Современники о Луи Буссенаре

Романист– путешественник

(статья-некролог из журнала «Природа и люди», 1910)

(1847–1910)

Репутация Буссенара как увлекательного рассказчика давно уже утвердилась среди публики… Помимо выдающегося писательского таланта, Л. Буссенар еще и тем отличался от своих собратьев по перу, что большею частью сам пережил то, что описывал в своих романах; он знал своих героев и видел описываемую им природу своими глазами.

Писатель родился в Эскренне… 4 октября (нового стиля) 1847 г., учился в Питивье, потом изучал медицину и уже совсем предназначил себя к жизни в провинции. Во время франко-прусской войны 1870 г. его сделали полковым лекарем; исправляя эту должность, он получил рану при Шампиньи.

После войны, устав вращаться в тесном деревенском кругу, Буссенар вдруг решился променять ланцет на перо. После этого решения, неразумного, судя по внешности, но блестяще оправдавшегося впоследствии, он возвратился в Париж, где стал работать в периодической печати. Его романы вскоре обратили на себя внимание, – и слава молодого писателя стала быстро расти.

К этой эпохе относятся его первые работы во французском журнале путешествий «Journal des Voyages», которому он остался верен до самой смерти, несмотря на самые блестящие предложения со стороны других журналов. Репутация молодого писателя установилась. Он быстро составил себе независимое положение, которое могло бы удовлетворить менее кипучую натуру.

Но ему хотелось видеть Божий мир, посетить далекие страны, и он с радостью принял в 1880 году от министерства народного просвещения командировку с научной целью в Гвиану.

Семь месяцев провел он в этой экваториальной колонии, то в качестве натуралиста, то охотника, то исследователя; он жил то в хижине поселенца, то в шалаше дикаря, то пользовался гостеприимством золотопромышленников на Верхней Амазонке или странствовал в девственном лесу, наслаждаясь его красотами и подвергаясь там всевозможным опасностям. По окончании этой командировки, проникшись страстью к путешествиям, которую ничто не могло утолить и утишить, он возвратился во Францию, жаждая более, чем когда бы то ни было, простора и бесконечной свободы.

Поэтому вскоре по возвращении на родину он снова уехал, посетил Марокко, Сьерра-Леоне, Антильские острова, Флориду и еще много других мест, занимаясь собиранием материалов для новых романов и повестей.

В рассказах Буссенара собраны результаты всех его похождений, перлы его наблюдений и открытий. Он полными руками разбрасывал красоты своего воображенияи своих художественных дарований…

Человек неподкупного долга, покойный писатель оставался верен своему призванию до самой смерти, – и до последней минуты его голова была занята обдумыванием новых сюжетов для своих романов.

Мало того, когда редакция нашего журнала обратилась к нему с просьбой о разрешении перевода его сочинений на русский язык и некоторых указаниях, связанных с этой нелегкой работой, Л. Буссенар не только прислал любезное разрешение, но и дал много ценных разъяснений.

Между тем, злой недуг уже тогда заметно подтачивал его силы.

Над могилою почившего было произнесено много речей. Но одна из них, речь мэра г. Питивье, наиболее рельефно рисует заслуги покойного писателя и пред родиной, и пред обществом, и, наконец, пред читателями, разбросанными по всем частям света.

«Л. Буссенар, – говорил мэр, – недюжинный работник; писатель редкой плодовитости, он создал много произведений, пропитанных самым чистым патриотизмом, уважением к юношеству, духом смелого обличения сильных мира сего, но зато полных нежности к малым и обиженным.

Чудесные или забавные приключения его героев являлись как бы легким рисунком, набросанным на фоне серьезной учености. Завязка его романов, научную правдивость и точность которых столько восхваляют, являлась для него самою трудною частью работы, так как ему приходилось штудировать несколько томов, чтобы написать несколько страниц живого и красочного рассказа.

В своих первых трудах, которые и создали ему репутацию, Л. Буссенар водил своих героев по вновь открытым странам; затем перешел на рассказы более научные, высказывая смелые, грандиозные гипотезы, всегда, впрочем, основанные на строго научной подкладке; наконец, как многие великие умы, он почувствовал влечение к истории, и его последние романы, рамки которых он заимствовал в Македонии, на Кубе, в Трансваале и других странах, или из фактов более старых – в Крыму, Италии и Мексике, содержат картины и эпизоды поразительной точности.

Л. Буссенар обладал некоторыми качествами, редко встречающимися теперь со времени смерти Александра Дюма-отца, – между прочим, редким и драгоценным даром создавать типы, которые представляли собою настоящие, живые лица. Этому способствовал и легкий, изящный, красочный стиль покойного писателя.

Если Буссенару не хватило времени сделаться Вальтер Скоттом Франции, тем не менее, доля весьма завидна: его произведения, составившие прелесть и очарование стольких поколений читателей, не дадут погибнуть его памяти, и гордящиеся им соотечественники будут постоянно пребывать на страже его могилы».

Нечего прибавлять к этим правдивым словам!

Мир твоему праху, дорогой товарищ, и да будет земля тебе пухом.

Редакция журнала «Природа илюди»

 

Исследователи о творчестве Луи Буссенара

Игорь Георгиевич Халымбаджа (1933–1999), русский, библиограф, редактор, критик, писатель-фантаст

Оставив медицину, Буссенар начал писать авантюрно-географические романы, которые начиная с 1877 года появляются на страницах «Журналь де вояж» («Журнал путешествий»). Уже первые его произведения… принесли молодому автору широкую известность. Страсть к путешествиям, к исследованию далеких стран – пусть только на страницах увлекательного романа – разделяли с сотрудником «Журнала путешествий» многие молодые и не очень читатели…

Именно в это время творил великий современник Буссенара – Жюль Верн. Иногда называют Верна учителем Буссенара. Вряд ли это правомерно. У старшего и младшего современников был один учитель – Дефо. Человек один на один с природой, полагающийся только на свои силы, – типичный герой приключенческого романа. Робинзоны появляются в книгах того и другого, как и мечта о создании где-то вдали от цивилизации идеального человеческого сообщества…

В 1880 году Буссенар отправляется в командировку во Французскую Гвиану по заданию Министерства народного просвещения для проверки системы медицинского обслуживания. Гвиану писатель исходил вдоль и поперек, бесстрашно проникая в труднопроходимые заросли южноамериканской сельвы, плавая по бесчисленным рекам и речкам. Он не страшился ни свирепствовавшей там желтой лихорадки, ни стрел воинственных индейцев…

Затем последовали путешествия в Марокко, Сьерра-Леоне, на Флориду, снова в Южную Америку, Австралию…

Луи Буссенар обладал острой наблюдательностью, сколько же удивительного, интересного, занимательного и забавного подметил его зоркий взгляд! А к нему добавлялись незаурядная фантазия и удивительная эрудиция. Из этого сплава выкристаллизовались множество авантюрно-географических романов…

Книги Буссенара пользовались огромной популярностью в России, где ими наряду с романами Т. Майн Рида, Г. Эмара, Ж. Верна, Ф. Купера зачитывались многие поколения подростков, мечтавших о подвигах и приключениях. Эти книги учили благородству, мужеству, душевной чистоте, учили тем легче, чем увлекательнее была фабула (а Буссенар был непревзойденным мастером сюжета!)…

Буссенар не очень любил отпускать полюбившихся ему героев. Так в его творчестве складываются взаимосвязанные циклы романов. Самый большой – о приключениях парижского гамена Фрикэ, его друзей Андрэ и сержанта Барбатона. В него входят «Путешествие парижского гамена вокруг света», «Под Южным Крестом», «Приключения в стране львов», «Приключения в стране тигров», «Приключения в стране бизонов»…

Умер Луи Буссенар 11 сентября 1910 года в Орлеане. Однако живут его книги, как ни банально это говорить; живут в сердцах бывших мальчишек, «глотавших» их в детстве, живут и будут жить, пока живет мечта о сильных и смелых людях, о далеких странах.

Тамара Владимировна Балашова (род. в 1930), российский литературовед, доктор филологических наук

Буссенар почитал Жюля Верна своим учителем. Однако литературоведы (взять, например, книгу Пьера Журда «Экзотика во французской литературе») считают, что «подлинными литературными учителями» в приключенческом жанре надо назвать и Жюля Верна, и Луи Буссенара, «приведших в литературу новых Робинзонов». Творчество этих писателей развивалось во многом параллельно, книги их дополняли друг друга, отвечая эмоциональным потребностям читательской публики.

…

В России переводы книг Буссенара следовали буквально по пятам за выходом оригинала (издательство И. Д. Сытина и периодика). А сразу после смерти писателя в 1911 году издатель П. П. Сойкин подготовил и выпустил сорок томиков его Полного собрания романов. Во Франции книги Буссенара никогда не исчезали из планов издательств.

Что же влекло к нему читателей и в России, и во Франции?

Прежде всего, конечно, романтика путешествий, узнавания нового. Болезнь разочарованности «конца века» Буссенара, как и Жюля Верна, не коснулась; он охвачен жаждой открывать, углубляться в тайны природы, созидать.

Б. Мицкевич, автор послесловия ксоветскому изданию романа Л. Буссенара «Похитители бриллиантов»

Подобно героям своих произведений, Буссенар был захвачен «таинственной и мучительной» страстью к путешествиям.

…

Герои авантюрно-географических романов Буссенара – отважные европейцы (чаще всего французы), наделенные незаурядным умом, бесстрашием, находчивостью. Эти качества помогают им с честью выходить из самых опасных и затруднительных положений, возникающих во время их путешествий и скитаний по разным экзотическим странам, иногда совершенно не изученным и труднодоступным.

Приключенческие романы Буссенара насыщены богатым географическим и этнографическим материалом. Мы находим в них многочисленные, хотя, к сожалению, не всегда точные сведения о географии, истории, промышленности различных стран и земель, красочные и поэтические описания животного и растительного мира, изображение нравов и обычаев коренных жителей Африки, Австралии, Южной Америки. «Наше повествование, – писал Буссенар, – только выигрывает от этого, ибо, в конце концов, нас интересует не только драма, но и география».

Михаил Соломонович Трескунов (1909–2005), автор послесловия кизданию романа Л. Буссенара «Капитан Сорви-голова», 1989

Луи Буссенар утверждал, что был поглощен «романтикой приключений», что его бросало в лихорадку, когда он читал увлекательные книги Эмара, Ферри, Купера и перед ним представали выжженные солнцем долины, прииски сверкающего золота, охраняемые краснокожими индейцами. «Всю мою молодость, – рассказывает Буссенар, – меня не покидали мечты об этом едва угасшем рае, о захватывающих страстях, которые так превозносили мои любимые писатели».

Луи Буссенар был романтиком. Он не мог замкнуться в своем кабинете, не встречаться с людьми; ему необходимо было общение, ему нужно было созерцать великолепные пейзажи тропической природы, нужны были приключения и опасности.

Страстное желание увидеть неведомые страны побудило его отправиться в Америку, Марокко, Сьерра-Леоне, Австралию. Личные наблюдения путешественника-этнографа, изучение исторических работ, географических исследований помогли Буссенару создать ряд талантливых произведений.

В. А. Трусова, составитель иавтор предисловия кизданию романов Л. Буссенара, 1992

Ярлык автора приключенческих романов закрепился за Буссенаром, кажется, навечно. Каждый критик, мнящий себя хоть отчасти серьезным литературоведом, считает непременным долгом отметить «схематичность героев, являющихся или образцами всех добродетелей, или отъявленными злодеями», «нагромождение приключений, часто внутренне не связанных», «отсутствие психологизма». Венцом высокомерной критики по отношению к Буссенару стали утверждения о том, что он «не возвышается над обычным буржуазным представлением о культуртрегерской роли колониальной политики» и вообще Буссенар – всего лишь «посредственный подражатель Дюма-отца».

Вот так за деревьями не разглядели леса…

***

Если у кого-то все же появится непреодолимое желание уподобить Буссенара какому-нибудь более известному нашей читающей публике писателю, то пусть он сравнит его с Жюлем Верном. Правда, в отличие от мэтра фантастической и приключенческой литературы, Буссенар сам вдоволь настранствовался по свету, накопив в путешествиях огромнейшее количество фактического материала… Сведения о тех странах, где он не сумел побывать сам, добывал, тщательно изучая горы книг. И верить Буссенару можно: в том, что касается истории, этнографии, географии и прочих фактических сведений, он полностью соответствует уровню познаний конца просвещенного XIX века.

 

Писатели о Луи Буссенаре

Николай Степанович Гумилев (1886–1921), русский поэт

По книге В. К. Лукницкой «Николай Гумилев. Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких»

Он любил говорить об Испании и Китае, об Индии и Африке, писал стихи, прозу. Наверное, поводом были не только книги, но и рассказы отца о его плаваниях по морям-океанам. И военные истории дяди-адмирала.

С нетерпением дождавшись весны, Гумилев снова на воле, в Поповке. Он все чаще и чаще заменял теперь игры в солдатиков «живыми» играми с товарищами в индейцев, в пиратов, в ковбоев. Играл самозабвенно. Одно время выполнял роль Нэна-Саиба – героя восстания сипаев в Индии. Он даже требовал, чтоб его так и называли. Потом стал Надодом Красноглазым – героем одного из романов Буссенара.

По статье «Вокруг света с Луи Буссенаром»

Опираясь практически на все произведения Луи Буссенара, русский поэт Николай Гумилев, путешествуя по Эфиопии, написал поэму «Мик» и посвятил ее своему сыну, который зачитывался произведениями французского писателя. В простых и чеканных гумилевских строфах оживают завораживающие картины первозданной африканской жизни – не менее впечатляющие, чем в любом колониальном романе:

Жан-Поль Сартр (1905–1980), французский философ, писатель

Буссенар и Жюль Верн никогда не упускают случая просветить читателя: в самый напряженный момент они обрывают нить повествования и принимаются описывать ядовитое растение или туземное жилище. Читая, я перескакивал эти познавательные экскурсы; творя, я начинял ими до отказа свои романы. Я стремился сообщить современникам все, чего не знал сам: каковы нравы туземцев острова Фиджи, африканская флора, климат пустыни.

Борис Натанович Стругацкий (род. 1933), российский писатель, сценарист, переводчик

По книге Б. Вишневского «Аркадий иБорис Стругацкие: двойная звезда»

– А что Вы в молодые годы любили читать? Я понимаю, что это нестандартный вопрос к писателю…

– С юных лет я был довольно квалифицированным читателем… У меня был очень широкий диапазон чтения. Во-первых, к счастью, сохранилась почти полностью отцовская библиотека. Часть книг, правда, мы с мамой в голодные времена продали, но значительная часть уцелела – два шкафа книг, которые я прочел все, от корки до корки… Были даже разрозненные тома Луи Буссенара и Луи Жаколио – в те времена их было не достать ни в каких библиотеках.

 

Книги Буссенара в СССР

Игорь Георгиевич Халымбаджа

Впервые с Луи Буссенаром я «познакомился» в конце 40-х годов, когда отец принес из заводской библиотеки несколько нетолстых томиков в мягкой обложке зеленоватого цвета с завлекательным рисунком воинственного дикаря на первой странице. Почти три месяца длился для меня «праздник души» – в библиотеке, в ее дальнем уголке, отыскалось полное собрание сочинений Буссенара издания П. Сойкина в сорока книгах – приложение к журналу «Природа и люди» за 1911 год в переводах Е. Н. Киселева, Ф. Ф. Волгина, В. Карпинской.

Книги Луи Буссенара сразу после революции как «идеологически чуждые» были изъяты из государственных библиотек и безжалостно сожжены. У нас в библиотеке они тоже не числились в фонде, а пылились, всеми забытые, в дальнем углу, принесенные в дар библиотеке неким доброхотом, но так и не принятые на баланс…

Мы читали романы всей семьей. Мир, до того ограниченный школой, домом, кварталом, городом, вдруг раздвинулся невообразимо, охватив весь земной шар. Из невеселой, скудной послевоенной обыденности мы словно прорвались в иную вселенную – полную жизни, остроумия, головокружительных невероятных приключений.

Особенно по душе мне пришлась серия романов о похождениях юного парижанина и его друзей в Южной Америке, Австралии, на Борнео. Как нравились мне смелые, решительные, мужественные герои, благородно вступающие в схватку с отъявленными негодяями и, несмотря ни на что, умеющие переломить судьбу и выйти победителями в неравной борьбе.

Но вот оказалась перевернута последняя страница и настало расставание с писателем на долгие годы – только в 1957 году были переизданы романы «Похитители бриллиантов» и «Капитан Сорви-голова».

Михаил Ефимович Катуков, маршал бронетанковых войск, дважды герой Советского Союза (в журнале «Народное образование», 1967)

Увлекаясь приключенческой литературой, издаваемой в издательстве Сойкина, я читал книги Луи Буссенара, Жаколио, восхищаясь находчивостью и смекалкой их героев. Эти книги заставляли верить в способность человека найти выход из самого трудного положения, учили не теряться, во всех случаях сохранять присутствие духа. Думаю, вряд ли стоит объяснять, что такое чтение приносило мне пользу и как будущему военному.

Тамара Владимировна Балашова

Переводчикам 20-х годов, готовившим советские издания Буссенара, автор казался излишне снисходительным к колонизаторам, чересчур придирчивым к аборигенам. Если бы они давали свою интерпретацию только в предисловии, сохраняя адекватность переводимого текста, беда была бы невелика. Но возникла целая теория, доказывающая целесообразность «очистки, промывки» самого произведения, уничтожения при переводе неугодных издателю интонаций. Творимое литературное преступление мотивировалось ими с полным осознанием собственной «правоты», следующим образом, например: «Предлагаемый вниманию читателя роман Луи Буссенара… подвергся именно такой осторожной, тщательной “промывке”. Не нарушая темы и стиля автора, не изменяя характера его героев, мы удалили из романа буржуазную сентиментальность, накопление привходящих приключений, одностороннее толкование событий и отношений в духе империалистически-захватнической политики и морали».

Надо ли говорить, что, «промывая» художественные сочинения, переводчики грубо их искажали? Только вернувшись к полному тексту буссенаровских романов, можно вести речь о том, какое же «истолкование событий» давал сам автор.

В. А. Трусова

С той самой простотой, которая, как известно, хуже воровства, Литературная энциклопедия 1930 года сообщала: «После Октябрьской революции романы Буссенара были изъяты из библиотек». Нам было позволено читать только пару «более или менее приемлемых в идеологическом отношении» романов… Иначе имя Буссенара кануло бы в неизвестность для нескольких поколений читателей.

Слава Богу, разберемся теперь сами, что у него «идеологически вредно», что «познавательно полезно», сами вынесем снисходительный приговор симпатичным и веселым «империалистам».

Леонид Репин, обозреватель газеты «Комсомольская правда»

Этот отважный медик виртуозно владеет всеми тайнами вечного жанра: замысловато закрученный сюжет вяжут отпетые, хитроумные негодяи и отважные искатели приключений, с честью выходящие из головоломных ситуаций.

…

Главное, что удалось сделать романтику Буссенару, – он сумел убедить нас в том, что добро все-таки побеждает зло. А мы так хотим в это верить.

В замечательное советское время, насыщенное подвигами и приключениями, которых мы вовсе и не искали, книги Буссенара были запрещены. Потому что какая-то умная голова нам объяснила: Буссенар воспевает колониализм. Его герои – угнетатели и грабители беззащитного трудового народа. А мы были всегда против угнетения слабого сильным. И против захвата чужих земель. Так что не наши это книги.

А повернулось наоборот. Буссенар не забывается и по-прежнему радует нас, наполняя верой в добро.

 

Образ Буссенара в художественной литературе

Николай Алексеевич Островский, «Как закалялась сталь»

Райком Берездова – это Корчагин, Лида Полевых, узкоглазая волжанка, завженотделом, и Развалихин Женька – высокий, смазливый, недавний гимназист, «молодой, да ранний», любитель опасный приключений, знаток Шерлока Холмса и Луи Буссенара.

Аркадий Алексеевич Первенцев, «Кочубей»

Володька лежал на животе и, заткнув уши, упивался увлекательными событиями, пронесшимися над «пылающим островом». Рядом валялись сапоги, и на осоке просыхали коричневые от юфтовой кожи портянки.

Володька третий раз перечитывал книгу. Эту книгу дал ему Левшаков. Судя по словам Левшакова, книгу он достал у сестры милосердия Натальи, у которой, опять-таки судя по его словам, адъютант пользовался расположением. Чтобы прочитать книгу, Володька попросился на тихую работу, в заставу.

Сердцу Володьки были милы события, описанные в книге. Ему близко было и само название «пылающего острова» – Куба. Там люди дрались за свободу тяжелыми мечами, которыми они раньше рубили сахарный тростник, – здесь, рядом с Володькой, легкий клинок и подобие тростника…

Партизанский сын закрыл книгу, вздохнул и долго смотрел на красный переплет тисненой обложки.

– Луи Буссенар… Буссенар, – задумчиво шептал он. – Есть у нас такой?

Перебирал Володька людей бригады, и ни на кого нельзя было возложить столь почетной обязанности. Писать было о ком, а некому. Володьке даже взгрустнулось немного, а потом снова провихрились перед ним боевые будни, прославленные подвиги, шумной ватагой взметнулись властители дум его – бесстрашные Кочубей, Михайлов, Кандыбин, Батышев, Наливайко…

Нелепой показалась ему мысль, что не будет о них известно, что не узнает никто об этих непостижимых людях. Ведь каждый день жизни их – это целый «пылающий остров».

– Напишут… ей-богу, напишут! – громко воскликнул Володька, вскакивая на ноги. – А вырасту большой – сам напишу.

Юрий Васильевич Бондарев, «Юность командиров»

Рядом с Зиминым, навалясь грудью на стол, в глубочайшей, отрешенной задумчивости, пощипывая брови, курсант Полукаров читал донельзя потрепанную толстенную книгу. Читал он постоянно, даже в столовой, даже на дежурстве, даже в перерывах строевых занятий; пухлая его сумка была всегда набита бог знает где приобретенными романами Дюма и Луи Буссенара; от книг этих, от пожелтевших, тленных уже страниц почему-то веяло обветшалой стариной и пахло мышами; и когда Полукаров, развалкой входя в класс, увесисто бросал свою сумку на стол, из нее легкой дымовой завесой подымалась пыль.

Лев Абрамович Кассиль, «Вратарь республики»

Мальчики по-прежнему увлекались книгами. Читали Фенимора Купера и Луи Буссенара и возмущались, что даже такие писатели никак не могут обойтись без того, чтобы не испортить хорошую книжку какой-нибудь любовной историей. Даже в электротеатре «Эльдорадо», где шли картины с достаточным количеством драк, убийств и путешествий, и там все-таки люди тоже страдали и целовались гораздо больше, чем надо бы… В конце концов мальчики пришли к выводу, что без этого, очевидно, нельзя. Все герои рано или поздно влюблялись. Придется и им… Решив так, они не откладывали дела в долгий ящик.

М. Р. Маллоу, «Пять баксов для доктора Брауна»

Угол справа от двери занимали встроенные в стену книжные полки: книги, книги, книги: Марк Твен и Жюль Верн, Стивенсон и Луи Буссенар, Конан Дойл и Льюис Кэрролл – все, что к пятнадцати годам прочел любой уважающий себя человек.

* * *

Солнце пробивалось сквозь кремовые занавеси, светило на скатерть, ласкало бока фарфорового чайника, запускало шаловливый луч в вазу с печеньем. Казалось таким странным, что всего через час, а может быть, и меньше, у двоих джентльменов начнется совсем, совсем другая жизнь. И когда завтрак кончился и стало понятно, что пора двигаться в путь, как-то даже захотелось придумать какую-нибудь причину, чтобы оттянуть отъезд. Но чемодан был собран, в саквояже лежали бутерброды с сыром, «Капитан Сорви-голова» Буссенара, два пледа, пижамы, белье и туалетные принадлежности, а сами компаньоны стояли рядом в холле.

 

Интересные факты из жизни писателя

По книге Тьери Шеврие «Путешественник из провинции Бос»

Луи Буссенар был человеком прекрасного атлетического телосложения и очень высокого по тем временам роста – 1 метр 92 сантиметра!

Большой любитель поесть и поклонник хорошей кухни, «скромный бонвиван» Буссенар любил отведать у кого-нибудь из своих друзей-крестьян традиционного кролика в собственном соку, запивая его полным до краев стаканом вина. Обожал он и фруктовые торты. Деревенские жители провинции Бос любили его, потому что он был «без выкрутасов», добрый, простой и никогда не изменял своим скромным привычкам. Несмотря на свое положение популярного писателя и известность в столице, он не гнушался зайти выпить вина в деревенский кабачок и, возвышаясь над остальными посетителями, чиркал о стол пороховой спичкой, чтобы разжечь трубку.

Полученное образование позволяло Луи Буссенару работать сельским врачом, и он охотно соглашался дать консультацию, принимая в качестве оплаты лишь стаканчик вина и дружеское рукопожатие. Однажды в сельском доме, куда он был вызван, Буссенар не смог выписать рецепта, поскольку не нашлось ни единого клочка бумаги. Тогда он начертал свое предписание мелом на ставне, которую потом пришлось отнести аптекарю!

 

Литература

Балашова Т. В. Романтика нехоженых троп // http://www.knigonosha.net/readbook/21238/1/

Бондарев Ю. В. Три повести: Юность командиров. Батальоны просят огня. Последние залпы. – М.: Воениздат, 1980. – 487 с.

Вишневский Б. Аркадий и Борис Стругацкие: двойная звезда. – СПб: Terra Fantastica, 2003. – 383 с.

Вокруг света с Луи Буссенаром (1847–1910) // http://www.unbib.mk.ua/index.php/2009-06-10-15-06-24/48-2009-06-10-14-07-37/774 – 1847–1910.html

Интервью знаменитого писателя Бориса Стругацкого // http://top.rbc.ru/pressconf/19 /09/2011/ 616221.shtml

Кассиль Л. А. Вратарь республики: Роман. – М.: Детгиз, 1959. – 285 с.

Леонид Репин, обозреватель «КП», о своей любимой книге // http://www.tumen.kp.ru/daily/24120/ 343069/

Луи Буссенар // http://www.livelib.ru/author/ 12088

Лукницкая В. К. Николай Гумилев. Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких. – Ленинград: Лениздат, 1990. – 302 с.

Маллоу М. Р. Пять баксов для доктора Брауна // http://lib.rus.ec/b/205186/read#t2

Мицкевич Б. Послесловие // Буссенар Л. Похитители бриллиантов: Роман в трех частях. – Ашхабад: Главн. ред. Туркмен. сов. энцикл., 1987. – С. 412–416.

Островский Н. А. Как закалялась сталь: Роман. – М.: Художественная литература, 1982. – 303 с.

Первенцев А. А. Кочубей: Роман. – М.: Воениздат, 1991. – 267 с.

Романист-путешественник // Природа и люди. – 1910. – № 52 // http://nasha-starina.ru/?p=312

Сартр Ж. П. Слова / Пер. Ю. Яхниной // Сартр Ж. П. Стена. Избранные произведения. – М.: Издательство политической литературы, 1992. – С. 367–479.

Трепетова Е. Смерть Луи Буссенара: шумиха спустя столетие // http://www.bussenar.info/statya_1.htm

Трескунов М. Послесловие // Буссенар Л., Эмар Г. Капитан Сорви-голова. Гамбусино. – М.: Правда, 1989. – С. 454–461.

Трусова В. А. Новое путешествие месье Буссенара // Буссенар Л. Приключения в стране львов / Сост. В. А. Трусова. – СПб.: Лениздат, 1992. – С. 3–8.

Учитель в моей жизни // Народное образование. – 1967. – № 10. – С. 4 – 11.

Фочкин О. Луи Сорви-голова // http://www.chitaem-vmeste.ru/pages/material.php?article = 49 amp; journal =58

Халымбаджа И. Луи Буссенар // Буссенар Л. Ледяной ад: Романы / Пер. с фр. – Пермь: Пермская книга, 1992. – С. 402–413.

Чуковский К. И. Дневник. 1901–1929. – М.: Советский писатель, 1991. – 544 с.

 

 

Глава I

Азиатский пролог приключений в Океании. – Парижанин Фрике и его матрос Пьер ле Галль. – Мысли вслух проигравшегося Превосходительства. – Монте-Карло Дальнего Востока. – Большой парад маго. [1] – То, что называют «Макао». – Облапошенные игроки всех цветов кожи. – Шестидесятилетний банкомет и его благообразный облик, который нисколько не нарушают слишком длинные ногти, помогающие шулеру подрезать колоду. – Ссора в игорном доме. – Торговцы людьми и продажа желтолицых. – То, что подразумевается под словом «Барракон». – Странное судно «Лао-Цзы». – Разношерстный экипаж и офицеры без предубеждений. – Неверная дорога. – Двое французов в яме для львов.

– Итак, происходит именно то, что и ожидалось. Вы отказываетесь платить?

– Нет, сеньор, я не отказываюсь. Примите мои извинения. Просто в данный момент… я не при деньгах.

– Вы удивитесь, но я могу сказать абсолютно то же самое.

– Вы знаете, сеньор, здесь, как и в вашей славной стране, карточный долг считается долгом чести, священным долгом.

– Хм-м… священным… как и во всем мире, понятие «священный», прежде всего, зависит от того, в каком обществе ты вращаешься… а ваше общество показалось мне весьма пестрым.

– Я даю вам слово дона Бартоломео де Монте. Никто в Макао не усомнится в честном слове дона Бартоломео де Монте…

– Пф-ф!.. Слово торговца людьми…

– Ваше Превосходительство хочет сказать – слово представителя эмиграционной службы, уполномоченного Его Величеством.

– Мое Превосходительство хочет сказать именно то, что считает нужным, даже рискуя не согласиться с вами. И если мои речи вам не по нраву, то это лишь еще больше разозлит меня. Я начинаю терять терпение, вот уже битые две недели я прозябаю в вашем аду, переполненном мошенниками…

– Но, сеньор…

– Помолчите, пожалуйста. Я уже сыт по горло вашими медовыми речами и вашей лицемерной вежливостью, вашей экзотической тарабарщиной и вашими замшелыми «превосходительствами». Вы заурядный мошенник! Я только что прекрасно видел, как вы хватаете полными пригоршнями квадруплы и дублоны и передаете их своему сообщнику, который тут же устремляется к двери.

– …Мошенник? Ваше Превосходительство сказал «мошенник»?…

– Да, мошенник. Ставки и выигрыш не слишком-то интересуют меня. Я не игрок. Но я не желаю, чтобы какой-то отвратительный шоколадный паяц, типа вас, насмехался надо мной.

– Ваша молодость и ваша неопытность заставляют меня простить вам брошенное в сердцах обвинение в мошенничестве… Но ваши последние слова относительно моей внешности требуют отмщения. Завтра, сеньор, я убью вас, убью во время честной дуэли. Завтра на рассвете вы ощутите на себе всю тяжесть гнева дона Бартоломео де Монте. И пусть кровь вашего Превосходительства падет на вашу собственную голову…

Из горла первого собеседника вырвался громкий и раскатистый смех, который прервал этот странный диалог, ведущийся, с одной стороны, на отличном французском языке, на каком говорят истинные парижане, а с другой – на удивительной смеси, хотя достаточно вразумительной – португальского, испанского и французского языков.

