и рассказал ей про все виденное. Потом оба, чтоб не смущать индусов, а главным образом из чувства собственного достоинства, отправились искать подобные же деревья. Страдание еще не успело внушить им, что несчастие делает людей братьями! Они легко нашли то, что искали, и принялись есть эту неожиданно появившуюся перед ними манну, предложенную им феей цветов. Они попробовали этот обед со спокойной уверенностью и, представьте себе, нашли его даже вкусным! Мясистые, толстые лепестки имели сладковатый вкус с весьма приятным ароматом земляники. По примеру своих голодных соседей они наелись ими досыта, между тем как Боб отправился закусывать трупом лошади. После этого они все испытали невыразимо приятное чувство удовлетворения и вернулись к банану, который служил им отличной защитой от непогоды. Только тогда благодетельный сон смежил их глаза и успокоил их истощенные члены. Они улеглись на мягком, мшистом ковре, покрывавшем землю, и уснули под бдительной охраной Боба, их доброй собаки.

 

Глава VI

Председатель Главного суда всю свою жизнь служил в Английской Индии. Он хорошо знал страну, был знаком с ее суевериями, тайными обществами, преданиями, ее тайной организацией, и хотя, как истый англичанин, и презирал туземцев, но тем не менее хорошо знал их способность тайно наносить ловкий удар, пустив в ход особое умение скрывать свое истинное лицо под маской. Поэтому полученное им приказание под угрозой смерти освободить Пеннилесса заставило его призадуматься.

Хотя этот таинственный ультиматум и не испугал его, но тем не менее он принял всевозможные предосторожности во имя спасения своей жизни: осторожность не есть еще малодушие.

Его высокая должность, оплачиваемая не хуже, чем место посланника, давала ему право на титул превосходительства и делала его одним из первых лиц империи.

Это был человек лет пятидесяти, высокого роста, атлетического сложения, страстно любивший спорт, отлично ездивший верхом, охотившийся на тигров и обладающий мужеством, испытанным при многих опасных случаях. Он жил вместе со своим многочисленным семейством на роскошной вилле, или, точнее, в роскошном дворце, находившемся в Чауринги, старом предместье Калькутты, считающейся теперь у европейцев модной частью города.

Он был счастлив в семейной жизни, имел шестерых прекрасных детей, четырех девиц и двух сыновей, старший из которых был поручиком в шотландском полку Гордона. Вообще, этот уважаемый во всей обширной империи человек, по-видимому, был абсолютно счастлив. Звали его Вильям Тейлор.

Его дом был полон английской и туземной прислуги; все имели здоровый вид и были хорошо одеты, так что в общем дворец судьи напоминал – естественно, в соответствующем соотношении – дворцы прежних князей-раджей, теперь давно уже лишившихся своих владений.

Стоило прозвучать угрозе, как его превосходительство произвел строгий отбор среди своих людей, которые и так уже были выбраны из многих других, и приказал хорошо стеречь двери. Всех индусов безжалостно удалили с домашних должностей, при которых оставили лишь европейцев, кроме одного камердинера, служившего прежде солдатом в полку сикхов; это был горец испытанной верности и преданности. Было решено, что он в полном вооружении будет спать на циновке у дверей комнаты своего господина и что коридоры будут заняты вооруженными служителями из Непала, людьми, которые со времен покорения Индии европейцами были их честными и верными друзьями.

Не довольствуясь, однако, этими мерами предосторожности и личной безопасности, судья велел увеличить число электрических звонков, на зов которых должна была являться многочисленная прислуга. Все двери комнат были опутаны электрическими проводами, так что стоило слегка приотворить одну из них, как со всех сторон начинался громкий трезвон. Наконец, Тейлор сам зарядил прекрасный бирмингемский револьвер и, положив его в таком виде на свой ночной столик рядом со стаканом грога, успокоенный тем, что все так хорошо обдумано и предусмотрено, крепко заснул.

Ночь была чудная, удивительно тихая и спокойная. Его превосходительство председатель суда, проснувшись поздно утром, обрадовался было успеху всех принятых мер, как вдруг у него вырвался крик удивления, смешанного с ужасом. Над самой его кроватью, под закрывавшим ее со всех сторон пологом, в стене торчал кинжал, с помощью которого была приколота бумага с написанным на ней текстом:

«Освободи капитана Бессребреника или ты погибнешь в течение этих суток!»

Вытаскивая кинжал и читая бумагу, судья почувствовал, как его прошиб холодный пот: это была какая-то странная, непонятная фантасмагория.

Было очевидно, что во время его сна чужой человек, его смертельный враг, проник в накрепко запертый дом, прошел сквозь цепь вооруженных с ног до головы слуг, перешагнул через сикхского горца, загораживавшего дверь, вошел в комнату, несмотря на электрические звонки, приподнял полог над кроватью, воткнул кинжал в стену, опустил полог и исчез, не вызвав тревоги! А он, человек, осужденный на смерть этими страшными незнакомцами, был все это время во власти разбойника, который пока что пощадил его, оставив, как бы в насмешку, эту ужасную угрозу!

Кто-нибудь другой на его месте поднял бы тревогу, перевернул бы весь дом вверх дном, стал бы кричать, искать, расспрашивать, беспокоиться. Но судья Тейлор даже не моргнул глазом после того, как улеглось первое волнение. Он спрятал кинжал и бумагу в шкатулку и проговорил:

– Они меня не знают, думая, что я испугаюсь. Нет, пока я буду сомневаться в невиновности капитана Бессребреника, он останется в тюрьме. Может быть, они меня и убьют, но я исполню свой долг.

Он пробовал, хорошо ли действуют электрические звонки, убедился, что все в порядке, что люди хорошо исполнили свое дело, и продолжал безуспешно ломать голову над тем, как попал сюда грозный и таинственный посетитель. Но даже перед лицом этой неразрешимой загадки честный судья все-таки продолжал упорствовать в своем решении.

– Ну, – сказал он, – они объявляют мне войну, так пусть же! Мы со своей стороны приготовимся к защите.

Он ничего не сказал и сохранил в полной тайне это странное посещение, потом спокойно принялся за свои дела и, возвратившись домой, побеспокоился о мерах предосторожности. Другой, вероятно, переменил бы помещение, но упрямый судья хотел непременно остаться в той же самой комнате.

Он сам осмотрел электрические проводки, устроил так, чтобы полог соприкасался с проволокой от звонков и чтобы, таким образом, малейшее движение заставило его колебаться, затем, твердо решившись не спать эту ночь, лег, одевшись в халат и взведя курок револьвера. А чтобы не заснуть нечаянно, выпил большую порцию крепкого кофе, что возбудило нервы и заставило работать мозг…

Было страшно жарко, несмотря на то, что опахало, приводимое в движение извне при помощи веревки с блоком, непрестанно колебалось. Воздух был насыщен электричеством, и это действовало расслабляюще. Судья, который лег в 10 часов вечера, к полуночи почувствовал, что им овладевает какое-то непреодолимое оцепенение. Он не спал, но и не бодрствовал, а испытывал нечто среднее между этими состояниями – ум его еще работал, но тело было неподвижно.

Он услышал несколько отдаленных раскатов грома; комната, в которой под матовым стеклом слабо мерцал огонь ночника, вдруг несколько раз осветилась блеском молнии. Сильный ветер стал крутить вершины и зашумел в листьях больших деревьев парка. Судье показалось, что этот вихрь проник и в его комнату, потому что занавески заколыхались, полог над кроватью задрожал, и лампочка сильно замерцала, как будто собираясь потухнуть. Судья смутно ощутил близость чего-то страшного, грозного, таинственного. Он хотел закричать, пошевельнуться, забить тревогу, позвать на помощь. Но его язык, члены, все тело были парализованы, как в страшном кошмаре, который не давал пошевельнуться и предвещал опасность. В то же самое время огонь ночника стал расти, расти, вытягиваться, – и из маленького огонька превратился в пылающий факел, пламя которого поднималось до самого потолка. Потом, о, ужас! На стене, под опахалом, судье предстало страшное явление: почти нагой человек, у которого только бедра прикрыты одеждой, скользнул, как привидение, по толстому ковру. Это был индус с бронзовой кожей, худой, с мускулами, крепкими, как сталь. Его губы искривились в сардонической, полной жестокой иронии улыбке, а черные, с металлическим отливом глаза светились фосфорическим блеском. Был ли это в самом деле человек или, может быть, это было привидение, возникшее под совокупным воздействием грозы, лихорадочного и нервного состояния, полудремы?

Во всяком случае, этот человек или дух приблизился к кровати. Тейлор увидел в его руках кинжал с острым, слегка выгнутым лезвием, а в левой руке – черный шелковый платок, роковой знак секты тугов, или душителей. Все это, само собой разумеется, продолжалось не более двух или трех секунд. Судья соображал достаточно ясно, чтобы вспомнить, что в комнату невозможно войти, не возбудив трезвона по всем направлениям, а он его не слышал и потому сказал себе:

– Это кошмар… Я должен проснуться…

Между тем индус приблизился к изголовью, вынул кинжал и бесшумно, одним взмахом острого, как бритва, лезвия перерезал тонкую ткань полога. Ловким и тихим, словно кошачьим, движением он просунул обе руки в открывшееся отверстие.

Потом послышался глухой вздох и короткое, сдавленное хрипенье. В этот момент ослепительно блеснула молния, за которой немедленно последовал оглушительный удар грома. Сернистый запах наполнил комнату, и все смолкло. Огонь в ночнике принял свой прежний вид и снова стал мерцать под матовым стеклом. Черное привидение, казалось, растворилось в стене; оно исчезло бесследно, несмотря на то, что все двери и окна остались по-прежнему закрытыми накрепко. Проснувшись от громового удара, солдат из Непала приподнялся на своей циновке и спросил вполголоса, не отворяя двери, у которой лежал: «Господин, вам ничего не нужно?» И, не получив ответа, снова улегся, пробормотав:

– Сагиб спит… и хорошо делает. Я сделаю то же.

Через пять минут он снова погрузился в глубокий сон, прерванный грозой, которая вскоре затем прекратилась…

В Индии, как и во всем тропическом поясе, рано встают, так как в жаркие дневные часы невозможно заниматься никакой работой.

На заре верный сикх приотворил дверь комнаты и пожелал своему хозяину доброго утра. Не слыша ответа, он удивился, потом испугался.

Удивительно, как Сагиб сегодня долго спит.

Он имел строгое приказание не входить, пока его не позовут или не позвонит электрический звонок; но страх пересилил запрет. Он живо толкнул дверь, которая открылась настежь! – немедленно зазвонили бесчисленные звонки. Не видя никакого движения, солдат одним прыжком очутился у кровати, с силой раздвинул полог и испустил страшный вопль, раздавшийся по всему дому: «Ouah!.. Ouah!.. Sahib margya!.. Господин убит!»

Это был индус с мускулами, крепкими, как сталь

Судья Тейлор лежал, задушенный на постели. Вокруг его шеи был затянут ужасный черный платок. Чтоб всем была известна причина убийства, к стене, на том же месте, где и вчера, была приколота кинжалом бумага с надписью: «Осужден пундитами, казнен мною, Бераром».

Недвижимое тело уже застыло. На крик камердинера сбежалась английская и туземная прислуга; начался громкий плач. Все они добросовестно караулили дом, поочередно и группами, и никто не мог ни в чем упрекнуть себя. Ни на окнах, ни на дверях не замечено и следа каких бы то ни было повреждений. Электрические провода действовали безукоризненно, а если они безмолвствовали ночью, то было очевидно, что кто-то вошел в комнату сверхъестественным способом. Ведь как бы там ни было, но хозяин дома был-таки убит!

Безумный ужас овладел всеми, как белыми, так и черными; эти люди бывали на войне, показали себя мужественными перед лицом опасности, но дрожали, как дети, перед этим трагическим проявлением сверхъестественного. Тем не менее они не потеряли голову и постарались действовать как можно оперативнее, ибо хозяйка вместе с детьми была еще на вилле в Симбе.

Прежде всего тщательно обыскали комнату: посмотрели под кровать, отодвинули мебель и зеркала. Осмотрели стены и паркет, но ничего не нашли. Кому-то пришло в голову осмотреть и помещение, где на бамбуковой скамейке сидел человек, приводивший в движение опахало. Этот человек оказался мертв. Сидя на высокой бамбуковой табуретке, на своем посту, он все еще держал в руке веревку.

Сперва все подумали, что он тоже стал жертвой убийц, и его труп вынесли на свет.

Доктор, который появился, увы, слишком поздно, чтоб помочь судье, объявил, что человек этот убит молнией. Дождь смочил веревку, которая таким образом послужила проводником, вследствие чего несчастный и погиб. Кроме того, на стене в том месте, где был повешен блок от опахала, оказалось сильное повреждение. Но это отверстие, соединявшее маленькую комнатку с комнатой судьи, было настолько мало, что в него не прошел бы и ребенок. Итак, оказалось абсолютно невозможным узнать, каким образом убийца смог проникнуть к своей жертве и безнаказанно удалиться потом.

 

Глава VII

Убийство председателя суда Тейлора, так скоро последовавшее за убийством несчастной герцогини Ричмондской, произвело в Калькутте сильное волнение, отозвавшееся на победителях не менее, чем на побежденных: белые были охвачены ужасом, индусы плохо скрывали свою радость и недоброжелательство. Припоминая по аналогии подобные же события из своей колониальной истории, англичане думали о страшном восстании сипаев и обо всех последовавших за ним ужасах.

Европейские войска были отбиты от Палавера горцами-афридиями, в Бомбее свирепствовала чума, население повсеместно страдало от голода; в Калькутте царила паника; тайные общества, пользуясь общим замешательством, понемногу воплощали в действие свои замыслы, – словом, было вокруг чего погреть руки вечно угнетенному туземному населению, которое и без того всегда было готово к новым возмущениям. Грозное начало заставляло опасаться худшего в будущем. И в самом деле, страшная секта тугов, или душителей, о которой думали, что она давно закончила свое существование, снова явилась на свет Божий: мрачные поклонники свирепой богини Кали уже успели заявить о своем существовании двумя преступлениями, совершенными с поразительной ловкостью и смелостью.

Они не только не прятались, но их дерзость простиралась до того, что, совершив преступление, они подписывали свое имя, как будто были уверены в том, что их не постигнет никакая кара. Как, например, этот Берар, имя которого успело за несколько часов приобрести в пораженной ужасом Калькутте кровавую известность.

Каждый видел в этих событиях мрачное, хотя и вполне естественное, следствие злополучного приговора, предававшего поруганию останки осужденного брамина Нариндры. Судьи надеялись таким образом надолго устрашить индусов; но эта недипломатичная и строгая мера только сильнее возбудила фанатизм туземцев.

С другой стороны, выросший на этой же почве инцидент с капитаном Бессребреником, богатым янки, принял неожиданные масштабы и грозил правительству империи серьезными дипломатическими осложнениями.

Англичане и американцы – «Джон Булль» и «Дядя Сэм», – эти постоянно соперничающие между собой братья, живут как кошка с собакой, и калькуттский представитель Вашингтонского правительства не преминул энергично заступиться за своего соотечественника, чем причинил англичанам немало беспокойства.

В довершение всего, как и всегда бывает в подобных случаях, вице-короля в это время не оказалось в городе, между тем как волнение можно было бы успокоить только в том случае, если бы за дело взялась сильная, искусная и опытная рука. Вследствие этого обстоятельства Калькутта, а скоро и вся провинция Бенгалия были взбудоражены.

Между тем положение Бессребреника ухудшилось, несмотря на вмешательство американского дипломата. Угрозы, высказанные «душителями», и кровавое подтверждение этих угроз компрометировали арестанта, более того, подозрительное и возбужденное грозящей опасностью правительство желало видеть в нем причину убийства председателя суда. Несмотря на энергичный протест капитана Бессребреника, истина виделась в версии правительства. Даже самым непредубежденным людям казалось, что несчастный судья погиб именно из-за неповиновения угрозам браминов, которые под страхом смерти приказали ему освободить капитана. Оставалось выяснить, мог ли этот последний считаться подстрекателем или только невольным и бессознательным сообщником преступления? По этой причине его оставили в полном неведении относительно всего совершившегося. Его бдительно стерегли и не позволяли переписываться даже с женой.

Последняя, в свою очередь заключенная на яхте, строго охраняемой солдатами, была настолько же удалена от внешнего мира, как если бы находилась в настоящей тюрьме.

Экипаж, остававшийся на судне, конечно, тоже был посажен на карантин и не имел ни малейшей возможности общаться с внешним миром. Для большей предосторожности яхту отшвартовали от берега на длину каната, и все припасы доставлялись на судно только англичанами, туземцы из обслуги были полностью исключены. На корме, на носу и на юте корабля часовые сменялись через два часа; такой же караул был выставлен и внизу.

Часовые и день и ночь несли службу с заряженными ружьями в руках, им было отдано приказание стрелять по каждому, кто захочет оставить корабль или взойти на него без официального на то разрешения. Одним словом, были приняты самые строгие меры. Тем не менее экипаж и в этих условиях, как и на море, был занят трудом: люди заботились о чистоте, о поддержании машины и всякой корабельной утвари в исправном порядке; они подновляли окраску, утратившую свою свежесть, чинили снасти, испортившиеся во время путешествия, и т. п. Одним словом, все старались изобрести себе какое-нибудь дело, чтобы только спастись от праздности.

Ночью все, конечно, спали, кроме четырех караульных на палубе и людей при движке, который приводил в движение динамо-машину, дающую освещение.

Английские солдаты безмолвно прохаживались по кораблю среди этой враждебной им обстановки. Они держались прямо и строго, исполняя отдаваемые им приказания безмолвно, безропотно, словно автоматы.

Ночь только набросила свой густой покров на реку, где яхта, медленно покачиваясь, боролась с отливом. Начиналась четвертая ночь после драматических событий, сопровождавших прибытие в Индию капитана Бессребреника и его молодой жены.

Было около 10 часов вечера. Боцман дремал, растянувшись на своей койке, при полуоткрытой двери; он думал о продолжительном отсутствии своего капитана и от всего сердца проклинал неизвестность, которая давила на него, словно свинец. Вдруг он услышал шум или, лучше сказать, едва слышный шорох босых ног по лесенке, ведущей в его каюту. Вслед за тем во мраке стало слышно ускоренное дыхание. Он наполовину приподнялся и вместо обычного: «Кто идет?» прошептал провансальское восклицание:

– Qu’es асо?

Тихий, как дуновение ветра, голос ответил:

– Friend.

Не разобрав английского слова, боцман возразил, не подозревая, что в его фразе заключается неподражаемая игра слов:

– Э, дружище! Меня вовсе не зовут Фред! Меня зовут Марий! Слышишь ты – Марий!

– Шш… тише!

– Зачем тише? Я не люблю тайны…

– Пожалуйста, нельзя ли посветить?

– Э! Сейчас!

Он живо нажал на кнопку электрической лампы, и комната тотчас же наполнилась ярким белым светом. Марий, слегка озадаченный, несмотря на свой провансальский апломб, увидел индуса, одетого в одно только лангути (одежда, прикрывающая бедра); с него струилась вода, и он мигал глазами, как сова при солнечном свете.

– Эге! Откуда ты явился, черт возьми? – воскликнул Марий на весьма своеобразном, но, впрочем, довольно понятном английском языке.

Индус молча показал на реку своим сухим и черным пальцем.

– С чем тебя и поздравляю! Это вовсе нелегко! А кто же ты такой?

– Верный и преданный друг.

– Ты, может быть, один из тех, которых крокодилы хотели съесть и которых мы спасли?

– Да!

– А чего же ты хочешь?

– Я хочу немедленно поговорить с супругой Сагиба… капитана Бессребреника…

– Но, мой дорогой, теперь неподходящее время для посещений.

– Если бы это дело не требовало такой поспешности, я не стал бы даром рисковать жизнью: ведь я легко мог стать добычей гавиалов или попасть под пули английских солдат.

– Я не сомневаюсь в этом… Но наша госпожа, вероятно, спит… мне придется будить ее горничную, чтобы спросить, может ли она тебя принять.

– Жена Сагиба не спит… она оплакивает того, кого любит… мои известия принесут ей облегчение! Ну, скорее! – прибавил странный посетитель тоном, не терпящим возражений.

Провансалец тихонько встал, потушил свет и направился к корме корабля, где находилась комната обоих супругов: англичане были настолько деликатны, что не поставили здесь своих часовых.

В сопровождении индуса, быстро следовавшего за ним, боцман подошел к двери и прошептал по-французски:

– Сударыня, это я, Марий… вы слышите?

– Слышу, друг мой, что тебе угодно?

– Там пришел один индус… один из тех, которых мы спасли, помните, тогда? Он хочет сообщить вам новости о вашем муже.

Молодая женщина радостно воскликнула:

– Скорей, Марий! Пусть он войдет!

Боцман отворил дверь и увидел в темноте миссис Клавдию, идущую навстречу. Она молча пропустила индуса в гостиную, опустила занавеси и гардины, потом, уверившись, что все заперто, засветила электрическую лампу.

При виде прелестного создания с лицом, побледневшим от горя, и утомленными от слез глазами, индус склонился и стал на колени.

Сострадание и умиление, которых он и не старался сдержать, смягчили суровое выражение его лица, потушили пламень глаз и сделали более приятным грубый звук его голоса.

– Я твой раб, о женщина, чья красота равняется красоте Шри, богини, дочери Лотоса, и чья рука мужественна, как рука Сканды, бога войны, сына Шивы.

Он долго смотрел на нее с выражением благодарности, уважения, самоотречения, готовности ко всяким жертвам, граничащей даже с фанатизмом.

– Ты хочешь сообщить мне какие-то новости, добро пожаловать, друг мой!

– Да, капитан, твой супруг, находится теперь в тюрьме; англичане вменили ему в вину то, что он нас спас, и обвиняют его в том, что он подстрекал нас к восстанию.

– Это клевета!

– Да, они очень нехорошие люди… Но не бойся ничего! Десять тысяч человек поклялись, что он будет спасен; завтра нас будет сто тысяч… а если нужно, вся Индия восстанет, чтоб освободить его из тюрьмы и вернуть тебе!

– Но его обвинители тоже способны на все!

– Не бойся ничего! Мы поклялись богиней Кали, что наш благодетель будет жив и свободен. Он выйдет на свободу самое позднее через три ночи!

– Дай Бог, чтоб ты говорил правду, добрый пундит!

– Я еще не достиг чести попасть в число посвященных, я – простой факир… Пундит – это голова, мы же только – руки, они приказывают, мы исполняем, и на земле нет государя, которого бы так охотно слушались… Но что бы там ни случилось, что бы тебе ни говорили, не верь ничему и не бойся ничего! Если тебе скажут, что капитан Бессребреник болен, что он умер… если ты даже увидишь его неподвижное тело, холодное, как у мертвеца, его глаза без взгляда, его губы без дыханья, знай, что он жив и что все это нужно для его блага.

– Ты пугаешь меня!

– Еще раз повторяю, не бойся ничего, и пусть твое сердце надеется, несмотря на то, что кажется очевидным, несмотря ни на что! Только этой ценой и можно его спасти.

– Я послушаюсь тебя! – решительно сказала бесстрашная американка.

– Теперь я ухожу, – сказал факир. – Напиши на маленьком листке бумаги несколько ласковых слов тому, чье единственное горе – в разлуке с тобой. Завтра на заре он получит это письмо и будет радоваться!..

Тронутая этой нежностью и деликатностью, предусматривавшей все мелочи, этой преданностью, не знающей границ, миссис Клавдия села за письменный стол и написала пару строчек, в которых излила всю свою душу, и отдала листок факиру. Тот почтительно взял его, свернул, отвинтил кончик кинжала, который носил на своей левой руке, вложил сверток в отверстие, снова завинтил маленькую крышку и сказал просто:

Индус склонился и стал на колени

– До свиданья, сударыня, я ухожу! – И, не ожидая ответа молодой женщины, открыл дверь и исчез. У входа он опять встретил Мария, который терпеливо дожидался конца переговоров и едва слышно, на одном дыхании прошептал:

– Берегись! «Красные куртки», кажется, что-то подозревают!

Факир пожал плечами и сказал:

– Англичане – нечистые свиньи… я их не боюсь!

Марий протянул ему руку и сказал:

– Счастливого пути и спасибо, друг!

Факир крепко пожал его руку, потом бесшумно поднялся на палубу, осмотрелся, скользнул по снастям и исчез, как растворился, провансалец даже не услышал плеска воды.

«Ресаіrе! Вот так рукопожатие!» – думал Марий, чья сильная рука затрещала при пожатии этого тщедушного человека, которого, казалось, могло свалить с ног даже легкое дуновение ветра. «Это крепкий малый, и англичанам трудно будет с ним справиться».

Грубое восклицание заставило его вздрогнуть:

– Who goes there? – закричал часовой. Потом блеснул огонь, раздался выстрел, за которым тотчас последовало несколько других.

 

Глава VIII

Хотя брамины были более чем когда-либо настроены продолжать борьбу, затеянную ими с единственной целью освободить капитана Бессребреника, английские судьи со своей стороны тоже не собирались слагать оружие.

Место председателя суда Тейлора, столь безвременно погибшего, занял товарищ председателя, судья Арчибальд Нортон. Ему было свойственно то же профессиональное чувство собственного достоинства, то же хладнокровие при опасностях, то же презрение к смерти, что и его предшественнику.

Как только он вступил в должность, брамины, располагавшие удивительной разведывательной сетью и просто поразительной системой информации, обратились к нему с тем самым ультиматумом, который был отвергнут несчастным Тейлором.

Судья Нортон, отличавшийся более воинственными наклонностями, повел открытую войну против смельчаков.

Он выставил на обозрение в своей гостиной кинжал, бумагу и шелковый платок, найденные им у изголовья кровати, и демонстрировал их, смеясь, своим служителям как нечто любопытное. Чтоб показать таинственным врагам, что он не боится борьбы, он приказал, чтоб Бессребреника перевели в другое помещение, более уединенное, и заковали в цепи. На правую ногу заключенного надели крепкое стальное кольцо, прикрепленное к прочной цепи, которая была прикована к камню; кроме того, ему надели пояс, тоже стальной и прикованный к другому камню. Эти цепи были длиной метра в четыре и удерживали узника на чрезвычайно ограниченном пространстве, на котором он едва мог двигаться и стоять.

Это варварское обхождение, по-видимому, не причинило заключенному ни малейшего волнения, он позволил сковать себя без слова, без протеста. Он продолжал держаться надменно-равнодушно, ел с аппетитом, спал и, нимало не смущаясь, ждал, что будет. Но можно было только догадываться, что за гнев, что за ненависть кипели в его душе и какие он вынашивал мстительные проекты!

Вдруг он получил неожиданное и отрадное утешение. Едва он успел провести два часа в этой каменной келье, освещенной узеньким окошечком, вроде бойницы для ружей, которое едва пропускало тусклый луч света, как ему принесли обед. Тюремный сторож, который, будучи европейцем, ничего мало-мальски тяжелого не носил, пришел не один, а в сопровождении туземца, несшего порцию пищи. По знаку тюремщика индус поставил на землю чашку с рисом, положил деревянную ложку, кусок холодной говядины, заранее разрезанной на кусочки, чтобы избавить узника от необходимости употреблять нож и вилку. Потом оба удалились, не сказав ни слова.

Бессребреник, оставшись один, сел на пол, подобрав под себя ноги и приняв позу, свойственную портным и жителям Востока. Цепь, само собой разумеется, стесняла его, но что до того! A la guerre comme a la guerre! Он всунул ложку в рис, довольно вкусно и аппетитно приготовленный, и принялся есть, не торопясь, как человек, который может уделить достаточно времени этому физиологическому процессу. Вдруг его ложка задела какой-то посторонний предмет, скрытый на дне чашки под толстым слоем риса. Он перестал есть, всунул большой и указательный пальцы в кучу белых зернышек, намоченных в карри, и с большим удивлением вытащил оттуда маленькую палочку. Это был бамбуковый стебель, такой же длины и толщины, как сигара; это неожиданное открытие очень удивило его, и не без причины. Для узника часто малейший инцидент принимает огромные размеры, потому что, несмотря на свою ничтожность, он часто влечет за собой значительные последствия. Капитан стал рассматривать бамбуковую трубочку, обтер ее и заметил, что она на одном конце заклеена воском, между тем как другой конец упирался в междуколенье стебелька. Вдруг невероятная мысль мелькнула в его голове. А что, если это письмо, несколько ободряющих слов, присланных извне, или план бегства?.. Эту надежду, в сущности, можно было счесть просто безумной в той обстановке, среди камней и цепей!..

Капитану не терпелось узнать это, но надо было поскорее открыть крепкий пенальчик, с которым не могли справиться его пальцы. За неимением ножика, он раскусил его зубами, стараясь раздробить, разжевать – и, наконец, нашел тщательно свернутую бумажку.

Его сердце билось до изнеможения, его руки дрожали, когда он развертывал эту маленькую бумажку, и вдруг на его глазах выступили слезы умиления: он узнал почерк своей жены. К счастью, света было достаточно, чтоб он мог прочесть те несколько строк, в которые дорогая подруга его жизни вложила всю свою душу.

«Джордж, мой дорогой, любимый муж, это я, ваша Клавдия. Я нахожусь на яхте, но считаюсь пленницей. Я чувствую себя хорошо, со мной обходятся с полным уважением. Я страдаю только оттого, что вас нет со мной. Теперь 10 часов вечера. На судне появился факир, один из тех несчастных, которых мы спасли. Он преодолел тысячу препятствий, чтоб принести мне надежду, а в этой надежде – вся моя жизнь, потому что он обещает мне освободить вас. Он уверяет, что эта записка будет вам доставлена, и я ему верю. И вы, мой дорогой, должны также надеяться; надейтесь же, несмотря ни на какую очевидность, несмотря ни на что… Надейтесь даже тогда, когда вам покажется, что это невозможно… пусть моя вера вольется в вашу душу и усладит горечь нашей разлуки.

Рассчитывайте на мою энергию, на мою любовь, и скоро мы будем вместе.

Ваша Клавдия».

Он быстро пробежал эти поспешно начертанные строки, потом перечитал их медленнее, вызывая в своем воображении дорогой образ своей мужественной подруги, привязанность которой к нему зародилась и окрепла среди столь многих трагических событий. Да, Клавдия, его милая Клавдия, осталась все такой же отважной, энергичной, и ее ангельская доброта равняется ее красоте. Да, эти цепи падут, эти каменные стены рухнут, и они с Клавдией, ныне лишенные счастья, когда-то столь дорого купленного, скоро будут предаваться невыразимой радости свиданья. Капитан погрузился в приятные мечты, которые не давали ему чувствовать всей тяжести его цепей, заставляли забывать про то ужасное чувство, которое испытывает человек, как бы погребенный заживо; и мысли его уносились далеко за мрачные тюремные стены. Он забыл о своем скромном обеде, не замечая, что часы летят, летят, принося с собой события одно ужаснее другого.

Тем временем как миссис Клавдия томилась на яхте, тем временем как ее муж, словно связанный лев, подчинялся своей судьбе, брамины и их помощники факиры действовали, и действовали ужасным образом.

В этот вечер было большое представление в главном театре Калькутты, который носил столь странное для этих мест название «Сан-Суси». В Калькутте, население которой вместе с предместьями и Хаурой превосходит миллион двести тысяч жителей, очень много театров. Но «Сан-Суси» считается самым модным из них, самым избранным местом; спектакли его посещают часто, и представители высшего света даже абонируют ложи.

В этот вечер давали пьесу Шекспира, и зала была полна. Судья Нортон, сделавшийся председателем суда при столь трагических обстоятельствах, был на представлении со своей многочисленной семьей и имел весьма важный вид, сидя на самом видном месте, в первом ряду своей ложи. Прошло уже два акта, и англичане аплодировали с энтузиазмом, который они привыкли так охотно распространять на свои национальные светила. После начала третьего акта не прошло и пяти минут, как вдруг в ложу тихонько вошел один из агентов Верховного суда; его можно было легко отличить от простых смертных по красивому военному мундиру. Судья повернул голову и увидел, что этот человек почтительно протягивает ему письмо. Он с недовольным жестом положил свой лорнет на выдвижную дощечку, взял письмо и распечатал его. Наверное, в нем содержалось что-то весьма важное, потому что судья тотчас же поднялся и сказал жене:

– Я принужден, ma chere, оставить вас на несколько минут… нужно разъяснить один в высшей степени важный момент, на который мне указывает начальник полиции…

– Друг мой, остерегайтесь!

– О, здесь нечего бояться!.. Впрочем, я даже не уйду из театра… Меня ждут там, в фойе…

Он тихонько вышел и нашел агента у входа ожидающим приказаний.

– Ты хорошо знаешь того человека? – спросил он, показывая в залу.

– Да, ваше превосходительство. Это начальник туземной полиции…

– Хорошо! Так возвратись в центральное бюро полиции и скажи начальнику, чтоб он ожидал моих приказаний.

Агент поклонился и ушел, между тем как судья, войдя в маленькую гостиную у ложи, тщательно запер за собой дверь.

Прошло четверть часа, потом долгие полчаса, которые жене судьи показались просто нескончаемыми. Муж обещал ей вернуться через пять минут, а его все еще нет! Ею овладел трепет при мысли об ужасных угрозах, которыми брамины старались застращать преемника несчастного Тейлора. Наконец, не выдержав более, она встала, покинула ложу и отворила дверь в маленькую залу. В первую минуту она не увидела никого в этом кокетливом уголке, освещенном электрическим светом, но вдруг она испустила ужасный крик, один из тех душераздирающих воплей, которые испускает истерзанное, пораженное насмерть человеческое создание.

Она увидела на ковре своего мужа, лежащего навзничь, с распростертыми руками; глаза его были налиты кровью, рот искривился в ужасной предсмертной судороге; он не обнаруживал никаких признаков жизни. Вокруг его шеи был закручен, как веревка, черный шелковый платок, зловещее орудие секты душителей. Ей показалось, будто ослепительный свет проникает в ее мозг, причиняя ей тысячи уколов, и что потолок обрушивается на нее… У нее захватило дыхание, она протянула руки, зашаталась и, как пораженная молнией, упала на труп мужа.

Ее крик был услышан в зале, на сцене; зрители испугались, актеры перестали играть. Наступил момент невыразимого смятения, потом настоящая паника. Все бросились к ложе: полицейские, зрители, пожарные, все служащие. В один момент зала наполнилась испуганными людьми, и шум и людской говор заглушали голоса актеров. Сквозь тесные ряды пораженных ужасом любопытных протиснулся доктор и занялся прежде всего оказанием помощи судье. Он разрезал роковую черную ткань и открыл шею, на которой отпечаталась лиловая полоса. Он пощупал пульс, выслушал сердце – и то, и другое остановились. Он попробовал пустить кровь, но ее не вышло ни капли. Он попытался сделать искусственное дыхание – ничто не помогало. Судья Нортон был мертв. Чтобы никто не сомневался в том, какая рука нанесла ему этот удар с поистине поразительной дерзостью, в деревянной стене над его головой торчал кинжал с изогнутым лезвием, с заостренным концом, все той же неизменной формы. Да, неизменной, так же, как и род мучения, избранный для жертвы, как дикая надпись, выдающая убийцу. Острием кинжала в третий раз была проткнута бумага, на которой были написаны слова, заставлявшие дрожать самых смелых: «Осужден браминами. Казнен мною, Бераром».

Среди ужасного, все увеличивающегося смятения из Общества помощи принесли двое носилок. На одни положили труп мужа, на другие – несчастную женщину, которая, словно помешанная, издавала какие-то неясные и несвязные звуки. Таким образом, людям с носилками пришлось протискиваться сквозь густую толпу зрителей, которые сплошным потоком покидали прерванное представление.

Слух об этом, третьем по счету, преступлении уже успел расползтись по городу с быстротой, с которой распространяются дурные вести. Все обсуждали происшедшее, преувеличивая, если это только было возможно, детали злодейства, а репортеры, которые всегда настороже, в поисках какой-нибудь новости, разузнавали, бегали, переговаривались по телефону, писали с лихорадочной поспешностью.

У нее захватило дыхание, она протянула руки, зашаталась и, как пораженная молнией, упала

Но это было еще не все, и этому вечеру, который в полном смысле слова произвел революцию в большой колониальной столице Британской империи, суждено было дать еще больший толчок треволнениям, и притом треволнениям еще более важным, если только это возможно.

Ужасное тайное общество, которое безапелляционно и поспешно судило и выносило приговоры высшим сановникам империи, теперь официально выразило свою волю, официально отдало свои приказания, и при том в каких выражениях!

В течение этого вечера 500 калькуттских сановников получили у себя дома письма, которые привели их в ужас.

Тайный комитет адресовал свое послание самым известным лицам военной, административной и судебной аристократии, кроме того, самым известным и самым богатым негоциантам, финансистам и промышленникам.

Вот этот страшный, удивительно просто и кратко выраженный циркуляр; некоторые из получивших его лиц старались уверить себя, что стали жертвой чьей-то злой шутки, но тем не менее они были еле живы от страха:

«Мы, выборные Пяти Каст, при полном взаимопонимании между собою заявляем, что капитан Бессребреник невинен. Он не знаком ни с браминами, ни с факирами, ни с кем бы то ни было из верных.

Мы клянемся в этом нашей кровью!

Мы потребовали его освобождения во имя высшей справедливости. Нам в этом отказали. Мы без жалости погубили тех, кто был виновен в этой несправедливости.

Как бы там ни было, он будет свободен, потому что так нам угодно.

Но жизнь капитана Бессребреника может оказаться в опасности, потому что судьи захотят уничтожить столь опасного узника. Мы требуем, чтоб он остался жив, и он будет жив!

Ручательством служит ваша жизнь – так как мы считаем вас заложником. Если он погибнет, погибнете и вы. Если мы осудим вас, ничто вас не спасет от казни. Ваши жилища, магазины, фабрики, доки, верфи будут уничтожены.

Наконец, после всего этого, по велению тех, чье бесконечное могущество требует свершения правосудия, в городе начнет свирепствовать чума.

Страшитесь и повинуйтесь!»

На каждом из этих писем вместо печати были изображены три багровые обнаженные кисти рук, расположенные треугольником вокруг цветка лотоса.

При чтении этого ультиматума, который демонстрировал непреклонное желание наказать неповинующихся, и притом самым жестоким образом, всеми лицами, получившими послание, овладел невыразимый ужас.

Этот комитет Пяти Каст уже доказал, что он не боится иметь дело с сильными мира сего, что он располагает могучими средствами и не остановится ни перед чем. Страх был тем сильнее, что никто не знал, кто были его члены, откуда шли приказания, кто его сообщники.

Теперь все заложники, удрученные мыслью об угрозе, висевшей над их головой, как дамоклов меч, стали думать только об одном… о капитане Бессребренике! Об этом оригинальном, богатом американце, за жизнь которого все они теперь дрожали не меньше, чем за самих себя.

Начались совещания, телеграфировали вице-королю, который спокойно проводил время в своем прекрасном дворце в Симбе, строились всевозможные догадки, писались прошения, даже предложили за капитана выкуп, который достиг огромной цифры в миллион фунтов стерлингов (25 миллионов франков). О, каким драгоценным в глазах всех этих пресыщенных людей, погруженных в роскошь и эгоизм и внезапно вырванных из этого спокойного состояния, сделалось теперь здоровье арестанта. Теперь боялись не только его казни без суда или таинственного исчезновения его без лишних формальностей, что часто случалось с английскими политическими преступниками, но опасались простой болезни, даже насморка или нарыва! Еще бы! Ведь от него теперь зависело их спокойствие, беззаботная жизнь, мирное пользование почестями и богатством!.. Одним словом, эти люди употребили всевозможные усилия, добиваясь, чтоб их освободили от этого опасного и неудобного гостя. Пусть его скорее отпустят из тюрьмы, посадят на яхту и отправят на все четыре стороны, запретив ему вдобавок возвращаться в Индию! Пусть же скорее прекратят этот кошмар, изводящий ни в чем не повинных людей: ведь они вовсе не обязаны быть заложниками за жизнь никому не знакомого человека, обвиненного в неизвестном преступлении, а может быть, даже и невинного!

Но тот, кто хоть на минуту предположил бы, что английское правительство испугается такого пустяка, сильно бы ошибся! Оно являет собой не что иное, как абстракцию, безличное существо, машину, не имеющую ни души, ни чувства, ни воли; машину, которая действует грубо и неизменно в силу раз и навсегда заданного ритма, параграфа конституции, который никто не может обойти.

Конституция гласит, что закон должен исполняться, и правительство во что бы то ни стало велит исполнять закон.

Вследствие всего этого просьбы господ заложников, какими бы справедливыми и настойчивыми они ни были и какой бы законной и ужасной ни была их тревога, были встречены холодным отказом. Не приняли даже и их выкупа, который, за неимением другого средства, успокоил бы их хоть наполовину.

Им только посоветовали остерегаться, удвоить бдительность, сказали, что правительство во всяком случае будет заботиться об их безопасности… По этой причине вице-король телеграммой объявил провинцию в осадном положении.

– Но заключенный! Заключенный! Скажите, по крайней мере, не нуждается ли он в чем-либо… скажите, что вы ручаетесь за его здоровье, что его жизнь не подвергается никакой опасности…

– Успокойтесь! Капитан Бессребреник ест, пьет, спит на славу. Его каждый день будут осматривать два доктора, пока не закончится следствие.

Эти обещания никого не успокоили. В пятистах семействах происходил ужасный переполох; ценные вещи обращали в деньги, писали завещания, укладывались и готовились к срочному бегству.

Это бегство обратилось в беспорядочный, безумный общий исход, когда через два дня калькуттские газеты сообщили зловещую новость.

«Капитан Бессребреник найден мертвым в своей тюремной камере».

 

Глава IX

Патрик и Мэри, не имея другого убежища, провели ночь под священным бананом, или смоковницей.

Теоретически сон на чистом воздухе, на густом, мягком мху, когда жар достаточно силен и когда вас защищает непроницаемый покров зелени, кажется очень приятным, чувствуешь себя маленьким Робинзоном, что очень соблазнительно на первый взгляд. На практике же это нечто весьма неудобное, утомительное и даже тяжелое.

Разбитые от волнения и усталости, дети заснули крепким тяжелым сном под охраной Боба, своей доброй собаки. Около полуночи они пробудились, так как лежать на жесткой, неровно покрытой мхом земле было очень неудобно. Испарения сгущались в виде мелкой росы на их лице, руках и одежде, вызывая дрожь. Теперь дети особенно сильно ощутили горечь одиночества и беспомощность. Ими овладел смутный страх, когда они почувствовали себя песчинками среди этой дикой природы, которая для них была одинаково опасна как вблизи, так и вдали от города. Им слышался таинственный, смутный шум. Вдали раздавались крики шакалов, свист и стон ночных птиц, шелест ночных бабочек, хлопанье крыльев при полете летучих мышей, треск насекомых, шорох пресмыкающихся; вся эта какофония усиливалась в ночной тишине и звучала в их ушах дико и страшно. Кроме того, густая темень, сквозь которую не могли проникнуть взоры, приковывала их к месту и не позволяла в движении рассеять все эти страхи, над которыми они посмеялись бы при свете дня. Они едва смели пошевелиться из опасения наступить на одного из отвратительных животных, которые, как они знали, ползали совсем близко вокруг них. Боб время от времени глухо ворчал, вскакивал, потом опять ложился возле них, повизгивая и ласкаясь, как доброе, преданное и бдительное животное. Наконец горизонт зарумянился горячими лучами, от которых заблестели сбрызнутые росой листья. Дети вздохнули с облегчением, когда ночная симфония сменилась веселыми криками бенгальских зябликов, разноцветных попугайчиков и буль-булей. Свет притуплял половину их жизненных невзгод. Они сразу почувствовали голод, который особенно давал себя знать после вчерашнего скудного обеда. Вполне естественно, что они вспомнили о цветах Bassia, которыми вчера насытились. Их ноги затекли, и они едва поднялись со своего ложа, чтобы отправиться на место вчерашнего обеда, где густой, пышный ковер осыпавшихся цветов покрывал еще землю. Они позавтракали с жадностью, утоляя голод, столь чувствительный для их английских желудков, привыкших к более вкусной и питательной пище; теперь они на собственном примере поняли, как жестоки должны были быть мучения несчастных голодающих, столь многочисленных в плодородной и богатой Индии. Как и вчера, они выпили воды из чашечек, сорванных с растения Nepenthes; при других обстоятельствах они, пожалуй, даже развеселились бы после своей умеренной трапезы, которая, насколько было возможно, заменяла им душистый чай, розовые ломтики ростбифа и сочные бараньи котлеты. Но они вспомнили про свою бедную мать, которую они больше не увидят, про отца, который в любой момент мог погибнуть на войне, и их сердца сжались, а глаза наполнились слезами. Обнявшись, они долго плакали, оба убитые горем, не смея думать о будущем, о завтрашнем дне, который виделся им полным мрачного отчаяния.

Наконец, Патрик сделал над собой усилие, вытер глаза и сказал сестре твердым голосом:

– Надо принять решение.

– Да, – согласилась молодая девушка, – но что же нам делать?

– Мы уж говорили об этом вчера: надо ехать в Пешавар, на театр войны, к папе.

– А это далеко?

– Очень далеко… на северо-западе империи… 1400 миль от Калькутты.

– Туда есть железная дорога… три дня и три ночи езды…

– О, гораздо больше! Поезда на здешних железных дорогах идут очень медленно.

– Время, это ничего, нам надо денег, чтоб заплатить за места и питание по дороге.

– Правда. А денег-то у нас нет!

– Так как же быть?

– Я не знаю.

– Вчера и сегодня мы жили, как нищие.

– Нельзя ли нам поехать по дешевым билетам, которые дают бедным, чтоб они могли уехать в страну, где нет голода?

– А тебе не противно, что мы поедем с этими людьми?

– Это мне приятнее, чем просить милостыню.

– И мне тоже!

Рассуждая таким образом, они подошли к обгоревшим развалинам дома, к остаткам того гнездышка, где протекало их детство. Они печально смотрели на развалины, производившие грустное впечатление могилы, и искали глазами, не осталось ли здесь какого-нибудь сувенира, какой-нибудь безделицы. Вдруг Мэри вскрикнула: она увидела в куче пепла, среди камней и железа, что-то блестящее.

– Смотри, Патрик, видишь, там что-то блестит. А вдруг это золото.

– Правда!

Мальчик храбро полез по расшатанным стенам, оперся ногой о какой-то почерневший от огня камень, взобрался на обуглившееся бревно, соскочил в пепел, погрузившись в него до щиколотки, и закричал от радости. Мэри не ошиблась, это было золото, вернее, какая-то полурасплавленная золотая вещь, потерявшая свой вид, но сохранившая ценность благородного металла. Патрик схватил его, поднял с торжествующим видом над головой и радостно воскликнул:

– Мэри, милая сестрица, мы продадим это золото и на эти деньги купим железнодорожные билеты.

– Да, мой дорогой, ты прав, поедем скорее. Я не могу здесь оставаться, это слишком ужасно; здесь сердце мое готово разорваться.

Мальчик положил дорогую вещицу в карман, и оба в сопровождении верной собаки отправились в Калькутту.

Выходя из парка, они встретили несчастных индусов, которые, сами того не зная, открыли им чудесные свойства растения Bassia.

И те тоже шли к своим скромным и скудным запасам, чтобы пообедать чем Бог послал. Они приветствовали молодых англичан, а дети приветливо улыбнулись им, как старым знакомым. Мэри приласкала сильно исхудавших бедных маленьких дикарей, похлопала их по щечкам, погладила по черным волосам и сказала им несколько нежных слов сострадания. Потом, с золотой вещицей в кармане, они быстро зашагали по дороге, идущей по берегу Хугли, к Странде. Достигнув европейской части города, они поискали и вскоре нашли контору, где меняют деньги, но не смели войти, не зная, что сказать, если у них спросят, откуда они взяли это золото, и опасаясь, что право их на обладание им подвергнется сомнению. Они долго колебались, стараясь придумать, что сказать, обдумывая фразы, объяснения. Наконец Мэри, как более смелая, приняла решение и ускорила развязку. Она быстро повернула ручку двери и увидела перед собой гебра в очках, который считал банковские билеты и время от времени прекращал это занятие, чтоб занести числа в большой список.

– Милостивый государь, – сказала она дрожащим голосом, вся покраснев, – будьте так добры оценить это золото и, если найдете возможным, купить его.

