Необыкновенные приключения Синего человека

Буссенар Луи Анри

ПРОЛОГ. НЕВОЛЬНИЧИЙ КОРАБЛЬ

 

 

ГЛАВА 1

На борту «Дорады». — Встреча с крейсером. — Англичанин! — Что значит желтый флаг на фок-мачте. — За что страдал экипаж: шлюпки. — На длину багра. — Бесполезная хитрость. — Одно слово губит все. — Досадное недоразумение. — Кое-что об испанском корабле «Консепсьон». — Старший матрос узнает в Феликсе Обертене работорговца Джеймса Бейкера. — Пленник. — О веревке и висельнике.

— Бей восемь! — скомандовал второй помощник.

— Проверить скорость! — крикнул боцман.

В ту же минуту рулевой ударил в колокол, чья языкастая пасть исторгла восемь гулких, протяжных ударов.

С левого борта на корму сбежались вахтенные. Один из них, сразу видно — новичок, обеими руками обхватил тяжелую бобину лага, а другой, что поопытнее и поленивее, взялся за песочные часы.

Боцман на несколько саженей размотал трос и швырнул его за борт: «Давай!»

Матрос проворно перевернул песочные часы — два толстенных стеклянных конуса, соединенных вершинами, — и наполнил их мельчайшим песком, который тотчас заструился вниз.

— Стоп! — крикнул матрос.

— Семь узлов… — пробормотал боцман. — «Дорада» летит, словно легкая шлюпка. Этак дня через два покажется берег.

— Берег!.. Какой берег? Ради Бога, дорогой Беник?

Обернувшись, боцман увидел широкую улыбку человека, одетого в теплую китайскую куртку. Он то и дело обмахивался платком и вытирал со лба крупные капли пота.

— Матерь Божья! Месье Феликс! Я ничего больше не могу вам сказать. Капитан Анрийон не имеет привычки слишком доверять людям, и нам не положено знать больше того, что мы знаем.

— Ну все же, Беник!.. Мы приближаемся к Бразилии? Ответьте, не томите душу! Ведь я всего лишь обыкновенный смертный, и мне — не обижайтесь — до смерти осточертело это ваше море.

— С радостью удовлетворил бы ваше любопытство. Вы настоящий мужчина и вызываете доверие. Но когда нас нанимали, капитан велел прикусить языки и поменьше болтать. Курс, пункты назначения, грузы — запретная тема. А слово моряка — святое слово.

— Красиво, нечего сказать! — Пассажир с яростью вытер потный лоб. — Пожалуй, передам моему старому другу капитану Анрийону, что он может гордиться своим экипажем.

— Месье Феликс Обертен! — вскинулся боцман. — Нам, флотским, негоже обсуждать действия начальства, а тем более судить о них.

— Даже если «Дораду» захватит крейсер и вас решат повесить, как пирата или работорговца, что, насколько я понимаю, с точки зрения моряков, одно и то же?

Еще немного, и они поссорились бы. Однако разговор внезапно оборвался.

С брамселя раздался крик впередсмотрящего:

— Судно по левому борту!

— Что за судно? — На палубу вышел капитан.

— Паровое! — отозвался наблюдатель. — Ивон, — бросил он юнге, — принеси-ка сюда мою подзорную трубу.

Юркий, словно белка, мальчишка с трубой через плечо стремглав пронесся мимо и остановился возле матроса, невозмутимо, с методичностью истинного бретонца изучавшего горизонт.

— Капитан, — вновь, после долгого созерцания, подал голос матрос, его звали Кервен, — вижу красный фонарь на фок-мачте.

— Это военное судно!

— Он нас заметил, меняет курс…

— Разворачивается и плывет к нам!

— Проклятие!.. — обеспокоенно пробурчал капитан.

— Может, это бразильская береговая охрана вынюхивает контрабанду и надеется разжиться чем-нибудь?

— Само собой! Здешние таможенники потому только и не подыхают с голоду.

Корабль все приближался, и вскоре каждая его деталь была легко различима невооруженным глазом.

Как водится в подобных случаях, капитан Анрийон приказал приготовить сигнальные флажки, чтобы на языке, понятном моряку любой страны, передать сведения о себе, портах приписки и назначения, уточнить, если понадобится, размеры судна или, по крайней мере, если ничего этого не потребуется, отдать салют, как подобает торговым судам при встрече с военными.

Подойдя на положенное расстояние, он приказал, согласно морскому кодексу, трижды поднять и опустить французский флаг, а затем, ожидая ответа, принялся с видом знатока изучать величественную военную машину, с которой «Дорада», его гордость, не шла ни в какое сравнение.

Встречный подал сигнал.

— Черт их возьми! Это англичане!

Стоявший за спиной капитана Беник процедил сквозь зубы:

— Англичанин!.. Если он что-нибудь заподозрит, встреча будет не из приятных. С нашим-то грузом «черного дерева»! Не очень хочется быть повешенным на рее. Не далее, как минуту назад мы беседовали об этом с месье Феликсом.

— Глупости!

Тем временем суда обменивались сигналами. Расстояние между ними не превышало трех кабельтовых. Капитан Анрийон с наивозможной точностью отвечал на вопросы. Внешне он казался спокойным и готовым к любым ударам судьбы. Но вдруг страшно выругался, прочитав приказ лечь в дрейф и перейти на военный корабль со всеми судовыми документами.

— Что-нибудь случилось? — встревожился пассажир.

Тот, кому ведома беспощадная суровость законов работорговли, счел бы положение «Дорады» безнадежным. Однако капитан Анрийон не выказал ни малейшего беспокойства. На безапелляционное приказание англичанина он тотчас ответил желтым флажком на фок-мачте.

Профану в морском деле эта эмблема ровным счетом ни о чем не скажет. Новичок не обратит на нее внимания, не подозревая, какое действие оказал бы этот скорбный знак на бывалого моряка.

Пустынные и унылые экваториальные воды в считанные часы сломят любого самого крепкого человека: тиф, припадки малярии, холера, черная оспа, желтая лихорадка. Кто изведал все это, тому не удержаться от чувства жалости и неодолимого ужаса при виде желтого флажка, означающего: «На борту заразная болезнь!..» То есть: смерть подстерегает нас каждую минуту! Не приближайтесь! Это судно проклято! Мы найдем свою смерть в океанской пучине, и даже в последний час не дано нам будет ощутить под ногами земную твердь. Бегите, вы, кого пощадила зараза! Бегите! Даже не пытайтесь оказать нам помощь, хотя милосердие и приказывает вам помочь каждому страждущему! Бегите от несчастья стать такими, как мы! Бегите от тех, кого все чураются, для кого саваном станут морские волны.

Счастливая мысль — водрузить на мачте зловещую эмблему. Теперь общение было затруднено. Англичане боялись подойти близко. Морякам всего мира ненавистны карантины, дезинфекции и прочие неприятные формальности. Моряки

Объединенного Королевства в этом смысле не исключение.

Выиграв время, капитан Анрийон подозвал к себе Беника, шепотом отдал ему какие-то распоряжения и приказал немедленно отойти подальше в море.

Пока судно маневрировало, — а матросы двигались медленно, нехотя, стараясь показать, что совсем обессилены, — боцман велел Кервену подобрать несколько верных людей.

— Ребята, — тихо посмеиваясь, объяснил он, — прикиньтесь больными. От желтой лихорадки вас наизнанку выворачивает.

— Больными!.. Выворачивает!.. Хм… Это не так-то легко.

— Что делать, сынок, приказ есть приказ.

— Но каким образом его выполнить? Мой желудок и четырнадцатидюймовкой не пробьешь!

— Ну и глуп же ты, бретонец! Смотри! Видишь эту бутылку?

— Конечно… Это водка!.. Да она настоена на каком-то зелье!..

— Так вот, ребята. Вам придется пострадать.

Что может быть выше приказа для моряка! Все ответили: «Есть!»

— Вот незадача! Это скрутит почище морской болезни.

— Верно! Но что делать. Возьми. — И боцман протянул Кервену бутылку.

— Ну, кто следующий? Нагружайся… смакуй… И не церемонься, когда будешь блевать перед носом у англичанина!

— А теперь моя очередь. — И боцман проглотил двойную порцию.

— Капитан! Все готово…

— Добро, по местам!

Пятеро мужчин, еле перебирая ногами, забрались в шлюпку, которая мало-помалу заскользила вниз и вскоре закачалась на волнах.

— Грести! — приказал капитан, встав у руля.

В это время от крейсера отделилась шлюпка с двумя офицерами на борту. Суденышки понемногу сближались. Когда между ними осталось не более двух метров, борта накрепко сцепились баграми.

Капитан Анрийон холодно приветствовал английских офицеров. Те в своих лайковых перчатках едва коснулись каскеток. Капитан ждал вопросов.

— Ваш патент, — обратился к нему один из офицеров. Он выговаривал слова с тем высокомерием, что отличает британского морского офицера, снизошедшего до беседы с простым моряком торгового флота.

Капитан протянул бумагу. Англичанин осторожно схватил ее маленькими щипчиками, какими обыкновенно берут сахар, и передал своему спутнику со словами:

— Посмотрите, доктор.

Второй, тоже со щипчиками в руках, щедро окропил документ фенолом, быстро пробежал глазами, вернул капитану, опустил щипчики в фенол и произнес:

— Патент чист, к тому же вы никуда не заходили. Что за болезнь, по-вашему, свирепствует на судне?

— Осмелюсь утверждать, что это желтая лихорадка.

— Но желтая лихорадка не начинается вдруг, ни с того ни с сего. Вы контактировали с зараженными?

— Позавчера у нас кое-что произошло. Мы наткнулись на дрейфующий клиппер. Экипаж покинул его, бросив на произвол судьбы черных эмигрантов. И я посчитал своим долгом взять этих несчастных на борт.

— Черные эмигранты?.. — недоверчиво протянул первый офицер.

— Да, сударь. Их наверняка везли на бразильские шахты.

— Покажите судовой журнал!

А надобно знать, что судовой журнал — важнейшая деталь на корабле. От полудня до полудня, день за днем, час за часом в него заносят все обстоятельства плавания. Как то — направление ветра, его силу, погоду, румбы; парусность, отклонения от курса, астрономические или иные наблюдения, местонахождение, встречи, когда показалась земля, операции, маневры или морские события. Известно также, что судовой журнал — совесть судна, он признан при дворах, в трибуналах и военных советах как неопровержимое доказательство.

Журнал капитана Анрийона английский лейтенант принял с теми же предосторожностями, доктор так же окропил его фенолом, прежде чем углубиться в чтение.

Как вдруг Кервен скорчился, побледнел, потом позеленел, борясь с тошнотой.

Английские матросы с ужасом наблюдали, как пот градом заструился по его лицу, щеки ввалились, черная пена выступила на искривленных губах. Не будь железной дисциплины — высшего матросского закона, они ни минуты не остались бы здесь. Слишком хорошо им был знаком первый и самый характерный симптом грозной болезни.

— Ай! Ай! Я пропал! — вскричал бретонец, продолжая играть свою роль с завидным умением.

— А что это за клиппер с неграми вы встретили? — сохраняя ледяное спокойствие, спросил английский офицер. Он не дал себе труда перелистать судовой журнал, в котором такое событие непременно должно было быть отражено.

— Это трехмачтовое судно, плывшее под испанским флагом. Его владелец — ваш соотечественник, англичанин по имени Джеймс Бейкер.

— И как назывался парусник?

— «Консепсьон»!

При этих словах надменная физиономия англичанина мгновенно изменилась. Кровь ударила ему в лицо, и он вскричал с негодованием:

— Вы лжете!

Капитан, сбитый с толку, осекся и не нашел, что ответить, тогда как Беник, мучимый жестоким приступом тошноты, проворчал:

— Похоже, капитан дал маху и испортил все дело.

Не в силах бороться со спазмами, он судорожно икнул. Боцмана мучила морская болезнь, словно жителя пустыни, никогда в жизни не видевшего ничего, кроме лужи.

Вот уже и доктор начал что-то подозревать. До сих пор он не совсем понимал, почему лейтенант обвинил капитана «Дорады» во лжи.

— Лейтенант, — сказал он офицеру тихо по-английски, — да простит меня Господь, но, кажется, прежде чем сесть в шлюпку, эти люди были напичканы лекарствами. Внезапная болезнь — не что иное, как дешевая комедия. Думаю, на судне нет никакой болезни, которая препятствовала бы нашему инспекционному визиту.

— Я того же мнения, доктор, и собираюсь немедленно доложить обо всем командующему.