Когда смех утих, парижанин продолжил беседу, с трудом сдерживая рвущееся наружу веселье.

– Честное слово, он так и просится в коробку для шоколада… Следует также заметить, что если я и приму всерьез его приглашение на дуэль, то явлюсь на встречу не иначе как с пятифутовой бамбуковой палкой, чтобы обратить его в бегство, его и его приспешников.

– Так и будет, – тихо пробормотал кто-то на английском, – если только он вас не зарежет сегодня вечером.

Молодой человек – а теперь мы знаем, что перед нами именно молодой человек, – слегка вздрогнул и бросил внимательный взгляд на своего застывшего противника.

– Если бы я точно это знал… я бы прямо сейчас переломал ему лапы… Но, ба! Он не осмелится, – закончил фразу юноша с истинно французской беззаботностью.

– Не забывайте, – вновь зазвучала английская речь, – мы в Макао, среди людей без чести и совести, среди торговцев человеческим мясом, для которых людская жизнь ненамного дороже жизни домашней утки.

– Месье, – в голосе молодого человека прозвучала почтительность, – позвольте мне поблагодарить вас. Что бы ни случилось, рассчитывайте на мою признательность. Я приму ваши слова к сведению.

Затем, обернувшись к своему неплатежеспособному должнику, француз вновь вернулся к насмешливому тону.

– Договорились. Мое Превосходительство окажет честь, перерезав горло, честь, конечно, не горлу, а вам… Кажется, я запутался. Но все же следует попытаться изъясниться, как этот идальго в сафьяне.

Во время сего монолога «идальго» держался за огромный колишемард, один из тех славных «осколков» героических времен, которые и по сей день можно встретить в наших музеях. Бартоломео де Монте церемонно поклонился и вознамерился вернуться за ломберный стол.

– Кстати, – крайне непочтительно обратился к сопернику молодой француз, – именно этим орудием вы намереваетесь обрезать нить моей жизни? Какой же он внушительный, ваш меч…

– Это благороднейшая шпага великого Камоэнса…

– Как? Еще одна… Мне уже пытались продать полдюжины шпаг, принадлежавших Камоэнсу… Хотя в нашей стране почти у каждого есть трость господина де Вольтера.

– Ну что же, сеньор. Вам осталось найти шпиговальную иглу, которая будет вам по росту.

Несколько мгновений юный француз задумчиво наблюдал за тем, как удаляется его собеседник, прихрамывая и волоча за собой чудовищный клинок, издающий необычайный грохот.

Это был совсем молодой парень, которого можно было бы принять за ребенка, если бы не дерзкое выражение серо-стальных глаз, полыхающих на бледном подвижном лице, вечно кривящемся то в проказливой, то в насмешливой улыбке. Вряд ли парижанину было больше двадцати лет.

Роста он был действительно невысокого, около ста шестидесяти сантиметров, и потому старался не потерять ни единого дюйма, выпячивая грудь колесом и вытягиваясь, словно молодой петушок, на тонких ногах, тонувших в широченных матросских штанах. Его наряд дополняли чистая фланелевая куртка ярко-голубого цвета и американская лакированная кожаная фуражка, из-под которой так и норовили выбиться непослушные светлые пряди. Трудно было понять, к какому социальному сословию принадлежит юноша, да никто среди пестрой толпы и не пытался этого сделать. Что касается самого француза, то он выглядел абсолютно удовлетворенным: молодой человек лихо подкрутил едва намечающиеся усы и расстегнул воротник шерстяной рубашки, обнажив шею поджарого атлета, бугрящуюся нешуточными мышцами.

Этот малыш, который, казалось, весил не более ста фунтов, в действительности был не слабым парнем.

Он все еще улыбался, вспоминая свою перепалку с доном Бартоломео де Монте, когда на его плечо обрушилась тяжелая рука – подобной «деликатности» позавидовал бы даже слон.

– О чем думаешь, матрос? – раздал низкий веселый голос.

– Надо же, это ты, старина Пьер!

– Собственной персоной, сынок.

– Но с помощью какого дьявола ты смог разыскать меня здесь?

– Все проще простого. Когда я увидел, как ты взял курс на этот проклятый Богом камбуз, я сказал себе: «Фрике никогда не сталкивался с этими обезьянами в шелковых оборках, под которыми они прячут животы тюленей. Он плохо знает этих дрянных португальских мулатов, которые ладят между собой, как пираты на ярмарке». И тогда, опасаясь за твою обшивку, я на всех парусах помчался в город. Проплутав несколько вахт по таким же узким, но более крутым, чем палубный трап, улочкам, я в конце концов кинул якорь в этой пестрой лачуге, в которой бы даже козел задохнулся и которая больше всего напоминает трюм корабля работорговцев.

– Мой славный Пьер! – растроганно воскликнул Фрике. – Тебя не исправить. Где бы ты ни был, ты всегда заботишься обо мне, и твоя преданная дружба…

– Глупости, матрос. Я твой должник, черт возьми! Ты помогал мне не раз и не два! И это не считая того случая, когда мы познакомились там, близ экватора, в Африке, между глотками кайманов и челюстями каннибалов. Ты отлично знаешь, сынок, я твой матрос. Это между нами на всю жизнь, с тех самых пор, как мой покойный матрос, бедняга Ивон, отхлебнул из слишком большой кружки… настоящая смерть для моряка, скажу я тебе! Так что, если кругом буря и воет ветер, если град колошматит по палубе, стягивай шкоты! Иди на рифы, ставь мáрсель или, если надо, двигай вовсе без парусов… Звонит судовой колокол, батареи готовы к бою… Огонь по желанию!.. И вот ты уже направляешься прямо на корм рыбам!.. И лучше с кем-то в компании, чем в полном одиночестве, – вот каково мое мнение.

Молодой человек улыбался, но при этом выглядел задумчивым.

– Все это смешит тебя, сынок. Я отлично знаю, что ты оснащен и вооружен, как крейсер второго ряда, что твой торс крепче стального листа и так же внушителен, как отличная золотая монета, и что вся эта тухлая треска волнует тебя так же, как огромного кита крошечный рыболовный крючок.

Фрике по-прежнему улыбался.

– Но надо сказать… – продолжил Пьер, и следует заметить, что подобная болтливость иногда свойственна морякам, обычно скупым на слова, но уж если они начинают разглагольствовать, то мало кто их остановит, – …надо сказать, что каждая из этих жаб стоит десяти человек, и даже меня, старого кашалота Пьера ле Галля, родом из Ле Конке, они потопят, будто сметя ударом водореза.

На самом деле Пьер ле Галль наговаривал на себя. Любой позавидовал бы той недюжинной силе, которой был наделен этот славный малый. Немногим выше Фрике, моряк был вдвое шире юного француза: квадратные плечи, массивная грудь, рвущая рубаху, огромные кулаки, каждый размером с голову ребенка, толстенные кривые ноги – все это способствовало тому, чтобы сразу же разглядеть во вновь прибывшем грозного искателя приключений, которого лучше иметь в качестве друга, чем в качестве врага.

Но лицо Пьера резко контрастировало с туловищем бизона! Лицо суровое, и при этом открытое, лицо настоящего матроса со светлыми глазами, над которыми расположились выгоревшие изогнутые брови. Его обветренные щеки, продубленные солеными брызгами всех океанов и опаленные солнцами обоих полушарий, были окружены густой, колючей шкиперской бородкой, столь дорогой каждому морскому бродяге. Короче, невысокий Пьер ле Галль, со своей характерной походкой вразвалку, со своей чудесной сноровкой моряка, ступившего на твердую землю, производил впечатление (и оно не было ошибочным) настоящего матроса. Судя по всему, под парусами он ходил уже давно, ведь здоровяку явно перевалило за сорок.

– Но ты все молчишь и молчишь, сынок, – обратился Пьер к своему юному спутнику.

Молодой человек в двух словах описал свои похождения, а затем добавил:

– Я думал о том, что мы, бродяги, посетившие немало стран, путешествующие по небу и по земле, на кораблях, пешком, верхом, на слонах или в паланкинах, можем увидеть здесь забавное и несколько неожиданное зрелище. Взгляни на этого недоноска, с которым мне пришлось иметь дело. И надо же! «Это» является наследником сильной, великой расы! Этот огрызок пряника, с ногами таксы, с угольным лицом, теряющимся в складках комичного воротника, этот самодовольный паяц, в жилах которого течет португальская и китайская кровь, разбавленная кровью негров, индийцев или малайцев, возможно, имеет среди своих предков таких героев, как Альбукерк, Бартелеми Диаз или Васко де Гама. Как чахлое растение, «это» влачит жалкое существование в гнилой атмосфере, испорченной как азиатами, так и европейцами. «Это» поклоняется буддам с четырьмя головами и восемью руками, которых величает святым Иеронимом или святым Иоанном, но в то же время «это» почитает лишь дьявола под всеми его личинами, и ко всему прочему «это» торгует людьми! Суеверия, измена, трусость, барышничество – вот как в четырех словах можно описать моральный облик всех этих «Бартоломео де Монте».

Матрос с отрытым ртом слушал обличительный вердикт своего товарища. Казалось, восхищение буквально лишило его дара речи.

– А знаешь, матрос, – наконец выдавил Пьер, и восторженное выражение, озарившее суровое лицо, стало почти комичным, – знаешь, ты стал настоящим ученым за те два года, что провел на суше… Таким же ученым, как первоклассный врач, да-да. Гром мне в паруса!.. Теперь твой ум стал гибким, как шкентель.

– Что ты хочешь, мой старый друг, я трудился… я вкалывал, пока мог. Ах! Если бы только не все эти неприятности, которые обрушились на месье Андре!

– Еще один серьезный мужчина, бедовый, словно морской волк.

– Вот он, наш настоящий учитель – Пьер ле Галль, – почтительно добавил Фрике. – И ты действительно мой матрос, и я, вне всякого сомнения, люблю тебя как родного брата, и если бы не все эти пробоины в нашем трюме с экю, я бы продолжал свое обучение вместо того, чтобы заявиться сюда на дрянной барже за кули для нашего предприятия.

– По крайней мере, мы вырвем этих бедняг из когтей торговцев живым товаром, с нами они будут счастливы.

– Без сомнения. Ты знаешь правила компании «Planteurs-Voyageurs». Суматры: набрать здесь этих несчастных, с которыми торговцы обращаются не лучше, чем со скотом, привезти их на место и превратить в подсобных рабочих, а не в рабов, обращаться с ними как с людьми, щедро оплачивать их труд так, чтобы заинтересовать в получении прибыли.

– Если бы они знали судьбу, которая ожидает их у нас, они бы не отказывались уезжать из этого ада, не правда ли?

– Все верно, но, увы, большая часть из них слышала рассказы об аде, в котором добывается гуано, и об отвратительном обращении с эмигрантами. На десять вернувшихся с небольшими сбережениями приходится сотня тех, кто возвращается на родину в гробу, на борту «корабля мертвецов».

– Наконец-то мы все уладили и теперь смело можем выйти в море.

– Мы отплываем завтра утром… сразу же, как я решу вопрос с шоколадным человечком.

– Если у тебя больше нет дел в этом притоне, мы поднимаем якорь.

– Мне надо сказать пару слов одному из взбешенных игроков, которому я должен вручить наличные до нашего отправления, и я всецело принадлежу тебе.

Молодой человек ловко нырнул в толпу и оставил друга созерцать странный спектакль, разыгрывающийся вокруг него. Среди прекрасных разноцветных фонариков, отбрасывающих причудливые блики на пол и стены, волновалось море людей самого разного цвета кожи, возраста и толщины. Многие из них напоминали фигурки, сошедшие с расписной ширмы. От столов, где в изобилии были расставлены микроскопические емкости с яствами китайской кухни, отходили мужчины, наряженные в блестящие шелковые куртки, порой весьма засаленные, потряхивая тонкими косичками, доходившими почти до пояса, с лицами, одурманенными опиумом, с улыбками слабоумных, они укладывали свои животы на края ломберных столов.

Играли в «Макао». Эта игра хорошо известна во Франции. Обычно она идет между банкующим и любым количеством игроков-понтёров. Для игры используют одну или несколько карточных колод. Банкующий сдает каждому из игроков по карте, которую никто не должен видеть. Затем понтёр объявляет: «достаточно» или «карту, пожалуйста», в зависимости от того, насколько его карта приближена к «девятке». После этого первая карта, как и последующие, если они были необходимы, открываются. Если понтёр получил «картинку» или набрал более девяти очков, значит, он «лопнул»; проигравший бросает карты на стол и отдает свою ставку банкующему, который вскрывается последним и поэтому легко решает, прикупать ему еще карты или нет. Если банкующий «лопнул», он выплачивает каждому игроку сумму, равную его изначальной ставке. Обычно же банкующий собирает деньги с каждого понтёра, у которого оказались более «слабые» карты. Если игрок с первого раза получает «девятку», то он автоматически выигрывает и банкующий выплачивает ему тройную ставку. «Восемь» и «семь» соответственно оцениваются в две и одну ставки.

Богатые торговцы, выходцы из Южного Китая, с острова Хайнань, из Гуандуна, из Фуцзяня и даже из Цзянси, Юньнаня и Шэньяна приезжали в португальский ад удовлетворить всем известную страсть к азартным играм. Вне всякого сомнения, Макао можно было назвать Монте-Карло Дальнего Востока; во всем Китае только здесь игра была разрешена официально: Сыновья Неба позаботились о том, чтобы строго-настрого запретить ее в своих государствах!

Помимо жителей Поднебесной, которые явно пребывали в большинстве, в зале находилось около двух или трех дюжин донов Бартоломео де Монте, причудливо разряженных по европейской моде. Темнолицые, словно злодеи-предатели из мелодрамы, эти полукровки все как на подбор бахвалились огромными шпагами, каждая из которых принадлежала автору «Лузиады»; было здесь и несколько настоящих португальцев из Европы в сияющей униформе правительственных служащих, а также несколько американцев с козлиной бородкой, квадратными плечами, голосом, сиплым от виски, – в основном, офицеры судов, перевозящих кули.

Шестидесятилетний банкующий с длинными седыми волосами, собранными в хвостик, в огромных очках, с отвислыми губами, с бородкой, заплетенной в шесть косичек, с ногтями невероятной длины, ловко тасовал карты, засаленные, как воротник сюртука судебного исполнителя. Покачивая справа налево, слева направо и вверх вниз головой китайского болванчика, он бросал сквозь стекла очков внимательные и жадные взгляды на пачки банкнотов, груды фунтов стерлингов и долларов, не пренебрегая таэлями и скромными сапеками.

Безраздельно увлеченный своим делом, мужчина, не теряя ни крупицы карикатурной степенности, одной рукой кидал удвоенные или утроенные ставки счастливым понтёрам, а другой, с гребком из слоновой кости, собирал деньги, которые ему подарила удача. Абсолютно невозмутимый среди невероятного шума, производимого гнусавыми негармоничными голосами жителей Поднебесной, позвякивающими словно потрескавшиеся колокольчики, банкующий алчно сгребал и сгребал деньги. На его лице застыла наглая усмешка. Настолько наглая, что некий американский капитан, полностью истощивший свой массивный кошель, перестал играть и принялся самым внимательным образом следить за маневрами крупье. После получаса наблюдений соотечественник Кожаного Чулка что-то заметил. Он лениво поднялся и, не торопясь, не производя лишнего шума, – казалось, будто бы американец ступил на тропу бизонов, пролегающую по Дикому Западу, – подкрался сзади к банкующему.

– Каторжник!.. Шулер!.. Грязный пес!.. Ворюга! – взревел капитан громовым голосом, который заставил смущенно замолчать потрескавшиеся колокольчики.

Затем железной рукой, привыкшей управлять штурвалом, моряк схватил банкующего за хвост из седых волос, грубо выдернул китайца из кресла, так, что тот полетел кубарем на пол. Не прекращая сыпать проклятиями, американец вытащил длинный нож и три или четыре раза полоснул им по многослойной тунике, прикрывавшей жиры жителя Поднебесной.

О чудо! Ткань под натиском стали лопнула, и на пол хлынул водопад «семерок», «восьмерок» и «девяток», что вызвало взрыв возмущения среди игроков, которые до сих пор считали банкующего старичком кристальной честности.

Сей акт короткой и запоздалой справедливости вызвал всеобщую суматоху, которая все усиливалась и усиливалась, чем не преминули воспользоваться все доны Бартоломео де Монте, кинувшиеся на оставленные без внимания деньги. Но, как оказалось, кинулись все, кроме одного: Фрике, с интересом созерцавший свару китайских болванчиков, неожиданно почувствовал острую боль в правом плече. Молодой человек резко повернулся и оказался лицом к лицу со своим противником, который снова занес нож и примеривался, как бы половчее нанести удар.

Француз перехватил запястье нападавшего и словно клещами сжал его. Мулат, ощутивший, как трещат кости его руки, принялся истошно вопить, умоляя:

– Смилуйтесь!.. Сеньор!.. Ай-ай-ай! Вы сломаете мне руку…

– Мерзавец, – зло выкрикнул Фрике, – тебе мало того, что ты меня обворовал, ведь совсем недавно именно ты занимал место старого шулера, так ты еще и зарезать меня решил?!

– Смилуйтесь!.. Я едва вас задел. Какой-то желтолицый… падая… отвел удар… я вас ранил лишь слегка… смилуйтесь.

Незамысловатость подобного доказательства развеселила молодого человека, и он ослабил пальцы.

– Гнусная макака, – продолжил он, то ли злясь, то ли смеясь, – я могу раскроить тебе череп ударом каблука или пригвоздить тебя к стене, как чучело совы… но я довольствуюсь тем, что разоружу тебя… давай нож… шпагу и проваливай… чем быстрее, тем лучше.

– Ты не прав, матрос, – вступил в разговор подоспевший Пьер ле Галль, который, пробираясь к своему другу, растолкал направо и налево жирные животы в стеганых куртках; понтёры верещали, словно стая ощипанных соек. – Ну, ладно, если уж ты так решил… Идем, готовься к повороту. Отдать паруса. Полный вперед. Ведь завтра нам вставать ни свет ни заря. По крайней мере, твоя рана не слишком серьезна?

– Обычная ссадина.

– Отлично. «Прощай, уходим в море…».

И два друга покинули игорный дом, все еще сотрясаемый грохотом, и направились к месту своего временного проживания, которое Пьер ле Галль именовал весьма непочтительно: «корыто».

Что правда, то правда: нелегкая вещь сориентироваться в запутанном лабиринте темных, узких и крутых улочек Макао, напоминающих водосточные трубы. Эти улочки скользили меж гранитных домов, чьи окна украшали решетки, напоминающие решетки на дверях тюрем, ползли по скалистым уступам, извивались по склонам восьми или десяти гор, на которых были возведены крепости Святого Франциска в Барре, Святого Иеронима в Гуиа, Святого Павла в Бом-Парто, Святого Иоанна и т. д. Город Макао был основан в 1557 году португальцами, после того как в 1516 году Перестрелло открыл реку Кантон. Население Макао, расположенного на оконечности одноименного полуострова, сегодня насчитывает 125 000 китайцев и 2 500 португальцев. Отлично укрепленная португальская часть города с редутами, ощетинившимися пушками, отделена от китайской части Макао внушительной стеной, которую бдительно охраняют солдаты-европейцы, попасть за нее ночью можно, лишь зная пароль. Два наших приятеля, не имеющие проводника, плутали по темным закоулкам, преследуемые ночными бродягами, которые не задумываясь ограбили бы французов, если бы их не смущал уверенный вид друзей и огромная шпага дона Бартоломео де Монте, которую Фрике держал в руках. Время от времени юноша делал шуточный выпад, что позволяло заподозрить в нем виртуозного фехтовальщика.

Через некоторое время Пьер ле Галль полностью исчерпал словарь морских ругательств, а Фрике так и не смог взять курс на «корыто». В какой-то момент друзьям показалось, что они слышат высокий дребезжащий голосок португальского мулата, которому вторил мужской раскатистый голос.

– Не нравится мне эта затея, – ворчал низкий голос. – …Уж лучше я это…

Французы сделали несколько шагов, и им показалось, что они различают массивную фигуру американского капитана, которая тут же исчезла в непроглядной темноте переулков. Короче, вся ночь прошла в безрезультатных поисках «корыта», и лишь ближе к утру счастливый случай привел приятелей к округу Монте, где находился «Барракон», или перевалочный пункт китайских эмигрантов. Гостиница, в которой остановились французы, размещалась прямо напротив, около развалин старого монастыря иезуитов.

Первым человеческим существом, которого встретили Пьер ле Галль и Фрике, оказался все тот же чертов португалец. Он выходил из «Барракона», неся в руках пухлый кошель, набитый металлическими дисками.

С бесстыдством, которое одновременно казалось гнусным и комичным, странный тип подошел к Фрике и осведомился о драгоценном здоровье Его Превосходительства; затем, без сомнения, успокоенный ответом молодого француза, мулат медленно удалился, недобро улыбаясь.

– До свидания, сеньор, прощайте и примите мои извинения. Поверьте мне, вы никогда не забудете вашу встречу с доном Бартоломео де Монте.

Пьер ле Галль и Фрике направились в контору торговца людьми. Это место, где велись торги «человеческим скотом», на первый взгляд, не выглядело отвратительным, а напротив, поражало изысканностью убранства. Пьер ле Галль, хорошо разбиравшийся в данном вопросе, утверждал, что помещение с затейливой деревянной обшивкой, с роскошными фарфоровыми вазами и цветами, с мебелью красного дерева, напоминает каюты первого класса трансатлантического парохода.

Но все эти массивные двери из красного дерева открывались в грязные коридоры, где теснилось множество людей, терзаемых паразитами, одетых в жалкие лохмотья, истощенных болезнями, голодом и лишениями; все эти бедняги ожидали скорой отправки в дальние страны.

Военнопленные из провинций Южного Китая или рыбаки с побережья, похищенные пиратами, – все они стали собственностью «торговцев людьми», у которых имелись эмиссары в каждом порту. Именно эти бедолаги составляли добрую треть «эмигрантов». Ко второй трети относились те несчастные, которые умирали с голоду в родном краю и прельстились на лживые посулы вербовщиков, восхваляющих чудеса Эльдорадо, что зовется Островами Чинча. В последнюю треть входили иностранцы – и вряд ли это добавит чести европейскому обществу, которые сами отыскивали китайских дельцов, открывавших им двери в официально разрешенные игорные дома. Тысячи игроков, мечтающих испытать удачу! Что же происходило дальше? Девяносто процентов из них спускали все свое состояние за несколько дней. Тогда китайские дельцы предоставляли проигравшимся кредиты, кормили их, а затем, когда наступал роковой час расплаты, должники становились заложниками этих кровавых ростовщиков, которым португальский закон предоставляет право лишать свободы за долги.

Следует заметить, португальское правительство, руководствуясь благими намерениями, внимательно следило за так называемыми «добровольно нанимающимися» рабочими и старалось, насколько это возможно, смягчить судьбу эмигрантов. Но разве можно требовать от разорившихся должников свидетельство о месте рождения, когда торговцы получают от тридцати до пятидесяти франков «за голову»? И когда «прокурадор», португальский судебный чиновник, приходил и спрашивал у несчастных, по своей ли воле нанимаются они на работу, те неизменно отвечали: «да». Разве кто-нибудь захочет вновь попадать в зависимость от вербовщиков и мандаринов, получивших огромные взятки? Бедняки отлично знали, если они откажутся уезжать, то попадут в лапы безжалостной триады палачей: мелкие чиновники, посредники и мандарины будут мучить их до тех пор, пока не прозвучит фатальное «да».

Но если десять тысяч китайцев, ежегодно уезжающих из Макао в Кальяо, и пять тысяч рабочих, отправленных в Гавану, испытывают на себе грубое обращение новых хозяев, то французские колонисты Гайаны, Антильских островов или Кохинхины обращаются с работниками вполне по-человечески, и кули, услышавшие, что имеют дело с французами, покидают родину с неизменной готовностью. К несчастью, те, кто попадают в наши владения, составляют ничтожное меньшинство.

Итак, как было сказано раньше, Пьер ле Галль и Фрике прибыли в Макао по поручению некой французской компании в поисках сотни рабочих. Друзья должны были объяснить труженикам, что им улыбнулась удача.

Судно, нанятое для транспортировки эмигрантов, оказалось кораблем смешанного типа, водоизмещением в восемьсот тонн; оно было оснащено тремя парусными мачтами и машиной в двадцать лошадиных сил. Корабль был построен в Америке, но из соображений деликатности судовладелец наделил судно китайским именем. Оно звалось «Лао-Цзы». Кроме того, капитан велел нарисовать на корме огромный глаз, призванный уберечь команду от сглаза, – подобные рисунки украшают китайские джонки. На этом весьма эфемерная связь корабля с Поднебесной заканчивалась.

Все формальности, связанные со вступлением кули во владение, были улажены, и все документы, касающиеся погрузки рабочих, подписаны обоими французами. Откупщик, который, следует заметить, уже выплатил по пятьдесят франков за каждого китайца своему посреднику и триста франков вербовщику, выстроил кули перед португальским прокурадором. Колониальный судья спросил у каждого желтолицего работяги, уезжает ли тот по своей воле: «да» или «нет»? Большая часть тех, кто во время предыдущего «допроса» ответили «нет», поспешили утвердительно качнуть головой, чтобы поскорее освободиться от постыдной опеки хозяев «Барракона». Нередко из пятисот китайцев, опрошенных португальским уполномоченным, сотня работников в принципе отказывалась уезжать. Но, увы, после более или менее продолжительного пребывания в перевалочном пункте несчастные становились много сговорчивее.

Кули, согласившиеся на отъезд, вновь на неделю помещались в «Барракон», после чего колониальный судья задавал им все тот же вопрос. Некоторые китайцы продолжали колебаться и ждать чуда, вопреки уготованной им судьбе. Из уст других звучало весьма категоричное «да». В конце концов, человеческий груз размещался в трюмах, и на следующий день после подписания контрактов прокурадором судно готовилось поднять якорь. Документ, составленный на двух языках, китайском и португальском, подписывали китайские чиновники, а затем заверяли уполномоченный короля и консул Испании. Приблизительно такой договор выглядел следующим образом:

«Я, такой-то, родившийся в… числа… года… нанимаюсь на работу и обязуюсь трудиться по двенадцать часов в сутки (количество рабочих часов во французских колониях равнялось всего лишь семи) в течение восьми лет на службе у владельца сего контракта. На это время я обязуюсь отказаться от любой свободы.

Мой наниматель берет на себя обязательство кормить меня, ежемесячно выплачивать мне четыре пиастра (20 франков) и вернуть мне свободу в день, когда истечет срок данного контракта».

В обычное время цена китайца – если говорить на языке откупщиков, отправлявшихся в Кальяо, на Кубу или же на острова Гуано, – составляла триста пятьдесят долларов (1,750 франков) и складывалась из следующих цифр: как уже было сказано, пятьдесят франков получал посредник и триста – вербовщик; четыреста франков взимал «Барракон», пятьсот требовал капитан и еще пятьсот – торговое агентство, расположенное в пункте прибытия. Итого – 1,750 франков. И если бы хоть что-нибудь из этих денег перепадало работникам, нанявшимся добровольно, – нет, вся прибыль оседала в карманах бесстыжих барыг проклятого полуострова.

Фрике и Пьер ле Галль, договаривавшиеся напрямую с местной компанией, сэкономили пятьсот франков, которые взимает при прибытии агентство, расположенное в стране назначения. Молодой человек выложил за каждого кули тысячу двести пятьдесят франков, то есть за сотню работников сто двадцать пять тысяч – все состояние его друзей из Суматры.

Покончив с последней и самой важной формальностью, оба приятеля ощутили непередаваемое облегчение: наконец-то они могут не участвовать в этом опротивевшем им спектакле, героями которого они оставались целых две недели, и поспешили на борт «Лао-Цзы». На судне находилось еще двести пассажиров, направлявшихся к голландским владениям на Борнео и Яве.

Трехмачтовый корабль «Лао-Цзы» казался весьма странной посудиной и производил скорее отталкивающее впечатление. Прежде всего, в глаза бросалась отвратительная грязища, царившая на судне; экипаж был весьма разношерстным: по всей видимости, его набирали в самых разных уголках света. Небывалое количество различных товаров громоздилось прямо на палубе: массивные тюки, ящики с провизией, мешки риса, клетки, в которых копошилась и пищала целая орда домашней птицы; птичьему гомону вторило жалобное блеяние баранов и хрюканье «эскадрона» свиней, толпившихся у изгороди, возведенной прямо позади рубки; тут же суетились пассажиры и матросы – именно так выглядело судно, готовящееся к отплытию.

При виде этой истинно американской неразберихи Пьер ле Галль, образцовый моряк, привыкший к аккуратности и чистоте французских военных кораблей, скорчил многозначительную гримасу.

– Дурной кучер у этой лохани, бороздящей соленую воду!.. Бездарный поваренок, – прошептал достойный мореплаватель. – Действительно, надо быть настоящим пиратом Китайского моря, чтобы так испоганить плавучую машину. А экипаж! Ты только взгляни на этот экипаж: здесь и индусы в белых куртках, и черномазые жители Африки, прикрытые фиговым листком, и косоглазые малайцы, и еще двадцать пять или тридцать фигляров с косичками… И это матросы?… Нет, скорее это зверинец!

В этот момент с мостика прозвучало сакраментальное «Go ahead» капитана, и корабль отвалил от пристани.

– Надо же! Надо же! – в свою очередь пробормотал Фрике, глядя на старшего помощника капитана, занявшего согласно расписанию место на корме. – Если я не ошибаюсь, это старший помощник, с которым мы имели дело, пока оставались на суше. Что касается капитана… Ха!.. Черт возьми, это тот самый парень, который вчера в игорном доме устроил взбучку банкующему с загнутыми ногтями.

– Да-да, чистая правда, – согласился Пьер ле Галль. – Интересно, чем этот пират занимался последние две недели?

– Вне всякого сомнения, он ошивался на берегу, обделывая свои делишки.

– Во всяком случае, он достоин своего старшего помощника. Что касается последнего, то я не понимаю, как он мог довести корабль до такого состояния. Палуба заросла грязью, свиньи в загоне учинили форменный кавардак, куски угля прогуливаются по всему судну в компании неряшливых тюков; за руль можно браться, лишь надев перчатки, а корабельные шлюпки одна грязнее другой, да еще ко всему прочему забиты какими-то свертками!

– Наш пират экономит место. Трюм и нижняя палуба переполнены иммигрантами, его посудина с трудом вмещает столько людей. Поэтому он предпочитает оставить продовольствие на палубе, чтобы не загружать трюмы.

– Ну что же! Станет только чище, если сильные волны пройдутся по просевшей палубе.