Патрик схватил его и поднял с торжествующим видом над головой

В ее манере было столько грации, в голосе столько мольбы и в то же время столько достоинства, что негоциант и не подумал спросить, откуда у нее эта драгоценность. Он поклонился, посмотрел на золото, провел им по большому темному камню, смочил след кислотой из стеклянной баночки и подтвердил, что это чистое золото. Потом он опустил его на чашечку маленьких монетных весов, в другую чашечку положил маленькую гирю, взвесив, сказал:

– Это стоит 35 рупий, сударыня.

Удивленная Мэри готова была воскликнуть:

– Так много! О, как я рада!

Однако самолюбие и рассудительность заставили ее сдержать это наивное и неосторожное восклицание.

Купец отсчитал нужную сумму, вручил ей, поклонился и снова принялся за свое занятие.

Очутившись на улице, брат и сестра, сделавшиеся таким образом богачами, почувствовали себя совсем иначе, чем прежде. У них появилась некоторая уверенность в себе при мысли, что этой небольшой суммы должно хватить им на путешествие до Пешавара. Они окончательно задались мыслью поскорей уехать. Пребывание в Калькутте было слишком тягостно, чтоб оставаться здесь дольше. Они спросили у туземца-полисмена, где центральная станция. Тот сильно удивился, видя, что они идут пешком, но объяснил, как к ней пройти.

Они отправились туда и пришли, очень устав и проголодавшись после путешествия, которое показалось им бесконечным. Патрик, у которого хранились деньги, взял на себя роль распорядителя маленькой экспедиции. Ему пришлось протискиваться среди неописуемой давки, которая царила в этом гигантском здании, где в движении пребывало население, равное численности провинциального города. Бедный мальчик для начала испытал большое унижение и был счастлив, что уберег от него свою сестру. Он спросил два места до Пешавара. Чиновник, к которому он обратился, увидев двух прекрасных детей белой расы, роскошно одетых, подумал, что они поедут в дорогом поезде, который останавливался только на главных станциях, а именно: Бурдван, Ба-ракар, Шерготти, Аллахабад, Футтехпур, Канпур, Этаволах, Агра, Дели, Лагор, Лала-Муса, Атточ и Пешавар. Он приготовил два билета в вагон, похожий на французские coupe-lit, отдал ему и сказал:

– Извольте, сударь… два места до Пешавара: 120 рупий.

Это относительно весьма низкая плата, потому что во Франции проезд от Парижа до Марселя, то есть на расстояние 863 километра, стоит в обыкновенном вагоне первого класса 96 франков 65 сантимов за место.

Патрик покраснел, отскочил и пробормотал, совершенно смутившись:

– Это дорого, слишком дорого… у меня нет столько денег… мы поедем с сестрой на тех же условиях, на которых ездят туземцы, и вместе с ними.

Чиновник, сделавшийся вдруг дерзким, взглянул на них с высоты своего величия и воскликнул с презрительным видом:

– Ехать с туземцами! Англичанам… белым… что вы такое выдумали, мальчик? Вы, вероятно, какой-нибудь boy (мальчик-прислужник), и ваша сестра – горничная; ваш хозяин вам этого не позволит.

Мальчик поднял голову с большим достоинством и гордо ответил:

– Я – Патрик Леннокс, герцог Ричмондский! Разве мне можно вменить в преступление, что я беден и не прошу милостыни? Дайте мне два билета для эмигрантов.

Теперь в свою очередь покраснел грубиян и пробормотал какое-то пошлое извинение. Он взял два других билета и добавил на сей раз вежливо:

– Это стоит только 18 рупий.

Патрик холодно рассчитался с ним, подал руку сестре, и оба в сопровождении Боба вышли на дебаркадер, где толпились отъезжающие. У него в кармане оставалось ровно 28 франков и один су.

Они выбрали себе одно из отделений, смежных со спальными вагонами, где ездит туземная прислуга богатых английских путешественников. Боб по знаку своего хозяина вскарабкался по ступенькам и расположился под скамейкой. Раздался пронзительный свисток, потом поднялся оглушительный шум – поезд тронулся. Молодые путешественники вздохнули с облегчением, искренне полагая, что будут все время ехать с большой скоростью и незаметно приблизятся к театру войны. Но не прошло и 10 минут, как поезд остановился неподалеку от болот, окаймляющих канал Баллиаг-хатта, в мрачной местности, выразительно названной «Пристанище Бедствия». Можно было бы еще правильнее назвать ее «Голодный ад», потому что за все время, что род человеческий существует, вряд ли можно было увидеть в одном месте такое множество людей, страдающих от голода. Там были сотни, тысячи – тьма людей всех возрастов и полов; они сидели на корточках или лежали на земле и были так слабы, что едва могли шевелиться; худоба их не поддавалась никакому описанию. Трудно себе представить, как человеческое создание может выносить это и оставаться в живых. При приближении поезда, эти умирающие протягивают свои тощие руки, умоляя слабым голосом, чтоб им дали немного пищи. Матери приподнимают своих детей, кожа которых висит на них складками, как слишком просторная одежда, а ослабевшие члены свешиваются, являя достойный объект для жалости. Сюда стекаются все калькуттские несчастные, то есть все те, которые, не имея возможности зарабатывать свой хлеб, остаются без всяких средств к существованию. Пребывание в богатом городе им запрещено, и они не имеют права разыскивать в кучах нечистот себе обед: нельзя омрачать роскошь зрелищем бедствия! Им назначили для временного проживания Пристанище Бедствия, где, впрочем, они не совсем брошены. Здесь останавливаются все поезда, и пассажиры раздают голодным пищу. Кроме того, существует специальная раздача, производимая специальными агентами, которые равными долями распределяют привезенную в фургонах пищу. Наконец, самых здоровых увозят на специальных поездах внутрь страны, дают им немного окрепнуть и отправляют в пункты, где ведутся большие работы. Это своего рода верфи, где много работают, мало едят и мужественно умирают.

Нагруженные припасами джентльмены и леди вышли и смешались с этой толпой, производящей столь горестное впечатление. Они раздавали маленькие хлебцы, ватрушки и бутерброды, на которые с звериной жадностью набрасывались все, кто имел возможность получить несколько крох. А дети, Патрик и Мэри, завидовали этим счастливцам – не тому, что они были богаты, а тому, что они имели возможность давать. Это продолжалось минут десять, потом леди и джентльмены вернулись в свои вагоны. Еще раз раздался свисток, – и поезд тронулся. Но Патрик и Мэри с удивлением заметили, что они не едут, их вагон стоит на месте – рядом все с теми же несчастными с Пристанища Бедствия. Они вышли из вагона и обнаружили, что поезд разделен на две части. Локомотив, идущий с большой скоростью, увозил с собою пять или шесть богатых вагонов, предназначенных для представителей high-life. Более тридцати вагонов осталось, и к ним прицепили локомотив для перевозки бедняков – от товарного поезда. Озабоченные железнодорожные чиновники бегали, с шумом открывая двери и жалюзи огромных колониальных вагонов. Они отдавали по-индусски приказания, сопровождаемые громкими возгласами. Эти приказания вызвали сильное волнение среди всех этих скелетов, на их пергаментных лицах появились странные и горестные улыбки. Тотчас же они молча бросились к вагонам, которые взяли приступом и в которые они набились без всякого учета удобств и гигиенических условий. Дети майора, подхваченные общим потоком, были увлечены в первый попавшийся вагон и грубо брошены на скамью, причем они сами не знали, как они там очутились. Боб, ворча и скаля зубы, следовал за ними, и его суровый вид заставил толпу немного расступиться. И тогда, странное дело! Они увидели, что судьба дала им в спутники ту небольшую семью несчастных, с которыми общее бедствие соединяло их уже в течение двух дней. Подкрепившись пищей в парке сгоревшего коттеджа, эти последние тоже пришли в Калькутту и в то время, как дети старались продать свою драгоценность, добрались наконец до Пристанища Бедствия.

Они узнали друг друга, раскланялись и улыбнулись, чувствуя, что становятся друзьями, – общее бедствие сближало их.

Когда все собрались, началась раздача пищи. Едва открыли фургоны, как появились служащие, везя перед собой нагруженные провизией тачки. Из окон высовывались тонкие, как лапы паука, исхудалые руки несчастных и схватывали на лету эти грубые, но по крайней мере ощутимые кушанья. Внутри вагонов была неимоверная толкотня, как на скотном дворе или в хлеву, куда согнаны голодные животные. Куски переходили из рук в руки, растерзанные, раскрошенные, чтоб исчезнуть в подхватывающих их на лету жадных ртах, разинутых во всю ширину и снабженных волчьими зубами. Приближался полдень, и жара становилась невыносимой, хотя вагоны и были по бокам защищены ставнями и занавесками. Патрик и Мэри, которые ничего не ели с восхода солнца, почувствовали слабость. Тогда мальчик собрался с духом, высунулся в окно и позвал одного из служащих.

– Милостивый государь, – сказал он, – нельзя ли мне купить чего-нибудь съестного для сестры и для себя.

Этот человек, удивленный тем, что видит его в таком обществе, отвечал угрюмо:

– My boy, вы просите невозможного.

– Отчего?

– Эта милостыня для бедных… а милостыню, видите ли, мой мальчик, не продают.

– Но ведь мы заплатили за места…

– Ну и напрасно. Мне некогда с вами разбираться. Но если вы голодны, вот возьмите…

Шотландская гордость бедного мальчика не устояла перед умоляющим взглядом ослабевшей Мэри. Покраснев от стыда и от бесполезного гнева, он протянул руку и взял две ватрушки, которые их новые друзья-голодающие не стали у них оспаривать.

Он протянул одну своей сестре, а другую с жадностью съел сам, между тем как две крупные слезинки выкатились из его глаз.

Наконец раздался резкий свисток – и поезд тронулся.

 

Глава X

Когда тюремщик с помощником пришел в помещение Бессребреника, он с удивлением увидел, что узник лежит неподвижно на земле.

Он подошел поближе и, прервав обязательное в английских тюрьмах молчание, произнес:

– Джентльмен, эй! Джентльмен!

Ответа не последовало.

– Слышите? Вам принесли завтрак! Однако вы крепко спите.

Ни слова, ни движения.

Тюремщик забеспокоился. Он нагнулся, дотронулся до руки капитана, потом до его лба и попятился, прошептав:

– God bless me! Он холоден, как мрамор. Неужели он умер?

Он попробовал приподнять его, и убедился, что узник тяжел, недвижим и бесчувствен, как мертвец.

– Ну и достанется же мне.

И, устрашась ответственности, которую это необъяснимое событие навлекало на него, тюремщик бегом пустился из комнаты, оставив там туземного служителя, черные глаза которого странно блестели.

Он одним духом пробежал коридор, торопясь объявить о случившемся главному смотрителю. Этот последний тотчас же направил его к начальнику тюрьмы, который велел немедленно позвать доктора, к счастью, находившегося при исполнении своих обязанностей.

Во время этой беготни туземец подошел к узнику, посмотрел на него долгим и пристальным взглядом, потом рассмеялся горловым смехом, который в тишине тюрьмы производил самое зловещее, демоническое впечатление.

Заслышав в коридорах шаги людей, спешивших сюда с озабоченным видом, индус снова принял позу бронзовой статуи. Начальник тюрьмы и доктор вбежали, запыхавшись, и быстро приступили к обследованию. Последний пощупал пульс, выслушал грудь, приподнял веки и с отчаянным жестом воскликнул:

– Конечно, этот человек умер!

– Не может быть! – воскликнул начальник, который не менее чем сторож испугался ответственности.

– Не летаргия ли это?

– Принесите носилки и немедленно перенесите тело в лазарет! – прервал его доктор.

Начальник с помощью сторожа дрожащей рукой отомкнул замки, замыкавшие цепи, и через десять минут капитан Бессребреник уже лежал на кровати в зале первого этажа тюремного помещения, отведенного для больных арестантов. Там доктор мог спокойно произвести самые тщательные обследования в присутствии начальника, который мало-помалу впал в полное отчаяние. Кожа капитана утратила малейшую чувствительность, члены и веки были неподвижны, дыхание не прослушивалось, кровь не шла. Одно за другим и почти одновременно стали употреблять растирания, горчичники, прижигания хлопчатой бумагой; пустили в ход искусственное дыхание; попробовали подействовать электричеством… Все напрасно! Три часа прошло в бесплодных попытках. Тело Бессребреника оставалось неподвижным, бесчувственным и холодным.

– Я готов поклясться душой и совестью, – сказал, наконец, доктор, отчаявшись в своих попытках, – что он несомненно умер.

– Но чем же вы объясните эту трагедию, которую никак нельзя было предвидеть и последствия которой, как вы понимаете, могут быть ужасны?

– Я теперь не готов ответить, но, видимо, смогу после вскрытия.

– Но вы не имеете права вскрывать это тело! Как тело приезжего, оно нам не принадлежит. У нас есть право лишь на тела осужденных. Закон прямо говорит об этом.

– Тогда я останусь здесь для наблюдений.

– Вы можете оставаться при нем только в течение суток.

– Вы правы, попробуем воспользоваться положенным временем.

– Кроме того, я должен немедленно известить судебную власть, которая в свою очередь обязана известить генерального консула Соединенных Штатов. Боже мой, Боже мой, что это за ужасное событие, особенно после тех угроз, которые были высказаны браминами. Все скажут, что мы его умертвили, и что тогда будет с несчастными, взятыми в залог за его жизнь?!

– Не летаргия ли это?

Страх, удручающий начальство, распространился сперва на всех служащих, а далее и за стенами тюрьмы, по мере того как Калькутта узнавала о смерти арестанта. Угроза браминов напугала даже самых смелых, так как она относилась не к одним лишь пятистам заложникам, она мрачно и таинственно витала над всем городом, который в случае смерти Бессребреника ожидало страшное бедствие – чума.

Прибыл американский консул, весьма взволнованный. Он заговорил весьма решительно, резко упрекая власти за их непозволительную беспечность и намекая на то, что подозревает преступление, совершенное наемным убийцей.

Он пожелал видеть тело капитана и там разразился новыми упреками, которые вовсе озадачили англичан, обыкновенно довольно дерзких с иностранцами. Он резко обличал всю процедуру, желание облечь все в тайну и возмущался, узнав, что арестант был закован в цепи.

Ему робко возразили, что этого требовала безопасность государства.

– Что мне за дело до вашего государства и его безопасности! – прервал консул со своей американской бесцеремонностью. – Если у вас есть права, то есть и обязанности, утвержденные международными кодексами. А вы оставляете тело здесь, на вашей скверной лазаретной кровати…

– Над ним проводятся наблюдения…

– Мне нет дела до ваших наблюдений!… Я требую, чтоб вы, если не сумели или не хотели позаботиться о нем, пока он был жив, по крайней мере отдали ему те почести, которые подобают ему по положению и состоянию. Что же касается до того, чтоб предупредить его несчастную жену об этой странной и подозрительной смерти, то этого права я не уступлю никому постороннему.

Он отбыл с весьма высокомерным видом, оставив в крайнем замешательстве английских чиновников, которые все более и более теряли со страху голову; затем он велел отвезти себя на яхту, и здесь его дипломатия поколебала даже непоколебимых до тех пор часовых. К своему великому удивлению, он увидал, что миссис Клавдии уже известна роковая новость. Она была очень бледна, с сухими, лихорадочно блестящими глазами, но все-таки молодая женщина казалась крепче, чем он мог предположить. С большим трудом и вежливостью он уверил ее в своей преданности и просил не отказываться от его помощи.

– Я не только ваш соотечественник, но и официальный представитель нашего великого и дорогого отечества. Отныне вы находитесь под покровительством американского флага, который не оставит вас в беде.

Она ответила с усилием, нетвердым голосом:

– Благодарю, благодарю от всего сердца… вы мне приносите от имени отечества большое утешение в моем ужасном горе во время моего горестного траура. Но я прежде всего хочу его видеть! А затем немедленно уехать отсюда! Палачи, которые отняли его у меня, не посмеют удерживать его больше.

В это время появился офицер-ординарец, посланный военным губернатором. Он привез приказание, снимавшее с яхты охрану и дозволявшее пассажирам общаться с городом. Миссис Клавдия, которая могла наконец съехать на берег, велела позвать боцмана Мария и рулевого Джонни. Провансалец и американец, огорченные смертью любимого начальника, молча подошли к ней.

– Друзья мои, – тихо сказала молодая женщина, – я хочу взять вас с собой… Поедем отдать ему последний долг!

Оба не нашли слов, чтоб ответить ей, так как были тронуты до слез и боялись разразиться рыданиями. Они молча с почтением поклонились. Потом все четверо сошли с яхты, над которой, в знак траура, был приспущен флаг. Экипаж консула ожидал их на набережной. Он быстро довез их до тюрьмы, куда они вошли, дрожа от гнева и отчаяния.

В это время около постели капитана Бессребреника собрался целый консилиум докторов, производивших освидетельствование. После тщательного осмотра они единогласно пришли к заключению, что арестант умер, и остается только его похоронить. После этого по приказанию начальства ужасное помещение, где лежали его бренные останки, привели в порядок. Кровать накрыли американским флагом, из-под которого была видна благородная и гордая темноволосая голова умершего капитана. Свечи во множестве горели в этой комнате, превратившейся в ярко освещенную часовню. У изголовья молились два духовных лица: тюремный священник и его помощник. Когда несчастная женщина попала в это вместилище смерти, она глухо вскрикнула, и слезы потоком хлынули из ее глаз. Она тяжело опустилась на колени, схватила омертвевшую руку любимого друга своей жизни и покрыла безумными поцелуями его похолодевший лоб. Потом она прошептала разбитым голосом:

– Джордж, мой дорогой Джордж! Вот как нам пришлось свидеться!

Оба моряка, растроганные, рыдая, опустились около нее на колени, ища в своей непокорной памяти отрывок хоть какой-нибудь молитвы из тех, что они учили в детстве…

Оба священника с большим тактом и скромностью ретировались. Молодая женщина и ее верные слуги остались одни. Миссис Клавдия подошла к телу мужа и наклонилась над ним, внимательно в него вглядываясь, словно ища искры жизни под этой неподвижной и холодной маской. Факир сказал ей: «Вы должны надеяться, несмотря на то, что кажется очевидным, несмотря ни на что». Удрученная горем, с растерзанным сердцем, она испытывала ужасное мучение от этого ничем не оправдываемого ожидания. Ей обещали чудо! Но возможно ли это чудо, если самые знающие доктора объявили, что граф де Солиньяк умер?

В городе, за холодными стенами тюрьмы, царило невообразимое волнение. Перепуганные заложники устраивали у себя баррикады. Туземцы, обитавшие в черном городе, были взбудоражены, подстрекаемые таинственными агентами, переходящими от группы к группе. Пехотный и кавалерийский патрули беспрестанно сновали по улицам, запруженным волнующейся толпой. Боялись бунта, и власти предержащие собирались, если это случится, прибегнуть к жестким мерам. Военному коменданту положение казалось столь опасным, что он счел за нужное поспешить с похоронами и не откладывать их долее полуночи. Вместо того чтобы воспротивиться такому решению, молодая женщина приняла его как избавление. Да, лучше поскорее все кончить и не ждать, чтобы эта горестная церемония была превращена в сражение или просто в общую потасовку.

Принесли гроб, Марий и Джонни, желая отдать своему капитану последний печальный долг, уложили его в гроб, упорно отказываясь от помощи англичан. Около них стояли директор тюрьмы, судья и адвокат, как официальные свидетели мрачного обряда. Миссис Клавдия, более бледная, чем ее муж, если это только было возможно, оправляла дрожащей рукой складки материи около дорогого умершего, чтоб уберечь его от толчков по дороге. Когда все было кончено, она стала на колени, поцеловала его в лоб, потом, полумертвая, опустилась на стул. Оба моряка, с затуманенными от слез глазами, привинчивали крышку; сдержанные рыдании распирали их грудь. Во дворе их ожидали запряженные экипажи. Гроб вынесли из лазарета и положили в бричку, покрыв его черным покрывалом, чтоб полностью закрыть от посторонних взоров. Миссис Клавдия с матросами села в другой экипаж, а священники поместились в третьем. Ворота открыли настежь. Экипажи выехали галопом, и их тотчас окружил эскадрон красных улан, которые ожидали их, выстроившись на улице. Печальный кортеж, истинный характер которого было трудно распознать со стороны, тронулся в путь, выехав из города и после порядочного объезда, предпринятого с целью отвадить любопытных, направился к кладбищу. Оно находилось далеко от шумного города; там царило полное уединение и тишина. Могила, вырытая индусскими могильщиками, которые всегда справляют эту обязанность, была уже готова. Гроб опустили туда с бесконечными предосторожностями, при свете одной простой лампы; священники прочли несколько молитв, – и все было кончено. Но искусственная бодрость, которая до сих пор поддерживала молодую женщину, теперь оставила ее. Все эти последовавшие ужасные события оказались сильнее ее воли, и безумная надежда, за которую она старалась уцепиться, поколебалась. Она глухо вскрикнула и, как сраженная пулей, рухнула на руки Мария. Один из могильщиков предложил свое гостеприимство, и квартирмейстер перенес несчастную женщину в хижину, где обитало семейство этого индуса. Эту энергичную американку, жизнь которой прошла среди борьбы и приключений, едва ли бывших под силу любому мужчине, нельзя было сравнить с обыкновенными слабыми женщинами, беспрестанно падающими в обморок. Легкое вспрыскивание водой привело ее в себя, и, призвав на помощь все свое мужество, она быстро встала. Оба священника, которые последовали за ней, предложили ей свои услуги, чтоб отвезти ее, куда она захочет. Она поблагодарила и ответила, что со своими моряками она ничего не боится и что она хочет пробыть еще некоторое время в этом печальном месте, где оставался тот, кто был ей дорог.

Они удалились, почтительно поклонившись, и возвратились к экипажам, которые ожидали их у решетки.

* * *

Возмущение, начинавшее волновать Калькутту, вдруг утихло. Войска вернулись в свои казармы. Толпа, до сих пор враждебно настроенная, по-видимому, забыла свой гнев, вызванный, словно буря ветром, какими-то таинственными причинами. После пережитого сильного волнения власти наконец вздохнули свободно, тем более что заложникам не было причинено никаких неприятностей и насилий. Вдруг в десять часов утра всю высшую администрацию потрясло необыкновенное известие. Человек из туземной полиции прибежал известить своего начальника, что тело капитана Бессребреника похищено. Его сочли за одержимого галлюцинациями или за плута, желавшего получить награду. Но он продолжал настаивать на своем. Но когда захотели разрыть могилу, оказалось, что индусские могильщики исчезли. Пришлось нанять других, которые немедленно выполнили эту печальную работу. Полисмен сказал чистую правду: гроб был пуст. Все кинулись к яхте, которую по крайней мере следовало задержать. Но тут оказалось, что они еще раз жестоко обмануты. Милый кораблик, который больше никто не караулил, отплыл еще до восхода солнца. После этого прошло более шести часов, и, значит, догнать его уже было невозможно.

 

Глава I

Очнувшись от обморока в мрачной хижине могильщика, миссис Клавдия мигом овладела собой, и к ней вернулось ясное сознание. Она припомнила ужасную драму во всех ее мельчайших подробностях. За несколько часов до прибытия американского консула, который известил ее о внезапной смерти мужа, она нашла в своей спальной на яхте маленький пакетик, таинственным образом очутившийся на стуле, пока она спала. В довершение своего удивления она обнаружила там два маленьких предмета, относительно происхождения которых у нее не было сомнений. Это был, во-первых, маленький серебряный флакончик с вделанными в него драгоценными камнями, с богатой резьбой индусской работы, – то есть в полном смысле слова произведение искусства, чудной работы, выполненной с большим вкусом. К герметически закрывавшей его металлической пробке была привязана маленькая полоска пергамента с надписью «Не открывать раньше прочтения письма». Упомянутое письмо, тоже написанное на пергаменте, служило нижней оберткой флакону, к которому оно было прикреплено большой восковой печатью. Она сняла печать, изображавшую три кисти рук, расположенные треугольником вокруг цветка лотоса, и поспешно прочла письмо.

Довольно длинное и написанное красиво и старательно, оно сообщало ей о происходивших в тюрьме событиях, в основном тех, что касались ее мужа. Кроме того, в нем заключались очень ясные подробные наставления относительно содержимого флакона и того, как его употреблять. Это чтение произвело на нее ошеломляющее действие. Она должна была призвать на помощь всю свою выдержку, все свое мужество, чтобы не потерять голову, узнав таким способом о всех этих необыкновенных и жестоких событиях. Ее просили сохранять глубочайшую тайну и не пытаться узнать, каким образом это послание очутилось у нее. Она поняла, что одного неосторожного слова достаточно, чтобы повредить успеху плана, так смело задуманного и исполненного ее тайными и отважными друзьями. Она сохранила молчание, не сказала ничего даже самым преданным слугам и собрала все свои нравственные силы, чтоб, несмотря на раздражающее и тяжелое бездействие, спокойно ожидать дальнейших событий. Остальное нам известно: как американский консул навестил ее и отвез в тюрьму в сопровождении двух моряков, и так далее, до того времени, когда с ней случился обморок, что, в сущности, было вполне естественно. Такие потрясения не проходят бесследно, да еще и в таких условиях! Кроме того, ее беспрестанно мучила неотступная мысль: «Ведь английские доктора считают, что он умер!.. Если наука цивилизованных людей не может его оживить… Наконец, я сама в его присутствии испытала горькое чувство, будто стою перед отошедшим в вечность! Боже мой! Дай мне силы выдержать до конца! Сделай, чтоб свершилось чудо! Если же нет, то пусть нас с ним скроет общая могила». Когда после обморока она увидела склоненные над собой добрые и нежные лица моряков, она встала и сказала решительным тоном:

– Надо действовать!

В то же время голос индуса, который легко было узнать по грубому, хриплому звуку, произнес:

– Мужайтесь, госпожа! Ваши друзья не дремлют.

В комнате возникла молчаливая, подвижная тень, которая приобрела вполне отчетливые формы при полном освещении.

– Факир! – воскликнула графиня де Солиньяк, узнав странного человека, явившегося ей на яхте.

– Ваш преданный слуга! – сказал факир с нежной почтительностью, становясь на колени. Он тотчас же вскочил и, кидая пламенные взоры на присутствующих туземцев, прибавил:

– А вы все повинуйтесь моим приказаниям.

Туземцев было шестеро. Захватив свои орудия, они быстро вышли вслед за факиром. Молодая женщина, сидевшая на скамеечке из индийского тростника, осталась с Марием и Джонни, которые от таких удивительных событий начинали терять голову. Не прошло и четверти часа в этой тягостной тишине, как факир появился снова.

– Благородная госпожа, следуйте за мною! – тихо произнес он.

Землекопы только что вытащили из ямы гроб и отвинчивали крышку.

Неподвижное тело капитана Бессребреника слабо вырисовывалось при мерцающем свете звезд.

– Ни слова! – предупредил факир почтительно, но твердо. – Флакон у вас?

– Да.

– Вы все хорошо помните?

– Да, все! – ответила молодая женщина.

– Хорошо. Теперь подождите.

И он с удивительным совершенством стал подражать пению буль-буля – индийского соловья.

Тотчас же со всех сторон появились черные фигуры. В мгновение ока молодая женщина, тело капитана и оба моряка были подхвачены сильными, но не грубыми руками, которые куда-то понесли их.

– Тише, молчание!

Тени галопом пронеслись через кладбище и в один момент оставили его за собой. У стен были поставлены лестницы; они влезли на них и скоро очутились за предместьем. Молодая женщина и моряки, которых все еще несли на руках в полном мраке, без криков, без движений, без протестов подчинились их воле. Все это продолжалось добрый час; но их несли так много людей, которые так часто сменялись, что, вероятно, они успели пройти большое расстояние. Эта молчаливая, вся в движении, запыхавшаяся толпа наконец пришла к высоким темным деревьям. Тут путники замедлили шаги. Не без труда пробравшись между спутанными лианами и наваленным хворостом, они вышли к низенькому, едва заметному строению. Толпа остановилась. Люди, несшие Бессребреника, миссис Клавдию, Мария и Джонни, вошли в раскрытые настежь двери.

Испытывая головокружение после быстрой ходьбы, все уселись наконец на землю, покрытую толстыми коврами. Огни слегка освещали эту богато меблированную в восточном вкусе залу.

– Оставайтесь здесь! – приказал морякам факир, который вдруг вырос, как из-под земли. – А вы, благородная госпожа, следуйте за мной.

Он открыл боковую дверь и дал знак людям, которые несли Бессребреника. Они вошли в маленькую комнатку; посреди стояла кровать, покрытая вместо матраца рогожами из индийского тростника. На нее осторожно положили тело капитана, и все вышли, кроме молодой женщины и факира.

– А теперь, сударыня, вы должны действовать как можно быстрее, – сказал он деловито. – Делайте, что я вам сказал, и ваш супруг будет вам возвращен. Вы найдете здесь все, что вам будет нужно. Не бойтесь! Ваши верные слуги будут вас хорошо стеречь, и вы будете в полной безопасности.

И, не ожидая ни слова, ни знака, факир открыл дверь и исчез. Оставшись одна со своим мужем, все еще холодным, неподвижным и бесчувственным, миссис Клавдия призвала на помощь всю свою энергию, все свое присутствие духа. Капитан, казалось, спал. Его мужественное лицо, выделявшееся над складками голубого с серебряными звездами флага, в который он был завернут, было бледно, как мрамор. Глаза были закрыты, а из полуоткрытого рта виднелись зубы. Молодая женщина взглянула на него полным любви и надежды взглядом и прошептала:

– Дорогой Джордж… ты будешь жить, или мы оба умрем.

Не теряя ни минуты, она вынула из кармана серебряный флакон и положила его около кровати на маленький столик, где уже находились разные предметы, а именно: серебряный поднос, несколько кусочков белого воска, нож с серебряным лезвием, стаканы, полный воды кувшин и несколько шелковых платков. Сообразно с полученными ею инструкциями, графиня смяла между пальцами немного воска, чтобы размягчить его. Потом она заткнула этим воском себе ноздри и завязала рот двумя сложенными вместе шелковыми платками. Твердой рукой она открыла флакон и вылила себе на руку часть содержащейся в нем жидкости. Потом она начала быстро растирать лоб и затылок своему мужу. Запах, становившийся все сильнее, сделался, наконец, удушливым; не прими молодая женщина вышеупомянутой предосторожности, она, наверное, упала бы в обморок. Жидкость эта имела свойство испаряться очень быстро, так что ее рука скоро высохла. Она снова взяла флакон, поднесла его к ноздрям мужа и стала медленно считать до ста. Какую она испытывала ужасную тоску, как сильно билось ее сердце во время этого странного обряда, от которого зависело спасение их обоих!

Но что это? Не ошиблась ли она? Хорошо ли она видит, или глаза ее ослеплены испарениями? Ей кажется, что щеки этого бледного лица как будто краснеют. Да, да, это правда… Лицо понемногу розовеет, алеют губы, и мертвенная бледность исчезает. Да, обещанное чудо свершается, тот, кого считали мертвым, воскресает. Задыхаясь под платком, который едва позволяет воздуху проникать в ее легкие, графиня глубоко вздыхает. Теперь она надеется, она верит! Мучения, продолжавшиеся двадцать часов, окончились. Более чем когда-либо она нуждается теперь во всем своем хладнокровии, потому что она должна действовать точно и решительно, чтоб не погубить это бедное тело, в котором жизнь еле теплится. Она отнимает флакон от ноздрей, берет стакан и наливает туда 12 капель таинственной жидкости. Потом добавляет три ложки воды, которая тотчас приобретает чудесный изумрудный цвет. Когда все готово, она берет нож с серебряным лезвием, осторожно вводит его между сжатыми челюстями и немного раздвигает их. Потом капля за каплей, при помощи маленькой ложечки она вливает смесь в рот, внимательно наблюдая, чтобы ни одна капля не пропала даром. Эта деликатная операция, требующая бесконечной ловкости и терпения, продолжается по крайней мере четверть часа. Бедная женщина едва дышит, она вся в поту, сердце ее бьется еле-еле. Она готова упасть в обморок. Проходит несколько минут, ужасных минут, в течение которых можно постареть на 10 лет! Наконец среди мрачного молчания, царящего в комнате, где вершатся эти странные действия, послышался вздох, один из чуть заметных вздохов, какие мы замечаем у пробуждающегося младенца. Это вздохнула не графиня, это он, умерший, неподвижное и холодное тело которого англичане обрекли на темную могилу! Слышится еще вздох, более глубокий и продолжительный, потом третий, – и отяжелевшие веки слегка приподнимаются. Радостный крик вырывается у молодой женщины, у нее захватывает дух от радости; обезумев, она восклицает:

– Он жив! Джордж!.. Он жив! Боже, благодарю Тебя!

Теперь, следуя наставлениям факира, она быстро открывает дверь и окна, чтоб проветрить комнату от испарений таинственной жидкости. В соседней комнате она увидела удрученных горем моряков, которые, ничего не подозревая, ждали ее, карауля, как два верных пса. Только теперь она вынула воск из ноздрей и сняла плотную ткань, покрывавшую рот. Марий и Джонни смотрели на нее с изумлением, понимая все меньше и меньше, что происходит, а когда она заговорила, они просто решили, что она сошла с ума.

– Мои верные друзья… мои честные друзья, идите сюда! Мой муж… ваш капитан жив! Слышите? Он жив!

Они вошли, повинуясь ей, хотя, в сущности, не могли поверить в чудо, несмотря на ее уверения, но при виде Бессребреника разразились целым потоком употребимых у моряков восклицаний. Радостные возгласы молодой женщины окончательно разбудили мертвого, который сел на кровати, потянулся и начал весьма прозаично зевать…

– Bagasse! Troun de l’аіr! Ресаіrе!.. Пусть я провалюсь в ад! Нет! Нет! Бог да благословит вас, капитан!

Провансалец и янки, совсем ошалев от радости, пустились в пляс, а молодая женщина, рыдая, бросилась на шею к мужу.

– Джордж, мой дорогой, любимый друг! Наконец-то ты опять со мной!

Капитан Бессребреник, весьма удивленный при виде этой безумной радости, этого почти болезненного, нервного порыва нежности, наконец вымолвил нетвердым голосом:

– Что же это у вас делается, милая Клавдия? Где я теперь? Не могло же мне присниться на яхте, что англичане арестовали меня и заковали в цепи?

– Капитан, – перебил громовым голосом провансалец, – это все правда, чистая правда, как и то, что солнце светит на небе. Было даже и гораздо хуже: вы умерли, англичане вас похоронили, и мы оплакали вас; а теперь вы воскресли, и вот вам доказательство: мы не знаем, что делать от радости! Правда, Джонни?

Не в силах произнести ни слова, американец вертел головой, как обезьяна, а его губы невольно складывались в нежную и в то же время комическую улыбку, отчего его козлиная бородка двигалась очень смешно.

– Ну, я совсем ничего не понимаю, – возразил капитан. – Я, как и всегда, заснул в тюрьме, и, по правде сказать, мне порядочно мешали цепи, в которые меня заковали господа англичане, а теперь вдруг я просыпаюсь свободным.

– Да, мой друг, живым и свободным, – сказала миссис Клавдия, торжествуя. – Я вам скоро в подробностях расскажу, какие мне пришлось перенести мучения и как я, считая вас за мертвого, желала сама умереть.

– Милая Клавдия, я обязан вам тем, что я ожил.

– О, я была только пассивным, хотя и усердным орудием в руках преданных и таинственных друзей, которые действительно обладают удивительными средствами и могуществом. Один факир…

При этих словах с бесцеремонностью доброго гения появился сам факир.

– Вот он! – сказала миссис Клавдия, указывая на индуса с удивлением, смешанным со смутным ощущением ужаса.

За ним следовали три человека, несшие туземные одежды, оружие, провизию. Подойдя к постели, где лежал Бессребреник, факир склонился, приложив руки ко лбу и сказал кратко:

– Господин, вы теперь живы и свободны, ученики браминов оплатили вам свой долг. Но мы еще не полностью квиты. У вас есть ужасные враги. Скоро они узнают место вашего убежища. Бегите!

Подойдя к постели, факир склонился

– Но я не знаю даже куда идти!

– Доверьтесь мне, и я скрою вас в убежище, где все скоро про вас забудут… Скорей, скорей! Оденьтесь по-индусски…

– Что за чудное будет бегство! – воскликнула молодая женщина, чувствуя в себе такой прилив сил, что его хватило бы, чтоб побороть целую армию.

– Несмотря на ваше богатство, у вас теперь нет средств; поэтому пользуйтесь сколько хотите, без счета, деньгами наших адептов; их сокровищница открыта для вас.

– А что будет с яхтой, моим милым «Бессребреником»?

– Не беспокойтесь, англичане не завладеют ею. Лучший кормчий Индии отведет ее по вашему приказанию в безопасное место.

– Отлично, мой добрый факир! Джонни, Марий, идите переодеваться, и мы с графиней сделаем то же.

– Господин, – прервал факир, – спешите, спешите! Минуты дороги! Знайте, вам грозит опасность еще большая, чем та, которой вы избежали.

 

Глава II

Превращение совершилось настолько быстро, насколько позволили его размеры. Граф де Солиньяк и его жена оделись в восточные костюмы, принесенные факиром. Он надел на голову роскошный тюрбан из кисеи, с бриллиантовым султанчиком, который переливался яркими цветами. Далее он облекся в маленькую короткую куртку из белого кашемира, шитого золотом, влез в широкие кашемировые панталоны, обул ноги в тонкие алые сафьяновые сапожки и подпоясался широким поясом из пунцового шелка. Благодаря своей темной бороде, черным глазам, матовому цвету лица, маленьким рукам и ногам, он стал похож на одного из тех молодых индусских принцев, которых англичане мало-помалу подкупают, безжалостно обманывают и любыми способами обводят вокруг пальца, с тем чтобы со временем и вовсе устранить.

Графиня оделась в обыкновенный костюм мусульманок, весьма подходящий к данному случаю, так как он полностью скрывал ее фигуру, от маленьких ножек, обутых в изогнутые, вышитые золотом и жемчугом башмаки, до корней белокурых волос, спрятанных под вуалью, оставлявшей открытыми лишь глаза.

В соседнем отделении переодевались Марий и Джонни. С тех пор как они узнали, что капитан жив, их горе сменилось беспредельной радостью. Угрожавшие им ужасные опасности, поспешное бегство бог весть куда – все это казалось теперь не более чем «partie de plaisir», то есть смелым и легкомысленным предприятием, за которое от нечего делать взялись высадившиеся на берег матросы. Моряки вообще любят являться в чужом обличье и бывают искусными подражателями; вероятно, это происходит оттого, что, посещая разные страны, они имеют возможность присмотреться к обычаям и костюмам разных народов, населяющих земной шар. Кроме того, сама профессия делает их наблюдательными и удивительно развивает память.

Благодаря всему этому процесс переодевания, доставивший им такое большое удовольствие, был окончен за одну минуту, и иллюзия перевоплощения была полная. Больше нельзя было узнать ни американца, ни провансальца; вместо них появились два мусульманина с геройским, почти величественным видом, вооруженные целым арсеналом палашей, ханджаров и пистолетов, производящих весьма грозное впечатление.

Когда капитан и его жена вошли, моряки приветствовали их, отдав честь по-военному, они гордо вытянулись перед Бессребреником, и тот с живостью похвалил их:

– Браво, Джонни, браво, Марий! Ну и красавцы! Вы просто неузнаваемы!

Марий, который никогда не лез в карман за словом, ответил в возвышенных морских выражениях, что вовсе не гармонировало с его восточным костюмом:

– О, капитан, вот вы действительно самый красивый, самый любимый из сыновей пророка! Ресаіrе! При взгляде на вас и на вашу супругу можно подумать, что это император и императрица Африки, Аравии и Турции.

Как человек, только что воскресший из гроба, капитан Бессребреник, герой всего этого странного приключения, действительно заслуживал подобного восхищения. Он разразился веселым смехом, к которому от души присоединилась миссис Клавдия, чувствовавшая в себе достаточно энергии, чтобы предпринять путешествие хоть за тридевять земель. Марий и Джонни последовали их примеру, к удивлению факира, индусской молчаливости которого претила подобная веселость, тем более при таких обстоятельствах. Он счел ее неуместной, даже опасной и в тревоге вскричал:

– Молчите, прошу вас, молчите!

– Хорошо, хорошо, папаша! – ответил неисправимый болтун Марий. – Мы закроем дверцу хлебной камеры и притянем язык канатом к берегу.

– Да, – серьезно подтвердил факир, – в течение некоторого времени вам придется молчать, так как вы не знаете индусского языка. Вы будете считаться верующими, которые дали обет молчать, молчать во что бы то ни стало в присутствии индусов… А теперь скорее в путь, мы и так долго замешкались.

Они бесшумно вышли и, освоившись мало-мальски в ночной темноте, различили под деревьями двух огромных слонов, слабо освещенных мерцающим светом звезд. На спине каждого из них при помощи широких ремней было прикреплено нечто вроде клетки с сиденьями, называемой гауда (houdah). Одна из этих клеток, покрытая сверху богатыми материями и напоминающая собою минарет, предназначалась для капитана и его жены. У другой вместо крыши был своего рода зонтик, достаточно большой для того, чтоб защитить путников от дождя и солнца. Чтобы можно было влезть в эти красиво убранные домики, к бокам обоих толстокожих животных было прислонено по тонкой и гибкой бамбуковой лестнице, которую обыкновенно берут с собой в путешествие. Внушительные размеры слонов и вообще все это неожиданное зрелище вызвали громкие проявления радости у обоих моряков, которые забыли про внушение, сделанное им факиром.

– Bagasse! Милый мой, вот так звери!

– By God! Это целые дома из мяса!

– Молчите! – прервал факир с шипением, которое напоминало шипение разъяренной кобры.

Верхом на шее каждого слона, у самых ушей, сидели mahout, вожатые, или корнаки, державшие в правой руке палки с железными крюками для управления, хотя, правду сказать, умное животное большей частью слушается одного только человеческого слова. Факир в темноте указал жестом на слонов и тихо добавил:

– Эти два слона самые умные, сильные, бесстрашные и дрессированные во всей Бенгалии. Тот, на кого сядет мой господин, зовется Рама. Другой, то есть тот, который понесет нас с моряками, – Шиндиа. Вы увидите, до чего развит их инстинкт, как они бесстрашны и выносливы. Эти свойства, во всяком случае, очень пригодятся нам!

Капитан Бессребреник, человек, знающий цену времени, живо вскарабкался по маленькой лестнице, которая вся дрожала и гнулась под его тяжестью. Он уцепился за край гауды и позвал жену.

– Клавдия, дитя мое, следуйте за мною!

Она очень ловко последовала его примеру, хотя восточные одежды несколько стесняли ее. Когда она добралась доверху, Бессребреник осторожно подхватил ее, без труда поднял и усадил в убранную богатыми материями корзину. Марий в это время карабкался на другого слона и, будучи неисправимым болтуном, все еще продолжал разговаривать:

– Джонни, мой друг, вообразите, что мы офицеры и взбираемся на штирборт.

Он уселся, его товарищ последовал его примеру, потом влез факир, и, когда все заняли свои места, лестницы были подняты и вместе с крюками привешены сбоку каждой гауды. Раздались свистки вожаков, и слоны тотчас же тронулись в путь; Шиндиа открывал шествие. Животные шли неутомимо, мерными, большими шагами, к удивлению, подвигаясь так же быстро, как скачущие галопом лошади: слоны могут таким образом пройти очень много километров.

Скоро путники приблизились к местечку Дум-Дум и так же скоро миновали его. Этот небольшой городок с пятьюстами тысячами жителей – туземный арсенал. Здесь изготовляют знаменитые патроны, которые английские солдаты переделывают особым, варварским образом, благодаря чему раны от пуль делаются нестерпимо болезненными.

Все еще царила глубокая темнота. Было, вероятно, около двух часов утра. Солнце в этих местах всходит около половины шестого; следовательно, у беглецов было достаточно времени, чтобы пройти порядочное расстояние и избежать таинственной опасности, известной лишь одному факиру. Слоны шли вдоль берега Хугли, по дороге между двумя железнодорожными линиями, из которых одна прямо направляется в Даржилин, на границу Сикхима, а другая в Бурдуан, чтоб оттуда разветвиться по всей западной части империи. Они бодро делали по 16 километров в час, раскачивая гауды и заставляя их колебаться на манер корабля, в полном соответствии с их пропорциями. Комфортабельно усевшись, или, лучше сказать, полулежа, граф Солиньяк и его жена погрузились в частичную дремоту, между тем как оба моряка, привыкшие отлично отдыхать в любых условиях, крепко спали. Они проехали, не подозревая того, мимо французского города Чандра-Нагара, от которого их отделяли только 800 метров – ширина Хугли.

Чудан-Нагар – город сандаловых деревьев, или Чандра-Нагар – город луны, – это одно из последних французских владений в Индии, славное напоминание о том времени, когда великий Дюплекс пытался подчинить Индию Франции. В первой половине XVIII столетия Чандра-Нагар занимал заметное положение, и сотни кораблей поддерживали его оживленную торговлю. После исчезновения Дюплекса с его горизонта несчастный город пришел в упадок. Разоренный войнами, отрезанный от Франции, окончательно уничтоженный английскими таможенными пошлинами, всего лишь с трехметровой глубиной реки, он утратил всякое торговое значение, так как французские суда стали останавливаться в Калькутте. В настоящее время это просто ничтожный городок, где 23 500 индусов, французских подданных, живут на крошечном пространстве земли в 940 гектаров.

Впрочем, и другие европейские народы пробовали колонизировать дельту Ганга. Не более как в трех милях от Чандра-Нагара находится город Чинсура, который некогда был голландской колонией, купленный Англией в 1826 г. за хорошую цену. На 1500 метров выше Чинсура, на реке Хугли, возвышается город, который носит имя этого притока; в настоящее время оба эти города соединились в один, имеющий 35 тысяч жителей.

Хугли был основан португальцами в 1547 г. и, подобно Чандра-Нагару, довольно долго благоденствовал. Он был захвачен англичанами, и теперь в нем не осталось других следов лузитанского владычества, кроме Бандельской церкви и монастыря. Это два самых древних памятника существования христианской религии в Северной Индии.

Не замедляя своего аллюра, слоны прошли по мосту, переброшенному через реку против Чинсура, и дальше по дороге, ведущей внутрь страны, на восток. Хотя вокруг не было повода для тревоги, факир, несмотря на свое обычное хладнокровие, выражал необыкновенное беспокойство. Несколько раз он приказывал шествию остановиться. Отцепив бамбуковую лестницу от придерживавших ее крючков и прислонив ее к боку своего слона Шиндиа, прыжком клоуна соскакивал на дорогу, ложился, прикладывал к земле ухо и внимательно прислушивался. Потом он с ловкостью акробата влезал наверх и сосредоточенно обдумывал что-то, пока оба его товарища спали. Наконец, на горизонте появился лиловатый отблеск. За несколько минут этот красивый отблеск ярко выделился на фоне неба, перешел в фиолетовый, потом в ярко-красный, вспыхнувший, словно пожар. Солнце должно было взойти вот-вот. Слоны, которые без отдыха прошли за три часа более 50 километров, тяжело дышали. Теперь они шли по дикой и пустынной местности: за исключением домика, скрывавшегося под лианами и другими ползучими растениями, более чем на пять миль вокруг не было ни одного человеческого жилья. Слоны остановились сами собой, как почтовые лошади у станции.

– Это Рамнагарское бунгало! – сказал факир. – Мы приехали… выходите!

Дак-бунгало (почтовая гостиница) – учреждение, которое некогда процветало, но с появлением в Индии железных дорог пришло почти в полный упадок.

Это своего рода станция, гостиница, караван-сарай, где путешественники находят стол и ночлег после странствования по пустынным дорогам, вдалеке от цивилизованных центров. Такие дома, выстроенные и содержащиеся английским правительством на всех дорогах Индийской империи, содержатся обыкновенно Khaneama – то есть поварами, как правило, людьми грубыми, которые привыкли обращаться с посетителями весьма дерзко, но теперь, благодаря соперничеству железной дороги, значительно вынуждены смягчить свои нравы.

Хотя некоторые из этих гостиниц и привлекательны на вид, удобно устроены и снабжены всем необходимым, большинство же из них представляет только помещение для ночлега и железную кровать с подкосившимися ножками или диван из индийского тростника. Все это обходится приблизительно в 2 франка 50 сантимов в день. Что же касается обедов, состоящих постоянно из курицы с рисом (chicken carri), яиц и кофе, то они стоят столько же, сколько и помещение. Курица, как правило, сухая, яйца не первой свежести, рис подозрительного свойства.