Сказав это, он добавил с прежней суровостью, обращаясь уже к капитану Анрийону:

— Возвращайтесь на корабль, ждите приказаний. При малейшей попытке к бегству вы будете потоплены.

Англичанин отдал команду своим гребцам, и те, торопясь отчалить, взялись за весла.

Капитан Анрийон, чьи опасения с каждой минутой возрастали, тоже вернулся на борт «Дорады». «Я пропал, — пронеслось у него в голове. — Быть может, лучше кончить все одним выстрелом…»

Мрачные мысли прервал месье Обертен. Капитан взглянул на его красивое, сияющее лицо и подумал: «В какое „осиное“ гнездо затащил я этого бедного парня!»

— О-ля-ля! До чего гнусный встречный ветер, — начал было пассажир, охотно, но не очень умело пересыпая свою речь словечками, заимствованными из лексикона команды. — Я не узнаю тебя, ты так взволнован! — обратился он к Анрийону.

— Есть причина.

— Не может быть!

— Эти прохвосты-англичане что-то подозревают. Думаю, надо ожидать самого тщательного обыска.

— Но тогда… все пропало!

— Может быть, мне удастся выкрутиться, заплатив большой штраф. Конфискуют судно и груз. Но это — если припишут только контрабанду или нарушение эмиграционных правил.

— А если нет?

— А если нет, то меня распрекрасным образом сочтут работорговцем и накажут, как предписано Абердинским биллем.

— Довольно! Без глупостей! Я — бакалейщик, еду в Бразилию закупать кофе.

— Постараюсь, мой бедный друг, спасти твою шкуру, ведь я — главная причина твоего несчастья…

— Вместе с моей дражайшей половиной, мадам Обертен, урожденной Аглаей Ламберт. Какого черта ей понадобился лишний миллион, чтобы стать патронессой?.. Важничать на приеме в префектуре Орлеана, мечтать о маркизате для моей бедной маленькой Марты! Послушай, если речь действительно идет о штрафе, в твоем распоряжении мои две тысячи франков…

— Бах!.. — прервал их Беник. Ему стало дурно. Он принял новую порцию зелья.

Дрейфующий неподалеку английский крейсер спустил шлюпку. В ней находилось двадцать вооруженных матросов с примкнутыми к винтовкам штыками. Шлюпка стремительно приблизилась к «Дораде», причалила к правому борту, и уже знакомый офицер потребовал сбросить трап.

— Пустое! — произнес Беник. — Комедия с лихорадкой не удалась.

По всему борту спустили тали, заменявшие на «Дораде» трапы. Так было удобнее погружать и выгружать ее многочисленных пассажиров.

Первым поднялся лейтенант, за ним доктор, потом вооруженные матросы.

— Сколько чернокожих в трюме? — без обиняков спросил офицер.

— Две сотни.

— Открыть люки! Выведите пятьдесят из этих эмигрантов, и пусть они построятся по двадцать пять вдоль каждого борта.

Капитан поспешил подчиниться, и вскоре растерянные затворники появились на палубе.

— Господин Максвелл, — продолжал лейтенант, обращаясь к мичману, — вы жили в Сьерра-Леоне и немного знаете язык туземцев. Извольте допросить чернокожих!

Выбрав одного, показавшегося ему смышленее прочих, мичман спросил, кто погрузил их на это судно.

— Он! — ответил негр, без колебаний указав пальцем на Анрийона.

— Это правда? — спросил Максвелл второго, а затем третьего, четвертого…

— Это правда! — подтвердили они.

— Среди вас нет больных?

— Нет!

— Вы не садились ни на какой корабль, кроме этого?

— Нет!

— Достаточно, мичман, благодарю вас. Остальное — формальности. Собственно, мои подозрения подтвердились в тот самый момент, когда капитан «Дорады» сообщил мне, что встретил «Консепсьон». И вы, — повернулся офицер к Анрийону, — настаиваете на своем утверждении?

Несчастный был настолько ошеломлен, что ничего не ответил.

— Надо заметить, — сияя, провозгласил англичанин, — что вы лишили себя последнего шанса, выбрав наугад именно этот корабль. Дело в том, что мы видели его неделю назад на рейде в Марахао.

Однако капитан сделал этот злосчастный выбор вовсе не случайно. «Консепсьон» принадлежал его компаньону, англичанину по имени Джеймс Бейкер. Два месяца назад тот отправился к берегам Африки на переговоры с туземными вождями о найме эмигрантов. «Консепсьон» уже давно должен был вернуться в Европу. Для конспирации его даже предполагали переименовать, чтобы исключить тот самый роковой случай, который и произошел.

О, по какому неслыханному стечению обстоятельств корабль оказался в Марахао, встретился там с крейсером и, таким образом, стал причиной катастрофы, никогда не случившейся бы, назови капитан Анрийон любое другое название судна?

— Итак, — продолжал лейтенант, — что скажете в свою защиту?

— Ответ прост. Я делал все по правилам, кроме последних формальностей, и допустил эту оплошность, взявшись за перевозку негров. К тому же договаривался об этих эмигрантах не я, а ваш соотечественник, Джеймс Бейкер. Я всего лишь посредник между Бейкером и Бразильским агентством. И если уж «Консепсьон» в Марахао, вам легко будет убедиться в искренности моих слов.

— Кто-нибудь из вас знает Джеймса Бейкера? — внезапно спросил у своей команды англичанин, поглаживая бакенбарды.

— Я, лейтенант. — Из строя вооруженных людей вышел старший матрос.

— Вы, Дик?

— Так точно, сэр. Клянусь честью, это самый отъявленный негодяй, самый отвратительный морской разбойник, какого я когда-либо видел… Но… нет, невозможно ошибиться. — изумленно вскричал моряк. — Вот он! Джеймс Бейкер собственной персоной!

— Где?

— Тот человек! — вновь оглушительно заорал старший матрос, указывая на Феликса Обертена, который слушал английскую речь, не понимая ни слова.

Но тут вмешался капитан Анрийон:

— Сударь, ваш матрос ошибается. Тот, в ком он признал Бейкера, — мой пассажир, французский негоциант, месье Обертен. Он направляется в Бразилию, его дело — торговля.

— Мимо берегов Гвинеи? Нечего сказать, ваш земляк выбрал самый простой маршрут.

— Это абсолютная правда, сударь, клянусь вам. Он даже вписан в мою судовую книгу, его личность не вызывает ни малейших сомнений. Я не отрицаю, что между ним и Джеймсом Бейкером существует некоторое сходство. Однако он в жизни не бывал в Англии, не знает по-вашему ни слова, его нельзя спутать с англичанином.

— Что скажете, Дик?

— Всем святым клянусь, что это Джеймс Бейкер, знаменитый работорговец. Мы довольно долго следили за ним. Его приметы слишком хорошо знает вся эскадра, чтобы с кем-нибудь спутать. А кроме того, я много раз общался с ним, — он переманивал меня к себе, уговаривал дезертировать.

Если кто-то из присутствующих и сохранял невозмутимое спокойствие, так это бакалейщик. Свидетельствовало ли данное обстоятельство о его невиновности, или Феликс Обертен просто не сознавал серьезности своего положения… но наблюдал он эту сцену с безмятежностью, причиной которой могло быть также и полнейшее непонимание происходившего. Иностранец с любопытством изучал грозных англичан, равнодушно выдерживал стремительные негодующие взгляды офицеров, младших офицеров и всех остальных и никак не реагировал на резкие замечания лейтенанта.

Анрийон хотел было вмешаться, объяснить своему другу причину подобного отношения. Но лейтенант грубо оборвал его и добавил тоном, не допускающим возражений:

— Этот человек — мой пленник, я арестую его. Это хорошая добыча. Что касается вас, то ни слова больше, иначе будете закованы в цепи. Вы тоже арестованы до тех пор, пока мы не прибудем в Марахао, куда «Дорада» пойдет на буксире. Там все объясните и попытаетесь доказать свою невиновность, в которой я сейчас сомневаюсь больше, чем когда-либо. Джеймс Бейкер, следуйте за мной!

Феликс Обертен, естественно, не двинулся с места, а в крайнем изумлении вытаращился на англичанина.

— О, вы притворяетесь, будто бы не поняли меня! Но сейчас поймете! Эй, кто-нибудь, вразумите-ка этого молодчика!

Четверо матросов, отдав свои ружья товарищам, подошли к парижанину, который успел произнести лишь одну-единственную фразу:

— Скажи, Поль, что за тарабарщину несет этот долговязый?

И тут же четыре пары грубых рук повалили его и лишили всякой возможности сопротивляться.

Потом несчастного Феликса в мгновение ока связали и перенесли в шлюпку, не дав опомниться.

Тогда капитан «Дорады», перегнувшись через борт, крикнул:

— Они считают тебя Джеймсом Бейкером! Защищайся! Крепись! Быть может, не все еще потеряно!

— Молчать! — перебил лейтенант громовым голосом.

— Что? Хотят повесить?! — побагровел Феликс, не расслышав.

Пятеро англичан остались караулить экипаж «Дорады», остальные последовали за своим лейтенантом. Гребцы налегли на весла. Шлюпка уносила пленника, которому все теперь казалось каким-то кошмаром.

— Бедный месье Феликс, — с грустью проговорил Беник. — Боюсь, как бы он не поплатился раньше всех нас.

 

ГЛАВА 2

Капитан Поль и его приятель Феликс. — Утка и чайка. — В «конуре». — Улица Ренар. — Умница или дурень. — Женщина с головой. — Быть счастливым — это значит иметь двести тысяч франков в год. — Амбиции крошки Обертен. — Домашние дрязги. — Одна! — В Бразилию! — Моя дочь выйдет замуж за маркиза.

— Ба-а!.. Поль!.. Какая удивительная встреча!..

— Как и все в Париже, дорогой Феликс!

— Я уж и не ждал встретить тебя после восьми лет!

— После восьми лет морских странствий, милый мой толстяк. С глаз долой, из сердца вон, а?

— Не говори глупостей! Разве давние приятели вроде нас могут позабыть друг друга?

— Черт возьми! Ты славный малый!.. Широк в плечах?.. А глаза…

— Ну и портрет! Будь ты художником, я бы сделал тебе заказ.

— Я простой бакалейщик, титулованный в отцовской лавочке. Мои предки выращивали капусту в Орлеане.

— Бакалейщик!.. Это совсем не дурно, дорогой Феликс, особенно если учесть, что вышеупомянутый родитель твой, сколотив приличное состояние и утвердив за собственной фирмой репутацию одного из лучших торговых домов в городе, оставил все тебе.

Феликс покачал головой, глубоко вздохнул и продолжал, будто бы и не слышал приятеля:

— Ну, а ты, дружище Поль? Что поделываешь? Конечно, продолжил морскую карьеру? Ведь она так тебя привлекала.

— Я капитан дальнего плавания… на хорошем счету у командования. Всю жизнь откуда-то возвращаюсь и вновь куда-то отправляюсь.

— Ну, и как успехи?

— О! Пословица гласит: «Кто много странствует, добра не наживает». Возможно, когда-нибудь я и стану миллионером, кто знает. Но сейчас имею скромный достаток.

— Разве это важно? Ты счастлив… — Феликс снова вздохнул.

— Счастлив и свободен, как чайка, подвластная лишь своему капризу. Крылья несут ее к облакам или навстречу волнам…

— Ценю и допускаю такой образ жизни, но только не для себя. Я, словно утка, предпочитаю свой птичий двор, жизнь в четырех стенах, а «путешествую» не дальше бульвара и ближайших предместий. Раз в неделю мы с женой ходим в театр, по воскресеньям приглашаем друзей на баранью ножку, трижды в год устраиваем званые вечера.

— Ах да, ты ведь женился! Когда я слышал о тебе в последний раз, речь шла именно о твоей женитьбе на мадемуазель… мадемуазель…

— Аглае Ламберт. — Феликс вздохнул как-то особенно глубоко и задумчиво.

— Черт побери! — сказал себе капитан Поль. — Для человека с большими доходами, известного столичного коммерсанта мой друг Феликс слишком часто вздыхает.

— Ну, а ты… устроен? — Бакалейщик произнес это с таким выражением, как будто слово «женат» было ненавистно его губам.

— Устроен!.. Надо же! Нет, я холостяк, закоренелый холостяк. Однако мы основательно застряли с тобой на бульваре. Здесь такая толчея. На нас уже косятся. Мы и вправду как два костыля на рельсах. Зайдем в кафе, самое время подкрепиться!

— Сделаем лучше! Хочу воспользоваться случаем и показать тебе мою фирму.

— Удобно ли это?

— Оставь, пожалуйста.