Прогнозы славного малого сбылись очень скоро. «Лао-Цзы», преодолев «Сульфурский канал», миновал острова Сико, Патунг, Чунг и Лантао. Вскоре он вышел в открытое море.

Стоял ноябрь. Время, которое лучше пережидать в надежном убежище; с северо-запада дул муссон, принося с берега туман, клочья которого плавали в воздухе. Море, и так неспокойное в этих местах, бесновалось, накатывая невысокие, но сильные волны. Судно крутилось каким-то невероятным образом, а палуба, на которую то и дело обрушивались тонны воды, быстро превратилась в безымянное болото.

Капитан, уверенный, что все идет наилучшим образом, прогуливался по мостику с довольным видом, ежеминутно сплевывая желтую слюну.

– Да что же это такое! – раздраженно проворчал Пьер ле Галль. – Неужели эта морская свинка не собирается ставить паруса? Это помогло бы выровнять корабль, иначе несчастные люди, заключенные в трюмы, в ближайшее время превратятся в кашу. Сейчас самое время действовать!

В тот же момент прозвучал свисток, и рой китайцев с косичками, пронзительно крича, ринулся к рангоуту, матросы завертелись, словно флюгеры, вокруг бакштагов, удерживая трос зажатым между пальцами ног. Грот, фок и большой кливер были ориентированы левым галсом, и судно прекратило крутиться.

Весь этот маневр, полностью соответствующий пожеланиям Пьера ле Галля, тем не менее совершенно не удовлетворил французского морского волка.

– Ничего не понимаю, – сказал он Фрике, – однако у меня еще нет помрачения рассудка. Мы идем не тем курсом. Сейчас ноябрь. Северо-западный муссон дует уже целый месяц, мы должны идти на Сингапур при попутном ветре. Между тем мы идем левым галсом, как будто бы направляемся к Филиппинам.

– Что ты хочешь, что бы я тебе ответил, матрос? Ты же отлично знаешь, что я ничего не смыслю в управлении парусами.

– Тогда поверь мне, происходит что-то непонятное.

– Ба! Наш пират не может быть таким профаном в навигации. Вероятно, у него есть свой план. Пойдем вздремнем, а завтра разберемся в том, что происходит.

Спал Пьер ле Галль плохо. Проснулся он на заре, смущенный молчанием двигателя и отсутствием дрожания винта. Вскочив одним махом, моряк устремился на палубу. Увиденное настолько поразило его, что он не удержался от крепкого словца, – ветер так раздувал паруса, что рангоут вот-вот мог не выдержать. Все паруса, включая бом-брамсель, кливер и лисель, чуть не лопались, наполненные дыханием муссона. Судно стонало, прыгая на волнах, мачты трещали под напорами ветра. Лаг должен был показывать не меньше десяти узлов.

«Конечно, не слишком хорошо, ну да ладно, – подумал храбрый матрос, махнув рукой, – это называется поймать попутный ветер. Но почему этот негодяй по-прежнему правит на юго-восток? Что-то нелегко у меня на сердце».

И моряк решил взглянуть на компас. Планка с компасом была размещена на высокой платформе, защищенной от сильных волн, именно туда и собрался подняться Пьер.

– Сюда нельзя, – свирепо пророкотал американский матрос, стоящий около рулевого. На поясе янки красовался револьвер.

– Я хотел бы взглянуть на компас, – холодно заметил бретонец.

– Сюда нельзя, – повторил янки еще более суровым тоном.

Совершенно сбитый с толку, Пьер вернулся на палубу, где встретил старшего помощника, намеревавшегося заступить на вахту. Он сообщил офицеру о том грубом отказе, который только что получил.

– Курс корабля – не ваше дело, – резко ответил офицер. – Вы здесь не на прогулочном пароходе.

– Это я заметил еще вчера, – проворчал Пьер ле Галль. – Ладно… молчок. Поживем – увидим.

И, не добавив больше ни слова, француз спустился в свою каюту. Проснувшийся Фрике увидел, как его друг проверяет патроны в револьвере.

– Э! За каким дьяволом ты это делаешь, матрос?

– Я хочу быть готовым опалить… морду этому жалкому псу, запершему нас в ловушке.

– Черт возьми! Неужели дела так плохи?

– Даже хуже, чем ты думаешь, матрос. Или я сильно заблуждаюсь, или мы попали в передрягу.

– Ба! Такие прожженные парни, как мы, не могут пасть духом в первые минуты грядущей опасности.

– Если бы на кону стояли только наши шкуры… я бы наплевал на это, как на эскадру на луне. Но мы ответственны за жизни наших подопечных, нанявшихся на работу… и за состояние наших друзей.

– Сто чертей! – задумчиво промолвил Фрике. – А ведь ты прав.

– Итак, если все обернется самым худшим образом, я превращу мозги янки в рагу. Хотя здесь уж слишком много американцев.

Наступил час обеда, и оба наши путешественника, несколько озадаченные, отдали дань ужасной смеси из топленого свиного сала, вонючей рыбы, чеснока и острого перца, которую им принесли еще более вонючие и липкие китайцы. Удивительное дело, съев все это месиво с аппетитом людей, чей желудок привык к любым превратностям судьбы, французы заснули мертвым сном.

Когда друзья проснулись, а спали они, по всей видимости, довольно долго, их окружала кромешная темнота. Их головы гудели, казалось, будто бы череп сжимает тяжелый железный обруч. Ни Фрике, ни Пьер не могли пошевелиться.

– Но, – пробормотал Фрике, голос которого дрожал от ярости, – я встал на якорь, у меня связаны все четыре лапы!..

– Кровь Господня! – взревел Пьер ле Галль, – мы попали в яму для львов.

 

Глава II

Двое достойнейших мужчин под строжайшим арестом. – В которой Пьер ле Галль осыпает себя упреками, настолько же красочными, насколько незаслуженными. – Бретонский моряк и мысли не допускает, что его будут кормить с ложечки. – Замыслы бандитов. – Ужасные угрозы. – Почему пират не выбросил двух пассажиров за борт? – Два пути из Макао в Сидней. – На всех парах через рифы. – Отчаянный маневр. – Непоправимая авария. – Прощайте, добрые деньки. – На коралловом рифе. – Гибель судна. – Капитан, который первым покидает гибнущий корабль. – То, что происходило в глубине трюма в то время, когда «Лао-Цзы» был выброшен на берег. – Побег эмигрантов.

Фрике был совершенно прав, а вот Пьер ле Галль ошибался. Оба друга действительно оказались пленниками, но находились они вовсе не в яме со львами, а в их собственной каюте.

Мощный наркотик парализовал небывалую силу атлетов и свел на нет любое сопротивление, которое могло бы дорого стоить людям, пришедшим пленить французов.

Только тот, кто вел жизнь, полную приключений, и всегда держался настороже, сразу же мог трезво оценить безвыходность сложившейся ситуации.

Именно поэтому Фрике и Пьер лишь для проформы проверили надежность удерживающих их пут, а затем, убедившись в тщетности усилий, застыли в неподвижности.

Первым нарушил молчание Фрике.

– Пьер, – сказал он тихо, – я простофиля. Еще вчера я должен был задуматься над твоими словами и принять все меры предосторожности.

– Много бы ты мог сделать!

– Разумеется.

– Каким же это образом, сынок?

– Ха! Черт побери, я бы схватил за шиворот старшего помощника, а в это время ты взял бы в оборот капитана. Затем мы бы посадили на якорь обоих пройдох, спрятав их в надежном месте, после чего тебе бы ничто не помешало взять на себя командование кораблем, вернуть судно на верный курс и по прибытии в пункт назначения сдать обоих янки местным властям.

– Конечно, твой план неплох, матрос, и я не сомневаюсь, что мы действительно смогли бы их скрутить и что оба пирата не слишком много бы весили, вися на абордажных крюках, которые мы зажали бы в кулаках. Но… это было бы слишком рискованно.

– И в чем заключается твое «но»?

– Прежде всего, ты не взял в расчет пятерых или шестерых американских матросов. Настоящая свора безбожников, которые ходят, едят и даже спят с револьверами на боку; плюс люди, находящиеся в машинном отделении, которых мы еще не видели. Я полагаю, что добрая треть из них – белые. Что же касается экипажа всех цветов кожи, то я не знаю, на каких языках говорят эти бедолаги, и я бы не смог с ними объясняться, тогда бы мне пришлось командовать с горем пополам… В итоге, как видишь, сынок, мне придется вернуться к тому, что я уже сказал. Это было бы слишком рискованно. Подумай немного… Управлять судном вдвоем… та еще работенка. Нет, я не утверждаю, что это невозможно. Будь у нас время, вероятно, наша затея и удалась бы, но вот так сразу, с наскока… Плюс ко всему мои предположения насчет изменения курса не подкреплялись никакими очевидными доказательствами. И наконец, вся эта дьявольская ответственность, связанная с несчастными чертягами, которых мы должны доставить на место в целости и сохранности.

– Эх! Гром и молния, я не забыл о них, и это злит меня еще больше. Я могу лишь без конца повторять тебе то, что сказал вчера: «Ах! Если бы на кону стояли только наши шкуры!»

– Вот это верно. Даже когда у меня появляются свои собственные средства, я тут же глупею; и сразу же спешу избавиться от них, стоит мне ступить на твердую землю… А уж если речь заходит о состоянии других людей… Я ничего не слышу и ни вижу – так боюсь попасть впросак. Мне кажется, что у меня в груди вместо сердца куски пакли и что мои мозги заменили на полный горшок корабельной смолы.

– Подводя итог и поразмыслив над тем положением, в которое мы попали, можно быть совершенно уверенным, что нас облапошили, как последних простофиль. Я отчетливо вижу, что в этой игре замешан пират, который командует этими морскими разбойниками.

– Гром мне в паруса! Это же так очевидно! Надо же быть таким глупцом! Я один виноват во всем случившемся! Старый пингвин! Тюленья башка! Распоследний олух!.. Сухопутный болван!.. Вместо того чтобы трещать, как попугай, я должен был завязать свой проклятый язык на сотню морских узлов! Если бы я не болтал о смене курса, если бы не интересовался компасом, а смотрел в оба, то этот проклятый безбожник даже и не подумал бы пришвартовать нас в этой каюте, как юнг, загулявших по кабакам.

– Утешься, матрос, – вступил в разговор Фрике. – Видишь ли, вся эта авантюра была задумана давным-давно, будь уверен. Теперь-то я понимаю, что американец никогда и не намеревался доставить нас до места назначения. В тот самый день, когда мы договорились с главным помощником капитана о транспортировке кули, эти двое мошенников замыслили недоброе и решили присвоить наших людей для дальнейшей перепродажи. Чуть раньше, чуть позже, на нас бы все равно напали из-за угла. Просто твое любопытство ускорило события. Мне тут в голову пришла еще одна идея. Было бы странным, если в этом деле не оказался замешанным зубоскал по имени Бартоломео де Монте. Ты помнишь его последние слова и недобрую улыбку?

– Ты прав! Я как сейчас вижу его лицо, будто перемазанное дегтем, и рот макаки, кривящийся в усмешке… Если я когда-нибудь вернусь в Макао, то начну с того, что вышибу дух из этого подонка.

– Итак, – продолжил Фрике, – я нахожу, что ситуацию трудно назвать веселой. А еще я хотел бы сменить позу. У меня все тело затекло.

– Бедный парень… – В голосе Пьера ле Галля послышалось искреннее сострадание. – Сразу видно, что ты не привык к подобным вещам так, как я. В молодости я был любителем прошвырнуться по кабакам и поэтому не раз имел возможность познакомиться с «игрушками» командира батареи. Ах! Его обращение трудно назвать нежным… За малейшую провинность – бац! – и в железо или шесть часов кряду несешь вахту впередсмотрящего привязанный к «вороньему гнезду»… И это не мешало нашему старому вояке готовить отличных матросов. Видишь ли, сынок, тебе следует терпеливо сносить боль. Наше счастье, что этому проклятому безбожнику не пришло в голову посадить нас в разные каюты, и мы можем нести трудную вахту вдвоем.

Пока шла эта тихая беседа, рассвело. Слабый бледный свет, проникающий в каюту через иллюминатор, позволил обоим друзьям увидеть, как выглядят их путы. Да, они были обездвижены, но не с помощью железных оков, а с помощью крепких швартовых канатов, которые хотя и были не такими тяжелыми, как кандалы, все равно пресекали в корне любую робкую попытку мятежа.

Вскоре наступил час обеда, и заключенные уже начали гадать, собираются их кормить или нет, когда дверь каюты распахнулась и на пороге возник маленький китаец с огромным солдатским котелком, наполненным рисом, в котором плавали кусочки сомнительного вида, судя по всему мяса.

– Надо же, – воскликнул Фрике, – котелок. Это явление жителя Поднебесной с отвратительной жратвой заставило меня вспомнить мое первое приключение с доктором Ламперрьером на берегах Огове: тогда местные черномазые людоеды засунули нас в клетку для откорма скота, чтобы впоследствии съесть.

– А ну молчать! – раздался резкий окрик на английском. В дверном проеме маячила фигура американского матроса, вооруженного полукопьем.

– Ты только взгляни! – тихо прошептал Пьер ле Галль, – часовой. Вот чума, капитан оказывает нам честь, держа под строжайшим арестом!

Китайчонок, дрожа от страха, сделал несколько шагов вперед, запустил ложку в котелок с варевом, а затем поднес ее к бородатому лицу старого матроса.

– Это еще что такое! Да он издевается над нами, этот распроклятый язычник! Он поручил меня заботам кормилицы, меня, Пьера ле Галля, родившегося в Конке, бывшего старшего матроса, канонира «Молнии», рулевого с патентом, который в жизни не знал другой соски, кроме доброй бутыли с самогоном после удачного маневра, и который в течение тридцати лет распивал вино с баталером.

Китаец, сразу же поверивший в решительный отказ бретонца, предложил ложку Фрике, и молодой парижанин, преодолевая отвращение, неохотно проглотил ее содержимое. Житель Поднебесной методично зачерпывал еду и механически подносил ложку ко рту француза до тех пор, пока Фрике знаком не показал, что уже наелся.

Вновь наступила очередь бретонца.

– Давайте, ешьте, – прошептал китаец с комическим смирением, – так надо… давайте же.

После этой не слишком разнообразной, но достаточно оригинальной трапезы китаец уже собирался уходить, когда Пьер ле Галль обратился к часовому на плохом английском.

– Эй! Матрос!

Мужчина, не говоря ни слова, сделал шаг в каюту.

– Послушайте, – продолжил пленник, – хотя вы и подрядились выполнять эту дрянную работу, вы все-таки моряк, а значит, знаете, что после жратвы и даже перед жратвой любой матрос не откажется от табака. Вы не могли бы отщипнуть немного от вашего свертка табачных листьев и дать мне хотя бы капельку.

Американец пожал плечами, сделал знак китайцу и вышел, так и не открыв рта.

– Животное! – проворчал канонир. – Мне не потребуется завязывать узелок на память, чтобы узнать тебя позже, и уж поверь, там посмотрим, какой танец я заставлю тебя сплясать. Ну, ладно, обойдемся без табака.

Прошло пятнадцать томительных дней, а положение обоих заключенных нисколько не изменилось, и страдания их становились все более невыносимыми. Единственной отдушиной для Пьера ле Галля стал «подарок» маленького китайца. Однажды часовой отвлекся, несколько утратил бдительность, и парнишка воспользовался случаем и бросил матросу пакетик табака.

Столь трепетное внимание, свидетельствовавшее о сострадании этого обездоленного малыша, глубоко взволновало достойного матроса.

– Бедный юнга, – шептал умиленный бретонец, – он влачит жизнь каторжника, удары палки сыплются на несчастное маленькое тельце, как частый град; с утра до вечера и с вечера до утра его жизнь похожа на ад, и все равно в его сердце нашлось место для доброго чувства. Его забота подняла мой дух. А это, поверь, немало. Я полагаю, ты также поймешь меня. Я всегда ценил намерения, именно намерения, а не поступки. В действительности, добрые намерения успокаивают мою душу, как будто бы после трех лет плавания я вернулся в Конке и снова вижу утесники дорогой Бретани.

К счастью, проворно брошенный пакетик табака упал прямо рядом с головой канонира. Мужчина схватил его зубами, перебросил на грудь и, после долгих минут сверхчеловеческих усилий, развернул, затем набил щеку прессованными листьями табака и принялся с наслаждением жевать.

– Настоящий бархат, матрос, леденец. Жаль, что ты не любишь жевать табак! Какой же я дурак! Ведь я бы не смог передать тебе даже крошки табака, как бы ни хотел этого.

– Я счастлив, мой старый друг, что этот пакетик табака смог хоть чуть-чуть облегчить твои страдания, – с трудом ответил парижанин. – В чем я действительно нуждаюсь – это в большом глотке свежего воздуха. Если наше заточение продлится еще долго, я уж и не знаю, что со мной станет. Мне кажется, что моя голова вот-вот взорвется.

– Никаких глупостей, матрос… послушай, главное – спокойствие и твердость духа. Сейчас не время поддаваться приступу лихорадки. Ты меня слышишь?

Прошло еще два дня, наполненных безнадежной монотонностью, и Пьер ле Галль стал серьезно тревожиться о здоровье друга, когда в каюту пленников явился капитан собственной персоной.

– Я предполагаю, – начал он без околичности, – что вы здесь скучаете.

– Есть немного, а как обстоят дела у вас? – иронично поинтересовался бретонец.

– Только от вас зависит, выйдете вы отсюда или нет. Что касается меня, то я иду прямо к цели. Мне дорога каждая минута, и потому я ненавижу долгие разговоры… Times is money…

– Что нам надо сделать? – спросил Пьер.

– Все просто, – ответил американец, обращаясь в основном к Фрике. – Вы продадите мне сотню ваших китайцев… Мне это необходимо.

Молодой человек, находящийся во власти лихорадки, решил, что ослышался.

– Купчая будет составлена на английском и французском языках, вы оба в соответствии с правилами засвидетельствуете ее. Вы ее подпишете…

Пьер ле Галль и Фрике оставались неподвижными, как гранитные глыбы.

– К несчастью, – продолжил американец, – состояние моих финансов не позволяет мне предложить вам адекватную цену за товар. Жители Поднебесной сегодня дороги на рынке. Плюс ко всему, мне нравится сбивать цены. Тысяча долларов за сотню кули – я полагаю, вам двоим хватит этой суммы.

– Пять тысяч четыреста двадцать франков, во французских деньгах, – холодно уточнил бретонец.

– Yes, – согласился капитан. – Я высажу вас на берегу Австралии, недалеко от Сиднея. Оттуда вы легко сможете добраться до колониальных владений и вести достойное существование с выручкой от продажи кули.

– А! Так мы идем не на Суматру, а в Австралию?

– Yes.

– А если подобная сделка нас не устраивает? – поинтересовался бледный Фрике, сжав зубы и прилагая сверхчеловеческие усилия, чтобы сдержать возмущение, рвущееся наружу.

– Я, скрепя сердце, был бы вынужден оставить вас здесь без еды и питья до тех пор, пока вы не стали бы более сговорчивыми.

– Вы последний негодяй!

– Таков уж мой метод решения проблем. Ваше замечание бесполезно. Times is money! Как же болтливы эти французы! Итак, каков ваш ответ?

– Если бы путы позволяли мне хоть чуть-чуть пошевелиться, я бы плюнул вам в лицо… Вот мой ответ.

– By God! Как вы эмоциональны, молодой человек. К счастью, я на это не способен. Я мог бы приказать привязать к вашим ногам чугунное ядро и выкинуть вас за борт, но это не способствовало бы подписанию договора о продаже, который мне со-вер-шен-но необходим, – холодно заявил капитан, с угрозой растягивая последние слова. – Я вернусь через два дня, чтобы узнать, какое решение вы приняли. Без сомнения, строгий пост поможет вам стать сговорчивее.

Закончив речь, американец вышел.

– Надо же, – прорычал Пьер ле Галль, – и подобные мерзавцы, больше похожие на кайманов, чем на людей, управляют кораблем. И это моряк… более того – капитан!.. Даже малайцам, этим профессиональным пиратам, и то стало бы стыдно. Да, матрос, наши дела совсем плохи.

– Напротив, я нахожу, что ситуация скорее улучшается.

– Что за бред! Ты сбился с курса?

– Не бойся, теперь совершенно ясно, как будут развиваться события.

– Что верно, то верно: рано или поздно мы умрем с голоду. Отныне – это вопрос времени.

– Пьер, старина, ты один из лучших наводчиков «Людовика XIV», но ты, как новичок-растяпа, пропустил бакен, расположенный менее чем в пяти кабельтовых.

– Скажи мне, сынок, что я упустил?

– Неужели ты не видишь, что этому проклятому кашалоту позарез нужны наши кули. Но просто так забрать их себе он не может. Речь идет исключительно о продаже. Контракт составлен на наше имя испанскими и португальскими властями, и составлен в трех экземплярах. Один остался у правительства Макао, второй – попал в лапы пирата, третий – принадлежит нам. Итак, капитан может действовать лишь согласно закону, иначе при встрече с английскими чиновниками ему грозят серьезные неприятности и даже виселица. Служащие Великобритании сильно не любят шуток подобного рода. Они обязательно потребуют документ, свидетельствующий о продаже кули, подлинный документ, на котором будут стоять наши подписи. Если они усомнятся в бумагах, на судно пирата будет наложено эмбарго, а сам он отправится в «рай» для каторжников чесать паклю или будет скакать на месте, на лопастном колесе, которое англичане называют «treadmill».

– Ба! Вот как!

– Ты действительно думаешь, что если бы он мог поступить иначе, он давно бы не отправил нас за борт, не спрашивая нашего позволения? Уморить ли нас голодом или убить иным способом – от нашей смерти капитан не получит никакой выгоды. Он не сможет причалить к берегам Австралии, потому что пункт назначения судна – Суматра.

– Знаешь, сынок, ты рассуждаешь о делах, как чиновник с пятью нашивками… Странно! Ты слышишь?

– Что?

– Шум винта. Мы идем под парами.

– Какого дьявола может означать эта перемена?

– Есть не так уж много объяснений. Ветер стих или изменился на встречный, и янки не желает терять время.

Это событие, кажущееся, на первый взгляд, столь незначительным, повлекло за собой серьезнейшие последствия, изменившие дальнейшую судьбу двух французов.

Вот что произошло с момента их заточения.

«Лао-Цзы», с избытком снабженный парусами, – а подобная чрезмерность всегда была свойственна американцам, которые никак не желали понять, что одно из качеств, необходимое морякам, – это осторожность, – взял обычный курс, каким следуют все суда, отправляющиеся из Макао в Сидней.

Этот курс предполагает, что сначала корабль плывет на юго-восток, прямо на Лусон, самый большой остров Филиппинского архипелага, минует порт Болинао, расположенный на западной оконечности острова, преодолевает канал, отделяющий Лусон от Миндоро, проходит мимо острова Панай и движется с севера на юг по Мидорскому морю. Затем судну следует пройти западную оконечность острова Минданао и пересечь архипелаг Сулу, двигаясь мимо острова Басилан. Затем корабль должен держать курс строго на юго-восток, миновать остров Жилоло, преодолеть 130 меридиан восточной долготы в месте его пересечения с 3° северной параллели и форсировать экватор, не теряя из вида группу Анахоретских островов. После этого необходимо обойти группу островов Новой Ирландии и Соломоновы острова, которые напоминают о славной эпохе морских экспедиций д’Антркасто, Бугенвиля и Лаперуза – достойных конкурентов Кука и Байрона, и двигаться вдоль острова Сан-Кристобаль, находящегося на 167° восточной долготы и 10° южной широты, затем надо взять прямо на юго-запад, чтобы добраться до Сиднея, расположенного на 148° 30́ западной долготы и 35° 56́ южной широты.

Таким образом, путь в Австралию напоминает огромную букву «S», верхняя точка которой находится в Макао, далее линия змеится через часть Малайзии и Меланезии, для того чтобы в конечном итоге упереться в Сидней. Конечно, это наиболее долгий путь. Корабль преодолевает приблизительно 9 000 километров, столько же надо проплыть, чтобы добраться из Сен-Назера в Панаму, но это – самый надежный путь.

Примерно половину пути кораблю сопутствовала удача, достойная лучшего применения. «Лао-Цзы», подгоняемый муссоном, мчался со скоростью семь-восемь миль в час и достиг архипелага Микронезии, а точнее Анахоретских островов, и уже пересекал линию экватора, когда наступил внезапный штиль.

Капитан, опасаясь, что надолго застрянет в этих местах, приказал спешно разводить пары. Стремясь сэкономить драгоценное топливо и еду, предназначавшуюся пассажирам, американец решил идти кратчайшим путем, то есть следовать на юг по прямой. Его план был следующим: оставить в стороне острова Адмиралтейства, преодолеть пролив Дампир, миновать подводные рифы близ островов Лузансей, оставить в стороне остров Уэл, обогнуть архипелаг Луизиаду и оттуда прокладывать курс на Сидней. Пират не желал «выписывать» огромную дугу, которая являлась частью безопасного пути.

Необычайно рискованный план, и любой даже самый опытный навигатор приступил бы к его исполнению с величайшей предосторожностью. Но наш американец так спешил, что, не раздумывая, выкрикнул привычное «Go ahead» и разогнал судно, как будто бы речь шла о путешествии по Атлантике. Нисколько не заботясь о том, что мадрепоровые рифы громоздятся на пути корабля, ни минуты не колеблясь, несмотря на то что на карте не обозначен ни один из подводных камней, капитан приказал бросить свинцовый лот и помчался, словно намеревался обогнать конкурента на одной из широчайших рек Северной Америки.

Подобные опасные маневры не могли длиться бесконечно. Благополучно проскочив пролив Дампир, янки, не задумываясь, взял курс на архипелаг Лузансей, и тут судно со страшной силой ударилось о скалу, вершина которой возвышалась над водой. Обшивка корабля жалобно застонала, вторя ей, с нижней палубы, до отказа забитой несчастными людьми, раздался громкий вопль ужаса. То ли корабль задел скалу лишь вскользь, то ли достаточно толстый слой воды послужил своеобразной «подушкой» между подводным камнем и килем судна, но последнее почти не пострадало. Корабль качнулся, два или три раза совсем легко задел дно кормовой частью киля и потерял ход, потому что паровая машина остановилась.

Капитан тотчас отрядил двух ныряльщиков, которые через некоторое время доложили, что часть фальшкиля вырвана, но обшивка выглядит целой. Так как пробоины не оказалось, янки нашел, что все «perfectly well», и приказал разводить пары.

Увы! «Лао-Цзы» остался неподвижен, как понтон. Страшный удар о подводный риф, вне всякого сомнения, вызвал серьезные повреждения в машинном отделении, и можно было держать пари, что судно больше не пойдет под парами. В это время поднялся легкий бриз. Капитан задумал этим воспользоваться. Он велел безотлагательно брасопить паруса и продолжать путь, пока механик и его помощники ищут причины аварии парового котла. Результаты поисков не заставили себя ждать: вышел из строя валопровод. К несчастью пассажиров и экипажа, «Лао-Цзы» вновь превратился в обычный парусник.

Прощайте, добрые деньки! Удача отвернулась от судна, и отныне все пошло наперекосяк. Свежий бриз неожиданно превратился в шквалистый ветер. Погода испортилась, небо потемнело. Видимость упала до нуля, и приходилось «идти по счислению». Увы, результаты этого метода частенько бывают ошибочными!

После необратимой аварии паровой машины прошло двенадцать часов. «Лао-Цзы», вопреки все усиливающемуся бризу, шел на всех парусах. Капитан хотел любой ценой скоротать путь: «Times is money!» Трехмачтовое судно, накренившееся на правый борт, развило небывалую скорость и неслось сквозь непогоду, когда спереди, перекрывая шум шквалистого ветра, раздался характерный рев волн, разбивающихся о подводные рифы.

– Готовиться к повороту! – заорал капитан, стоящий на мостике.

Экипаж кинулся по местам, чтобы выполнить этот сложный маневр, от которого зависело всеобщее спасение. Секунда промедления, малейшая ошибка в исполнении команды, и судну – конец.

Погодные условия и близость опасности не позволяли кораблю развернуться носом к ветру, и потому американец попытался повернуть через фордевинд, чтобы выйти из ветра.

Янки приказал положить руль под ветер, выбрать стаксель-шкот, гика-шкот травить, развернуться кормой к ветру. Судно начало изменять свое положение, притормаживать, когда сильнейший шквал развернул его лагом к волне, не дав убрать паруса. Бурное подводное течение поволокло «Лао-Цзы» прямо на рифы, темная масса которых виднелась в самом центре полукруга морской пены. Капитан отдал приказ бросить якоря. Напрасный труд. Течение и ветер неумолимо гнали судно вперед, на подводные камни.

Катастрофа была неизбежна. Раздался оглушительный треск. «Лао-Цзы» всем боком напоролся на скопление мадрепоровых кораллов. Тысячи острых кончиков, похожих на зубцы железной расчески, вспороли обшивку и обездвижили корабль, который стал напоминать деревянную гору. Капитан понял, что все потеряно. Не упуская ни минуты, американец собрал всех белых матросов, а их было семеро, позвал старшего помощника и инженера-механика, приказал спустить на воду большую шлюпку, в которую спешно погрузили продовольствие, воду, некоторые навигационные приборы, оружие, документы и все деньги, находящиеся на борту.

Предвидя, что «Лао-Цзы» долго не продержится, что рано или поздно корабль раздробит о рифы, а его обломки рассеются по воде, презренные негодяи даже не подумали организовать спасение несчастных, чьи отчаянные крики раздавались из трюма. Первым корабль покинул его капитан! Лодка, нагруженная в мановение ока, скользнула вниз и тут же направилась в открытое море. Бенгальские, малайские и занзибарские матросы в суматохе метались по палубе – казалось, началось вавилонское столпотворение. Они спешили последовать примеру своего предводителя, пытаясь спустить на воду все судовые лодки. Внезапно душераздирающие крики, доносившиеся снизу, прекратились. Сквозь грозный рокот волн, бьющихся о рифы, были слышны лишь пронзительные крики многонационального экипажа. Неужели три сотни кули, запертые в темном трюме, утонули все разом, погребенные под толщей внезапно хлынувшей воды? Очередная огромная волна отступила, оставив на коралловой отмели поврежденный корабль.

Поспешность, с которой белые удалялись от места кораблекрушения, свидетельствовала о том, что они остро чувствовали грядущую опасность, причем опасность, исходящую не от разгулявшейся стихии. Конечно, отказ от живого груза, представляющего значительную ценность, плохо согласовывался с небывалой жадностью капитана. Но негодяй-американец и его сообщники отлично знали, что кули, претерпевшие нечеловеческие страдания, отупевшие от заточения, станут грозной силой, когда поймут, что жесточайшая дисциплина, царившая на борту, превратилась в одно лишь воспоминание. Сколько экипажей было истреблено в открытом море взбунтовавшимися иммигрантами; они захватывали власть невзирая на железные шипы, рассеянные по палубе и ранящие босые ноги невольников, несмотря на все предосторожности: кули выводили на свежий воздух только по пятьдесят человек, скованных цепями, охраняющие их матросы были вооружены до зубов. Но доведенные до крайности, предпочитающие смерть затянувшейся пытке, люди сбивались в кучи, упирались ногами и руками в перегородки, объединяли усилия, подчиняя движения монотонному пению, схожему с теми звуками, что издают матросы, поворачивающие кабестан, сметали барьеры и устремлялись, словно неистовый поток, в слишком узкие люки.

