«Кейптаун, 20 октября 1900 г.

Дорогая сестра!

Я жив, хотя жизнь вернулась ко мне не без хлопот. И мой славный Фанфан тоже не без труда поладил с нею. Ему всадили одну пулю в живот, другую – в печень, а целых три угодили в ноги. Но парижский мальчишка с улицы Грене оказался живучим как кошка.

А я, хоть родом и не с улицы Грене, но тоже парижанин, и не менее живуч. Представь: одна пуля попала мне в левое бедро, другая – в руку, третья вторично продырявила мое легкое, да еще и у самого сердца. Поэтому, когда мой друг Франсуа Жюно подобрал нас обоих, дела наши были хуже некуда. Мы валялись полумертвые и едва дышали. Добрейший канадец передал нас в искусные руки доктора Дугласа, которому мы отныне обязаны жизнью. Этот медик – самая рыцарственная душа во всей британской армии. Он ухаживал за нами, как родной брат, не жалея ни времени, ни сил, и совершил истинное чудо, воскресив нас. Мы провалялись без памяти несколько суток. А когда очнулись, увидели, что лежим рядом в тесной каморке, где сильно пахнет йодоформом и карболкой, и плавно движемся куда-то.

«Санитарный поезд», – решил я. И не ошибся: нас везли в том самом поезде, в котором я некогда сопровождал миссис Адамс к ее умирающему сыну.

Доктор и весь медицинский персонал трогательно ухаживали за нами. Наши товарищи по несчастью – раненые английские солдаты – относились к нам совсем неплохо.

Санитарный поезд, как и во время первого моего путешествия, двигался рывками. Он то мчался вперед, то пятился назад, чтобы тут же снова ринуться вперед. Все это время мы оба находились в довольно жалком состоянии. И хотя наше путешествие длилось довольно долго, мы на это не жаловались: нам было хорошо!

Мы наслаждались восхитительным ощущением возвращения к жизни, с которой простились еще в Ваальском ущелье, и сознанием исполненного долга: ведь мы сделали все, что могли, в один из самых сложных моментов борьбы бурских республик за независимость.

Лишь по прибытии в Кейптаун, на восьмые сутки путешествия, доктор Дуглас объявил, что теперь готов поручиться за нашу жизнь. В Кейптауне он перевез нас в госпиталь, где передал на попечение своего коллеги, который занимается нашими персонами и по сей день.

Ты можешь, конечно, представить, как горячо благодарил я доктора Дугласа, когда он пришел проститься с нами! На прощанье он предупредил нас, что для полного выздоровления потребуется длительный постельный режим.

Я, разумеется, стал спорить. Мысль о том, что мы не сможем вернуться в Трансвааль и собрать новый батальон Молокососов, приводила нас в отчаяние!

Но когда я сказал об этом доктору, он расхохотался.

– Да вы же в плену! – воскликнул он.

– Ну и что? – ответил я. – Случаются удачные побеги.

– Дорогой Сорвиголова, – мягко проговорил доктор, положив руку мне на плечо, – оставьте эту опасную игру. Поверьте, я говорю с вами сейчас не как англичанин, а как врач и друг. Восемь месяцев подряд вы вели тяжелейшую жизнь, требовавшую сверхчеловеческого напряжения всех ваших сил. Вы были дважды опасно ранены.

– Да ведь, говорят, современная пуля отличается гуманностью! – насмешливо вмешался Фанфан.

– Не очень-то доверяйте этим толкам, – продолжал Дуглас. – Пулевые раны вместе с переутомлением так расшатали ваши организмы, что полное выздоровление наступит не раньше чем через полгода. А к тому времени, надеюсь, эта проклятая война закончится.

Ожидания доброго доктора исполнились лишь отчасти. Прошло уже четыре месяца, как мы с ним простились. Мы почти здоровы, но война вспыхнула с новой силой. И мы все явственнее ощущаем свое положение пленных. По мере нашего выздоровления англичане стали, по выражению Фанфана, все туже «завинчивать гайки» и завинтили так, что с нас ни днем, ни ночью не спускают глаз. Лазарет превратился для нас в тюрьму. А так как больничная клетка кажется нашим тюремщикам не вполне надежной, впереди маячит перспектива недели через две отправиться на понтоны. А может быть, и на остров Цейлон или мыс Доброй Надежды.

Бегство почти невозможно, но все-таки мы рискнем при первом же подвернувшемся случае.

И пусть даже мы при этом погибнем – по крайней мере, я умру с мыслью об исполненном долге, с сознанием, что был достойным той Франции, которая так часто проливала кровь своих сыновей за слабых и угнетенных.

Но мы не погибнем!

И если предчувствие меня не обманывает, дорогая сестра, ты еще не раз услышишь о своем брате, который по-прежнему полон желания оправдать свое прозвище – капитан Сорвиголова».