— Ну, так и быть. На твоем складе припасены, должно быть, почтенной выдержки бутылки со всего света?..

— Еще бы! В этом не сомневайся!

Так, беседуя на ходу, приятели миновали Монмартр и оказались на маленькой улочке. Узкая, темная, сырая и грязная, улица Ренар — а именно так она называлась — представляла собой уголок старого Парижа из тех, что почти совсем исчезли в наши дни.

Дойдя до середины, они остановились перед массивными воротами, ведущими в просторный двор. С трех сторон его окружали кладовые, которые буквально ломились от провианта, и в воздухе носились неповторимые ароматы колониальных товаров.

— Вот мы и пришли, — возвестил Феликс. — Местечко, конечно, не ахти, но наша семья издавна занимает его, ты же знаешь. Эти склады переходят от отца к сыну. Так что мы рассчитываем и дальше пользоваться ими.

Над дверью красовалась старинная табличка. И хотя буквы на ней стерлись от времени и непогоды, надпись еще можно было различить: Обертен, наследник своего отца. — Колониальные товары. — Оптом и в розницу. — Париж. — Прованс.

Затем шел длинный список названных товаров, который уж вовсе нельзя было прочитать. На всем лежала печать небрежения. Хозяин дома крепко стоял на ногах, а потому не видел никакой нужды в рекламе.

Друзья прошли вдоль дверей складов, освещенных, несмотря на ясный день, газовыми фонарями. Всюду суетились приказчики в одинаковых передниках из грубой холстины. Они семенили по каменной лестнице с узкими ступеньками, поднимались на второй этаж, стучались в комнату, и дверь им открывала угрюмая служанка.

— Сюда, старина, — пригласил бакалейщик. Лицо его, до недавних пор улыбающееся, становилось все мрачнее и мрачнее. — Ты в моих владениях.

Затем, обратившись к служанке, добавил:

— Мариет, скажите мадам, что я вернулся, и предупредите, что с нами будет обедать мой друг. А пока дайте нам бутылку мадеры.

Они вошли в столовую, обыкновенную столовую, какую увидишь в доме любого торговца старого закала, уселись за стол орехового дерева, покрытый клеенкой.

Между тем от взгляда моряка не ускользнула та мгновенная перемена, что произошла в лице его друга, как только он переступил порог собственного жилища.

— Твоя мадера просто восхитительна, — сказал он, украдкой посматривая на бакалейщика, смаковавшего первый стаканчик, — превосходна, божественна!

— Она пришлась тебе по вкусу? — заботливо спросил хозяин. — Дай мне твой адрес, я пришлю целый ящик.

— Благодарю, от всего сердца благодарю. Но, прости, если вмешиваюсь не в свое дело, мне показалось, ты был так оживлен при встрече, а теперь вот совсем сник. Разве обладатель подобного эликсира может грустить?

— Может! Мне душно здесь. Я невыносимо скучаю в этой старой конуре. Ее облупившиеся стены давят на меня. Коммерция? Сыт ею по горло!

— И это в твоем-то возрасте, в тридцать лет!

— В тридцать два, дружище, в тридцать два.

— Пусть в тридцать два. Но что же дальше?

— У меня шестьдесят тысяч франков ренты, на пятьсот тысяч товара, великолепное имение… Есть ребенок — дочь, которую обожаю. Но все равно лучшие годы жизни пройдут в этом чулане. Если б ты знал, как я мечтаю носиться по весенним полям, ловить летом карпов в Луаре, охотиться осенью в песчаных равнинах Слони и…

— …и нагуливать жирок зимой под треск камина. Феликс, какой ты умница! Это же замечательно!

— О нет, я дурень, потому что ничего этого не делаю.

— Но кто тебе мешает?

— Это жалкое существование приносит столько страданий! — Бакалейщик выпил один за другим несколько стаканов мадеры, как бы подзадоривая себя. — Вынужден прозябать здесь, словно цветок без света… Приход… расход… баланс… бухгалтерские книги… квитанции… сахар-сырец… мыло… масло… кофе… уксус… свечи… цикорий… Что я знаю, кроме этого?! Сегодня вот инвентаризация! Ты только вслушайся: ин-вен-та-ри-за-ция! Это значит, что все перевернуто вверх дном, приказчики сбились с ног, кассир совершенно одурел, а моя жена не в себе…

— Ты хочешь сказать, что на бульваре пережидал суматоху?

— Все это, впрочем, пустяки, стоит ли об этом?

— Но почему, почему, черт возьми, не покончить разом со всем и не отдаться наслаждениям деревенской жизни?

— Ты забываешь, а вернее не знаешь, что женщина по имени Аглая Ламберт, госпожа Обертен, решила иначе.

— А-а! Да ты сам себе не хозяин?

— У нас шестьдесят тысяч франков ренты, а жена хочет двести тысяч.

— Завидный аппетит!

— А чтобы добиться этого, мне придется зарасти коростой на мерзкой улице Ренар. Один дьявол знает, может, я и издохну тут.

На этих словах в комнату вошла служанка и объявила: мадам вот-вот появится.

Хозяйка, вероятно, послала ее узнать что-нибудь, прежде чем незнакомец будет ей представлен. Но во все время, пока старая дева накрывала на стол, друзья не проронили ни слова. Раздосадованная тем, что ничего не удалось услышать, Мариет с головы до ног оглядела гостя. Бравый молодой человек, лет тридцати, широкоплечий, большерукий, с загорелым лицом, рыжеватый, светлоглазый, то и дело прикладывался к бутылке, по-прежнему украдкой поглядывая на приятеля.

Феликс Обертен, минуту назад с таким жаром сетовавший на свою жизнь, барабанил пальцами по столу и в нетерпении смотрел на часы. Его друг, размышляя над услышанным, никак не мог объяснить себе, почему молодец с телом атлета, с густой пышной шевелюрой и непослушными, всклокоченными вихрами, с бычьей шеей ходит в собственном доме по струнке и беззащитен, словно пудель.

На самом деле этот сильный малый, торговец колониальными товарами с улицы Ренар, был достоин сожаления. Его прекрасные черные глаза светились добродушием сильного человека. Большой, слегка приплюснутый нос свидетельствовал о том, что его обладатель не прочь вкусно поесть. Весь он напоминал милого кутенка, а пухлые, чувственные губы самим небом созданы были для того, чтобы улыбаться.

Но капитан Поль не был физиономистом и потому не сумел распознать под маской добродушия полную неспособность к решительным действиям.

Внезапно на лестнице послышался торопливый цокот каблучков по каменным ступенькам. Крик-крак! — ключ повернулся в замке, и дверь отворилась.

Мужчины тотчас встали, и Феликс с выражением безотчетного испуга на лице слегка приглушенным голосом представил:

— Моя жена!

Моряк почтительно склонил голову перед маленькой женщиной, которая в то же время, казалось, заполнила собой всю комнату.

— Дорогая, — продолжал бакалейщик, немного придя в себя, — позволь представить друга детства, капитана Поля Анрийона, о котором я так много рассказывал.

Женщина едва поклонилась в ответ и прощебетала:

— Очень рада, месье… Ах, эта инвентаризация… позвольте два слова Феликсу… дела есть дела, не так ли?

Капитан собрался было что-то сказать, однако «крошка» властно прервала его на первом же слове. Он так и стоял с разинутым ртом, что не помешало ему заметить себе:

«Тьфу ты! У моего друга Феликса жена — настоящий командир эскадры, без нее он ни шагу!»

— С инвентаризацией кончено, — решительно заявила мадам Обертен, давая понять, что больше говорить не о чем. — Шестьдесят две тысячи восемьсот франков сорок сантимов чистой прибыли… более тысячи франков — вознаграждение кассиру… более двух тысяч — приказчикам… сотня — Мариет…

— Прекрасно, мой друг, чудесно.

— Шестьдесят две тысячи франков, — невольно вскрикнул капитан, — но это же замечательно! Мадам, позвольте выразить вам мое искреннее восхищение.

— О! У нас могло бы быть и сто… двести тысяч, если бы муж захотел… Ах! Быть бы мне мужчиной!..

— Вот уж сказала так сказала! Была бы ты мужчиной, ну и что?

— Я всего лишь слабая женщина, не жалею ни времени, ни сил, и мне так досадно, что все впустую.

— Ну, пошло! Снова ты? Счастья у нас прибавится, что ли? Или лучше нам станет в этой конуре, где я умираю от скуки? Может быть, мы перестанем есть эти ненавистные котлеты под отвратительным соусом, что продает мясник на углу? Да, нам подавай миллионы, а единственная служанка носится как угорелая, к тому же заменяет горничную! Неудивительно, что для стряпни у нее попросту не хватает времени, поэтому питаемся на бегу, на скорую руку, точно служащие, которым платят двести франков в месяц.

Мадам Обертен раздраженно пожала плечами и воздела руки к небу, призывая Бога в союзники.

Чувствуя себя не в своей тарелке, моряк не знал, как держаться, и приготовился уже уходить, когда Феликс, разгадав намерения приятеля, обратился к нему:

— Котлеты под соусом бывают только на завтрак… на обед… Возможно, сегодня будет торжественный обед… как-никак инвентаризация. Останься, сделай милость.

— О! Конечно же, месье, — преувеличенно любезно пригласила мадам Обертен. — Боже мой! Чувствуйте себя как дома. Вы старинный друг мужа, а значит, почти член нашей семьи.

Капитан Анрийон молча поклонился и вновь уселся на ободранный бамбуковый стул. Доблестный моряк так удачно вписался в их семейный кружок, что мадам Обертен, быстро глотая горячий суп, без стеснения продолжала деловую беседу. Между тем в голове ее несчастного супруга вертелась кровожадная мысль: как было бы хорошо, если бы она обожгла однажды язык!

Совсем еще молодая, не старше двадцати семи, очень красивая, с золотыми, ниспадающими на детский лоб волосами, с маленьким коралловым ротиком, с огромными голубыми глазами и темными ресницами, с ямочками на румяных щеках, мадам Обертен была бы очаровательна, если бы не слишком решительный взгляд, суховатый голос и резкие жесты. Она чем-то напоминала американскую ученую даму, не хватало только педантизма, свойственного обычно женщинам Нового Света.

Продолжая болтать без умолку, «малютка» успевала еще схватить что-нибудь с тарелки, решить сложные домашние проблемы, услужить гостю и довести до бешенства собственного мужа.

— Но, дорогая, — перебил он ее наконец, — это вовсе не интересно Полю… Поговорим о чем-нибудь другом, умоляю тебя!

— Как же так, — негодовала она, — что может быть важнее для серьезного человека, чем деловая беседа? Разве капитан дальнего плавания — это не тот же торговец? Моряк торгового флота! Может ли быть у мужчины звание достойнее? Коммерция для меня — все равно, что поэзия, — добавила она тоном Корнелии, говорящей о своих детях: «Вот мои сокровища!» — Еще одно словечко, только одно, относительно кофе. Во Франции кофе дорожает, не так ли, капитан?

— Как и по всей Европе, мадам. На Яве же, напротив, цены падают. И в Бразилии тоже.

— Таким образом, если бы некий предприниматель захотел приобрести партию бразильского кофе…

— Отправившись туда с двумястами тысячами франков, он заработал бы миллион в каких-нибудь четыре месяца.

— Миллион!.. За четыре месяца!.. Ты слышишь, Феликс?

— Слышу! Ну, и что дальше?.. Не хочешь ли послать меня в Бразилию попытать счастье?

— А не ты ли сам все грозился уехать?

— Нет! Не выйдет, — решительно заявил Феликс. Очевидно, под действием винных паров он впервые, быть может, осмелился возразить своему «командиру эскадры».

Удивленная столь категоричным ответом, женским чутьем уловив, что не следует — во всяком случае сейчас — слишком нажимать на мужа, чье терпение было уже на исходе, мадам Обертен моментально сбавила тон и с нежностью произнесла:

— Друг мой, подумай хорошенько! Путешествие в Бразилию — это же бесподобно! Капитан Анрийон может подтвердить.

— Двадцать восемь дней туда, столько же обратно, два месяца там… Времени, чтобы облазить все бразильские рынки, более чем достаточно. И дело сделано!

— Вот это разумная речь! В добрый час! Ты слышишь, Феликс?

— Не слышу и не хочу понимать. — Бакалейщик даже повысил тон, видя, что жена начинает сдаваться. — К тому же я боюсь путешествий. Пусть торговля раздражает меня, пусть, но болтаться в море, которое я ненавижу, — еще хуже.