Но, в конечном итоге, что значит для бессовестного человека смерть жителей Поднебесной и потеря «Лао-Цзы», разве перед отплытием он не предпринял все меры предосторожности и не застраховал судно и груз?

А вот его опасения по поводу бунта оказались ненапрасными. В тот самый момент, когда капитан занимал свое место в шлюпке, массивная перегородка дрогнула, поддалась напору неистовой силы и разлетелась вдребезги, как будто бы ее снес взрыв мощной мины. Из зияющего отверстия, темного, как дно глубокого колодца, хлынул неуправляемый поток – орда воющих и обезумевших мертвенно-бледных существ – существ, наполовину задохнувшихся, но все равно наводящих смертельный ужас вопреки слабости каждого отдельного человека, которая с лихвой компенсировалась количеством взбунтовавшихся иммигрантов.

Нетвердо стоящие на ногах, ослепленные ярким светом усталые люди, невзирая на слабость в членах, онемевших от долгого заточения, собрали последние силы и, спотыкаясь, помчались по накренившейся палубе, смешиваясь с матросами, растерявшимися при виде этого внезапного вторжения.

Первые моряки, попавшиеся под руку взбесившейся толпе, были растерзаны в одно мгновение. Потоки крови пьянящего алого цвета залили палубу, на которой валялись безобразные ошметки трепещущей плоти. Ни одна лодка, за исключением большой шлюпки, не была спущена воду. Иммигранты тут же заметили капитана и собранный им белый экипаж, который что есть силы налегал на весла. Около пятидесяти кули бросились в море, не столько для того, чтобы захватить лодку, сколько отплатить палачам за перенесенные страдания.

Янки были не теми людьми, кто позволил бы схватить себя без сопротивления. Они встретили нападающих градом пуль, затем взялись за сабли и топоры и принялись сносить головы и отсекать руки тех, кто пытался вскарабкаться на борт. Видя тщетность своих усилий, кули вновь повернули к «Лао-Цзы»; в это время шлюпка с беглецами вышла в открытое море. После этого бывшие заключенные, не задумываясь об угрожающей опасности, опьяненные первыми плодами победы, рассеялись по палубе, уничтожая всех и все, что встречалось им на пути. Стремясь утолить жажду мести, обезумевшие кули в припадке дикой ярости громили корабль, служивший им тюрьмой.

…Фрике и Пьер ле Галль по-прежнему находились в заточении в собственной каюте. Во время бегства капитану даже не пришло в голову вспомнить о пленниках.

 

Глава III

Страшные мучения обоих пленников. – На затопленной нижней палубе. – Бред. – Нож!.. – Нелегкий путь к спасению. – Плот. – Да здравствует французский флаг! – «Прощай, уходим в море!» – Уже в четвертый раз Робинзон. – Человек, который больше не считает, сколько кораблекрушений он пережил. – Костер, разожженный самым цивилизованным образом. – Робинзон-Фрике намерен отступить от традиций. – Поимка краба. – Первая трапеза на суше. – Удивление аборигена с кожей цвета сажи при виде двух белых людей. – «Не соизволите ли войти?»

Оба пленника чувствовали, что медленно умирают: их головы пылали, словно в огне, дыхание стало прерывистым, рты пересохли, желудки подводило от голода. Даже первый удар, полученный «Лао-Цзы», практически не вывел французов из полузабытья. Их плотно закупоренная, тесная каюта, прогретая беспощадными лучами экваториального солнца, стала напоминать парильню – парильню, в которой все больше и больше не хватало воздуха для дыхания. К страшным мукам, вызванным жаждой и голодом, прибавилась еще одна пытка – медленное удушье.

– Матрос, – прохрипел Пьер ле Галль, когда судно первый раз наскочило на рифы, – мы… мы… сели на мель…

– Ба! – прошептал Фрике, – значит, наши мучения скоро закончатся.

– Гром и молния!.. Как же это глупо… глотать соленую воду… на нижней палубе… не имея возможности пошевелить ни ногой… ни рукой… как мертвецки пьяный баталер.

Фрике не ответил.

– Матрос… – вновь заплетающимся языком пробормотал мастер-канонир, – матрос!.. Сынок…

– Пьер…

– Почему ты молчишь? Твое молчание пугает меня.

– От каждого произнесенного слова у меня череп раскалывается… Каждый звук отдается у меня в ушах как пушечный выстрел. Однако не беспокойся. У меня еще есть порох в пороховницах, и я работаю, даже если это и незаметно.

Пьер решил, что его друг бредит.

– Успокойся, матрос, – вновь заговорил молодой человек, – не пройдет и двенадцати часов, как у меня будет развязана одна лапа. Черт побери!.. Этот проклятый трос такой же твердый, как мачта большого паруса. Терпение!.. Поживем – увидим, – закончил парижанин, вновь приступив к своим загадочным манипуляциям.

С каждым часом страдания друзей становились все сильнее и сильнее, невозможно подобрать слова, чтобы описать их мучения, и так продолжалось до тех пор, пока морское течение и яростные волны не бросили несчастный корабль на рифы. Удар оказался столь сильным, что всего за несколько мгновений острые коралловые отростки раздробили шпангоут, взломали пояс обшивки подводной части корабля и пробили дыру в корпусе. В образовавшееся отверстие тут же хлынула вода, она прошлась волной по внутренней части судна и, ворча, отступила, унося с собой обломки перегородок и трупы.

Огромная пробоина в правом борту образовалась в непосредственной близости от помещения, в котором были заперты оба друга. Иллюминатор каюты разбился вдребезги, и волна чудовищной силы обрушилась на французов в тот самый момент, когда Фрике, подняв над головой окровавленную и распухшую от трения руку, радостно воскликнул:

– Виктория!.. Один трос уже перетерт… я…

Внезапно хлынувший могучий водяной поток не дал молодому человеку закончить.

На восемь или десять секунд адский шум, царивший на судне, был перекрыт трубным ревом разгневанного Океана, затем, как это обычно бывает во время прибоя, волна с плеском отступила.

Ужасная картина, открывшаяся взору Фрике, заставила смолкнуть триумфальный крик, уже рвавшийся из его горла. Удар, снесший перегородки каюты, вырвал и часть железных креплений, удерживающих койки, на которых лежали мужчины. Ноги и одна рука парижанина оказались свободны. Отсюда и радость Фрике. Но вид Пьера ле Галля, висящего вверх ногами на наклонной плоскости, с лицом, покрытым кровавой пеной, ужаснул молодого человека.

– Пьер!.. Матрос!.. – робко окликнул юноша.

Никакого ответа.

– Пьер!.. Друг мой!.. Мой старший брат!.. Пьер!

И голос несчастного растерянного ребенка, оглушенного водяным молотом, обессилевшего за четырнадцать дней и пятнадцать ночей пыток, полумертвого от голода и жажды, дрогнул, будто бы горло говорившего свело от рыдания.

Но этот душещипательный рассказ никак не про такого закаленного парня, как наш друг Фрике. Не теряя ни единой секунды на бесполезные причитания и вполне справедливо предвидя нашествие очередной волны, молодой человек принялся изо всех сил трясти моряка, не подававшего признаков жизни.

– Давай-ка подумаем, – по привычке Фрике разговаривал сам с собой. – Пьер у меня справа по борту, но именно моя правая рука все еще в западне. Что же делать?… А!.. Отлично, понял, как говаривал мой соотечественник, покойный Лагардер, однофамилец Маленького Парижанина… Мне следует сползти к самому низу моей разбитой койки, перевернуться слева направо и схватить моего старого бедного друга.

– Прекрасно, получилось, – продолжил Фрике и притянул к себе по-прежнему неподвижное тело мастера-канонира, крепко схватив бретонца за рукав блузы.

Парижанин осторожно коснулся рукой лба пострадавшего и заметил чуть выше его левой брови небольшую рану, из которой вытекала струйка ярко-красной крови.

– Пустяковая царапина, если, конечно, у него нет других повреждений. Самое главное – поднять ему голову… Гром и молния, с помощью какого дьявола я его отбуксирую отсюда? Ай!.. Еще волна.

В тот же момент мутный желтоватый поток вновь заполнил узкую каюту. Фрике только и успел упереться в стену, развернуться спиной к пробоине и зажать между коленями тело друга, чтобы уберечь того от нового сильнейшего удара. Костяшки его пальцев побелели от усилия.

– Еще один такой же страшный удар воды, как этот, и моя рука просто оторвется!

Но эта соленая «ванна» заставила бретонского моряка тихонько вздохнуть.

– Он жив! – воскликнул сияющий Фрике. – Он жив… Черт возьми, я отлично знал, что старого просмоленного морского волка, такого как Пьер, не так-то легко отправить в путешествие на тот свет.

Пьер ле Галль шептал какие-то бессвязные слова…

– Тише… дети. Ты прекрасно знаешь, что матросам больше нельзя в трюм… Пусти меня, я тоже хочу взглянуть… каково! Командир батареи… Ты меня слышишь… Гром и молния! Пить!.. У меня так же сухо в глотке, как в зарядном картузе. Надо же!.. Матрос… это ты, сынок? А!..

Внезапно к славному вояке вернулась память, и он обнаружил, что его голова покоится на коленях Фрике, сидящего на корточках в совершенно невероятной позе, которая бы вызвала восхищение у любого натренированного циркового гимнаста.

– Где, черт побери, мы находимся? – спросил Пьер, болезненно морщась.

– В нашей каюте, ей-богу!

– А корабль?

– Сел на мель, получил пробоину, погиб.

– А! Хорошо.

– Без сомнения. Это единственная возможность выбраться отсюда.

– А экипаж… пассажиры.

– Дьявол… откуда же я знаю.

– Что делать?

– Немного собраться с мыслями и убираться отсюда, чем раньше, тем лучше.

– Я не спрашиваю, как лучше, а спрашиваю, каким образом?

– А вот это посмотрим. Чего строить планы, пока мы не выбрались из каюты. Здешняя обстановка не способствует размышлениям, не правда ли?

– Особенно этот проклятый душ, который непрерывно выливается на наши головы.

– Однако у тебя по-прежнему идет кровь.

– Пустяки, царапина. Забавно, похоже на удар ножом.

– Ба!

– Что такое?

– Я не верю своим глазам. Нож, ты действительно поранился ножом! Вот этим самым ножом, – парижанин издал победный вопль. – Он валялся на твоей койке; и ты наткнулся лбом прямо на лезвие. Только откуда же он взялся? Да неважно. Теперь мне не потребуется много времени, чтобы перерезать эти проклятые тросы. Итак, матрос, начнем с тебя.

– Нет. Тебе следует полностью освободиться от пут, чтобы вернуть себе свободу маневра.

– А я тебе говорю, что хочу начать с тебя.

– Достаточно, сынок. Ты теряешь драгоценное время. Никто из нас не лучше и не хуже. Освободи себя. Так надо, я этого хочу, я – старший.

– Пусть будет так, – ответил Фрике и тут же принялся пилить толстый и твердый канат, удерживающий его руку. Парижанин хотел поскорее освободиться и вытащить своего друга из проклятой каюты.

Но к его вящей досаде, невзирая на все усилия, работа продвигалась медленно, бог знает, сколько минут прошло, прежде чем молодой человек, наконец избавившийся от пут, смог заняться матросом, не обращая внимания на периодические вторжения моря.

– Гром и молния! Какие же они жесткие. Вот если бы эта веревочка могла послужить галстуком для тех негодяев, которые нас так «принарядили», вот уж я бы не стал жаловаться на судьбу! А еще этот дрянной нож, чертова жестянка с перевернутым лезвием! Он обжигает мне пальцы, как будто его только что достали из кузнечного горна.

– Будь счастлив, что ты им владеешь, сынок… И давай-ка, поторопись… Что-то у меня темнеет в глазах.

Фрике не нуждался в поощрении. Он трудился с таким упорством, настолько ловко и быстро, что уже после четверти часа ожесточенной работы прочные тросы уступили его напору, хотя выглядели они скорее перетертыми, чем перерезанными. Пьер ле Галль, в свою очередь, оказался на свободе. Мужчина, пошатываясь, поднялся, потянулся, разминая могучие мышцы, вздохнул полной грудью, и широкая улыбка осветила его мужественное лицо.

– Полный вперед! Хватит стоять на якоре… Боевая тревога!.. Приготовиться к отплытию!

– Ты прав, Пьер, и я готов. Хотя маневр обещает быть нелегким, а наш последний обед кажется мне миражом.

– Тогда хватайся за трап, ведущий в камбуз. Было бы неплохо найти миску бобов и кусок сухаря.

– Странно, вокруг такая тишина. Можно подумать, что корабль необитаем.

– Нетрудно догадаться, что этот экипаж каторжников, увидев пробоину в борту, поспешил оставить судно… Вероотступники, гореть им в аду! Небось тут же заорали: «Спасайся, кто может!»

– А пассажиры!..

– Бедняги! Без сомнения, они утонули.

Фрике и Пьер ле Галль ошибались. Выбив дверь собственной каюты, они прошлись по всему судну, потерпевшему кораблекрушение, и увидели многочисленные трупы матросов, но не обнаружили никаких следов китайских кули.

– Им удалось бежать, – сказал бретонец, облегченно вздохнув. – Хотя следует заметить, что не обошлось без сражения. Эх, что и говорить, они поступили честно, эти будущие колонисты Суматры. Но это место напоминает лавку мясника, – продолжил старый моряк, с отвращением разглядывая безобразные ошметки еще трепещущей плоти, которые катались по палубе, подгоняемые волнами.

Триста жителей Поднебесной, прежде чем покинуть судно, безжалостно разграбили его. Они пронеслись по кораблю, как саранча, действуя столь стремительно, что оба узника-француза освободились как раз к окончанию жестокой расправы.

На свое счастье, Фрике и Пьер нашли нетронутую бочку пресной воды и сухари, которые они с жадностью проглотили, хотя продукты пропитались морской водой.

Подкрепившись сей скудной трапезой, достойной святых отшельников, или обычной едой потерпевших кораблекрушение, отважные искатели приключений тотчас принялись разрабатывать план спасения. Пьер ле Галль – знаток морского дела и бывалый путешественник, – прежде всего, унял порыв своего товарища, который радостно принялся тыкать пальцем по направлению полоски земли, видневшейся невдалеке, справа от разбитой шхуны.

– Тише, матрос, тише. Мы собираемся причалить к «Дикой стране», но мы не знаем нравов ее обитателей. Надо бы подумать, как сразу же не попасть в лапы уважаемых любителей человечинки и не оказаться нанизанными на вертел, словно перепелки.

– Надо же!.. Мне это как-то не пришло в голову.

– К тому же, если я, конечно, не ошибаюсь, в этих местах довольно сильное подводное течение, которое может снести нас в открытое море, как сносит в данный момент вон ту пустую бочку, за которой я наблюдаю.

– Мне кажется, твои наблюдения верны.

– И наконец, я могу побиться об заклад, что там, куда мы направимся, нас не будет ждать ужин на семьдесят две персоны, накрытый в уютной беседке, как это бывает у матушки Бигорно, гостеприимной хозяйки из Лорьяна.

– И что же ты предлагаешь?

– Перво-наперво проложить прямой курс к берегу, без приключений высадиться на сушу, не забыв про съестные припасы, и постараться самим не попасть в рагу. Поскольку на борту не осталось ни одной лодки, нам предстоит построить плот.

– Вот это занятие по мне. Оно займет у нас не больше часа. Все, что нам остается, – разыскать в этом беспорядке доски и шесты. Что касается пустых бочек, то в них нет недостатка. За дело, матрос!..

Пьер ле Галль, уже вооружившись топором и пилой, пилил, рубил, связывал, в то время как Фрике, болтающий за четверых, работал за десятерых.

Справедливости ради следует отметить, что славный матрос ни в чем не уступал юному другу: он так же беспрерывно балагурил и трудился как проклятый.

– Каково, сынок! Скоро у нас будет славная посудина… готовая плыть по волнам, как настоящий корабль, только что покинувший верфь. И не страшно, что в данный момент, несмотря на все наше желание, мы даже и надеяться не можем прищемить хвост нашим сбежавшим шутникам, и что наша миссия полетела в тартарары! Ничего, главное – поймать попутный ветер! Мы ведь и так сделали все возможное?

– Без сомнения, и мы не далеко продвинемся, если станем посыпать головы пеплом.

– В добрый час! Будь что будет, и да здравствует веселье! Что касается «наших друзей», ничего, мы еще их догоним. Мы попадали и не в такие передряги, не правда ли?

– Да, конечно.

– Итак, мы стали жертвами кораблекрушения; если когда-нибудь мне выпадет удача бороздить моря на линейном корабле, я смогу рассказать эту захватывающую историю во время вечерней вахты, сидя у орудия. И даже Капустная Кочерыжка и его матрос Кержегю, оба знатные рассказчики, любящие травить байки на полубаке, станут удивленно восклицать: «Ну, ты загнул!.. О!..» Так… все идет как надо… отличная вахта. Послушай, матрос, ты займешься укладкой и креплением грузов, а я тем временем установлю мачту. Кое-какое оружие, боеприпасы, два топора, ножи, провизия, пила, сменная одежда… Карта тоже не будет лишней. Давай-ка складывай все это. Я же теперь должен соорудить на вершине мачты такелажный узел. Вот так… То, что надо. Два конца и параллельные петли, их длина как раз подойдет для того, чтобы образовать ванты и штаг. Вот здесь крепим полотнище паруса, и мы сможем идти галсом, как быстроходный рыбачий баркас Мишеля Треванека, моего старинного приятеля из Конке.

– Все сделано, Пьер. Я полагаю, этого достаточно, мы ведь не собираемся отправляться в длительное путешествие. Держи! Я тут между делом порылся в сундуках с сигнальными флажками и нашел французский флаг…

– Ты весь в этом, матрос, – сказал Пьер ле Галль, на суровом лице которого читалось неподдельное волнение. – Ты не мог не знать, сколько радости мне подарит родной флаг.

Затем матрос с достоинством потянул фал, поднял на мачту небольшой стяг и снял кожаный картуз. Фрике уже обнажил голову перед национальной эмблемой. Оба друга, не говоря ни слова, энергично пожали друг другу руки.

Теперь плот соединялся с покореженным бортом «Лао-Цзы» лишь прочным канатом. Пьер взялся за длинное весло, закрепленное сзади плота и служившее рулем, и подал знак Фрике. Парижанин поднял топор и одним ударом перерубил канат.

– Прощай! Уходим в море! – зычным голосом выкрикнул бретонец.

– Да здравствует Франция! – ответил ему Фрике.

Плот отвалил от корабля и медленно поплыл, гонимый волнами; в это время кормчий умело управлял веслом, чтобы заставить суденышко обогнуть риф, возвышающийся на их пути. Послушный командам друга, Фрике поднял парус, но не выпустил веревку из рук, чтобы тут же начать действовать в случае налетевшего шквала.

Плот, гонимый бризом и морским течением, обогнул верхушку подводного камня и зашел в узкий канал, служивший своеобразным входом в бухту. Глазам обоих путешественников, потерпевших кораблекрушение, открылась удивительная картина. Темные и тяжелые океанские волны будто бы застывали у входа в узкий проход и уступали место спокойным, прозрачным водам, переливающимся всеми оттенками изумрудного цвета. Сквозь зеленую толщу воды просвечивало белое дно, напоминающее нежный атлас. Линии естественного волнореза, обрамленные ослепительно сверкающей пеной, образовывали неправильные концентрические круги вокруг небольшой бухты, защищенной крепкой плоской коралловой стеной, которая бросала вызов ударам разгневанного океана.

До берега оставалось менее пятисот метров. Это расстояние плот преодолел за весьма короткое время, и оба друга наконец ступили на неизвестную землю, затерявшуюся в безграничных просторах моря.

– Ну надо же, – воскликнул неунывающий Фрике, – это уже, по крайней мере, четвертый раз, как я становлюсь Робинзоном… А как обстоят дела у тебя, Пьер?

– О! Я уже потерял счет кораблекрушениям, которые мне довелось пережить.

– Отлично. Значит, ты обладаешь всеми навыками, необходимыми для выживания на пустынном острове. Если ты не против, то давай обследуем наши новые владения и приготовим обед. Я бы с удовольствием перекусил.

– Мне кажется, ты совершенно прав. Тем более, что не пройдет и трех дней, как наш паек станет весьма скудным из-за отсутствия еды.

– В книгах солидных авторов все Робинзоны без исключения добывают огонь с помощью двух деревяшек, которые они трут друг об друга. Крайне неудобный способ, на моей памяти такое удавалось лишь один раз, в экваториальной Африке, где мы были с моим маленьким другом, беднягой Мажесте. Сегодня дела обстоят намного лучше. У нас есть кремни, огниво и несколько метров трута. Вот эти стволы древовидного папоротника вспыхнут, как спички… Прекрасно. Все сделано. Что касается жаркого для Робинзона…

Резкий звук прервал речь парижанина, который схватился за топор и приготовился к обороне. За этим шумом последовал непрерывный треск, подобный тому, который могли бы произвести фарфоровые черепки, дробившиеся тяжелым катком.

Молодой человек осторожно двинулся вперед, дошел до середины рощи гигантских кокосовых пальм и обнаружил… краба небывалого размера, который был занят тем, что весьма оригинальным способом «вскрывал» древесную скорлупу ореха. Не останавливаясь, дабы полюбоваться столь прелюбопытным явлением, которое бы поставили под сомнение многие натуралисты, не покидающие своих кабинетов, Фрике прыгнул, занес топор над огромным ракообразным и, нисколько не страшась двух угрожающих клешней, оглушил краба сильным ударом.

– Готов, дружище, – воскликнул сияющий юноша.

Затем он схватил длинную лиану, в одно мгновение связал ею краба и направился обратно к лагерю, волоча за собой добычу.

– Вот заказанное жаркое, Пьер…

– Э! Судя по всему, сегодня день морепродуктов: «Карманный краб». Такой огромный. Особенно он хорош с луком-шарлотом и масляным соусом.

– Звучит соблазнительно; но так как у нас нет ни масла, ни лука-шарлота, мы будем довольствоваться тем, что просто зажарим его в панцире.

– Тоже неплохое блюдо.

– О! Мэтр Пьер ле Галль, сегодня вы особенно внимательны к собственному желудку. А я и не знал, что вы гурман.

– Сынок, – наставительно начал мастер-канонир, – уж коли мы потерпели кораблекрушение, то не станем отказываться от всех прелестей жизни, которые встречаются на суше. Видишь ли, на земле матрос отправляется в увольнительную. И так как сегодня пришел наш черед – мы свободны в своих маневрах… Вот моя точка зрения.

– И я ее разделяю, матрос. Вот увидишь, когда наш зверь о десяти лапах будет поджарен и съеден, я тут же состряпаю тебе еще какое-нибудь изысканное блюдо. Я отсюда вижу пальмы самых разных видов, не считая саговых и кокосовых. Мы изготовим пальмовое вино, которое заставит тебя забыть вино из камбуза и супы, которые кок сдабривал исключительно жиром со своей тельняшки. О! Я хорошо знаком с жизнью дикарей. Много лет прошло с тех пор, когда я впервые изучил «Робинзонаду».

– Будь по-твоему. Но в ожидании саго и пальмового вина, я полагаю, было бы неплохо дойти до плота и взять немного сухарей и крепкого спиртного; что ты думаешь на этот счет?

– Что ты совершенно прав… Эй! Секундочку, Пьер… погоди-ка немного. Хотя мы разбили лагерь всего в ста пятидесяти метрах от берега, тебе следует вооружиться. Мы ведь не знаем, что здесь за страна, кем она населена. А добрые люди, проживающие в этих широтах, как ты справедливо заметил, весьма неравнодушны к человеческому мясу. Если бы наши желудки не были такими требовательными, мы прошлись бы по округе, но ты сам знаешь пословицу: «Голодное брюхо…

– …к учению глухо». А ты трещишь и трещишь, как попугай матушки Бигорно. Хватит болтать. Я беру ружье и…

– Там! Как я тебе и говорил.

– Надо же, черномазый.

К друзьям бегом направлялся высокий, совершенно голый чернокожий мужчина, вооруженный копьем. Возможно, его привлек аромат краба, варящегося в собственном панцире.

Увидев двух европейцев, абориген остановился как вкопанный, вытаращил удивленные глаза и широко открыл большой рот, демонстрируя частокол черных, как уголь, зубов.

– Гром мне в паруса, какая же уродина этот господин Орангутанг!

– Не соизволите ли войти, – любезно пригласил Фрике. – Вы могли бы оставить вашу алебарду в гардеробе.

 

Глава IV

Чернокожий дикарь с черными же зубами. – Какой аппетит! – Умение поблагодарить после еды – редкая добродетель. – Каким образом платок Пьера ле Галля мог послужить поводом для объявления войны. – Последний пласт азиатского континента и первый пласт земель Океании. – Подводный разлом, разделивший их. – Трудный, но действенный метод, к которому прибег Фрике, дабы изучить географию. – Потасовка с ударами камнями и бой холодным оружием. – Поражение первого экспедиционного корпуса. – Триста зарезанных китайцев.

Чернокожий мужчина испустил горловой крик и медленно приблизился к французам – его движения напоминали движения дикого животного, которое до ужаса боится, но одновременно сгорает от любопытства. Взгляд больших испуганных глаз с яркими сияющими белками метался от одного европейца к другому. Ободренный неподвижностью Пьера и Фрике, дикарь протянул черный палец, сухой, как сучок лакричника, и коснулся лица молодого человека. Затем он легонько потер белую кожу парижанина, как будто надеялся обнаружить под ней привычную черную физиономию. Белый цвет кожи пришельцев буквально ошеломил чернокожего незнакомца.

Когда храбрый островитянин осознал, что странные существа, стоящие перед ним, действительно наделены белым цветом кожи, он отступил на два шага назад, бросил копье, схватился обеими руками за живот и зашелся в приступе безудержного смеха. Затем, охваченный весельем, которое вскоре достигло небывалых размеров, он принялся кататься по земле, кувыркаться, подпрыгивать и в конечном итоге растянулся во весь рост, содрогаясь в странных конвульсиях.

– Он немного фамильярен, но обладает веселым нравом, – заметил Фрике.

– Черт возьми, – невозмутимо ответил Пьер ле Галль, – по всей видимости, он никогда не видел белых людей, и мы должны казаться ему, по крайней мере, выходцами с луны. О! Глянь-ка. Его зубы так же черны, как и его кожа!

– Все потому, что он жует бетель.

– Может быть, пригласим его отобедать?

– Именно это я и намеревался сделать. Наш краб готов, за стол, господа…

Пьер разрубил колоссального ракообразного на две части, срезал большой пальмовый лист, положил на это импровизированное блюдо настоящую груду белого мяса, состоящего из коротких и ароматных волокон, и предложил еду чернокожему, который не заставил себя упрашивать и тут же принялся жадно пожирать угощение.

– Вот так штука! Какой он прожорливый!..

– Его зубы сильно смахивают на гвóздики, можно сказать, что их обтесали абордажной саблей. Б-р-р… пара челюстей, как эти, перекусят ногу взрослого мужчины, словно куриное крылышко.

– Легко верится, что наш весельчак не новичок в подобном деле.

– Как! Уже закончил…

– И, кажется, просит добавки!

– Держи, дружище, мне не в чем тебя упрекнуть, тут еще больше двадцати кило мяса. Давай, ешь, чувствуй себя как дома.

Еще четыре раза подряд чернокожий абориген просил наполнить его «тарелку», пока, к вящей радости терпеливых «официантов», не набил себе живот. Затем, насытившись и осмелев от столь доброжелательного приема, островитянин вновь приблизился к белым путешественникам: на сей раз его заинтересовал Пьер ле Галль, с которого дикарь не сводил больше глаз.

Моряк не мог понять, какой мистической силой вызвано столь пристальное внимание, и в задумчивости вытащил из кармана платок в широкую красную клетку, который он медленно развернул.

Удивление славного дикаря достигло апогея: увидев яркий кусок ткани размером с крупного попугая, он впал в оцепенение. Пурпурные цвета, сияющие перед глазами, очаровывали чернокожего мужчину, гипнотизировали. В конце концов, островитянин не устоял на месте и, подталкиваемый непреодолимым вожделением, протянул крючковатую руку, схватил ткань и изо всей силы потянул ее.

Но Пьер крепко держал свой платок, да и ткань оказалась прочной.

– Убери лапы, парень. У меня только один платок, и я им дорожу. Какого дьявола ты собираешься с ним делать, ведь в твои ноздри вставлена кость шести дюймов длиной? Надо же, – обратился моряк к Фрике, захохотав, в свою очередь, – я все задавался вопросом, на что же он похож, такой вот разукрашенный. И сообразил. Когда я был юнгой, реи бушприта еще были оснащены квадратным парусом, называющимся «блинд». Клянусь, что, глядя на безделушку, которую он таскает вставленной в перегородку носа, невозможно не вспомнить о старой доброй рее бушприта, забытой более тридцати лет назад. Ну да ладно. Это вовсе не повод рвать мой платок.

Но чернокожий дикарь так не думал. Видя, что ему отказывают в предмете его вожделения, он, приободренный любезностью белых незнакомцев, которую, возможно, счел малодушием, отпрыгнул назад, схватил свое копье и нанес сокрушительный удар по ничего не подозревающему Фрике.

Молодой человек машинально отбил удар левой рукой. К счастью, оружие встретило на своем пути закаленное тело иностранца, но сила удара была такова, что наконечник копья раскололся. Безоружный островитянин на секунду застыл, совершенно ошеломленный, затем, резонно опасаясь праведного отмщения и, без сомнения, поразившись неуязвимости людей с белой кожей, проворно развернулся на пятках и бросился наутек. Через мгновение дикарь скрылся в чаще.

– Эгей! Я еще хорошо отделался, – сказал Фрике. – Честное слово, я признателен нашему пирату-американцу.

– Это еще почему, матрос? – спросил Пьер ле Галль, разволновавшийся из-за опасности, от которой его друг спасся столь чудесным образом.

– Все очень просто. Если бы этот безбожник не привязал нас к нашим койкам, то я бы четырнадцать дней и пятнадцать ночей не перетирал бы крюком от моей «кроватки» трос, опутавший мою левую руку. В той спешке, с какой мы спасались, я и не подумал освободиться от этого «браслета» из просмоленной пеньки, в самый центр которого и попало копье этого проклятого черномазого.

– Гром и молния! Нет худа без добра.