Поэтому гость рискует умереть с голоду, если не запасется заблаговременно собственной провизией. Англичане, люди практичные и любящие комфорт, так обыкновенно и поступают. При путешествии они берут с собою посуду, столовое серебро, постельные и туалетные принадлежности, вино, консервы, – словом, все необходимое и даже сверх того, и пользуются в дак-бунгало только помещением.

Таинственные друзья беглецов, несмотря на то, что обстоятельства вынуждали последних очень спешить, тем не менее приготовили для них все самое нужное. Они уложили в корзинки несколько съестных припасов самых высших сортов и – вещь весьма полезная и незаменимая – четыре маленьких камбоджийских матраца, весьма удобных и занимающих мало места.

Итак, пребывание в Рамнагарской гостинице было обставлено с такими удобствами, о каких только могли мечтать закаленные в странствованиях путешественники. Впрочем, несмотря на свою выносливость, они чувствовали себя совсем разбитыми от усталости, и после короткого обеда все немедленно уснули в запертых со всех сторон комнатах.

День прошел довольно спокойно. Когда солнце стало склоняться к западу и жар несколько уменьшился, путники снова тронулись по направлению к востоку. Слоны могли часами быстро идти вперед с одинаковой скоростью. Расстояние между беглецами и их преследователями, вероятно, было довольно значительным, но факир по-прежнему время от времени выражал живейшее беспокойство.

– Куда ты ведешь нас, мой друг? – несколько раз спрашивал его Бессребреник.

– Я обещал доставить вас в добром здравии в такое место, где пундиты распоряжаются полновластно; мы едем в один из тех старых храмов, больших, как город, где царят изобилие, мир и безопасность. Там вы будете хорошо укрыты от всякого преследования, так как английская полиция не знает их местоположения, которое известно только нам одним и тайна которого тщательно оберегается после завоевания Индии! Самые знаменитые изгнанники, прославившиеся во время наших великих войн, нашли там верное убежище и жили в течение многих лет.

– А далеко ли это?

– По крайней мере, четыре ночи форсированного марша.

– Четыре ночи так четыре ночи! – сказал весело Бессребреник, который, казалось, уже не помнил всех печальных происшествий, сопровождавших его прибытие в Индию.

То же случилось, по-видимому, и с его прелестной женой, которая выказала удивительную выносливость. А в сущности, нет ничего менее веселого, как необходимость бежать сломя голову ночью, закупорившись в ящик, на движущемся хребте колосса.

Вторая ночь тоже миновала без приключений. На следующий день путники отдыхали в бунгало Китта, а на закате снова тронулись в путь.

Беглецы находились уже на расстоянии 160 километров от Калькутты. Они были в дороге в течение четырех часов и давно пересекли полотно Бомбей-Барахарской железной дороги. Теперь дорога шла по пустыне. Вдруг слон Шиндиа, шедший впереди, остановился, насторожил уши и выгнул хобот, выражая сильное беспокойство. Тщетно вожак старался успокоить его и принудить идти дальше, умное животное стояло неподвижно, как скала. В тот же момент быстрый луч света пронизал мрак, и за ним последовал оглушительный выстрел, раздавшийся совсем близко, из густой заросли бамбука, окаймлявшего дорогу. Раненый Шиндиа испустил пронзительный звук, напоминающий бряцание кимвалов, и кинулся вперед. Тогда с обеих сторон и спереди раздались новые выстрелы – беглецы оказались в засаде.

Некоторые пули попали в корзины-гауды, причем раздался сухой, характерный звук. Оба слона были ранены и испускали ужасные крики, которых не забудет никто, кто слышал их хоть один раз. Разбуженные шумом беглецы схватили оружие и приготовились к упорной защите. К несчастью, они ничего не видели и могли стрелять только наугад. Между тем попусту растрачивать порох не входило в их планы.

Многие женщины закричали бы от страха в таком трудном положении и стали бы цепляться за своих мужей. Но миссис Клавдия, достойная супруга храброго Бессребреника, не растерялась: хладнокровно зарядив маленький двухствольный карабин, она спокойно старалась разглядеть что-нибудь в темноте. Вдруг раздался второй залп, и Шиндиа, снова раненный, пошатнулся, закачался и готов был упасть.

– Тьфу, пропасть! – заворчал Марий. – Бедняге недолго осталось ждать.

В то же самое время в ночной тиши раздался голос:

– Смелей, ребята, смелей! Они в наших руках!

При этих словах из зарослей бамбука вынырнула порядочная толпа всадников, которые немедленно окружили слонов. Миссис Клавдия, смутно различившая светлую масть лошади, быстро навела карабин и выстрелила. Лошадь, пораженная в грудь, встала на дыбы и опрокинулась на своего всадника.

– Браво, Клавдия! – воскликнул Бессребреник, сопровождая свои слова тоже выстрелом из карабина.

Марий и Джонни присоединились к нему и осыпали пулями группу, вовсе не ожидавшую такой энергичной защиты.

– Провалиться мне в ад! – проворчал чей-то голос. – Эти злосчастные слоны никак не упадут! Эй, ребята! Стреляйте им по ногам!

«Мне как будто знаком этот хриплый, как у ворона, голос!» – проговорил про себя Бессребреник, направляя свой карабин в сторону, откуда он раздавался.

Между тем слоны действительно еще держались на ногах. Нужно заметить, эти огромные животные, благодаря своей величине и удивительной живучести, не очень страдают от обыкновенных ружейных пуль; чтоб повалить их, нужны пули особенно большого калибра с зарядом пороха, весящим более 20 граммов. Кроме того, чтобы поразить их насмерть, охотник непременно должен целиться или в ухо, или в висок, или в лобную кость. Можно целиться и в ногу: этот выстрел, хорошо известный охотникам, лишает слона всякой возможности продолжать борьбу. Слон, у которого перебита передняя нога, падает при малейшей попытке сдвинуться вперед и легко становится добычей человека.

Услышав варварское приказание стрелять слонам по ногам, факир содрогнулся: если слоны упадут, беглецы очутятся во власти своих врагов, и пундиты возложат всю ответственность за случившуюся катастрофу на него. Тогда без колебания он пошел ва-банк, громовым голосом приказав: «Скорей через степь, друзья!»

С обеих сторон раздались выстрелы, беглецы оказались в засаде

Шиндиа, опасно раненный, ужасно рычал, а Рама, испуганный, полувзбесившийся, испускал самые пронзительные звуки. Не пытаясь успокоить животных, вожаки ударами и криками побуждали их повернуть направо. Наконец, слоны с чисто звериным бешенством кинулись в сторону всадников, по дороге забили хоботами нескольких человек, потом, растоптав бамбук под ногами, как будто это была рожь, сломя голову, поскакали по степи. Теперь впереди шел уже Рама, Шиндиа с трудом следовал за ним, сильно хромая и испуская жалобные стоны. Факир понимал, что в случае остановки им не придется уже двинуться дальше, и, как мог, ускорял бег бедного животного, агонией которого он хотел по крайней мере воспользоваться для общего спасения.

За ровным, широким шагом, которым слоны шли по дороге, последовал быстрый, неровный, конвульсивный галоп, причем приходилось испытывать множество толчков и сотрясений. Слоны бежали вперед наудачу, пробираясь между гигантскими зарослями, этими знаменитыми джунглями, которыми славится Индия. Они неслись, как ветер, как смерч, немилосердно раскачивая корзины с пассажирами, прикрепленные к спинам. Они тысячу раз спотыкались, давно уже выронив на дорогу все эти зонтики, занавески, подушки, так что гауды превратились в простые деревянные клетки. Бедные беглецы, которых трясло, било, толкало и кидало друг на друга, отчаянно цеплялись за что попало и, прижавшись в угол, ожидали момента, когда задыхающиеся слоны не будут более в силах продолжать свой бег.

Наконец, после бешеной скачки, продолжавшейся добрый час, бедный Шиндиа не выдержал и упал, как подкошенный, испустив последний крик; при этом его вожак, факир и матросы были далеко отброшены в траву. Рама, увидев падающего товарища, остановился. Четверо упавших, которые, к счастью, не ушиблись, быстро поднялись на ноги. Вожак, рыдая, бросился на шею умирающему животному, расточая ему самые нежные ласки и стараясь обхватить руками его огромную голову. Когда Рама, бока которого высоко поднимались и рот покрылся пеной, остановился, пыхтя во весь хобот, Бессребреник, довольный тем, что эта бешеная гимнастика наконец окончилась, спросил свою жену:

– Милая Клавдия, не узнали ли вы голос, который приказывал стрелять в наших животных?

– Кажется, я слышала его где-то!

– Ну, так я вам скажу, что этот голос, произносящий слова с американским акцентом, что встречается здесь крайне редко, – это голос моего давнишнего врага, того самого, который хотел на вас жениться и никогда не мог мне простить, что я опередил его!

– Значит, это Джим Сильвер!

– Да, это серебряный король, и уж, конечно, он пытается отомстить мне!

Ужасный шум, предшествуемый резкими свистками, не дал молодой женщине продолжить разговор. Можно было подумать, что это свисток локомотива, сопровождаемый треском рухнувших вагонов, упавших один на другой. Первым желанием Бессребреника и его товарищей было броситься в ту сторону, где раздался оглушительный шум: вероятно, по соседству произошла какая-то ужасная катастрофа. Можно предположить, что там были несчастные, нуждающиеся в срочной помощи, и доброе сердце беглецов побуждало их, несмотря на опасность, которой они сами подвергались, немедленно послушаться голоса милосердия и самоотвержения.

К несчастью, в этой пустынной местности нет никакой возможности найти дорогу ночью. И они стали с лихорадочным нетерпением дожидаться дня. С другой стороны, темнота ночи в этом лесу казалась им просто страшной. Факир, чувствуя их волнение, зажег несколько сухих смолистых веток, осветив хотя немного окрестные предметы.

Слон Шиндиа умирал. Бедное животное было в нескольких местах пронзено пулями, одна из которых нанесла ему смертельную рану, прострелив шейную вену. Его товарищ Рама, весь покрытый кровью, тем не менее был не очень тяжело ранен. Бессребреник, вооружившись факелом, сперва осмотрел его ноги, которые, вопреки его ожиданиям, оказались не столь поврежденными. Правда, там и сям действительно зияли раны, но снаряды, будучи очень маленького калибра, прошли, очевидно, насквозь, не повредив, к счастью, костей. Впрочем, одна из ран, по-видимому, причиняла бедному животному большие страдания. Она находилась над ступней; кровь лилась из нее обильной струей, и бедный Рама рычал от гнева и нетерпения. Он приподнимал свою огромную ногу и тряс ею, как обжегшаяся кошка. Миссис Клавдия первая увидела при свете факела огромный отек в виде опухоли, откуда кровь бежала красной струйкой. Проникшись состраданием, она сказала мужу:

– Джордж, мой друг, смотрите, смотрите! Бедное животное! Как оно страдает. Нельзя ли ему помочь?

– Попробую! – ответил капитан.

 

Глава III

Индия, которая до сих пор еще придерживается кастового устройства, должна по логике считаться также и классической страной рабства. Что только англичане не делали, чтобы постепенно уничтожить касты, все-таки последние остались со всеми их законами, знаками, со всеми предрассудками и тиранией. Хотя англичане и объявили всех подданных индобританской империи равноправными, но индусы тем не менее продолжают подчиняться прежней иерархии, от которой сами же и не желают освободиться.

Считается, что теоретически больших наследственных каст четыре: 1) секта браминов, из которой выходят все жрецы; 2) кшатриев, или воинов; 3) васий – торговцев и земледельцев; 4) судров, или служителей. Из каждой из этих четырех главных каст вышли бесчисленные второстепенные, в которых разобраться трудно. Все эти категории личностей, даже самые малые из них, имеют свои привилегии и пользуются уважением; все, кроме одной, а именно той, чье название вызывает мысль о горькой нужде, возмутительной несправедливости и чувство, увы, слишком заслуженного сострадания – это секта парий.

Это слово, которое и у нас, по аналогии, приобрело печальное значение, происходит, как говорят лингвисты, или от слова pага, которое по-гречески, как и по-санскритски, означает «находящиеся вне», или от тамульского рагеуегs – «вне классов». Итак, парии составляют, собственно говоря, объединение таких людей, которые находятся вне всякого класса! Это – отверженные злодеи, нечистые люди, и прикосновение их считается настолько оскверняющим, что, даже будучи случайным, влечет за собою длинные очистительные церемонии: молитвы, покаяние.

Отвращение к несчастным простирается так далеко, что жрецы, «дважды рожденные», dwidjas, не смеют дотронуться до них даже палкой, хотя бы в виде наказания. Парии претерпевают те же унижения, то же физическое и моральное отвращение к себе, которое испытывали в Средние века люди, отлученные от церкви. Но отлученные после снятия приговора снова могли занять свое прежнее положение среди равных, так как ужасный интердикт (запрещение) налагался только временно. Несчастный же индус, который рождается в секте парий или впоследствии попадает в их число, навсегда несет на себе проклятие.

Этот презираемый всеми класс заключает в себе не одних парий по рождению, но и тех, кто по той или иной причине, чаще всего за какой-нибудь недостойный поступок, был изгнан из своей касты. Итак, изгнание из касты считается для индуса самым ужасным несчастием.

Было бы слишком долго, да и бесполезно объяснять, почему пундит Биканель, принадлежавший к одному из самых благородных и древних браминских семейств, был изгнан из своей касты и сделался парией. Биканель, обладавший всеми возможными пороками, какими только могут быть наделены жители Востока, совершил все возможные преступления для удовлетворения своих порочных страстей, наконец, был постыдно изгнан из своей касты равными ему браминами и снискал презрение всей нации. Случай, чтобы брамин мог потерять свой сан, встречается весьма редко, но все-таки встречается. В таких случаях человек, чтобы не терпеть невыносимого позора, обыкновенно лишает себя жизни. Но Биканель не разделял подобной точки зрения и, подобно тому, как прежде был в полном смысле слова брамином «fin de siecle», теперь решился еще в большей степени быть парией «fin de siecle».

Вполне уверенный, что жизнь прелестная вещь и что не следует расставаться с ней по возможности дольше, он рассудил, что англичане могли бы хорошо использовать его и в виде вознаграждения отнестись снисходительно к его грехам; так как англичане не выражают ни малейшего презрения к людям вне касты, он смело предложил им свои услуги. Брамины владеют самыми страшными тайнами, касающимися людей и дел этой таинственной страны, которую англичане победили, завоевали, но не покорили. Поэтому предложение отверженного брамина, почти единственное в летописях Индии, пришлось очень кстати для правительства, которое поспешило им воспользоваться. У Биканеля спросили, чего он хочет. Он ответил:

– Мне нужно большое жалованье и место в полиции!

Англичане никогда не торгуются, когда дело идет о соблюдении их интересов. Биканель сразу получил жалованье генерала и место в тайной полиции, где он, таким образом, мог делать все, что захочет: безнаказанно удовлетворять свои порочные желания и мстить тем, против кого он что-то имел. Дикое животное, сделавшееся домашним, всегда начинает ненавидеть тех своих собратьев, которые остались на свободе. Примером могут служить слоны и лошади, которые со страстью предаются охоте на себе подобных и оказываются безжалостными к тем из них, которые попадут в плен к человеку. Таковым же оказался лишенный своего сана брамин, недостойный пундит Биканель, который, поступив на службу к англичанам, немедленно стал питать самую дикую ненависть ко всем индусским кастам и в особенности к своей собственной. Благодаря этой ненависти он оказал большие услуги своим новым начальникам, которые все больше и больше стали его ценить. С тех пор он принимал участие во всех делах, касавшихся туземцев, и отличался просто дьявольской ловкостью и хитростью. Он умел принимать любое обличье и с неслыханным совершенством разыгрывать роль какого угодно лица; он пускался во все тяжкие и для этого прибегал к самым удивительным уловкам. Он скоро сделался тайным помощником и советником начальника полиции и значительно облегчил ему карьеру.

Ужасная драма, лишившая жизни герцогиню Ричмондскую, весьма обрадовала его, дав возможность излить на бывшего своего собрата, брамина Нариндру, всю свою ненависть. Он-то и посоветовал судьям произнести ужасный приговор над виновным; это была нелепая и опасная игра, которая не пришла бы в голову англичанину, но бывший брамин хорошо знал, что это было самым ужасным наказанием для всей касты.

Он еще более заинтересовался этим делом, когда оно, благодаря приехавшему сюда капитану Бессребренику, приняло неожиданные и необычайные размеры. Бессребреник, по вине которого надругательства над останками брамина не могло совершиться, стал предметом непримиримой ненависти Биканеля; эта ненависть еще усилилась с того дня, когда пундиты стали ему явно покровительствовать. Обстоятельства, воистину удивительные, благоприятствовали ему во всех отношениях. В тот самый день, когда несчастная герцогиня Ричмондская была заколота брамином, Биканель принимал джентльмена, отрекомендовавшегося ему под странным титулом серебряного короля. Это был человек большого роста, лет пятидесяти, худой, с выпирающими костями; на подбородке торчал пук жестких волос с проседью. Он говорил короткими, отрывистыми фразами, какие употребляют в телеграммах. Его наружность и манера гнусавить заставляли признать в нем чистокровного янки.

– Я, – сказал он, приступая прямо к делу, – Джим Сильвер, серебряный король… американский подданный… я стою 200 миллионов долларов. Вот пара слов от вашего начальника, читайте скорей!

– Но, милорд…

– Я не плачу за титулы и вовсе я не лорд, я плачу за услуги, и притом очень дорого.

– Что прикажет ваша милость?

– Капитан Бессребреник, нефтяной король, американский подданный… мой враг… выиграл у меня два миллиона долларов… женился на женщине, которую я любил… Я хочу, чтоб он исчез на веки с лица земли… Я хочу жениться на его вдове!

– Так вы рассчитываете на мою помощь, так ли, милорд?

– Вы все-таки хотите называть меня милордом?

– Американский король не может быть ниже лорда в Индии.

– All right! Ну, так я рассчитываю на вас. Сколько вы хотите за содействие?

– Во-первых, я хочу полной безнаказанности в случае, если придется совершать маленькие неправильности… безнаказанности, за которую поручились бы лица, облеченные властью.

– Сколько вы хотите денег?

– Много, много!..

– Я дам больше, чем вы думаете: в тот день, когда после смерти Бессребреника я женюсь на его вдове, я дам вам миллион долларов!

– Ах, вы настоящий лорд! – в восхищении воскликнул член тайной полиции.

– Вы соглашаетесь?

– С радостью! А насчет расходов по ведению дела…

– Я заплачу! Вот билет Национального банка на 100 тысяч долларов!

– Благодарю, милорд. А где же теперь ваш враг?

– Он должен скоро приплыть сюда на яхте, носящей его имя, – «Бессребреник». Он вошел в Хугли, будет сегодня вечером в Калькутте.

– Вы в этом уверены?

– На столько же, как и в том, что я его ненавижу. Он путешествует ради своего удовольствия… был на одном из островов Тихого океана, где потерпел крушение, посетил Океанию, Австралию, Малайзию, миновал Малаккский пролив… хочет остановиться в Индии… но тут он погибнет! Все выходы будут для него перекрыты… Я разослал своих агентов повсюду! Довольно вам этих сведений?

– Да, милорд! Мне остается несколько часов, чтоб подготовиться к этому делу: составить план, установить свои посты. Времени еще более чем достаточно.

– Well! Я полагаюсь на вас в деталях. Главное, чтоб Бессребреник перестал существовать. Относительно средств мне все равно: я плачу, вот и все.

– Милорд будет доволен!

– Место жительства: Itrand, Villa Princess. Вы будете приходить три раза в день или посылать мне уведомление о ходе дел. До свиданья!

При этих словах странный и мрачный господин выплюнул табак, который он смаковал с внушающим отвращение наслаждением, вытащил из кармана сверток табачных листьев, открутил кусочек, откусил его, запихал за щеку и важно удалился медленным шагом.

Оставшись один, Биканель, не вдаваясь в долгие размышления об этом странном посещении, тотчас же проникся ненавистью и пожеланиями платившего так дорого янки; Бессребреник, которого он не знал и не видал никогда, сразу же стал его смертельным врагом. Он только спрашивал себя, как поразить его вернее и быстрее. Тут ему и пришла мысль представить его русским агентом, человеком, которого могущественный сосед подкупил, чтоб сеять вражду на афганской границе и поддерживать воинственный дух афридиев. Подобные уловки всегда удаются в стране, находящейся на военном положении, тем более если война ведется неудачно.

И вот в то время, как «Бессребреник» медленно двигался вверх по Хугли, приветствовал в Даймонд-Харборе английский флаг, а его хозяин восхищался таинственной Индией, которой он никогда ранее не видел, Биканель сочинял против него ужасный донос, последствием которого был немедленный арест капитана, как только яхта бросила якорь. Обстоятельства благоприятствовали злоумышленникам…

 

Глава IV

Пока факир с помощью Мария, Джонни и вожатого пробовал расстегнуть подпруги, которыми корзина была прикреплена к спине мертвого Шиндиа, Бессребреник попросил свою жену подержать факел и смело принялся за дело. Вожатый Рамы слез с него и, стоя рядом, нежно разговаривал с ним. Бессребреник в свою очередь тоже погладил хобот, который все время шевелился, и вытащил из-за пояса маленький кинжал. Он дотронулся острием до опухоли и, размахнувшись со всей силы, разом распорол ее. Конечно, он подвергался серьезной опасности: слон мог не понять цели операции, которая усиливала его боль, прийти в бешенство и раздавить «хирурга» своей огромной ногой, как какую-нибудь грушу. Но Бессребреник не без основания рассчитывал на ум животного.

Под ножом Рама испустил ужасные крики: «Нuink!», потом весь принялся дрожать, но не шевельнулся. Из раны хлынул целый поток крови. Бессребреник сунул в рану два пальца и нащупал твердое тело. Во все время операции вожак старался своими разговорами отвлечь раненое животное. Бессребреник с большим хладнокровием попытался вытащить этот посторонний предмет, в котором опознал пулю, засевшую в суставе. После многочисленных усилий, от которых его бросало в пот, ему наконец удалось добиться своего – пуля была извлечена. Вероятно, она давила на нервный узел и этим причиняла животному ужасную боль. Как только Бессребреник вытащил ее, Рама глубоко вздохнул, выказывая явное облегчение. Он дотронулся хоботом до раны, втянул в себя воздух, затем выбросил из хобота набравшуюся туда кровь и повторил этот маневр раза два или три. Потом он поднял хобот, погладил им тихонько лицо, шею и руки Бессребреника как будто хотел поблагодарить его или обнюхать, чтоб хорошенько запомнить. Бессребреник со своей стороны тоже погладил слона по хоботу и сказал ему несколько слов, причем огромное животное приподняло уши, как будто для того, чтоб лучше запечатлеть в своей памяти этот дружественный голос. Вожатый с большой радостью убедился в том, что Рама, получив облегчение, мог теперь идти почти так же хорошо, как и прежде. Что же касается факира, он сказал своим горловым голосом:

– Сагиб, тем, что вы спасли Раму, вы приобрели себе преданного друга, который будет вас любить более, чем человек, и слушаться лучше, чем собака!

Бессребреник и его жена не забыли странного шума, слышанного ими полчаса тому назад, за которым последовала мертвая тишина, и решили поскорее идти на то место, где, по всей вероятности, случилась ужасная катастрофа. Так как бедный Шиндиа закончил свое существование, то его товарищу Раме пришлось нести на себе всех путешественников. Гауда, предназначенная прежде для одного только капитана и его жены, должна была принять в себя и двух моряков. Марий и Джонни отказывались было от этого слишком почетного места, уверяя, что они отлично пройдутся пешком. Но Бессребреник одной фразой прекратил дебаты:

– Имею я право командовать здесь, как и на яхте, не правда ли?

– Есть, капитан! – в один голос отвечали храбрые моряки, вытягивая руки по швам.

– Ну, так я приказываю вам садиться!

Вожатый покойного Шиндиа и факир шли пешком: они были одеты просто в лангути, что позволяло им скользить, подобно ящерицам между ветками, да и вообще они были привычными и неутомимыми пешеходами. Но как они ни торопились, а на место поспели не раньше чем через час.

Предчувствие не обмануло европейцев. Это действительно была железнодорожная катастрофа, тем более ужасная, что произошла в пустынной местности, между двумя очень отдаленными станциями, вдали от всякой помощи. Они были первыми живыми существами, появившимися перед этой ужасной массой обломков, которые возвышались огромными готовыми обрушиться грудами и из-под которых раздавались мучительные крики и хрипение, надрывающие душу. В маленьком овраге лежал локомотив колесами вверх; он раздавил при своем падении англичанина-машиниста и туземца-кочегара. Там и сям бегали оставшиеся в живых люди, которые, обезумев от страха, не могли никому помочь.

Не теряя времени на выяснение, по какому, случайному или преднамеренному, поводу произошло это крушение, Бессребреник, моряки и сама миссис Клавдия, которая не боялась замарать в крови свои нежные руки, принялись изо всех сил разбирать обломки в надежде спасти от ужасной смерти хотя бы одну из несчастных жертв. Работая изо всех сил, Марий заметил:

– Э, капитан! Это все бедняки, туземцы, здесь нет ни одного белого!

– Правда, это как будто эмигранты!

– Посмотрите-ка, капитан, какие они все худые, настоящие скелеты!

Действительно, всюду выглядывали высохшие члены, пергаментные лица, туловища с выступающими ребрами – все, казалось, было уничтожено и раздавлено. До сих пор смелые спасатели находили только мертвецов, и в каком состоянии! Однако душераздирающие крики все еще раздавались из-под платформы, которая застряла между колеями железной дороги. Молодой детский голос звал на помощь на прекрасном английском языке, и его отчаянные звуки хватали за сердце. Бессребреник и Клавдия побежали прямо туда.

– Мужайтесь! Мы идем к вам на помощь! – закричал капитан.

Он попробовал приподнять платформу, но это было выше его сил, он не мог даже пошевельнуть ее.

– Джонни, Марий! Скорее сюда, друзья мои! – закричал он морякам.

Все трое впряглись и попробовали сдвинуть вагон, делая неимоверные усилия, но все было напрасно. Дети продолжали кричать, голоса их все так же раздирали душу, но, к несчастью, они слабели.

– Помогите, помогите, пожалуйста… я задыхаюсь… Мой брат! Спасите моего брата!.. Патрик, Патрик, ответь мне! Он не говорит, он не слышит!.. Патрик, это я, Мэри! Помогите! Я умираю. Помогите! Боже мой, не оставляй нас!

Миссис Клавдия, которую эти жалобы поразили в самое сердце, упала на колени, в отчаянии ломая руки, с глазами, полными слез. Бессребреника вдруг осенила счастливая мысль.

– Слон! Рама, сюда!

Все трое впряглись и попробовали сдвинуть вагон…

Доброе животное, услышав, что его зовет белый человек, принесший ему облегчение, живо приблизился, ступая между развалинами с невероятной ловкостью и осторожностью. Бессребреник погладил его по хоботу, сказал ему несколько нежных слов и, указав на деревянную громаду, сделал вид, что поднимает ее. Рама раза два втянул хоботом воздух с громким звуком: «урмпф! урмпф!», потом внезапно сморщил лоб и навострил уши; умные глаза его заблестели: он понял, чего хочет его новый друг. Медленно, не торопясь, с невообразимой силой и ловкостью он подсунул хобот под край платформы и с усилием приподнял ее. Тотчас же воздух и свет проникли под обломки, где умирали бедные дети.

– Мужайтесь! – воскликнул Бессребреник. – Мужайтесь!

Он проскользнул под платформу, поддерживаемую слоном, и увидал между рельсами ребенка. Он осторожно поднял его, перенес и отдал Марию со словами:

– Осторожно, мой друг!

Это был мальчик-подросток, находившийся в беспамятстве, бледный, как смерть, и прекрасный.

Бессребреник вернулся под этот импровизированный навес и, следуя по направлению голоса, нашел второго ребенка. Он принес его и тоже вручил своей жене, сказав:

– Позаботьтесь о ней, милая Клавдия.

Это была прелестная молодая девушка, чьи чудные белокурые волосы были обсыпаны землей и камешками, а большие голубые глаза, красные от слез, выражали сильное страдание и ужас. Она, казалось, совсем лишилась голоса и едва могла вымолвить: «О, благодарю! Спасите моего брата!» – в ответ на ласковое обхождение, заботы доброй женщины и ее нежные слова, которые она с трудом понимала.

Под платформой больше никого не оказалось.

– Хорошо, Рама, брось это, мой милый! – сказал Бессребреник слону.

Последний тихонько опустил тяжелую платформу, нагруженную бревнами и досками, как будто он мог понять сказанное по-французски. Похлопав в знак приязни доброе и сильное животное по хоботу, капитан стал помогать своей жене ухаживать за мальчиком, которого они только что спасли. Миссис Клавдия дала ему понюхать флакон со спиртом, с которым никогда не расставалась. Капитан натер ему руки и виски. К несчастью, все усилия оказывались пока напрасными. Молодая девушка разразилась рыданиями, восклицая разбитым голосом:

– О, неужели мой брат, мой Патрик, умер! Нет, это невозможно… Мы и так достаточно несчастны!

– Успокойтесь, дитя мое! – кротко ответила молодая женщина. – Ваш брат не умер; мы возвратим его к жизни!

– Как вы добры и как я вам благодарна! Подумайте только, мы совсем одни! Неделю тому назад была убита наша мать…

– Бедные дети! – прошептала молодая женщина, глаза которой наполнились слезами.

– Мы ехали вместе с этими эмигрантами в Пешавар, к нашему отцу, офицеру полка Гордона.

Миссис Клавдия глубоко сочувствовала бедным детям, которым пришлось ехать вместе с голодающими. Мэри продолжала, рыдая:

– Поезд, который шел очень тихо, все-таки каким-то образом сошел с рельсов… Мы почувствовали сильный толчок и бросились друг к другу, думая, что конец… а потом… я не знаю.

– Успокойтесь, дитя мое! – сказал в свою очередь капитан. – Это катастрофа, у которой – увы! – так много жертв, послужит тому, что страдания, которые вы незаслуженно терпите, скоро кончатся!

Факир, оба моряка и вожатые, которые, стараясь освободить несчастных из-под обломков, немного удалились от группы, вдруг прибежали назад.

– Скорей, Сагиб, скорей! – закричал факир.

– Что случилось?

– Сюда идет спасательный поезд. Там, верно, солдаты, полицейские, судьи…

– В таком случае, – сказал капитан, – надо бежать. Все меня слишком хорошо знают. Но что делать с этими детьми?

– Как вы можете спрашивать, друг мой? – сказала с живостью графиня. – Я собираюсь взять их с собой. Видите, этот бедный мальчик едва открывает глаза!

Веки Патрика слабо приподнимались, и незаметное дыхание уже слетело с его уст.

– Он жив, он жив! – воскликнула Мэри, схватив руку миссис Клавдии и судорожно ее сжимая.

– Скорей, скорей! – повторил факир, бросая на Патрика и Мэри странный взгляд.

Бессребреник, понимая, какой опасности он подвергается, схватил Патрика, поднял его, как перышко, легко взобрался на лестницу, прислоненную к боку Рамы, и осторожно положил мальчика.

– Теперь ваша очередь, дитя мое! – сказал он Мэри. – Вы можете влезть самостоятельно?

Энергичная и решительная, истинная дочь воина, Мэри выпрямилась, призвала на помощь всю свою силу воли и, несмотря на усталость, последовала за братом. Миссис Клавдия взобралась туда же. Потом Марий, Джонни, факир, вожаки… Корзинка, к счастью, довольно крепкая, была набита битком. Вожак свистнул, и Рама, как будто чувствуя опасность, которой подвергаются его друзья, во весь дух пустился по степи, не обращая внимания на раны, из которых сочилась кровь.

Читатели, вероятно, помнят великодушную помощь, оказанную Бессребреником тем индусам, которые с опасностью для жизни старались вытащить из вод Хугли подвергшиеся осквернению останки брамина Нариндры. Этот поступок при соответствующих обстоятельствах легко поставил Пеннилесса в очень невыгодное положение по отношению к английским властям, к тому же на него поступил донос, как на русского шпиона.

Последствия всего этого известны.

Пундиты же со своей стороны бдительно и самоотверженно следили за человеком, которому были столь многим обязаны, а фанатики никогда не забывают подобных обязательств. Произошла тайная, но быстрая, ужасная, хватающая за душу борьба, из которой капитан в конце концов вышел победителем – но какой ценой!

Может быть, только один Биканель чувствовал истину, то есть то, что Бессребреник благодаря участию в заговоре помощника тюремного сторожа проглотил, сам того не подозревая, один из таинственных напитков, известных одним только посвященным. Это был один из тех ядов, о существовании которых европейцы даже не подозревают и употребление которых настолько опасно, что пойти на это решаются только в исключительных случаях. Биканель не ошибся, придя к известным выводам на основании своего прежнего опыта. К счастью для беглецов, он слишком поздно понял истину. Это случилось только после похорон, на которых он присутствовал, чтобы иметь право доложить серебряному королю: «Я видел, как над вашим врагом поставили надгробный камень».

Его сильно заинтересовало, почему вдова и ее слуги не уходят с кладбища; поэтому он решил терпеливо ждать, скрывшись во мраке. Тогда он и увидел, как могильщики вырыли тело капитана и унесли его. Он следовал за этой таинственной группой по джунглям, граничащим с Калькуттой, и подошел вместе с ними к таинственному убежищу, где совершилось воскрешение Бессребреника. Только увидев переодетого капитана, его жену, моряков и двух слонов, он понял, что был обманут, что полиция, Верховный суд, правительство – все попались в ту же ловушку, что и он, и что нужно все начинать сначала. Он дождался, чтобы шествие тронулось, и возвратился в город, ворча:

– Хорошо, Берар! Недурно задумано! Но мы скоро посчитаемся с тобой, мой друг, и ты увидишь, что тебе меня не обыграть.

Вместо того чтобы немедленно предупредить начальника полиции, он велел отвезти себя на Villa Princess, где серебряный король, видя, что все идет как по маслу, считал дело уже почти выигранным. Джим Сильвер, рассчитывавший сделаться супругом миссис Клавдии, предавался розовым мечтам, погрузившись в море блаженства, перебирал в уме всевозможные радужные планы. Сухие слова Биканеля заставили его упасть с неба на землю.

– Бессребреник жив и свободен; он теперь убегает с женой и двумя матросами!

Серебряный король испустил яростный возглас и заговорил сдавленным голосом:

– Ваше место в аду! Вы его выпустили!

– Что бы вы сделали на моем месте?

– Застрелил его!

– А с меня бы после этого сняли кожу его телохранители, дюжие малые, могу вас уверить!

– Ваше место в аду! Вы его выпустили!

Серебряный король яростно бегал взад и вперед; лицо его покрылось каплями пота, глаза налились кровью; он хриплым голосом ронял бранные слова и проклятия и, дабы успокоить свои нервы, крушил все, что попадалось ему под руку. Биканель спокойно предоставил грубияну возможность излить весь свой гнев и, когда наступило некоторое затишье, сказал:

– Ничего еще не потеряно, и я нахожу, что так гораздо лучше!

– Нечего сказать, как теперь поправить дело?

– Я вас сведу лицом к лицу с вашим врагом, и на этот раз он будет действительно мертв.

– Вы ведь только что сказали, что он бежал. Где его найти? Индусская территория огромна. Это все равно что искать булавку в стогу сена.

Биканель рассмеялся и прибавил:

– Люди, которые путешествуют караваном, с двумя слонами, не могут исчезнуть, словно булавка. Через несколько часов мы, конечно, нападем на их след и затем выберем благоприятный момент, чтобы хорошенько с ними разделаться.

– Вы дадите знать правительству? Думаю, что этого лучше не делать, а действовать самим. Официальные власти всегда тормозят дело…

– Я с вами не согласен. Чтобы поставить на дороге вооруженных солдат, чтобы располагать властью, которую вы можете употребить соответственно вашим выгодам, нужно иметь официальные приказания. Между тем я могу их получить только в том случае, если скажу правду. Но не бойтесь: это даст мне в руки огромную силу, которой я воспользуюсь в ваших же интересах.

– Well! Когда начнется охота?

– Через несколько часов.

– Я присоединяюсь к вам.

– Вы, ваша милость?

– Да, я, выслеживать зверя – это моя специальность, я считаюсь выдающимся ковбоем на Западе и растреадором в Аргентине. Я – человек дела! Я заработал свой миллиард не тем, что сидел на месте и нанизывал бусы. Good-byе! Вы скоро увидите меня в деле!

– Ну, так на том и порешим! Работа на глазах хозяина только выигрывает!

Все произошло точно так, как предвидел Биканель. Он сообщил правительству вкратце только о самом важном из всех последних событий, а именно о том, что тело Бессребреника похищено. Ему поручили произвести розыски, облекли соответствующей властью; он набрал, кого хотел, себе в помощники и, не теряя ни минуты, принялся за «охоту», как энергично выразился серебряный король. Выследить беглецов, которые, будучи уверены, что их никто не узнает, не особенно и старались прятаться, было нетрудно. Биканель, Джим Сильвер и сопровождавшие их всадники пошли по их следу и, наконец, опередили их, пока те отдыхали в гостинице. Они тщательно продумали засаду, намереваясь убить слонов и взять беглецов живыми. Эти последние чувствовали себя тем более в безопасности, что англичане должны были считать Бессребреника навеки исчезнувшим с лица земли и покоящемся в могиле. Итак, они весело шли по индусской дороге, пролегавшей через степь, никоим образом не догадываясь об истинном положении дел. Как человек, привыкший повелевать и видеть свои приказания немедленно исполненными, Джим Сильвер хотел приступить к нападению тотчас же, несмотря на возражения Биканеля. Его американская живость плохо уживалась с медлительностью, в которой кроется сила людей восточных. Читатели помнят, чем кончилось это преждевременное нападение и что за ним последовало. Этот первый неуспех, однако, не обескуражил серебряного короля. Принужденный отступить, он кратко резюмировал положение дел:

– Мы испытали свои силы в маленькой схватке; она окончилась неудачей… Бессребреник хороший игрок… достойный меня соперник… Итак, начнем все сначала!

 

Глава V

Даже когда миновали все невероятные события, с быстротой молнии последовавшие одно за другим, беглецы не имели возможности опомниться. Этот водоворот головокружительных происшествий, который проносил их через самые необыкновенные и самые неожиданные приключения, не давал им прийти в себя. Они неслись вперед, словно влекомые бурей, чувствуя себя не в состоянии справиться с этим вихрем событий или хоть направить его в нужную сторону. Теперь они мчались полным ходом, спрессовавшись, насколько могли в корзине, которая раскачивалась с боку на бок и подскакивала на спине слона Рамы. Они боялись свернуть на дорогу. Подзадориваемый вожатым слон скакал прямо через поле по кратчайшему пути, не заботясь о препятствиях. Он бежал теперь крупной рысью, пыхтя, храпя и фыркая, весь покрывшись пеной, поднимая свои огромные ноги с точностью автомата, легко преодолевая по 25 километров в час.

Местами джунгли прерывались маленькими оазисами, где виднелись деревушки, жалкое собрание соломенных шалашей, между которыми бродило несколько исхудалых ребят, окруженных еще более худыми и истощенными домашними животными. Буйволы шлепали по грязи около хижин и при появлении путников убегали, задрав хвосты трубой, пыхтя и грозя слону рогами. Добрый Рама не обращал на них никакого внимания, точно так же, как не обращал никакого внимания и на дорогу – он бежал по тощим плантациям, совершенно уничтожая их своими огромными ногами, топтал поля, засеянные хлопчатником, индиго, коноплей, маком или сахарным тростником! Он с удовольствием кидался в тинистые болота, которые особенно удобны для возделывания риса, оставлял вызывающий горестные чувства след на правильно расположенных возделанных квадратиках земли, размежеванных между собою и чередующихся с косогорами. Он без малейшего стыда вырывал пучки рисовых стеблей прелестного темно-зеленого цвета, подносил их к своему рту и жевал с видимым удовольствием. Что делать, ведь надо жить! Слон счастливее, чем его хозяева, чьи запасы уже истощились, он питался за счет того, на кого обыкновенно падает вся тяжесть войн, вторжений или простого грабительства, – за счет крестьянина.

Едущим было трудно разговаривать, им было во всех отношениях неудобно, тесно и жарко. Однако провансальский акцент Мария время от времени вносил оживление в эту напряженную атмосферу молчаливого бегства, полного страха и тоски, несмотря на опробированное мужество каждого.

– Ах, капитан, право, жаль…

– Ну, говори, Марий! – сказал Бессребреник, которого всегда забавляли выходки боцмана.

– Я вот что думаю: если б мадемуазель Фрикетта была с нами!

– Правда, Марий, – вставила миссис Клавдия, – нам действительно без нее очень скучно. Что-то она теперь делает?

– Она, верно, теперь в Париже у своих родителей и ожидает окончания войны за Кубу, чтоб выйти замуж за своего жениха, который приходится ей двоюродным братом, за капитана Робера… Ресаіre! Ей будет досадно, что она не согласилась поехать с нами вокруг света, когда мы ее приглашали. А ей ведь очень хотелось прокатиться на «Бессребренике», на котором с нами случилось при высадке на Кубу одно памятное событие… когда нас спасал другой «Бессребреник» – воздушный шар. Вся беда в том, что она боялась огорчить своих родителей… маменька так ее уговаривала, что дочка, наконец, осталась… А потом, она находила, что путешествие будет однообразным. Хорошенькое однообразие! Возня с крокодилами, ваш арест… черные платки тугов… убийства… встреча с этими прекрасными детьми… Если только все это рассказать кому-нибудь, люди скажут, что я сочиняю, мелю чепуху! Ах, мадемуазель Фрикетта, как бы нам было весело, если б вы были с нами!

Все посмеялись этому потоку слов, который, несмотря на свою совершенно невероятную форму, живо напомнил всем дорогую отсутствующую.

Скачка продолжалась все с той же скоростью, не прерываясь ни на минуту; один за другим следовали толчки и удары, и едущие пребывали в сильном изнеможении. Волей-неволей пришлось остановиться невдалеке от деревни… Наступала ночь, и дальнейшее бегство становилось невозможным. Кроме того, у беглецов не осталось никаких припасов: ни пищи, ни питья. Капитан велел сделать остановку и спустился вниз со своими спутниками, между тем как факир и вожатый Шиндиа, оставшийся без дела после смерти животного, отправились на поиски провизии.

К всеобщему удивлению, Патрик и Мэри, несмотря на истощение и волнение, причиненное им крушением поезда, перенесли бешеную скачку без малейших жалоб. Бедные дети растратили свои последние силы, последнюю энергию на борьбу с усталостью, а их физические страдания еще усиливались от нравственных огорчений. Мэри, щеки которой ярко горели, имела нездоровый вид. Она едва держалась на ногах и, видимо, была очень слаба. Марий и Джонни развернули камбоджийские матрацы, и молодая девушка, совсем ослабевшая, тяжело упала на один из них. Миссис Клавдия села рядом с ней, приподняла ее пылавшую голову и тихонько, с нежностью сестры, заботилась о ней, утешая душу и ублажая тело. Вожатый принес несколько прекрасных лимонов, сочных и душистых. Молодая женщина выдавила сок из одного из них, держа его над самыми губами девочки, которая прошептала: «Благодарю!» и принялась много и быстро говорить, как в лихорадке.

Капитан со своей стороны ухаживал за Патриком и старался, как мог, ободрить его. Мальчик, полный благодарности, ласково отвечал ему; при этом у него по щекам катились слезы. Он хотел подавить их, но, не будучи в силах справиться со своим волнением, наконец, разразился рыданиями.

– Вы, верно, подумаете, что я очень глуп, – сказал он прерывающимся голосом… – Я уже потерял все, что только можно в жизни потерять, и страдал, как только можно страдать, а между тем у меня еще остается довольно слез, чтоб оплакивать мою собачку, моего бедного Боба, нашего последнего верного друга! Он был с нами на поезде и, верно, погиб под обломками!

– Мое милое дитя, все это нисколько не глупо и даже не смешно! – ответил капитан, тронутый таким добросердечием. – Я и сам очень люблю животных! – прибавил он. Марий вмешался в свою очередь:

– Вы любите свою собачку, как настоящий моряк, мой молодой друг. Ну, так я вам скажу: я плакал на Кубе, как теленок, о смерти Браво, собачки маленького сиротки Пабло.

Патрик, который хорошо говорил по-французски, понял все, несмотря на акцент и на чисто морские выражения, и с того момента почувствовал искреннюю привязанность к матросу из Прованса. Его холодная английская сдержанность растаяла при соприкосновении с выражениями горячих чувств по поводу гибели смиренного друга, которого он жалел от всей души.

– А потом, кто знает? Ведь, может быть, он еще найдется?! – продолжал важно рассуждать Марий.

– Ах, да, дай Бог, чтоб он нашелся! – воскликнул мальчик, полный надежды.

До сих пор Патрик едва успел рассмотреть своих неизвестных друзей. Хотя они с непринужденностью носили свой восточный костюм, он очень скоро догадался, что они не индусы. Однако же по их произношению ясно, что они и не подданные Ее Величества Императрицы. Должно быть, они иностранцы, добрые, смелые, отважные. И его молодое сердечко, жестоко пораженное всеми обрушившимися несчастиями, столь упорными и частыми, теперь раскрывалось для благодарности и симпатии. Один только факир, в котором с первого взгляда легко было признать чистокровного индуса, внушал ему отвращение, смешанное с ужасом.

Этот последний был с ним очень вежлив, но холоден, несмотря на то, что горячая кровь, вероятно, быстро обращалась под его бронзовой кожей. Со своей стороны он старался избегать не только ближайшего соприкосновения с братом и сестрой, но даже взгляда в их сторону. Он заметно стеснялся и неловко чувствовал себя в их присутствии, несмотря на то, что участвовал в их спасении. Между детьми майора и этой таинственной личностью существовала какая-то тайная антипатия, которую они никак не могли побороть. Но это было только внутреннее ощущение, которого не замечали ни капитан, ни его жена, ни матросы.

Патрик, очарованный приятной, полной собственного достоинства внешностью и добротой капитана, притом чувствуя еще и симпатию к добродушному Марию, рассказал им в кратких словах про свою жизнь с сестрой, про свои несчастия, нужду и надежды. Он поведал все без утайки, как старым друзьям, или, скорее, как людям, которых считал достойными своего юношеского, честного доверия.

Тем временем Мэри становилась все разговорчивее. Она говорила, говорила, все оживляясь, словно в лихорадке. Ее бессвязные речи очень испугали графиню де Солиньяк.

С ловкостью, достойной матроса и бывшего дровосека, Джонни соорудил из бамбуковых стволов прелестный домик-игрушечку и покрыл его огромными банановыми листьями прекрасного нежно-зеленого цвета, блестящими, как атлас. На это ушло не более часа. Домик мог служить достаточным убежищем на случай дождя, который мог начаться в любой момент. Молодая женщина перебралась туда вместе с Мэри, все еще неподвижно лежавшей на своем камбоджийском матраце.

Сильно встревоженная графиня позвала мужа, который пришел в сопровождении Патрика и Мария.

– Посмотрите-ка, мой друг… Эта бедная девочка бредит… ее головка горит, пульс бьется с невероятной скоростью!

– Вероятно, у нее сильная лихорадка.

– А у нас нет никаких лекарств, ни крошки хинина… решительно ничего!

– Надо попробовать… поискать чего-нибудь!

– У белых нет средства против этой болезни… Эта болезнь неизлечима! – произнес суровым голосом факир.

– Что ты говоришь, факир? – воскликнул капитан.

– Правду, Сагиб! Это лихорадка здешних джунглей… Всякий белый, заболевший этой болезнью, непременно умрет!

Патрик слышал приговор, произнесенный над его сестрой, и испустил душераздирающий крик.

– Если белые не знают средства против этой болезни, может быть, оно известно индусам?

– Да, Сагиб, ты говоришь правду: может быть!

– Ты и сам так много знаешь…

– О, да, конечно… то есть я хотел сказать – нет!

Когда он произнес это «нет», его голос зазвенел, как медь, и глаза сверкнули в сторону маленькой больной с выражением сильной ненависти.

Капитан почувствовал тайну и содрогнулся. Он сделал знак своей жене и сказал факиру:

– Следуй за мной!

Факир почтительно поклонился и последовал за ним без малейшего колебания.

Когда они отошли шагов на пятьдесят, капитан остановился за зарослью лавров, своим порядком напоминавших питомник молодых деревьев. Посмотрев индусу прямо в лицо, он сказал без всякого предисловия:

– Ты знаешь средство, которое спасет ребенка?

– Да, Сагиб!

– Ты приготовишь его и спасешь ее?

– Нет!

Бессребреник побледнел и невольно схватился за курок револьвера, который торчал у него за поясом.