— Но, дорогой, подумай: шестьдесят тысяч франков в год… Этого едва хватит на кусок хлеба. Мы занимаем приличное положение в обществе…

— Положение разбогатевших бакалейщиков!

— Несчастный, ты просто не хочешь понять! Ладно, буду откровенна. Знаешь ли ты настоящую причину моей, как ты говоришь, жадности?

— Ну?

— Хорошо! Я сама против скупости разбогатевших бакалейщиков и хочу дать ей бой! Моим оружием будет миллион! Я хочу быть первой на приеме в префектуре Орлеана, хочу, чтобы монсеньор попросил меня о вспомоществовании беднякам. Роскошью и неслыханной милостыней я хочу затмить этих иссохших богатых вдовушек, хочу, чтобы у моей дочери была карета с гербами…

— И ради этой красивой мечты ты отправляешь меня навстречу океану, желтой лихорадке, диким зверям, убийственному экваториальному климату?! Не слишком ли высокая цена для твоих амбиций?

— Ты находишь их неуместными?

— Я нахожу их неуместными, идиотскими, возмутительными! Можно подумать, что в Орлеане не знают, с чего начинали твои предки…

— Феликс!..

— Они торговали кроличьими шкурками. Ходили по деревням с лесенкой за спиной и принюхивались, не пахнет ли кроличьим рагу. Если есть запах, значит, есть и желанная шкурка.

— Месье! Вы нанесли оскорбление моей семье!

— Я никого не оскорбил, так оно и было. Твои предки — бравые ребята, они всегда искали, чем бы поживиться. Правда, в чем им не откажешь, так это в честности. На ужин у них подавали головы от копченой селедки, а на обед — постный суп. Они разбогатели на торговле старьем и шкурками. И в этом нет ничего постыдного. Но все орлеанское общество умрет с хохоту, узнав об уморительной претензии присутствующей здесь мадемуазель Аглаи Ламберт. Твои родители, безусловно, достойны всяческого уважения, но что делать, — до высшего света им далеко.

— О! Вы, несомненно, были бы счастливы прикарманить прибыль от нашей скромной торговли!

— Я этого не говорил! К тому же вы, кажется, забыли, что наши доли в деле равны. Мой отец, знаете ли, тоже не из последних оборванцев.

— Покончим с этим, сударь. Вы унижаете меня, и я вам этого не прощу. — Взгляд ее стал колючим, даже жестоким.

— Но… дорогая моя, — спохватился несчастный бакалейщик. Он слишком хорошо знал этот взгляд, таящий угрозу, взгляд укротителя. От недавней решительности не осталось и следа. — Дорогая моя!.. — У него чуть было не вырвалось «дорогуша», как до сих пор еще говорят в провинции. — Однако…

— Достаточно! Мне стыдно за ваше малодушие… я никогда не забуду, что вы заставили меня краснеть перед вашим другом.

Хозяйка была мертвенно бледна, губы побелели, рот искривила страшная гримаса, глаза метали молнии. Она выскочила из-за стола, отворила дверь в соседнюю комнату и исчезла.

— Ах! Вот как? — заорал бакалейщик не своим голосом, оглушительно ударив кулаком по столу. — Хорошо же! Посмотрим!

— Право, Феликс, успокойся, пожалуйста, — пробормотал моряк, оторопев от неожиданной вспышки гнева.

— Мой бедный Поль, ты не знаешь ее. Теперь моя жизнь превратится в сущий ад на полгода, а то и больше. Аглая из тех, кто долго не сдаются… Боюсь, как бы чего не вышло. Пойдем-ка отсюда, а не то я все здесь переломаю или запущу чем-нибудь в окно.

* * *

Мадам Обертен заперлась в своей комнате и больше не выходила. Каково же было ее удивление, когда муж не вернулся ночью.

— Ба-а! Да не загулял ли он с капитаном? Ну ладно, месье Феликс, утром я вам устрою…

Но все случилось как раз наоборот. Очаровательная бакалейщица впервые со дня своей свадьбы завтракала в одиночестве. Она, словно тень, бродила по дому и кладовым, не находя, на ком бы выместить зло.

В томительном ожидании время текло все медленнее. Феликс не объявлялся. Наступил час ужина — никого. А потом — вторая бессонная ночь в гневе, в одиночестве, в тревоге.

На следующее утро, ровно в восемь, испуганная мадам Обертен решилась сообщить в полицейский участок об исчезновении мужа. Но как человек дела прежде разобрала почту. В образцовом торговом доме почта не может ждать.

Она наугад принялась рыться в ворохе писем со всех концов Франции, как вдруг наткнулась на большой квадратный конверт с парижской маркой, надписанный почерком ее мужа. Лихорадочно вскрыв письмо, залпом прочла несколько строк, улыбнулась и начала снова, уже вслух, как бы стараясь глубже проникнуть в смысл прочитанного:

«Париж, 4 октября 1886, 6 часов вечера.

Мадам!

Через полчаса я уезжаю в Гавр. Отправляюсь в Бразилию скупать все существующие запасы кофе. Капитан Анрийон убедил меня в вашей правоте. Я захватил с собой двести тысяч франков. Их хватит на закупки и дорожные расходы. Потрудитесь записать их на мой счет. Прилагаю нотариальное свидетельство, дающее вам право управлять фирмой в мое отсутствие.

Уезжаю, не поцеловав дочь. Увижу ли я ее?

Феликс Обертен».

— Прекрасно! В добрый час, — воскликнула молодая женщина, потирая руки. — Молодец Феликс! Настоящий мужчина. Главное в жизни — уметь взять. Итак, я стану дамой высшего света, моя дочь выйдет замуж за маркиза.

 

ГЛАВА 3

Отплытие. — «Дорада». — Зрители заинтригованы. — Марсельские матросы что-то подозревают. — Непогода. — Капитан колеблется. — Твердое решение. — Пассажир объявляет войну уткам. — Убийство сатанита. — Суеверие. — Человек за бортом. — Рискованное спасение. — Отменный пловец. — Умиление. — Спасен. — Акула. — Жди беды.

Утром 6 октября красивое трехмачтовое судно с пятьюстами бочками на борту отплывало из Гавра в неизвестном направлении.

И хотя обыкновенный парусник никого не мог удивить в старом нормандском порту, на этот раз любопытных собралось много. А все потому, что корабль отплывал не куда-нибудь, а в далекие, неведомые края, и отплывал внезапно. В строго отведенные сроки «Дораду» разгрузили, снабдили водой и продовольствием. Капитан помалкивал о цели неожиданного путешествия. И его матросы напоминали скорее членов дипломатического корпуса, так они были скрытны, не обронив до самого отплытия ни слова, ни полслова.

Подняв паруса, трехмачтовик плавно отошел от причала.

Провожая «Дораду», любуясь ее безукоризненными формами, одни утверждали, что парусник направляется в Китайское море за партией опиума, другие возражали: он просто плывет в Бразилию за сахаром и кофе.

— Обратите внимание! — говорили знающие люди. — Судя по ватерлинии, в трюмах не густо; наверное, какая-нибудь мелочь на продажу, всякий хлам…

— Ветер, ветер у них в багаже! — послышался звонкий голос одного из стоявших неподалеку матросов, и всех обдало едким запахом лука и чеснока. — Одного взгляда достаточно, чтобы понять: судно направляется к берегам Африки, а там его уж поджидает добрая партия «черного дерева»!

— Не может быть, Мариус!

— Тю-у! Да это ясно как белый день!..

— И что же, вы действительно считаете, что это невольничий корабль? — осведомился пожилой, прилично одетый господин. — Я полагал, что международные законы сурово преследуют этот постыдный промысел, а англичане безжалостно вешают торговцев живым товаром.

— В доказательство скажу вам, папаша, что владелец «Дорады» — англичанин по имени Бейкер, и я работал на его фирму.

— И вы занимались подобным делом?

— Конечно! И неплохо зарабатывал.

— В таком случае могу подтвердить, что капитан Анрийон — совладелец «Дорады», а значит, заинтересован в прибылях.

— Вот именно, капитану нужно доходное место.

В разговор вмешался лоцман:

— Однако это не мешает капитану Анрийону быть лихим моряком, а «Дораде» летать как птица.

— А как насчет экипажа?

— Команда достойна судна и капитана!

— Что правда, то правда! Взгляните-ка!

— Отдать концы! — послышалось с борта судна, и парусник, маневрируя с небывалой быстротой и четкостью, весь, от бушприта до бизань-мачты; оделся в паруса.

— Нечего сказать: чисто сработано!

— А что ты думал? Как, по-твоему, работают матросы, которые не гуляют, не безобразничают и не пьют?

— Но они же бретонцы!..

— И тем не менее они не кутили, сами грузились и разгружались. На берег, между прочим, выходили только вместе и без конца следили один за другим.

— Добавьте к этому, что команда всегда ходит с одним и тем же капитаном.

— Тут явно дело нечисто!

— Куда же власти смотрят?

— Военный комиссар облазил все сверху донизу, да разве что найдешь? У капитана Анрийона все бумаги в порядке, концы с концами сходятся. Допрашивали людей, так они все, как один, подтвердили его слова.

— Ну, а если все это выеденного яйца не стоит, и «Дорада» — обыкновенное торговое судно, плывет, скажем, за опиумом?

— Увидим, — усмехнулись марсельские матросы.

Тем временем трехмачтовик уже миновал мол. Норд-вест раздувал паруса. Кокетливо наклонившись влево, «Дорада» устремилась вперед подобно рыбе, имя которой она носила. Покачиваясь на волнах, судно удалялось, трижды подняв и опустив флаг.

Вскоре обогнули мыс.

— Северо-запад, один румб к северу! — скомандовал лоцман. — Капитан, вы взяли верный курс.

— Добро! Благодарю вас, лоцман, и прощайте.

— До свидания, капитан! Счастливого плавания!

В этот момент шлюпка причалила к правому борту, лоцман спустился в нее, и секунду спустя она уже спешила к пароходу, дымившему на горизонте.

«Дорада» покинула французские воды.

Между тем бриз все усиливался. Волны, поначалу, как обычно, похожие на речные, становились все больше. Берег был уже далеко, и море давало себя знать. Оно волновалось. Начиналась сильная качка, столь мучительная для любого, чей желудок и ноги не привыкли к морским путешествиям.

Капитан изучал карту в кают-компании, когда в дверном проеме показался веселый и немного взъерошенный Обертен.

— Феликс?! — удивленно произнес офицер. — Я думал, что ты преспокойно дрыхнешь на своей койке…

— Почему?

— Потому что качает.

— Качает?

— Да-да, и я удивлен, что, несмотря на сильную качку, ты не страдаешь морской болезнью.

— Морской болезнью?

— Ну, или как там еще это можно назвать…

— Морская болезнь? У меня? Никогда в жизни. Наоборот, появился волчий аппетит. Нельзя ли ускорить обед?

— Но позволь, не прошло и двух часов, как мы встали из-за стола.

— Возможно… Однако очень хочется есть. Я так счастлив, что сбежал из этой старой конуры на улице Ренар и больше не вижу угрюмой физиономии старой Мариеты, не слышу резкого тона госпожи Оберген, урожденной Ламберт, одно только имя которой — Аглая — производило на меня ужасное впечатление! Никогда не чувствовал себя лучше. Моя радость выражается в ненасытном голоде.

— Итак, ты ни на что не жалуешься?

— Абсолютно!

— И нет никаких опасений за будущее?.. Тебя не страшат непредвиденные случайности?

— Черт возьми, да зачем все это говорить? Я освободился от цепей, победил сомнения и нерешительность, обрел настоящего друга, доверчиво разделившего со мной свою любовь к морю.

— Вот этим-то я и терзаюсь.

— Ей-ей, нашел когда!

— Самое время. Мне бы следовало сейчас отдавать команды, прислушиваться к ветру, управлять кораблем одним словом…

— На языке простого бакалейщика это значит…

— …Что «Дорада» скоро зайдет в Шербур и ты сможешь сойти на берег, если в чем-то сомневаешься.

— В этом и заключаются твои терзания?

— Да.

— Вот и чудесно! Забудь о них. Остаюсь здесь в качестве пассажира. Но знай: бездельничаю только до тех нор, пока не найдешь мне дело. Любому прогулочному судну я предпочитаю твое. Можешь ответить на это, что у меня неплохой вкус, что путешествие с таким другом, как ты, вполне компенсирует удовольствие бродяжничать в компании авантюристов, плавающих на наших пароходах. В этом я с тобой полностью согласен. Итак, вперед, к берегам Бразилии! Увидишь, обузой не буду.