– Если бы не этот браслетик, он бы задел мое запястье, возможно, даже перерезал бы артерию, и, кто знает… наконечник копья мог быть отравлен.

– Следует держать ухо востро, не так ли, матрос? Потому что или я сильно ошибаюсь, или же в ближайшее время нас ждет нашествие стаи акул. Мне следовало отдать ему этот проклятый платок.

– Зачем? Эта ткань красного цвета, разделенная на бесчисленное множество кусочков, может послужить нам товаром для обмена. Теперь, когда война объявлена, необходимо, как ты верно заметил, держать ухо востро, чтобы не попасть на вертел. Давайте-ка проведем смотр нашего вооружения. Два топора, две абордажные сабли, которые в случае необходимости превратятся в отличные мачете, два ружья и наши ножи. Неплохо, мы пребываем во всеоружии. Еще хорошо бы вернуться к плоту, чтобы позаботиться о безопасности провизии. Если нас атакуют, мы тут же станем на шпринг в бухте и будем яростно обороняться.

Помня об осторожности, два друга направились к плоту, по дороге продолжая обсуждать первую и столь неприятную встречу с местными жителями.

– Итак, – сказал Пьер, – вот что мы выяснили: эти добродушные весельчаки – людоеды.

– В этом нет никакого сомнения, и я не удивлюсь, если узнаю, что «рея бушприта», торчащая из носа дикаря, на самом деле кусок человеческой кости, превращенный в изысканное украшение.

– Но этот тип меж тем не похож на негра, во всяком случае, ни на одного из тех, которых я видел до сих пор. Я внимательно его рассмотрел и могу со всей уверенностью сказать, что никогда раньше не встречал ему подобных. Прежде всего, он значительно светлее любого африканца, а его волосы напоминают огромную щетку, вроде той, какими смахивают пыль с потолков, и они почти не вьются. И наконец, у него длинный нос, а не приплюснутый, как у аборигенов, которых можно увидеть на берегах Гвинеи.

– Браво, Пьер! Ты только что нарисовал портрет настоящего папуаса.

– Ах, меня это радует! Так кто такой этот папуас? Расскажи мне о нем, если можешь. Мне будет интересно.

– Я знаю не так уж и много. Месье Андре велел мне изучить их нравы во время нашего первого путешествия из Марселя на Суматру. Помню как сейчас.

– Валяй, рассказывай, но не забывай поглядывать по сторонам.

– Все это я вычитал в книге, переведенной с английского. Сей труд написал месье Рассел Уоллес, бывалый путешественник, избороздивший моря и страны, в которых мы сейчас находимся. Месье Уоллес, внимательно изучив морские карты всей этой части океана, ощетинившейся бесчисленными островами и островками, расположенными между Индокитаем, Новой Гвинеей и Австралией, заметил, что эти земли покоятся на двух плато совершенно разной высоты.

– Вроде как с одного берега ты можешь с трудом ноги намочить, а с другого – легко утопить по самый клотик грот-мачты старинный трехпалубный корабль.

– Конечно, разница не столь ощутима, но суть ты уловил верно. Таким образом, одно из этих плато, расположенное на востоке, залегает на глубине более ста морских саженей, другое – на западе – находится на глубине в пятьдесят морских саженей.

– Пятьдесят морских саженей? Мелочь-то какая!..

– Между этими подводными плато находится глубочайший разлом, глубину которого до наших дней не смог измерить ни один зонд. Этот разлом тянется с юго-запада на северо-восток. Бездонную впадину пересекает множество морских течений: одни из них несут свои воды от Бали к Ломбоку, от Борнео к Целебесу, другие – от Филиппин к Молуккским островам.

– Действительно, полезные сведения! Течение, когда знаешь его направление, поможет совершить умелый маневр. Но ты превратился в настоящего ученого, матрос!

– О! Всего лишь хорошая память, – скромно заметил Фрике. – География всегда увлекала меня. Но продолжим, следи внимательно за ходом моих мыслей.

– Понял, больше ни слова. Завяжу свой язык морским узлом.

– Одно из этих плато, то, что расположено глубже в океане, на самом деле является продолжением Индии, то есть Азии. Другое кажется продолжением Австралии, оставшейся частью некогда большого континента, погребенного под волнами, «осколки» которого и стали островами восточной и южной Океании. Благодаря этому мы получили два совершенно разных континента, отделенных друг от друга подводной долиной. Вся разница флоры и фауны этих континентов и прилегающих к ним островов напрямую связана с географией. Так, на западе, – а это Суматра, Бали, Ява, Борнео и Филиппины, где водятся слоны, носороги, орангутанги и всевозможные птицы, распространенные в Азии, – проживает малайская раса, представителей которой отличает коричневая кожа, красноватого или оливкового оттенков, плоские лица, маленькие и правильные носы, широкие скулы, черные волосы, прямые и блестящие, а также редкая прямая бородка, небольшой рост, живой ум, уравновешенный нрав и удивительная бесстрастность.

– Браво, матрос. Я прямо как сейчас вижу наших малайцев с Суматры. Все совершенно верно.

– На востоке от этого подводного разлома, о котором я тебе только что рассказал, то есть начиная с Ломбока, все обстоит совершенно иначе. Здесь встречаются лишь флора и фауна Австралии, с которыми ты отлично знаком, а также флора и фауна Новой Гвинеи. Именно там проживают папуасы, образчик которых ты имел счастье недавно встретить. Их отличает черный цвет кожи, но, как ты правильно подметил, они нисколько не похожи на африканских негров. Их кожа цвета сажи, их волосы не курчавы, хотя и вьются, нос удлинен, ноздри угловаты, а их пятки не выступают назад. Что касается характера папуасов, то знатоки утверждают, что эти дикари приветливы и веселы, говорят очень быстро, их речь выразительна и они всегда открыты к общению. Папуасы постоянно в движении и заняты какой-то необыкновенной деятельностью.

– К несчастью, они испытывают нехватку уважения к чужакам и чересчур любят людей, приготовленных в соусе кари, – прервал друга Пьер ле Галль.

Во время этого интереснейшего и познавательного разговора, касающегося географии и этнографии и указывающего на то, что молодой человек с пользой проводил свой досуг, увы, не слишком частый в его бурной жизни, оба приятеля не бездействовали.

Тщательно пряча в расщелинах мадрепоровых скал предметы, которыми был гружен плот, и придавая этому тайнику настолько естественный вид, что его не смог бы обнаружить даже самый проницательный следопыт, мастер-канонир наивно восхищался эрудицией своего друга.

– Ты настоящий кудесник, сынок. И как это только тебе удается удержать все знания в черепушке? Я всегда видел в тебе славного малого, настоящего матроса (хотя ты и парижанин), никогда не спящего на посту, как истинный канонир, и крепкого, как марсовый бушприт. Ты разговариваешь как матрос, только что вылезший из трюма… Короче, ты из наших, как будто ты родился в Конке или даже в Сен-Мало, это всем давно известно; но мои бедные мозги закипают, слушая, как ты орудуешь языком, так гладко, безо всяких заносов, рассказываешь о совершенно незнакомом мире… ты знаешь все это так же хорошо, как я тайны мореплавания.

– Да ладно, Пьер, ты преувеличиваешь…

– Черт подери, нет! Никогда в жизни. Я потратил, один Бог знает, сколько лет на то, чтобы впихнуть в свою башку учебник канонира. Я зубрил и учился днем и ночью, до тех пор пока не стал почти глухим, как конопатчик… и все потому, что этого требовало мое ремесло… Но чтобы мне захотелось сунуть нос в книги, содержащие совершенно посторонние знания, до свидания… никогда! Я ничего в них не понимаю… Будто ныряешь в бочку дегтя. Поверь мне, это настоящий подвиг! Вот когда ты рассказываешь мне эти истории, я все схватываю на лету, и знания остаются здесь. – Бретонец постучал себя пальцем по лбу.

– Мой «багаж» еще так легок, старый друг. Существует столько вещей, названий которых я даже не знаю, и я чувствую себя неловко, слушая твои похвалы, на мой взгляд, совершенно незаслуженные, но рожденные твоим благожелательным отношением ко мне и братской любовью. Спрашиваешь, как мне это удалось? Ха! Видит Бог. Все просто. Ты знаешь, как я люблю путешествовать, как мимолетное увлечение подростка переросло в неистовую страсть. Вспомни, как все начиналось. Мне было семнадцать лет, и, кажется, я освоил все возможные профессии, ну, наверное, за исключением профессии горничной. Я знал наперечет все водозаборные колонки Парижа, ведь в них я размачивал хлеб, если, конечно, он у меня был. И вот однажды я увидел, как в Порт-Сен-Мартене дают представление пьесы «Вокруг света за восемьдесят дней». И я заболел жаждой приключений. Я прибыл в Гавр со ста су в кармане, мечтая совершить кругосветное путешествие, как герои знаменитого писателя, которого зовут Жюль Верн. И самое странное, мне это удалось. Сначала я плыл помощником кочегара в трюме трансатлантического парохода, затем сам стал кочегаром, после чего нанялся на государственный корабль, далее я был пленником людоедов с берегов Огове, это французская река, протекающая в Экваториальной Африке, работал компаньоном откупщика, был насильно посажен на корабль работорговцев, и это после того, как я преодолел пешком сам не знаю сколько тысяч километров, путешествуя по загадочной Африке. Я пересек Южную Америку, странствовал через аргентинские Пампасы; меня топили в лагунах, подвешивали в воловьей шкуре, мучили краснокожие, на аэростате собственного изобретения я пересек Кордильеры. И наконец, я оседлывал реи, ездил верхом без седла, дрался с пиратами…

– Что же ты находишь в этом простого, сынок?

– Слушай дальше. За время моих скитаний по планете я приобрел трех друзей. Троих настоящих друзей: месье Андре, доктор Ламперрьера и месье Буало. Кроме того, я нашел брата – это ты – и ребенка – это Мажесте. Впечатления от моих путешествий «хранились» в моей голове в полнейшем беспорядке. Я хотел хоть как-то упорядочить мои воспоминания, но не знал, с чего начать. И вот тут-то и вмешался месье Андре. Он приказал мне на какое-то время все забыть. Затем он посадил меня перед огромным глобусом, таким же большим, как морской бакен, дал мне в руки учебник по географии и сказал: «Учи!» И вот я приступил к занятиям. Но я был тупицей! Совершенным тупицей. Скажу честно, я не продвинулся ни на шаг. Каждую ночь я занимался по три часа, никому не говоря ни слова. Я затыкал ладонями уши, облокачивался на стол, клал перед собой книгу и сидел неподвижно, как деревянный чурбан. Я учил наизусть, строчка за строчкой, и так всю проклятую книгу. Это была самая идиотская работа, которую только можно придумать; нет, я неправильно выражаюсь, работа никогда не бывает идиотской, просто моя работа оказалась бесполезной. По крайней мере, именно так я думал. Как бы не так. Чтение помогло мне развить мой ум. Постепенно я научился размышлять, сначала я анализировал фразы, которые отчеканились в моем мозгу, благодаря этим словам у меня в голове стали рождаться собственные идеи. Я был спасен. Только начал-то я с конца и потому вернулся к глобусу и самым тщательным образом исследовал каждый его кусочек. Я делил сферу на квадраты, образованные меридианами и параллелями, запоминал одно за другим все названия, которые были написаны в каждом квадрате. Я хотел, чтобы в моей памяти отложились очертания берегов, рек, гор, морей, запоминал, как выглядят политические границы разных государств. Это действительно напоминало китайскую головоломку. Но я добился своего. И вот месье Андре, который стал моим учителем, обладающий небывалым терпением, как-то сказал мне: «Фрике, закрой учебник географии, повернись спиной к глобусу и опиши мне по памяти весь твой путь вокруг света». Черт возьми! Я почувствовал волну жара, которая окатила меня с головы до ног, я лишился голоса. Я никогда так не волновался, даже когда меня собирались нанизать на вертел. Месье Андре улыбнулся своей мягкой улыбкой, которая заставила бы каждого из нас пересечь океан в шторм или забраться в жерло вулкана. Я приободрился. Схватил лист белой бумаги, карандаш, затем я попытался воспроизвести меридианы и параллели, которые держал в голове, и расположить между ними все страны, которые когда-то посетил. Невозможно сказать, сколько времени я потратил, трудясь над моими картами. Может быть, час, может – день. Когда я закончил, месье Андре по-прежнему улыбался; что касается меня, то я истекал потом, меня бил озноб. Он взял мои наброски, изучил самым внимательным образом, а затем протянул руку и очень странным голосом сказал: «Спасибо!» Мне показалось, что его голос дрожал. Ты знаешь, я не слишком впечатлительный, но мне захотелось плакать. Затем мой учитель добавил: «Спасибо, Фрике, мое дорогое дитя, благодаря тебе сегодня я испытал небывалую радость, возможно, подобной радости я еще никогда не чувствовал». Это было два года тому назад, Пьер; но я не забыл эти слова, которые стали для меня почетным орденом. Поэтому не удивляйся, что благодаря усердному труду я смог получить некоторые специальные знания…

Оба друга, поддавшись воспоминаниям о дорогих им людях, несколько ослабили бдительность. Глухой удар, произведенный падением камня величиной с кулак, напомнил французам о существующей реальности.

– Простите, что? Камни в наш огород?! – воскликнул парижанин. Как только появилась опасность, к юноше тут же вернулась его извечная привычка зубоскалить.

Второй базальтовый камень, черный, тяжелый и неровный, просвистел мимо бравых робинзонов и улетел в сторону бухты. Тут же из чащи леса появились с десяток островитян и остановились приблизительно в сорока шагах от наших друзей, которых дикари поносили почем зря, потрясая при этом копьями.

Пьер ле Галль, нисколько не смущенный этой демонстрацией, скорее шумной, чем воинственной, с невозмутимым спокойствием поднял первый камень, отвел руку в сторону, сделал резкое движение всем корпусом и швырнул снаряд с такой силой, что тот попал прямиком в центр «вражеской группы».

– И хотя вы владеете этим оружием с малых лет, мои любезные Орангутанги, вы никогда не сможете состязаться со мной в силе броска. Видите ли, когда я еще был юнгой, я частенько развлекался, швыряя гальку. Мне случалось с одного удара перебивать крыло чистику, гнездившемуся в скалах, и делал я это, устав выправлять рейдовые бакены.

«Орангутанги», как назвал дикарей Пьер, пару минут посовещались, затем, решив, что их враги не обладают опасным оружием, всей гурьбой ринулись на французов, потрясая копьями.

Поразительно слаженно оба потерпевших кораблекрушение выхватили абордажные сабли и встали спина к спине – превосходный маневр, который должен был расстроить любую попытку островитян напасть со всех сторон.

– Внимание! Один… и два, – выкрикнул моряк, уходя в веерную защиту, когда вся группа чернокожих накинулась на друзей.

– Один… и два… – повторил Фрике, отчаянно рубя саблей.

Последовал негромкий металлический звук, и четыре наконечника копий, ставших на двадцать сантиметров короче, упали на землю, в то время как в руках смущенных вояк остались бесполезные древки.

– Опаньки!..

– Вот мы какие, белые люди!

– Ну, и чья очередь?

И вжик! Бац! Хлоп! Хлоп! Два массивных лезвия, управляемые руками опытных атлетов, со свистом рассекали воздух и перерубали с сухим треском «алебарды» аборигенов, при этом ни разу даже не царапнув кожу обескураженных островитян – настолько проворно двигались оба фехтовальщика.

– Ну что, мои дорогие весельчаки, – насмешливо воскликнул Фрике, – если у вас нет другого оружия, кроме камней, пригодных лишь для того, чтобы сбивать спелые сливы, и этих рыбьих костей, насаженных на жердь, то бесполезно объявлять нам войну. Сами видите, мы еще те черти. Если бы нам пришла в голову такая фантазия, мы бы легко поотрубали вам руки, превратив вас в одноруких калек. Нет ничего проще. Давайте, возвращайтесь к себе лес, будьте паиньками и позвольте нам спокойно закончить все наши дела.

Чернокожие островитяне, ошеломленные подобным многословием, пораженные оказанным им ожесточенным сопротивлением, отступили, что-то ворча и порой издавая злобные выкрики.

– Бегите-бегите! Рысью, еще быстрее, иначе мы надерем вам задницы нашими саблями. Вот именно так! Как вы любезны, что улепетываете. Спокойной ночи.

И действительно, солнце уже клонилось к горизонту с той особенной быстротой, характерной для земель, близких к экватору. Через несколько минут, без предварительных сумерек, на берег упала темнота.

Пьер и Фрике вернулись на плот, устроились на нем со всем комфортом и заснули, как говорят матросы, «вполглаза».

Друзья отдыхали уже два часа, когда их разбудили чудовищные крики. За считанные доли секунды французы схватили оружие и тут же стали в оборонительные позиции.

Совсем недалеко, где-то среди деревьев полыхало зарево, расцвечивая черный горизонт алыми сполохами. Крики не смолкали и даже становились все громче и громче.

– Тысяча чертей! – тихо пробормотал Пьер ле Галль. – Кажется, там идет резня. Это ужасно. Даже пятьсот человек, с которых сдирают кожу живьем, не могли бы так вопить. Что же там происходит?

– Действительно, волосы дыбом встают, – согласился Фрике. – Возможно, они готовятся нас атаковать? Хотя это маловероятно. Эти вопли – крики людей, бьющихся в агонии.

– Что делать?

– Эх! Черт возьми, идти вперед. Эти проклятые черномазые, по всей видимости, не знают о существовании огнестрельного оружия. У них даже луков нет, они пользуются только копьями, примитивными каменными топорами да швыряют булыжники. Нет, они не кажутся мне слишком грозными.

– Ты прав. Без сомнения, на берегу есть люди с судна, потерпевшего кораблекрушение. Кто знает, быть может, это наши китайцы?

Наступило недолгое затишье, затем крики возобновились, они стали более глухими, срывающимися, сдавленными, как наивысшие призывы плоти, подвергающейся пытке, как протесты тела, из которого с последним хрипом уходит сама жизнь.

Этому предсмертному стону вторило завывание демонов. Такой рык издает хищник, настигающий добычу. Затем в темное небо взлетели снопы искр, и кровавые языки пламени, без сомнения, раздуваемые беснующейся толпой, кружась, устремились ввысь, к самым верхушкам гигантских деревьев.

Подчиняясь порыву души, оба благородных и самоотверженных европейца покинули плот. Они бежали сломя голову, бежали сквозь ночь на виднеющиеся отблески костра. Друзья спешили, продираясь сквозь лианы, преодолевали скалы, презрев опасность, не заботясь о собственной жизни, готовые пожертвовать собой ради тех несчастных, чьи душераздирающие крики так ошеломили их.

Но, возможно, было слишком поздно? Теперь тишину ночи нарушали лишь монотонные демонические завывания.

Наконец французы достигли просторной поляны, ярко освещенной костром из целых смолистых стволов деревьев, которые горели, как факелы. Какими бы закаленными ни были наши друзья, с какой бы жестокостью первобытных людей они ни сталкивались ранее, из их ртов едва не вырвался крик ужаса, когда перед их глазами открылась чудовищная картина.

Все китайцы, бывшие пассажиры «Лао-Цзы», находились здесь, на поляне, перерезанные ликующими папуасами. С неслыханной варварской изощренностью людоеды повесили бедняг бок о бок на нижних ветвях деревьев, окаймляющих поляну, так что ноги кули почти касались земли. Затем вся орда островитян, по крайней мере, семь или восемь сотен человек, мужчин, женщин, детей – последние выглядели самыми жестокими, – кинулась на несчастных жителей Поднебесной, обескровив их еще живыми, как скот на бойне, после чего, собрав алую жидкость в калебасы, дикари, словно голодные хищники, поглотили ее. После этого чернокожие своими примитивными ножами и каменными топорами вспороли животы несчастных жертв.

Из трехсот изуродованных, красных, зияющих тел, еще содрогающихся в последних конвульсиях, вывалились дымящиеся внутренности, вокруг которых в исступлении скакали каннибалы…

 

Глава V

Первые открытия в Океании. – Мореплаватели XVI, XVII и XVIII веков. – Магеллан, Менданья, Мендоса, Дрейк, Кэвендиш, Симон де Кордес и Себалт де Верт. – Фернандес де Кирос, Торрес, Лемер, Нуитс, Хертог, Карпентер, Эдельс, Абел Тасман, Коули и Роггевен. – Коммодор Байрон, Уоллис, Картерет и Дампир. – Кук! Бугенвиль! Лаперуз! – д’Антркасто, Боден, Крузенштерн и Коцебу. – Фрейсине, Боден, Дюмон д’Юрвиль. – Оргия с человеческим мясом. – Каннибалы Кораллового моря. – Слишком поздно. – Единственный выживший из трехсот китайцев. – Юнга «Лао-Цзы».

Если исключить пустынные земли, простирающиеся в окрестностях Арктического и Антарктического полюсов, там, где царит вечный ледяной хаос, до сих пор не преодолимый и не изученный, все очертания береговой линии континентов отлично известны. Ученым остается лишь вести кропотливую работу, уточняя некоторые детали, что, впрочем, тоже немаловажно. Что же касается больших и маленьких островов, которые поднялись из недр океана или которыми ощетинились еще не исследованные моря, большая часть из них нанесена на карты с точностью, присущей гидрографии.

Земля подчинилась человеку, эра великих географических открытий осталась в прошлом, и отныне имена и подвиги Колумба, Магеллана и Кука принадлежат истории.

Однако, быть может, ни в какую другую эпоху человечество так лихорадочно не стремилось к новым открытиям, как это происходит в наше время. Благородное соперничество увлекло все цивилизованные нации. Отважные исследователи, не колеблясь, пренебрегают опасностями, неслыханными тяготами и возможностью ужасной смерти и с редким постоянством, достойным героев или святых мучеников, бросаются на поиски все новых и новых материалов, касающихся неизведанных земель.

Но позвольте, вполне справедливо воскликнете вы: между последними словами и предшествующим им абзацем существует очевидное противоречие! Все просто: дело в том, что если знаменитые мореплаватели XVI, XVII и XVIII веков устремлялись на поиски новых путей и новых континентов, в некотором смысле «закрытых» для человечества до «эры открытий», то современным исследователям приходится «довершать» начатое их великими предшественниками. Так уж получилось, что люди XIX века как бы оказались перед гигантской стеной с идеально очерченными контурами, но никто толком не знает, какие бескрайние просторы спрятаны за ней. И поэтому на смену эре исследований и открытий пришла эра навигации. Так уж вышло, что именно на XIX век легла трудная задача – закончить труд предшествующих эпох и завершить изучение Земли. Задача, достойная славы! Сорвать вуаль, что прячет черную деву – прекрасную и удивительную Африку, преодолеть песчаные пустыни и зеленое море джунглей, опаленных австралийским солнцем, прорваться сквозь нескончаемый лес, по которому катит свои воды могучая царица, названная Амазонкой; прогуляться по тысячам островов, очерчивающих цветник океанической Изиды, – вот какие цели ставят перед собой современные исследователи. И пусть эта дорога с бесчисленными ответвлениями – весьма трудный путь, увы, усеянный множеством трупов, мы видим, как каждый день отступает мрак варварства, гонимый ярким светом факела, порой выскальзывающего из руки умирающего первопроходца, но тут же подхваченного сотней сильных рук смельчаков, идущих следом.

Сегодня, когда общество пресытилось рассказами о жестоких эпопеях или кровопролитных драмах, в которых воители предстают грустными героями; сегодня, когда люди стали жадно интересоваться мирными завоеваниями цивилизации, было бы нелишне воскресить в памяти подвиги первых исследователей, которые отважно шли навстречу неведомому, торя дорогу нашим современным аргонавтам. И, наконец, этого требует наша долгая и достоверная история, отправляющая нас в Океанию, и потому долг автора – напомнить читателям некоторые важные, но краткие сведения о тех, кому мы обязаны открытием этих далеких земель.

Первым, кто устремился на просторы океана в надежде указать дорогу будущим мореплавателям, был португалец Магеллан, состоящий на службе у испанской короны, которого Карл V послал на поиски южного прохода в Тихий океан. Магеллан отбыл во главе пяти судов. В пути три капитана его кораблей устроили мятеж и повернули назад. Магеллан остался с двумя кораблями, он заболел, сильнейший шторм угрожал поглотить участников экспедиции. Но какое это имеет значение! Магеллана ничто не остановило. 21 октября 1520 года он попадает в пролив, который отныне носит его имя. Путешественник преодолевает пролив, выходит в Тихий океан, направляется на вест-норд-вест, прямо к экватору, который пересекает в девяти тысячах восьмистах пятидесяти восьми милях от пролива, и в районе 170-го меридиана восточной долготы открывает значительную группу островов, расположенных между 13° и 20° северной широты, и нарекает эти земли «Островами Воров» из-за склонности аборигенов к воровству. Сегодня Острова Воров, или Ладронские острова, называются Марианскими. Магеллан не смог насладиться плодами своих трудов. Он был убит в сражении 5 апреля 1521 года, защищая одного из правителей диких племен от его «конкурента».

После трех неудачных попыток Карбахала, Ладриллероса, и Альфонса де Салазара обнаружить новые земли Альваро де Сааведра, возвращаясь в Мексику, заметил в ста лье от Жилоло огромный остров. Мореплаватель назвал остров Новая Гвинея, поскольку счел, что он располагается напротив африканской Гвинеи.

В 1533 году Хуртадо, Грихалва, а в 1544 году и Хуан Гаетан исследуют Тихий океан, следуя по тому же пути, что и Альваро де Сааведра, но их экспедиции не приносят никаких видимых результатов.

Затем наступает черед Менданьи и Мендосы, обнаруживших в Тихом океане архипелаг, который показался им сказочно богатым, и потому отважные мореходы нарекают новую землю Соломоновыми островами. Именно эти исследователи открывают острова Санта-Исабель, Малаиту, Флориду и архипелаг Маркизский, который позднее посетят Кук (в 1794 году), Маршан и Ванкувер (в 1791), Крузенштерн (в 1804) и Дэвид Портер (в 1813).

Знаменитый английский адмирал Дрейк в 1577 году возвращается к дерзкому проекту Магеллана. Его экспедиция длится три года. За это время мореплаватель открыл множество островов, точное месторасположение которых, к несчастью, неизвестно. В 1586 году в кругосветное путешествие отправляется Томас Кэвендиш. В открытое море он выходит из Плимута, преодолевает Атлантику и Магелланов пролив, достигает Тихого океана, крейсирует около Островов Воров и возвращается в Европу мимо Молуккских островов и мыса Доброй Надежды.

Два голландских моряка, Симон де Кордес и Себалт де Верт, делают честь морскому гению нидерландской нации. Они оба преодолевают Магелланов пролив и доходят: первый – до Японии, второй – до Филиппин (1593–1601).

Вот так выглядит краткий обзор первых географических открытий, совершенных в XVI веке. XVII век предоставляет путешественникам большее поле для исследований и дарит им уверенность.

Открывает эту блистательную эпоху лоцман Менданьи Фернандес де Кирос. Он обнаруживает так называемую землю Стрельца, которую сегодня мы знаем как Таити, за этим следует остров Будуар, вторично открытый Бугенвилем; остров Маитеа, мимо которого плыл на Таити Кук; затем остров Святого Иоанна Крестителя, в котором Кук распознал остров Питкэрн, открытый Картеретом, и, наконец, Южную землю Святого Духа, впоследствии названную Бугенвилем Новыми Кикладами, а затем Куком – Новыми Гебридами.

Торрес, плававший вместе с де Киросом, направился на восток, в то время как последний вернулся в Мексику. Торрес прошел между Новой Голландией и Новой Гвинеей, подарив свое имя разделяющему их проливу (1608).

В 1616 году двое голландцев, Лемер и Схаутен, обнаруживают к югу от Магелланова пролива новый проход, который ныне носит имя Лемера. Эти мореплаватели первыми огибают мыс Горн и обнаруживают остров Худ, или Собачий остров, остров Кокосовый, Остров Предателей; в 1767 году эти острова посещает капитан Уоллис и дает второму острову название Боскавен, а третьему – Кёппель. В конечном итоге Лемер и Схаутен достигают архипелага Новая Ирландия.

В это же время Нуитс, Хертог, Карпентер, Эдельс и Витт знакомились с различными географическими точками континента, который сегодня называется Австралией. Еще один голландец – Абел Тасман – увековечил свое имя, открыв Новую Зеландию и землю Ван-Димена. Он также открыл и нанес на карту остров Три-Кингс, остров Амстердам, позднее переименованный Куком в остров Тонга-Табу, Острова Товарищества, несколько островов из группы Вити или Фиджи, острова Отонг-Ява, Принца Гийома, остров Роттердам, позднее названный Анамуша, острова Марк Антоний, Каен, Гарднер и Вичер. Пройдя вдоль берегов Новой Гвинеи, Тасман закончил восхитительное путешествие, вернувшись 15 июня 1643 года в Батавию.

Из года в год все больше и больше мореплавателей отправляются покорять новые земли, «водная равнина» наполняется кораблями. В 1663 году англичанин Коули исследует Галапагосские острова, а его соотечественник Дампир дарит свое имя проливу, отделяющему Новую Британию от Новой Гвинеи; и, наконец, голландский адмирал Роггевен открывает остров Пасхи (позднее на эту землю высадится Джеймс Кук). Затем в восьмистах лье от острова Пасхи Роггевен обнаруживает группу островов, которые он называет Пагубными, потому что рядом с ними мореплаватель потерял корабль, после чего следуют остров Веспер, или Вечерняя заря, остров Лабиринт, входящий в группу островов Принца Уэльского, открытых впоследствии Байроном, остров Отдыха, остров Баумана, Одинокий остров и, наконец, острова Гронинген и Тинховен.

Проходит сорок лет, и создается впечатление, что тяга к открытиям и морским путешествиям постепенно ослабевает. Однако через некоторое время благодаря новым достижениям в искусстве навигации, а также благодаря блистательному гению пяти человек, чьи имена навеки войдут в историю мореплавания, суда вновь начинают бороздить океаны в поисках неизведанного. В эту знаменитую пятерку вошло четверо англичан – Байрон, Уоллис, Картерет и Кук – и один француз – Бугенвиль.

Коммодор Байрон первым составляет карту Магелланова пролива, указывая его точную конфигурацию. Он обнаруживает около Опасного архипелага острова Разочарования, группу островов Короля Георга (аборигены называют их Тиокеа), остров Принца Уэльского, расположенный между Лабиринтом и Пагубными островами, открытыми Роггевеном, затем Острова герцога Йоркского и остров, которому экипаж судна присваивает имя самого Байрона.

Байрон возвращается в Европу в тот самый момент, когда Уоллис и Картерет, каждый по отдельности, отправляются на покорение южных морей. Уоллис последовательно обнаруживает на юго-востоке от Опасного архипелага острова Королевы Шарлотты и Святой Троицы, а также остров Эгмонт. 19 июня 1767 года мореплаватель высаживается на прекрасный остров Таити, обнаруженный Фернандесом де Киросом более полутора веков тому назад.