Факир заметил этот жест, наклонил голову и, смягчая свой грубый голос, сказал покорно:

– Сагиб, я мог солгать тебе и сказать, что не знаю средства против этой болезни. Но я сказал тебе правду; я никогда не унижусь до того, чтобы лгать. Теперь ты можешь убить меня, моя жизнь принадлежит тебе… Мои повелители отдали меня тебе… я твой раб, твоя вещь…

– Тогда отчего же ты отказываешься повиноваться мне, спасая ребенка, у которого скоро начнется агония?

– Потому что она принадлежит к проклятой расе, которая нас теснит; потому что мой отец, моя мать, мои братья… все мои родные были убиты англичанами; потому что здесь нет семьи, которая не оплакивала бы своего близкого, ставшего жертвой англичан… потому что секта, к которой я принадлежу, поклялась: «Смерть англичанам!»… потому что и я сам дал ужасную клятву над внутренностями белого буйвола, что буду уничтожать все, что принадлежит англичанам!

– Однако же, факир, если я стану взывать к твоим добрым чувствам, к твоему великодушию… если я, который никогда не просил, стану просить и умолять тебя…

– Ты – мой повелитель, ты имеешь право приказывать мне. Но я не могу тебе повиноваться, и поэтому убей меня!

– Я умоляю тебя, факир! – сказал Бессребреник, еще более побледнев и делая над собой ужасные усилия, чтобы сломить свою непокорную волю. Факир отодвинулся на три шага, поднял голову с трагическим выражением лица и, кидая на европейца огненные взоры тигра, скрестил на груди руки, мускулы которых казались кольцами змеи. Он простоял таким образом несколько минут, как будто бы в его огорченной душе происходила ужасная борьба, а потом воскликнул сдержанным, прерывающимся голосом:

– Это я задушил судью Нортона черным платком душителей! Это я тем же способом умертвил судью Тейлора! Я, чтоб отомстить за Нариндру, святого, дважды рожденного, убил герцогиню Ричмондскую… их мать, слышишь ли, их мать, Сагиб! Я – начальник тугов, или душителей, Бенгалии! Да, я – Берар!

Бессребреник выслушал эту странную, таинственную исповедь, не моргнув и глазом. Он не сказал ни слова в осуждение, ни одним жестом не выразил отвращения к этой мрачной личности, которая внезапно открылась перед ним.

Он только ответил спокойным голосом:

– Ну, Берар, если ты убил мать, то спаси дитя!

Факир медленно отнял руки от груди и указал на курок револьвера своим сухим и жестким, как корень дерева, пальцем:

– Я твой раб, моя жизнь принадлежит тебе: убей меня, Сагиб!

– Ты отказываешься?

– Я не могу согласиться!

– Хорошо, Берар. Я не буду спорить ни о твоих поступках, ни о причинах их. Ты спас меня, я этого никогда не забуду… Но мы должны расстаться!

– Но, Сагиб, это невозможно. Под страхом бесчестия, что хуже смерти, я должен отвести тебя в верное место.

– Довольно, не прерывай меня! Я чужестранец, я француз… Я принадлежу к великодушной нации, которая заступается за угнетенных, которая любила твоих братьев индусов, которая проливала свою кровь и тратила свое золото, чтоб отстоять их независимость… и чье имя чтится всеми, кто на этой земле рабства помнит о ней и думает о ней! Итак, факир, во имя моего отечества, которое всегда покровительствует слабым, я объявляю, что моя жизнь, жизнь моей жены и моих служителей отныне будет представлять одно целое с жизнью этих детей. Я усыновляю их, они будут мои. Я буду защищать их от врагов до того дня, когда передам с рук на руки их отцу. А теперь уходи, оставь нас одних! Я отказываюсь от твоих услуг и от услуг тех людей, которым ты повинуешься. Я освобождаю тебя и их от всяких обязательств. Иди, уходи, не появляйся больше у нас перед глазами… Оставь нас одних и без всяких средств к жизни, среди наших врагов. Я лучше умру, чем сделаю дурное дело. Что же касается Мэри, то я пойду умолять о милосердии жителей этой деревни, которые, может быть, окажутся добрее тебя!

Я – начальник тугов, или душителей Бенгалии!

При этих словах, сказанных с несравненным достоинством, факир испытал внезапное и сильное волнение. Его фанатизм смягчился. В глазах, похожих на глаза тигра, блеснуло доброе чувство. Он опустил голову и проговорил едва внятным голосом:

– Смерть поражает клятвопреступников! Так пусть же так будет и со мной! Я нарушу клятву и умру. Ты победил меня, Сагиб! Я приготовлю напиток – и молодая девушка будет спасена!

 

Глава VI

Поединок между Бессребреником и факиром велся, как заметили читатели, весьма энергично с обеих сторон, и даже настолько энергично, что последний, увлеченный злобной ненавистью к англичанам, открыл свою ужасную тайну. Итак, этот факир, этот неизменный, преданный друг и спаситель наших путников, столь самоотверженный и постоянный, оказался Бераром! Да, Бераром-душителем, начальником тугов, при имени которого дрожала вся провинция Бенгалия! Неумолимый исполнитель жестоких приговоров, произнесенных теми таинственными адептами, имя которых не было известно! Неуловимый, невероятно ловкий человек, на чей след никто не мог напасть и чья голова была оценена в 50 тысяч рупий.

Впрочем, капитан, который ничему никогда не удивлялся, не удивился этому открытию. В данный момент у него была одна цель – спасти Мэри от той болезни, при одном названии которой на самых смелых нападает ужас. Он нашел сведущего в этом деле человека. Его нисколько не смущало то обстоятельство, что у этого человека на совести много убийств, тем более что задуманы и исполнены они без всякой корыстной цели, единственно из фанатизма.

Когда Берар, побежденный красноречием капитана, наконец сдался и обещал свое содействие, успокоенный Бессребреник сказал ему:

– Благодарю тебя, факир, за данное обещание и надеюсь, что тебе не придется пострадать из-за доброго дела. Что же касается твоей тайны, то я ее сохраню и не открою никому. Никто из близких мне людей не узнает, что ты – Берар. А теперь поспеши остановить болезнь!

Факир поклонился и просто ответил:

– Я пойду поищу растения, действие которых спасет молодую англичанку!

Так он и сделал и вернулся через два часа, неся на голове пук растений с листьями, цветами и корнями. Вероятно, он ходил за ними очень далеко, так как по его бронзовой коже градом струился пот, и он, обычно такой выносливый, казался совсем измученным. Уходя, он дал некоторые инструкции вожатому, и последний со своей стороны отправился в другую деревню за посудой, которую можно было бы поставить на огонь, и за ступкой, чтоб растолочь растении. Когда факир пришел, все было готово: перед домиком горел яркий огонь, и вожак подкладывал туда топливо.

Состояние Мэри тем временем значительно ухудшилось, несмотря на то, что со времени ее заболевания прошло совсем немного часов. По ее сухой, горячей коже, на которой появились белые, точно мраморные, пятна, по ее черному языку, по ее глазам без выражения, по судорожно вздрагивающим рукам, вообще по всему было видно, что организм идет к неминуемой, ничем не сдерживаемой гибели; напуганные свидетели ежеминутно отмечали ухудшение в ходе болезни, которая в самом скором времени должна была унести несчастное дитя. Эта болезнь действительно ужасна; она свирепствует главным образом в низинах, сырых и болотистых местностях и появляется благодаря разложению остатков растений, которые или вовсе незаметны для глаз, или в виде легкого тумана присутствуют в воздухе; попадая в кровь, они оставляют там смертоносные зародыши болезни, отравляющие весь организм. Яд этот на одних не оказывает никакого действия, зато у других вызывает быструю смерть. В иных случаях он действует исподволь, медленно, в других действие его бывает внезапным. Если лихорадка оказывается злокачественной, то больной умирает через несколько часов. Дельта Ганга приобрела печальную известность тем, что представляет собой плодотворную почву для этой болезни, уносящей столько жертв. Стоит только представить, что в Бенгалии из ста больных семьдесят пять бывают больны именно этой лихорадкой. Стоит только представить, что в Индии болотная лихорадка ежегодно уносит более трех миллионов человек! Между тем как в Африке, Бразилии и Гвиане негры почти не заболевают, здесь же болезни одинаково подвержены и туземцы, и англичане. В английской армии, в которой насчитывается 60 000 человек, в среднем бывает до 50 тысяч заболеваний и двух тысяч смертных случаев, а в туземной 135-тысячной армии – около 120 тысяч больных и три тысячи смертей. При этом следует помнить, что легкая болотная лихорадка столь же похожа на настоящую болотную лихорадку джунглей, как легкое нездоровье – на холеру. Бедная Мэри, оказавшаяся более восприимчивой к этому бичу степей, чем ее спутники, получила злокачественную лихорадку, и притом внезапно, без всяких предвестников. Следствием этого неизбежно был упадок сил, а в близкой перспективе – смерть.

Теми, кто, сознавая свое бессилие, в отчаянии следили за ходом болезни, овладели давящая тоска и уныние. Все стояли молча, затаив дыхание, не шевелясь, и каждый думал: «Она умирает!»

Патрик упал на колени, схватил сестру за руку и шептал, сотрясаясь от рыданий:

– Мэри, Мэри, умоляю тебя… скажи что-нибудь! Посмотри на меня! Отвечай мне!

Несчастное дитя хриплым голосом произносило бессвязные слова, ничего ни видя, ничего не слыша.

Бессребреник, весь покрытый холодным потом, стоял около факира, казавшегося ему теперь скорее служителем ада, чем спасителем бедной девочки, и твердил одно и то же:

– Скорей, факир, скорей! Смерть приближается!

Факир поспешно толок, расщипывал, растирал, разминал листья, цветы и корни и бросал их маленькими порциями в кипяток. Все это продолжалось десять минут… десять минут тягостного ожидания и смертной тоски. После этого факир взял маленькую серебряную чайную чашечку, одну из тех, которые были припасены им для дороги вместе с провизией, и наполнил ее настойкой, не успев даже процедить ее. Затем он подал чашечку миссис Клавдии и сказал:

– Заставьте девочку выпить все это маленькими глотками!

Молодая женщина повиновалась и с помощью Патрика влила в рот умирающей несколько капель питья. С невообразимым терпением и ловкостью она продолжала это дело, несмотря на конвульсивные движения Мэри, несмотря на то, что челюсти больной невольно сжимались, несмотря ни на что. Это продолжалось около получаса. Благодаря ловкости миссис Клавдии, Мэри выпила всю чашку, не пролив ни капли. Факир безмолвно стоял и смотрел, ни один мускул не дрогнул на его неподвижном, как маска, бронзовом лице. Наконец, он глубоко вздохнул и сказал своим грубым голосом:

– Она благополучно выпила это питье… Значит, лекарство подействует… Сударыня, продолжайте давать его, теперь она покроется обильным потом, после этого уснет и завтра будет здорова.

– Ах, благодарю, факир! – воскликнул Бессребреник. – Благодарю за твой поступок, всю цену которого я глубоко понимаю и чувствую!

Только тут капитан заметил, что факир сильно побледнел, как бледнеют цветные люди: его щеки и губы сделались пепельно-серого цвета. Он отступил на несколько шагов, и капитан услышал, как он прошептал:

– Только для вас я решился нарушить свою клятву, Сагиб! Дитя будет жить… но я погибну, как все те, которые нарушили клятву крови!

Его предсказания стали сбываться в полной точности. После того как Мэри выпила четвертую чашку таинственного лекарства, она покрылась невероятно обильным потом. Этот пот, имевший запах болотных испарений, продолжал выступать в течение трех часов; сразу после этого молодая девушка заснула крепким, тяжелым, словно свинцовым, сном. На следующее утро она проснулась разбитая, бессильная, но с ясным сознанием, как и до болезни; страдания ее прекратились, и она улыбалась окружающим, которые почти обезумели от радости, видя ее здоровой. Миссис Клавдия наклонилась над ней, как ангел доброты и утешения.

– О, – сказала Мэри, с живостью сжимая ее руки, – я была очень близка к смерти, и вы спасли меня!

– Нет, дитя мое, я не хочу принимать незаслуженной благодарности… Вот тот, кто спас вас от смерти и чье имя мне даже неизвестно. Это наш добрый факир.

Молодая девушка обернулась к факиру, ласково протянула ему руку и, устремив на него свои кроткие, блестящие, большие глаза, сказала:

– Друг, я обязана тебе жизнью: я этого никогда не забуду. Вот тебе моя рука в знак искренней дружбы и неизменной благодарности.

Но факир, широко раскрыв испуганные глаза, попятился назад, как будто увидев свирепого тигра.

Не будучи в состоянии произнести ни слова, обуреваемый сильными и противоречивыми чувствами, не испытывая более прежней жажды мести, в ярости на себя за уступку, но в то же время несколько смягченный своим добрым поступком, фанатик убежал к слону Раме, который, захватывая хоботом, сколько мог, вкусных злаков, покрывавших землю, с удовольствием их поедал. Только Бессребреник, который читал теперь в этой мрачной душе, как по книге, понимал причины его волнения и бегства. Но Марий воскликнул:

– Он, без сомнения, хороший человек! Да только его что-то укусило: скорпион, тарантул или просто пара майских жуков!

Теперь, когда опасность миновала, все начали нервно смеяться по поводу его замечания, подобное часто случается с людьми, только что стоявшими на краю гибели: в этом случае радость выводит их из обычного равновесия и делает более оживленными.

Кончилось тем, что все забыли об ужасных и многочисленных врагах, угрожающих со всех сторон. Действительно, можно было считать просто чудом, что вчерашние враги до сих пор не возобновили своих попыток. Надо было скорей уезжать, и факир, которого никогда нельзя было упрекнуть в нерадении, молча делал все нужные приготовления. Рама, которого отвлекли от его обеда, ласково зарычал, когда Бессребреник погладил его по хоботу, он не отходил от своего друга все время, пока к нему ремнями подвязывали гауду, висевшую до тех пор на ветке дерева.

– Ну, дети мои, – весело воскликнул капитан, – в дорогу! Переход будет долгим и трудным, но зато последним. Через 12 часов мы будем в безопасности!

Факир попятился назад, как будто увидев свирепого тигра

Опять к спине добродушного Рамы приставили маленькую лесенку, – и вскоре беглецы покинули место отдыха и направились к убежищу, предложенному благодарными пундитами. Мэри, закутанная и хорошо защищенная от солнца, сидела на лучшем месте, капитан и два моряка взвели курки своих карабинов, приготовившись в случае надобности отбить нападение. К счастью, эта предосторожность оказалась излишней. Враг, который, очевидно, берег свои силы для более удобного случая, не появился. Против всякого ожидания, переход завершился вполне благополучно. Незадолго до захода солнца беглецы увидели на горизонте возвышающиеся над равниной грандиозные строения, но расстояние не позволило определить, что это. В течение некоторого времени наши путники поднимались на гору, и нужны были вся неутомимость и сила слона, чтобы взобраться на этот скалистый склон, вершины которого обычный пешеход мог бы достигнуть не ранее чем через день трудной и утомительной ходьбы. Скоро они очутились перед грандиозными развалинами, вид которых производил сильное впечатление. Они не были старыми, обветшавшими – это были прочные постройки, едва тронутые вековым разрушением: остовы дворцов, как будто поваленные титанами, с уцелевшими портиками, столбами колонн, сводами, даже куполами и минаретами, возвышавшимися над массой ярко-красных цветов, mohoua или bassia, растений soum или artoarpus, финиковых пальм и смоковниц. Это было место вечного упокоения огромного города, одного из тех чудес, которые некогда расцвели на индусской земле под влиянием мусульманской цивилизации и которые были безжалостно уничтожены завоевателями. Даже имя их теперь забыто! Остались лишь следы давнего разгрома, совершенного ныне неизвестными и неведомо откуда пришедшими людьми, не упоминающимися ни в каких исторических преданиях. Жителей тоже не осталось. Воздух здесь очень здоровый, но сухость климата и почвы изгнали отсюда земледельцев, полям которых нужна влага и которые поэтому охотнее селятся в равнинах. По колоссальным размерам этих огромных равнин можно заключить, что эта местность не всегда страдала от недостатка воды, что видно и по цистернам, на три четверти наполненным водой: они встречаются здесь почти на каждом шагу.

Среди развалин полностью уцелело только одно здание, пощаженное завоевателями, непогодами и стихиями. Это огромное здание из розового гранита, очевидно монастырь, наполовину крепость; оно обнесено стенами, обведено рвом; в нем есть большие и маленькие башни – одним словом, это чудесный образчик средневековой индусской архитектуры, где тесно сплелись стили мавританский и дравидийский.

Эта пагода-монастырь, принадлежащий обществу браминов, до мятежа 1858 года он переживал время расцвета, теперь же в нем обитало лишь несколько сторожей. Все осталось в порядке, но население как будто вымерло или по крайней мере уснуло. Это нечто вроде дворца Спящей Красавицы, куда никто не может попасть, кроме пундитов или посвященных, совершающих свои паломничества, или факиров, отправляющихся в дальние страны, чтоб исполнить возложенные на них таинственные поручения. Впрочем, туда и не так просто проникнуть. Во-первых, потому, что эта крепость принадлежит духовному обществу, а англичане очень уважают все, что принадлежит духовенству, и не трогают ни самих духовных властей, ни их доходов. Во-вторых, потому что единственный вход защищен рядом дверей, опускающихся решеток и подъемных мостов, которые не позволяют вторгнуться туда насильно.

Как только наши путешественники подъехали к этой пагоде, укрепленной в том же роде, что и французские средневековые монастыри, им пришлось спешиться и пойти крытой аллеей, слишком узкой для слона. Через сто шагов они очутились перед дверью, окованной железом, которая, казалось, составляла единое целое с массивной гранитной стеной. Между тем как Рама и вожатый устраивались невдалеке в знакомом им месте, факир с силой ударил камнем в дверь, которая зазвенела, как кольцо цепи. Дверь приотворилась, и в полумраке обозначилось лицо, на котором, как уголья, горели глаза, подобные глазам хищного животного. Факир произнес несколько слов на тамульском языке, и дверь бесшумно растворилась настежь. За дверью новый коридор вел к полному воды рву, через который пришлось переходить по подъемному мосту. Факир несколько раз резко свистнул, и это вызвало появление второго сторожа, пост которого был в привешенной к стене будке. Он тоже вступил с факиром в переговоры, и скоро мост был спущен с сильным звоном цепей. Беглецы, на которых эти многочисленные средства защиты действовали ободряюще, в молчании шли за своим провожатым, которому, казалось, знакомы все закоулки крепости. За подъемным мостом была железная решетка с толстыми прутьями, и она тоже поднялась по слову факира. Когда они миновали последний коридор, у всех невольно вырвался возглас изумления.

Перед ними на бесконечном пространстве раскинулся огромный монастырь, весь состоящий из галерей, проходящих по огромному саду, где росли самые чудесные деревья, цвели самые роскошные цветы. В этих галереях, украшенных нежными, изящными изваяниями, царила приятная прохлада; по низким лестницам с сотнями скульптурных украшений можно было спуститься в этот сад, куда безбоязненно садились целые стаи всевозможных птиц. Здесь царило такое спокойствие, но в то же время чувствовалась такая сила защиты, такой мир и безопасность, что восторженная душа могла забыть лихорадку бьющей ключом жизни, чтобы полностью насладиться этим чудным спокойствием, этим восхитительным отдыхом на самом краю пылающей бездны. На бронзовом лице факира появилось что-то вроде улыбки, и в глазах блеснул луч.

– Все это ваше, Сагиб! – сказал он, указывая жестом на огромное здание. – Вы будете здесь в полной безопасности все время, пока вам угодно будет оказывать нам эту честь. Власть самого вице-короля не простирается дальше порога священного дома! Избранные служители, скромные, верные и преданные, будут здесь заботиться о вас. Вы будете получать здесь вкусную пищу и найдете полный комфорт, которым так дорожат европейцы, а также и всевозможные развлечения, которые усладят вам жизнь. Я счастлив и горд, что исполнил возложенное на меня поручение и привел в неприкосновенное убежище друга пундитов!

– А я, факир, – ответил капитан с несравненным достоинством, – благодарю тебя за твое самоотвержение. Ты честно исполнил свое дело, и я считаю тебя человеком верным, умным и сердечным. Благодарю тебя еще раз! И пусть все те, которым я и мои близкие обязаны своим спасением так же, как и тебе, тоже примут выражение моей благодарности.

Этот странный, фанатичный человек, орудие ужасных преступлений и самоотверженных действий, при этих словах упал на колени, схватил руку капитана, поцеловал ее с подобострастием и сказал:

– Они позволили мне остаться при тебе все время, пока ты будешь их гостем… Я останусь твоим рабом, Сагиб… а потому умру спокойно, когда их рука падет на меня за то, то я нарушил клятву крови. Но что мне до того?!

Он сделал беззаботный жест и прибавил:

– Позвольте мне теперь отвести вас в предназначенные вам комнаты.

Группа последовала за ним по одному из монастырских коридоров, вымощенных мозаикой; потом все вошли в большой, многоэтажный павильон, окна которого выходили в сад на цветы и деревья. Обещания факира оказались гораздо скромнее действительности. Уже в передней можно было заметить убранство, роскошь которого превосходила всякое описание. Это была чисто восточная роскошь – с обивкой, мебелью, статуями, произведениями искусства, позолотой, – во всем своем ослепительном великолепии. У каждого оказалась своя собственная комната, с ванной, библиотекой и курительной комнатой. Марий и Джонни, все еще одетые по-восточному, осмотрели себя в зеркала, отражавшие их с ног до головы, и остались весьма довольны своей наружностью.

– Ведь это, кажется, монастырь, гм! – сказал провансалец своему товарищу. – В этом монастыре, верно, не скучно! Troun de l’аіr de bagasse. Здесь все прекрасно устроено!

– Well, well! Здесь почти так же хорошо, как в наших двадцатиэтажных домах, с телефоном, электричеством, паром, холодной водой, горячей водой и… сельтерской водой на всех этажах! – холодно произнес невозмутимый янки.

– Это крепость, где мы защищены от врагов! – прибавил Бессребреник…

– И где мы будем счастливы, любя друг друга от всей души, не правда ли, милые дети? – закончила миссис Клавдия.

– Да, вы сделаете нас счастливыми! – сказала Мэри, обнимая молодую женщину с нежной почтительностью.

 

Глава VII

Жизнь беглецов, нашедших наконец себе убежище, вошла в свою колею. Этот столь стремительный, и к тому же внезапный, переход не оказался неприятным для этих деятельных и энергичных людей, а, напротив, имел для них невыразимую прелесть. Вообще-то трудно даже поверить, как душа и тело могут наслаждаться, если их резко вырвать из пучины самых сильных ощущений, самых эпических драм, даже в случае вынужденной необходимости.

Бессребреник и его товарищи ели, пили, купались, отдыхали после обеда, курили трубки с душистым табаком, прогуливались в тени высоких деревьев; они не забыли и о слоне: лечили, как умели, искривление спины, вызванное перегрузками при бегстве. Миссис Клавдия занималась Мэри, которая еще не совсем поправилась, и с бесконечной кротостью и деликатностью старалась погасить нервное возбуждение, овладевшее ею с того момента, как мать ее пала под кинжалом фанатика. Несмотря на то, что все треволнения остались позади и, казалось бы, наступило полное спокойствие, Мэри страдала во сне от страшных галлюцинаций. Потрясение было слишком сильным и ударило по нервной системе этого любящего и чувствительного ребенка, которому все улыбалось в жизни и которого судьба так жестоко сразила в самое счастливое время. Мэри спала в одной комнате с графиней, которая никогда ее не покидала. Первые ночи были ужасны. Едва молодая девушка засыпала, как с ней делались судороги, конвульсии, она начинала возбужденно говорить без остановки, как будто видела перед собой ужасную сцену убийства.

– Мама, берегись! Там человек! Не трогай его! О, Боже, ради Бога! Нет, нет, этого не надо! Он замахивается кинжалом! Кровь! Мама, мама! Она больше не слышит. Мама умерла!

Графиня брала ее на руки, говорила с ней кротким голосом, старалась успокоить, отвлечь от этих ужасных видений. Тогда все мускулы Мэри напрягались и делались неподвижными и твердыми, как железо, потом она вскрикивала и впадала в состояние, похожее на каталепсию, в котором и оставалась в течение долгих часов. Миссис Клавдия, сильно обеспокоенная, не имевшая под рукой самого элементарного, не знала, что и делать. Она поведала о своих затруднениях мужу, которому пришла мысль поговорить обо всем этом с факиром. Последний, которого часами не было видно, так как он скрывался от глаз людских, быстро появился на зов капитана.

– Друг, – сказал этот последний без предисловий, – я верю в твои знания и твою преданность. Позволь мне воззвать и к тому, и к другому.

– Ты – мой господин, приказывай!

– Дело идет о молодой девушке, которую ты спас по моей просьбе от лихорадки джунглей. Ее сон смущается ужасными видениями… она страдает… здоровье ее ухудшается. Можешь ты ее вылечить?

– Это легко.

– Когда ты можешь это сделать?

– Сейчас, если ты этого желаешь.

– Так идем сейчас к ней!

По дороге капитан объяснил факиру более подробно, с тем, чтоб он мог прямо приступить к лечению, не прибегая к расспросам больной. С тех пор, как они приехали в пагоду, он едва ли хоть раз встретился с Мэри. При его неожиданном появлении она почувствовала что-то вроде страха, даже ужаса, но овладела собой и подавила это смущение, в котором себя же и упрекнула. Факир почтительно поклонился, не говоря ни слова, и, внезапно встав с места, устремил пристальный взгляд на молодую девушку. Она пыталась опустить глаза, скрыться от этого взгляда, который давил ее, уничтожал, приводил в оцепенение. Это продолжалось не более несколько секунд, потом взгляд Мэри стал перебегать с одного предмета на другой, веки отяжелели, тело задрожало, затрепетало, – но ее как будто приковали к месту.

– Вы спите, не правда ли? – спросил ее факир.

– Сплю! – ответила Мэри без колебания, голосом, изменившимся, почти беззвучным, доносящимся как будто издалека.

– Если вы спите, будете меня слушаться?

– Да… я буду вас слушаться!

– Хорошо! Приказываю вам заснуть сегодня вечером в 9 часов самым спокойным сном. Этот сон будет продолжаться до солнечного восхода. Только тогда вы проснетесь, тихо, спокойно, при звуках приятного пения буль-буля. Я хочу, требую, чтоб сон ваш был спокоен, без видений, без галлюцинаций… Слышите ли, я хочу!

При таком решительном и энергичном выражении непреклонной воли Мэри слегка задрожала всем телом. Потом она тихо наклонила голову и ответила странным, исходящим изнутри голосом, свойственным загипнотизированным людям:

– Да! Я послушаюсь всех ваших приказаний!

– То же будет продолжаться и завтра… и послезавтра… Всегда!

– Да, всегда!

– Вы проснетесь сейчас, как только велит вам супруга Сагиба. Но тогда вы забудете обо всем, о чем мы с вами говорили. Вы не будете помнить даже и того, что я вас усыпил! Я так хочу!

Миссис Клавдия и ее муж смотрели со скептическим удивлением на эту странную, впечатляющую сцену.

– Вы думаете, мой добрый факир, – спросила молодая женщина, – что выражение вашей воли, помимо всякого другого средства, исцелит мою маленькую приятельницу?

– Клянусь вам в этом! Вы увидите сегодня вечером, – продолжал факир, – как спокойно она уснет по одному моему приказанию.

– И другого лечения не понадобится?

– Нет!

– Но если впоследствии, когда мы расстанемся с вами, ее припадки возобновятся?..

– Тогда вам достаточно будет усыпить молодую девушку и приказать ей спать спокойно, твердо внушить ей эту мысль… она послушается и вас, как меня.

– Сумею ли я усыпить ее? Я сомневаюсь в этом. Да и спит ли она в самом деле?

Факир усмехнулся и взял длинную крепкую золотую булавку с изумрудной головкой, которою графиня прикалывала свою шляпку к волосам. Прежде чем молодая женщина и ее муж успели сообразить, что именно он собирается делать, он осторожно пронзил руку Мэри этой булавкой, – и девушка не пошевельнулась. Повторив укол несколько раз в других местах, факир прибавил:

– Теперь вы верите, что она действительно спит?

– Это удивительно! – воскликнула графиня, видя, что Мэри совершенно нечувствительна к уколу, который должен был бы причинить ей сильную боль.

– Для нас это обычное дело!

– Только разбудите ее поскорей, прошу вас… Этот странный сон поражает и даже почти что пугает меня.

– Этот сон не только не вреден, но даже, наоборот, очень полезен ей… Что же касается времени, когда ее следует разбудить, то лучше сделайте это сами, когда я уйду. Не говорите ей ничего, не делайте никакого намека на то, что произошло, и она сама скоро забудет обо всем.

Он собирался было уйти, но потом, вспомнив что-то, сказал Мэри своим повелительным тоном, выражающим непреклонную волю:

– Когда графиня прикажет вам заснуть, вы немедленно заснете… я так хочу! И вы будете слушаться ее, как меня; но только ее одну! Вы должны противиться всякому постороннему внушению. Я так хочу!

– Я повинуюсь! – тихо сказала Мэри.

При этих словах факир скромно удалился, оставив в комнате капитана, графиню и молодую девушку. Оба супруга некоторое время наблюдали за ней с нежным любопытством, удивляясь, что она смотрит открытыми глазами, но не видит их и даже, по-видимому, не подозревает об их присутствии. Наконец, графиня прошептала голосом тихим, как дыхание, едва выговаривая слова:

– Милая Мэри, проснитесь!

Бессребреник скорее угадал это, чем услышал.

Тотчас же веки Мэри задрожали, ее глаза, мутные, без выражения, оживились, и молодая девушка как-то вдруг, без всякого перехода, оказалась в прежнем своем бодром состоянии.

Эта перемена была внезапна, как мысль. Как и приказал факир, молодая девушка ничего не помнила, даже того, что она спала. Единственное, что сохранилось в ее памяти, так это факир, появившийся в комнате, где она находилась с обоими супругами. С ней, конечно, ни о чем не говорили, и день прошел без особенных событий. Можно себе представить, с каким нетерпением миссис Клавдия ожидала исполнения обещаний факира. За несколько минут до девяти часов Мэри обнаружила непреодолимое желание заснуть. Против обыкновения, она не чувствовала смутного ужаса при приближении ночи. Она была вполне спокойна и не обнаруживала никакого волнения, какое прежде бывало у нее перед ночными кошмарами.

Когда пробило девять часов, она заснула сном младенца. Графиня, наблюдавшая за ней, не верила своим глазам. Этот мирный сон не мог нарушить ни шум шагов молодой женщины, ходившей взад и вперед по комнате, ни стук дверей, которые открывались и закрывались с шумом, раздававшимся по обширным коридорам и вызывавшим при этом такое громкое эхо, как в высоких соборах – звук человеческого голоса. Перед восходом солнца, в те минуты, когда обыкновенно чуть брезжит рассвет, молодая девушка зашевелилась, начиная просыпаться. Два хохлатых буль-буля, приютившиеся в густой листве и упоенные мелодиями, сыпали свои трели, чудно звучавшие в тишине прозрачной, уже розовевшей ночи. Мэри, казалось, полуосознанно слушала их сквозь сон, который начинал уже рассеиваться, и тихо улыбалась. Когда первый солнечный луч зазолотил верхушку возвышающегося над деревьями минарета, молодая девушка вздохнула, открыла глаза и проснулась, сияя радостью. Она увидела миссис Клавдию, которая подошла к постели в ожидании ее пробуждения.

– Ну, Мэри? – спросила она нежно, коснувшись губами ее лба.

– О, какой чудный сон! Какая прелестная ночь! – ответила Мэри. – Я себя больше не узнаю! Если б всегда так было!

– Да, дитя мое, так будет всегда, я могу вас в этом уверить. А теперь, если хотите, встаньте и прогуляйтесь на свежем воздухе или, еще лучше, воспользуйтесь утренними часами, чтоб осуществить наш проект.

Проект заключался в том, что дети должны написать майору Ленноксу и известить его о последних горестных событиях. У детей до сих пор не было возможности написать отцу, который со своим полком стоял на англо-афганской границе. С другой стороны, Мэри, страдая нервным возбуждением, усилившимся после лихорадки джунглей, не могла вспоминать ужасные события, не подвергаясь сильному нервному припадку. В этот день ее горе перестало быть таким жгучим, она чувствовала себя гораздо спокойнее и достаточно собралась с силами, чтобы вместе с братом приняться за письмо.

Оставшись вдвоем, дети долго изливали свою душу перед отсутствующим отцом, не пропустили ни одной подробности катастрофы, описали свое бедственное положение, рассказали, что они непременно погибли бы, не окажи им своевременной помощи граф де Солиньяк, его жена и спутники. Они пролили много слез, описывая за душу берущие подробности; несколько раз у них просто не хватало духу продолжать рассказ об этих ужасных событиях, которые теперь им приходилось вновь переживать. Наконец письмо было окончено, и Патрик, по совету капитана, приписал следующий постскриптум:

«Мы, конечно, все рассказали графу Солиньяку и сообщили ему о вашем письме, в котором говорилось о деньгах нашего деда. Мы отлично помним, Мэри и я, что наша милая мама заперла ваше письмо и план в несгораемый ящик в вашей комнате. Эта подробность, как говорит граф Солиньяк, имеет важное значение для будущего, так как нужно надеяться, что эти драгоценные документы и теперь еще лежат в несгораемом ящике и, вероятно, вместе с ним завалены обломками дома. Наш благодетель думает, что нам надо как можно скорее приняться за розыски этого ящика и спрятать в надежном месте бумаги, которые нам обеспечат огромное состояние».

Теперь оставалось найти верного человека, который взялся бы доставить письмо в ближайшую почтовую контору. Факир предложил поручить это вожатому погибшего слона Шиндиа. Это был умный, разбитной, несколько хитрый бенгалец испытанной честности, обладавший большой физической силой и выносливостью. Факир ручался за него, как за самого себя. Ему вручили письмо, приказав отнести его в Шерготти, местечко неподалеку от большого города Гайа. В этом случае письмо могло пройти даже без цензуры, так как английское правительство разрешало в своих войсках свободную корреспонденцию.

Вожатый, хорошо вооруженный, тронулся в путь на следующее утро, обещав поторопиться и тщательно выполнить поручение. Его отсутствие должно было длиться десять дней.

Наконец бедные дети, Патрик и Мэри, почувствовали некоторое успокоение в душе при мысли, что отец скоро получит от них известие. Нить, которой они так дорожили и которая связывала их с любимым отцом, наконец была восстановлена. Теперь им оставалось только набраться терпения и выждать благоприятную минуту, чтоб присоединиться к действующему корпусу или, по крайней мере, достигнуть Пешавара, главной квартиры, от которой шотландский полк Гордона, вероятно, был недалеко.

Неделя прошла среди глубокой тишины, которую не смутил никакой шум, никакое из ряда вон выходящее событие.

К Мэри вернулся ее спокойный детский сон, и теперь ночи казались ей даже слишком короткими. Итак, ее выздоровление было полным. Миссис Клавдии, Бессребренику, Марию и Джонни, привыкшим к большим путешествиям по белу свету, начинало становиться слишком тесно в гостеприимной пагоде, и они грезили новыми приключениями. Но факир, все еще недоверчивый и боявшийся нападений извне, не мог решиться выпустить их из стен монастыря и просил сохранять терпение. Он выслал на разведку несколько доверенных людей, поручив им узнать положение дел, и ждал их возвращения, чтобы прийти к какому-нибудь окончательному решению. Тут-то и случилось одно на первый взгляд незначительное событие, имевшее роковые и неожиданные последствия.

Это произошло во время грозы, разбудившей всех обитателей пагоды, кроме Мэри, находившейся под влиянием внушения. Всем чудилось, что они явственно слышат отдаленный лай собаки, несмотря на толстые стены, раскаты грома и порывы ветра. Трудно было ошибиться и смешать его с характерным воем шакала и гиены. Это наверняка выла собака. Патрик даже высказал следующее предположение:

– Я готов думать… и, наверное, не ошибаюсь, что это голос моего бедного Боба, которого я не видел после железнодорожной катастрофы.

Во всю остальную часть ночи мальчика не покидала мысль: «Это, верно, Боб!»

Не будучи в состоянии долее сдерживаться, он сообщил на заре свои предположения капитану, который со своей стороны тоже слышал лай. Они оба тотчас же отправились на поиски факира, и Бессребреник пообещал:

– Если это в самом деле ваш Боб, мы откроем ему двери и окажем прием, достойный его мужества и привязанности.

Они скоро встретили факира и втроем направились к воротам, выход из которых, как помнят читатели, был запрещен. Сторожа подняли решетку и спустили подъемный мост. Потом все подошли к железной двери, вделанной в гранитную скалу.

Факир все еще с недоверием открыл замок, продетый в железное кольцо, и сказал Патрику:

– Пусть молодой Сагиб посмотрит сам!

Патрик повиновался и поглядел в отверстие. У него вырвался радостный крик, когда он узнал лежавшую у дверей, видимо, умиравшую собаку, которая поднялась при звуке голоса индуса. Рядом с собакой лежал на спине человек, туземец, по-видимому, тоже умирающий, не способный ни пошевельнуться, ни сказать слова.

– Боб! – воскликнул Патрик. – Боб! Моя милая собачка… это ты!

При звуке любимого голоса доброе животное встало на задние лапы около двери и залаяло хриплым, разбитым голосом, в котором выразились все его страдания, радость, преданность и привязанность.

За лаем животного послышались стоны лежащего на земле человека. Это был умирающий индус, один из тех ужасных скелетов, мучеников голода, которых Патрик и Мэри столько повидали на Пристанище Бедствия.

Патрик воскликнул, проникшись горестным состраданием:

– Вероятно, это один из тех несчастных, которые ехали с нами и спаслись от крушения.

Пока железная дверь медленно, как бы неохотно, с сожалением поворачивалась на железных петлях, мальчик произнес:

– Боб отыскал нас по нашим следам, а этот человек пришел за Бобом.

Когда дверь приотворилась, собака бросилась к своему хозяину и, собрав последние силы, скакала ласкаясь, валялась в его ногах с невыразимой любовью, глубоко тронувшей капитана. Мальчик взял Боба на руки, прижал к груди, как человеческое существо, и, не зная, что еще ему сказать, как его приласкать, целовал его в морду, черную, как трюфель.

Собака бросилась к своему хозяину и, собрав последние силы, скакала ласкаясь, валялась в его ногах

Как только собачка вбежала в крепость, факир немедленно запер дверь, немало не беспокоясь о человеке. Последний опять издал стон, еще более горестный, еще более душераздирающий, насколько только это было возможно. Факир пожал плечами и заворчал:

– Пагода – не английский госпиталь! Это – священное место, куда нельзя пустить первого встречного…

– Но он умирает! – воскликнул Бессребреник, чья благородная душа возмутилась подобной жестокостью.

– Это его дело!

– Однако, факир, нельзя же бросить несчастного умирать на наших глазах. Надо о нем позаботиться…

– Ты – мой Сагиб, приказывай… Я – только твой слуга.

– Ну, так я тебе приказываю внести его в пагоду, накормить, перевязать раны, – словом, сделать все, что требует его положение и гуманность.

– Хорошо, Сагиб, я послушаюсь тебя немедленно, но только как бы тебе не раскаяться в твоем добром деле?!

Капитан поднял умирающего под мышки, а факир по его приказанию, хотя и с видимым отвращением, взял его за ноги. Они внесли его в пагоду, Патрик в восторге от того, что нашел свою собачку, замыкал шествие.

 

Глава VIII

Человек, спасенный нашими друзьями, страдал от голода еще больше, чем собака. Последняя, вероятно, могла по дороге чем-нибудь и поживиться, он же был лишен такой возможности.

Бессребреник, который никогда не видел голодающих индусов, не мог себе представить, как можно быть настолько истощенным и не умереть. Такое физическое истощение казалось ему совершенно несовместимым с жизнью. Он пожелал сам ухаживать за несчастным, назначив первые порции и заставив его есть понемногу, маленькими дозами, не давая возможности поглощать пищу с жадностью, которая могла повлечь моментальную смерть. Индуса перенесли в кухню. Для первого раза там было приготовлено несколько мисок вареного риса. Сперва Бессребреник заставил несчастного проглотить с небольшими промежутками несколько ложек рисовой воды. Через час он позволил ему съесть немного рису. Первые ложки провалились будто в бездонную бочку! Однако умирающий начал мало-помалу оживать. Его взгляд стал осмысленнее. Он останавливал его с выражением бесконечной благодарности на капитане, трудившемся над его выздоровлением, и шептал слабым, как дыхание, голосом:

– Благодарю!.. Сагиб!.. Еще!.. Еще!..

Эти мольбы голодного так хватали за душу, выражали столько пережитых и переживаемых страданий, что Бессребреник был тронут до глубины души.

Тем временем Патрик занялся своей собакой и преподнес ей порцию вареной баранины, которой хватило бы на трех человек. Боб набросился на нее с таким усердием, работая языком, зубами и губами одновременно, что через пять минут все было съедено. Собака, прежде тощая и плоская, как доска, теперь вдруг, на глазах, сделалась круглой, как клубочек. Чинно усевшись, она с удовольствием облизывалась, оглядывая сбоку пустую тарелку, как будто говоря:

– Я бы не прочь съесть еще немножечко!

Патрик остановил ее дальнейшие просьбы словами и ласками:

– Ну, довольно, Боб! Надо пойти к твоей хозяйке Мэри, которая будет рада тебя видеть. Мэри! Слышишь, что я тебе говорю! Мэри!

При имени молодой девушки Боб попробовал радостно подпрыгнуть, но тяжело шлепнулся на землю, так как ослабел от голода и отяжелел от неумеренного угощения. Патрик, смеясь, ободрял его:

– Ну, Боб, мой мальчик, смелее! Идем же, Боб, идем!

Боб заскулил и, наконец поднявшись, поплелся за своим хозяином. Но прежде чем выйти из кухни, он приласкался к умирающему индусу, как будто говоря ему:

– Я не забываю тебя, мой бедный товарищ по несчастью, мой спутник в тяжелом путешествии!

Несчастный голодный протянул худую руку, тихонько погладил костлявыми пальцами голову собаки и прошептал:

– Она нашла… своего хозяина… счастливая, добрая собачка!.. А я не могу… даже… быть чьей-нибудь собакой!

Бессребреник увидел слезы на его глазах и, будучи глубоко тронут этим, сказал ему:

– Не беспокойтесь о будущем. Те, которые вас спасли, не оставят вас!

Утомленный этим усилием, индус откинулся на рогожу и впал в забытье. Капитан велел перенести его в комнату, довольно большую и уютно меблированную, предварительно запретив давать ему какую бы то ни было пищу. Заботу об осторожном кормлении бедного индуса, которое должно было привести его в прежнее бодрое состояние, он взял полностью на себя.

На другой день больной чувствовал себя несравненно лучше. К нему вернулось ясное сознание, но, конечно же, он был еще в высшей степени слаб и страшно худ. Патрик пришел навестить его вместе с сестрой и Бобом. При взгляде на прекрасных детей на его пергаментном лице, губах, судорожно сжавшихся над выступившими зубами, появилась какая-то нежная гримаса, подобие ласковой и приветливой улыбки. Нетвердым голосом он выразил им свое уважение и радость по поводу свидания. Боб, который ел, сколько хотел, и раздулся от пищи, как утка, подбежал к нему поласкаться. Человек в нескольких словах рассказал детям, что все остальные его спутники погибли во время железнодорожной катастрофы и что его извлекли из-под обломков спасатели, прибывшие на другом поезде.

– Так, значит, – сказал Патрик, – вы один из тех, которые были в саду коттеджа… и которые сели в наш вагон у Пристанища Бедствия?

– Разве вы можете в этом сомневаться, мой молодой господин?

– Конечно, нет! Но не странно ли, что мы с вами встречаемся в третий раз?

– Но зато как это хорошо! И как это для меня неожиданно! Вот как мне удалось… добраться сюда… Ваша собака… умирала под обломками… я дал ей пить… она пошла за мной и искала вас всюду… на месте катастрофы… Она лаяла… бродила туда-сюда… бегала, как сумасшедшая… наконец, мне показалось, что она нашла след… который потом соединился со следами слона… Да, это правда!.. Собака пошла по следам слона, я пошел за ней… не зная, что делать… я спал с ней на земле… ел почки, коренья… больше ничего! Мы пришли сюда без сил… умирая от истощения, от усталости… от голода!

Эта история была весьма правдоподобна, а привязанность Боба к товарищу по несчастью вполне подтверждала ее.

С другой стороны, Патрик и Мэри не могли с достоверностью признать в нем своего знакомца по той простой причине, что все эти голодающие, достигшие последней степени физического истощения, до того похожи друг на друга, что различить их невозможно. Взгляните только на фотографии этих умирающих в английских иллюстрированных журналах. Это живые скелеты, на которых висит черная жесткая кожа; они до того походят друг на друга чертами лица и выражением, что трудно различить их пол и возраст.

Как бы там ни было, этот индус знал детей майора, знал их собаку, знал разные подробности, из которых было видно, что он встречался с ними и раньше; кроме того, он был очень несчастлив, уже одним этим он мог заслужить расположение этих людей, по природе добрых, нежных и сострадательных. Они полюбили его за бедственное положение, в котором он находился, и тем больше к нему привязывались, чем больше оказывали ему благодеяний. Один только факир при каждом удобном случае выказывал к нему нерасположение, граничащее с ненавистью.

По правде сказать, спасенный индус не оказался неблагодарным. По мере того как к нему возвращались силы и здоровье, благодаря изобильной и разнообразной пище, он стал выказывать своим благодетелям воистину трогательную привязанность, столь редкую у восточных людей. Эта благодарность, которая все возрастала, выражалась в разных знаках внимания, обнаруживавших деликатность, которую трудно было ожидать от такого несчастного существа. Теперь он уже весело бродил по пагоде, заглядывая в каждый уголок, интересуясь всем, стараясь быть полезным, выдумывая разные забавы, которые все более и более заставляли окружающих к нему привязываться. Миссис Клавдия и Мэри очень любили цветы. Он угадал это и приносил им каждый день роскошные букеты из запущенного, одичавшего сада пагоды. В свою очередь Патрик очень любил птиц. Индус, который был отличным заклинателем, обладал странной способностью привлекать к себе самых диких из них, даже таких, которые положительно не выносили человеческого прикосновения. Из обычного листа с дырочкой, который он подносил к своим губам, он извлекал странную, действующую на нервы музыку, неодолимо привлекавшую их. Они садились к нему на голову, на плечи, прилетали к Патрику и, наконец, начали садиться на его протянутый палец! Мальчик, дрожа от радости и волнения, мог рассматривать вблизи все эти чудеса природы, этих прелестных созданий с нежными формами цвета радуги и драгоценных камней; они смотрели на него своими черными, блестящими, как черный бриллиант, глазами и, казалось, уже знали его и любили! Патрик и индус очень подружились и составили вместе с Бобом компанию неразлучных друзей, которых все всегда встречали вместе.

Одним словом, этот бедняга в каких-нибудь две недели приобрел общую любовь, за исключением одного факира, чье недоверие, как было уже сказано, превратилось теперь в яркую ненависть. Эта чисто инстинктивная ненависть возросла до такой степени, что факир, во имя своей слепой предубежденности, попробовал прибегнуть к крайним средствам, чтоб освободиться от этого хитрого выскочки, в котором он непременно хотел видеть врага. С этих пор он принялся караулить его со стойкостью и упорством хищного животного, надеясь изобличить его в шпионстве или в общении с внешним миром. Напрасные усилия! Этот человек все время оставался добровольным, усердным, преданным, скромным слугой, которого никак нельзя было уличить в двуличии. До этого, впрочем, было мало дела фанатику, который при известных условиях человеческую жизнь не ставил ни в грош.