— Дорогой Феликс, ты самый лучший из моих друзей. Прости мои сомнения, я просто боялся втянуть тебя в какую-нибудь авантюру…

— Да что с тобой сегодня? Говорил, что доверяешь мне, а сам изо всех сил стараешься сыграть эдакого мелодраматического злодея. Ну, кто ты?

Контрабандист?.. Работорговец?.. Пират?..

— Не то, мой друг, не то!

— А хоть бы все было и так? Что из того? Я собираюсь нажить в Бразилии миллион, может, и два. Остальное не имеет значения. Мне бы завалить деньгами мадам Обертен, урожденную Ламберт, или развестись, если ее сварливость раз и навсегда не утонет в денежном потоке.

— Ей-богу, ты говоришь так, что я действительно оставлю при себе свои терзания и покончу наконец с этим.

— Вот и чудесно, в добрый час! Кстати, у тебя великолепная коллекция охотничьего оружия.

— Это от Гиньяра, с авеню де л'Опера.

— Хорошо устроился, черт возьми!

— Я без ума от охоты. Иногда удается позабавиться этим во время путешествий.

— А у меня почти никогда не получается, дела без конца. Вообще, на улице Ренар я вел сидячий образ жизни.

— Зато теперь можешь стрелять сколько угодно.

— Не начать ли прямо сегодня? Нам то и дело встречаются большие стаи уток. Я был бы не прочь проверить дальнобойность этого прекрасного ружья двенадцатого калибра.

— Как хочешь. Ты у себя дома. Но предупреждаю: эта птица дрянная на вкус, и к тому же я не смогу всякий раз нырять за твоей дичью.

— Да это совершенно не важно! Главное — скоротать время до обеда.

С этими словами пассажир оставил капитана наедине с картой и, прихватив патроны, вооруженный до зубов, поднялся на палубу, где устроился среди матросов, равнодушно наблюдавших за ним.

Вскоре он открыл огонь по водоплавающим, подлетавшим в поисках пищи к самому кораблю. Благо у корабельного кока нашлось чем их приманить.

Пах!.. Пах!.. Выстрел, второй, третий, четвертый… К великому изумлению матросов, пассажир владел оружием не хуже военного стрелка.

Однако восхищение быстро сменилось испугом, а потом глухим гневом и страшной руганью. Перепуганные беспрерывным обстрелом, утки покинули «Дораду», а бакалейщик, у которого оставалось еще два патрона, стал искать новую цель. В это время что-то абсолютно черное, похожее на ласточку, стрелой пронеслось над кораблем. Охотник моментально вскинул ружье и подстрелил бедную птицу. Она камнем упала на палубу.

Но вместо аплодисментов за превосходный выстрел, которому позавидовал бы любой, Феликс наткнулся на суровые лица бретонцев и услышал их отборную брань.

Боцман, мужчина лет сорока, с упрямым лицом, коренастый, с непропорционально широкими плечами, поднял добычу и, повернувшись к сконфуженному Феликсу, сказал в упор:

— К несчастью! Хотя и красивый выстрел, месье парижанин.

— В чем дело, Беник?

— Вы убили сатанита!

— Ну и что же?..

— Как что? Вы разве не знаете, что эти Божьи птички — души погибших моряков? Убить сатанита, месье парижанин, все равно, что дважды убить человека, и не просто человека — матроса. Убить сатанита — значит навлечь на корабль беду.

— Беник, вы меня пугаете. Я очень уважаю ваши поверья, но не знал… Мне остается лишь выразить глубокое искреннее сожаление.

— Хорошо сказано, месье. Вижу, вы славный человек и к тому же друг капитана — а этим уже все сказано…

— Если вы не откажетесь, в знак примирения и чтобы забыть о случившемся, угощаю всех двойной порцией водки.

— Вы благородный человек, месье. Матрос никогда не откажется от вежливого приглашения. Бог мой! Бог мой! И как вас угораздило подстрелить сатанита! Не будь я Беник родом из Роскофа, — с вами случится несчастье.

С наслаждением потягивая водку, матросы вполголоса обсуждали происшествие. И вот наконец пробил час, коего с нетерпением ожидал Феликс. Юнга сообщил ему, что пора садиться за стол, капитан ждет.

Не обращая никакого внимания на все возрастающую качку, проворный мальчишка с необыкновенной легкостью сновал из конца в конец судна. Голые пятки лихо шлепали по палубе, и от морской бездны юнгу отделяла лишь невысокая бортовая сетка. Внезапно огромный бурун захлестнул его, так что несчастный мальчуган даже не успел ухватиться за веревку и со всего маху вылетел за борт.

Тотчас же раздался тот устрашающий клич, от которого кровь стынет в жилах:

— Человек за бортом!

— Ивон! Мальчик мой! — в ужасе закричал Беник. Юнга приходился племянником боцману.

Второй помощник бросил спасательный круг.

— Убрать грот! Убрать фок! Когда капитан впопыхах выскочил на палубу, корабль уже стоял.

Кто-то снова страшно закричал: «Человек за бортом!» — и бросился в воду.

Это был Феликс. В мгновение ока стащив с себя куртку, он вскарабкался вверх по сетке и, не думая об опасности, кинулся в бурлящие волны, в которых бился незадачливый паренек.

К несчастью, если бесстрашный спасатель плавал как рыба, то юнга вовсе не умел плавать. Он судорожно барахтался, то и дело шел ко дну, но тут же, подхватываемый волной, на мгновение вновь появлялся над водой. И все это на глазах экипажа. Затем волна опускалась, и мальчишка опять уходил ко дну, простирая руки и испуганно вскрикивая:

— Помогите!

На этот жалобный крик отозвался Феликс:

— Держись, малыш! Я с тобой!

Измученный Ивон заметил спасательный круг, хотел было ухватиться, но промахнулся и в который уже раз ушел под воду. Следующий круг тоже пропал зря, волны тут же унесли его.

Когда Феликс увидел мальчика в третий раз, тот был недвижим, словно мертвый.

«Бог мой! Неужто поздно?» — подумал Обертен.

В два приема он подплыл к безжизненному телу, что есть силы вцепился в тельняшку и, работая свободной рукой, попытался добраться до корабля. «Дорада» благодаря усилиям второго помощника отошла не слишком далеко. Однако в море опасность подстерегает даже такого смельчака, как Феликс Обертен. Он запутался в собственных штанах, к тому же юнга, которого спасатель пытался поддерживать под голову, тянул вниз. Бакалейщик плыл все медленнее, не хватало дыхания. Силы оставляли его, и Феликс начал сомневаться, что сможет догнать корабль.

Беник от бессилия топал ногами, ругался как извозчик, проклинал сатанита — несомненную причину катастрофы, и хотел броситься в воду. Дважды капитан и два матроса силой удерживали его.

— Несчастный! Разве ты не видишь, что пропадешь в волнах?

— Гафель за борт! — скомандовал Анрийон, увидев своего друга метрах в двадцати от «Дорады».

Гафель прикрепили к якорной цепи и бросили в воду. Феликс заметил кусок дерева, собрал последние силы, проплыл еще немного, ухватился за него и, слабея, прошептал:

— Тащите!.. Скорее… Иначе я утону.

В результате всех перипетий «Дорада» оказалась развернута против ветра. К счастью, он немного успокоился. Этого было достаточно, чтобы матросы могли отдохнуть, растянувшись на палубе.

Но как вытащить полумертвого ребенка и мужчину, который уже совсем выбился из сил?

Феликс, изнуренный, с глазами, полными ужаса, чувствовал, что теряет сознание. Еще несколько минут, и будет поздно.

Дело наконец дошло и до Беника. Он сбросил куртку и прыгнул в воду. Привязав мальчика к цепи, боцман крикнул матросам:

— Тяните!

— Теперь ваша очередь, месье, — обратился он к Феликсу, торопливо обвязывая его веревкой.

— Уф! — прошептал тот. — Самое время…

За борт выбросили третью якорную цепь. Это позволило выровнять судно.

Когда Беник взобрался на борт, капитан перехватил у него из рук Ивона и отнес на кухню. Там он раздел парнишку и принялся приводить в чувство. Опомнившись, к нему присоединился и Феликс. Подошли еще два матроса. Потрясенные, они молча окружили мальчика, не подававшего признаков жизни.

Потекли бесконечные, томительные минуты ожидания. Но вдруг юнга открыл глаза. Все облегченно вздохнули.

— Спасен! — торжествовал капитан. — Кок! Чашку горячего вина! Я заверну его в одеяло и отнесу поближе к печке. А ты-то как, Феликс? Ну и плаваешь же ты, старик! Что-нибудь нужно?..

— Лучшее лекарство для меня видеть, как малыш возвращается к жизни.

Мало-помалу придя в себя, боцман ухватил своими ручищами руку Обертена, сжал ее так, что кости затрещали, и проговорил осипшим голосом:

— Месье, у вас золотое сердце — слово Беника, я знаю, что говорю. Это настоящий поступок! Видите ли, малыш — старший из шестерых детей моей бедной сестры, она вдова, муж пропал в море… Вы спасли нас обоих. Поверьте, без него я не вернулся бы в Роскоф. Располагайте мной, как вам будет угодно.

Произнеся столь пространную речь, обычно немногословный моряк смутился. Грудь его тяжело вздымалась, глаза наполнились слезами, он вот-вот готов был разрыдаться и без конца тряс руку Обертена.

— Ну-ну, боцман, я сделал лишь то, что должен был сделать. Не будем больше об этом. А тебе, Ивон, — улыбнулся он мальчугану, — придется, пожалуй, подучиться у меня плаванию, чтобы впредь ничего подобного не повторилось.

И так как Ивон, в свою очередь, начал быстро бормотать слова благодарности, Обертен перебил его:

— Выпей-ка лучше вина, поспи хорошенько, и через два часа все как рукой снимет.

— Позволь и мне поблагодарить тебя, дорогой мой Феликс, — произнес капитан, — без тебя…

— Как? И ты туда же? Да вы сговорились свести меня с ума. Не надеть ли мне по такому случаю фрачную пару? К тому же я, по-моему, уже схватил насморк.

Но напрасно парижанин пытался остановить поток благодарных речей. Как только он появлялся на палубе, его тут же обступали и устраивали настоящую овацию. Чем немногословнее были матросы, тем больше смущала Феликса их искренняя признательность.

— Друзья мои, прошу вас, не надо преувеличивать мою заслугу в этом деле.

— А знаете ли вы, месье, — начал один из матросов, — в какой компании оказались?

— Да уж!.. — подхватил другой.

— В компании? Не понимаю…

— Видите ли, тот кусок дерева, что мы бросили вам, был в двух местах будто топором подрублен…

— Рядом с вами сновала огромная акула…

— Следы ее челюстей остались на гафеле. Правда, в это время вас уже вытащили из воды.

— Акула? Здесь водятся акулы?

— Еще какие, месье. Эти пираты шарят повсюду.

— Ей ничего не стоило раскусить вас пополам. Во всяком случае, деревяшку она почти перекусила. Я даже слышал лязг челюстей.

— Да-да, там остались следы от полудюжины резцов, знаете, такие глубокие проколы…

В это время на палубе появился кок. Он объявил, что в который раз подогревает обед.

Феликс спустился в кают-компанию. Неожиданное жуткое сообщение еще больше обострило его аппетит.

Матросы продолжали обсуждать происшедшее, так и эдак прикидывая, какие ужасные последствия могло бы оно иметь. Припомнили и погибшего сатанита, и то, что Бог любит троицу. А значит, будущее сулило новое несчастье. В этом они были абсолютно убеждены.

— Сами посудите, — обеспокоенно рассуждал кто-то, — когда в начале плавания убивают сатанита, жди беды…

 

ГЛАВА 4

Берег! — Тайна. — Пока Феликс спал. — Двести пассажиров в трюме. — Об ирландцах и китайцах. — Работорговля под маской. — Английская филантропия. — Софизмы note 50 работорговца. — Что приносит торговля «черным деревом». — Белые тоже продаются. — Контрабанда. — Неопровержимый аргумент. — На восемнадцатый день пути. — Встреча в открытом море.

Прошло двадцать пять дней.

Беник и парижский бакалейщик почти не разлучались. Проводя вместе долгие часы, они болтали обо всем, но больше всего — о морском деле. Феликс вошел во вкус и, к неимоверной радости своего учителя, делал значительные успехи.

В двадцатый раз Обертен заговаривал о том, что «Дорада» плывет в Бразилию окольными путями. И в двадцатый раз его собеседник отвечал:

— Матерь Божья! Что вы хотите, месье, все дороги ведут в Рим.

— Однако, дорогой друг, в таком случае наше путешествие слишком затянется.