Затем Уоллис осматривает острова Силли, Лорд-Худ, Боскавен, Кёппель, Уоллис и Пескадорские острова.

В свою очередь, Картерет в это же время обнаруживает остров Питкэрн, названный по имени офицера, который заметил его первым, остров Оснабрюк, острова Дьюк-оф-Глостер и достигает архипелага Королевы Шарлотты, нареченного Менданьей – Санта-Крус. Исследователь также наносит на карты острова Гоуер, Симпсон, Картерет, Харди и Уинченсли, самым тщательным образом изучает пролив, отделяющий Новую Британию от Новой Ирландии, который Картерет называет Сент-Джордж, или Св. Георгий. Затем мореплаватель обнаруживает несколько групп островов к западу от Новой Ирландии: острова Портленд, Новый Ганновер, острова Адмиралтейства. Возвращаясь в Европу, Картерет обследует и наносит на карту восточную часть острова Целебес и двигается к Англии, огибая Иль-де-Франс, мыс Доброй Надежды, минует остров Святой Елены (1766–1769).

Наш знаменитый Бугенвиль в ту же эпоху преодолел Магелланов пролив, вышел в Тихий океан, доплыл до тропика Козерога и обнаружил, повернув на запад, остров Ле-Катр-Факарден, остров Копьеносцев, остров Арфы и еще одиннадцать островов, которые путешественник назвал Опасным архипелагом. Затем отважный француз посещает Таити и составляет его подробное описание, находит архипелаг Навигаторов. Продолжая идти на запад, Бугенвиль попадает к островам Эспириту-Санто, открытым де Киросом, и дает им имя «Новые Киклады»; свои бесчисленные открытия мореплаватель заканчивает, нанеся на карту острова Луизиады, Анахорет, или остров Отшельника, Эшикье (Шахматная доска).

И вот, наконец, на небосклоне вспыхивает звезда капитана Кука и озаряет ослепительным светом все пространство морского мира. Джеймс Кук, ставший олицетворением современного навигатора, совершает подряд три кругосветных экспедиции. Он плавает более десяти лет, обнаруживает или подтверждает существование огромного количества крупных и мелких островов, исследует восточный берег Австралии и присваивает его южной оконечности имя Нового Уэльса, затем подробно описывает Сандвичевы острова, где 13 февраля 1779 года наступает трагический конец его славной карьеры. Позднее Дюмон д’Юрвиль назовет Кука основоположником истинной географии Тихого океана.

Рассказывая о покорении морей и океанов, хотелось бы упомянуть французских путешественников, не менее известных, чем английский мореплаватель, чья судьба также сложилась трагическим образом. Открытия Лаперуза могли бы посоперничать с открытиями Кука, если бы первый вновь увидел Францию.

В 1791 году Национальное собрание посылает на поиски Лаперуза исследователя д’Антркасто. Он самым тщательным образом изучает западный берег Новой Каледонии, который не успел исследовать Кук, открывает несколько новых островов в группе Соломоновых островов, преодолевает пролив Сент-Джордж, исследует острова Адмиралтейства, северный берег Луизиады, часть Новой Гвинеи и 20 июля 1793 года умирает прямо во время плавания.

Экспедиции Диксона, Портлока и Вильсона ставят точку в морских открытиях XVIII века. Век XIX торжественно открывается блистательными достижениями француза Бодена, который исследует и наносит на карты около половины австралийского побережья; русский мореплаватель Крузенштерн бороздит северные моря и экваториальные воды, прокладывая дорогу своему мичману Коцебу. Последний, в свою очередь, в 1815 году обнаруживает цепь островов Ратак. В это же время американец Дэвид Портер посещает Галапагосы и Нука-Ниву. Благодаря работам Фрейсине и Дюперрея продолжает блистать французская навигация; Англия старательно поддерживает сложившуюся репутацию, направляя капитана Кинга составить всю гидрографию Австралии. Кроме того, Великобритания посылает капитана Бичи в Берингов пролив, где он должен был оказать помощь другим мореплавателям, ищущим на северо-западе от Америки проход для судов – несмотря на долгие и упорные усилия, эта цель и по сей день не достигнута.

Дюмон д’Юрвиль «подводит итог» всем исследованиям, проводившимся до сих пор французскими моряками в Океании. Увы, я не могу рассказать подробно о жизни этого прославленного ученого, который тысячу раз смотрел смерти в лицо на необъятных просторах океана, а в пятьдесят два года погиб в ужасной железнодорожной катастрофе близ Версаля (7 мая 1842). Дюмон д’Юрвиль был не только опытным мореплавателем, но еще и гидрографом, геологом, ботаником. Об этом французе можем сказать, что он не только открывал новые земли, но и давал их полные и точные описания, как истинный и прирожденный натуралист. Именно он приобрел для французского правительства статую Венеры Милосской, закончил гидрографию Черного моря, опубликовал геологический труд об острове Санторин, описал на латыни флору берегов Черного моря – и все это к тридцати двум годам! 1 августа 1822 года Дюмон д’Юрвиль отплывает из Тулона в кругосветное путешествие на корабле «Ракушка». В течение тридцати двух месяцев мореплаватель семь раз пересекает экватор и проходит двадцать пять тысяч лье, не потеряв ни единого человека, не пережив ни единой серьезной поломки. Ученый открывает множество новых островов: острова Клермон-Тоннера, Дюперрея, Дюмон-д’Юрвиля и т. д., – сообщает об одиннадцати тысячах видов насекомых, среди которых триста никогда не описывались ранее, о трех тысячах видов растений, из которых четыреста были неизвестны науке, собирает ценнейший гербарий и составляет на латыни опись флоры Марианских островов.

Вернувшись во Францию в апреле 1825 года, уже через год Дюмон д’Юрвиль вновь отправляется в плавание с целью исследовать Полинезию и найти следы несчастного Лаперуза. Он огибает мыс Доброй Надежды, проходит между островами Сен-Поль и Амстердам, пересекает Бассов пролив и достигает берегов Новой Зеландии; затем следует к архипелагам Вити и Тонга, отмечает на карте месторасположение ста двадцати островов, знакомится с Новыми Гебридами, составляет гидрографическое описание островов Лоялти, движется вдоль южной части Новой Британии, лишь мельком увиденной Дампиром, исследует триста лье северных берегов Новой Гвинеи и делает остановку на острове Амбоина. После этого мореплаватель берет курс на мыс Ван Димена, встает на якорь в Хобарте, где узнает, что английский капитан Питер Диллон обнаружил на острове Ваникоро следы Лаперуза.

Дюмон д’Юрвиль не медля снимается с якоря, идет к Ваникоро и обнаруживает на коралловых рифах остовы «Астролябии» и «Компаса» – кораблей Лаперуза. Воздвигнув мемориальный памятник прославленному, но несчастливому мореплавателю, Дюмон д’Юрвиль готовится к отплытию во Францию: экипаж и офицерский состав судна страдают от жестокой лихорадки. Мимоходом исследователь изучает несколько малоизвестных островов в Целебесском море и Каролинском архипелаге, проходит мимо Батавии, Иль-де-Франса и мыса Доброй Надежды и 25 марта 1829 года, после тридцати пяти месяцев отсутствия, достигает Марселя. Из экспедиции Дюмон д’Юрвиль привозит шестьдесят пять карт и планов, бесчисленные минералогические образцы, зоологические и ботанические коллекции, несколько тысяч анатомических чертежей и рисунков, на которых изображены десять тысяч видов животных и семь тысяч видов растений. Теперь вы видите, сколь поразительными были результаты данной экспедиции, преисполненной неслыханных опасностей и тягот.

Позднее, желая дополнить свои труды по этнографии, которым ученый отдавался со всей страстностью души, Дюмон д’Юрвиль в 1837 году принимает командование «Астролябией» и «Усердным» и 7 сентября уплывает в южные моря. Он составляет гидрографическую карту островов Океании, восточной части Шетландских островов, обнаруживает новые территории, которым присваивает названия «Земля Луи Филиппа» и «Жуанвиль». Затем, после страшной вспышки цинги, путешественник уходит из этих прибрежных районов и поворачивает к Чили, после чего снова возвращается в Океанию, где посещает Маркизские острова, Таити, архипелаги Хамоа и Вити, Ваникоро, Соломоновы острова, Каролины, Новую Гвинею, Австралию, остров Борнео, вокруг которого совершает круг, делает остановку в Хобарте в проливе д’Антркасто.

1 января 1840 года, когда все уже думали, что экспедиция подошла к концу, Дюмон д’Юрвиль направился к Южному полюсу с целью исследовать неизведанное ранее пространство, расположенное между 120° и 170° градусами восточной долготы. Он хотел установить, под какой параллелью можно встретить прочные льды, и попытаться найти магнитный полюс. 21 января экспедиция обнаружила под полярным кругом, недалеко от магнитного полюса, необъятную землю, тянущуюся на юго-восток и на северо-запад. Казалось, что ледяной берег этой земли в высоту достигает от тысячи до дюжины сотни метров. Дюмон д’Юрвиль объявил данные территории владениями Франции и назвал их в честь своей жены «Землей Адели». Следуя на север, путешественники обнаружили еще одну ледяную землю и окрестили ее берегом Клари – именно так звали жену капитана Жакино, командующего кораблем «Усердным». После этого вся команда начала готовиться к возвращению во Францию.

Неутомимый Дюмон д’Юрвиль на обратном пути успел закартографировать Оклендские острова, составить гидрографические карты восточных берегов Новой Зеландии, отметить многочисленные подводные рифы в Торресовом проливе и вернуться во Францию, пройдя через Тимор. На родину мореплаватель прибыл 6 ноября 1840 года, его кампания длилась тридцать восемь месяцев. Он семь раз пересек линию экватора и избороздил моря большей части земного шара. Научные результаты этой экспедиции Дюмона д’Юрвиля трудно переоценить. Он подробно описал двенадцать тысяч лье ранее не исследованных берегов, составил уникальные гидрографические карты, собрал удивительные коллекции, обогатившие зоологию, ботанику и минералогию.

Мы уже знаем, сколь трагично завершилась жизнь этого неутомимого исследователя.

* * *

Теперь, когда читатель терпеливо выслушал столь необходимый, но слишком короткий рассказ об истории открытий в Океании, давайте вернемся к нашим героям, оставленным нами на земле, названия которой они не знают и которая, согласно всем предположениям, находится близ берегов Новой Гвинеи.

Итак, Фрике и Пьер ле Галль, укрытые ночной темнотой, на несколько мгновений замерли, потрясенные страшной картиной, открывшейся их взору. Друзья многое повидали в своей непростой жизни, но никогда ранее не сталкивались со столь чудовищной и извращенной жестокостью. Через некоторое время первоначальный ужас, порожденный этой неслыханной гекатомбой, сменился непреодолимым отвращением – мало кто смог бы спокойно наблюдать за оргией дикарей, опьяненных кровью, валяющихся среди дымящихся человеческих внутренностей, от чего их тела покрылись отвратительной красной пленкой, поблескивающей в затухающих сполохах пламени.

Оправившись от шока, Фрике, повинуясь первому порыву и позабыв об осторожности, вознамерился устремиться с саблей в руке в самый центр этого воющего стада. Пьер удержал молодого человека.

– Спокойно, матрос, – тихо произнес бретонец. – Твой порыв бесполезен, нас вырежут, как и всех остальных.

– Оставь меня… Пьер… Я успею выпустить кишки дюжине этих мерзавцев.

– А что дальше?

– Будь что будет.

– Ну, предположим, мы кинемся туда вдвоем и выведем из строя около двадцати человек, останется пятьсот… Я еще раз повторяю, спокойно. Я никогда не видел тебя таким.

– Понимаешь ли, дело в том, что я даже представить не могу, что еще в мире могло бы пробудить во мне такую ярость, какую вызвали гнусные обычаи этих проклятых каннибалов. Когда я думаю о том, что на этом острове в изобилии водятся дичь и рыба, растут чудесные плоды, а эти чудовища утоляют аппетит человеческой плотью, я просто выхожу из себя.

– Эх! Гром и молния, если бы только у меня в руках оказалась митральеза со старой доброй канонерской лодки, я бы нафаршировал этих негодяев свинцом, чтобы им неповадно было отнимать жизни других людей.

– И это было бы справедливо. Только заметь, что лишь наиболее умные дикари предаются людоедству. И мы не можем простить их, утверждая, что они грешат по неведению. Я все спрашиваю себя: что такого плохого сделали им эти несчастные, потерпевшие кораблекрушение?

– Черт побери! – выругался мастер-канонир. – Они их всех уничтожили, никто из китайцев не шевелит ни ногой, ни рукой. Наше вмешательство было бы бесполезным.

– А следовало бы преподать им хороший урок. А!..

– Что случилось?

– Там есть еще один живой китаец. Взгляни, вон там, под гигантским папоротником… они намереваются зарезать его…

– Гром и молния!..

– Э! Но нет… Остановитесь, чертовы людоеды!

В пятидесяти метрах от французов бесновалась группа из четырех или пяти папуасов. Один из них держал за волосы очередного жителя Поднебесной, который испускал душераздирающие крики. В какой-то момент эмигрант упал, и каннибалы потащили беднягу по земле прямо к трупам его товарищей, развешанных на нижних ветвях деревьев.

Парижанин спрятался за пальмой, приложил ружье к плечу, прижал ствол оружия к дереву и на секунду застыл. Затем яркая вспышка света перечеркнула темноту, укрывавшую обоих друзей. Прогремел выстрел. Дикарь, тянувший свою жертву за волосы, тяжело рухнул на землю с расколотым черепом, из которого брызнули мозги.

Остальные островитяне в ужасе остановились. Китаец одним махом вскочил на ноги и кинулся улепетывать с ловкостью антилопы.

– Один готов! – негромко сказал Фрике и проворно перезарядил ружье.

Оправившись от изумления, каннибалы уже вознамерились кинуться в погоню за убегающим пленником, когда прозвучал второй выстрел.

– А вот и второй! – ухмыльнулся Пьер де Галль, видя, как падает еще один враг.

Китаец, спасшийся благодаря нежданной помощи, по ружейной вспышке определил направление, где скрываются его загадочные благодетели. Он кинулся в их сторону в тот самый момент, когда еще два других папуаса упали как подкошенные с пробитой грудью. Спасенный нырнул в густые зеленые заросли и, задыхающийся, обезумевший, дрожащий, наткнулся на Пьера.

– Если ты понимаешь хоть слово по-французски, – быстро выпалил моряк, усаживая беглеца на землю, – не двигайся, ничего не говори, позволь нам все сделать самим.

Житель Поднебесной остался недвижим.

Воцарилось мрачное молчание, полное ужаса, оно пришло на смену тому нещадному шуму, что еще недавно оглашал поляну. Каннибалы, без сомнения, ничего не знавшие о применении огнестрельного оружия, казалось, впали в оцепенение. Загадочная гибель соплеменников, неотвратимые удары невидимых врагов, этих неумолимых посланцев самой смерти, рождающейся из молнии и сопровождающейся оглушительным громом, повергли всех дикарей в суеверный ужас.

– Ну, еще раз, – сказал Фрике и приготовился произвести последний залп, чтобы утвердить свою победу. – Ты готов?

– Готов.

– Огонь!..

Один за другим прозвучали четыре залпа. Затем началась небывалая неразбериха, чернокожие дикари метались по поляне, сталкиваясь и падая. Ночь вновь взорвалась пронзительными криками, и племя душегубов разлетелось по темному лесу, как стая перепуганных грифов-урубу.

– Теперь, – выкрикнул Пьер, – отходим. Давайте-ка попытаемся вернуться на берег. Здесь нам больше нечего делать. Мы не можем вернуть жизнь этим несчастным зарезанным китайцам. С нашей стороны было очень здорово спасти последнего из них.

Житель Поднебесной, столь чудесным образом ускользнувший из лап людоедов и избежавший страшной смерти, при этих словах поднялся и робко встал между своими спасителями.

– Пасиба, господина… Пасиба, – пробормотал паренек голосом, все еще дрожащим после той безумной пробежки, что он недавно совершил.

– Что ты говоришь, мой мальчик?

– Моя говолит вам пасиба… вы спасать моя жизнь, моя говолить по-фланцузски.

– А! Я понял. Ты говоришь нам «спасибо».

– Да, господина.

– Честное слово, мы вмешались слишком поздно. Какая жалость, что мы не подоспели раньше. Мы смогли бы помешать избиению этих бедняг.

– Да, господина. Вы очень доблые. Все бедные китайсы погибли, – закончил спасенный, захлебываясь рыданиями. – Моя такая маленькая… такая молодая… Совсем одна… О!

– Нет, ты больше не один, ведь мы рядом. И черт меня побери, но мы увезем тебя отсюда! Ты разделишь нашу судьбу. Вместе с тобой мы сформируем экипаж. Ты станешь юнгой, а мы будем заботиться о тебе, как о собственном сыне.

– Моя была юнгой большом колабле, лазбился о белег.

– Ты был юнгой на судне!.. Гром и молния! Так это ты тогда кормил нас… и именно ты принес мне табак.

– Так-так… господина… и нож тоже.

– Так это был ты, славный малыш! Я должен тебя обнять… Тогда мы без раздумий записываем тебя в наш экипаж. И наши сердца заменят перо и бумагу офицера интендантской службы.

Во время сих трогательных признаний трое потерпевших кораблекрушение неустанно двигались к берегу, но, сами того не подозревая, отклонились к югу. Первым ошибку заметил Фрике. Перед друзьями простиралась бухта, как две капли воды похожая на ту, где они оставили плот, но вместо их тяжелого и неудобного суденышка, сооруженного из обломков судна, на волнах качалась большая лодка туземцев, освещенная сиянием звезд. К радости европейцев, она оказалась оснащена веслами, мачтой и парусом из волокон кокосовой пальмы, а на борту лодки находился большой запас всевозможных плодов и рыбы. Вне всякого сомнения, владелец оставил суденышко, заметив крушение «Лао-Цзы».

Пьер и Фрике, не испытывая ни малейших угрызений совести, завладели этим «кораблем». Они обосновались на лодке в ожидании рассвета, для того чтобы вернуться к плоту, где хранились их скудные пожитки потерпевших кораблекрушение.

 

Глава VI

История маленького китайца, который не может произносить букву «р». – Фрике становится «многодетным отцом». – Заслуженное возмездие. – Капитан Пьер ле Галль и его экипаж. – Путешествие вокруг неведомой земли. – Флора и фауна кораллового рифа. – Как крабу удалось вскрыть кокосовый орех. – Визит на борт потерпевшего кораблекрушение «Лао-Цзы». – Ценная находка. – Две неожиданности вместо одной. – То, что называется фейерверком Пьера ле Галля. – Потерпевшие кораблекрушение на острове Вудларк. – План кампании. – Обложили со всех сторон!

Трем мореплавателям показалось, что остаток ночи тянется невероятно медленно. Никто из них не смог сомкнуть глаз, и не случайно. Не то чтобы Пьер и Фрике, валящиеся с ног от усталости, закаленные во многих передрягах, не были способны уснуть из-за близкого соседства каннибалов, конечно, нет! Друзьям не давал покоя легион невидимых врагов, столь же шумных, сколь и навязчивых. Лодку окружило густое облако москитов, и эти маленькие чудовища, привыкшие к черной и жесткой коже папуасов, впивались тысячами хоботков в нежную кожу белых людей, не нанося практически никакого ущерба юному жителю Поднебесной.

Парижанин ругался от всего сердца и поносил микроскопических вампиров вместе с их хоботками с едким ядом и тонкими крыльями, производившими отвратительное гудение. Моряк раскурил свою трубку и расточительно сжигал драгоценный запас табака, надеясь отпугнуть душистым дымом бесчисленный рой маленьких тиранов. Все оказалось бесполезным: и ругательства, и окуривание.

Выбившись из сил, друзья принялись беседовать тихими голосами. Маленький китаец, который «говолил по-фланцузски» и не мог произносить букву «р», рассказал свою историю. Короткую и удручающую драму. Его отец, влиятельный мандарин из провинции Фуцзянь, проживающий в городе Фучжоу, естественно, участвовал в нелегальной торговле желтолицыми кули и при этом отличался тем отсутствием предубеждений, что характеризует жителей Поднебесной, относящихся к правящим классам. Для того чтобы заполучить будущих эмигрантов, он задействовал все возможные и столь привычные для Китая способы: вербовка с помощью эмиссаров, продажа за долги игроков из Макао, но главным образом, похищение жителей прибрежных районов. Мандарин отдавал предпочтение именно последнему способу, ведь таким образом он значительно сокращал свои расходы. Между делом, так как в его служебные обязанности входили и судебные функции, чиновник арестовывал первого встречного, осуждал на более или менее длительное заключение, которое неизменно заканчивалось в трюме конвоирующего судна.

Короче говоря, этот мандарин был очень ловким человеком, во всяком случае, именно так отзывался о нем капитан «Лао-Цзы», с которым чиновник не раз вел дела. Во время своего последнего путешествия в Азию янки, закончив все свои махинации, решил, что ему необходим юнга, который бы прислуживал лично капитану. Обычно из китайцев получаются отличные слуги, но требуется немало времени, чтобы обучить их. Затруднение торговца людьми заключалось в том, что никто из «добровольцев», запертых в трюме его корабля, не мог приступить к исполнению обязанностей немедленно. А ведь он всегда спешил, этот бравый капитан: «Times is money!»

У мандарина был сын, паренек приблизительно шестнадцати лет, которого чиновник воспитал с небывалой заботой. В груди торговца людьми билось сердце любящего отца. Ведь даже дикие звери испытывают нежность к своим детям. Короче, у миссионеров мальчик худо-бедно выучился английскому и французскому языкам, он умел писать, считать – эти знания, необходимые торговцам всех стран, должны были позволить юноше в скором времени стать достойным помощником его достопочтенному родителю.

Однако американец решил иначе. Следуя принципу «кто способен на большее, тот способен и на меньшее», он сказал себе, что из будущего торговца получится отличный слуга. Под каким-то вымышленным предлогом янки завлек юного китайца на борт, запер его в каюте, а на следующий день корабль поднял якорь – погрузка закончилась.

Бесполезно подробно останавливаться на том, какую боль причинило жестокосердному мандарину, по совместительству являющемуся нежным отцом – подобные аномалии встречается достаточно часто, – похищение его ребенка. Бедный парень, который ни в коей мере не был ответствен за преступления отца да к тому же обладал добрым сердцем – это было понятно с самого начала нашей истории, – тут же приступил к исполнению своих обязанностей. То есть на его долю выпала наиболее грязная работа, за которую в качестве платы малыш получал тумаки и затрещины капитана, налакавшегося виски. А поскольку янки обычно был пьян двадцать четыре часа в сутки, можно представить себе, насколько щедро он раздавал подобное «вознаграждение».

Как мы уже сказали, у мальчика было доброе сердце. Видя пытки, которым подвергаются европейцы, китаец проникся к ним сочувствием, а схожесть их судеб еще больше расположила юношу к пленникам. Этот обездоленный ребенок, у которого не было ничего своего, услышал, как матрос жалуется на отсутствие табака. И тогда он пренебрег даже самой ужасной карой, которая могла его ждать, похитил у своего мучителя немного табаку и вручил пакетик заключенному. И, как оказалось, этот же юнга улучил момент и бросил нож на койку Пьера ле Галля, чтобы тот смог в надлежащее время перерезать свои путы.

Маленький человечек рассказал эту немудреную историю о приключившихся с ним несчастьях на своем малопонятном наречии, но его акцент лишь растрогал новых друзей.

– Бедный парень, – сказал умиленный Фрике. – Не думай, что ты связался с неблагодарными людьми, поверь мне. Мы возьмем тебя в свою семью, и так будет до тех пор, пока ты не вернешься домой.

– В очень заботливую семью, – серьезно заметил Пьер ле Галль.

– Так уж получилось, – продолжил парижанин, – что, хотя мне всего двадцать один год, у меня уже появился сынок семнадцати лет. Он необыкновенно мил и преисполнен доброты, но он черный как деготь. Успокойся, он не ест своих ближних. Напротив, он джентльмен до мозга костей, этот месье Мажесте.

– Истинное дитя матроса, – вновь вступил в разговор Пьер.

– Вы будете как два брата, потому что сегодня я тебя усыновляю.

– …Мы тебя усыновляем!

– Все складывается весьма забавным образом. Можно сказать, что каждое мое путешествие предоставляет мне возможность позаботиться об одном пареньке, потерявшем семью… и это мне, который с трудом помнит своих родителей! – прошептал молодой человек с необъяснимой грустью.

Затем, обретя свою обычную веселость – подобная смена настроений была свойственна Фрике, – парижанин пошутил:

– А что, настоящий многодетный папаша. Кстати, как тебя зовут?

– Ча-Фуа-Ценг!

– Что ты сказал?…

– Ча-Фуа-Ценг!

– Но, бедный мой малыш, это не имя, это – чиханье. Так, послушай, я не хочу тебя обидеть, но сразу видно, что тебя никогда не записывали в книгу актов гражданского состояния в мэрии Батиньоля. Мы в жизни не сможем привыкнуть к этому причудливому имени. Когда я стану звать тебя, мне всегда будет казаться, что в мой многострадальный нос попала дюжина москитов. Быть может, ты согласишься на французское имя? Когда ты вернешься к настоящим родителям, ты сможешь вновь зваться по-старому.

– Да, – согласился китаец.

– Итак, потому что ты так хорошо сложен, мы назовем тебя Виктором. Это мое настоящее имя, как-то другим оно идет лучше, не правда ли?

– Да, именно так, Виктол!..

– А, черт! Я и забыл, что твой язык не может произносить звук «р», тебе придется коверкать собственное имя. Ха! В сущности, это лучше, чем быть съеденным папуасами. Кстати, кажется, мы малость подзабыли об этих отвратительных Орангутангах, как ты их называешь, матрос.

– Дело в том, что я не испытываю никакого желания думать о них.

– Я согласен с тобой, но, возможно, наш мальчик расскажет нам, при каких обстоятельствах были убиты все его товарищи.

Этот печальный рассказ был преисполнен бередящего душу лаконизма. Кули, разграбив судно, покинули борт немногим раньше, чем оба француза смогли, наконец, выбраться из своего узилища. Они наладили сообщение с берегом, протянув канаты и переправили на землю запасы провизии. К несчастью, на корабле оказалось множество бочек с виски. Жители Поднебесной перетащили большую их часть на сушу и напились, даже не подумав о том, что остров может быть обитаем. После того как все китайцы упали пьяными, папуасы, притаившиеся в зарослях, тихо подкрались к кули и без труда захватили всех эмигрантов. Некоторые, наименее отупевшие от алкоголя, пытались сопротивляться. Эта попытка дала лишь один результат – несчастных перебили на месте. Виктор, а с этого момента мы будем звать его именно так, съежившись, спрятался среди корней колоссального кедра и с ужасом наблюдал за последующей кровавой бойней. Он видел, как папуасы насыщаются кровью его соотечественников, сперва повесив их за волосы на ветвях деревьев. Обнаруженный в последние минуты оргии, он уже приготовился к тому, что будет убит, как и его товарищи, но тут вмешались Пьер и Фрике.

Когда житель Поднебесной заканчивал свой рассказ, горизонт побледнел. Через несколько минут из-за морских волн должно было появиться дневное светило. Следовало принять решение.

– И куда же мы направимся? – спросил Фрике.

– О дьявол! – продолжил молодой человек, взглянув на голые руки и плечи китайца, испещренные укусами москитов, – Да ты на три четверти голый, бедный малый.

– Телные солвали кофта, солвали панталона.

– Чернокожие дикари сорвали с тебя кофту и штаны… Негодяи! Радуйся тому, что они кожу с тебя не содрали. А! Вот что я придумал. На плоту, кажется, есть одна или две робы. Мы оденем тебя, как настоящего матроса, такой наряд тебе пойдет, что думаешь?

– Да.

– Тогда вперед! Держим курс на плот! Скажи-ка мне, Пьер, а тебе не кажется, что эта местная пирога – суденышко дикарей? Я не знаю, как называются лодки у жителей Океании, но слишком уж хорошо она сконструирована и оснащена.

– Я хотел поделиться с тобой теми же размышлениями. Прежде всего, это не одна, а две пироги. Одна, на борт которой мы поднялись и которая, собственно говоря, и является лодкой, и еще вторая, маленькая, присоединенная к первой, она служит противовесом и придает всей конструкции устойчивость, не дает ей опрокинуться. А эта небольшая бамбуковая мачта, тонкий парус, сотканный из кокосовых волокон, – все выглядит таким продуманным и мастерски сделанным. Отличная конструкция, будем надеяться, что в дальнейшем она нам еще послужит. А теперь: свистать всех наверх! Занять свои места согласно расписанию, готовиться к отплытию!

– Капитан, – с улыбкой сказал Фрике, – мне кажется, что маневр будет несложным.

– К счастью, это так, ведь наш экипаж немногочислен. Итак, в путь!

Пьер ле Галль, хоть и был капитаном, схватил весло, Фрике последовал его примеру, и пирога легко сдвинулась с места, что свидетельствовало и о ее мореходных качествах, и о ловкости обоих европейцев. Пьер решил не поднимать парус, опасаясь нескромных взглядов папуасов. Мореплаватели успешно скрылись за оконечностью кораллового рифа, беспрепятственно обогнули его и прибыли в бухту, где стоял плот, – к счастью, он выглядел естественным обломком кораблекрушения, и никто не обратил на него внимания.

Перегрузка вещей, лежащих на плоту, не была ни долгой, ни трудной. Весь багаж потерпевших крушение, увы, оказался нетяжелым и негромоздким, пирога могла вместить в десять раз больше. Юный Виктор получил обещанные рубашку и панталоны, после чего стал напоминать, как заметил Фрике, «истинного матроса». Маленький житель Поднебесной был в восторге.

– Что будем делать? – спросил Фрике, когда закончили укладывать груз. – Мы не можем долго оставаться рядом с такими соседями, как наши аборигены. Мы и минуты не будет чувствовать себя в безопасности. А если учесть, как обстоят дела на данный момент, то мы явно не сможем прийти с ними к соглашению. Твое мнение, Пьер?

– Продолжай, сынок. Без сомнения, у тебя есть какая-то мыслишка, так, пустяк, безделица. Когда ты выдвинешь свое предложение, я выскажу свое, после чего мы разработаем общий план действий, связав наши два мнения, как порванный канат.

– Хорошо! Слушайте. Одно из двух: или мы находимся на маленьком острове, или попали на огромный континент.

– Это предположение кажется мне разумным.

– В первом случае следует как можно скорее сниматься с якоря и искать новое убежище, понадежнее. Мне думается, что в данном регионе нет недостатка в островах. Если же, напротив, мы оказались на земле, тянущейся на многие лье, нам подобает поскорее убраться из этих мест, где проживают вечно голодные дикари, любители человеческого мяса. Всем будет лучше, если нас будет разделять значительное расстояние.