Однажды, застав его бродившим по бесконечным коридорам огромного здания, факир почувствовал в себе непреодолимое желание убить его. Тот уходил все дальше и дальше по переходам этого, теперь ему знакомого, лабиринта. Он миновал комнаты, где жили беглецы, и шел по той части здания, которая уже много лет стояла совершенно пустой. Факир, босиком, тихо и беззвучно следовал за ним во мраке, в котором могли различить что-нибудь только его ясновидящие глаза. Он развернул страшный шелковый платок душителей и держал его обеими руками за концы. Прыжком тигра он кинулся на беспечно идущего человека, не чувствовавшего погони. С быстротой мысли он накинул ему на шею тонкую материю и затянул ее по обыкновению тугов. Но вместо короткого, отрывистого хрипения захваченной врасплох жертвы он услышал во мраке раскаты саркастического смеха, который ударил по нему, словно бич. Первый раз в жизни начальник бенгальских тугов, большой виртуоз своего дела, душитель Берар промахнулся! Быстрая дрожь пробежала по его бронзовой коже, и из пор выступил холодный пот. Здесь, верно, крылось волшебство, сверхъестественная сила. Человек продолжал скользить дальше во мраке. Берар испустил проклятие и бросился вдогонку. То ли тот был менее ловок, то ли решил поиграть с врагом в поддавки, но Берару удалось его нагнать. Оставалось схватить и опрокинуть в темноте, тем более что факир, очевидно, был сильнее его. Берар заскрежетал зубами и кинулся вперед, полагая, что враг уже в его руках. Тут бесшумно открылась боковая дверь. Беглец, очертя голову, кинулся в это отверстие. Берар смело последовал за ним, расставив руки, чтоб не дать ему возможности вернуться назад. Они очутились в большом сводчатом зале, слабо освещенном лучами молодого месяца, который смотрел в крестообразное окошко. Здесь не было другого выхода, кроме того, которым они воспользовались, по крайней мере. Берар другого не знал. Беглец плотно прижался к панели из кедрового дерева, как будто отказавшись от дальнейших попыток к бегству. Берар, со скрученным шелковым платком, собирался возобновить свою попытку, но и на этот раз ему не удалось. Панель, приведенная в движение какими-то невидимыми пружинами, подалась, повернулась и открыла углубление, в котором человек исчез. Панель моментально приняла прежний вид перед носом разочарованного Берара, вновь услышавшего смех, еще более саркастический, более презрительный. Охваченный бессильной яростью, начальник тугов накинулся на панель, но она под его напором и ударами стояла неподвижно, как каменная стена.

С быстротой мысли он накинул ему на шею тонкую материю

 

Глава IX

Прошло несколько минут, и Берар, которым начал овладевать смутный страх, услышал над своей головой все тот же резкий, злобный, саркастический смех, напоминающий отвратительный визг гиены.

Он немного отступил назад и увидел на расстоянии нескольких метров от полу, на возвышении типа хора, преследуемого им беглеца. Находясь в этом вполне недоступном убежище, тот мог сколько угодно насмехаться над бессильным факиром. Сладкий, тихий, мягкий голос этого истощенного, умирающего человека теперь гремел, как гром, производя потрясающее впечатление.

– Неправда ли, Берар, – насмешливо произнес он, – я разыграл с тобой хорошенькую шутку?

– Откуда ты знаешь мое имя, несчастный? О! Я сумею заставить тебя замолчать!

– Молчи, глупец, давший обмануть себя, как ребенка, заодно с этими глупыми чужестранцами, которые подобрали меня, дали приют, накормили и спасли от смерти!

– Ах, я это давно предчувствовал!

– Да, чтоб переступить порог священной пагоды, я имел мужество довести себя почти до голодной смерти. Да, у меня хватило дикой энергии на то, чтоб на деле разыграть роль одного из умирающих с Пристанища Бедствия. Я был на месте железнодорожной катастрофы… я многое узнал от умиравших индусов, бывших спутниками детей майора… я без труда приручил собаку Боба, заклинатель птиц и змей сумел заставить и собаку полюбить себя… Потом я притащился сюда в агонии, в неузнаваемом виде, и опустился, как мешок, у дверей пагоды, которую я знаю лучше, чем ты, во всех ее закоулках…

– Кто же ты такой? – пробормотал Берар, охваченный ужасом, который он даже не пытался преодолеть.

– Я согласен ответить тебе на это, ничтожный раб пундитов… слепой исполнитель приказаний, внушенных ненавистью браминов… дважды рожденных… дважды презренных и проклятых…

– Берегись! Ты поносишь святых!..

– Злые, жестокие, горделивые безумцы, о которых я забочусь не больше, чем о трупе свиньи! Лицемеры и интриганы, чьи тайны и убежища мне давно хорошо известны и которых я буду постоянно преследовать и постоянно настигать!

– Спрашиваю тебя еще раз, кто ты?

– Я тот, кто посоветовал англичанам осквернить тело Нариндры… Я – брамин, лишенный своего сана… я – индус, отрекшийся от своей веры… я – живое воплощение ненависти к кастам… козел отпущения английского правительства и заклятый враг тех, кому ты служишь! Я – Биканель!

При этих ужасных словах злодея, который в дерзкой речи разоблачил свое инкогнито, Берар моментально овладел собой. Он подумал о том, что присутствие Биканеля в пагоде представляло для беглецов ужасную опасность, которую надо было во что бы то ни стало отвратить. Поэтому, более не интересуясь агентом английской полиции, который оказался недосягаем, он собрался бежать, чтоб предупредить капитана его слуг, крикнуть им:

– Защищайтесь, возьмите оружие! Приготовьтесь к беспощадной борьбе, так как враги уже здесь!

Он повернулся спиной к хорам, на которых при слабом свете месяца все еще виднелся силуэт бывшего брамина, направился к двери и вскрикнул от ярости, обнаружив, что она заперта. Биканель пояснил в прежнем отвратительном насмешливом тоне:

– Ну, мой бедный Берар, ты абсолютнейший дурак. Неужели ты незнаком с тайнами этого старого здания? Ну, так я сообщу тебе, что эта дверь находится в полной зависимости от потайного входа, которым я только что воспользовался. Эта дверь может открыться только тогда, когда я захочу… а так как я не хочу ее открывать, мой бедный Берар, то ты умрешь здесь с голода и жажды! До свидания, Берар, или, лучше сказать, прощай!

С этими словами злодей направился к маленькой потайной лестнице, проделанной в стене.

Трудно представить себе, сколько в этих старых пагодах, построенных по типу средневековых крепостей, всяких переходов, лестниц, подземных темниц, двойных дверей, потайных ходов! Так как темнота была полная, то Биканель зажег маленькую лампочку, которую он принес туда заблаговременно, предвидя последующие события. Потом он продолжал медленно и осторожно спускаться по этой лестнице, по бокам которой зияли темные ходы, словно концы больших водосточных труб. Таким образом он добрался до фундамента пагоды, сложенного из гранитных плит, которые были накрепко скреплены железными прутьями, спаянными свинцом. Все это вместе представляло собой такую плотную массу, что даже пушка не могла бы ее пробить. Он очутился в подземной комнатке, вероятно, тюремном помещении, без другого видимого выхода, кроме маленькой каменной лестницы.

Здесь экс-брамин огляделся, отсчитал восемь шагов, повернул направо, отсчитал три шага и остановился, ощупывая босой ногой слой мелкого песка, покрывавшего пол. Нога его наткнулась на какое-то постороннее полукруглое тело, выступающее из искусно проделанного отверстия. Он нагнулся, осветил этот предмет лампой и увидел крепкое железное кольцо.

– Его-то я и искал, – пробормотал он, – память мне не изменила. Однако ведь уже прошло десять лет с тех пор, как я гостил некоторое время в святой пагоде!

Он поставил лампу на пол, схватил железное кольцо обеими руками и изо всех сил потянул его, упершись коленями. Послышалось глухое, медленное рокотанье, будто гранит падал на гранит; потом, странное дело, одна часть тяжелого пола опустилась, а другая приподнялась, встав вдоль внутренней стены. Вероятно, это был очень искусно устроенный рычаг, если относительно малое усилие могло привести в движение несколько каменных плит. Опустившаяся плита открыла сводообразный ход в самом фундаменте; он был так хорошо завуалирован, что глаз никак не мог различить его продолжения. Агент тайной полиции быстро спустился туда и через несколько шагов очутился между огромными камнями, за которые цеплялись корнями крошечные, но густые и колючие кустики.

Над его головой блестели звезды; молодой месяц скрывался за огромными смоковницами, окружавшими крепость. Итак, он был теперь на свежем воздухе. Он издал свист, напоминающий свист змеи, сел на камень и стал ждать. Через несколько минут под деревьями раздался такой же свист, потом послышался шорох веток и листьев. Он ответил резким хрипеньем, подобным тому, каким выражает свой гнев найя, ужасная змея, укус которой вызывает смерть. Тотчас же его окружили десятка два индусов, вынырнувших из чащи.

– Все готово? – спросил один из них, гигант, одетый по-индусски, с лицом, скрытым под черной маской.

– Да, милорд, все готово! Вам остается только пройти за мною в пагоду, потайной ход в которую перед вами открыт!

– Well! Я к вашим услугам!

– Так следуйте за мной!

– By God! Вы не особенно торопились! Я жду вас вот уже сколько времени! Не принимайте только это за упрек!

– Терпение – это восточная добродетель, составляющая нашу главную силу, неизвестная западным людям.

При этих сентенциозно произнесенных словах агент английской полиции двинулся вперед по таинственной дороге, по которой только что пришел. Все остальные гуськом последовали за ним; они вместе вошли в подземное помещение и уже поднимались по лестнице, когда закрылся потайной вход. Биканель шел впереди, высоко держа зажженную лампу и освещая путь, уберегая всех от неосторожного шага. Все шли босиком, не производя ни малейшего шума, с кинжалами в правой руке, готовые убить первого, кто подаст им повод к тревоге. Агент углубился в один из боковых коридоров, выходивших на лестницу, чтоб миновать комнату, в которой был заключен, вероятно до самой смерти, бедный факир. Скоро они дошли до отдаленного павильона, где были расположены комнаты беглецов. Эти последние спокойно спали, чувствуя себя в полной безопасности за толстыми стенами и будучи совершенно уверены в бдительности своих сторожей. Агент поставил у входа часовых, отдав им приказание убивать всякого, кто попытается спастись бегством, кроме женщин. Отдав это жестокое приказание, он вошел в комнату, где на кровати с пологом спал капитан Бессребреник. Быстрые шаги ночного посетителя разбудили его. Он увидел при свете ночника его неясный силуэт и спросил:

– Это ты, факир? Что случилось?

Ничего не отвечая, злодей схватил набитую перьями подушку, бросился, как тигр, на капитана и заткнул ею рот, так что тот не смог произнести ни звука. В то же время полдюжина нахалов тоже кинулась на Бессребреника, который, задыхаясь, запутавшись в пологе, не мог защищаться. Он бился, как лев в тенетах, отталкивая людей, ухватившихся за него, но наконец был принужден уступить в неравной борьбе. В момент его связали, спутали, затянули, лишив малейшей возможности пошевельнуться, закричать, забить тревогу. Это ужасное насилие совершилось без малейшего шума, так тихо, что миссис Клавдия, которая спала в соседней комнате вместе с Мэри, не проснулась. Теперь оставалось связать Джонни и Мария, которые спали в том же флигеле, по ту сторону широкого коридора. Несмотря на огромную силу этих двух молодцов, борьба продолжалась недолго и была не очень упорна. Схваченные во время сна за руки и за ноги ловкими людьми, привыкшими к подобным насилиям, полузадушенные, раньше, чем они успели понять, в чем дело, они были вынуждены покориться так же, как и их командир: их скрутили, связали и оставили на полу.

Теперь оставалось захватить миссис Клавдию и Мэри, которые все еще спали, а также Патрика, спавшего в комнате, смежной с этими двумя помещениями. Они начали с последнего. Боб, невольный заговорщик, вместо того, чтоб забить тревогу, стал вилять хвостом, когда его друг индус появился в комнате. Патрик, полупроснувшись, улыбнулся и спросил вошедшего, что ему нужно.

Тот подошел, также улыбаясь, но, очутившись перед мальчиком, схватил его за горло, вытянул на постели, скрутил и связал в одну минуту. Что же касается миссис Клавдии, то серебряный король запретил учинять над ней какое бы то ни было насилие. Итак, приходилось действовать хитростью. Презренный английский агент смело постучал в дверь, повторив это несколько раз. Она спросила, кто там и что нужно. Он ответил, чрезвычайно хорошо подражая голосу факира:

– Сагиб просит графиню одеться и прийти встретить его на большом северном дворе!

– Не знаете ли, зачем? – спросила заинтригованная молодая женщина.

– Чтоб устроить большую рыбную ловлю в пруду при свете факелов. Для этого делаются особенные приготовления, и Сагиб просит графиню поспешить.

Ничего не подозревая, молодая женщина поспешно оделась, разбудила Мэри, объявила ей, что они собираются на «partie de plaisir», и даже помогла ей одеться, чтоб не было задержки. Это продолжалось не долее нескольких минут. Миссис Клавдия и Мэри, счастливые при мысли о предстоящем неожиданном развлечении, о чудной ночной прогулке, поспешно вышли, ожидая встретить факира, который должен проводить их до пруда, но в коридоре очутились лицом к лицу с тем индусом, который их заботами был спасен от смерти; его необычный вид посеял в их душах смутный страх, несмотря на их обычное мужество.

За ним стояли с факелами десятка два незнакомых мрачных людей, хорошо вооруженных.

Графиня Солиньяк, чувствуя ловушку, громко крикнула:

– Джордж, мой друг! Скорей… скорей… здесь измена! – и хотела сейчас же броситься в свою комнату за оружием. Но Биканель предупредил ее, заслонив собой дверь, и сказал высокомерным, унижающим тоном:

– Сударыня, звать на помощь бесполезно! Капитан Бессребреник, арестованный моими людьми, не может ни ответить вам, ни вообще сопротивляться. Вам следует повиноваться добровольно, иначе мне придется прибегнуть к силе!

– Повиноваться туземцу, индусу!.. Это все равно, что негру… Никогда!

– Сударыня, звать на помощь бесполезно!

Биканель побледнел.

– Я начальник туземной полиции!

– Шпион! Смотритель каторжников!

– Сударыня!

– И это тот, которого мы подобрали на улице умирающим! Тот, которого мы спасли, которому мы сострадали! Приходится сознаться, что есть добрые дела, которые марают того, кто их сделал!..

Не помня себя от ярости после этих слов, которые хлестали его будто плеткой, индус с силой схватил несчастную женщину за руки и закричал:

– Я арестую вас именем Ее Величества Королевы!

– Несчастный раб! Ты посмел меня тронуть! – воскликнула гордая американка.

Она без труда освободилась от него, и ее нежная рука с изящными пальчиками со всей силы хлестнула Биканеля по лицу. Получив пощечину, полицейский потерял всякое самообладание и закричал, обезумев от ярости и стыда:

– Я арестовал вас именем королевы… теперь арестую вас от своего имени… вы будете моей, исключительно моей пленницей! Английские власти не смогут помочь вам. Я буду неумолим… Вы и все ваши близкие отныне будете в полном моем распоряжении… вы заплатите кровавыми слезами за это оскорбление!

Смелая до самозабвения, графиня Солиньяк ответила ему резким, нервным смехом, еще более презрительным и уничижительным, чем сама пощечина.

– Оставьте свои угрозы! – сказала она с гордым достоинством. – Знайте, что ничто на свете не могло и не может меня испугать. А вы, любезный, для нас не более чем воробьиное пугало. Вы можете убить нас, но никогда не одолеете и не напугаете. Ваши угрозы – это не более как слова, и слова, способные испугать разве только какого-нибудь раба из населяющих эту отверженную страну, но не таких людей, как я, которые в ответ могут лишь пожать плечами.

Индус взял в руки длинный шелковый шарф, образчик легкой и изящной ткани, которыми так гордятся неподражаемые бенгальские мастера. Он медленно раскачивал его, как делают фокусники, и заставлял извиваться на манер змеи. Шарф, точно живой, шевелился все быстрее и быстрее. Вдруг ловким, свойственным искусным фокусникам, движением индус прикрутил шарфом руки миссис Клавдии, привязал их плотно к ее туловищу и последним концом обвязал ей ноги: казалось, ее со всех сторон обвила черная змея. Молодая женщина теперь решительно не могла пошевельнуть ни рукой, ни ногой, не могла сделать ни малейшего движения, чтобы не упасть. Но и теперь она не желала признать себя побежденной и прибавила с насмешкой:

– Одна балерина в моем отечестве, Лой-Фюллер, танцует с шарфом, но обращается с ним гораздо лучше, чем вы. Вам не мешало бы взять у нее несколько уроков.

При этой новой насмешке, обнаружившей с ее стороны полное, ничем не нарушимое душевное спокойствие, Биканель заскрежетал зубами и грубо дернул за шарф. Миссис Клавдия пошатнулась и чуть не упала. Но Мэри, которая до сих пор была немой и негодующей свидетельницей этой сцены, поддержала свою приятельницу и бросила полицейскому в лицо:

– Подлец!

Отчаявшись поколебать эти железные натуры, Биканель сделал быстрый знак своим сообщникам, которые во время этой дерзкой сцены не двигались с места. По его знаку от группы отделились четыре человека, погасили свои факелы о каменные плиты и бросились к миссис Клавдии и Мэри. Они грубо схватили, подняли их и понесли, следуя за Биканелем, который открывал шествие. По свойственной восточным людям утонченной жестокости он хотел на минуту поставить непоколебимую молодую женщину лицом к лицу с ее связанным мужем. Увидев любимого, Патрика и преданных им слуг связанными, скрученными, она вся затрепетала от гнева на того, кто совершил это отвратительное насилие. Она призвала на помощь все свое мужество и, вместо того чтобы пасть духом, жаловаться, продолжала в насмешливом тоне.

– Джордж, мой друг, – сказала она живо, – если вы согласны, то велим, когда освободимся, дать 50 розог этому негодяю, который не чувствует даже животной благодарности. 25 будет дано ему за Мэри и 25 за меня! Мы – женщины и поэтому вообще склонны к состраданию… но он чересчур злоупотребил этим. Не правда ли, Мэри?

– Правда, правда, по 25 за каждую из нас… но надо будет бить покрепче! А ты, мой милый Патрик, я даже не хочу ободрять тебя… это все не серьезно…

– Браво, Мэри! – вставила графиня. – Это в самом деле не серьезно, они просто ломают комедию. Эти карикатуры на людей хотят заставить нас терпеть карикатурные мучения. А вы, Джордж, мой милый друг, будьте уверены во мне, как я уверена в вас. Как вам известно, я ваша верная подруга в жизни и в смерти такой останусь.

Капитан Бессребреник, лежавший на спине, лишенный возможности пошевельнуться, смотрел на свою достойную восхищения жену взглядом, полным неизъяснимой любви и сожаления.

Он глухо застонал, жилы на его лице на один момент налились, потом вдруг к нему вернулось спокойствие, и его взгляд, полный презрения, перенесся на Биканеля, который отвечал молодой женщине:

– Ваша жизнь не долго продлится. Впрочем, этого времени вполне достаточно, чтобы сломить вашу дерзость, – и, обратившись к своим напарникам, добавил:

– Теперь возьмите их и унесите. Хватит заниматься болтовней! Надо действовать!

Сообщники бандита подняли капитана, обоих моряков, миссис Клавдию, Патрика, Мэри и вынесли их из комнат. Они направились к главному выходу, нисколько не заботясь о сторожах, слишком малочисленных, чтобы сопротивляться такому сильному и организованному отряду. К тому же факира, их начальника, здесь больше не было, некому было приказывать, а они сами, как пассивные орудия, неспособны к проявлению воли и инициативы. Биканель, который некогда жил в пагоде в качестве брамина, знал все ее тайны. Он велел поднять железную решетку, подъемный мост, открыть железную дверь, – и мрачный кортеж вышел на крытую дорогу и очутился между развалинами. Вдруг во мраке раздалось зловещее рычанье. Биканель узнал голос Боба и сказал ворчливо:

– Противное животное! Следовало бы его убить или бросить в ров с камнем на шее. Впрочем, он не может нам ничего сделать.

Через несколько минут на насыпи раздались тяжелые шаги, и послышалось дыхание, громкое, как пыхтенье меха в кузнице, затем сильный, знакомый звук: «Huink!» Слон Рама, который долго оставался без дела и полностью выздоровел, заслышав шум, убежал из конюшни и настиг путников. Имея обыкновение каждый день получать из рук своего друга, капитана, какое-нибудь лакомство, он сохранил к нему живую привязанность. Подняв над группой хобот, он обнюхал всех находящихся здесь людей. Умное животное почувствовало, что здесь присутствует человек, спасший ему жизнь, и Рама тихонько зарычал от удовольствия. Но Биканель приказал отогнать его камнями, и тот, пыхтя, убежал в полном неудовольствии и разочаровании. Неподалеку от пагоды стояли ожидавшие бандитов люди и лошади. В темноте раздался насмешливый голос Биканеля:

– Капитан Бессребреник недавно прибыл к нам и, верно, не знает, что такое Башни Молчания? Ну, так я поясняю ему, что это место, где он и его спутники проведут остаток своей жизни!

 

Глава X

Гебры, или парсы, – это религиозная секта, которая имеет в Английской Индии очень много последователей.

Они поклоняются огню, и их учение ведет свое начало от Зороастра, то есть существовало уже за три тысячи лет до христианской эры. У них приняты некоторые странные, по крайней мере с нашей точки зрения, обычаи, и они педантично придерживаются их, несмотря на довольно высокое общее развитие. Парсы в Индии стоят во главе крупного прогрессивного движения, которое возникло в недрах старого общества, закосневшего за целые века восточного фатализма. Они отличаются миролюбием, умеренностью, считаются очень способными и прилежными в работе и отличаются особой склонностью ко всему, что требует изучения языков или относится к промышленности, торговле, денежным делам. Они охотно изучают европейские науки и искусства и весьма преуспевают в них. Все они, даже находящиеся на низших, самых скромных должностях, обычно считаются хорошими людьми, прекрасно образованны и при благоприятных обстоятельствах могут подняться очень высоко. Одним словом, парсы представляют собой сильную, умную расу, терпимую к людям и способную к восприятию достижений самой утонченной цивилизации.

Исходя из положения, что стихии суть символы божества, они утверждают что Вода, Земля и Огонь никогда, ни при каких обстоятельствах не должны быть оскверняемы прикосновением разлагающегося тела. Отсюда проистекает один из их странных обычаев, который заключается в том, что своих мертвецов они оставляют разлагаться на свежем воздухе. Чтобы оправдать этот обычай, они говорят: «Мы должны покинуть мир в том виде, в каком впервые появились в нем, полностью обнаженными». И прибавляют: «Надо, чтобы частицы нашего тела уничтожились как можно скорее, чтобы Земля, наша мать, и живущие на ней существа никоим образом не были осквернены».

Чтобы разложение трупов происходило в стороне от жилых мест, не подвергая опасности общее здоровье, гебры выстроили так называемые «Башни Молчания», или Дакмы, где и происходит это последнее перерождение материи.

Одним словом, Башни Молчания представляют собой не что иное, как кладбища гебров. Они встречаются в Индии довольно часто, везде, где есть гебры; и, кроме того, такие же башни строятся для преступников. Около одного Бомбея их целых семь; они построены на вершине Малабарского холма, в прелестном поэтическом месте, полном цветов и зелени, в которой тонут прелестные коттеджи. Это мрачное соседство нисколько не пугает любителей дачной жизни. Впрочем, Дакмы бывают окружены великолепными садами, которыми путешественники могут свободно любоваться с высоких террас Sagri, то есть одной из трех часовен, где постоянно поддерживается священный огонь. Что же касается самих башен, то это – огромные круглые каменные громады; иные из них сделаны из гранита, другие – из булыжника, третьи – из кирпичей; они строятся как можно прочнее, чтобы могли выдержать борьбу с непогодами и устоять в течение целых столетий. Все они одинаково покрыты слоем белой извести, который время от времени обновляют. Высота этих зданий, которые европейцы называют башнями, совсем не соответствует их диаметру. Возьмем, например, одну из бомбейских башен. Она имеет 30 метров в диаметре и только 12 – в вышину. В центре находится колодезь 5 метров глубины и 15 ширины, из него выходят четыре высеченных в камне канала, спускающиеся на 45 ступеней и заканчивающиеся углублениями, наполненными костями. Этот колодезь окружает круглая, слегка покатая площадка, на которую кладут тела. Площадка делится на 72 отделения, расположенные на трех концентрических рядах и образующие как бы спицы гигантского, колоссального колеса. Каждое из этих отделений, глубиной в 23 сантиметра, предназначено для трупа, который лежит там, пока не истлеет и не сделается скелетом. Этот процесс продолжался бы очень долго, если бы легионы грифов не исполняли в несколько часов эту необходимую для оздоровления местности работу. Заметим, между прочим, что числа 3 и 72 считаются священными: первое из них символизирует три правила Зороастра, второе соответствует числу глав Ясны, одной из частей Зенд-Авесты. Чтобы закончить это описание, необходимое для понимания рассказа, добавим, что площадка окружена частой решеткой в пять метров высоты, скрывающей от глаз ужасное и отвратительное зрелище.

Эта решетка представляет собой место, где постоянно сидят, прижавшись друг к другу и уткнув в плечи головы с отвратительными, лишенными перьев шеями, бесчисленные сытые после обеда грифы, обычные гости этих мрачных мест. Неподвижные, отяжелевшие, они дремлют под палящими лучами солнца, ожидая появления похоронной процессии, обычный вид которой им хорошо знаком.

Тело, обернутое в белый саван, несут на железных носилках. Носильщики, все в белом, во главе шествия, потом на некотором расстоянии родители и друзья, тоже одетые в белое, связанные по двое белыми платками. Процессия, которую птицы замечают уже издали, медленно приближается. Грифы начинают бить крыльями, вытягивают шеи, царапают решетку крепкими, как сталь, когтями, всячески выражая внезапно пробудившиеся отвратительные инстинкты. Носильщики открывают широкие железные дверцы, ведущие на платформу. Они несут носилки до отделения, где должно быть положено тело, выполняют некоторые обряды, произносят несколько священных изречений, кладут совершенно нагое тело в одно из отделений, или kesh, и возвращаются назад с саваном и носилками. Как только дверь закрывается, грифы с лета бросаются на труп. С ненасытной жадностью они разрывают его когтями и клювом, толпятся, толкаются, образуя живой рой, который то слетается, то разлетается, бьет крыльями, кидается с жадностью и с яростью на добычу. В относительно короткое время все исчезает – кожа, мускулы и внутренности! Остается только скелет, связанный жилами, – вот все, что уцелело после пирушки.

Недели через две те же носильщики возвращаются к башне и, вооружившись железными щипцами, берут скелет, произносят несколько священных заклинаний и бросают его в центральный колодезь, где он и остается навеки. Там-то из поколения в поколение скапливаются смертные останки парсов; там-то они наконец мало-помалу истлевают под долгим влиянием атмосферных осадков и, наконец, обращаются в пыль.

В пяти или шести милях от священной пагоды находилась маленькая парсийская колония, заселенная земледельцами и скромными торговцами. Они жили там с незапамятных времен и превратили свою деревню в настоящий рай земной. Их могущественные друзья, брамины, много помогли им в этом, несмотря на различие вероисповеданий. Но в этой стране религиозные верования – браминизм, буддизм, парсизм – настолько терпимы друг к другу, что вместо взаимного преследования или зависти оказывают друг другу всевозможную помощь. Пока общество браминов занимало священную пагоду, благоденствовали, благодаря их соседству, и парсы. Когда пундиты рассеялись, и гебры мало-помалу уменьшились в численности. Но они тем более привязались к своей родной земле; поблизости находилась – что весьма редко бывает у маленьких парсийских обществ, – Башня Молчания, или Дакма, как называют они сами.

Эта кирпичная Дакма была некогда выстроена для удовлетворения нужд многочисленного населения. Сам факт существования такой большой башни, относящейся скорее всего к периоду процветания превратившегося в развалины города, должен был, несомненно, указывать на то, что здесь некогда обитало многочисленное население. Теперь она словно затерялась в 20 километрах от парсийского поселка. Похоронная процессия лишь изредка нарушала покой джунглей, принося поживу для грифов, которые по привычке избрали Дакму местом обитания. Несчастные, голодные птицы теперь постоянно пребывали в поисках скудной добычи, трупа какого-нибудь буйвола, издохшего на рисовом поле, или чего-нибудь похуже, что успело уцелеть и не достаться голодающим людям. Эти хищники тоже терпели мучения от голода на этой Дакме, которая была их Пристанищем Бедствия. Иной раз проходил целый месяц – и ни одного покойника!

В это утро грифы проявили живейшее волнение при виде многочисленного кортежа, направляющегося к одинокой башне. Они с силой хлопали крыльями, вертели шеей и несколько раз стаей поднимались над мрачным убежищем смерти. Между тем кортеж, ехавший верхом, быстро приближался.

Это было необычное явление для пернатых зрителей обрядов, предшествующих отвратительному пиру. Лошади остановились в 20 шагах от Дакмы, и тела, которые всадники везли, как пакеты, на седлах, были сняты с лошадей. Их было четыре: три больших и одно маленькое. Это очень обрадовало грифов, которых голод обучил арифметике. Носильщики не имели белых одежд, как официальные nasasolars; они также не отличались их степенностью и серьезностью. Но до этого было мало дела птицам, обычная жадность которых еще больше возросла от долгого, почти постоянного воздержания. Их нетерпение возрастало от минуты к минуте!

Раздался сухой, насмешливый, оскорбительный голос бывшего брамина:

– Капитан Бессребреник! Слышите, что я говорю? Не правда ли, вы слышите? Так вот это – Башня Молчания… место погребения парсов, она будет могилой также и вам, и вашим спутникам!

Так вот на какое ужасное мучение разбойник обрекал свои жертвы: он хотел отдать их живыми на съедение грифам Дакмы, чтобы те оставили лишь безымянные скелеты от этих добрых, храбрых, наделенных нежным сердцем существ. Только восточный человек в силах изобрести и осуществить такое ужасное, возмутительное злодеяние!

Никто из сопровождавших Биканеля не выразил протеста против этого. Никто. Даже человек белой расы, это чудовище, которого до сих пор еще никто не смог оценить по достоинству, серебряный король, месть которого осуществлялась теперь таким ужасным образом. Теперь казалось вполне очевидным, что уже ничто не может спасти Бессребреника, Мария, Джонни и маленького Патрика.

Двери Башни Молчания отворились, зловеще скрипя на заржавленных петлях, – и открылась внутренность башни с наклонной площадкой, 72 отделениями на трех концентричных рядах и колодцем, до половины наполненным костями! Четверо несчастных, словно сквозь сон, увидели эту ужасную картину… Палачи быстро потащили их наверх и уложили в углубления, где на обветрившихся кирпичах побывало уже много поколений парсов. Когда они уже лежали там неподвижные, как мертвецы, подстерегаемые стаей грифов, готовых на них накинуться, Биканель подал знак своим спутникам.

Она будет могилой также и вам, и вашим спутникам!

Миссис Клавдию и Мэри подвели к железным настежь открытым воротам. Молодая женщина, которая думала, что она уж все повидала на своем веку, все выстрадала и все преодолела, при этом ужасном зрелище испытала такое отчаяние и боль, будто ее ударили в самое сердце. Душу ее испепеляли страдания, которые невозможно ни описать, ни выразить словами. Каждая частица ее существа затрепетала, измученная, уничтоженная внезапной раздирающей душу болью. Она не могла ни застонать, ни пожаловаться, ни вздохнуть и остановилась на месте, как вкопанная… не имея больше энергии… не имея надежды, чувствуя, что рассудок покидает ее при виде этих ужасов, этого хаоса из людей, птиц, предметов – всего!

Приняв ее неподвижность за новый вызов, Биканель воскликнул, подчеркивая свои слова со злой иронией:

– Нариндра, настоящий брамин, задушил европеянку, нанесшую ему удар. Я, Биканель, отверженный брамин, мщу за себя способом более жестоким и более утонченным. Неправда ли, сударыня, моим изобретением мог бы гордиться любой профессиональный палач? Ну, господа грифы, хорошего вам аппетита!

Но несчастная больше ничего не слышала. Все-таки она была женщиной, хотя редкий из мужчин мог бы посоревноваться с ней в смелости. Бледная как смерть, с мутным взором, побелевшими губами, она слабо вскрикнула и тихо опустилась на землю, как будто в ней разом разорвались все связывающие ее с жизнью нити. Испуганная Мэри была не к силах ее поддержать; да к тому же она всего лишь ребенок. Она бросилась на тело миссис Клавдии, которую считала умершей, и закричала, показывая бандиту кулак:

– О, за нас отомстят!

Но тот расхохотался и отдал быстрое приказание на индусском языке. Тотчас же железные двери башни с грохотом закрылись, а ключ был брошен за решетку во внутренность ограды. В тот же миг два человека схватили Мэри и миссис Клавдию, находившуюся в бессознательном состоянии, и уложили их к себе на седла.

Все вскочили на лошадей и удалились быстрым галопом, оставив несчастных грифам, кинувшимся на них со всего лету.

 

Глава I

Перед большой палаткой, рядом с которой храпели две великолепные лошади, с трудом сдерживаемые конюхами-туземцами, сидели и разговаривали два офицера.

Один из них, майор, носил на погонах сюртука корону; другой имел только звездочку, знак лейтенантского чина. Оба они были высокого роста, сильные, крепкого сложения и олицетворяли лучшую часть английского офицерства, закаленного в спорте и удивительно способного выносить всевозможные невзгоды.

Первый, которому на вид можно было дать лет 40, был майор Леннокс, герцог Ричмондский; второй, с виду лет 22 или 23, – лейтенант Ричард Тейлор, сын главного председателя Калькуттского суда.

– Так как же, милый Тейлор, – обратился герцог Ричмондский к своему молодому собеседнику, – вы верите в ясновидения или нет?

– Нет, милорд, никоим образом не верю, если уж вы сделаете мне честь, настаивая на том, чтобы я высказал вам свое мнение! – почтительно ответил молодой человек.

– Это оттого, что вы не шотландец! Мы, шотландские горцы, твердо верим в то, что человек в состоянии бодрствования может достаточно ясно, и притом в надлежащее время, увидеть многие важные для него события, действительно имевшие место.

Видя, что майор говорит серьезно и печально, молодой человек ответил:

– Во всяком случае нужно уважать это убеждение, которого придерживаются многие весьма почтенные люди…

– Ах, Тейлор, это печальная привилегия, поверьте мне! – сказал майор, который вдруг сильно побледнел и с несвойственной ему общительностью продолжил: – Три недели тому назад я совершенно ясно увидел, как моя жена упала, получив удар кинжалом. Я слышал ее предсмертный крик… я видел, как она закрыла глаза… как грудь ее обливалась кровью. С тех пор я не получал никаких известий ни от нее, ни от детей… ни слова, ни строчки…

– Но, милорд, вспомните, что мы осаждены неприятелем, что курьеры не попадают к нам и что мы лишены всяких других средств общения, кроме оптического телеграфа.

– Да, я знаю все это, оттого-то я еще несколько сомневаюсь. Но это еще не все. Представьте себе, что сегодня ночью, когда я был не в состоянии уснуть, у меня была не менее тяжелая, не менее ужасная галлюцинация. Мои дети, мой маленький Патрик, моя милая Мэри, звали меня раздирающими душу голосами, и их крики выражали такое отчаяние, что меня сразу бросило в пот. Мэри отбивалась от каких-то неизвестных грубиянов, а Патрик лежал неподвижно рядом с самыми настоящими, отвратительными костями. Скажите, мой друг, разве это не ужасно?

– Да, милорд, это ужасно, тем более что ясновидение, при отсутствии достоверных сведений, создает для любящих сердец целый мир страданий, которые все более обостряются. Я надеюсь, что нам удастся прорваться сквозь окружение, и тогда мы получим новости от давно уже прибывших курьеров… Смею надеяться, милорд, что ваши галлюцинации рассеются под впечатлением добрых, нежных писем…

– Благодарю вас за ваши добрые пожелания, мой милый лейтенант, хотя и не смею надеяться на их осуществление.

Увидев своего трубача, который с развязностью доброго старого служителя подходил пожелать своему начальнику доброго утра, майор прибавил:

– Может быть, и ты, Килдар, видел сегодня что-нибудь? Близость сражения волнует и возбуждает умы; в это время некоторые люди получают способность видеть то, что другие не могут даже почувствовать.

– О, милорд, то, что я видел, не стоит внимания.

– Что же такое?

– Что я был ранен в начале сражения. Но это решительно ничего не значит: моя волынка уцелела, и я мог на ней играть.

– Слышите, Тейлор, слышите? У Килдара тоже было видение! Будьте уверены, что это исполнится! – воскликнул майор с живостью, по которой можно было судить, какое глубокое значение он придает своей странной, суеверной фантазии.

Молодой человек всей душой противился этим печальным настроениям, овладевшим им против воли. Он очень любил своего доброго, храброго, сердечного начальника, выказывавшего к нему столько привязанности.

Не зная, какой аргумент противопоставить этой слепой уверенности, он весело воскликнул:

– Ну, так и я могу сказать, что видел что-то или, лучше сказать, кого-то. Я видел, что мой добрейший отец, который так любит хорошо покушать, – вы ведь знаете его, майор, – председательствовал за роскошным завтраком, с той же важностью, с которой он председательствует в Главном суде, и говорил: надо бы послать этот отличный пирог вместе с ящиком старого кларета нашему милому лейтенанту, который находится на театре войны, в стране афридиев. Так вот, теперь буду ожидать пирога и бутылок и рассчитываю устроить пир после сражения. Приглашаю и вас, мой милый Килдар!

В это время раздались звуки трубы, по лагерю поскакали гонцы. Музыканты Гордонова полка ответили на звуки медных труб своими волынками, и все бросились по своим постам. Главный командующий вскочил на лошадь и вместе со штабом и свитой поспешил к холму, откуда мог следить за всеми фазами начинавшегося сражения.

Вдруг вся эта масса людей зашумела, пришла в движение и раздалось громкое «ура». Одному из курьеров удалось прорваться сквозь неприятельские линии. Он доставил генералу важные документы, а некоторым наиболее счастливым из подчиненных столь нетерпеливо ожидаемые известия. Мешки с депешами прибыли на двух артиллерийских повозках, запряженных каждая шестеркой лошадей, со взводом улан по бокам. Большая часть прислуги и улан была ранена, но все испытали удовлетворение от сознания выполненного долга. Эти честные люди оказали армии, находящейся в походе, одну из самых полезных для нее услуг. По случаю столь важного события главнокомандующий приостановил атаку, как раз на столько времени, какое было нужно на поспешную раздачу писем. Вахмистры по призыву трубы бросились к главной квартире, где получили письма, заранее распределенные по батальонам. В одну минуту они очутились на месте и для экономии времени отдали все пакеты командирам войсковых частей. Все это произошло так быстро, что едва ли можно было заметить остановку движущихся колонн. Затем раздался громовой возглас полковника горцев Гордона:

– Forward! March on! Вперед! Выдвигаемся!

Батальонные командиры и капитаны повторили:

– Forward!

Майор Леннокс, вложив саблю в ножны и бросив повод на шею лошади, чтобы высвободить руки, нервно теребил письмо, с трудом распечатав его. Он узнал почерк Мэри, но как он изменился, каким стал неровным!

Лейтенант Тейлор тоже получил письмо. Подпись принадлежала его матери, но конверт имел черный ободок. Солдаты его роты увидели, как он вдруг зашатался на седле и побледнел, как смерть. В тот же момент и майор глухо вскрикнул и схватился за сердце, как будто оно готово было перестать биться. Лейтенант, с широко раскрытыми от ужаса глазами, читал ужасные слова, которые прыгали перед его глазами и казались огненными:

«Отец убит начальником тугов… задушен ночью».

Майор затуманенными глазами читал горестные строки, написанные его дочерью и орошенные ее слезами:

«Наша обожаемая мать была заколота фанатиком… начала уже поправляться… но задушена ночью начальником тугов…»

Лейтенант временно командовал первой ротой батальона, находившегося под начальством Леннокса, поэтому он ехал непосредственно за ним. Майор обернулся, оба они были так бледны, что каждый догадался о постигшем другого несчастии.

– Ах, Тейлор, вот вам ясновидение! – пробормотал майор. – Какое ужасное несчастие. Бывают дни, когда желаешь быть убитым!

Опять вдалеке зазвучали трубы, призывая к атаке, и им ответили волынки в Гордоновом полку, выводящие мотивы марша горцев.

– Forward, forward!

Темп ускорялся, за ним и шаг, с тем чтобы поскорей дойти до темных линий, которые виднелись у подножия горы и на середине спуска; и сверху казалось, что люди одеты в султанов. Хотя расстояние было еще вне досягаемости оружия, неприятель начал стрельбу. Атакующие колонны получили приказание не отвечать на этот огонь. Мало-помалу дистанция уменьшалась. Наконец, раздалась короткая команда, и за ней последовала сильная канонада. Две батареи, расположенные справа и слева, стреляли картечью по ретраншементам, где скопился военный контингент афридиев.

На минуту в рядах последних произошло смятение, которым шотландцы воспользовались, чтобы приблизиться к неприятелю. Когда полковник увидел, что его полк подошел достаточно близко, он скомандовал: «Стой!» – и приказал дать один за другим три страшных залпа. Снаряды посыпались, как свинцовый дождь, и уложили целый ряд туземцев, буквально бесновавшихся на своих позициях и осыпавших англичан бранью. Солдаты снова пришли в движение, и в этот момент со всех сторон – новые призывы к атаке. У шотландцев сигнал атаки исполняется на мотив старых народных песен, вроде тех, которые игрались в сражении оркестрами старых французских полков, состоявшими до конца революции из фаготов, гобоев, кларнетов, флейт и волынок. Килдар, выступавший во главе 1-й роты, играл на инструменте, представлявшем собой нечто вроде волынки, мотив старого шотландского марша «Cock the North»; мотив этот был тотчас же подхвачен музыкантами других полков. Когда раздались первые звуки этого весьма примитивного инструмента, всеми рядами овладело лихорадочное возбуждение. Какая-то дрожь потрясла сильных горцев и неудержимо толкала их вперед, заставляя взбираться на скалы, лезть на траншеи, где копошились и кричали афридии. Храбрые горцы были встречены жестоким огнем, от которого их первые ряды сильно поредели. Первый же залп свалил Килдара, как он это и предсказывал. Он тяжело рухнул как подкошенный, с раздробленными ногами, даже не вскрикнув. Он хладнокровно пощупал свой инструмент и, убедившись, что он не испорчен, воскликнул:

– Волынка действует!.. Вперед, товарищи! Да здравствует старая Шотландия!

С этими словами он пополз вперед на руках и коленях, не обращая внимания на свои ноги, которые волочились следом как тряпки; наконец, ему удалось усесться на скале. Он взял свою волынку и из последних сил заиграл шотландский марш.

Горцы Гордона, увлеченные его примером, устремились вперед, как безумные, выражая свое одобрение мужественному музыканту:

– Hurrah for Kildare!.. Hurrah for Kildare!

Майор и его лейтенант ехали легким галопом впереди своих солдат, а те следовали за ними бегом. Первый имел печальный, отрешенный вид и все еще судорожно мял в руках роковое письмо. Неожиданный прыжок лошади привел его в себя. Он обнаружил, что находится в 20 шагах от первой траншеи, откуда вырывались языки пламени, окутанные белыми парами. Он слегка пришпорил лошадь и крикнул громовым голосом: «Вперед!» Местность здесь круто шла вверх, попадались осыпи, обломки скал. Не обращая внимания на мятежников, которые продолжали стрелять, но каким-то чудом не попадали в него, майор опять пришпорил лошадь и заставил ее с размаха перескочить траншею. Лейтенант бесстрашно последовал за ним, и оба офицера пустились по направлению ко второй траншее, раньше, чем их солдаты успели достигнуть первой. Сзади них завязалась быстрая и горячая рукопашная схватка. Все это было делом одной минуты. Афридии, разбитые, рассеянные, пригвожденные к месту, начали отступление и с яростными криками кинулись на вторую траншею, к которой теперь приближались оба шотландских офицера. Услышав за собой яростные крики, они поняли, что окружены со всех сторон. В одну секунду они оценили свое положение. Вернуться назад, прорвать окружавшую их толпу было невозможно. Их возвращение могло быть принято за бегство и повлияло бы деморализующе на шотландцев, которые так храбро пошли в атаку. Они выбрали единственно возможный в данном случае выход и смело кинулись галопом на траншею. Преодолеть ее было куда опаснее и труднее, чем первую. Чрезвычайно крутой склон был весь усеян обломками скал, кое-где попадались расщелины, вследствие чего эта траншея была почти недоступна для конницы. Осуществить такой смелый замысел могли лишь английские лошади с их несравненными седоками. С высокомерным презрением к врагам и их пальбе, они мчались к огромной расщелине, откуда торчали стволы ружей и раздавались крики фанатиков. Они собирались броситься на этих пехотинцев, смять их, привнести беспорядок в их ряды, что легко могло бы получиться, благодаря тому впечатлению, которое обыкновенно производит кавалерия, будто с неба свалившаяся на пехоту. К несчастью, пуля, попавшая прямо в грудь лошади майора, прервала их бешеную скачку. Лошадь остановилась, задрожала, принялась мотать головой и наконец пала. Майор быстро соскочил на землю, держа в руке револьвер. Он очутился перед группой людей, готовых его схватить. Эффект внезапности был утрачен, никто больше не думал бежать от лошади, свалившейся им на голову, словно снаряд. Бесстрашный офицер спокойно прицелился, как будто перед простой мишенью; последовали один за другим несколько выстрелов. Лейтенант, видя лошадь своего начальника павшей и не желая его покидать, остановил свою, крича:

– Милорд! Садитесь на круп моей лошади и будем продолжать атаку!

Он выдернул ногу из левого стремени и подвинулся вперед, давая майору возможность вскочить на лошадь, придержавшись за подпругу. В эту минуту раздался сухой звук, и лошадь упала, пораженная пулей в лоб. Ловким спортивным движением молодой человек высвободился от стремени, легко спрыгнул на землю и гордо встал рядом со своим начальником, лицом к лицу с неприятелем. Вся эта маленькая драма длилась не более полминуты. Револьвер майора был уже разряжен. Тейлор с тем же хладнокровием дал шесть выстрелов из своего револьвера, а когда патроны кончились, вытащил саблю. Эти два всадника, только что скакавшие во весь опор, в глазах защитников траншеи казались сверхъестественными существами, теперь они превратились в весьма обыкновенных людей, очень хорошо и ловко владеющих саблей, но не более. Лошади были убиты, револьверы пусты, оставалось только холодное оружие, правда, страшное, но люди Востока к нему привыкли. Засевшие в первой траншее успели оправиться от испуга и отражали атаки шотландцев, нападавших на них со штыками. Трудно было, однако, надеяться, что те поспеют вовремя на помощь своим офицерам. На последних с яростными криками бросились две сильные неприятельские группировки. Офицеры, атлетически сложенные, отлично владеющие саблей, наносили ужасные удары направо и налево. Враги, видимо, старались взять их живыми, иначе они давно были бы изрублены в куски.

Майор первым был вынужден сдаться. Он только что снес голову афридийскому солдату, отсек кисть руки другому неосторожному, замахнувшемуся на него мечом, как вдруг лезвие его сабли, наткнувшись на ружье, сломалось в 20 сантиметрах от рукоятки. Бросив на землю ни на что более не годный обломок и скрестив руки на груди, он пристально смотрел на оробевших врагов, которых вдруг смутила его гордая осанка. В то же самое время лейтенант, схваченный сзади за руки и за ноги, упал на колени… Все было кончено!

Сопротивляться было бесполезно: храбрые офицеры шотландского полка Гордона попали в плен к афридиям.

Офицеры наносили ужасные удары направо и налево

 

Глава II

Биканель и его сообщники, бросив на платформе Башни Молчания беглецов на съедение грифам, поспешно ретировались.

Начальник туземной полиции ни за что не хотел, чтобы его подозревали в похищении и убийстве человека, вина которого должна была разбираться английскими судебными властями.

Англичане, крайние формалисты, не позволяют никому обходить закон, и должностное лицо, навлекшее на себя подобные подозрения, рискует быть сосланным на каторгу.

Не меньшие неприятности ожидали и в случае, если бы до парсов дошли вести, что посторонние люди проникли на место погребения их умерших.

Преданные своей вере, верные своим традициям, они жестоко отплатили бы виновным за совершенное ими оскорбление святынь. Чтоб избегнуть этой двойной опасности, бандиты обратились в бегство, будучи уверены, что ничто уже не сможет спасти несчастных, обреченных ими на верную смерть.

Эти последние действительно могли считать себя погибшими.