— Когда плывешь на паруснике, ни в чем не можешь быть уверен… Впрочем, это не самое важное, ведь мы отрабатываем наши деньги.

— Кстати, я никогда не спрашивал у вас, сколько вы зарабатываете.

— Здесь хорошо платят; к примеру, за месяц мне причитается семьдесят пять франков. Правда, этот великий писака взыщет часть в пенсионную кассу — когда-нибудь ведь и я сойду на берег. К тому же высокому начальству тоже надо на что-то жить. Сверх того — получу еще двадцать пять луидоров. Да за погрузку-разгрузку имею как грузчик. Итого примерно семь франков в день. В целом каждое плавание приносит тысячу франков, которые я откладываю на черный день. Это мое третье и, надеюсь, последнее плавание. По возвращении мы с Кервеном хотим на двоих купить рыболовное судно. Буду сам себе хозяин.

— Вот это правильно, — подхватил пассажир, подумав про себя: «Если Беник уже в третий раз плывет на „Дораде“, то нужно держаться его, он знает, что и как».

Успокоенный и умиротворенный, парижанин добавил:

— Умный в гору не пойдет… Если «Дорада» плывет в обход, то в конце концов окажется в нужном месте.

— Это так же верно, как то, что солнце стоит над нашими головами! — согласился боцман.

Внезапно сверху раздался крик, заставивший морского волка вздрогнуть:

— Земля!

— А, черт! Я как в воду глядел. Беник, вы видите землю? А я лишь понапрасну напрягаю глаза.

— Через час заметите серую полоску, а вечером бросим якорь, если, конечно, ничего не случится…

— Превосходно! Тем временем можно вздремнуть. Это лучший способ убить время.

Феликс заснул мертвым сном. А когда, весь в поту, проснулся, была уже ночь. Дверь его каюты оставалась настежь открытой.

Корабль недвижно стоял, а наверху слышался какой-то шум, непрерывная возня. На борту явно что-то происходило. Обертен поднялся на палубу. Здесь было много народу: перекатывали бочки, перетаскивали ящики, тюки, мешки, покрикивая на непонятном языке. Всюду проникал резкий специфический запах: смесь бурдюка и тростниковой водки.

— Чудесно! Работают и пьют… Все это меня не касается. Лучше, пожалуй, вернуться в каюту, открыть баночку консервов, откупорить бутылку бордо и, хорошенько подкрепившись, завалиться снова спать. Поль совсем обо мне забыл. Впрочем, могу его понять. Дела есть дела, как говорит моя супруга. А с другой стороны, там, наверху, мне могут намять бока.

Близость земли подействовала на пассажира лучше всякого снотворного. Несмотря на шум, он опять заснул и проснулся от голода — за время плавания он уже почти свыкся с ним — средь бела дня. «Дорада» была уже в открытом море.

— Поль! А как же обед?

— Кушать подано, — ответил капитан, не в силах удержаться от хохота. — Правда, должен тебя предупредить: сегодня стряпня у нас на скорую руку. Вчера все, в том числе и кок, работали так, что едва не свалились с ног.

— Усталость усталостью, а есть все-таки надо.

— Согласен! Слава Богу, поработали на славу. Все пассажиры на месте.

— Пассажиры?.. А разве я не один?

— Да нет, в трюме еще двести человек.

— Двести?! — опешил бакалейщик.

— Ровно две сотни, ни больше, ни меньше.

— Но они задохнутся в трюме!

— Не беспокойся, там есть решетки.

— Решетки… Это что, узники?

— Как тебе сказать?.. Это рабочие руки… Ну, словом, чернокожие, которых я везу в Бразилию.

— Работорговля… Вот чем ты занимаешься.

— Не говори глупостей. Ты прекрасно знаешь, что работорговли больше не существует, а значит, не существует и невольников. Рабов заменили наемные рабочие.

— Почему же тогда твои так называемые эмигранты заперты, почему грузили их в спешке и ночью? И это внезапное отплытие… Все это, мой дорогой, смахивает на похищение.

— Не скрою: несчастные здесь не по собственной воле. Однако через несколько дней они и думать об этом забудут, а потом, в Бразилии, когда станут работать на золотых и алмазных рудниках, и подавно почувствуют себя самыми счастливыми в мире.

— Хорошо. Если ты не слишком занят, будь добр, объясни, в чем, собственно, заключается эта операция. Скажу тебе прямо: она мне представляется не совсем честной.

— Все просто. Как поступают ирландцы, когда кончилась картошка и нечего есть, когда англичане выкидывают их из жалких лачуг?

— Они эмигрируют за океан в поисках лучшей жизни и добрых хозяев. Правительство Объединенного Королевства создает для этого все предпосылки. Переселенцев сажают на пароход — и в Америку!

— А как поступают китайцы, когда не хватает риса и жестокий голод опустошает страну?

— Тоже эмигрируют.

— Они приходят в так называемые эмиграционные агентства, а потом долго ждут корабль, который отвезет их на другой конец Тихого океана, где рабочему человеку легче живется.

— Я понимаю твой намек.

— А почему ты думаешь, что ирландцы или китайцы с радостью покидают родину, пусть даже и столь жестокую к ним?

— Но я вовсе так не думаю.

— Несчастных подталкивает к этому нужда. Всего одна их подпись, заверенная прокурором или агентом, и рабочие уже не принадлежат сами себе.

— Как, разве они не имеют права вернуться?

— Нет, с этой минуты они наняты; по крайней мере три года обязаны работать на хозяина, чтобы оплатить свой приезд. Их кормят, одевают, дают кров…

— Ты хочешь сказать, что бедняги работают бесплатно?

— Не то чтобы совсем… Небольшой заработок все же есть: двенадцать — пятнадцать франков в месяц.

— Но ты же прекрасно знаешь, что такого рода наем — всего лишь замаскированная работорговля. Из людей выкачивают не деньги, а саму жизнь.

— Если тебе так больше нравится, пожалуйста, называй это торговлей белыми, желтыми рабами на английский манер…

— Не понимаю…

— Сейчас поймешь.

— Тех, кто там, внизу, ничто не заставило бы покинуть родину добровольно. Им неведомы злоключения ирландцев, китайский голод, жизнь негров относительно благополучна, по крайней мере свободна.

— Заблуждаешься, мой дорогой. Все они во власти вождей, которые просто убивают их, если не удается продать. Уж поверь мне! Нашим чернокожим повезло, их жизнь в безопасности. К тому же у них появилась возможность очень неплохо устроиться.

— Твои доводы совершенно неубедительны. Мне кажется, что, если бы эти вожди, эти жестокие тираны были лишены возможности торговать людьми, то есть если бы вы не предоставляли им эту возможность, страшной охоты на людей не было бы и в помине. Белые сами греют руки на этой отвратительной индустрии.

— Может быть, ты и прав. Однако я бессилен что-либо изменить. Таков порядок. Не я его устанавливал… Но мне он выгоден.

— Скажи, а к чему ночная погрузка, это бегство, тайком, по-воровски? Если это допустимо, даже позволено в цивилизованном мире, чего стыдиться, почему надо прятаться?

— Нет ничего проще. Для начала в двух словах об английской морской полиции. Видишь ли, я не верю в человеколюбие англичан. Ни один рабовладелец не обращался со своими людьми с такой жестокостью, какую они проявляют в отношении ирландцев.

— Однако именно они так много сделали для отмены рабства. Они притесняют своих белых соотечественников, но зато выступали за освобождение чернокожих.

— Пустые слова, и только! Вникни. Как и почему в тысяча восемьсот сорок пятом году был принят Абердинский билль, согласно которому английский крейсер наделен практически неограниченными полномочиями? Он имеет право преследовать невольничий корабль в водах любого государства, захватить, сжечь или потопить его, а экипаж отдать под суд на острове Святой Елены или в Сьерра-Леоне, а то и просто повесить по приговору военного трибунала. И все это лишь потому, что работорговля обогащает иностранные колонии, особенно наши, а отмена работорговли разорит их.

— Да какая разница? Главное, чтобы чернокожие были свободны!

— Целиком и полностью разделяю твои чувства. Но знаешь ли, что измыслили эти гениальные Тартюфы? Знаешь ли, что делают эти филантропы при встрече с кораблем, полным рабов?

— Ты же только что сказал: топят судно, вешают команду…

— Да я не об этом. Что, по-твоему, происходит дальше с неграми?

— Понятия не имею.

— О, ты, конечно, думаешь, они препровождают несчастных прямо в объятия безутешных родных.

— Безусловно.

— Ошибаешься, дружище! Что с возу упало, то пропало. Невольники просто-напросто меняют хозяина. Крейсер отправляет их в какую-нибудь английскую колонию. Да-да, так оно и происходит. По сей день. Вот почему мы работали ночью и так внезапно ушли в море. В своем стремлении обескровить чужие колонии англичане далеко зашли. Они опутали чернокожих рабочих таким множество оскорбительных и дорогостоящих формальностей, что законно эмигрировать сейчас почти невозможно.

— И что же?

— Скажи, Феликс, случалось ли тебе, торговцу колониальными товарами, уклоняться от уплаты налогов? Считаешь ли ты контрабанду столь же постыдным делом, как и воровство?

— Ну. Ты скажешь.

— Хорошо, так и запишем тебя не будет мучить совесть, если удастся в обход законов раздобыть сотню-другую гектолитров вина или иного снадобья, за которое на таможне пришлось бы платить пошлину.

— Я не сказал нет. Контрабандой грешат не только крупные торговцы, но и обыкновенные смертные. Но к чему ты клонишь?

— К тому, что мне хотелось бы обойти формальности. Иначе могу потерять месяца три. Я француз, но исповедую известное американское правило время деньги! Бегая по конторам, мне пришлось бы сначала добывать разрешение из столицы, потом разрешение начальника порта, а он волен сказать и да и нет. Еще я должен был бы получить медицинское свидетельство, а затем разрешение военно-морского ведомства. И все это, заметь, оплатить из собственного кармана. На эту беготню уйдет и время и деньги, а в результате — от ворот поворот. Нет, так ни черта не заработаешь. Предпочитаю обходиться без волокиты. На свой страх и риск снарядить судно, а там куда кривая вывезет!

— Послушай, но ведь все эти формальности обеспечивают безопасность тебе и твоему компаньону.

— Не больше, чем расписка или любая иная бумажка — негоцианту. Ты, бакалейщик, в своем деле пользуешься услугами контрабандистов. Или не пользуешься. Хозяин — барин. Для меня контрабанда мое дело. До сих пор мне сопутствовал успех. Я не лучше и не хуже тех, у кого в кармане разрешение.

Философские выкладки капитана Анрийона в конце концов убедили собеседника, и он взглянул на похищение двухсот человек как на обыкновенную торговую операцию. Как вдруг страшная мысль поразила его.

— Так ты говоришь, что знаменитый Абердинский билль действует и поныне?

— Конечно, черт возьми!

— Нас могут обыскать, арестовать, забрать эмигрантов, конфисковать судно, повесить экипаж.

— Дорогой мой, коммерция, как и война, предполагает жертвы. Пословица гласит: кто не рискует, тот не выигрывает.

— Повесить! Дьявол меня побери!

— Обычно нам не встречаются английские крейсеры.

* * *

Минутой позже Феликс узнал, что «Дорада» прошлой ночью стояла у берегов Западной Африки, у устья реки Рио-Фреско, приблизительно в 7°53' западной долготы и 5° северной широты. Двести пятьдесят километров отделяло парусник от крошечных французских колонии Гран-Басам и Пети-Басам.

Спешка же объяснялась тем, что компаньон капитана, англичанин Бейкер, двумя месяцами раньше снарядил судно с товаром, взявшее курс к этим проклятым местам. Бейкер послал с судном и человека, уполномоченного вести переговоры с работорговцами.

Обшарив джунгли, человек этот отобрал двести крепких негров, выносливых гвинейцев — таких всегда держали про запас в укрепленном лагере, — после долгих объяснений купил их отдав взамен привезенные безделушки, затем невольников под конвоем препроводили на берег. Здесь они должны были ждать, пока не придет корабль.

Заточенные в тесных клетках лишенные воздуха, голодные, они просили у неба лишь одного — убежать из этого ада. Но за попытку побега им грозила смерть. Появление капитана Анрийона пленники восприняли как освобождение. Голодным тут же раздали пищу и тростниковую водку. Потом их заставили — больше для соблюдения проформы — поставить крест против своего имени на белом листе бумаги, где, помимо имен, записывались и некоторые формальные условия найма.

Это и называлось добровольной эмиграцией негров с берегов Гвинеи.