– Отлично сказано, матрос. И что из этого?…

– Мне кажется, нужно как можно скорее собрать сведения о коралловом рифе, чтобы выяснить его размеры. Провизии нам хватит приблизительно на неделю, запасы воды всегда можно пополнить в реках. Я полагаю, подобная разведка будет неопасной и не потребует от нас чрезмерных усилий. А если вдруг островитяне попробуют преградить нам дорогу, у нас найдутся кое-какие аргументы – сегодня ночью они показались дикарям весьма убедительными. Вот каково мое мнение на данный момент. Когда первая часть плана будет выполнена, подумаем, что делать дальше.

– Полностью с тобой согласен, матрос. Если хочешь знать мое мнение, то нам следует выступать безотлагательно. Только перекусим кой-чего, а затем сразу же наляжем на весла!

После скудного завтрака, поглощенного с истинным аппетитом людей, потерпевших кораблекрушение, друзья отправились в «кругосветное плавание». Пирога, как и в прошлый раз, обогнула мыс кораллового рифа и взяла курс на восток. Как мы уже упоминали, лодка была построена на славу, отличалась прекрасными мореходными качествами, а гребцы работали умело и слаженно, и потому суденышко летело с быстротой стрелы. В первый день обошлось без каких-либо происшествий, папуасы не подавали и признаков жизни. Единственным неудобством, досаждающим морякам, была адская жара, которая буквально поджаривала европейцев, хотя они были закаленными путешественниками и привыкли к жалящим укусам тропического светила. Плюс к этому, солнечные лучи отражались от белой искрящейся поверхности рифов и до боли слепили отважных друзей.

Хотя справедливости ради надо отметить, что большую часть времени их ослепленные глаза могли найти отдохновение, обращаясь с плотному зеленому занавесу, который простирался до самого горизонта, поражая бесподобным богатством океанийской флоры.

Фрике, лучше, чем Пьер, разбирающийся в колониальной ботанике, между делом рассказывал о некоторых из этих величественных растений, большая часть которых не только восхищала небывалой красотой, но и была полезна для человека. Хлебные деревья, банановые и кокосовые пальмы, кедры, эвкалипты, саговые пальмы – ко всем этим растениям Пьер отнесся весьма спокойно и, руководствуясь здравым смыслом, прежде всего, разделил их плоды на съедобные и несъедобные. Гигантские злаки, древовидные папоротники, увитые лианами с яркими цветами, перемежались с ксанторреями, поражающими роскошным, густым плюмажем; все это произрастало среди изобилия дикого сахарного тростника, и сотни свиристелей с дивным переливающимся оперением кружили над благоухающими зарослями, словно стаи гигантских бабочек.

Следует заметить, что флора и фауна острова, в конечном итоге не слишком разнообразная, ошеломляла обилием подвидов, и потому это растительное царство не выглядело монотонным и очаровывало взор. Да и разве можно применить эпитет «монотонный» к столь удивительному зрелищу?

Время от времени на землю с глухим шумом падал спелый кокосовый орех, и Фрике как очевидец поведал другу о том, как крабы проворно и быстро вскрывают твердую, словно железо, скорлупу плода, а затем наслаждаются лакомством, которое они любят не меньше, чем медведи мед. Его рассказ поставил бы точку в долгих научных спорах, ведущихся в университетах. На первый взгляд, действительно было трудно поверить, что ракообразные, какими бы массивными ни были их клешни, не только могли нарушить цельность внешней волокнистой оболочки, но и взломать скрывающуюся под ней жесткую скорлупу ореха. Но поразительная ловкость краба, а также его врожденный инстинкт позволяют животному волокно за волокном снять внешнюю оболочку плода, причем не где попало, а точно в том месте, на верхушке, где располагаются три небольших углубления. Когда подготовительная работа закончена, краб «вонзает» заостренный кончик клешни в одно из углублений. Если ему не удается сразу пробить скорлупу, ракообразный продолжает упорно бить в одно и то же место, пока не достигает желаемого результата. Когда работа почти закончена, краб пускает в ход меньшие клешни, крутится вокруг самого себя, словно живой бурав, и вскоре добирается до мякоти, которую этот гурман смакует с особым сладострастием.

Карманные крабы, как мы уже упоминали, отличающиеся гигантскими размерами, как и тот, что стал первой трапезой друзей, обладали чудесным мясом, из которого получалось отличное второе блюдо. Фрике, заботясь о будущем, собрал несколько ракообразных, и сейчас они лежали на дне пироги. Путешественники приняли все меры предосторожности и «разоружили еду», то есть просто отрезали великолепные клешни крабов.

Путешествие, прерванное наступлением ночи, возобновилось на заре. Уже к этому моменту можно было с легкостью утверждать, что размеры острова весьма незначительны. Подобный вывод потерпевшие кораблекрушение сделали, наблюдая в течение двенадцати часов за положением солнца на небе – за это время они обогнули приблизительно половину острова. Их уверенность стала непоколебимой, когда к полудню друзья неожиданно оказались перед покореженным остовом «Лао-Цзы». Поразительно, но обломки корабля до сих пор держались на воде. Вокруг судна кружило несколько пирог, напоминавших пугливых и жадных хищников, которые страстно желают завладеть добычей, но одновременно боятся ее и потому выжидают, когда наступит самый безопасный момент, дабы броситься в атаку. Над волнами возвышались бушприт и корма судна, налетевшая на риф, который, как и многие другие океанийские островки, служил своеобразным барьером между открытым морем и сушей. Казалось, что коралловый риф защищает проход к бухте.

Оба европейца пришли к выводу, что отступать поздно.

– Будем сражаться? – спросил Фрике, подготавливая оружие.

– Сейчас увидим, – как всегда безмятежно ответил Пьер. – Есть идея. Если мы поднимемся на борт корабля, то, возможно, обнаружим что-нибудь ценное. Обычно именно так случается со всеми робинзонами: они наносят визит на судно, севшее на мель где-то поблизости, и уходят оттуда не с пустыми руками. Следует воспользоваться случаем, потом может быть поздно.

– Тогда поплыли к «Лао-Цзы» и будем внимательно наблюдать за этими славными малыми цвета сажи.

Появление пироги вызвало небывалое оживление в рядах туземной флотилии. Мародеры, отличавшиеся острым зрением, тут же обратили внимание на белый цвет кожи вновь прибывших и поспешно удалились: возможно, после побоища минувшей ночи они приписывали незнакомцам злую сверхъестественную силу – во всяком случае, бледнолицые больше не внушали дикарям никакого доверия.

Пьер закрепил пирогу у оборванной якорной цепи шлюпбалки, с ее же помощью путешественники вскарабкались, как по лестнице, на изуродованный борт «Лао-Цзы». Увы, собранные трофеи оказались небогаты: несколько банок консервов, уцелевших во время грабежа, рыболовные удочки и крючки – ценные приспособления, которые могли пригодиться в дальнейшем, – топоры, кусок парусины и так далее. К несчастью, камбуз оказался затоплен, и европейцы не смогли пополнить продовольственные запасы. Короче, после долгих и безрезультатных поисков друзья уже думали возвращаться на берег, когда Фрике совершенно случайно забрел в каюту капитана. Царивший в ней беспорядок свидетельствовал не только о спешном бегстве владельца, но и о том, что здесь побывали разъяренные кули. Мало что не пострадало от их опустошительного набега. Все было разграблено, поломано, разорвано, включая большую карту, ранее закрепленную на перегородке. Ее обрывки были разбросаны по всей каюте, жалко свисали со стены.

Парижанин машинально поднял один из них и бросил на него рассеянный взгляд. Неожиданно из его груди вырвался радостный крик.

– Черт меня подери! – пробормотал молодой человек, снимая со стены почти нетронутый кусок карты. – Однако я не зря терял время, совершив эту экскурсию, она может оказаться очень полезной для нас. Если я не ошибаюсь, передо мной карта, на которой пират отмечал дорогу корабля. Да, это действительно так. Он должен был сделать пометку непосредственно перед кораблекрушением. И если я ее найду, то мы точно будем знать место, где находимся. Вот тут, отлично. Я изучу все подробно в другое время и в другом месте, – закончил Фрике, убирая в карман блузы фрагмент карты, который показался французу столь ценным.

– Надо же, еще и револьвер… «New-Colt» – превосходное устройство, и патроны… А мы не зря совершили это путешествие. Это все? Тогда в путь.

Радостный парижанин вновь поднялся на палубу и увидел Пьера, который нагружал небольшую, но явно тяжелую сумку множеством круглых предметов размером с кулак.

– Эй! Матрос, какого черта ты делаешь? Это картофель?

– Что это такое, я скажу тебе позже, – заявил Пьер, подмигивая.

– Хорошо, – бросил в сторону Фрике, – кажется, мы оба готовим друг другу приятные сюрпризы.

– Ладно, пошли, пора отваливать… да побыстрее, – заметил мастер-канонир.

– Что-то ты слишком торопишься.

– Да. Я намерен развлечь вас фейерверком и хочу успеть занять лучшие места и вовсю насладиться зрелищем, но только так, чтобы мы сами не подвергались риску поймать какую-нибудь шутиху. А затем мы сможем продолжить наше плавание.

– В данный момент это уже не имеет смысла. Я предложу тебе лучший вариант. Давай-ка вернемся на место стоянки. Проведем там ночь, чтобы быть готовыми к раннему отплытию, ведь нам придется странствовать весь день.

– У тебя появились какие-то новости?

– Много новостей.

Отплытие белых людей послужило для папуасов сигналом к настоящей морской регате, главным призом которой стало погибшее судно. Чары, защищавшие огромный остов корабля, были разрушены, и потому дикари, прибывшие с острова, наконец-то осмелились подойти поближе к «Лао-Цзы», чтобы вскарабкаться на его палубу.

Пьер, Фрике и молодой китаец, скрывшиеся за скальной грядой, ожидали объявленного спектакля. Моряк раскатисто похохатывал. Черный круг папуасских лодок постепенно сужался. И вот, когда до вожделенной цели оставалось не более двадцати метров, совершенно неожиданно с палубы «Лао-Цзы» взвился гигантский столб дыма, за которым тут же последовал выброс длинного языка пламени, лизнувшего самый верх грот-мачты. Море разверзлось, огромные, словно горы, волны побежали прочь от бортов судна, и вот, наконец, прозвучал великолепный, оглушительный взрыв, сотрясший почву и заставивший согнуться стволы деревьев. Судно подпрыгнуло, опрокидывая пироги и их экипажи и вселяя страх в души островитян, собравшихся на берегу.

Затем воды, усеянные обломками парусника, вновь вернулись в свои берега. Опрокинутыми оказались лишь пироги, волны, увы, не причинили особого ущерба чернокожим лодочникам, чьи головы довольно скоро появились на поверхности моря, после чего обезумевшие дикари поплыли к берегу, будто бы группа морских свинок, преследуемых акулой.

– Обещанный фейерверк, – сообщил Пьер. – И все благодаря найденной мной пороховой бочке. Кули, вне всякого сомнения, надеялись обнаружить в ней тростниковую водку. Я надеюсь, что после этого урока, в будущем, Орангутанги будут испытывать чуточку больше уважения к огромным машинам, плавающим по морям, и к тем, кого они везут. В конечном итоге урок получился не слишком уж суровым, в скором времени они построят новые пироги.

– Честное слово, я уверен, что дикари не знают, куда им деваться посреди всего этого грома, что обрушивается на их уши два дня подряд. Ты в курсе, что рисковал отправить их всех в ад, если бы взрыв прогремел двумя минутами позже?

– Тоже мне несчастье! Если бы мне удалось истребить две или три дюжины этих паразитов, ты полагаешь, я бы мучился угрызениями совести? Им просто повезло. Они смогли вернуться на берег целыми и невредимыми, ну что же, тем лучше для них. Ты ведь знаешь меня, я бы не уронил и волоска с головы ребенка. Но с тех пор, как я увидел этих гнусных хищников, бросившихся к тремстам беззащитным жертвам, этих озверевших чернокожих, которые вспарывали животы еще живым людям, а затем пили их кровь и ели их внутренности, признаюсь тебе, что я несколько изменил мнение о тех, кого «комнатные путешественники» любят называть «добрыми дикарями».

– Без сомнения, – со вздохом ответил Фрике, – необходимо защититься от атак первобытных людей, кровожадных, словно дикие звери. Но мне не менее грустно, когда я вижу, как одни живые существа убивают других.

– А ты намеревался их приручить, угощая сахарком?

– Именно этот вопрос я задал месье Андре, когда мы были пленниками озиеба.

– Следовательно, наши точки зрения совпадают. Я полагаю, и я уже говорил об этом, урок оказался не столь суровым, каким мог бы быть. Ты только взгляни на этих бешеных папуасов, как они грозят кулаками небесам, а затем морю, как они поносят уж и не знаю какое божество… Не следует забывать, что мы еще не выбрались с острова.

– Сегодня не выбрались, завтра выберемся!

– А! Ба! Так тебе удалось проложить нужный курс? Следовательно, ты знаешь, где мы находимся?

– Да.

– Так объясни же хоть что-нибудь!

– Сейчас. Ты знаешь, это стало для меня неожиданностью. Мы находимся, и ошибка почти исключена, на острове Вудларк, состоящем из скопления кораллов; в окружности он не превышает сорока пяти – пятидесяти тысяч миль. Этот остров расположен на 9° южной широты и 153° восточной долготы от меридиана Гринвича.

– Матрос, ты сбиваешь меня с толку.

– Таким образом, мы находимся, – продолжил Фрике, как будто бы не заметив, что его перебили, – приблизительно в 3° от восточной оконечности Новой Гвинеи.

– Триста километров, как сказали бы сухопутные олухи.

– Совершенно верно. Все, что нам надо, – это сесть в нашу «кокосовую скорлупку» и очутиться в Новой Гвинее.

– В этом нет ничего невозможного, хотя местный ялик, на мой взгляд, не обладает тоннажем, позволяющим выйти в открытое море.

– Меланезийцы и полинезийцы часто совершают морские путешествия протяженностью в четыреста или пятьсот лье на лодках типа этой.

– Дикари ее сделали, а мы поплывем на ней прямо к цели. Ну, вот мы достигнем Новой Гвинеи и что будем делать дальше?

– Мы должны добраться до южного берега. Затем мы продолжим наше плавание, идя на запад, но не теряя землю из вида.

– Простое каботажное плавание, несложное. И долго оно будет длиться?

– Черт возьми, да. Мы должны миновать весь пролив Папуа, начиная от 151-го меридиана восточной долготы.

– …от Гринвича.

– По-прежнему от Гринвича… Иначе говоря, мы должны добраться от 151° восточной долготы до 142°.

– Девять градусов, следуя по прямой, если я, конечно, умею считать.

– Да, приблизительно около двухсот двадцати пяти лье, после чего мы окажемся у входа в Торресов пролив.

– А что с нами будет после этого?

– Мы постараемся сделать так, чтобы нас вернули на родину.

– Каким образом?

– Позволь мне преподнести этот сюрприз чуть позднее.

– Не вижу в этом ничего сложного…

– Напротив, сложностей предостаточно, причем сложностей невиданных. Только подумай о тех опасностях, что поджидают нас во время плавания по морям, ощетинившимся подводными рифами. Ты забываешь, что в пути мы сможем ориентироваться только по звездам. И ты прекрасно знаешь, сколь важно проложить верный курс. А ты учитываешь возможность встречи с соотечественниками этих «милейших чернокожих», когда мы остановимся, чтобы пополнить наши запасы продовольствия или воды?

– Ты прав, сынок. Осторожность нельзя назвать трусостью. Настоящая отвага заключается в том, чтобы хладнокровно оценить опасность и найти необходимые средства, чтобы предотвратить ее. Быть может, я ляпнул глупость?

– Вовсе нет. Я лишь добавлю, что настоящая отвага требует рассматривать возможную опасность как реальную, а невозможную – как вероятную.

– А! Еще один вопрос. С помощью какого дьявола ты смог определить место, где мы находимся, и как ты догадался, куда нам следует плыть?

– В каюте капитана-американца я собрал обрывки карты.

– Отличная находка, матрос, тем более, что с ее помощью я всегда смогу проложить курс, если вдруг звезды спрячутся за облаками.

– Но как ты это сделаешь?

– Мне поможет вот эта безделица, – ответил бретонец и продемонстрировал маленький компас, прикрепленный цепочкой к большим серебряным часам.

– Браво! На такую удачу я и не осмеливался надеяться. Ну что же, все идет отлично, пирога готова к плаванию, запасы сделаны, завтра с восходом солнца мы отплываем.

После прекрасной ночи, проведенной на борту судна, друзья впервые за долгое время вдоволь выспались. Пьер укрепил мачту и собрался отдать паруса, как вдруг с его губ неожиданно сорвалось крепкое матросское словцо.

Темная линия пирог, в которых сидело не менее двухсот ожесточенных папуасов, полукругом перекрывала выход из бухты; на берегу, замыкая кольцо, скопилось приблизительно такое же количество воинственных дикарей, вооруженных до зубов.

Трое потерпевших кораблекрушение оказались в кольце врагов.

 

Глава VII

Во вражеском кольце. – То, что Пьер ле Галль называет «игрой в шары». – Жестокая, но справедливая месть. – Ненависть к воде на суше и любовь к воде на море. – О том, как используют гранаты капитаны-канониры. – Удачное путешествие. – Новый коралловый риф. – То, что называется «атоллом». – Флора и фауна кораллового острова. – Водный мир. – Первые счастливые мгновения после успешного побега из «ада». – На острове. – В ожидании, пока приготовится черепаха. – Изумление бретонского моряка. – Теории, относящиеся к образованию атоллов, барьерных и окаймляющих рифов.

Внезапно бурный поток весьма живописных ругательств, исторгаемый Пьером, прервался, а на смену ему пришло не менее бурное веселье.

– Ну что же! Сейчас посмеемся, мои херувимчики с черной кожей. Подождите немного, пожиратели людей, я угощу вас блюдом собственного изготовления. У вас отличные зубы, Орангутанги, но мы еще посмотрим, сможете ли вы переварить это угощение!

Затем мастер-канонир обратился к китайцу и Фрике.

– Свистать всех наверх!.. Занять места согласно расписанию.

Фрике, ни секунды не сомневающийся в бесконечной изобретательности моряка и в тех «сюрпризах», что его друг всегда держал про запас, развернул парус и напряг слух, ожидая новых приказов. Естественно, руля у пироги не было. Пьер занял место на корме, положив у ног сумку, содержимое которой так заинтриговало Фрике еще накануне, на палубе «Лао-Цзы», и схватился за длинное весло, которое и должно было исполнить роль руля.

– Все готово?

– Готово! – коротко отрапортовал Фрике.

– Ну что же, в путь!..

Дыхание бриза наполнило парус, лодка изящно накренилась и полетела вперед, рассекая зеленые воды бухты. За кормой тянулся белый шлейф искрящейся пены.

– Огниво по-прежнему при тебе, не так ли, сынок?

– С трутом и кремнем.

– Отлично. Высекай огонь и поджигай трут.

– Все сделано.

– Все идет как задумано. Теперь дай его сюда и предоставь мне возможность действовать самостоятельно. Я правлю прямо на линию лодок. Если они нас пропустят, то я буду только рад. Но если дикари попытаются напасть на нашу лодку, честное слово, тем хуже для них! На войне как на войне! Ты, в свою очередь, приготовь винтовки. Пока я буду разбираться с Орангутангами, ничто не помешает тебе выпустить в них несколько пуль большого калибра. Но позволь им начать первыми.

Это было странное и ужасающее зрелище: флотилия островитян выстроилась в безупречном порядке, сейчас она находилась менее чем в пятидесяти метрах от друзей, и французы легко могли разглядеть орду безобразных гримасничающих дикарей, которые ждали своих неприятелей с поднятыми руками, вооруженными дротиками, камнями и копьями. Чернокожие людоеды молчали, и это ожесточенное молчание еще больше пугало, нежели их обычные крики.

Требовалось небывалое мужество, чтобы хладнокровно броситься на эту зловещую шеренгу пирог, ощерившуюся, словно пасть апокалиптического чудовища.

Пьер ле Галль улыбался. Фрике, вооружившись ружьем, опустил пониже козырек фуражки, чтобы слепящие лучи не мешали прицеливаться. Бедный маленький Виктор лязгал зубами, съежившись за спиной у парижанина. Когда между лодкой потерпевших кораблекрушение и пирогами папуасов оставалось не больше тридцати метров, мимо уха мастера-канонира просвистел массивный булыжник.

Это стало сигналом к атаке. Пироги, находящиеся по краям полукруга, пришли в движение, стремясь окружить европейцев. Затем раздался устрашающий рев, и камни градом посыпались на головы трех друзей. Пустая попытка, так как французы предусмотрительно опустились на плоское дно судна, готовые ответить, как только наступит надлежащий момент.

И тут Пьер совершил некое странное действие. Моряк порылся в сумке и достал из нее шар размером с большой апельсин. Поднести к шару тлеющий трут оказалось секундным делом.

– А! Вы хотите зарезать нас, мои весельчаки? – громовым голосом взревел матрос. – Сейчас вас ждет удивительное зрелище. Я собираюсь научить вас игре в шары!

Сказав это, Пьер изо всех сил швырнул снаряд, который держал в руке. Полет шара сопровождал легкий дымок; затем шар упал в самый центр пироги, которая ближе всех подошла к правому борту лодки друзей. В то же самое время Фрике выстрелил по направлению противника, атакующего слева. С интервалом в секунду прозвучали два оглушительных хлопка. Первый, более сухой, сопровождался пронзительным свистом; второй, немного приглушенный, раздался во вражеской лодке.

Тотчас густой белый дым окутал пирогу дикарей, и все же эта пелена позволила разглядеть покореженное деревянное суденышко, а также четырех человек, выброшенных в море. Они были мертвы или тяжело ранены.

– Черт возьми! – воскликнул парижанин. – Но это же граната?!

– Да, которая так вовремя «созрела», не правда ли? Ха! Парижанин, разве ты никогда не швырял гнилые яблоки такого же размера в актеришек, которые фальшивили на сцене? Бац!.. А вот и вторая. Огонь, гром и молния! Огонь с одного борта, или нас сцапают!

Крики бешенства и боли достигли неслыханной силы. Базальтовые камни и дротики посыпались со всех сторон, но неточные броски нападающих не причинили никакого вреда французам и жителю Поднебесной, съежившемуся на дне лодки.

Пьер так ловко и так метко швырял «гнилые яблоки», вкладывал в свои действия столько пыла и ярости, что очень скоро в дрогнувших рядах атакующих образовалась широкая брешь.

– Ну что, черномазые, вам это не нравится, не так ли? Тогда позвольте нам проследовать по нашим делам и возвращайтесь к себе на берег. Разуй глаза, матрос, смотри вперед. Ты ведь знаешь, что такое «охотничий расчет»?

– Да.

– Так вот, направь свою винтовку строго вперед и уложи любого, кто захочет загородить нам дорогу.

Но это наставление оказалось лишним. На сей раз «орангутанги» действительно испугались. Они были разбиты, причем разбиты в пух и прах. Они потеряли много людей и лодок. Неподвижные тела цвета эбенового дерева покачивались на волнах, тут же плавали куски дерева, обломки мачт, обрывки парусов.

Аллегория полного опустошения.

– Клянусь, – сказал Пьер ле Галль в тот самый миг, когда пирога с раздутым парусом, подгоняемая попутным ветром, словно огромная морская птица, заскользила по волнам, – ведь это не мы начали за ними охоту. Вот пускай теперь и выпутываются как хотят. Лично я умываю руки, как покойный Понтий Пилат. Что ты об этом скажешь, матрос?

– Я скажу, что если бы тебе в голову не пришла удачная идея захватить с корабля эту «сумку с сюрпризом», нас бы схватили, поджарили и съели. Вот только меня любопытство разбирает: интересно, что собирались делать с этими «игрушками» богохульники с «Лао-Цзы»?

– Неужели ты этого не знаешь, ты – человек, который знает почти все на свете?

– Даже не догадываюсь.

– Обычно корабли, перевозящие кули, вооружены каронадами, заряженными картечью. Эти орудия располагают на нижней палубе на случай мятежа. Когда среди жителей Поднебесной начинаются волнения и эмигранты раскачивают и разрушают перегородки, то по сигналу, благодаря специальным пазам, часть этих перегородок отодвигается, освобождая достаточно места для стрельбы картечью. Те, кто не озаботился оснастить свои корабли подобными приспособлениями, довольствуются тем, что запасаются гранатами и во время мятежа швыряют их в люки трюма. Что дает соответствующий результат.

– Да, мера жестокая, но эффективная.

– A, черт!..

– Что еще случилось?

– У нас нет пресной воды.

– Не может быть!

– Гром и молния! Если бы я находился на суше, близ Лорьяна, там, где живет матушка Бигорно, я бы ни секунды не беспокоился об этой дьявольской жидкости, пригодной лишь для варки лягушек. Но здесь, практически в открытом море, отсутствие воды кажется мне серьезной проблемой.

– А тридцать с лишним кокосов, о них ты не подумал? В каждом орехе плещется не менее полулитра жидкости, и еще эти два небольших бочонка, которые явно вмещают около десяти литров воды каждый.

– Бочонки… дьявол, где ты их видишь?

– Ты тоже их видишь. Просто они изготовлены туземцами, которые не используют ни железных обручей, ни бочечных клёпок; эти емкости состоят из двух междоузлий бамбука, причем те нечестивцы, которых мы только что покинули, смастерили их, и я готов в этом поклясться, при помощи одного лишь каменного топора.

– Вот и прекрасно! Ты успокоил меня. Видишь ли, я предпочту сидеть четыре дня без единой крошки хлеба во рту, чем сутки без питья. Если дела обстоят именно таким образом, то давай иди на корму и правь прямо на юго-восток.

Отлично сбалансированная пирога папуасов, уравновешенная парной лодочкой, смело двинулась в открытое море. Сильный бриз весело раздувал парус, поэтому весла пока отдыхали, ожидая, когда наступит штиль. Пьер постоянно сверялся со своим крошечным компасом и отмечал на обрывке карты пройденный путь; затем, уверившись в завтрашнем дне, моряк раскурил трубку.

Благодаря свежему ветру жара не казалась изнуряющей, и первый день плавания прошел как настоящая увеселительная прогулка. Наступила ночь, и, к вящей радости друзей, на небе засияла луна – ее света оказалось вполне достаточно, чтобы управлять легкой лодкой.

И хотя на карте не были указаны подводные камни и рифы, Пьер и Фрике не печалились, они отлично знали, что гидрография этой части Океании пока еще далеко несовершенна. Отважные мореплаватели блаженствовали, глядя на спутник Земли, чья бледная улыбка отражалась в морской глади.

Французы замедлили стремительный бег пироги и правильно сделали, потому что после суток плавания, в тот момент, когда солнце появилось над горизонтом, путешественники услышали где-то впереди утробный рев, напоминающий рев водопада.

– Так-так, – задумчиво пробормотал Пьер, – где мы, черт возьми, находимся? Как бы там ни было, но с пути я точно не сбился. На карте нет ничего похожего, а меж тем всего лишь в миле от нас слышно, как море разбивается о камни. По всем подсчетам, мы находимся как минимум в сорока пяти милях от «Острова Резни». Если верить компасу и карте, мы проделали немалый путь, а значит, мы наткнулись на никому не ведомый подводный риф. Лучшее, что мы можем придумать, путешествуя на такой кокосовой скорлупке, как наша, которую всегда легко остановить, это приспустить парус и потихоньку править в сторону неожиданного препятствия.

Решив принять все возможные меры предосторожности, Пьер, опасавшийся сильного подводного течения, которое могло увлечь лодку прямо на подводные камни, как и Фрике, вооружился веслом. После двух часов энергичной гребли друзья причалили у берегов загадочной земли, один лишь вид которой заставил парижанина разразиться восторженными возгласами.

Этот крошечный клочок суши оказался атоллом – одним из тех коралловых образований, которые так подробно описал знаменитый Чарльз Дарвин и которые образуют сплошное или прерывающееся кольцо, опоясывая находящуюся в центре лагуну. За исключением впечатляющей полосы мелкого белого песка, окаймляющей берег, островок по форме напоминает браслет и целиком и полностью состоит из кораллов. Именно так выглядит настоящий атолл. Как и остров Вудларк, он окружен широким и плоским поясом коралловых рифов, которые являются своеобразным барьером для открытого моря и гасят яростный напор волн. Флора атоллов весьма однообразна – ведь всего несколько видов растений могут прижиться на голых скалах. Лишь уникальный климат тропических регионов позволяет мощным растениям не погибнуть на этой обожженной солнцем каменистой почве. Извечная кокосовая пальма – царица коралловых островов – выделяется своим изысканным плюмажем среди листвы трех или четырех других видов деревьев, чьи семена занесены волнами на территорию этого убежища для обездоленных.

С наветренной стороны прибой приносит на остров семена и растения. Мыльные деревья, клещевины, драцены, мускатные деревья, дикий виноград, вырванные тайфуном на азиатском континенте, не могут преодолеть огромные водные пространства и потому «посылают» в далекие страны лишь скромные семена. Но зато такие гиганты, как тиковые деревья, красные или белые кедры, голубые эвкалипты, доплывают до самой Австралии в отличной сохранности. Ученые предполагают, что, подчиняясь направлениям ветров и течений, гонимые северо-западным муссоном, эти обломки достигают берегов австралийского континента, а затем, отдаваясь во власть юго-восточным пассатам, возвращаются назад. Разумеется, большее количество семян не может противостоять морским волнам и тонет. Но если самые хрупкие семена и растения погибают, то наиболее выносливые выживают, чтобы затем покрыть зеленью большую часть коралловых островов.

Животное царство на атоллах также не блещет разнообразием. Здесь можно встретить несколько видов ящериц, несметное количество пауков и бесчисленные легионы маленьких безумных муравьев, которые постоянно носятся зигзагами. Берег облюбовали многочисленные виды крабов-отшельников. Эти существа с важным видом прогуливаются по песку, хвастаясь раковинами-панцирями, похищенными у взморья. Ну и, конечно, нельзя не вспомнить о великом множестве морских птиц: фрегаты, фаэтоны, олуши, песчанки, крачки – все они щелкают клювами, выписывают в воздухе невероятные фигуры, пищат, вертят любопытными головками и врезаются в прозрачную воду. Но если суша, где тонкий слой перегноя, образующийся из органического мусора, перемежается с известковыми отложениями, почти пустынна, то водная среда кишит жизнью. Нет такой расщелины, такого тайного закоулка, где бы в солнечных бликах не резвились удивительные рыбы, нет ни единого грота, не покрытого великолепными зоофитами.