Они лежали на солнце, связанные, спутанные, с заткнутыми ртами, не имея возможности говорить, измученные страхом мучительной смерти, которой ничто не могло ни устранить, ни даже отдалить; наконец, на их глазах к ним начала спускаться отвратительная стая грифов. Патрик закрыл глаза и лишился чувств. Связанные мужчины глухо застонали, когда когти хищных птиц вцепились в их одежды и когда клювы их, кривые, как змеи, наклонились над глазами и щеками. Марий и Бессребреник, лежавшие в каменных углублениях, не могли даже пошевельнуться. Но рулевой Джонни начал биться на месте, как бесноватый, катался, извивался и слегка напугал птиц, не привыкших видеть таких подвижных мертвецов. После нескольких энергичных движений веревки свалились с него, как по мановению волшебной палочки. Все это производило впечатление какой-то странной фантасмагории. Когда его руки оказались свободными, он весело подпрыгнул, чтобы выразить свое торжество и поразмять отекшие члены. Один из грифов, вероятно более смелый или более голодный, чем другие, снова кинулся на Патрика. В мгновение ока рулевой схватил отвратительную птицу за бесперую шею и, не обращая внимания на ее крики и хлопанье крыльев, стал размахивать ею, как плащом, приговаривая:

– Прочь отсюда, падаль! Как же, дадим мы тебе наши тела на растерзанье! Жди-ка!

Известно, что гриф, брошенный на землю, не может сразу взлететь – он должен сперва разбежаться. Джонни, на которого его связанные товарищи смотрели с радостью и надеждой, продолжал размахивать своей добычей, как живой палицей, и сбил одного за другим еще несколько грифов; зловещие птицы надувались, били крыльями и, ошеломленные, вытягивали шеи. В один момент он сбросил их штук двенадцать на нижнюю площадку, где лежали кости. Они скатились туда с глухим шумом. Остальные птицы, испуганные этими вовсе не обычными для мертвецов манерами, тяжело взлетели и уселись на решетку, откуда с удивлением наблюдали за этими непонятными событиями. Джонни важно положил на платформу грифа, послужившего ему палицей, с тем, чтобы взять его еще раз, если потребуется; потом он поспешил к капитану, лицо которого начинало судорожно подергиваться от боли, причиняемой туго стянутыми веревками. Он вытащил из кармана ножик, не замеченный бандитами, и быстро разрезал веревки, лишавшие Бессребреника возможности двигаться.

– Я в восторге, капитан, что мог оказать вам эту небольшую услугу! – сказал он, заканчивая свою операцию.

– А я, мой милый Джонни, не менее рад принять ее от тебя! – воскликнул капитан, который уже совсем перестал рассчитывать на освобождение.

Джонни с той же важностью развязал Мария, добавив шутливо:

– Э, товарищ, ты, верно, не прочь свободно вздохнуть…

– Troun de l’air! Я бы также не прочь выпить ведро воды!.. – воскликнул провансалец, когда его освободили. – Мое горло теперь похоже на бездонную пропасть, выложенную паклей или усыпанную каменным углем! Ресаіre! От всего сердца благодарю тебя, матрос! Ты знаешь… я не окажусь неблагодарным!

Но Джонни уже не слышал его. Они с Бессребреником развязывали мальчика, который понемногу приходил в себя и, чувствуя онемение во всех членах, жалобно просил пить. Надо было объяснить ему, что теперь этого невозможно сделать, но что его просьбу постараются исполнить как можно скорее. Однако, несмотря на естественное желание поскорее покинуть это мрачное место, Бессребреник и Марий захотели узнать, какому чуду они обязаны тем, что остались в живых.

– Между нами будь сказано, это какая-то фантасмагория! – воскликнул изумленный Марий. – Они навязали там таких узлов, которые привели бы в отчаяние марсового на бугшприте!

– Yes! Phantasmagoria, – сказал невозмутимо хладнокровный янки. – Я был когда-то клоуном в цирке и таким путем зарабатывал свой хлеб. Это все происходило раньше, чем я сделался матросом… Вы же знаете, капитан, у нас можно заниматься каким угодно ремеслом, и никто на это косо не смотрит.

– Я не совсем понимаю, – сказал Бессребреник.

– Так вот, когда меня хорошо вымуштровали, добившись того, что мои члены стали гибкими, будто без костей, научили меня всем штукам и выходкам, необходимым при воспитании клоуна, мне показали фокус индийского сундука. Вы его, вероятно, видели. Человека, связанного по рукам и ногам самой сложной системой узлов, запирают в сундук. Через некоторое время, довольно короткое, чтоб фокус показался еще удивительнее, сундук открывают. Там никого нет. Клоун появляется через минуту, держа веревки в руках и торжественно потрясая ими. Этот интересный фокус удается только после усиленной работы, бесконечных и часто безуспешных опытов. Я выполнял его очень ловко и в минуту освобождался от самых запутанных узлов. Теперь я вспомнил этот фокус вовремя и весьма к месту, и он, как видите, сослужил мне добрую службу.

Марий смотрел на товарища, раскрыв рот от удивления, и в первый раз не нашелся, что ответить, несмотря на свое южно-французское многословие.

– Э!.. Мой милый! Это самая чудесная вещь, которую мне до сих пор удавалось видеть, если не считать моего воскрешения из мертвых в Гаванском госпитале, где я лежал в желтой лихорадке. Мадемуазель Фрикетта возвратила меня к жизни, сделав операцию!

Несмотря на весь трагизм положения, на боли в руках и ногах, голод и жажду, Бессребреник, Джонни и Патрик не могли удержаться от смеха при этой выходке добродушного моряка. Он продолжал, счастливый, что ему на минуту удалось рассеять общее тягостное настроение духа:

– Это все отлично, что ты нас распутал; но отчего же ты раньше не применял свои знания?

Джонни пожал плечами и сплюнул по своей привычке, которую он приобрел благодаря постоянному жеванью табака.

– Марий, мой друг, ты, кажется, позабыл, в какой стороне бывает север! Да ведь если б я только попробовал, меня бы сейчас же прикончили.

Марий понял, что сказал глупость, и опустил голову:

– Ты прав, ты прав, Джонни, а я старый дурак. Но, довольно болтать, приступим к делу.

– Да, – подтвердил Бессребреник. – За дело, друзья, нам предстоит трудное дело!

Солнце начинало уже склоняться к горизонту, и маленький пятачок около загородки оставался в тени. Капитан усадил туда Патрика и наказал ему:

– Оставайся здесь, дитя мое, не шевелись, не выходи на солнце.

Мальчик безмолвно прижался в уголок, поглядывая на грифов, которые временами поднимались с загородки, кружились в воздухе, быстро и дерзко пролетали над самой площадкой.

Эти птицы, коварство которых вошло в пословицу, сперва испугались и на время оставили свою добычу, но потом мало-помалу вновь осмелели; они, должно быть, вспомнили, что ничто живое не проникало в это убежище смерти, и сообразили, что рано или поздно эти люди достанутся им на завтрак.

Капитан обошел вокруг эту странную площадку и не нашел в загородке ни малейшей трещинки, в которую могла бы проскользнуть хоть крыса. Ни отверстия, ни щели, которую можно было бы расширить ценой каких бы то ни было усилий! Увы! Старое здание победоносно выдерживало борьбу со временем. Дверь была устроена прочно, как любая крепостная дверь. Огромные массивные кедровые половинки ее были снаружи и изнутри укреплены железными листами, приколоченными крепкими гвоздями. Кирпичные перила казались менее страшными. Все трое, устав ходить между этими ужасными костями на солнцепеке, скоро убедились в полной невозможности сделать что-нибудь с дверью или со стенами.

Убедившись, что таким путем им не спастись, капитан стал внимательно рассматривать четыре решетки, находившиеся внизу и окружавшие среднюю, круглую часть платформы; там лежали накопившиеся в течение столетий кости парсов.

Как уже было сказано выше, при описании Башни Молчания, эти решетки прикрывали и собой отверстия, ведущие к подземным коридорам, а эти последние в свою очередь выходят в четыре симметрично расположенные колодца. Колодцы имеют не более 2 метров глубины, но зато они очень широки и служат для стока дождевой воды, которой здесь бывает необычайно много в дождливое время года; следовательно, их назначение – постоянно сохранять кости в сухом состоянии.

– А что если попробовать выйти с этой стороны!.. – сказал Бессребреник.

– Попробуем! – ответили, как эхо, оба моряка.

Но возникло большое затруднение, показавшееся поначалу непреодолимым, – как попасть на эту кучу костей, до половины заполнивших углубление под платформой? Высота там более пяти метров. Бессребреник прикидывал варианты.

– Остается только прыгать, – сказал Джонни, как будто это был самый простой выход.

– Ты очень добр! – воскликнул Марий. – А если при прыжке что-нибудь вывихнуть, сломать, например ногу? Вряд ли это будет способствовать побегу отсюда.

– Придумал, – возразил Джонни. И, как человек, который мало говорит и много делает, он принялся собирать только что развязанные им и разбросанные по платформе веревки. За очень короткое время он связал их, как мог, вдвойне, втройне, и получилась толстая веревка длиной метра в четыре. Он взял конец ее в руки, пристроился на краю платформы и сказал Марию:

– Слезай по ней!

– А если ты не удержишь?

– Удержу.

Не говоря больше ни слова, Марий схватился за веревку и соскользнул по ней до конца. Тут он мог уже без опасения выпустить ее и соскочить в груду костей. Несмотря на свое испытанное мужество, он не мог не содрогнуться, ощутив под ногами человеческие останки, которые сухо захрустели и рассыпались. Джонни выдержал испытание.

– Ваша очередь, капитан, хотя я не смею приказывать! – почтительно сказал Джонни своему начальнику. Бессребреник последовал примеру Мария и в минуту очутился возле него.

– Э! Bagasse! Ну, мой любезный, что же дальше? Как же ты будешь слезать и одновременно с этим держать веревку!

– А я вот что сделаю! – ответил Джонни и спрыгнул вниз по всем правилам, с необычайной легкостью, на кончиках пальцев. Патрик, оставшись один на платформе, наблюдал за ними, терпеливо, без жалоб переносил ужасные муки жажды. Они направились к одной из решеток, спотыкаясь о кости, вид которых и хруст причиняли им самые тяжелые страдания. Решетка, к счастью, едва держалась. Сильные руки Мария выдернули ее из кирпичных углублений, куда она была ввинчена. Открылось черное отверстие. Оба моряка заспорили о том, кому первому пройти.

– Пройду я! – сказал Бессребреник, разрешая их спор.

– Но, капитан…

– При атаке начальник идет первым, при отступлении последним. Здесь мое место, друзья… Пропустите же меня.

Он смело углубился по коридору, откуда доносился неприятный запах гнили, смешанный с сильным запахом фосфора. Этот коридор, шириной в метр, очень круто спускался вниз, и Бессребреник быстро соскользнул по его полу. Он почти тотчас же коснулся дна, которое, как ему показалось, было усыпано рыхлым песком. Следовало ожидать, что здесь будет совсем темно, но, странное дело, колодезь был полон какого-то необыкновенного мерцающего света; он беловатыми струйками поднимался с места, где благодаря внезапному прыжку Бессребреника верхний слой песка оказался поврежденным. Было светло, как днем. Поразмыслив минуту, Бессребреник догадался о причине этого явления, которое вскоре привело к самым необыкновенным последствиям. Этот фосфорический свет исходил от останков костей, снесенных сюда дождем. Явление вполне объяснимое и естественное. Этот бассейн имел около трех метров в диаметре, и его вид навел Бессребреника на мысль, что, благодаря свойствам песчаного грунта, им будет нетрудно прорыть ход под самым основанием башни. Он позвал Мария и Джонни. Спустившись в коридор, они вскоре очутились возле своего начальника. Он вкратце растолковал им свой проект, и те тотчас же принялись за дело. Не имея под рукой никакого подходящего орудия, они рыли этот мягкий и рыхлый песок руками, причем местами им помогали маленькие обвалы, так что в общем дело шло недурно. Бессребреник рассчитывал, что придется прокопать по крайней мере около пяти метров, соблюдая известный наклон, тогда они выйдут наружу, на землю. Принимая во внимание свойства почвы, можно было надеяться кончить работу к 5 часам. В яме была невыносимая жара; Бессребреник и его товарищи испытывали сильные мучения от голода и особенно от жажды. Пот струился по телу, и временами у них перехватывало дыхание. Но они мало обращали на это внимания, трудились изо всех сил, не жалуясь, не стеная, поддерживаемые своей железной энергией, и иногда даже обменивались шуткой. К Марию возвратилась его провансальская живость, и время от времени, скобля песок, он развлекал всех своими привычными выходками:

– А из нас ведь получились отличные кролики, неправда ли, капитан? А ведь недурная вещь фрикассе из кроликов? Я бы сейчас охотно отведал… и запил бы бутылкой вина из наших южных виноградников… Как все это теперь далеко, Боже мой!..

Они продолжали копать, и почвы скопилось уже приблизительно на метр, как вдруг наверху раздались ужасные крики.

– Qu’es асо? – воскликнул Марий.

– Мне кажется, Патрик зовет на помощь! – сказал капитан.

– Я иду! – кратко откликнулся Джонни и со свойственной ему ловкостью клоуна полез в узкий проход. Он очутился опять между костями и содрогнулся при виде воистину ужасного зрелища. Грифы, видя, что ребенок один и неподвижен, осмелев, кинулись на него всей стаей. Они гонялись за ним с диким гвалтом, а несчастный, испуганный мальчик бегал кругами по платформе, крича от ужаса. Отвратительные птицы вот-вот впились бы ему в глаза и лицо, если б не подоспела помощь. Но как друзья могли помочь бедному ребенку, когда влезть к нему было невозможно и когда сам он не мог сойти с площадки, по которой беспомощно бегал взад и вперед?! Джонни начал кричать изо всех сил, чтоб спугнуть стаю; когда это не подействовало, он бросил в нее кость. На минуту грифов встревожило появление этого странного орудия, которое прилетело, крутясь, как австралийский бумеранг. Это подействовало, но не надолго, и чудовища снова кинулись на добычу. Джонни опять начал кричать и бросать кости, которые, правду сказать, не пролетали мимо. Одна берцовая кость, поразив грифа, упала на платформу. Патрик схватил это зловещее орудие и в свою очередь стал отбиваться им, круша направо и налево. Свежая добыча, все более возбуждавшая грифов, совсем опьянила их. Чувствуя за собой перевес и побуждаемые жадностью, которая в них еще сильнее, чем трусость, вошедшая в пословицу, они опять бросились на ребенка. Он погиб бы, но на крики его и Джонни из их убежища прибежали Марий и Бессребреник. Они тоже затрепетали, увидя смертельную опасность для мальчика, которому никак не могли помочь.

– Э! Прыгай вниз, мой голубчик, прыгай вниз!.. – закричал ему Марий.

– Но он разобьется! – возразил в отчаянии капитан.

Провансалец уперся как можно крепче ногами, откинул туловище немного назад, протянул руки и закричал опять:

– Не бойся, прыгай ко мне на руки, они у меня крепки, как кожа у негра!.. Раз, два!

Ребенок в ужасе закрыл глаза и бросился в пространство. Сильные руки Мария подхватили его на лету с такой легкостью, будто в нем было не более 10 фунтов. Потом моряк спросил добрым голосом, смягчившимся от живого участия:

– Эти противные птицы ничего тебе не сделали, дорогой мальчик? Мое сердце сжималось, когда я видел тебя там…

Ребенок сразу почувствовал, сколько нежности и преданности в беспокойстве Мария, в его неожиданном обращении к нему на «ты», что так не соответствовало английскому этикету. Он обхватил провансальца обеими руками за шею и крепко, от всего сердца обнял его.

– Нет, мой милый Марий, – сказал он с волнением, – я чувствую себя вполне хорошо, но вы подоспели вовремя. О, как я благодарен вам и всем другим!

– Бедное дитя! Вам, верно, очень хочется пить, и вы очень от этого страдаете? – спросил с участием капитан.

– О, да, но ведь и вы все тоже страдаете… и я приложу все усилия, чтоб перенести мои невзгоды так же твердо, как и вы, и не жаловаться.

Грифы кружились теперь над углублением, где лежали кости; они испускали пронзительные крики и даже задевали крыльями мужчин и мальчика.

– Идемте с нами, мой друг, – продолжал Бессребреник, – там по крайней мере вас не тронут эти ужасные птицы.

– И я, сколько могу, помогу вам работать, – прибавил Патрик с забавным достоинством.

Все четверо спустились в подземный коридор и, запыхавшись от жары, окровавленными пальцами начали скрести песок.

– Какие мы дураки! – внезапно воскликнул Марий. – Извините, капитан, это к вам не относится: я говорю про Джонни и про себя.

– Благодарю! – сказал янки. – Отчего же мы дураки, скажи, пожалуйста?

– Потому что нам следовало бы взять наверху у покойников несколько костей. Им это решительно все равно, а нам крепкая, длинная, широкая кость оказала бы хорошую услугу в качестве заступа.

– Хорошая мысль! – заметил Джонни со своей обычной краткостью. – Я иду наверх за заступами.

– Прыгай вниз, мой голубчик, прыгай вниз!..

Он уже собирался броситься вверх по коридору, как вдруг послышался глухой шум.

– Э! Громы небесные! – заворчал Марий. – Qu’es асо? Вот и еще что-то!

От боковой части сточной трубы отделился камень и, скатившись, закупорил трехметровое отверстие, которое они с усилием раскапывали целых два часа. Приходилось начинать снова эту утомительную работу. Но это было еще не все!

За камнем посыпались обломки и загромоздили ведущий наверх коридор. Наши беглецы не могли теперь двинуться ни назад, ни вперед. Будущее предвещало худшее: если им не удастся удалить преграду, то скоро станет нечем дышать и наступит конец; притом толщина преграды была им совершенно неизвестна.

Обвал песка, обнажив новый слой почвы, вызвал новый, обильный фосфорический свет. Почва, насквозь пропитанная фосфором, испускала столько световых лучей, что все четверо могли видеть друг друга, как днем. Этот зловещий свет, источаемый человеческими останками, был единственным и очень слабым утешением в их тяжелом положении. Хотя оно и казалось более отчаянным, чем когда-либо, эти люди с железной волей не потеряли мужества, и их энергия все время возрастала. Достойный начальник этих храбрецов произнес только два слова: «Будем работать!..» Но им не пришлось долго погружать свои усталые и окровавленные пальцы в насыщенный фосфором песок. При первой же попытке произошла еще одна маленькая осыпь, и они увидели огромный ящик, до тех пор скрытый слоем песка. Этот ящик, видимо, был сделан из очень толстого дерева, так как при ударе не издавал пустого звука; он закрывал собою отверстие, через которое можно было бы выйти наружу, на равнину. Капитан, очень удивленный, осмотрел его со всех сторон и не мог удержаться от возгласа недоумения. Его вызвала металлическая, сильно потемневшая дощечка, должно быть из серебра; на ней были начертаны буквы, которые при фосфорическом свете легко прочитывались.

– Смотрите, Патрик, – воскликнул он, – это ваше имя: Леннокс, герцог Ричмондский, и над ним герб.

– Это герб нашего семейства! – сказал Патрик, осмотрев дощечку.

 

Глава III

Берар, запертый Биканелем в таинственной, неизвестной ему комнате, предавался бессильной ярости.

Во-первых, его силой заставили покориться, что само по себе унизительно и обидно, а особенно для таких людей, как Берар, который был известным факиром, страшным начальником жестоких поклонников богини смерти Кали, наконец, одним из первых в числе таинственных личностей Индии.

Во-вторых, запертый в ловушке, осужденный на голодную смерть, он навсегда лишался возможности выполнить поручение, возложенное на него браминами. Наконец, он и сам всей душой желал освободить капитана Бессребреника и его приближенных, защитить их от оскорблений, устранить опасности, грозившие им со стороны английского правительства, – одним словом, спасти их. Невозможность осуществить это огорчала его несравненно больше, чем оскорбление, нанесенное его самолюбию, и положительно выводила его из себя.

Этот мрачный человек, в котором было столько поразительно противоположных свойств, злой и в то же время добрый, хороший и дурной, воплощавший в себе гения зла и гения преданности, считавший за ничто чужую жизнь, но всегда готовый отдать и свою собственную, этот Берар был по-своему человеком долга.

Лишенный собственного «я», добровольно подчинившийся адептам первой степени, этим пундитам, которые составляют интеллектуальную аристократию Индии, он стал исполнителем их воли, орудием, притом орудием сознательным, умным, одаренным инициативой и имевшим в распоряжении ужасные средства, данные ему этими гениальными мыслителями. Его, как и других факиров, его братьев, научили тайнам оживлять и умерщвлять, научили быть нечувствительным к усталости, нужде, физическим и моральным невзгодам, всевозможным мучениям; его посвятили в науку, именуемую магнетизмом, которая умеет усыплять человеческую волю, укрощает тигров, очаровывает змей и простирается даже на предметы неодушевленные… И, таким образом, он сделался правой рукой этих действительно высших существ, чей деятельный ум постоянно занят категориями абстрактными, отвлеченными, ища более полного освобождения от материальной жизни. Адепты мыслят, факиры действуют, притом всегда слепо и иногда ужасно.

От них прежде всего требуется отречение от собственного «я». Потом им приказывают, исходя из необходимости, шпионить за известной личностью или служить ей с безграничной преданностью; быть солдатом индусской армии или сражаться в рядах мятежников; быть рабом или раджой; им велят исцелять или наводить болезни, любить или ненавидеть, спасти кого-нибудь или убить… Они повинуются без единого слова, без жеста, без колебаний, и ничто не может их остановить: ни трудности, ни мучения, ни смерть.

Таков был и Берар, который с потрясающей точностью исполнял самые противоречивые приказания, отданные этими таинственными пундитами, которых никто никогда не видел, но бесконечная власть которых ощущалась на каждом шагу.

Видя, что положение его безвыходное, Берар укротил свою ярость, достигшую крайней степени, успокоился, и успокоение это было вызвано сознанием исполненного долга. В сущности, он совершил все, что мог. Если он не сделал большего, то только потому, что не в силах был преодолеть трудностей, встретившихся на его пути. Теперь ему оставалось только умереть. И мысль о смерти, к которой пундиты готовят своих служителей всю жизнь, овладела всем его существом, успокаивая и радуя.

Он сел на пол, пробормотал несколько стихов из Вед, потом несколько заклинаний, отгоняющих злых духов и привлекающих добрых. Затем он углубился в свой мир, перебрал в памяти выдающиеся факты своей долгой и трудной жизни и наконец остался недвижим, предавшись самосозерцанию.

Благодаря состоянию гипноза, в которое факиры могут погружаться очень быстро и очень глубоко, они обыкновенно настолько предаются самосозерцанию, что делаются нечувствительными ко всему окружающему.

Сев на пол, Берар сделался недвижим, словно мертвец, и, правду сказать, окружающая его таинственная обстановка сильно напоминала могилу. Прошли долгие часы, но начальник тугов все оставался в том же положении. Он как будто застыл, и жизнь его проявлялась лишь в слабых дыхательных движениях. Этот сон должен был быть для него предвестником смерти. Но как ни был он глубок, Берар не утратил полностью чувствительности к некоторым внешним явлениям. Так, например, он еле заметно вздрогнул, когда послышался легкий шум, но, впрочем, на лице не дрогнул ни один мускул, а в затуманенных глазах не пробудилась жизнь.

Шорох приближался: это были звуки шагов по граниту. Потом невидимая рука подняла опущенную Биканелем дверь. На маленькой лестнице появилась голова, потом туловище на двух длинных, худых ногах. Небольшая голова с правильными, почти нежными чертами лица, была обрамлена седой, разделенной надвое, бородой, а широкий, выпуклый лоб исчезал под правильно расположенными складками огромного индусского тюрбана. Очень худое тело было одето в кафтан из белой шерсти, очень легкой и ослепительной чистоты. Маленький кинжал с рукояткой, богато убранной каменьями, выглядывал из-за тонкого белого шелкового пояса, охватывавшего талию этого человека, в простой одежде которого не только не было ничего банального, но, наоборот, она производила впечатление изысканности. Ступив на пол комнатки, он слегка отряхнул пыль со своих сандалий, и его живой и кроткий взор обратился на неподвижного факира. Потом он тихо и отчетливо произнес:

– Проснись, Берар!

Факир вдруг открыл глаза, зашевелился, и его черты потеряли свою неподвижность. Он встал, узнал вновь прибывшего и воскликнул:

– Мой учитель!.. Пундит Кришна!.. Мир тебе, Сагиб!

– И тебе мир, Берар!

Факир, оставаясь в преклоненном положении, продолжал почтительным тоном, выражавшим смирение:

– Учитель, я потерпел неудачу, конечно, по своей собственной вине… нашелся человек сильнее и хитрее меня…

– Я знаю, Берар, я все знаю…

– Я заслужил наказание и готов понести его…

– Следуй за мной в комнату Совета! – ответил пундит загадочным тоном.

Когда открылся потайной ход в комнату, отворилась и дверь, приводившаяся в движение тем же механизмом. Пундит вышел легкой, уверенной походкой и, проследовав извивающимся коридором, наконец вошел в огромную залу со сводчатым, как у храма, потолком, богато убранную коврами; у стен ее стояли огромные книжные шкафы с десятками тысяч томов.

В глубине залы над эстрадой возвышался балдахин с голубой и белой драпировкой; под ним стояли шесть стульев, расположенных следующим образом: три справа, три слева, а посередине один, самый высокий. Шесть первых были из черного дерева чудесной резьбы, седьмой – из слоновой кости с изображениями индусских божеств, выточенных с терпением и законченностью, столь характерными для восточных мастеров. Пундит важно уселся на стул из слоновой кости и стал ждать. Берар смиренно остановился у двери, но его учитель сказал ему тихим голосом, который, однако, отозвался в голове и груди его сто крат сильнее, чем раскаты грома:

– Подойди, Берар, и садись!

Факир почтительно склонился и сел на очень низкую скамейку, которая вместе с двенадцатью другими такими же находилась в нескольких шагах от стульев.

Дверь тихонько отворилась, и вошел человек. Вновь появившийся был на вид очень стар, но не дряхл, одет в кафтан, подобный уже описанному, такой же тюрбан и опирался на палку. Он был высокого роста, худой, с белой бородой и волосами; сморщенная, словно обожженная, кожа ложилась на кости ровными морщинами, придававшими его лицу скорее мягкое, чем суровое выражение. Этот старец, почти слепой, носил на своем большом, твердом, как кость, носу, блестящие очки. За ним следовали два человека, одетые только в лангути, с обнаженными головами. Вероятно, это были факиры.

– Мир тебе, Рам-Тар! – сказал вместо приветствия пундит Кришна.

– И тебе мир, Кришна, – ответил старец, садясь на стул черного дерева, между тем как факиры сели около Берара.

Один за другим появились и остальные пундиты, каждый в сопровождении одного или двух факиров. Все они были более или менее в возрасте, одеты очень просто – видимо, они презирали роскошь, – и у всех на правом плече была «красная нить» – тоненький шелковый шнурок, знак браминской касты. Они уселись на черных стульях и образовали довольно величественную группу под председательством учителя Берара, пундита Кришны.

В этой группе, простота которой носила отпечаток чего-то царственно-внушительного, сразу бросалась в глаза одна особенность. Все эти люди имели между собой удивительное сходство, которое существует между членами одного семейства и которое еще усиливалось одинаковыми манерами, одними и теми же жестами, не принятыми у других людей. Однако в самой их внешности не было ничего бросающегося в глаза. Напротив, казалось, что все они покрыты паутиной или пылью какого-то сероватого оттенка, стушевавшими контуры и придававшими этим старцам вид добровольно потускневших теней. Наружность не имела никакого значения для этих людей, знаменитых уже по рождению и еще более знаменитых по своей учености, людей, которые могли бы, если захотели, пользоваться какими угодно почестями, богатством и всякими материальными благами.

Кто они? Откуда они появляются? Как они живут? Имена их едва ли известны даже самому узкому кругу лиц. Каждый из них есть Саньяси (отказавшийся от всего), Яти (победивший себя), Паривраджака (ведущий блуждающую жизнь). Народ испытывает к ним самое глубокое уважение, смешанное со смутным и таинственным ужасом. Правительство их не признает, но боится и ненавидит. Победители всегда питали инстинктивную ненависть к мыслителям. Впрочем, этих ученых мужей, врагов шума и роскоши, отличающихся строгими нравами и широкой терпимостью, отделяет целая пропасть от грубых, эгоистичных, чопорных, пресыщенных материальными благами и часто невежественных англичан. Тем не менее правительство королевы не старается извести их и строго следит за тем, чтоб они не были оскорбляемы, инстинктивно чувствуя, что они представляют собой силу, тем более ужасную, что она неясна и никому не известна, но что ее проявления могут быть очень страшны.

Когда затрагивают верования пундитов, покушаются на их привилегии, человеческую свободу, месть их не знает пределов. Они засылают своих факиров в любое нужное место и заставляют их совершать самые ужасные преступления.

Так они отомстили за смерть своего брата Нариндры и за оскорбления, бессмысленно нанесенные его останкам.

Сидя на своих низких скамейках, неподвижные, сосредоточенные, всецело проникшись уважением к своим учителям, факиры слушали, не понимая, впрочем, ни слова, разговор, который пундиты вели на священном языке. Те говорили долго, и их серьезные голоса передавали друг другу причины сбора, на который они были созваны из самых отдаленных концов Индии. Речь их струилась, как ручеек, а за этими суровыми масками нельзя было увидеть ни следа удивления или волнения. Это действительно были необыкновенные люди, победившие все страсти и сложившие их к ногам одной – жажды расширять свои познания.

После долгих совещаний Кришна повернулся к группе факиров и сказал:

– Берар, подойди сюда!

Начальник тугов без страха, но и без хвастливого, напускного презрения ко всему приблизился к старцам, которые из ученых вдруг превратились в судей.

Кришна начал медленным и серьезным голосом:

– Берар, мы поручили тебе отомстить за смерть Нариндры и за надругательство над его останками. Как честный и верный слуга, ты исполнил это поручение с большой ловкостью, мужеством и искусством. Мы обязали тебя также выразить великодушному европейцу нашу благодарность за огромную оказанную нам услугу; то, что ты сделал в этом отношении, было достойно его и достойно нас. Все это хорошо, Берар.

Факир почтительно поклонился, сто раз вознагражденный за свое усердие и жертвы этими немногими словами, на которые пундиты очень скупы, так как вообще не балуют своих служителей. После довольно долгой паузы пундит продолжал:

– Но, исполняя свою обязанность, то есть наши приказания, ты не был слепым орудием мести или благодарности. Ты действовал помимо нас и, может быть, сам не сознавая этого, действовал даже против нас! Правда ли это, Берар?

– Правда, Сагиб…

– Спасая детей герцогини Ричмондской, хотя бы даже по просьбе нашего друга, капитана Бессребреника, ты разрушил план, задуманный нами, твоими господами, и этим доставил возможность торжествовать нашему общему врагу, презренному англичанину. Ты нарушил клятву и должен умереть!

– Я готов, Сагиб, – ответил факир просто и решительно.

– Принимая во внимание твое усердие, твое самоотвержение, многочисленные услуги, оказанные тобою твоим господам, ты умрешь самой благородной смертью, какой только может пожелать умереть верующий. Это будет священное обезглавление.

– Благодарю, о лучший и самый уважаемый из властителей! – воскликнул факир, падая на колени.

– Пусть принесут кариват! – сказал холодно пундит. Два факира тотчас же встали и вышли, чтоб поскорей исполнить приказание.

В числе странных и ужасных пыток, выдуманных индусами, существует добровольное обезглавление, совершаемое самим осужденным. Быть своим собственным палачом, самому отрубить себе голову одним ударом – дело довольно трудное. Надо непременно отрубить себе голову одним ударом, ибо в этом случае добровольный мученик считается святым; если же это ему не удается, он считается оскорбителем святыни, душа которого должна переселиться в тело нечистого животного. Орудие этого убийства – кариват. Это металлическое полулуние, по которому скользит очень тонкое стальное лезвие, приводимое в движение следующим образом: оба конца этого лезвия снабжены цепями со стременами на концах. Осужденный садится или ложится, надевает на шею полулуние и вдевает ноги в стремена. Потом он совершает обеими ногами сильный толчок, которого достаточно для того, чтоб отделить голову от туловища. Такого рода самоубийство очень распространено среди тех, кому надоела жизнь; они приводят его в исполнение с большой торжественностью, со всевозможными священными обрядами. Что же касается обреченных на него факиров, они исполняют его тем охотнее, что оно считается благородным искуплением. Таким образом, в глазах Кришны и других адептов Берар, лишая себя жизни кариватом, одновременно и наказывает себя, и вознаграждает.

Оба факира вернулись, неся, как святыню, на широком белом полотнище роковое орудие казни, запятнанное кровью и покрытое ржавчиной. Они разложили покрывало на земле, и Берар встал на середину его, ловко расположив различные части каривата, которые загремели и зазвенели. Он надел полулуние себе на шею, вдел ноги в стремена и сел, сильно согнув их, чтоб употребить в решительную минуту возможно большее усилие и отсечь себе голову одним ударом. Как человек, знакомый с обязательными обрядами этих трагических церемоний, Берар, приготовившись, стал ожидать обрядовых слов, которые должен был произнести распорядитель, а также знака, который тот должен был ему подать. Эти слова – mentram, священные изречения, читаемые пундитами; знак – это движение руки от сердца к устам.

Он надел полулуние себе на шею, вдел ноги в стремена и сел, сильно согнув их

Кришна начал читать длинный и монотонный псалм, растянувшийся на несколько минут. Потом он остановился и посмотрел на Берара. Последний напряженно ожидал знака.

Но Кришна не сделал знака, за которым должна была последовать смерть факира. Обратившись к Берару, уставшему от ожидания, он серьезно произнес:

– Правила божественного Ману учат нас человечности: они приказывают помогать слабым и не запрещают прощать… Ты выказал человечность… ты спас, несмотря на их происхождение, двоих детей, находившихся в опасности… и поэтому ты не исполнил в точности моих приказаний… В свою очередь и я прощаю тебя и приказываю тебе жить!

– Хорошо, господин, я буду жить! – ответил Берар, принимая приказание жить с тем же хладнокровием, с каким несколькими минутами ранее принял приказание умереть.

– Эта репетиция смерти будет твоим единственным наказанием. А теперь, сын мой, к делу! Некогда мы изгнали из нашей среды злодея, нечистого, сына свиньи… Биканеля! Мы оставили его в живых, так как закон настоятельно требует, чтоб никто не убивал брамина, даже недостойного. Однако сегодня мы осудили на смерть Биканеля. Мы узнали, что он надругался над священными останками нашего брата Нариндры, и поэтому он более не находится под защитой Писания. Иди, Берар, иди!.. Отомсти за нас и освободи землю от этого чудовища!

Потом, обратясь к другим факирам, пораженным неожиданностью этой сцены, добавил:

– А вы, дети, готовьтесь отправиться в страну афридиев. Люди, ведущие священную войну, нуждаются в вашей помощи.

 

Глава IV

Находка под основанием Башни Молчания ящика с именем и гербом герцогов Ричмондских была, конечно, событием весьма неожиданным. Бессребреник и Патрик одновременно вспомнили о сокровищах убитого в Канпуре предка, доверившего свои деньги гебрскому купцу, на честность и верность которого он полагался. Но благодаря каким таинственным обстоятельствам этот ящик с огромным богатством мог очутиться в столь мрачном месте, в которое никто не смог бы проникнуть, не будучи обвиненным в святотатстве? Впрочем, им некогда было долго рассуждать о возможных причинах этих удивительных событий. Они уже начинали ощущать недостаток воздуха. Надо было как можно скорее освободить вход в подземный коридор, чтобы не задохнуться; за это-то дело и принялись все трое и ребенок. Более чем когда бы то ни было измученные голодом и жаждой, при слабом фосфорном блеске, придававшем им вид привидений, стесненные в узкой яме, где они едва могли шевелиться, они испытывали ужасное чувство наступавшего медленного удушья. Это была поистине ужасная борьба со смертью, которая и в прямом, и в переносном смысле слова окружала их со всех сторон; но их непоколебимая энергия все-таки восторжествовала. Руки Бессребреника, пальцы и ногти которого были покрыты кровью, разрыли последнюю кучу песка. Он вскрикнул, прильнул ртом к отверстию, вдохнул в себя воздух, тот воздух, который поступал к ним из колодца, наполненного костями, и руки начали нервно выбивать дрожь, и он машинально полз по наклонному коридору, крича:

– Мужайтесь, мужайтесь!

Он вылез на кучу костей, совсем раскаленных от солнца. Высоко, высоко, теряясь в небе, которое было утомительно однообразного серо-голубого цвета, неподвижно парили несколько больших рыжих грифов, между тем как остальные, спрятав голову в плечи, погрузились в тяжелую дремоту. В этой мертвой неподвижности в Башне Молчания, вполне заслужившей свое название, чувствовалось такое подавляющее одиночество, вся мрачная обстановка так живо напоминала Бессребренику о том, что он теперь навсегда всеми покинут, – что даже железная воля этого человека на минуту поколебалась. Правда, это продолжалось только мгновение. Он почувствовал, что глаза его наполняются слезами, моментально высыхающими от палящих лучей солнца. Он прошептал разбитым голосом:

– О, Клавдия, милая подруга, увижу ли я тебя когда-нибудь?

И из его губ, растрескавшихся от ужасного жара, вырвался крик ярости, страдания, отчаяния, крик измученного животного. И вдруг вопреки всякой вероятности, вопреки всякой возможности, как бывает иногда в мучительных кошмарах, извне раздался ответный крик, призывный, дрожащий; грифы, заслышав его, вытянули головы. Бессребреник, внезапно опомнившись, узнал этот звук, напоминавший звук медного инструмента, кимвала, тромбона:

– Huinck!..

– Рама! Это Рама! – сказал он, недоумевая, не веря своим ушам. Он закричал опять, как можно громче: – Рама, Рама, на помощь, на помощь!

– Huinck, huinck!.. – вновь раздался голос умного животного, за которым последовало сильное пыхтение.

– Рама, доброе животное, на помощь!

Услышав дрожащий и раздирающий звук голоса, обыкновенно столь ласкового и кроткого, слон понял, что его друг находится в большой опасности. Но поскольку он не умел выражать свою мысль иным способом, он опять протрубил:

– Huinck! Huinck! – словно хотел сказать: «Я понял! Подожди немного!»

Через несколько секунд раздался неслыханно сильный удар по железной двери. Большие рыжие грифы, выведенные из оцепенения, развернули свои огромные крылья и взлетели с пронзительным визгом. Увы! Этот удар произвел больше шуму, чем пользы, так как окованная железом дверь даже не дрогнула. Вероятно, слон поднял хоботом камень потяжелее, чем первый, так как Бессребреник слышал, как он пыхтел и повизгивал.

– Бум!

Раздался второй толчок, и камень, разбившийся от ужасного удара, разлетелся на тысячу кусков.

– Тут нужна пушка! – пробормотал Бессребреник, разочарованный.

Слон, видя, что не достиг успеха, зарычал от гнева, и Бессребреник услыхал, как он поскакал, будто цирковая лошадь, вокруг башни, стараясь найти менее защищенные места. В эту минуту послышался глухой шум в подземном коридоре. Это товарищи капитана, беспокоясь, что он не возвращается, начали звать его и стучать ногами по ящику; звуки эти громко отдавались по сухому дереву. Слон тоже услышал подземный шум, остановился и запыхтел. Бессребреник вернулся к товарищам, которые все продолжали стучать, и сообщил добрую новость. Теперь в глубине колодца можно было дышать и можно было бы даже чувствовать себя не очень скверно, если б не голод и жажда.

Большие рыжие грифы, выведенные из оцепенения, взлетели с пронзительным визгом

– Ах, ресаіrе, капитан, – воскликнул Марий, – мы уж было совсем отчаялись! Правда, Джонни?

– Yes! Очень было жутко!

– О, да, – прибавил Патрик, – мы боялись, что с вами что-нибудь случилось!

– Ну, да, случилось: прибежал слон, и больше ничего. Этот добрый Рама один сотворил весь слышанный вами невероятный шум и, конечно, спасет нас, не сомневайтесь в этом.

– Э! Если б мы могли ему помочь!

– Лучшее, что мы можем сделать, это сидеть спокойно. За неимением жизненных припасов, воспользуемся хотя бы прохладой: наверху солнце так жарит, что от такой температуры могут растрескаться скалы…

Действительно, это было самое разумное решение, и все четверо сели и стали ждать дальнейших событий. Они хранили полное молчание и могли расслышать глухой шум над своими головами. Тяжелая походка, неожиданные удары, какое-то царапанье, точно скреблись мыши, – все со странной отчетливостью доходило до них сквозь песок. Время от времени Бессребреник с грохотом ударял ногой по ящику.

– Смею ли я вас спросить, капитан, зачем вы стучите по ящику? – спросил, наконец, Марий.

– Это своего рода телефонное сообщение между мной и Рамой. Он там работает, добрый зверь, и я прошу его поторопиться.

Марий поглядывал украдкой на своего начальника, лицо которого при фосфорическом свете казалось ему необыкновенным. Он размышлял про себя, находя все это в высшей степени странным.

«Пожалуй, у капитана-то с головой не все в порядке… Он сильно взволнован и рассказывает какие-то вещи, которые вовсе не утешают».

Однако работа наверху продвигалась благодаря ловкости, силе и уму чудесного помощника, который появился так кстати. Как ни удивительно было его появление, дело обстояло очень просто. Рама, который по ночам бродил на свободе и как истинный полуночник любил свежесть, купанье в два часа утра, прогулки по росе, никогда не бывал привязан или заперт. Впрочем, он никогда далеко и не уходил, его вожатый Магу всегда мог подозвать его к себе свистком. Когда беглецы были захвачены врасплох и уведены, он последовал за ними и убедился, что его друг Бессребреник находится в их числе. Злодеи отогнали слона камнями, заметив, что он подходит слишком близко. Он убежал, печальный, недоумевая, отчего с ним так худо обращаются, он вовсе не был к такому приучен своими друзьями. Он долго раздумывал, как честный и славный слуга, уравновешенный ум которого не позволял судить о происходящем по одним только внешним проявлениям. Поразмыслив в течение долгих часов, он наконец принял решение и, не возвращаясь в конюшню, не повидав своего вожатого, сознательно избегая встречи с каждым, кто мог бы его остановить и заставить вернуться, пустился на поиски друга. Опустив хобот, обнюхивая след, он медленно шел вперед, пока его чуткое обоняние не привело его к самой Башне Молчания. Но тут появились трудности. Люди, среди которых находился капитан, остановившись на некоторое время около башни, двинулись дальше. Был ли капитан с ними или нет? Слон побежал по следу, ворочая хоботом во все стороны, надеясь уловить знакомый запах. Но его не было, и он вернулся к башне, где мог обонять только испражнения грифов, переваривавших поглощенную ими падаль.

Рама долго бегал вокруг мрачного убежища смерти и, кроме запаха хищных птиц, ничего не чувствовал. Утомившись, он собирался уже уйти, когда раздался крик отчаявшегося Бессребреника.

Рама тотчас же узнал голос своего друга, капитана Пеннилесса, и радостно ответил ему громогласным, трубным звуком. Между ними установилась странная связь; слон прекрасно понял подаваемые ему сигналы и предпринял немедленно воистину удивительные действия.

Сперва умное животное еще раз попыталось поколебать двери, бросая в нее камни, но, видя, что его усилия бесплодны, прибегло к другому средству.

Слон ясно слышал, как капитан стучал каблуком по сундуку. Он подошел к месту, откуда исходил шум, внимательно прислушался, приподняв свои огромные уши и наклонив голову набок, как будто для того, чтобы сосредоточить все звуки в своей слуховой трубе и определить их направление. Сделав это и удостоверившись, что не ошибся, он стукнул о землю ногой, как будто говоря: «Они наверняка здесь!» – и немедленно принялся за работу. Сперва он осмотрел кирпичную ограду, ощупал ее хоботом и убедился, что она цела со всех сторон. Это не смутило его, но навело на удачную и любопытную мысль. Он поднял средней величины камень, обхватил его концом хобота и начал с силой водить им по кирпичу. Кирпич, менее твердый, чем кремень, быстро уступил продолжительному и сильному трению. Через десять минут от него отвалился кусок. Рама не желал ничего лучшего.

Он бросил кремень и тихонько хоботом ощупал обломки, потом извлек их один за другим и убедился, что на их месте образовалось небольшое отверстие. С неслыханной ловкостью и терпением Рама продолжал понемногу расшатывать уже наполовину рассыпавшийся кирпич. Это ему удалось без особого труда, и в знак удовольствия он опять издал оглушительный трубный звук. Когда первый кирпич вывалился, остальное уже не представляло особого труда. Парсы, строившие Башню Молчания, не стремились выстроить тюрьму, а единственно желали создать прочную могилу, хорошо выдерживающую все перипетии непогоды. Кирпичи были соединены только цементом, причем рассчитывалось, что они будут держаться исключительно собственной тяжестью, цемент же играл второстепенную роль. Рама вытащил второй кирпич, лежавший рядом с первым, потом третий, лежавший под первыми двумя. Окрыленный своим успехом, слон тихонько зарычал от удовольствия. А так как внизу все еще раздавались глухие звуки, то он принялся топтаться на месте, махать хвостом, – одним словом, всеми способами выражать свое желание ускорить работу, что, впрочем, он доказывал и на деле.

Он хватал кирпичи хоботом, быстро вырывал их и отбрасывал шагов на десять, делая это все быстрее и быстрее. Отверстие заметно расширялось, удары раздавались все сильнее и непрерывнее. Между тем четверо заключенных начали заметно слабеть. Они ведь целые сутки ничего не ели и не пили, у них во рту не было ни горсточки рису, ни капли воды; кроме того, они пережили ужасные события, испытали потрясающие волнения. Патрик первый потерял сознание от истощения и главным образом от недостатка воздуха.

Он слабо вскрикнул и прошептал:

– Я задыхаюсь, я умираю! – потом, пошатнулся, упал на сундук и остался лежать там без движения. Капитан попытался растирать его, чтоб усилить кровообращение, хотел вдуть немного воздуха в его рот, открыть сжавшиеся челюсти, но и сам почувствовал себя плохо. В ушах звенело, его глазам в фосфорическом свете являлись тяжелые, страшные видения; временами ему казалось, что его сердце перестает биться и что вся Башня Молчания давит своей тяжестью на его грудь. Глухой шум, хриплое дыхание заставили его обернуться. Марий, который тоже начал задыхаться, повалился на песок.

– Э! By God! – воскликнул Джонни. – Что это такое?.. Это ты, старая акула!..

Но он напрасно старался помочь умирающему товарищу. У него самого внезапно перехватило дыхание, и он еле успел пробормотать:

– Капитан… я боюсь… что Рама опоздает…

Но нет! В ту самую минуту, когда рулевой без чувств повалился на тело боцмана, обрушилась огромная часть стены. По сточной трубе покатилась целая масса обломков, и в нее ворвались целые волны света и воздуха. В отверстие проскользнул подвижный хобот слона, тихонько задевая соседние предметы, и послышалось шумное дыхание, как будто свист кузнечных мехов. Потом раздался знакомый трубный звук:

– Huink!

Это был добрый Рама, который, разбив несколько кубометров кирпичной стены, просунул свой хобот в открывшийся коридор и выражал свою радость самыми пронзительными звуками. В то же самое время наверху раздались лай собаки и человеческий голос:

– Господин! Вы спасены! Это я, Берар! Меня освободил пундит Кришна, я сразу же разыскал Боба, чтоб он взял ваш след… Боб побежал за Рамой, и вот мы явились!

 

Глава V

Афридии и их союзники с большим терпением сосредоточивали в Шакдарском лагере все средства для атаки и особенно для защиты. Они надеялись завлечь сюда и удержать английские войска, которые не выдержали бы долгое сопротивление по причине голода и жажды. Мятежникам тем легче было отбить всякое нападение, что они представляли собою обороняющуюся сторону, что двойная линия их войск была защищена сильными естественными препятствиями и что, наконец, их армия была вдесятеро многочисленнее английской. И, однако, несмотря на чудеса храбрости, эти горцы, опытные бойцы, и притом снабженные современным оружием, были разбиты наголову. В первый момент они ничем не могли объяснить этого поражения, которое, в сущности, хотя и нанесло сильный удар по их самолюбию, но окончательного влияния на ход войны не имело. Им лишь пришлось отступить на несколько миль далее в горы и там вновь приготовиться к отпору.