Когда наконец погрузили людей, провизию и пресную воду, «Дорада» пустилась в путь. Таким образом, капитан Анрийон экономил время и мог, в случае непредвиденной встречи, утверждать, что плывет из Франции без остановок.

Поскольку единственной движущей силой столь опасного путешествия были деньги, можно предположить, что подобные операции приносят значительную выгоду.

Увы! Так оно и есть. Этим и объясняется, что, несмотря на огромный риск, всегда находятся люди, готовые по собственному желанию пуститься в столь опасную авантюру. За каждого чернокожего по возвращении они получат около тысячи франков. Учитывая все расходы: на транспорт, питание, сделки с агентами и прочее, иной посредник ухитряется выручить до шестисот франков за человека.

В целом, англичанин Бейкер и капитан «Дорады» на двоих заработали сто двадцать тысяч франков.

Вот что узнал пассажир от своего приятеля. Поль постепенно, мало-помалу притупляя сомнения с помощью более или менее убедительных доводов, сумел-таки обратить Феликса в свою веру, заставил смотреть на все с точки зрения немедленной выгоды — а это всегда было слабинкой коммерсантов — и доказал, что негры покидают родину для их же собственного блага, чтобы где-то вдали от дома мыть золотой или алмазный песок. Ничтоже сумняшеся он утверждал, что чернокожие всего добьются в Бразилии, где не хватает рабочих рук, где жизнь легка, и прочее и прочее.

Бакалейщик сдался добровольно и в конце концов уже считал абсолютно естественным, что эмигранты находятся в трюме, в сырости, в голоде и холоде, что их, связанных по двадцать пять человек, выводят ночью подышать свежим воздухом на какие-нибудь полчаса. Про себя он оправдывал это, как некогда и свое прозябание на улице Ренар, тем, что дела есть дела, капитан Анрийон — прежде всего человек дела, а удача приходит лишь к отважным и ловким.

Моральное перерождение произошло тем быстрее, что капитан из лучших побуждений с самого начала выдвинул такой аргумент, против которого бакалейщику возразить было нечего:

— У тебя на улице Ренар примерно тридцать служащих.

— Если точно, то сорок два.

— Ты их кормишь?

— В общем, да. Молодые приказчики приравниваются у нас к ученикам.

— То есть их кормят так же плохо, как в коллеже.

— Но черт возьми! Я не могу подавать им жареную индюшку и шато-марго.

— Мне-то известно, что это означает: мерзкая и недоброкачественная еда.

— За этим следит жена, она у нас за экономку.

— Хорошо, не будем больше об этом. А платишь ли ты им?

— От тридцати пяти до пятидесяти франков в месяц.

— И на это они должны снимать комнату, одеваться, обуваться…

— Ну конечно! Что ты хочешь этим сказать?

— Естественно, ты заставляешь их работать по двенадцать часов в день.

— Таковы правила в любой приличной фирме.

— Я отнюдь не спорю и не осуждаю: я констатирую. Скажи мне, Феликс, велик ли доход, что приносят тебе эти голодные, оборванные и сонные молодые люди? Выгодно ли тебе держать их?

— Если бы они были невыгодны, пришлось бы закрыть магазин.

— Так почему же, в таком случае, ты осуждаешь меня за то, что я доставляю бразильским промышленникам рабочие руки на условиях, немногим отличных от тех, что ты создаешь для своих служащих? Что скажешь, старина?

— Скажу, что был слеп, а ты открыл мне глаза.

— Коли так — мир! Стриги купоны с белых, а мне оставь чернокожих. И хватит об этом.

Тем временем «Дорада» при попутном ветре быстро приближалась к цели своего путешествия.

Каждый день капитан записывал, сколько морских миль осталось за кормой трехмачтовой красавицы. Несмотря на ужасные условия, в которых содержали эмигрантов, их самочувствие было лучше, чем ожидалось.

Хорошему настроению капитана способствовали и размышления о кругленькой сумме, которая будет заработана на кофейном деле. Это предприятие удвоит, а то и утроит состояние бакалейщика и насытит наконец мадам Обертен.

Друзьям предстояло вместе осуществить налет на бразильские рынки, естественно, обойти таможенные правила и возможно экономичнее использовать транспорт.

Все шло хорошо, если не считать мрачных предсказаний Беника. Боцман, напуганный смертью сатанита, полагал, что все идет слишком уж хорошо, и утверждал, что их непременно подстерегают неприятности.

Тем не менее до Бразилии оставалось каких-нибудь два дня пути. Все говорило о том, что предсказания не сбудутся. И вот на восемнадцатый день плавания сигнальщик заметил судно по левому борту.

Как тотчас же стало ясно, это был английский крейсер.

За этим последовали события, раскрывшие мошенничество капитана Анрийона, повлекшие за собой конфискацию его корабля, презрение, жертвой которого стал несчастный Феликс Обертен, и, наконец, заточение бакалейщика на военном судне.

 

ГЛАВА 5

Неясная надежда. — Празднество на борту «Дорады». — Праздник или панихида? — Капитан Анрийон переодевается в форму пьяного англичанина. — Таинственные приготовления. — На борту крейсера. — Военный совет. — Осужден, сам того не зная. — Последние минуты «работорговца». — Не понимая друг друга. — Ужасное прозрение. — Висельник. — Взрыв. — Агония note 63 .

Крейсер взял курс на Марахао. «Дорада» с опущенными парусами медленно тащилась вслед за военным судном.

Поль Анрийон, поначалу смертельно напуганный роковой встречей, понемногу приходил в себя, хотя положение казалось совершенно безвыходным. Их тянули силой, на привязи, как злоумышленников.

На что капитан надеялся? Через два дня в Марахао он представит местным властям и командованию крейсера неопровержимые доказательства своих коммерческих связей с Джеймсом Бейкером. Подозрение, павшее на несчастного Феликса Обертена, рассеется, и жизнь бакалейщика будет спасена.

Но только ли этой иллюзорной надеждой держался Поль? Прекрасно зная, насколько нещепетильны англичане, когда речь заходит о карательных мерах, мог ли он всерьез рассчитывать на то, что его друга не повесят в сорок восемь часов?

С другой стороны, возможность побега полностью исключалась. Только сумасшедшему могло прийти в голову тягаться в скорости с мощным паровиком, чья артиллерия била без промаха. В лучшем случае их попросту выбросило бы на берег.

Так на какое же невероятное стечение обстоятельств уповал Поль Анрийон?

Взглянув в глаза капитану, успокоился и второй помощник. Постепенно необъяснимая уверенность, что все образуется, овладела всем экипажем, от боцмана до последнего матроса, до юнги Ивона.

О! Если бы эти негодяи англичане не захватили с собой Феликса, безмятежность на борту «Дорады», как это ни покажется странным, была бы полной.

Но капитан парусника помалкивал. Он не произнес ни единого слова ободрения — пятеро англичан — охрана — могли понимать французский, — однако команда инстинктивно чувствовала его уверенность.

Более того. На «Дораде» вовсю пошло веселье, в котором приняли участие и английские матросы. Охранники даже слишком оживились, ненадолго ощутив свободу. На них не давила железная дисциплина военного корабля.

Поначалу французы и британцы злобно уставились друг на друга. Присутствие чужаков явно не радовало людей Анрийона. Но англичане, гораздо менее спесивые, чем их лейтенант, были настроены дружелюбно, и вскоре лед недоверия начал таять. Непрошеные гости всеми силами старались смягчить обстановку.

Перебросились парой слов на ломаном языке, угостили друг друга табаком. И вот уже победители громко хрумкают морковку, которую преподнесли им побежденные.

Затем Беник с гостеприимством настоящего бретонца тайком подсунул старшему из охранников стаканчик водки. Растроганный офицер с этой минуты смягчился и посматривал на боцмана все приветливее и приветливее.

Вскоре Беник как сквозь землю провалился. Он спрятался специально, чтобы набить себе цену, а может быть и для того, чтобы раззадорить англичан, которые все больше и больше хотели пить.

Уловка возымела успех. Англичане так исстрадались от жажды, что, как только пропавший француз вновь появился на палубе, напились в стельку. Сам гостеприимный хозяин не слыл завзятым пьяницей, однако выпить любил и частенько бывал под хмельком. В сложившейся ситуации он посчитал вполне естественным желание расслабиться. Тем не менее превыше всего Беник ставил дисциплину на корабле. Стреляный воробей, он понимал, что может понадобиться капитану в любую минуту и поэтому решил спросить разрешения у Анрийона.

— Ну и ловкач же ты, — отвечал тот, загадочно улыбаясь, — делай как знаешь! Но не теряй голову.

— Я-то ладно, а что с англичанами?

— Я бы не слишком огорчился, если бы к вечеру они были мертвецки пьяны.

— Дело простое. Через два часа будут готовенькими. А как с нашими?

— Не увлекайтесь! Знайте меру. Ты за все отвечаешь. Возьми что нужно на камбузе.

— Благодарю, капитан.

И началась пьянка. Пили, как будто в последний раз в жизни, целиком отдаваясь удовольствию.

Английским матросам строго-настрого приказали не покидать торговое судно, и за всю выпивку в мире они не оставили бы свой пост. Но пить на посту им никто не запрещал. Сопротивляться искушению не было сил. Как известно, сыны Альбиона славятся обжорством — языки развязались, разговор перекинулся на девочек…

Между тем пришло время прогулки чернокожих эмигрантов, по-прежнему томившихся в трюме. Тут-то и сказались результаты импровизированного празднества. Беник в точности выполнил приказание капитана. Он был немного навеселе, и только. Но англичане, пьяные вдрызг, будучи не в силах ворочать языками, все еще тянулись к своим стаканам.

— К погибели своей тянутся! — воскликнул боцман. И он знал, что говорил.

Когда наступила ночь, непроглядная экваториальная ночь, пятеро матросов, повалившись на палубу, заснули непробудным сном. Хоть из пушки пали!

С борта «Дорады» виделись сигнальные огни крейсера. Он медленно двигался вперед, то и дело выпуская из трубы сноп искр. Между двумя судами — непроницаемая тьма.

— Капитан, — торжественно доложил Беник, — все готово. Они спят как убитые.

— А ты?

— В полном порядке… Готов выполнить любое ваше приказание.

— Превосходно. Беник, я знаю, что могу полностью доверять тебе.

— Слово матроса. Можете рассчитывать на меня, даже если нужно достать луну с неба или взять англичанина на абордаж.

— Нам двоим придется попотеть.

— Жду ваших распоряжений.

— Для начала нужны две крепкие пустые бочки.

— Это можно.

— Кто у руля?

— Кервен — человек надежный. Доверяйте ему, как мне.

— Прекрасно.

— Надо связать винные бочки и бесшумно спустить в море.

— Нет ничего проще. Что потом?

— Сделай, как я говорю, а там посмотрим.

Через четверть часа накрепко связанные бочки покачивались на волнах позади «Дорады». На борту никто не заметил таинственных приготовлений, на первый взгляд абсолютно бессмысленных.

— Теперь, — продолжал капитан, — спустимся ко мне… Или нет; раздень-ка английского офицера и принеси мне его форму.

— Правильно ли будет оставить его на палубе в одной рубашке? — весело подхватил боцман.

— Так и быть, оставь ему тельняшку и панталоны.

— Как прикажете, капитан.

Анрийон спустился к себе, открыл потайной шкафчик, осторожно вынул оттуда продолговатый, негнущийся предмет, по форме напоминающий веретено, весом килограммов в пятнадцать и толщиной в человеческое тело, закрыл шкафчик и вынес предмет в коридор, так как в каюте он не помещался.

— Возьми… Тише! — приказал он Бенику, который возвратился с одеждой в руках.

— Хорошая вещь?

— Лучше не бывает!

Поль быстро переоделся, торопливо сбрил бороду, оставив лишь бакенбарды, надвинул пилотку на самые уши, приосанился и спросил:

— Похож я хоть немного на английского матроса?

— Вылитый, капитан! Клянусь вам.

— Хорошо! Теперь помоги мне перенести… это… этот предмет на палубу.

— Идемте, капитан.

— Осторожно, старина!.. Осторожно.

— Погасить свет в вашей каюте?

— После того, как уйду.

— Вы собираетесь покинуть «Дораду»?

— Нам нужно попытаться спастись.

— Конечно, капитан, но как же месье Феликс?

— Я не забыл о нем. Теперь я хочу спуститься вниз по веревке, к которой привязаны бочки. Как только свистну, опустишь меня.

— И все?

— Еще не все. Слушай и запоминай. Видишь эту коробку?

— Только чувствую, а видеть не вижу, слишком темно.

— Нащупай кнопку.

— Да, капитан. Я понимаю: здесь электричество…

— Не так громко!.. К этой коробке тянется шнур от бобины, которую я забираю с собой.

— Понимаю… стоит нажать на кнопку и…

— Да не ори же ты так!..

— Молчу! Мне все ясно.

— Сейчас половина восьмого. Прекрасно! В половине девятого, ни минутой раньше, ни минутой позже, нажмешь на кнопку. Слышишь: точно в половине девятого, если хочешь спаслись.

— Даже если вы не вернетесь?

— Даже если не вернусь!..

— Это все, капитан?

— Ты хорошо запомнил?

— Как «Отче наш»!

— Итак, мой отважный Беник, пожмем друг другу руки.

— О! С радостью, капитан, — отвечал матрос, сильно сжимая в темноте ладонь Анрийона.

— Прощай, Беник!

— Прощайте! Удачи, капитан! — Голос его дрогнул.

С этими словами Анрийон ухватился за веревку и, перепрыгнув за борт, заскользил к воде. Устроившись на бочках, подал сигнал Бенику, и тот осторожно спустил вниз таинственный предмет. Больше боцман ничего не слышал. Усевшись на ящик, он рассуждал сам с собой:

— Да-а, положеньице… Что-то будет… При одной мысли об этом я весь дрожу и в горле пересыхает. Эх! Размочить бы, да ничего не прихватил. Еще целый час томиться, а потом… Беник, сын мой, прикуси свой язычок! А впрочем, все равно! Раз уж месье Феликс подстрелил сатанита…

* * *

Пока на «Дораде» разворачивались эти события, самое подробное описание которых не передало бы накала страстей в полной мере, на крейсере происходила трагедия. Героем ее был Феликс Обертен.

Едва прибыв на борт под охраной вооруженных матросов, он оказался запертым в темном чулане. У дверей поставили двух часовых. Полчаса спустя его вывели и препроводили в одну из кают. Там уже собрались штабные. Суровые и непреклонные, они торжественно расселись вокруг стола.

Феликс остановился перед этим импровизированным ареопагом, прямо напротив тучного старца с седыми бакенбардами, голым, как шар, черепом, угловатым лицом и стальными глазами — командующий собственной персоной возглавлял собрание.

— Ваше имя Джеймс Бейкер, — произнес он по-английски, — и вы подданный Ее Величества.

Не поняв ни единого слова, бакалейщик продолжал хранить молчание.

— Запишите, — председательствующий обратился к комиссару, исполняющему обязанности секретаря, — обвиняемый не отвечает. — Джеймс Бейкер, — снова начал он, — вы обвиняетесь в преступлении, предусмотренном международным морским правом. Вы снарядили невольничье судно, насильно поместили на нем две сотни негров и были задержаны на вами же оснащенном корабле. Случай, предусмотренный действующим законодательством, декретами и, наконец, Абердинским биллем. Таким образом, вы захвачены на месте преступления и не можете этого отрицать. Есть ли у вас какие-либо объяснения по этому поводу? Что вы можете сказать военному совету?

Произнеси командующий свою пространную тираду на санскрите, она не стала бы менее понятной для Феликса Обертена. Из всего услышанного он уловил лишь имя Джеймса Бейкера и слова об Абердинском билле. Ясно было, что недоразумение продолжается и что из него упорно хотят сделать Джеймса Бейкера.

Не дрогнув под взглядом старого офицера, Феликс заговорил на хорошем французском:

— К великому сожалению, сударь, я не говорю по-английски; однако охотно объяснился бы на родном языке, ибо не сомневаюсь, что среди вас найдется кто-то, владеющий французским. Я французский подданный, негоциант из Парижа, еду по делам торговли — вынужден повторяться, хотя уже сообщил эти сведения офицеру, приведшему меня сюда. Я не снаряжал судна: ни невольничьего, ни какого бы то ни было иного. Я не знаком с Джеймсом Бейкером и не имею с ним ничего общего. И если, как утверждает матрос, которого я никогда раньше не видел, у нас и имеется некоторое физическое сходство, это еще не основание, чтобы принимать меня за него.

Председатель, в совершенстве владевший французским, слово в слово перевел все сказанное секретарю, чье перо проворно скользило по бумаге.

Затем сказал по-английски:

— Таким образом, вы полностью отрицаете, что являетесь Джеймсом Бейкером. Прежде чем приступить к допросу свидетеля, я обязан напомнить вам, что чистосердечное признание вины могло бы, возможно, спасти вашу жизнь. Но с того момента, как мы услышим правду из уст другого, когда свидетельство смиренного слуги Ее Величества, честного человека, сделает бессмысленным всякое запирательство, у вас не останется шансов. Предупреждаю: запоздалое признание не спасет вас. Итак, продолжаете ли вы все отрицать?

Устав от бессмысленного разговора, Феликс Обертен не отвечал.

— Введите свидетеля! Знаете ли вы этого человека? — Секретарь тут же записал вопрос, обращенный к старшему матросу Дику.

— Да, ваша честь! Это Джеймс Бейкер.

— Вы подтверждаете свои показания?

— Могу подтвердить под присягой: я его узнал.

— Хорошо, можете идти. А вы, — приказ относился к стоявшим здесь же матросам, — уведите обвиняемого.

Феликса препроводили в соседнюю комнату и оставили там ждать приговора.

В подобных случаях англичане скоры на руку, поэтому неудивительно, что решение было готово уже через четверть часа.

Так называемый Джеймс Бейкер вновь предстал перед судьями, и комиссар по-английски зачитал гнусавым голосом длиннющее обвинительное заключение, представлявшее собой выдержку из Абердинского билля. А затем и приговор.

Феликс нимало не сомневался в содержании прочитанного. Однако он и бровью не повел, хладнокровием своим удивив даже самого председательствующего, не слишком впечатлительного от природы.

— У вас есть два часа, чтобы приготовиться к смерти. Если желаете причаститься, корабельный капеллан к вашим услугам. Кроме того, можете заказать обед.

Поняв, что его наконец отпускают, осужденный вежливо поклонился и как можно спокойнее произнес:

— Господа, имею честь приветствовать вас.

Члены совета были ошеломлены.

— Нужно признать, — говорил позже командующий, — что этот негодяй выказал редкое самообладание. Конечно же он англичанин! Жаль, что такие люди не умеют обратить во благо свои способности. Однако, джентльмены, вечером у нас казнь!

Вновь оказавшись в заточении, бакалейщик, потерявший счет причудам англичан, вскоре вынужден был принимать у себя странную процессию. Впереди шествовал человек с фонарем в руке, а за ним другой — краснощекий, свежевыбритый, с красным носом и широкой улыбкой на губах. Он запросто уселся рядом с осужденным и принялся что-то весело рассказывать… по-английски.

На этот раз парижанин не знал, смеяться ли ему или сердиться.

Но раблезианская физиономия посетителя, его радушие, приятные манеры, даже его костюм — сгубоштатский, состоявший из редингота, жилета и черных панталон, — так разительно контрастировали с надменными, бесстрастными лицами офицеров, что узник вдруг повеселел.

— Вы, вероятно, — спросил он, — явились, чтобы уладить дело? Говорите ли вы по-французски?

— No! No! My boy. Впрочем, перейдем к делу, мой дорогой. Доверьтесь мне, откройте правду. Мой сан гарантирует вам соблюдение тайны.

— Ах, да все равно! Ваши соотечественники так бессердечны. Скажите, что им вздумалось?

— Теперь вы должны приготовиться к смерти.

— Сделать из меня работорговца.

— Ваше хладнокровие выдает в вас человека, способного достойно принять искупление.

— Сделать из меня англичанина!

— Рискованная профессия, должно быть, приучила вас к мысли о неизбежном конце.

— Вы кажетесь мне хорошим человеком. Не хочу оскорбить вас, но я их не переношу.

— Я не осуждаю вас. Мне от всего сердца жаль вас, и если слово участия способно как-то скрасить последние минуты, если присутствие священнослужителя поддержит вас.

— По выражению вашего лица я вижу, что вы полны добрых намерении. Но умоляю, скажите хоть слово по-французски. Быть может, у вас все полиглоты! А мы совсем иные.

— Итак, my boy, шутки в сторону. Говорите на родном языке! Если вы хотели удивить меня, то преуспели в этом достаточно. Клянусь богом, никогда не видел такого остроумного висельника. Однако время дорого!

— Ого! Видали? Да ведь я ни черта не понимаю в вашей тарабарщине!

Затем Феликс добавил:

— Я умираю с голоду! Дайте мне поесть.

В ту же секунду, будто услышав пожелание, вошел матрос и поставил перед Обертеном миску с супом. Это был настоящий черепаховый суп.

— Вовремя! — радостно воскликнул заключенный. — Это, пожалуй, примирит меня с коварным Альбионом.

Не медля больше ни секунды, он принялся уплетать национальное блюдо с аппетитом человека, привыкшего питаться шесть раз в день и не евшего на протяжении многих часов.

Несомненно, если бы хороший аппетит служил доказательством чистой совести, капеллан мог бы убедиться в абсолютной невиновности осужденного, невзирая на приговор, вынесенный военным советом.

Пастор между тем продолжал беседовать сам с собой. И право же, очень жаль, что, увлеченный пережевыванием пищи, негоциант не подавал ему больше реплики. Иначе эта комедия абсурда с успехом была бы продолжена.

Наконец, утомленный бессмысленным разговором, его преподобие, нисколько не конфузясь, опрокинул стаканчик, а затем и второй, и третий. Вскоре он окончательно оставил попытки вернуть грешника на путь истинный. Бакалейщик же, насытившись и утолив жажду, ощутил ту невыразимую истому, какая обыкновенно венчает добрый обед. Но внезапно послеобеденный отдых нарушил глухой рокот, сопровождаемый скрежетом металла. Феликс подскочил на месте. Массивная дверь отворилась, и он увидел знакомый конвой и человека с фонарем.

— Пора! — произнес парижанин с комическим смирением. — Гостеприимство здешних хозяев становится навязчивым. Какого черта они не оставляют меня в покое после сытного обеда? Однако ничего не поделаешь. Приходится подчиняться.

Невозмутимые, молчаливые матросы вывели его на палубу.

— Брр! Ну и ветер здесь, наверху! Можно подумать, что меня собираются расстрелять! — Но когда руки связали за спиной, Обертен испугался не на шутку. Жемчужины пота выступили на лбу, и острая, внезапная боль кинжалом пронзила сердце. Бедняга машинально поднял голову, едва различил в свете фонаря веревочную петлю и тут только с ужасом осознал происходящее.

— Повесить! Меня! — завопил он, яростно отбиваясь. — Мерзавцы! Что я вам…

Закончить он уже не успел…

Горло сжала петля. Веревка медленно натянулась, заскрипел плохо смазанный ролик. Повешенный в последний раз напрягся в безнадежном усилии, дернулся, словно марионетка, и затих…

Англичане, для которых казнь через повешение столь же заманчивое зрелище, как боксерский поединок, хором закричали «Ура!». Прошло не более четырех-пяти секунд. Внезапно раздался страшный взрыв. Он не походил на артиллерийский залп и шел, казалось, из глубины моря. Мощный столб воды поднялся у правого борта, сотрясая все судно, и с неимоверной силой обрушился на палубу. Крейсер закачался, как дырявая посудина. Что-то хрустнуло. Судно на мгновение застыло, подобно смертельно раненному зверю, и стало быстро тонуть.

Крики радости сменились воплями ужаса. Неописуемая паника овладела экипажем, который уже не слушал приказаний.

— Тонем!.. Тонем!..

Напрасно командующий пытался спустить шлюпки. Времени не осталось даже на такую простую операцию.

Те, кто перед лицом катастрофы все же сохранил присутствие духа, вспомнили о «Дораде». Они бросились в воду, надеясь доплыть до парусника.

Командующий также сообразил, что это единственный выход, приказав эвакуироваться. Крейсер вот-вот должен был уйти под воду, унеся с собой тех, кто не успел покинуть его. И тут обнаружилось, что трос, соединяющий их с парусником, обрезан.

В этот момент, пользуясь всеобщей паникой, человек в костюме английского моряка взобрался на корму. Вода текла с него потоками. В сутолоке он, словно дикий зверь, прокрался к грот-мачте и вдруг истошным голосом вскричал:

— Я пришел слишком поздно! О! Бандиты, они заплатят мне за него!..

* * *

Крейсер затонул на расстоянии одного кабельтова от «Дорады». Еще некоторое время в водовороте видны были люди и всякая мелочь, недавно валявшаяся на палубе.