Всего лишь один-единственный фактор поколебал их самоуверенность и заставил действовать осторожнее, чем они действовали в последнее время. Вот что это за фактор. Штыковой атаке, предпринятой шотландским полком, не мог противостоять никто. Ее, однако, не удалось бы довести до конца, если б огонь не оказался вдесятеро губительнее обыкновенного. Залпы произвели самое разрушительное действие и уложили насмерть целый ряд сражавшихся. Каждый человек, пораженный пулей, считался неминуемо погибшим или, по крайней мере, неспособным к дальнейшей борьбе, потому что легких ран, позволявших солдатам продолжать сражение, вовсе не существовало. Это происходило оттого, что в первый раз был пущен в ход новый снаряд, обладающий просто удивительными свойствами. В прежнее время английские солдаты, вооруженные отличными ружьями Ли-Метфорда – если только можно назвать отличным орудие, служащее для убийства, – стреляли обыкновенными патронами с пулями, обложенными никелем. Эта пуля, очень маленького калибра, могла причинять и серьезные раны. Но если она не попадала в кость, то пробивала в теле лишь маленькое правильной формы отверстие, которое особо не мешало раненым участвовать в бою, и фанатики-мусульмане обыкновенно продолжали сражаться с удвоенной храбростью. Уже итальянцы в Абиссинии убедились в бессилии малокалиберных пуль, которые, причиняя очень глубокие раны, тем не менее не укладывали на месте решительного и храброго врага. Как люди практичные, англичане быстро нашли средство, как поправить дело. Это средство явилось в форме снаряда нового образца, который сразу прославился под названием пули «дум-дум».

Дум-Дум – это маленький город, расположенный в шести километрах от Калькутты, недалеко от Пристанища Бедствия; там-то и изготовлялись названные патроны. Этот снаряд – настоящее чудо искусства и жестокости в деле человекоубийства. В пуле прежнего образца никелевая оболочка мешала свинцу проникнуть в рану и этим препятствовала образованию той ужасной пены, которая растравляет раны и заражает ткани. «Средство», найденное англичанами, заключалось в том, что никелевая оболочка на концах пули – или «на носу», как говорят англичане, – снята и оставалась только на боках. Отсюда происходит название пуль – «мягконосые» (soft nozed), которое дано им филантропами, живущими по ту сторону Ла-Манша. Soft nozed, или «дум-дум», – это воистину ужасная вещь. Когда пуля проникает в тело, ее верхняя круглая оболочка застревает в мягких тканях, между тем как свинец продолжает продвижение, благодаря своей тяжести. Свинец, освободясь от никелевой оболочки, описывает неправильный круг, по форме напоминающий гриб с расплющенными краями, производя вокруг себя разрушения. Ткани размочаливаются, артерии, вены и нервы разрываются, кости обращаются в порошок. Одним словом, органические повреждения таковы, что если отверстие, пробитое пулей при входе, имеет диаметр не более диаметра карандаша, то отверстие при выходе – более 10 сантиметров! При таких условиях зашивание ран, соединение сосудов, сама перевязка – все становится невозможным. Словом, в большинстве случаев всякий, в кого попадает эта пуля, погибает. А теперь судите, достаточно ли этих пуль, чтоб умерить пыл фанатиков или даже совсем покончить с ними. Пули «дум-дум» были уже и раньше известны в Индии. Часть военных сил племен сик и гурка – цвет туземной армии, – употребляла их в некоторых незначительных стычках. Но новый снаряд, творивший чудеса в руках горцев, еще не был принят на вооружение в европейских войсках. Чтоб освободить Шакдарский лагерь, запруженный целой армией мусульман, генерал, главнокомандующий, решил снабдить свои войска этими ужасными пулями. Результат соответствовал его ожиданиям, но он возбудил в туземцах неописуемую ярость. Эти воинственные народы, обладающие врожденной страстью к битвам, привыкли к пулям с никелевой оболочкой, которые вели себя честно, едва задевая правоверных и заставляя их поверить в свою неуязвимость. И вдруг безо всякого перехода, безо всякого предупреждения они увидели раздробленные члены, растерзанные тела, разбитые головы, изуродованных раненых, – одним словом, настоящую человеческую бойню; и даже самые решительные, самые смелые люди впали в настоящую панику. Мулла-Фу, старый Мокрани, чьи предсказания волновали и воодушевляли верующих, пришел в неописуемую ярость. Он обещал победу, полную победу, уничтожение всей английской армии! Престиж старого фанатика должен был сильно пошатнуться, если только вообще можно поколебать престиж пророка. Он, однако, быстро нашелся и сумел истолковать священные изречения по-новому, в том смысле, что будто бы вина за поражение афридиев целиком ложится на двух пленных офицеров. Обратить майора и лейтенанта в козлов отпущения было азбучным делом для муллы. Он имел тем больший успех, что побежденный всегда рад объяснить свою неудачу посторонними причинами. Опасность, которой подвергались оба офицера, усиливалась еще оттого, что они были совсем одни в окружении фанатиков, не останавливающихся ни перед чем.

Для них должны были выдумать одну из самых удивительных и диких пыток, на которые только способно воображение азиатов, столь изобретательных в этом отношении. Они знали, что ничто не может их спасти, и готовились ко всему, как люди, вполне осознающие опасности, которые несут войны. Но у них было по крайней мере одно утешение, а именно то, что окружавшее лагерь железное кольцо прорвано; мысль об одержанной победе успокаивала их. Не тревожась более об участи своих товарищей по оружию, они могли свободно размышлять о своих собственных несчастьях, к которым теперь присоединились еще невзгоды, испытываемые ими в плену. И хотя сердца их были разбиты, они продолжали сохранять бодрый вид перед оскорблявшими их фанатиками, и их гордая сдержанность пока еще внушала уважение необузданной толпе. Однако они испытывали сильное желание уединиться, скрыться от всех устремленных на них глаз, даже, пожалуй, они согласны были очутиться в тюрьме, чтобы там свободно оплакивать дорогих умерших.

Мулла-Фу особенно отличался по отношению к ним своей необузданностью и болтливостью. Покрытый жалкими лохмотьями, с обнаженными руками и ногами, исхудалым лицом, блестящими глазами, взъерошенной бородой, он появлялся с единственной целью надругаться над англичанами, показывал им кулаки, осыпал бранными словами или просто впивался в них своими черными, кривыми ногтями, похожими на когти хищной птицы. На них обрушивался дождь непонятных слов, среди которых пленники все чаще и чаще слышали слово «дум-дум», произносимое со зловещими, безумными восклицаниями.

Несмотря на спокойствие, удивительное для такого молодого человека, лейтенант Тейлор чувствовал, что им овладевает сильный гнев. Майор увидел, что он вдруг скрестил руки на груди, но тотчас затем одна из них выпрямилась, словно стальная рессора, и с глухим шумом ударила крикуна, – послышался треск костей, и старик тяжело упал с разбитой нижней челюстью.

– А этот кулачный удар, это тоже «дум-дум»? – холодно спросил лейтенант после своего подвига, от которого не отрекся бы ни один британский боксер. Фанатик, который не мог ни встать, ни сказать ни одного слова, слабо шевелился и стонал; изо рта его бежала кровавая пена.

– Браво, Тейлор! – печально улыбнулся майор.

– Надеюсь, этот несчастный не будет более призывать наших врагов к священной войне.

После столь жестокого оскорбления уважаемого всеми человека оба офицера ожидали верной смерти. Однако ничего подобного не произошло. Оттого ли, что престиж муллы сильно пошатнулся, оттого ли, что им готовили другого рода мучения, но обоих офицеров лишь заперли в каком-то домишке, выстроенном из сухого камня, перед которым постоянно дежурил отряд вооруженных с ног до головы бандитов. Только теперь пленникам удалось обменяться несколькими словами, излить друг перед другом душу и поразмыслить об ужасных известиях, полученных ими в момент начала сражения. Майор первым прервал молчание, царившее в течение нескольких минут в мрачной темнице, куда их заключили.

– А этот кулачный удар, это тоже «дум-дум»?

– Ах, Тейлор, – прошептал он разбитым голосом, – я очень несчастлив. Моя жена, обожаемая подруга моей жизни, умерла… убита… Ясновидение меня не обмануло. Мои бедные дети останутся теперь одинокими, беспомощными, так как меня нельзя больше считать их опорой!..

– А я разве менее несчастлив, милорд? Я потерял отца, он тоже убит! Отец убит, мой первый, мой единственный друг! Ах, милорд, я хотел бы плакать, как малое дитя! Я не могу выразить того ужасного чувства, которое испытываю при мысли, что никогда его больше не увижу, никогда не услышу из его уст: «Мой маленький Эдуард», – потому что для него я все еще маленький… Ах, мой отец, мой отец!

Майор раскрыл свои объятия, и поглощенный горем молодой человек бросился в них, рыдая. В течение нескольких минут эти два мужественные воина, видевшие смерть лицом к лицу на поле битвы, дали свободно излиться удручающему их горю. Из глаз их лились обильные слезы, которые бывают, когда нанесены неизлечимые раны.

– Подумайте только, Тейлор, – сказал майор, стараясь придать своему голосу твердость. – Мэри только 15 лет, а Патрику еще нет и 14. Их мать умерла, их гнездышко расхищено. Что с ними теперь будет? Они остались без средств! Слышите вы, без средств, и притом гордые, как шотландцы! Потому что, должен признаться вам, я беден, ведь я – младший член семьи.

– Что в богатстве, милорд! Вы благородны, как Стюарты, и мужественны, как вместе взятые все эти храбрецы, сражающиеся в рядах Гордонова полка.

– А как мы были счастливы! Счастье наше было настолько полным, что следовало опасаться за его продолжительность…

В тюрьме было несколько каменных скамеек и несколько соломенных рогож. Майор опустился на одно из этих сидений, и лейтенант сел возле него, забыв о своем собственном несчастии, дабы сострадать несчастию этого супруга и отца, так сильно и так несправедливо пораженного в своих лучших чувствах. Повинуясь непреодолимому желанию открыть свою душу, которое возникает при определенных обстоятельствах, майор прибавил:

– Наша семья, когда-то очень богатая, совершенно разорилась после Канпурской резни, которая облекла в траур наше милое отечество.

– Да, – прервал лейтенант, – нет семьи во всем Соединенном Королевстве, которой не пришлось бы оплакивать потерю одного из своих членов.

Майор продолжал – нервно, многоречиво, пробуждая горестные воспоминания, которые вызывали слезы, но по крайней мере облегчали его сердце. Он рассказал, как его отец доверил все свое богатство гебрскому негоцианту и как он был убит вследствие ужасной измены, наложившей неизгладимое пятно на память Нана-Сагиба. Он рассказал еще, как он сам, спасенный из колыбели, оставшийся без родителей, был воспитан за счет государства вместе с детьми других жертв, испытал все невзгоды сиротской жизни, военной муштры, бедственного офицерского существования, пока наконец не получил возможность жить на собственное жалованье, положенное по чину. Он рассказал про свою женитьбу, про свое счастье, надежды, увеличение семейства и про свое полное неведение того, куда попало сокровище, вверенное его отцом гебрскому негоцианту. Потом он продолжал:

– Я подошел теперь к самому невероятному эпизоду в моей жизни. Это случилось за несколько дней до начала военных действий, месяца три тому назад. Губернатор Пешавара, предвидя восстание, поручил мне произвести быструю рекогносцировку расположенных на границе постов и придал мне с этой целью пол-эскадрона красных улан. С этими несравненными наездниками я в короткое время совершил отличную поездку по малодосягаемой местности, где наше появление произвело удивительный эффект.

Я закончил Хайберским ущельем и двинулся вперед по руслу реки, которое идет, сужаясь от форта Джамроуда до Али-Машида, где превращается в узкий коридор – не более 15 шагов в ширину. Я увидел вдалеке приближающийся к нам в полный беспечности прекрасный караван – от 1200 до 1500 тяжело нагруженных верблюдов; он причудливо извивался по склону горы и направлялся в нашу сторону.

Тогда все было еще мирно; этот караван, везший товаров на целые миллионы, шел без охраны, и погонщики верблюдов почти не были вооружены. Мне вдруг пришло в голову, что такая ценная добыча может возбудить жадность разбойников, которые всегда готовы к грабежам. Я и не думал, что мое предположение так скоро подтвердится. За Али-Машидским ущельем прятались четыреста бандитов, которых я увидел в бинокль совершенно ясно. Едва только караван углубился в ущелье, как раздалась бешеная стрельба, и человек 50 упало на землю. Стройная линия тотчас пришла в беспорядок, заколебалась, порвалась, между тем как растерянные вожаки разбежались или бросились на колени, умоляя нападавших о пощаде. Эти последние устремились к легкой добыче, развязали вьюки и без жалости задушили тех, кто просил пощады, вместо того чтоб защищаться. Мои уланы, которых разбойники не успели заметить, с негодованием наблюдали этот акт насилия, совершавшийся на земле английских владений, и мне нет надобности добавлять, что я разделял их негодование.

Нас было шестьдесят человек, скрывавшихся за выступом скалы. Я вырвался вперед, приказал обнажить штыки и зарядить ружья. Трудно поверить, но мы понеслись, как смерч, по руслу потока, заваленному обломками – препятствиями, на вид непреодолимыми. Я увидел восьмидесятилетнего старца, которого бандиты стащили с верблюда и собирались убить. Один из них держал его за длинную белую бороду, другой поднял палаш. Ответным ударом я выбил саблю из рук разбойника и пронзил горло тому, который держал старика за бороду. В это время мои уланы наносили штыковые удары во все стороны. Спустя очень короткое время на земле лежали двести бандитов, с грудью, пронзенной смертельными ранами. Остальные, полагая, что за нами появится целый полк, разбежались куда могли. Караван, с ценностями в несколько миллионов, был спасен. Оказалось, что он весь принадлежит старику, которого я спас от смерти. Он с чувством выразил мне свою благодарность, спросил мое имя и, услышав его, был сильно поражен.

– Герцог Ричмондский, – повторил он своим старческим голосом, дрожа и запинаясь. – Сын полковника, убитого при Канпуре! Ах, милорд, я долго искал вас, чтоб передать вам имущество, доверенное мне вашим отцом.

– Какое имущество, что вы хотите этим сказать? – спросил я с изумлением.

– Богатство герцогов Ричмондских, более миллиона фунтов! Но вы исчезли во время смуты, и я никак не мог вас найти, несмотря на мое предчувствие, что вы непременно должны остаться в живых. Потом меня постигло несчастие. Я лишился своих богатств и, пытаясь возвратить их, попал в плен и был продан в рабство кабульскому эмиру. После долгих лет, проведенных в плену, мне удалось бежать и добраться до русских владений. Меня поймали, опять продали, и я долго оставался на службе у бухарского хана. Наконец, мне удалось начать собственную торговлю, следуя природной наклонности, которая неодолимо влечет нас к коммерческим делам. Разбогатев, я решил возвратиться в свою страну; я вез с собою такое огромное богатство, которому мог бы позавидовать даже раджа; тут-то вы и спасли меня, милорд, вы, сын человека, почтившего меня своей дружбой!

Майор на минуту замолчал, оставив лейтенанта в полном изумлении от всего слышанного, потом продолжал своим печальным голосом:

– Не правда ли, Тейлор, эти события моей жизни сильно напоминают авантюрный роман?.. Что ж я могу еще добавить? Я вернулся в Пешавар, проводив туда старого негоцианта, столь тесно связанного с историей моего семейства. Одаренный чудесной памятью, он в мельчайших подробностях помнил все, что касалось Канпурской драмы. Он не забыл места, где спрятал сокровища моего отца, на память сделал мне его детальный план, присоединил к нему подробные объяснения и отдал мне эти драгоценные документы, умоляя спрятать их в надежном месте. Кроме того, он обещал мне, завершив свои собственные дела, превратить все драгоценности в деньги и положить их на мое имя в одном из банков Империи. Он заклинал меня поторопиться, говоря, что очень стар и ему осталось недолго жить. Я со своей стороны переслал документы жене, объяснив ей, какое значение они имеют для нас и для наших детей. С тех пор я более не получал известий от старого парса-негоцианта. Моя несчастная жена была убита через несколько часов после получения моего письма… наш дом разграблен и сожжен… мои бедные дети пишут мне, что все погибло. Они сами, не имея никаких средств, ехали с бедными эмигрантами Пристанища Бедствия, попали в железнодорожную катастрофу и были спасены только заботами великодушного чужестранца, капитана Бессребреника… Но они беглецы… они находятся под гнетом таинственной и страшной опасности!.. Они вынуждены скрываться и пребывали в момент, когда Мэри писала это письмо, в неизвестной пагоде, имени которой не знают, но которая находится, вероятно, недалеко от Гайи, название которой я прочел на штемпеле почтовой марки.

– Однако, милорд, будем надеяться, что они будут вам возвращены, – сказал лейтенант. – Несчастие не может все время преследовать одних и тех же.

– Разве мы сами не служим доказательством обратного, если учесть все постигшие нас в последнее время катастрофы?!

– Я не верю, что нам долго придется оставаться в плену; напротив, у меня есть предчувствие, что нас скоро освободят: случится что-то неожиданное, непредсказуемое.

– Вы молоды, мой друг, а молодость легко поддается безумной надежде. Что касается меня, я сделаю все, чтобы увидеть моих бедных малюток; но у меня нет никакой надежды. Что бы там ни было, поклянитесь мне, если вы вырветесь на свободу, отыскать их, любить и заботиться о них, как старший брат. Я прошу вас об этом, как самого храброго, самого дорогого товарища по оружию…

При этих торжественных словах на энергичном лице молодого человека отразилось волнение. Потом он тихо покачал головой, говоря:

– Милорд, не забудьте, что моя судьба тесно связана с вашей… я не могу жить, если вы погибнете… я не могу остаться на свободе, если вы в плену.

– Но если б вы освободились помимо вашей воли… например, если б мы оба убежали, и я был убит… обещайте, Тейлор…

– Я клянусь, милорд, что сделаю все, о чем вы меня просите. Я клянусь вам священной памятью моего отца.

Внезапное появление отряда афридиев под предводительством человека мрачного вида прервало этот разговор. Человек посмотрел на обоих англичан с невыразимой ненавистью и сказал:

– Суд, который рассматривал ваше дело, приговорил вас к смерти. Вы умрете от голода и жажды. Ваши трупы, разрезанные и засоленные, будут посланы главнокомандующему английской армией. Так будет со всеми пленниками, пока англичане не откажутся от пуль «дум-дум»!

 

Глава VI

Увидев, что хобот Рамы проник в отверстие, пробитое под Башней Молчания, и узнав голос Берара, капитан вскричал:

– Берар, мой дорогой друг, это ты! Ах, ты пришел как раз вовремя… Скорей! Воды, воздуха, мы умираем!

Берар сказал несколько слов слону, который вытащил свой хобот из отверстия и убежал. Через несколько минут он вернулся, опять просунул хобот в отверстие и начал тихонько дуть. Послышалось громкое журчание, и целый водяной смерч обрушился на группу. Задыхающиеся попали под настоящий ливень, но ливень благодатный: он оживил несчастных, находящихся в буквальном смысле слова в агонии. Марий под воздействием душа пришел в себя, отряхнулся и воскликнул:

– Ах, Боже мой! Ведь, кажется, идет дождь! Джонни, милый мой, надейся и смотри…

– Нет, я лучше буду пить! – ответил янки, вдруг оживший под действием ливня.

– Да это Рама! – воскликнул удивленный провансалец, разглядев в отверстие на светлой полоске неба черный профиль слона. – Вот что, можно сказать, называется чутьем!

Патрик тоже открыл глаза и не мог опомниться от удивления, почти от страха, при виде этой сцены.

– Не бойтесь, дитя мое, – сказал ему Бессребреник. – Это наше спасение… Оно еще не вполне свершилось, но, наверное, вскоре свершится полностью.

Хобот Рамы не доставал до группы людей. Бессребреник крепко схватил мальчика за бедра, приподнял его на руках и закричал:

– Держи крепче, Рама!

Слон схватил Патрика, осторожно вытащил его из углубления и поставил на землю. Это было сделано так нежно и бережно, что Патрик был глубоко тронут: он обнял обеими руками подвижный хобот и поцеловал его. Рама, очень чувствительный к ласке, затрубил как можно нежнее и снова начал ощупывать внутренность колодца. Он вытащил Мария, Джонни и выражал некоторое нетерпение по поводу того, что не может вытащить своего друга из ямы, где он должен чувствовать себя так худо. Но у Бессребреника на уме было нечто иное.

Прежде чем вылезти, он хотел вытащить и ящик, который здесь более не был в безопасности. Для этого ему нужны были крепкие веревки. Он закричал в отверстие:

– Марий, Джонни, Берар! Мне во что бы то ни стало нужен канат или что-нибудь очень крепкое! Ищите все трое!

– Э, капитан, я кажется нашел, что вам нужно, – ответил Марий. – Вот там растет тростник: он послужит нам отличным канатом, с его помощью можно поднять хоть двадцатисемипудовую пушку.

Спустя самое короткое время индус и оба моряка, привыкшие по роду своей профессии всюду находить выход, собрали несколько стеблей тростника, прочных, крепких, как сталь; разорвать их совершенно невозможно. Неутомимый Бессребреник обвязал ими сундук, а сам стал карабкаться вверх; Рама подхватил его и поднял хоботом. Счастливый, что достал наконец своего благодетеля, слон осторожно уложил его на землю и, буквально обезумев от радости, принялся скакать, издавая оглушительные звуки. Боб тоже прыгал, перебегал, запыхавшись от одного к другому, не менее трогательно выражая радость преданного и ласкового животного. Оставалось только вытащить сундук из этого странного места, где он был спрятан. Усилия десятерых человек едва ли хватило бы, чтобы сдвинуть его с места. Бессребреник завязал узлом концы тростника, продетые в ручки сундука, и подал эти петли слону. При этом он тихонько приласкал животное, которое усиленно обнюхивало петлю и ощупывало канат хоботом, как будто желая узнать его размеры и убедиться, что ничто не может его поранить. Потом Бессребреник закричал:

– Тащи его, тащи, мой милый Рама!

Слон захватил канат хоботом и потянул медленно, с расчетом, увеличивая постепенно усилия. Сундук поднимался, задевая за песчаные стенки и заставляя их осыпаться, и наконец закачался посредине зияющего отверстия, окаймленного грудой вырванных кирпичей, – массивный, тяжелый, прочный, окованный железом, с гвоздями и винтами, толстыми бортами и доской из серебра с чернью – argent oxyde, – на которой ясно можно было видеть имя и герб герцогов Ричмондских. Рама поднял эту тяжесть, как будто она весила не более 10 фунтов!

Когда трое мужчин и ребенок, избавленные от необходимости бороться за спасение своей жизни, начали дышать свежим воздухом, когда они освободились из своей отвратительной тюрьмы, то почувствовали новый припадок слабости. Они буквально изнемогали от голода и особенно от жажды.

– Воды, воды! – кричали они хриплыми, хватающими за душу голосами, как обычно кричат люди, потерпевшие кораблекрушение и испытывающие самые ужасные мучения – мучения жажды. К счастью, помочь им было совсем нетрудно. Берар отвел их или, лучше сказать, притащил к колодцу, служившему для очистительных церемоний, совершавшихся парсами во время погребения. Вода была теплая, невкусная, сомнительной чистоты, но они бросились к ней с радостью и стали пить ее с жадностью, которая ясно свидетельствовала о том, сколько они выстрадали. Факир был вынужден остановить их, воззвать к осторожности, напомнить, что здесь небезопасно… что надо торопиться… бежать…

Бежать!.. Действительно, Биканель и его люди могли вернуться, и тогда всем пятерым беглецам несдобровать. Это было даже весьма вероятно, потому что полицейский агент, скорее всего, захочет убедиться в том, что рыжие грифы, сидевшие на решетке, свершили свое привычное отвратительное дело. Благодаря уму и удивительной ловкости Рамы, который позволял делать с собой что угодно, сундук удалось взвалить на его толстую спину.

– А теперь, – сказал Берар, – вперед! Бежим как можно скорее и как можно дальше!

Патрик был решительно не в силах ступить ни шага. Марий, собрав последние силы, взвалил Патрика к себе на спину, держа его за руки и говоря:

– Бодрись, голубчик, мой старый скелет еще сослужит нам службу.

Берар возглавил кортеж и, углубившись в густой тростник, позвал Раму. Слон послушно последовал за ним, раздвигая своим туловищем стебли невысокого, но крепкого тростника, которые иначе сильно затрудняли бы европейцам продвижение. Последние шли по следам толстокожего покровителя около часа. Заросли кончились, и начались джунгли, более доступные, но и более опасные, если это только возможно.

Наступала ночь, и несчастным беглецам невозможно было идти дальше. Голод и усталость удручали их. За недостатком более вкусной и более существенной пищи Берар предложил им несколько диких манго с волокнистым мясом и невыносимым запахом терпентина, несколько едких и жестких ягод зонтичной пальмы, которые немножко утолили или, лучше сказать, обманули голод, мучения которого становились нестерпимыми. Они все шли вслед за добрым Рамой. Слон, по крайней мере, имел возможность там и сям по пути подкрепиться пучком душистой травы, сочными древесными почками, нежными стеблями или дикими плодами, которые он на ходу вырывал хоботом и ел с полным удовольствием. Наконец они остановились в долине, где, удрученные усталостью, рассчитывали лишь на отдых, даже не помышляя об ужине; но Боб дал делу другой поворот. Собака только что скрылась в засеянном хлебном поле в поисках добычи, как вдруг послышался крик птицы и судорожное хлопанье крыльев. Все инстинктивно бросились в ту сторону, и Патрик первый застал свою собаку за ощипыванием великолепного задушенного им павлина. Марий вскрикнул от удивления и удовольствия:

– Чудесное угощение, приятное для глаз и для желудка! Это как будто молодая цесарка! Капитан! Я приготовлю отличное жаркое, ужин будет на славу!

Пока он выщипывал великолепные перья птицы, Боб поймал еще одну. Он подкараулил самку на гнезде и задушил ее. Патрик отнял ее у него, пообещав хорошую долю, когда кушанье будет готово. Но в гнезде было еще около дюжины яиц, и Боб решил, что недурно будет воспользоваться ими в виде вознаграждения. Скоро заблестело яркое пламя от костра, разведенного Бераром; ощипанные павлины поджаривались на устроенном Марием вертеле. Беглецы немного оживились и, как люди, закаленные в путешествиях, чувствовали бы себя совсем хорошо, если б с ними были миссис Клавдия и Мэри. Нетрудно себе представить, как эта мысль удручала капитана, заставляла его страдать и очень огорчала его преданных и верных товарищей. Напрасно он старался убедить себя в том, что его милая подруга не подвергается никакой опасности, что это дерзкое похищение не будет иметь других последствий, кроме требования большого выкупа, что это всего лишь шантаж, от которого пострадает разве что казна богатого нефтяного короля. Напрасно он старался вызвать в памяти случаи проявления мужества и выносливости своей жены, ее находчивости, решительности, которым могли бы позавидовать многие мужчины.

Он чувствовал в сердце едкую, острую боль, которая разливалась по всему его существу и давила так, что он готов был кричать и сдерживал себя лишь силой воли. Берар сорвал большую ветку с листьями и бил ею по траве, отгоняя пресмыкающихся и вредных насекомых. Патрик, подкрепившись куском жареного павлина, заснул рядом с Бобом. Последний закусил после своей яичницы остатками ужина, который беглецы смели, словно голодающие, в полном смысле этого слова. Марий и Джонни последовали примеру Патрика, между тем как капитана сон не брал, и он сидел возле огня, отблески которого ложились на огромную массу слона. Берар тоже не спал и усердно работал. Он нарезал большое количество тонкого и гибкого тростника и с невероятной быстротой сплел из них очень легкую, но прочную корзину. Покончив с ней, он свил из того же тростника лестницу, не менее гибкую, чем веревочная, она весила не более 4 фунтов, но могла выдержать тяжесть хоть в 500 фунтов. Рама спал, прислонившись к дереву; у него на спине все еще находился ящик, найденный в Башне Молчания. Берар подошел к доброму животному, которое стояло неподвижно, и бросил вверх лестницу, она зацепилась за один из углов ящика. Факир влез по лестнице наверх и сказал капитану, который, как ему было известно, не спал:

– Не захочет ли Сагиб почтить своего слугу, оказав ему помощь?

– С удовольствием, Берар, но что надо сделать?

– Пусть Сагиб подаст мне эту тростниковую корзину.

Капитан подал ему предмет, напоминавший клетку, и Берар усиленно занялся прилаживанием ее к ящику. Бессребреник подавал ему веревки по мере того, как работа подвигалась, и факир привязывал их с удивительной быстротой. Через полчаса легкое сооружение прочно утвердилось на спине слона, который дремал с полузакрытыми глазами, уши настороже, словно бдительный часовой, от которого не укроется ни малейший шум. Капитан при свете костра с удивлением следил за этой странной работой.

– Да ведь ты соорудил нам гауду! – понял он наконец. – А ты?

– А я займу место вожатого на шее у моего друга Рамы. А теперь, Сагиб, если вы захотите выслушать меня, я дам вам совет: ложитесь и отдохните немного, день предстоит нам тяжелый.

– Но я совсем не могу спать… Нет, это невозможно!

– Не можете? Засните сейчас, Сагиб, засните, потому что вы должны непременно отдохнуть. Засните тут, около Рамы.

Удивительное дело! Капитан тихонько опустился на землю, его веки сомкнулись, он вытянулся на траве и почил сном ребенка.

На заре факир разбудил его. Он кончил свою работу с первыми лучами солнца: срезав несколько прекрасных листьев зонтичной пальмы, он привязал их к тростниковой клетке, сделав из них крышу, не проницаемую ни для солнечных лучей, ни для дождя, и, с удовольствием и гордостью выслушав похвалы, которые беглецы расточали ему, сказал:

– Я сделал, что мог, теперь едем!

Все без труда взобрались по лестнице на спину Рамы, в том числе и Боб, которого подсадили на руках, и устроились в корзине, правда, к сожалению, натощак. Рама пустился в путь в направлении, указанном ему Бераром. Он шел около шести часов, не останавливаясь ни на минуту. Беглецов уже опять стали мучить голод и жажда, когда Берар, увидя группу соломенных шалашей, живо спустился на землю. Он осмотрел первую из этих примитивных хижин и убедился, что на левом углу двери начертан черный треугольник с черным кругом посередине. Все это было очень трудно разглядеть, и непривычный человек не обратил бы на это внимания. Но Берар радостно воскликнул:

– Пусть Сагибы сойдут! Мы здесь в безопасности.

Одновременно с этим он приложил лезвие своего ножа к губам и издал резкий, странный, с переливами, свист. Немедленно появились два человека, одетые в грязные лангути, и, обменявшись с Бераром какими-то таинственными знаками, пали перед ним на колени. На это Марий заметил со смехом:

– Кажется, друг наш Берар здесь считается важной птицей!

Берар с достоинством повелел им встать, потом долго говорил что-то по-индусски, и они внимательно его слушали. Потом они закричали, и в ответ на крик появились их жены и ребятишки, спрятавшиеся в кустах при появлении каравана. С поспешностью и как будто с некоторым страхом они принесли в посудинах свежей воды, рисовой водки, пшеничные лепешки, фрукты, мед и для слона связки маисовых колосьев. Итак, на смену голодным временам наступило изобилие, и бедные, истощенные путники едва верили своим глазам. Пока они оказывали честь этим простым кушаньям, находя их великолепными, оба незнакомца взяли по палке, небольшое количество провизии и приготовились уходить. Они поклонились Берару до земли, потом стали на колени и растянулись перед ним с благоговением, напоминавшим идолопоклонство. Факир подал им знак своими сухими и жилистыми пальцами, и они устремились к джунглям, где и растворились, как тени.

– Теперь отдыхайте, – обратился Берар к беглецам. – Эти дома принадлежат нам. Все, что в них есть, – наше; сами их хозяева – наши верные рабы до смерти. Пейте, ешьте, спите, живите спокойно, без малейших забот! Вы здесь можете чувствовать себя спокойнее, чем под охраной целого полка солдат.

Джонни, Марий и Патрик слушали с удивлением и восхищением. Но Бессребреник серьезно покачал головой и спросил:

– Можешь ли ты мне сказать, Берар, кто эти люди?

– Сагиб верно догадывается. Пусть он отойдет со мной в сторону, и я все ему скажу.

Они отошли на несколько сот шагов и подошли к величественным руинам, скрытым под гигантскими, обвитыми лианой, деревьями, образующими непроницаемые зеленые беседки.

– Вот один из храмов богини Кали, жрецом которой я состою, – сказал Берар просто. – Эти люди – хранители развалин, туги-душители, мои верные, неподкупные слуги, исполнители моей воли. В Бенгалии их под моим начальством более десяти тысяч.

Несмотря на все мужество, капитан почувствовал легкую дрожь, выслушав признание, которое Берар сделал так, как будто это была самая простая на свете вещь.

– Куда они пошли? – спросил Бессребреник.

– Они ушли, получив приказание завербовать человек десять помощников и потом отыскать и спасти супругу Сагиба и молодую англичанку. Сагиб нигде не найдет более искусных ищеек и более верных сторожей.

Два человека, обменявшись с Бераром какими-то таинственными знаками, пали перед ним на колени

«Я нахожусь под защитой бенгальских тугов, – это вещь не совсем обыкновенная, – подумал капитан, – и моя милая Клавдия будет очень удивлена, когда узнает, что принимала услуги этих страшных сектантов».

– Как только они найдут след, – продолжал Берар, – они вернутся сюда известить вас, между тем как другие будут продолжать преследование.

– Благодарю, Берар! Твоих благодеяний и услуг по отношению ко мне не счесть, и я, право, не знаю, как и отблагодарить тебя.

– Господин, вы не обязаны мне ничем! Я считаюсь тут царем Мрака, и мне повинуется целая армия фанатиков… Но надо мной стоят просвещенные цари Света, которым я повинуюсь в свою очередь и которые покровительствуют вам… Они приказывают, я слушаюсь их!

– Так, из твоих слов выходит, – сказал капитан, – что обожатели свирепой Кали повинуются браминам…

– Им здесь повинуется все, господин…

– Объясни точнее, друг факир…

– Господин, я должен сохранять тайну, но вы не англичанин, и я отвечу вам. Во-первых, знайте, что место, где мы обитаем, внушает всем такой ужас, что никто, даже белый, не осмелится к нему приблизиться. Здесь земля пропитана человеческой кровью. Здесь были убиты тысячи, миллионы людей, начиная с того момента, когда этот, теперь уже разрушенный, храм воздвигали в честь Дурги, супруги Шивы, которую мы зовем Кали.

– Но в таком случае это страшное общество душителей нечто иное, как религиозная секта?

– Да, господин, это религиозная секта.

– Но я думал, что туги убивают или из мести, или ради грабежа.

Факир слегка улыбнулся и добавил:

– Каков бы ни был мотив, побуждающий туга убивать, убитый в любом случае приносится в жертву богине смерти Кали. Посвященные третьей степени, просвещенные пундиты, указывают на жертву посвященным второй степени, которые, как я, повелевают душителями. А эти последние действуют по нашим приказаниям! Случается иногда, что исполнитель завладевает имуществом жертвы! Что ж вы хотите? Человек несовершенен. Но большая часть, поверьте мне, действует из чистого религиозного принципа.

– Это странно!

– Да, странно, в то же время и естественно. Во вселенной, как это видно везде и всюду, принцип разрушения противопоставляется принципу созидания. Если б не было смерти, уничтожающей жизнь, то на земле был бы избыток живых, несовместимый с равновесием природы. Кали воплощает принцип, уравновешивающий этот избыток. Вот отчего секта тугов со своими таинствами, жрецами и обрядами имеет божественное происхождение.

– Как будто недостаточно болезней, несчастных случаев и в конце концов просто старости! – прервал Бессребреник.

Факир возразил сухо, наморщив лоб и сверкая глазами, как истый фанатик:

– Так учат и так хотят брамины, властители нашей жизни, наших мыслей, нашего ума! Итак, посвященные выполняют священную обязанность! И нет посвященного, который имел бы личные желания! Они выдерживают долгое и трудное испытание… надо быть здоровым и телом, и духом, обладать физической ловкостью, выносливостью, не знать усталости и горя и отказаться от всего, – прежде чем позволят произнести клятву крови у ног богини.

– Клятву крови! Ты уже второй раз упоминаешь о ней… Как путешественник, который хочет знать все и учиться, я хотел бы, чтоб ты сказал мне ее формулировку.

При этой просьбе факир содрогнулся и как бы онемел.

– Моя жизнь принадлежит вам, Сагиб, – ответил он сдавленным голосом, – я готов пролить за вас свою кровь… Но не пытайтесь узнать ужасную клятву, которую мы не смеем повторять даже себе после того, как произнесли ее перед алтарем богини.

– Я не настаиваю, – сказал Бессребреник. – Но, по крайней мере, объясни мне, как английское правительство терпит вас и, более того, даже дарует вам жизнь?

– Ему просто не остается ничего другого. Оно не единожды пыталось нас уничтожить. Но, как всегда бывает в подобных случаях, преследования, мучения и смерть только увеличили ревностность посвященных и придали нашей секте новую силу. После этого мы ужасным образом излили нашу месть на некоторых членов правительства; и оно наконец поняло, что лучше разрешить нам уничтожать ежегодно несколько тысяч туземцев, чем подвергать серьезной опасности жизнь хотя бы нескольких белых, потому что мы никогда ни трогаем белых, если они сами на нас не нападают. Что мне сказать вам еще, господин? Забота, которой мы окружаем учеников, образование, которое мы им даем, и вообще вся наша организация делают нас неуязвимыми. Все это доведено у душителей до высшей степени совершенства. Они будут подстерегать свою жертву дни, недели, месяцы, но в конце концов все-таки найдут способ накинуть на шею роковой черный шелковый платок, который служит нам единственным орудием, потому что нам запрещено проливать кровь. И, наконец, знайте, что у нас есть сообщники везде. Понимаете: везде! В армии, в администрации, в населенных городах, в джунглях… Одним словом, могущество наших властителей безгранично! Впрочем, вы скоро сами убедитесь в этом, потому что, будь я не я, если ваша благородная супруга и молодая англичанка не будут освобождены в самом скором времени!

– Я надеюсь, как и ты, факир, и потому смиряюсь с положением, которое невыносимо, – с ожиданием.

Но Берар, обостренная предусмотрительность которого распространялась, казалось бы, на все, забыл, однако же, что Биканель – посвященный третьей степени, просвещенный – знал все тайны тугов и был способен на страшную месть.

 

Глава VII

Миссис Клавдия, мужественная супруга капитана Бессребреника, и ее молодая подопечная после их похищения, конечно, ни разу не подвергались особенно серьезной опасности. Между капитаном Бессребреником – нефтяным королем – и Джимом Сильвером, богатым американским миллионером – серебряным королем – давно уже существовало соперничество. Оба они добивались руки миссис Клавдии, которая, как и следовало ожидать, предпочла умного и сердечного француза, притом прекрасного, как полубога, грубому янки, чье единственное достоинство заключалось в деньгах. Этот последний испытывал жестокую ненависть к супругу молодой женщины и никак не мог простить ему его счастья. Кроме того, он все еще страстно любил миссис Клавдию и, несмотря на отсутствие всяких шансов, поклялся, что рано или поздно женится на ней. Для этого он должен был лишить жизни Бессребреника, внешне устранившись от участия в этом деле, и, выбрав удобный момент, явиться к молодой вдове и предложить ей в виде утешения свою руку и деньги. Впрочем, этот последний вариант должен был сам собой рассыпаться в силу определенных обстоятельств. Если даже допустить, что Бессребреника удастся погубить, то из этого еще не следовало, что миссис Клавдия не останется ему верной и захочет утешиться. Но грубый янки рассуждал о сердечных делах так же, как и о делах денежных, и так как ему до сих пор все удавалось купить, то он не сомневался и в том, что ему и на сей раз удастся извлечь все выгоды из своего положения, вопреки всякой вероятности.

Читатели помнят, с какой хитростью и в то же время с каким полным отсутствием нравственного чувства он сумел устроить свои дела, и как ему едва не удалось уничтожить своего соперника. Джим вполне искренне верил, что Бессребреник растерзан рыжими грифами в Башне Молчания, и холодно радовался этому сдержанной радостью, на которую способны крупные денежные воротилы.

Теперь он стал искать подходящего повода, чтобы сблизиться с молодой женщиной, и договорился с Биканелем, что разыграет роль освободителя. В назначенную минуту он внезапно появится с набранными по дороге людьми, притворно нападет на начальника туземной полиции, «разобьет» его и освободит обеих пленниц. Этот план имел даже несколько романтический характер, что по-своему прельщало этого отъявленного хищника-финансиста. В этих условиях молодая женщина должна почувствовать тем большую благодарность, чем большая ей будет оказана услуга. Но странный случай разрушил этот прекрасный проект и вызвал события, столь же удивительные, сколь и тяжелые. Жестокий и хитрый в такой степени, в какой это только было возможно, Биканель захотел одновременно и удовлетворить свою мстительность, и удостовериться, что замысел его осуществился вполне.

Спрятав своих пленниц в верном месте под бдительной охраной сообщников, он вернулся на другой день утром к Башне Молчания. При виде бреши брамин изменился в лице, и бессильные яростные восклицания слетели с его бледных губ. Он спустился в углубление, проник во внутренность колодца и, не найдя никаких окровавленных останков, угадал истину.

Он вышел, оглядел проломленную брешь, увидел следы слона, собаки и босых ног факира и понял все, понял, что он обманут. Брамин пришел в состояние неописуемой ярости, ломая себе голову, как догнать пленников. Потом вдруг странная, бессвязная мысль возникла в его мозгу, столь привычном ко всевозможным ухищрениям. Гипноз! Магнетический сон! Дар ясновидения, которым обладают некоторые люди!..

Всем известно, что брамины и даже простые факиры уже в течение целых столетий знакомы с поистине удивительными явлениями, которые наши ученые или не знают вовсе, или которыми пренебрегают из предубеждения, но которые тем не менее существуют. Столетняя практика позволяет упорным искателям добиться от этих явлений самых удивительных результатов; и европеец должен почитать себя счастливым, если они соглашаются приподнять перед ним краешек завесы, которую упорно держат опущенной. Вся эта таинственная наука была знакома Биканелю, посвященному третьей степени, для которого привести в действие чью-либо способность к ясновидению было детской забавой. Ему пришло в голову, что в данном случае медиумом могла бы быть Мэри, и, не откладывая дела, он велел ей уснуть.

– Молчи, женщина! – крикнул он грубым голосом, который зазвенел как медь

Но первые же попытки Биканеля натолкнулись на ее упорное сопротивление, что очень раздражило его.

Читатели помнят, что Мэри была однажды усыплена факиром и что он запретил ей засыпать по чьему бы то ни было приказанию, кроме миссис Клавдии. Помимо сознания молодой девушки, это формальное приказание действовало и теперь, отражая постороннее внушение. Видя это необъяснимое сопротивление, брамин испустил дикий, сдавлен ный крик, похожий на рычанье тигра. Его глаза сверкнули, рот искривился, обнажив белые, острые зубы хищного животного. Испуганная Мэри попятилась и жалобно вскрикнула. Этот взгляд жег ее мозг и причинял ей невыносимое страдание.

Вмешалась графиня де Солиньяк:

– Не мучьте ребенка!

Он крикнул ей грубым голосом, который зазвенел как медь:

– Молчи, женщина! – и, описав в воздухе по направлению к ней круг, издал резкий свист. Молодая женщина тихо застонала, попятилась, всплеснула руками и скорей упала, чем села на траву. Не будучи в силах говорить, двигаться, что-либо желать, она была точно парализована. Ее глаза затуманились, члены отяжелели и затвердели, как металл. Тем не менее она все видела и слышала, как в кошмаре. Биканель подошел к Мэри и закричал ужасным голосом:

– Спите! Я так хочу!

Мэри билась, охваченная сильнейшей судорогой, и бормотала:

– Я не могу!.. Не могу!..

– Спите, я вам говорю, спите! Это необходимо!

Она прохрипела голосом умирающего:

– Вы меня убиваете! Сжальтесь! Пощадите!

– Спите!

– Пощадите! Я умираю…

На ее губах пузырилась розовая пена, глаза, расширившиеся от страха, неподвижно уставились в одну точку, по ее лицу, бледному, как воск, струился пот, в суставах раздавался страшный треск. Без сострадания к этим мучениям, к этой агонии злодей быстро сделал рассекающий жест перед самыми глазами Мэри и издал тот же резкий свист, которым ошеломил миссис Клавдию, затем произнес с выражением беспрекословного приказа:

– Спите! Или я вас убью!

Веки Мэри заморгали, кровь прилила ей к лицу, она тяжело вздохнула, сжала челюсти до того, что они затрещали, и упала, словно сраженная молнией:

– Надо только захотеть! – сказал злодей в сторону с сардоническим смехом, потом прибавил: – Отчего вы не засыпали?

– Он мне запретил, – ответила беззвучным, еле внятным голосом Мэри, оставаясь недвижимой, словно мертвая.

– Кто?

– Факир… который усыпил меня… в пагоде…

– Хорошо! Теперь вы должны видеть и отвечать мне. Где капитан Бессребреник, ваш брат Патрик и два матроса?

Молодая девушка колебалась с минуту, потом воскликнула в страхе:

– Они в развалинах… у ужасных людей…

– Кто эти люди?

– Их зовут тугами-душителями… Там, под землей, скелеты… везде… в окрестностях развалин… там ходят тигры в поисках добычи… эти тигры едят людей.

– Хорошо, это все хорошо. Кто их спас? Кто их вывел из Башни Молчания? Кто освободил от веревок?

– Подождите, дайте мне увидеть…

– Хорошо! Только торопитесь!

– Джонни распутал их! О, добрый Джонни! Они еще окружены костями, птицы хотят их растерзать… Но они защищаются… они роют яму… под этой ужасной башней… они находят ящик.

– Какой ящик? – спросил заинтересованный Биканель.

– Тот, который под башней, в котором скрыто богатство нашей семьи, – ответила Мэри своим беззвучным голосом и без малейшего волнения.

– Почему вы знаете, что там есть сокровище и что оно вам принадлежит? – спросил полицейский, час от часу все более удивляясь.

– Потому, что на ящике герб и имя герцогов Ричмондских… и потому, что я вижу, что в нем…

– Вы можете определить ценность этого сокровища?

– Да, если вы мне поможете…

– Ну, хорошо, смотрите, считайте, старайтесь хорошенько понять…

– Да, я могу… подождите немного…

– Что вы видите?

– Камни, ослепительные драгоценности… их огромное количество… оно записано на пергаментном листке, подписанном моим дедом… их больше, чем на миллион фунтов… не считая золота в монетах…

– Миллион фунтов! – воскликнул Биканель, восхищенный размером суммы, и добавил тихо, про себя: «Надо, чтобы эти сокровища принадлежали мне: они скоро будут мне принадлежать. Тогда конец рабству, конец зависимости… свободная жизнь и пышность раджи! Все эти люди исчезнут, – и я останусь единственным бесспорным владельцем этого богатства».

Он продолжал громко, обращаясь к Мэри:

– Объясните мне точное местонахождение этих людей. Нет ли там развалин, огромной, странной и отвратительной статуи?

– Мне кажется, что во мраке я вижу каменное чудовище… Это черная женщина, у которой четыре руки. В одной руке у нее сабля, другой она держит голову за волосы… я не могу разглядеть других… ее серьги – мертвецы; ее ожерелье – мертвые головы… О, это ужасно!

– Хорошо! Это храм Кали. Берар полагал, что он в полной безопасности, если спрячет их в месте, которого все боятся. Он не мог придумать ничего лучшего, так как отдал их в мое полное распоряжение все равно что со связанными руками и ногами… Это будет мне отличным вознаграждением!

Желая получить новые сведения, он спросил у Мэри:

– Что делает капитан?

– Он спит! – сказала она слабо, едва дыша.

– А матросы?

– Тоже спят.

– А Берар?

– Я не знаю, я плохо вижу, я не могу… О! Как я страдаю! Сжальтесь!

– Еще два слова, и я вас разбужу. Что делает Берар? Смотрите! Я хочу, чтобы вы это увидели!

Она испустила душераздирающий стон и пробормотала разбитым голосом:

– Он ждет возвращения… людей…

– Каких людей?

– Я не знаю, я не могу…

– Вы должны видеть!

– О, я страдаю, я умру, – сказала она, задыхаясь.

– Смотрите! Я вам приказываю, я так хочу!

– Людей, которые ушли искать помощи… тугов-душителей…

– Где они?

Она страшно закричала, словно отбиваясь от ужасного видения; потом, показав судорожно сжатой рукой на окрестные джунгли, вскочила, выпрямилась, вытянула судорожно сжимающуюся руку и прохрипела глухим голосом:

– Там, они там, душители! Там, я вам говорю!

Биканель с револьвером в руке одним прыжком оказался в высокой траве, готовясь дорого отплатить непрошеным гостям за их нежданный визит. Но только услышал чуть заметный шорох, увидел движение листьев и две легкие фигуры, исчезнувшие как тени. Он вернулся, ворча:

– Берар не спит! Он засылает ко мне шпионов! Но нам известны их хитрости, и они нам не страшны!

Вспомнив наконец о Мэри, которую все еще ломали судороги, он сказал ей грубо:

– Забудьте все, что произошло, и не вспоминайте никогда, даже в том случае, если вас усыпит кто-нибудь другой.

Потом он тихонько провел рукой по ее вискам, подул ей в глаза и прибавил:

– Проснитесь!

Веки Мэри задрожали, ее неподвижный взгляд опять стал выразительным, и молодая девушка очнулась на ногах около миссис Клавдии, которая тоже, казалось, приходила понемногу в себя.

Серебряный король все еще держался в стороне, проклиная события, которые помешали ему разыграть комедию освобождения. С ним была половина войска Биканеля, настоящая шайка разбойников, столь же кровожадных, сколь и вероломных, если еще не больше.

Оставив обеих пленниц под охраной своих людей, Биканель пошел рассказать ему в нескольких словах о происшедшем, опустив, естественно, все, что касалось сокровища герцогов Ричмондских. Янки холодно выслушал его и добавил со злой иронией:

– Что я слышу? Оказывается, мой враг жив и здоров!

– Но не надолго.

– Да будет так!

– Я берусь сделать вдовой прелестную графиню де Солиньяк. Мы уедем, вы должны следовать за нами на некотором расстоянии и ни за что не покидать пост, который я вам укажу.

– Well! Но действуйте быстрее, я нахожу, что время тянется ужасно долго.

Биканель вернулся к своей группе, заставил миссис Клавдию и Мэри сесть на лошадей, поручил их людям, на которых вполне мог положиться, и подал сигнал к отъезду.

Вторая группа последовала за ним, и они поспешно направились в сторону храма Кали. Путешествие оказалось долгим и тяжелым, несмотря на быстроту животных и выносливость людей. Ночь застала их приблизительно в одной миле от храма ужасной богини. Обе группы, разделенные весьма небольшим расстоянием, остановились в густо заросших джунглях, которые окружали храм и простирались далеко вокруг. Когда над этой страшной местностью сгустился сумрак и зазвучала странная, беспокойная симфония из многих различных звуков, какие только можно услышать в этих диких местах, Биканель ушел смело один. Предварительно он снял с себя одежды, натерся таинственными веществами, распространяющими вокруг запах, свойственный диким зверям. Молча пробирался он между большими и маленькими растениями, которые не кололи его и не причиняли боли его бронзовой коже. Он шел и шел, заставляя разбегаться шакалов, хотя не имел при себе никакого оружия, и направлялся, руководствуясь лишь слухом или чутьем, к тем местам, откуда слышалось рычанье тигра. Известно, что эти страшные хищники избрали местом своего обитания ту часть джунглей, которая окружала развалины.

Биканель с револьвером в руке одним прыжком оказался в высокой траве

Попробовав раз человеческого мяса, они стали поедать людей. Это случилось не потому, что они, как думают некоторые, состарившись, потеряв силу и ловкость, стали нападать на человека, как на самую легкую добычу; они ели людей потому, что человеческое мясо им больше нравилось, казалось особенно лакомым, и они с особенной жадностью набрасывались на пищу, которую им охотно предоставляли туги-душители. Человеческие приношения были очень часты, и тигры с незапамятных времен привыкли получать свою долю в этом ужасном пире. Итак, человеческое мясо имело для них тем большую привлекательность, что привычка к нему упрочилась в них в течение многих поколений. Эта близость тигров была тем отраднее для мрачных обитателей здешних мест, что она усиливала ужас, внушаемый всем их страшным жилищем, и удаляла от него непосвященных.

Время от времени Биканель останавливался, собирал пальцы воронкой вокруг рта и исключительно точно подражал рычанию тигра.

Это рычание, раздававшееся в ночной тишине и эхом отдававшееся вдали, было призывным криком разъяренной тигрицы. Невозможно вообразить, что человеческое горло может издавать такой сильный крик. Тигры, скрывающиеся в лесу или прокрадывающиеся к источникам, слышали этот призыв, приписывали его своему сородичу и громко отвечали на него. Скоро по всем джунглям вокруг храма Кали стало раздаваться ужасное рычанье, как будто бы здесь бесновался целый легион демонов.

Возгласы тигрицы раздавались все громче, все яростнее; самцы отвечали все громче и неистовее. Над развалинами звучал хор страшных голосов, призывавших к добыче. Аппетит, пробудившийся с неимоверной силой, непреодолимо влек их к алтарю богини смерти. Биканель шел вперед, рыча и возбуждаясь своим собственным голосом, и круг тигров вокруг него сужался. Кто не слышал рассказов про те странные существа, которые некогда устрашали французские деревни, про колдунов, которых народное суеверие называло «вожатыми волков»!

Они имели, как доказано, странную способность приручать волков, сзывать их по ночам, подражая их вою, заставлять их покорно следовать за собой на избиение. Самые хитрые, самые жестокие, самые свирепые из животных покорно шли следом, и не только не причиняя им никакого зла, но более того – весело и фамильярно прыгали вокруг, к ужасу тех, кто случайно оказывался свидетелем этой сцены. В Индии, где все так странно, непредсказуемо и грандиозно, брамин, посвященный и просвещенный, воплощающий вековой опыт таинственной учености, был заклинателем тигров.

Ужасные хищники, прибежавшие на его голос из джунглей, остановились при виде человека в недоумении, с окровавленной пастью, с горящими глазами. Потом они начали подходить, медленно, лукаво, их неодолимо притягивали те жесты, которые он делал и которые теперь хорошо различали их глаза, плохо видящие днем; их также привлекали испарения веществ, которыми была намазана его кожа.

Они подходили с рычаньем, напоминавшим мурлыканье огромной кошки, и с любовью терлись о привлекавшего их человека. Теперь он вел их целыми дюжинами на приступ храма, вокруг которого сужался их круг и где они непременно должны были сожрать беглецов. И, действительно, лишь чудо могло спасти капитана, Патрика, Мария, Джонни и Берара, которые еще никогда не подвергались такой опасности.

 

Глава VIII

Беглецы пребывали в ожидании, скрывшись в убежище, которое до сих пор никому не было доступно, – на развалинах храма Кали. Полные доверия к ловкости, храбрости и находчивости тугов, посланных Бераром на розыски тех, кто похитил графиню, они надеялись на скорый и счастливый исход. Наконец наступила ночь, и в тот же момент один из тугов неслышно предстал перед группой и сказал Берару:

– Вот и я!

Это тихое появление было так странно и неожиданно, что капитан вскрикнул от удивления:

– Как? Уже?

– Что ты видел? – спросил холодно Берар.

– Двух белых с теми, кто их сторожит.

– А твой товарищ?

– Ушел позвать братьев.

– Хорошо! Видел вас кто-нибудь?

– Думаю, что да, потому что молодая белая, усыпленная начальником индусов, обнаружила наше присутствие.

– Что они делают?

– Они следуют за мной верхом, галопом…

– Много их!

– Да! Две группы, каждая из пятнадцати хорошо вооруженных человек. Они расположились в миле отсюда.

– Странно! – пробормотал Берар. – Они должны были бы бежать, скрываться, а они располагаются здесь, как будто бы мы уже в их власти.

Факир тотчас же пересказал Бессребренику все факты, рассказанные тугом, и не умолчал об их важности. Узнав, что его жена здесь, Бессребреник вскочил, готовый с двумя моряками тотчас же прийти ей на помощь. Бepapy было очень трудно убедить его в том, что этот поступок безумен, что он все испортит и подвергнет их всех смертельной опасности. Он закончил словами:

– Пусть минует ночь: подождите до завтра, и эти люди будут окружены, сами того не подозревая, целой толпой тугов, которые ни одного из них не выпустят.

Понимая разумность этого довода и не будучи в состоянии сделать ничего лучшего, капитан, сжав кулаки, примирился с ожиданием, столь долгим и трудным для взволнованного человека.

Однако, несмотря на полученные новости, Берар был в тревоге. Он не мог понять, почему его враги подошли так близко к храму Кали. Он не думал, что они решатся взять его штурмом. Индус никогда не согласится на осквернение святилища, тем более внушавшего всем такой страх и всегда остававшегося местом неприкосновенным. Тогда отчего же они здесь?

И это сомнение смущало и раздражало факира. Скоро оно должно было разрешиться.

Когда мрак сгустился, слон, пасшийся на свободе, прибежал в беспокойстве, с ушами настороже, с поднятым хоботом и сильно пыхтя. Боб наморщил лоб, опустил хвост, шерсть встала у него дыбом, и он в ужасе прижался к ногам своего молодого хозяина. Скоро раздалась ужасная симфония, организованная Биканелем. Европейцы слушали с удивлением, не понимая, что это значит, и, несмотря на испытанное мужество, им становилось жутко.

– Гадкая музыка! – пробормотал Джонни со своей обычной краткостью.

– Да, – подтвердил Марий, – это точно товарный поезд, который идет по виадуку Бандоль в моем отечестве, когда слушаешь его внизу, под сводом.

– Это рычащие обезьяны? – спросил Джонни, все более озадаченный.

– Вероятно, – ответил провансалец. – Я слышал таких зверей в Гвиане, у святого Лаврентия на Марони, когда отбывал службу на «Pourvoyeur».

– Это тигры, не правда ли? – сказал в свою очередь капитан.

– Да, Сагиб! Тигры! – ответил факир медленным и важным голосом, как бы обдумывая что-то. – И я не знаю, что могло так взволновать этих ужасных животных, которые бегают, волнуются, рычат, словно чуя человеческую добычу.

Слон Рама пыхтел все больше и больше, подходил к людям, всячески выражая страх и гнев. Что касается Боба, то, несмотря на него обычную смелость, но совсем обезумел от страха.

Марий продолжал:

– Музыка-то приближается! Что ты думаешь, Джонни?

– By God! Ничего хорошего.

Берар встал настороженно и, как ищейка, стал нюхать воздух, стараясь проникнуть в тайну, скрывавшуюся в сумерках.

Рычанье раздавалось все громче и становилось многоголосым.

Казалось, что тигры назначили себе здесь свидание.

Мальчик и четверо мужчин чувствовали, что окружены адской стаей под предводительством самого дьявола. Вслушавшись внимательно, Берар различал среди этой какофонии какой-то голос.

– Да ведь это человеческий голос! – воскликнул он недовольно, впервые обнаружив сильное волнение.

– Не может быть! – быстро прервал его Бессребреник. – Нет ни одного человека на свете, который мог бы безнаказанно находиться среди этих животных: они наверняка разорвут его на части.

– За исключением нескольких пундитов, посвященных первой степени, – возразил Берар. – Они могут заставить повиноваться себе царей наших лесов.

– Так, по-твоему, факир, эту стаю тигров ведут на нас?

– Могу вас в этом уверить, Сагиб! И негодяй, который, не осмеливаясь напасть на нас открыто, обрек нас на съедение этим зверям, несомненно тот самый, что хотел вас заживо схоронить в Башне Молчания!

Медленно, но неуклонно сжималось роковое кольцо. Не оставалось ни малейшей надежды прорваться, даже на спине Рамы, с которым легко могли справиться двадцать тигров. Кругом не было ни одного дерева, на котором можно было бы дождаться наступления дня. Повсюду лишь низкорослые кустики. Никакой загородки, никакой ямы, никакого подземелья, никакой пещеры – ничего!..

Лихорадочная дрожь с головы до ног охватила трех европейцев, – и выступил холодный нот. Мальчик с криком ужаса спрятался за спину капитана. Один только Берар сохранял присутствие духа; ни один мускул не дрогнул на его бронзовом теле.

– Идем, – сказал он, – решено!.. Я не вижу иного способа… он ужасен… почти безрассуден… но я должен им воспользоваться!

– Смотри, факир, – вскричал прерывающимся голосом капитан, – уж не хочешь ли ты оставить нас на съедение зверям?

– Нет, Сагиб! Но мне приходится бороться с посвященным… брамином, мне – простому факиру! Я боюсь потерпеть неудачу, но во всяком случае попытаюсь. Что бы вы ни увидели, что бы ни почувствовали, какой бы ужас ни охватил вас – не трогайтесь с места, не кричите, будьте неподвижны, словно каменные изваяния, и тигры не тронут нас!

– Конечно, мы будем повиноваться тебе. Не так ли, матросы? Не правда ли, Патрик?

– Да, капитан! – ответили матросы и мальчик.

– Хорошо, – сказал факир, – приободритесь и соберитесь с силами, потому что никогда больше вам не придется видеть ничего подобного.

С этими словами он вынул из-под одежды маленькую тростниковую свирель, приложил ее к губам и извлек несколько довольно приятных звуков. Это была как бы прелюдия, за которой последовала медленная, печальная, мелодичная песнь, несколько заунывная. Поистине, эти тихие звуки скромной тростниковой свирели являлись сильным контрастом с бешеным ревом предводителя тигров. С замечательным хладнокровием Бepap продолжал наигрывать.

Мало-помалу смутное волнение ощутилось всюду. Из-под листьев, в расщелинах камней послышался едва заметный шорох, за ним короткий, отрывистый свист, и все почувствовали прикосновение к ногам мягких и холодных тел. Нервная дрожь пронизала европейцев до мозга костей. С прерывающимся дыханием, оцепенев от ужаса, они призывали всю свою волю, чтобы сохранить неподвижность ради собственного спасения. Удушливый хрип вырвался из горла Патрика, и он произнес замирающим от волнения голосом:

– Змеи!.. Повсюду!

– Тише, дитя! – прошептал Бессребреник, изнемогая под тяжестью страха, несмотря на всю отвагу, которую он столько раз имел возможность выказать.

Между тем рев тигров все приближался!

Пройдет несколько минут – и тигры накинутся на свою столь желанную добычу, запах которой уже давно раздражает их обоняние. Берар ускорил темп своей песни. Змеи прибывали отовсюду, ползали по земле, обвивались вокруг кустов, взбирались на камни и высовывали свои раздвоенные языки. Все они принадлежали к той страшной породе пресмыкающихся, укус которых смертелен. Они в изобилии водятся в Индии и носят название найя, кобра, очковая змея. Длина их не особенно велика – самые большие из них едва достигают двух метров. Но они чрезвычайно ловки, крайне раздражительны, и яд их всегда смертелен. Одним словом, это настоящий бич Индии, и местами они столь многочисленны, что целые округа необитаемы из-за них. Известна еще одна любопытная способность очковой змеи – она может в момент крайнего раздражения надувать свою шею так, что та утраивается в объеме. Это придает ей еще более страшный и отвратительный вид. Наконец, известно, что заклинатели обладают замечательной способностью настолько приручать и укрощать змей, что те покорно следуют за ними. Берар, один из наиболее уважаемых людей во всей Бенгалии, соединял с талантом гипнотизера и душителя способности заклинателя змей. Песня его становилась пронзительнее и резче. Змеи, полуонемев поначалу, мало-помалу приходили в ярость. Они качали своими надутыми шеями, шипели, свертывались в кольца и бросались вперед, как стрелы, словно ища добычу, в которую могли бы вонзить свои ядовитые зубы.

Против предводителя тигров выступил заклинатель змей.

Тигр, безусловно, король бескрайних пустынь. Все страшатся его – и дикий буйвол, и носорог, и даже слон, но сам он в свою очередь отступает перед найей.

Менее чем в двадцати шагах от кучки людей, застывших на месте от ужаса и страха, слышится прерывистый от ярости рев тигров, готовых броситься на добычу. Наконец первый тигр делает скачок и падает среди кишащих, раздраженных и свирепых змей. Момент – и он опутан живым сжимающим кольцом и прокушен загнутыми клыками змей, из которых брызжет смертельный яд. Его страшный рев вызван уже испугом и борьбою со смертью. Он хочет отступить, убежать, схватиться за ветви, чтобы вырваться из скользких объятий. Бесполезные усилия! Яд, проникший в двадцать ранок, быстро делает свое дело. Тигр шатается, издает новый крик и падает, извиваясь в предсмертной агонии. А мелодия продолжает возбуждать дикую ярость змей! Второй тигр бросается сквозь кустарник и тяжело падает всей тушей на землю. Затем еще, еще и еще…

Лишь одна назойливая мысль настойчиво владеет всеми – мужчинами и ребенком, – и мысль эта: хватит ли змей, чтобы уничтожить эту стаю тигров?

Европейцы все еще сохраняли неподвижность, видя в ней единственной свое спасение, но первый приступ ужаса прошел, и хладнокровие снова возвратилось к ним. Теперь, при свете звезд, они увидели драму, разыгравшуюся во тьме. Тигры, нападавшие со всех сторон, встречали массу змей. Да, беглецы могли быть вполне спокойны: змей более чем достаточно. Уже заметны некоторые колебания в поведении тигров, они уже не так яростно нападали. Правда, они все продолжали прибывать, но вопли страха и предсмертное хрипение погибающих, и запах мускуса, испускаемый змеями, подсказывал им, отчего те гибнут, и тигры приостанавливают свой бег. Свирепые животные уже довольствуются тем, что со злобным рычанием скачут вокруг, не решаясь перейти в наступление – запах мускуса, испускаемый змеями, подходит слишком близко. Напрасно Биканель усиливает свои вопли и пытается довести их до бешенства.

Вождь тигров побежден предводителем змей!

Биканель с осторожностью приближается к месту трагедии, желая узнать истинную причину отступления тигров. Скоро его слуха достигают звуки маленькой тростниковой свирели. Он узнает мелодию, употребляемую заклинателями змей, и, скрежеща зубами, бормочет:

– О, дьявол! Он разбудил целую армию змей, и я в третий раз побежден. Мне снова приходится отступить. О, будьте прокляты и он, и белые! – И не в состоянии больше продолжать, Биканель падает к подножию дерева. Тигры, более не возбуждаемые яростными криками своего предводителя, стали понемногу успокаиваться и медленно, как бы с сожалением, возвращаться в свои логова. Берар тоже мало-помалу замедлил темп своей песни – кобры перестали шипеть, волноваться и свиваться в кольца. Умиротворение охватывало пресмыкающихся; повторение одной и той же тихой и протяжной мелодии постепенно усмирило их. Они медленно поползли в свои норы, где на влажной земле проводят долгие часы отдыха. Маленькая свирель издала еще несколько звуков и смолкла. Наступила полнейшая тишина, в которой раздался гортанный голос Берара:

– Найи ушли… опасность миновала!

Только тогда вздох облегчения вырвался из груди европейцев. Их переживания продолжались всего четверть часа, но эти минуты показались целой вечностью. Опасность миновала, и они заснули спокойным сном.

Заснул и Биканель, сваленный усталостью. Он проснулся поздно и приступил к осмотру окрестностей. Он был в отвратительном расположении духа и обдумывал план немедленного, блестящего мщения. Заря, столь короткая в тропических странах, прошла, и вскоре взошло солнце. Неровный гул пронесся по табуну лошадей и достиг слуха Биканеля. При блеске солнечных лучей появился торжественный кортеж. Две женщины, одетые в белое, приближались верхом в сопровождении сотни мужчин, покрытых только лангути, а их обнаженные торсы казались отлитыми из бронзы. Кортеж этот приближался к развалинам храма богини Кали. Крик ярости вырвался у него, когда он увидел, что женщины эти – Клавдия и Мария!

Так же, как и его товарищи, он был распростерт на спине, и черный шелковый платок сжимал ему горло

– Свободны!.. Они свободны! – воскликнул он и упал в изнеможении на землю. Но, тут же вскочив, стремглав бросился к месту, где вчера вечером оставил обе группы. Зрелище, представшее его взору, было воистину ужасным. Все бандиты, составлявшие первую группу, лежали на земле, и лица их были одинаково обращены к небу. У всех вокруг шеи были затянуты зловещие черные платки тугов. Несомненно, они были задушены неумолимыми поклонниками кровавой богини Кали. Биканель начал разыскивать вторую группу, предводительствуемую серебряным королем, в надежде, что туги не посмеют его тронуть. Первый труп, который он увидал, был труп гиганта-американца Джима Сильвера, богача из Соединенных Штатов, скромно величавшего себя серебряным королем. Так же, как и его товарищи, он был распростерт на спине самым прозаическим образом, и черный шелковый платок сжимал ему горло. Труп уже начал разлагаться, и рои зеленых мух облепили его. Лошади, оружие, припасы и обоз – все исчезло. Туги, благоговеющие перед богиней Кали, не пренебрегают случаем воспользоваться имуществом своих жертв. Берар сдержал свое слово: ужасные душители освободили двух пленниц!

И когда Биканель, побежденный и разбитый, с диким яростным криком упал в джунглях, к развалинам, где возвышалась величественная в своем грозном безобразии статуя Кали, прибыл кортеж. Капитан, обезумев от радости, не смея верить своему счастию, увидел жену, которая, сойдя с лошади, с протянутыми руками бросилась к нему. Раздались два полусдержанных страстных возгласа:

– Джордж! Мой милый Джордж!

– Клавдия, моя дорогая Клавдия! Наконец-то вы свободны!

Мэри, соскочив с коня, тоже бросилась на шею к своему брату.

В то время как Берар молча созерцал счастье этих людей, к которому он был причастен, к нему приблизился Марий и, с волнением пожав ему руку, сказал:

– Ты сделал доброе дело, друг факир, ты очень славный человек.

 

Глава IX

Даже после чудесного спасения капитан Бессребреник не чувствовал себя в безопасности. Гнусное и необоснованное обвинение, возведенное на него наемником серебряного короля и преданным тому душою и телом Биканелем, все еще было в силе и представляло большую, чем когда-либо, опасность для его чести и свободы. Это обвинение, как, вероятно, помнят читатели, состояло в том, что Бессребреника выдали за русского агента, посланного для поддержки и разжигания священной войны в Бенгалии, в то время как уже все население северо-запада поднялось против англичан. Это необоснованное обвинение, возведенное на капитана, в глазах английских властей стало тем более вероятным, что им показался подозрительным его быстрый переезд через страну. Вследствие всего этого Бессребренику следовало как можно скорее скрыться, избегая во что бы то ни стало встреч с представителями английских властей, даже последним полицейским, потому что, по всей вероятности, его точные приметы были сообщены всем с приказанием поймать живым или мертвым. При других обстоятельствах для него, конечно же, было бы шуточным делом пробраться берегом и, избегнув расставленных сетей, покинуть эту негостеприимную страну. Но, встретив Мэри и Патрика, он считал своим нравственным долгом снасти их. Несмотря на находку сокровищ, которые в данный момент были для них скорее помехой, чем помощью, положение бедных детей было крайне непрочно. Бессребреник дал слово возвратить отцу детей и хотел во что бы то ни стало сдержать свое слово. По всем предыдущим событиям мы можем судить, с какими трудностями и опасностями было сопряжено исполнение этого слова. В данную минуту необходимо было узнать точное местопребывание майора Леннокса. Патрик и Мэри знали только, что их отец был командиром шотландского полка Гордона, что он в походе против афридиев и что последнее его письмо послано из лагеря Шакдара. Вот и все довольно неопределенные сведения, их необходимо было дополнить. Но как?

Берар одним словом вывел их из затруднения. Решительно, этот душитель сделался для них настоящим ангелом-хранителем. Гипнотический сон – вот средство, к которому он прибег.

Так как Мэри была чрезвычайно податливым и чувствительным субъектом, то факиру не стоило большого труда усыпить ее. Едва она впала в транс, как увидела лагерь афридиев и описала его в нескольких словах; там же она увидела и своего отца, да, своего отца, заключенного вместе с лейтенантом Тейлором в маленьком уединенном домике. Ее очаровательное личико, прояснившееся было при виде обожаемого отца, исказилось от скорби, когда она произнесла ужасные слова:

– Узники!.. Пленники мятежников!.. Плачь, бедный Патрик. О Боже мой! Защити его! Он приговорен к смерти! – стонала бедная девушка, голос которой прерывался от волнения.

– А когда это произошло? – спросил Берар.

– Несколько часов тому назад…

– Теперь мы знаем все, что нам нужно, – сказал Бессребреник. – Разбудите ее поскорее, факир, и составим план: каждая минута дорога! Скажите, как далеко до Пешавара?

– Около 1200 миль.

– 1700 километров!.. Это ужасно! А какой самый ближайший к нам город?

– Гайя, господин.

– А есть ли там железная дорога?

– Да, Сагиб!

Патрик и Мэри во время этого краткого разговора рыдали, обняв друг друга, и с мольбою смотрели на капитана глазами, полными слез.

– На каком расстоянии от Гайи мы теперь находимся?

– На расстоянии сорока миль!

– А за сколько времени Рама может нас доставить туда?

– Часа через три, Сагиб.

– Превосходно! Теперь, мои милые дети, мужайтесь и надейтесь! Мы сделаем все возможное для спасения вашего отца. Нам понадобятся деньги… много денег… а так как недаром зовут меня Бессребреником, то будьте моими банкирами.

– Сударь, – сказал с достоинством Патрик, вытирая слезы, – самое лучшее применение, какое только мы можем найти сокровищам, это употребить их все, до последнего гроша, для спасения нашего отца! Мы будем вам бесконечно признательны, и я, и сестра моя, если вы будете располагать капиталами нашей семьи как своими собственными.

Так как в данную минуту дело было гораздо важнее слов, то Бессребреник немедленно вскрыл старый сундук. Блеск содержимого сундука положительно ослепил всех. Мэри нисколько не ошиблась, оценив в колоссальную сумму сокровища, заключенные в сундуке. Там находилось громадное богатство, еще сорок лет тому назад представлявшее сумму в 25 миллионов франков, а стоимость находившихся там драгоценных каменьев теперь удвоилась. Бессребреник быстро прочел опись, подписанную и скрепленную печатью детей, затем вынул около трех тысяч фунтов стерлингов, то есть 75 тысяч франков золотом. Сделав это, он перевязал сундук тростниковыми веревками и снова укрепил на спине Рамы. Впрочем, замки сундука пришлось сломать. Не теряя времени, каждый занял свое место в корзине на спине слона. Берар взял в качестве проводника туга, и слон наконец тронулся в путь по направлению к Гайе.

Через три часа запыхавшийся от быстрого бега Рама достиг первых домиков города, в котором насчитывалось до 70 тысяч жителей. Путешественники узнали от факира, что Гайя город священный, чтимый наравне с Бенаресом, Аллагабадом и Джагернаутом. Еще за 600 лет до Рождества Христова, во времена, когда Сакиа-Муни стал проповедовать там свое учение, в Гайе находился университет и много разных школ. Факир сообщил, что здесь самые интересные памятники первобытной Индии, но белых интересовала лишь одна достопримечательность этого города, да и то – продукт европейской культуры, а именно железная дорога. Им указали центральную станцию, и они моментально отправились туда. Бессребреник попросил позволения переговорить с начальником станции. Капитана проводили к нему вместе с женою, Патриком и Мэри, а Берар, Марий, Джонни и туг остались караулить слона, на спине которого находились сокровища. Бессребреник решил идти ва-банк, да и обстоятельства ему благоприятствовали. После холодного обмена поклонами, которыми англичане приветствуют незнакомого человека, капитан Бессребреник, взяв детей за руки, сказал:

– Имею честь представить вам, милостивый государь, детей несчастной герцогини Ричмондской, погибшей, как вам, конечно, известно, такой трагической смертью. – И добавил: – Что же касается меня, то я – их опекун, а эта особа – моя супруга.

При произнесении имени герцогов Ричмондских, одного из самых родовитых в Англии, начальник растаял и выказал полную готовность услужить им.

– Чем же я могу быть вам полезен? – спросил он.

– Мы только что узнали, что отец Патрика и Мэри, майор Леннокс, герцог Ричмондский, находится в плену у афридиев и что жизнь его в большой опасности. Мы собрали все средства этого несчастного семейства, над которым тяготеет злой рок, и едем к афридиям, чтобы предложить им выкуп за пленника.

Начальник станции поклонился, не понимая, к чему клонится этот рассказ. Бессребреник продолжал:

– В какой самый меньший срок мы можем добраться до Пешавара?

– Приблизительно часов за пятьдесят.

Печальный вздох вырвался у детей несчастного майора. Пятьдесят часов! И это не считая времени, нужного для того, чтобы добраться от Пешавара до лагеря афридиев, а это еще часов сорок! Они могут прийти слишком поздно, и отец, их единственная поддержка, их единственная любовь, будет изнемогать в ужасных муках от голода и жажды.

– Это слишком долго, – сказал капитан, – не можете ли вы дать нам отдельный поезд: локомотив, багажный вагон и вагон-салон?

– Конечно, могу!

– А сколько это нам будет стоить?

– Это обойдется в 500 фунтов стерлингов (12 500 франков), и вы выиграете не менее десяти часов.

– Я заплачу 1000 фунтов, дам в награду кочегару и машинисту 100 фунтов и 500 фунтов вам, при условии, что этот переезд будет продолжаться не более 30 часов, если это возможно. Примите во внимание, что дело идет о спасении человека, носящего одно из самых славных имен Англии, одного из лучших офицеров армии и одного из самых преданных слуг королевы! Для его спасения я и добиваюсь скорейшего прибытия в лагерь афридиев!

– Хорошо, сударь, вы получите скорый поезд, – сказал начальник станции, прикинувший, конечно, что награда в 12 500 франков ему не помешает, – мне потребуется час, чтобы снестись с главной администрацией дороги и, в особенности, чтобы телеграфировать другим промежуточным станциям во избежание задержек в пути.

– Итак, вы думаете, что через 30 часов?..

– Поезд прибудет в Пешавар без всяких приключений!

– Я вам тысячу раз признателен. Пока готовят поезд, я отсчитаю нужную сумму.

Час спустя, с удивительной точностью, поезд вышел из депо и остановился у платформы. Уложив кое-какую провизию, купленную в буфете вокзала, шестеро пассажиров, включая и Берара, заняли места в салон-вагоне. Боб также запрыгнул туда, а добрый Рама, осиротев, печально тронулся в путь к священной пагоде с вожатым-тугом. Начальник станции превосходно устроил все. Вместо одного вагона он приказал прицепить два, что дало путешественникам возможность устроиться с большим комфортом. Наконец, раздался свисток, и поезд тронулся.

Путники мчались все с нарастающей скоростью, счастливые тем, что никто не догадался, что опекун герцогов Ричмондских и иноземец, гнусно оклеветанный негодяями, и поставленный, впредь до нового распоряжения, вне английских законов, – одно и то же лицо. К несчастью, путники не могли знать, что они не одни в поезде. Какой-то человек, прискакавший на взмыленной лошади почти перед самым отходом поезда, весь в крови и пыли, быстро подошел к начальнику станции, шепнул ему несколько слов, и тот позволил неизвестному проскользнуть незаметно в багажный вагон.

Один и тот же поезд, который мчал последнюю для майора Леннокса надежду на спасение, вез и врага его, ожесточенного потерей сокровищ и бросившего вызов невозможному. Сто километров, отделяющие Гайю от Патны, промелькнули за полтора часа. Скорость ободряюще действовала на путников, обыкновенные же поезда в Индии движутся с разумной, но утомительной медлительностью. От Патны поезд идет по Северо-Западной железнодорожной линии, конечный пункт которой – Пешавар. Поезд останавливался лишь на несколько минут, чтобы сменить локомотив или запастись водой и топливом. Всякий раз при подобной остановке Бессребреник выходил и поощрял рвение машиниста и кочегара денежными подачками, а те, весело побрякивая полученными деньгами, доводили ход поезда до головокружительной скорости. После Патны, этого города опиума, промчались мимо Бенареса, браминского Рима с большой туземной школой богословия – центром изучения и распространения религии. Мелькнули Аллагабад, Прейяго – священный город на берегах Ганга. Затем поезд пронесся мимо памятного кровавой резней Канпура. При блеске электрических фонарей путники едва успели прочесть название следующей станции – Агра, поезд мчался, не сбавляя скорости, мимо этой бывшей столицы империи Великого Могола. Следующая минутная остановка – в Дели, пользующемся печальною известностью благодаря ужасному избиению англичан. Весь этот переезд, составляющий ровно половину пути, занял 14 часов. Бессребреник полон надежды!

Начальник станции Гайя уже телеграфировал коменданту крепости Пешавара о несчастной судьбе майора с целью предупредить и возбудить соучастие к предпринятой экспедиции, но Бессребреник находит это недостаточным. Он в свою очередь составляет в пути длинную депешу, в которой просит позаботиться относительно лошадей, и посылает ее из Дели. Затем, изрыгая густую струю дыма, поезд подходит к Лагору, в котором, как в Дели и Агре, полтораста тысяч жителей. Как и в этих городах, в нем полным-полно памятников древнейшей эпохи, которые там удивительно контрастируют с последними изобретениями: трамваями, электрическим освещением и модами, привезенными из Европы с последним почтовым пароходом.

Человек, прискакавший на взмыленной лошади, был весь в крови и пыли

Расстояние до Пешавара быстро уменьшается. За долинами Раджпутана и Пенджаба начинаются возвышенности. Все более и более крутые, они заставляют почувствовать близость гигантских Гималаев. Затем опять равнина или, вернее сказать, плоскогорье, высота которого 400 футов. На этой высоте, окруженной глинобитной стеной, хранитель Хайберского ущелья – Пешавар, город с 80 000 жителей.

– Пешавар!.. Пешавар! – воскликнули уставшие от безумной поездки путники, вновь оживившись при виде этого города. Только 29 часов потребовалось им на этот переезд! Поезд, огибая город, подходил к английской его части, что в четырех километрах от индийской. Здесь, под прикрытием форта, окруженного массивными кирпичными стенами и господствующего над всеми окрестностями, находятся служебные здания, резиденция посланника и казармы местных войск. Форт этот носит название Бала-Хасар.

Предупрежденные двумя депешами посланник и комендант крепости лично прибыли на станцию. Весть о печальной судьбе майора быстро разнеслась среди английского населения, и друзья Леннокса и лейтенанта Тейлора с нетерпением ожидали приезда путешественников. Патрик и Мэри тотчас же узнали друзей своего несчастного отца, и присутствие их вызвало слезы на глазах детей, напомнив о навсегда потерянном счастии. Начались дружеские рукопожатия и представления. Бессребреник, взяв на себя роль попечителя этих детей, изо всех сил старался скрыть свое настоящее имя, это нисколько не помешало радушному приему его и г-жи Клавдии, блестящая красота которой произвела сенсацию. Как ни торопились путники в лагерь афридиев, им пришлось пробыть некоторое время в городе. К тому же там находилась и охрана, которая должна была сопровождать их до неприятельских аванпостов.

Посланник предоставил в их распоряжение лошадей и верблюдов, которые должны были везти путешественников, багаж и лагерные принадлежности. Он очень удивился, узнав, что и Клавдия, и Мэри тоже хотят присоединиться к экспедиции, и советовал им остаться в Пешаваре. Но напрасно рисовал он им все ужасы предстоящего предприятия, напрасно уверял, что никогда еще их честь, свобода и жизнь не подвергались такой опасности, поскольку афридии, по его мнению, страшные люди-разбойники, инстинкт которых подогревается еще и фанатизмом. Клавдия очень просто ответила:

– Своего мужа я сопровождаю всегда, а особенно в опасных путешествиях!

– А я, – прибавила Мэри, – хочу быть первой, чтобы поцеловать своего отца, если он свободен, или умереть вместе с ним, если он погиб.

– Будь по-вашему! – сказал посланник и, не возобновляя больше увещеваний, распорядился ускорить приготовление. В два часа пятеро верховых плюс Клавдия и Мэри, которые тоже изъявили желание ехать на лошадях, в сопровождении взвода улан тронулись в путь. Безостановочно скакали они вплоть до сумерек и лишь при наступлении ночи стали лагерем в ожидании восхода солнца. Лишь с большим трудом им удавалось продвигаться вперед по совершенно невозможным дорогам. Наконец они достигли английского экспедиционного корпуса, вытянутого в линию, лицом к горам. Затем они миновали английские траншеи, главные караулы и последние аванпосты. На границе позиций англичан и афридиев охрана покинула путешественников: продвигаться далее ей было запрещено. Бессребреник взял у жены белый шарф и, размахивая им, звонким голосом скомандовал:

– Вперед!..

 

Глава X

Берар скакал рядом с капитаном Бессребреником. За ним следовали Клавдия, Мэри и Патрик. Джонни и Марий замыкали шествие. Боб, запыхавшись и высунув язык, бежал сзади. Всадники доскакали до первой траншеи и остановились перевести дух. Несколько солдат, занимавших это укрепление, быстро отступили назад. При виде европейцев во второй траншее приказали им остановиться. Так как афридии не увидели на прибывших мундиров и так как тех было немного, то они отнеслись к ним довольно миролюбиво.

– Предводитель! Где предводитель? – громким голосом закричал Берар, зная, что только таким повелительным тоном и можно действовать на этих людей – дерзких с сильными и нахальных со слабыми.

Бронзовый гигант с исключительно красивыми чертами лица приблизился к ним с суровым видом и насупленными бровями, размахивая ружьем Метфорда, вероятно, поднятым на поле сражения. Увидев факира, он успокоился и с удивленным видом проговорил:

– Да будет мир с тобою, Берар! Никак не думал иметь удовольствие увидеть тебя сегодня…

– И с тобою да будет мир, Махмуд! Да будет благословен день, когда я увиделся с тобою!

– Что ты от меня хочешь, Берар? И чего хотят эти чужестранцы?

– Я их проводник и друг, и пришел вместе с ними предложить выкуп за двух английских офицеров, находящихся у тебя в плену!

Чело гиганта, прояснившееся было при виде факира, снова омрачилось, и между бровями залегла глубокая угрожающая складка.

– Я не хочу слышать об этих пленниках! – проворчал он недовольным тоном.

– Заметь, Махмуд, – сказал Берар, не теряя надежды убедить гиганта и стараясь разжечь его алчность к деньгам, хорошо известную ему, – выкуп будет громадный, такой, что даже трудно мечтать о подобной сумме!..

– Да нет же, говорю я тебе! – продолжал упорствовать великан. – Оба офицера уже 50 часов как заключены в тюрьму и приговорены к смертной казни посредством лишения пищи!

– Ты отказываешься от богатства, которое очень кстати придется и тебе, и твоему племени?

– Да, отказываюсь!

– Почему?

– Потому что жизни этих двух офицеров оплачены кровью: англичане ведут с нами войну, истребляющую нас, они нас изувечивают пулями «дум-дум» и считают нас дикарями! Дикари – они сами! Со всеми англичанами, которые нам попадаются в плен, мы поступим, как и с этими офицерами!

– Подумай, Махмуд!

– Нет! Ни слова более! Это бесполезно, так как ничто не может нас ни прельстить, ни умилостивить. Возвращайся в английский лагерь, уводи поскорее своих иноземцев, присутствие которых мне ненавистно. Не будь ты их защитником, я, не колеблясь ни минуты, велел бы их продать как невольников.

Во время этого быстрого обмена фразами среди толпы настоящих бандитов Мэри, повинуясь какому-то непонятному наитию, внимательно огляделась кругом. Она, никогда не бывавшая в этом месте, как будто бы начала узнавать его. Ее удивленным взорам представилось несколько картин, которые вызвали волнение. Впечатление ее от гипнотического сна было особенно сильно, потому что касалось обожаемого отца. Теперь, разглядывая маленький невзрачный домик, она ловила себя на мысли, что уже видела его когда-то… Да, именно там, в этом доме некоторое время назад она видела своего дорогого отца и молодого человека, офицера его полка, такого же пленника, как и майор Леннокс. Теперь при виде домика она воскликнула:

– Там!.. Там, в этом доме, заключен мой отец!

Патрик, инстинктивно почувствовавший правоту слов своей сестры, в свою очередь, как покорное эхо, подтвердил:

– Отец там! О! Поспешим спасти его!.. – И, не посмотрев даже, следуют ли за ним его спутники, решительный юноша повернул свою лошадь к домику. Сестра поскакала следом, за ней – остальные. Берар, прервав свою резкую беседу с предводителем афридиев, не обещавшую окончиться благоприятно для путешественников, помчался туда же.

– О! – воскликнул капитан Бессребреник. – Если бы со мною была хоть сотня ковбоев из Нью-Ойл-Сити!.. – Прежняя энергия с новой силой пробудилась в нем: – Мы должны во что бы то ни стало освободить несчастных узников!

Он осадил свою лошадь у самой двери хижины, где были заключены майор и лейтенант Тейлор, и принялся щекотать животное концом сабли, одновременно натягивая повода. Лошадь попыталась встать на дыбы, но ей помешала дверь. Почувствовав позади себя препятствие, она начала брыкаться и бить в нее ногами. Удары копыт о дерево раздавались, как пушечные выстрелы. Дверь затрещала, развалилась на куски и обрушилась. Бледные, с трудом державшиеся на ногах, изнуренные долгими мучениями, оба офицера кое-как дотащились до дверного проема и увидели всадников с двумя амазонками. Майор узнал одну из них и, не веря своим глазам, вне себя от изумления и радости, воскликнул:

– Мэри!.. Мое дорогое дитя, неужели мне суждено снова увидеть тебя? Ты ли это, моя милая девочка?

– А меня? Отец, разве ты не замечаешь меня?! – вскричал мальчик дрожащим от волнения голосом.

– Патрик!.. Мой маленький солдат! – еле выговорил бедный отец со слезами на глазах.

– Отец! – прервала молодая девушка. – Вот наши благодетели и спасители!

– Милорд! – сказал Бессребреник. – Мы пришли или спасти вас, или погибнуть вместе с вами. Постарайтесь влезть на лошадь вашей дочери, а вы, лейтенант, сядьте на лошадь Патрика… А затем вперед!.. Во весь опор!

На все это понадобилось лишь несколько секунд. В первый момент благодаря всеобщему изумлению этим отважным поступком храбрец Бессребреник имел некоторые шансы на успех своего смело задуманного предприятия. Поэтому-то и нужно было, воспользовавшись всеобщим замешательством, попытаться спасти узников. Но там, среди пораженных дикарей, находился злой дух, преследовавший несчастных белых, и он не дремал.

Пока афридии, потеряв голову, вопили и толкались, мешая друг другу, он выстроил 20 смелых воинов между домиком и траншеей – 20 ружейных дул смотрели на пленников и их освободителей.

– Биканель!.. Опять этот злодей стоит у нас поперек дороги! – вскричал Берар, первым опознав бандита.

– Я самый! – возразил нахально тот.

Другие тоже узнали своего преследователя – виновника всех своих несчастий. Бессребреник, выхватив из кобуры револьвер, приготовился убить негодяя, как паршивую скотину. Но будучи настолько же подл, как и жесток, Биканель спрятался за спинами афридиев, используя их как живую стену. Это вмешательство дало возможность другим опомниться от изумления и окружить кольцом домик с прижавшимися к его стене европейцами. Тогда, издеваясь над ними, Биканель пояснил:

– Ну вот! Наконец-то вы захвачены! Я следил за вами шаг за шагом, от храма Кали до Гайи… Там, потребовав у начальника станции, я сел в багажный вагон. Одновременно с вами я прибыл в Пешавар и выиграл в скорости ночь, которую вы употребили на отдых. А теперь все вы в моей власти… да, все, вместе с этим чудесным сокровищем, от желания обладать которым я схожу с ума.

Но белые не слушали его. Патрик и Мэри, спешившись, бросились в объятия своего страстно любимого отца, а он, совершенно остолбеневший, с нежностью обнимал их, пока лейтенант обменивался крепкими сердечными рукопожатиями со своими освободителями. Как человек предусмотрительный, капитан Бессребреник, зная, что отправляется освобождать узников, полумертвых от голода и жажды, запасся в порядочном количестве и съестными припасами, и напитками. У Мария и Джонни сумки были переполнены ими. И пока Биканель орал на своих людей: «Хватайте их живыми! Слышите? Живыми!» – а майор, забыв о своих страданиях, покрывал поцелуями детей, Бессребреник протянул лейтенанту бутылку, оплетенную ивовыми прутьями, и сэндвичи, говоря с добротой и мягкой улыбкой:

– Пейте и кушайте, лейтенант!

– Ах, вы мне дважды спасли жизнь, – воскликнул молодой офицер, хватая кушанье с жадностью, вполне объяснимой долгими муками голода и жажды. Затем храбрый молодой человек, забыв о своих страданиях во имя своего старшего друга, прервал его объяснения с детьми:

– Милорд! Покушайте… подкрепите силы… хотя бы для готовящейся борьбы.

Люди, подстрекаемые Биканелем, все теснее и теснее окружали европейцев, обнаживших уже оружие.

– Сокровища!.. Слышите ли вы? Мне нужны сокровища! – кричал бандит. – Они послужат выкупом или, по крайней мере, освободят вас от той ужасной пытки, которую мы вам устроим, если вы не согласитесь отдать нам их!..

Весь лагерь вопил и осыпал группу европейцев страшными проклятиями. Там было несколько тысяч людей, возбужденных фанатиками-браминами, а тем достаточно было подать знак, чтобы эта незначительная кучка людей была растерзана в клочья. Но эта страшная опасность не лишила белых спокойствия и хладнокровия. Клавдия презрительно улыбнулась, взглянув на разъяренных дикарей. Джонни плюнул в них табачной жвачкой, которую держал во рту, а Марий обругал их гориллами. Еще несколько секунд, и европейцы были бы схвачены сотнею рук, которые уже протягивались со всех сторон! Вдруг Берар, казалось, приняв отчаянное решение, достал из-за пазухи своего кафтана большой кусок шелковой материи, развернул его и разложил перед своими друзьями, как бы желая защитить их. На тонкой ткани по диагонали располагались изображения пяти красных рук, это была точная копия знамени, с которым Мокрони проповедовал священную войну против англичан. Таких знамен во всей Английской Индии было только два.

Развернув знамя, Берар воскликнул громовым голосом, покрывшим весь шум:

– Я пришел от имени моего учителя, пундита Кришны, приказать вам сейчас же освободить этих белых безо всяких условий! Вы слышите, верующие?.. Пундит приказывает! Повинуйтесь!.. Горе тому, кто осмелится ослушаться приказа трижды святого, трижды рожденного, управляющего всеми правоверными: браминами, мусульманами и буддистами!

Свидетели этой сцены поняли, что Берар ставит на карту все, что, в случае неудачи этой попытки спасти их, им больше не на что рассчитывать.

Белые инстинктивно прижались друг к другу, готовые ко всему. Раздалось несколько буйных возгласов, точно волна пробежала по этому морю разгоряченных людей, и… все стихло! Опустилось оружие, склонились головы и спины необузданных дикарей в знак уважения к этой священной эмблеме. Всемогущество отшельника священной пагоды победило слепой фанатизм. Наперекор злобе, ненависти, наперекор непримиримой вражде рас, верований, обычаев, религии Берар победил, выбрав посредником слово и эмблему своего учителя. Но какое новое злодеяние, какая новая гнусная измена готовится, чтобы сокрушить эту неожиданную победу? Слепой страх, обманутая алчность заставили Биканеля забыть свою обычную осторожность:

– А! Берар снова победитель! Но не надолго!

Биканель вытащил из-за пояса у одного из афридиев длинный дамасский пистолет, открыто бросился на Берара и выстрелил ему прямо в грудь, крича:

– Умри, лицемер!.. Умри, лжефакир!.. Умри, лжепосол чтимого пундита!..

Смертельно раненный факир покачнулся и, зажимая рукой рану, из которой фонтаном била кровь, другой рукой продолжал размахивать знаменем, затем, обратившись к Бессребренику, сказал слабеющим голосом:

– Господин!.. Я нарушил свою клятву… я наказан… я умираю, но вы спасены!.. Возьмите знамя пундита, держите его высоко и непоколебимо… оно спасет и освободит вас!..

Биканель, обезумев от ярости, воскликнул:

– Напрасно вы сожалеете об этом умирающем человеке. Берар – туг! Он начальник душителей Бенгалии! Герцог Ричмондский, знайте, что он – убийца вашей жены, а вы, лейтенант, узнайте, что он обвязал черным платком душителей горло вашего отца!..

Произнося эти слова, Биканель бросился с намерением выхватить знамя, но раздался выстрел, и он тяжело рухнул на землю с раздробленным черепом: это Берар, собрав последние силы, пустил в него пулю, а затем, совершенно ослабев, опустился на землю и умер. Махмуд, бросив на землю саблю и ружье, приблизился к европейцам:

– Только эта священная эмблема, – сказал он, – спасет вас от верной смерти. Живите! И в полной безопасности возвращайтесь к своим соотечественникам!

Маленькая кучка всадников с развевающимся по ветру знаменем покинула лагерь афридиев и направилась к английским аванпостам.

Пройдет некоторое время, и они вновь станут подумывать о новых путешествиях за новыми приключениями, о которых, быть может, мы и расскажем когда-нибудь…