Вода около атолла до невероятности прозрачна, сквозь нее легко просматривается дно, напоминающее причудливый каменный лес. Привлеченные близостью берега, пестрые, юркие, суетливые рыбы приплывали, уплывали, сталкивались, убегали, преследовали, пожирали друг друга. Это невиданное представление поражало обилием «актеров», разнаряженных в золото и серебро, в бархатные камзолы, усыпанные драгоценными каменьями, в кольчуги, тускло поблескивающие железными чешуйками, и в латы, пугающие острыми шипами. Здесь были рыбы, усатые, словно мадьяры, темные, переливающиеся, длинные, тонкие, круглые, плоские, узкие, смешные и ужасные, которые вышли прогуляться на морские просторы, выхваляясь пестротой, костными касками, изумительными кольцами, неотесанной мощью, странными нарядами или темными ливреями: спинороги с угольными боками – эти отменные пловцы неуютно чувствовали себя у берега, – рыбы-бабочки, сияющие эбеном, пурпуром, золотом и серебром, розовыми и лазурными цветами, с чешуей, словно призма, отражающей солнечные лучи, красные морские юнкера в костюмах, подвязанных золотистыми шарфами, серебряные рыбы-ножи, подобные серпу луны, усеянному черными точками, фосфоресцирующие рыбы, сверкающие огнем из темных пещер, каменные окуни с пергаментными оливковыми боками, покрытыми кабалистическими линиями, – живые колдовские книги, – помацентровые морские павлины, соперничающие окраской и роскошными хвостами с павлинами сухопутными, глипфизодоны с алыми плавниками на лазоревом фоне, огромные альбакоры, заключенные в стальную кирасу, проворные рыбы-стрелки, метко сбивающие добычу метровой струей воды, – редкое насекомое может ускользнуть от этих охотников, – рыбы-хирурги, полосатые, как зебра, и наделенные двумя грозными шипами, способными нанести человеку глубокую рану, рыбы-веера с коричневыми пятнышками на белом брюшкеи с гигантскими плавниками, голоцентры, которых французы называют «кардиналами», а англичане – «людьми в красном», пилохвосты, вооруженные не хуже рыб-хирургов, анабасы – чужаки среди прочих рыб, потому что они на время могут покидать родную стихию и выбираться на сушу, унося с собой определенный запас воды, с помощью шипов и чешуи эти рыбы даже лазают по деревьям, – куртус с невидимой чешуей и прозрачным телом – настоящий зоологический феномен, сколопеды, заключенные в переплетение широких чешуйчатых пластин, рыбы-телескопы с выпученными глазами и странные, безобразные рыбы, которых простой народ прозвал морской жабой или морским чёртом. И, наконец, нельзя не вспомнить об опасной вооруженной банде маленьких акул с черными плавниками, об этих отважных, прожорливых пиратах, которые всегда готовы броситься в атаку; такие хищники водятся в изобилии в прибрежных водах Новой Гвинеи.

Три друга с восхищением наблюдали за необыкновенным спектаклем, и лишь необходимость заниматься делами насущными оторвала их от созерцания невиданных красот. Путешественники причалили к берегу, с помощью каната накрепко привязали пирогу к дереву, высадились на остров и приступили к обыденным занятиям, столь хорошо знакомым каждому, кто переживал кораблекрушение. Прежде всего, надо было найти место для лагеря, а его следовало разбить рядом с деревьями и источником пресной воды, но одновременно недалеко от берега. Первая часть программы была выполнена с непринужденной легкостью, от которой европейцы успели отвыкнуть, после того как покинули Макао. Мореплаватели не только нашли отличное место для стоянки, но обнаружили изобилие пресной воды. Дождевая вода скапливалась в природных коралловых «чашах», а густая листва предохраняла влагу от испарения.

На атолле воцарилась удивительная атмосфера радости и веселья, того добродушного, искреннего веселья, что сопровождается шутками и раскатистым смехом, напоминает о минутах праздника, заставляет забыть о всех невзгодах и позволяет смириться даже с самыми злыми капризами судьбы, с угрозой лютой смерти и рождает в душах людей небывалый задор. Даже маленький китайчонок Виктор превратился в настоящего француза и принял участие во всеобщем веселье.

Пьер ле Галль, изображая сибарита, вольготно разлегся на толстом матрасе из пальмовых листьев и, блаженно потягиваясь, радовался возможности занять горизонтальное положение. При этом моряк неусыпно следил за приготовлением огромной черепахи, которая варилась в собственном панцире. Время от времени добрый малый, не отвлекаясь от созерцания будущего обеда, обращался к Фрике, надеясь почерпнуть новые знания.

– И все же, матрос, – рассуждал мастер-канонир, – мы находимся на земле, которая в то же время вовсе не является землей.

– Без сомнения, если ты называешь землей те многочисленные слои, что составляют основу самой обычной местности, а также все минералы и все геологические вкрапления, входящие в состав любой почвы.

– Забавно. Я не раз слышал об этом на борту судна. Сидя на баке, много чего можно узнать: умелые рассказчики и не таких баек наплетут, немало невероятных историй звучит в момент затишья у корабельного орудия, но, клянусь, я в них почти никогда не верил.

– Насчет атоллов – все чистая правда. Ты можешь проверить это сам, так как находишься на коралловом острове.

– Кораллы… Я знаю, что их используют ювелиры, создавая бесчисленное множество розовых побрякушек, а модницы со всего света носят их в ушках, на шейках, на пальчиках, запястьях и даже в носиках.

– Все верно.

– Странно. Так каким же образом эти самые кораллы растут на морском дне, объясни-ка мне, сынок.

– Я не так много знаю об этом явлении; месье Андре давал мне книгу, написанную английским ученым по фамилии Дарвин…

– Еще один англичанишка!

– Несомненно. К несчастью, наш друг потерпел финансовый крах как раз в тот момент, когда я приступил к изучению сего труда. Я могу тебе только сказать, что кораллы – это крошечные животные, объединенные в бесчисленные группы, и что именно эти существа выделяют каменистую розовую субстанцию, словно устрицы, которые строят свои раковины. А так как их очень много и работают они непрерывно, то некоторые моря просто переполнены кораллами.

Казалось, Пьер ле Галль углубился в сложнейшие подсчеты и прочно в них увяз. Иногда бретонец покачивал головой и бормотал:

– Необыкновенно!.. Поразительно!..

Затем мужчина замолчал, полностью погрузившись в себя.

Очень жаль, что молодой парижанин, чья удивительная память помогала ему сохранять любые мельчайшие крупицы полученных знаний, не смог детально ознакомиться со столь занимательной научной темой. Нет никаких сомнений, что с его красноречием и умением подбирать простые и разумные метафоры, а также доходчиво доносить изученную информацию Фрике прочел бы своим друзьям интереснейшую лекцию о ничтожно малых существах, которые строят бесконечно большие «сооружения».

Он также смог бы рассказать о том глубочайшем потрясении, что ощутил знаменитый английский натуралист – гордость современной науки, – когда впервые узрел величественный спектакль, предлагаемый атоллами с их изящными кокосовыми пальмами, с четкими линиями зеленеющих кустарников, с плоскими морскими террасами, с непреодолимыми рифовыми заграждениями и с пенящимися волнами, яростно атакующими окружные подводные скалы.

Действительно, Океан, словно непобедимый и могущественный враг, бросает в наступление армию волн, и они неумолимо мчатся вперед и разрушают плотины, возведенные людьми, дробят вековые скалы, подмывают горы, но неожиданно отступают перед простейшими организмами.

И не подумайте, что Океан оберегает прекрасные коралловые рифы! Нет, огромные волны – мощные и неутомимые воины – так и норовят затопить прибрежную полосу и проникнуть дальше, в глубь островов. Неистовый натиск Океана не ослабевает ни на секунду, гигант трудится без устали, не ведая покоя. Волнение, бесконечное волнение Тихого океана, порожденное никогда не стихающими пассатами, дующими исключительно в одном направлении, приводит к появлению столь высоких волн, что они легко бы могли соперничать с волнами штормов умеренной полосы. Но странное дело – скромные коралловые берега вновь и вновь побеждают, хотя каждый, кто видел ярость подобных волн, ни на миг бы не усомнился в том, что они способны разрушить любой остров, самые твердые скалы, будь они хоть из гранита или кварца.

Все дело в том, что невероятной разрушительной силе Океана противостоит сила созидательная. Сила органическая, в данном случае представленная колониями полипов, которые захватывают одну за другой микроскопические частички известняка, содержащиеся в морской воде. Полипы отделяют эти частички от кипящей пены и соединяют в симметричные структуры. И неважно, что бури срывают и уносят тысячи и тысячи коралловых отростков. Какой вред может причинить слепая мощь творениям мириадов микроскопических архитекторов, трудящихся денно и нощно? Скромные полипы с мягкими и студенистыми телами неизменно побеждают огромную механическую силу океанических волн, с которой не смогли бы соперничать ни творения человеческих рук, ни «постройки» неживой природы, противопоставляя ей работу, подчиняющуюся законам самой жизни.

Вряд ли хватит одной книги, чтобы описать этих изобретательных инженеров и неутомимых тружеников, их структуру, обычаи, их рождение, жизнь и смерть.

Коралловые образования, которые сегодня заполонили несколько сотен тысяч квадратных километров Тихого океана, ученые-натуралисты разделили на три значительные группы: атоллы, барьерные рифы и окаймляющие рифы – и все они вызывают безграничное удивление у большинства мореплавателей, пересекающих Великий Океан. В 1605 году Пирар де Лаваль писал: «Чудесное зрелище представляет собой каждая из этих лагун, называемых по-индийски “атоллами”, окруженная со всех сторон большой каменной стеной, построенной безо всякого участия человеческого искусства».

Первые путешественники предполагали, что коралловые полипы, подчиняясь инстинкту, строят эти огромные круги, дабы укрыться во внутренней лагуне. Но, как утверждал блистательный Дарвин, полипы, отвечающие за расширение атолла, который нарастает лишь с внешней стороны, там, где день и ночь плещут прибойные волны, не могут существовать в спокойных водах внутренней части острова, где проживают совершенно другие, хрупкие разветвленные кораллы. Таким образом, необходимо, чтобы эти два вида, относящиеся к различным семьям и родам, действовали согласованно на благо общих интересов. Ранее в природе никогда не встречалось примеров подобного взаимодействия.

Согласно наиболее распространенной научной теории, атоллы появляются на подводных морских кратерах. Но протяженность некоторых коралловых рифов, их формы, их количество и расположение по отношению друг к другу противоречат этой гипотезе.

Еще одну весьма своеобразную гипотезу выдвинул Шамиссо, совершивший в 1815 году кругосветное путешествие в составе экспедиции русского капитана Крузенштерна и сына замечательного исследователя Коцебу.

По его мнению, рост коралловых отложений напрямую зависит от приливов и отливов, и именно поэтому кораллы, расположенные вдоль внешней береговой стороны островов, всегда разрастаются быстрее и определяют концентрическую форму рифа. Шамиссо, как и сторонники теории кратеров, упустил один важный факт: коралловые зоофиты (и об этом свидетельствуют многочисленные исследования) не могут существовать и тем более строить свои «дома» на глубине более тридцати метров. В таком случае, на каком основании возводят эти существа фундамент своих нерушимых построек?

Быть такого не может, чтобы в бездонных морях, на огромных расстояниях от континентов, там, где воды светлы и прозрачны, скапливались гигантские груды песка с закругленными краями, хаотично разбросанные то там, то здесь, то тянущиеся цепью на сотни лье, и все для того, чтобы подготовить «площадку» для колонии полипов. Еще менее вероятно, что для удобства зоофитов сквозь толщу воды со дна морского поднялись вулканы, причем поднялись так, что их кратеры оказались точно на глубине между двадцатью и тридцатью метрами от поверхности. Итак, если основания, на которых кораллы возводят атоллы, не являются песчаными курганами, то, быть может, стоит предположить, что для достижения необходимого уровня почва не поднимается со дна морского, а опускается? Это единственное возможное предположение. «Таким образом, – читаем мы у Дарвина, – гора за горой, остров за островом, суша медленно опускалась под воду, последовательно образуя новые основания для расселения кораллов. И все же я осмелюсь возразить и сделать следующее замечание: все острова, возвышающиеся над водой, построены коралловыми полипами, и у них у всех основание находится на одной глубине».

Все защитные барьеры, окружающие небольшие острова, или барьеры, тянущиеся вдоль береговой линии континентов, отделены от суши широкими и достаточно глубокими каналами, похожими на внешнюю лагуну атолла. Для таких каналов характерны необыкновенное спокойствие и прозрачность воды; наглядным примером могут служить каналы, пролегающие между окаймляющими рифами и островом Бора-Бора или тем островом, о котором мы рассказываем.

Коралловые пояса могут варьироваться по длине и по форме. Тот, что расположен напротив Новой Каледонии и обнимает обе ее оконечности, тянется не менее чем на сто тридцать, а вполне вероятно, и на сто пятьдесят лье.

Удивительное дело: склоны рифов, обращенные к острову, то есть к внутреннему каналу, спускаются полого, в то время как наружные склоны круто вздымаются вверх, словно неприступные стены в двести или триста футов. Странная конструкция – все эти острова, словно крепости, возвышающиеся на неприступной горе, защищенные грандиозной стеной из коралловых скал, стеной, всегда крутой снаружи и почти никогда внутри. Эту стену отличает плоский широкий гребень и массивное основание с брешами, расположенными через определенные промежутки; такие «проходы» позволяют попадать в обводной канал даже самым большим кораблям.

Еще два слова, связанные с этим слишком коротким отступлением, которое так важно для нашего повествования. Ни одна из теорий, объясняющих возникновение атоллов, барьерных и окаймляющих рифов, не представлялась удовлетворительной. Таким образом, Дарвин был вынужден верить в опускание обширных пространств, усеянных островами, ровно до того уровня, куда ветер и волны наносят массу обломков, создаваемых полипами, нуждающимися для строительства своих «зданий» в прочном основании, расположенном на определенной глубине. Ученый предполагал, что остров, окруженный рифами, постепенно погружается в воду: порой совсем незаметно, а порой – сразу на несколько футов. Массы живых кораллов, попадая в открытое море, подгоняемые жесточайшими ударами прибойных волн, приносящих им пищу, вскоре вновь возвращаются на поверхность рифов. Меж тем вода продолжает потихоньку захватывать берег, и остров опускается все ниже и ниже, становится все меньше и меньше, соответственно все больше и больше увеличивается пространство между рифами и островом – а значит, увеличивается ширина канала. Сам канал становится более или менее глубоким, что зависит от опускания суши и разрастания кораллов с хрупкими веточками, единственными, которые могут жить в лагунах.

Вот каким образом берега островов превращаются в окаймляющие рифы, которые несмотря ни на что сохраняют изначальную форму береговой линии. Вот каким образом окаймляющие рифы становятся рифами барьерными, иногда расположенными в пятнадцати лье от берегов, которые они некогда окружали.

Если на месте острова оказывается континент, который так же опускается, мы получаем аналогичный результат, только совершенно в ином масштабе. Горы постепенно становятся островами, окруженными окаймляющими рифами, а когда верхушки этих гор исчезают под водой, в океане появляется еще один атолл, словно браслет, обнимающий огромную лагуну. Вдоль него протянется острая грань новых барьерных рифов, в основании которых лежат рифы окаймляющие, и если мы проведем воображаемую вертикальную линию и мысленно проследуем вниз, в бездонные глубины, где уже не могут жить маленькие трудолюбивые архитекторы, мы увидим поглощенную морем самую первую площадку, построенную самыми первыми кораллами.

 

Глава VIII

Темные страницы из жизни Фрике и Пьера ле Галля. – Логово бандитов. – Последнее сражение и победа, доставшаяся дорогой ценой. – После четырех дней плавания. – Звук «р» продолжает приводить в отчаяние молодого китайца. – Новая Гвинея, или Папуа. – Второй по величине остров в мире после Австралии. – Жители гор и прибрежные обитатели. – Великолепие растительного мира. – Первый выстрел из ружья Пьера ле Галля. – Вовремя приготовленное жаркое. – Кенгуру. – Продовольственные планы в преддверии долгого путешествия. – Неизменная мука. – Саговая пальма.

– О чем думаешь, матрос? – спросил Пьер ле Галль, который наконец вышел из оцепенения, привлеченный аппетитными запахами, исходящими от почти готовой черепахи, и внезапно заметил, что теперь в глубокую задумчивость погрузился его друг.

Парижанин вздрогнул, как будто бы услышал чей-то чужой голос. Затем, после этого проявления мимолетного волнения, молодой человек ответил медленно и серьезно, что никак не сочеталось с его обычным веселым нравом.

– Отнюдь не в первый раз моя нога ступает на коралловый остров, на атолл, и наше пребывание здесь напомнило мне о драматическом периоде в моей жизни, и без того не слишком спокойной. Около трех лет тому назад подводная пещера вот такого же кораллового рифа стала сценой жесточайшего сражения. Доблестный экипаж французского крейсера неустанно преследовал неких загадочных бандитов и наконец загнал негодяев в их логово… на атолл, расположенный на 143° восточной долготы от Парижа и на 12° 82́ южной широты. То есть меньше чем в ста восемьдесяти сухопутных лье отсюда…

– Мой корабль… «Молния»! – срывающимся голосом воскликнул Пьер. – Капитан де Вальпрё… мой командир.

– Ты тоже помнишь это, не правда ли, мой старый друг? Подобные минуты жизни невозможно стереть из памяти.

– Гром и молния! Это действительно было ужасно!

– Морские грабители, эти враги общества, которых мы знали под именем «Морских бандитов»…

– …Это имя подходило им, как никакое другое…

– Они оборонялись как дикие звери. Защищай они так правое дело, их можно было бы назвать героями. Розоватые веточки подводных кустарников в тот день окрасились пурпуром. Название «Кровавая пена», которое дают кораллам более яркого оттенка, из живописного эпитета внезапно стало горькой реальностью. Какое упорство! Какая убийственная ярость! Какая резня! Ты помнишь, Пьер, бешеный огонь, что встретил нас в том темном коридоре, пока мы продвигались ползком, а дорогу нам указывал Мажесте? Эти громовые раскаты, эхом разносящиеся по всей пещере, эти молнии, перечеркивающие темноту, свист пуль, осколки скал, вырванных снарядами, крики умирающих…

– Да, я помню. Разве такое можно забыть? Затем мы победили, правда, не без труда… Старые, добрые времена…

– О! Действительно неплохое было время, мы шли бок о бок с нашим отважным доктором, месье Андре, он смог заменить мне и отца и старшего брата…

– …И все мы подчинялись месье Вальпрё, самому башковитому из всех моряков всего французского флота вместе взятого.

– Я как сейчас вижу ту, казалось бы, неправдоподобную, но, увы, реальную сцену, которой закончилась экспедиция. Предводитель бандитов стоит прямо в центре просторного зала с коралловыми сводами, которые как будто кровоточат в мерцающем электрическом свете большого фонаря… Затем он поднимает карабин и целится в толстую стеклянную плиту, врезанную в стену атолла, и громовым голосом кричит: «Здесь будет могила морских бандитов». И стреляет! Стекло разбивается вдребезги. Вода потоком хлещет в пещеру, поглощая и мертвых, и живых, и друзей, и врагов… Затем раздается сигнал горна… Он играет отступление!

– Все верно: отступление, но после победы. Послушай-ка, Фрике, сынок, ты выглядишь глубоко взволнованным, а ведь все закончилось не так уж и плохо. Негодяи были уничтожены, месье Андре стал матросом капитана, а ты с той самой минуты – моим матросом, все были довольны. Ты знаешь, что, будучи пассажирами на борту военного корабля, вы неплохо поработали. Да что там, без вас у нас бы ничего не вышло.

– Я не «взволнован», уж поверь мне. Но я не могу с легкостью вспоминать столь серьезные вещи. И к чему это скрывать? Во мне живет некое сомнение: мне чудится, что не все наши враги уничтожены. Эта преступная организация морских грабителей была слишком разветвленной, слишком много членов входило в нее, чтобы вот так легко ее обезглавить.

– Как! Неужели ты думаешь, что их проклятое судно, которое могло по желанию превращаться то в трехмачтовик, то в шхуну, двигающуюся не с помощью пара, а с помощью колдовской машины, судно, так ловко прячущее свою крупную артиллерию, можно было принять за рыбацкий корабль, вышедший на ловлю трески, что это дьявольское судно не затонуло прямо у нас на глазах в центре атолла?

– Да, оно ушло под воду прямо у нас на глазах. Но связано ли это с аварией? Вот в чем я сомневаюсь. Кто может гарантировать, что это необыкновенное творение современной науки не способно трансформироваться в подводный корабль? Кто докажет, что оно не вышло из своего неприступного укрытия еще более грозным, чем было, и что сейчас оно не вспенивает морские воды?

– После всего, что произошло, это вполне возможно. Но их главарь, старый негодяй, живший в Париже в доме, напоминающем дворец, он ведь утонул в сточных трубах, спасаясь бегством от членов военного трибунала, пришедших посадить его под замок? Он ведь мертв?

– Мы лишь знаем, что после проливного дождя в сточных трубах, прилегающих к дому, в котором обитал упомянутый главарь бандитов, был найден труп с лицом, объеденным крысами… покойного просто нельзя было опознать! Ты уверен, что это был его труп?

– Гром и молния! А ты прав. Значит, все может начаться сначала?

– Без сомнения, и причем ситуация сейчас катастрофическая. Мы разбросаны по всему свету, и у нас в кармане нет ни единого су. Конечно, нас с тобой нищета не пугает, но это нас, а ведь мы не одни.

– Ведь еще есть ребенок. Бедная малышка!..

– Значит, ты тоже о ней не забыл!

– Чтобы я, – воскликнул Пьер ле Галль с несвойственной ему горячностью, – забыл об этом чудном создании Господа нашего! Ты сбился с пути, матрос, забыл, где находится север. Я и сейчас отчетливо вижу ее, вижу ее длинные светлые косы, похожие на спелые колосья… огромные глаза, голубые, как наше прекрасное небо… Слышу ее приятный голосок… Я провел на суше больше месяца, я начал барабанить пальцами по стеклам, тяжело вздыхал, вдыхая запах дегтя, и тогда она сказала мне: «Послушайте, мой милейший Пьер, вы тоскуете по морю, вам надо поскорее вернуться на борт корабля, а затем снова возвратиться. Я буду скучать. Но я буду писать вам. О! Я знаю, что такое тоска по морю… Разве я не дочь моряка? Этой болезнью моряк заболевает на суше…» И поверь мне, ее слова кажутся мне музыкой, они звучат даже чудеснее, чем команда «Готовиться к повороту!». Я слушал их не ушами, но вот этим! – закончил бретонец, стукнув себя в грудь, которая загудела, словно медный гонг.

– Дочь моряка! – грустно повторил парижанин, – она по-прежнему верит, что ее отец был рыцарем без страха и упрека, что он достоин называться матросом, а он опозорил это звание, став пиратом. Ах, Маг, Маг! Дочь Флаксана, главаря морских бандитов! Какое счастье, что нас всего лишь пятеро, кто знает эту страшную тайну. И каждый из этой пятерки – человек чести: месье Андре, капитан, доктор Ламперрьер, ты и я. Наша маленькая сестренка Маргарита будет счастлива.

– Ее отец умер раскаявшись. Его ошибка стерта из памяти. Ты все правильно сказал: ребенок действительно будет счастлив.

– Верно, мой друг, но именно счастье этой девочки и заботит меня сегодня. Видишь ли, чем больше я размышляю, тем меньше верю в случайность всей череды неприятностей, что неотступно преследуют нас. Месье Андре разорился, доктор Ламперрьер разорился, капитан разорился, более того, у него больше нет жалованья, чтобы содержать мать и сестру. И все это случилось за последние два года! И вот месье Андре, желая поправить дела и восстановить потерянное состояние своей приемной дочери, открыл на последние деньги компанию «Planteurs-Voyageurs» в Суматре. Он обратился ко мне сразу же по прибытии. Ты в тот момент был в Тулоне, он призвал и тебя, и мы уехали вместе с доктором. Сначала все шло отлично. Но вот дальше… Мы едем в Макао за кули. Обыкновенная прогулка, в обычное время не сулящая никаких неприятностей. Но мы попадаем в руки пирата, который нас грабит, похищает нас самих и запирает в каюте. И сейчас мы совершенно беспомощны, потому что мы втроем, и один из нас – ребенок, сидим на забытом Богом коралловом острове, где-то рядом с берегами Новой Гвинеи.

– Послушай, – воскликнул Пьер, не пытаясь скрыть эмоции, – неужели ты думаешь, что ко всем ударам судьбы, постигшим нас в последнее время, приложили руку наши враги?

– А почему бы и нет? Что бы там ни было, – сказал Фрике, к которому вернулись задор юности и жажда деятельности, – мы разбиты, но не побеждены. Мы смотрели в лицо опасностям и пострашнее этой, не правда ли? Время идет, и мы еще сможем взять реванш. Именно поэтому нам надо поскорее возобновить наше прерванное плавание, добраться до цивилизованных стран и приступить к энергичной борьбе.

После ночи, проведенной на пустынном атолле, друзья вновь спустили пирогу на воду. И вот трое мужчин, пополнив свои запасы мясом черепах, оставили далеко за спиной коралловый остров, пребывание на котором вызвало в их памяти столь дорогие и столь драматичные воспоминания. Прошло четыре дня. За это время не произошло ничего интересного, если не считать того, что путешественники миновали несколько островов, отделенных друг от друга проливами средней величины. Фрике вполне справедливо решил, что это архипелаг д’Антркасто. Эта группа островов, расположенная рядом с юго-восточной оконечностью Новой Гвинеи, известна только под этим именем. Она также является плодом творчества полипов, и здесь проживают чернокожие аборигены, столь же гостеприимные, что и дикари с острова Вудларк: об этом можно судить по тем проклятиям и угрожающим жестам, которыми островитяне встречали плывущую пирогу.

Из-за папуасов лодка не могла пристать к берегу к бесконечному недовольству Пьера, мечтавшего как следует выспаться на твердой земле и съесть что-нибудь более существенное, чем наспех погруженные на борт фрукты.

Фрике же, напротив, не прекращал задорно хохотать, и время от времени на свет появлялся лукавый паренек из Парижа, обычно скрывающийся под маской прожженного искателя приключений.

– Мастер Пьер, а, мастер Пьер, – посмеивался Фрике, – вам нечего положить себе в рот? Извольте немного подождать, и вам предложат еду, достойную ресторана с бульвара.

– Гм! – ворчал бравый моряк. – Бульвар! Этот бульвар, о котором ты все время твердишь, негодный мальчишка, находится за тысячу миль от нас. А ты глотаешь всю эту дрянь, как будто бы она сделана из отборной пшеничной муки.

– Дрянь?! – возмутился Фрике. – Дрянь эти чудесные ямс, бататы, кокосовые орехи, бананы? Да я ничего подобного не видел в доме Шеве, ни когда я шел завтракать к фасаду Французского театра, ни когда макал в фонтанчик Уоллеса кусок черствого хлеба. Черт возьми, сразу видно, что ты не жил, как я, целых пятнадцать лет в голоде и холоде.

– Зато ты отлично знаешь, что в умеренности в еде я превзойду самого верблюда. Возможно, ты думаешь, что обычный рацион моряка поражает разнообразием и роскошью?

– Тогда почему ты жалуешься?

– Я не жалуюсь. Я «брюзжу», ибо вижу, что мы не слишком-то продвинулись вперед, а время поджимает. И вообще, все так до тошноты однообразно, не правда, Виктор?

– Да, господина, – с неподдельным уважением ответил юный китаец.

– «Да, господина», «Нет, господина», твоя речь не слишком разнообразна, почти как наша еда, мой дорогой малыш, – подхватил Фрике. – Послушайте. Нас здесь трое приятелей, верно? Так к чему все эти церемонии в кругу друзей? Следовательно, мы упраздним «господ» и тем паче это дурацкое «господина», которым ты злоупотребляешь. Зови меня просто, по имени – Фрике.

– Да, господина.

– Скажи: «Фрике».

– Флике.

– Ну, надо же, это мне самой судьбой предначертано, а от нее не ускользнуть. И я проявляю ангельское терпение, хотя оба моих приемных ребенка мечтают снять с меня шкуру живьем. Мажесте, мой черный сынишка, зовет меня «Флики», а мой желтый малыш – «Флике». Это уже можно считать достижением. Все нормально, парень. Что касается этого старого ворчуна, то в его имени много букв «л», чтобы осчастливить тебя.

– Да… Пьелль ле Галль…

На этот раз Фрике зашелся таким безудержным смехом, что бретонский моряк не смог устоять и тоже расхохотался.

– Он действительно презабавный. Ему не достаточно трех «л»! Ему необходимо целых пять. Ха! И жалуйся после этого, Пьелль ле Галль.

Несчастный Виктор, решивший, что он сказал какую-то несусветную глупость, огорченно замолчал. Казалось, еще чуть-чуть – и он расплачется.

– Ну-ну, большой ребенок, разве ты не видишь, что мы просто шутим. Так посмейся вместе с нами. Зови нас, как хочешь. Ты прекрасный маленький человечек с большим сердцем, и мы любим тебя таким, каков ты есть.

При этих словах старый моряк протянул подростку свою тяжелую, но верную руку, а парижский парень, глядя на китайчонка добрыми светлыми глазами, сказал:

– Как же так, малыш из Китая, разве в твоей «фарфоровой стране» нет уличных мальчишек? Мы все одинаковые, дети улиц Парижа, а Париж – это Пекин Франции, немного насмешливые, немного задиристые, но в глубине души мы все нежные и преданные, словно пудель, обожающий своих хозяев. Надо же, я ляпнул еще одну глупость. О чем я только думал, когда начал говорить о пуделях жителю страны, в которой все собаки вообще не имеют шерсти и лысы, словно голые черепа ученых преподавателей. Что касается вас, месье Пьер ле Галль, с этого момента мы постараемся обеспечить вас хоть каким-нибудь подобием хлеба, который при этом не надо ни печь, ни сушить. Тем не менее, этот «хлеб» обладает отменным вкусом. Я хочу рассказать вам о саго.

– Не знаю такого.

– Еще познакомитесь. Итак, давайте готовиться к высадке, потому что через несколько часов мы будем у берегов Новой Гвинеи.

– Ты полагаешь, сынок, что, как только мы там окажемся, наше путешествие закончится?

– Мне хотелось бы в это верить, если, конечно, а это маловероятно, мы не сбились с пути.

– Даю слово моряка, не сбились.

– Я придерживаюсь того же мнения. И, прежде всего, потому, что эта высокая горная цепь, выделяющаяся на лазоревом фоне горизонта, может находиться только на обширных пространствах суши. Но нам по-прежнему следует держать ухо востро, потому что хоть этот край и прекрасен, он населен не самыми добрыми людьми.

– И, без сомнения, людоедами.

– По большей части. Но, возможно, нам улыбнется удача, и мы столкнемся с племенами, которые питаются не только человечиной. Это как повезет. Впрочем, я верю, что нам не следует опасаться приема, который нас ждал на острове Вудларк, потому что папуасы, обитающие на этом континенте, с некоторых пор поддерживают связи с европейцами.

– Ты сказал «континент», сынок.

– И я с чистой совестью могу так называть Новую Гвинею, ведь после Австралии это самый большой остров в мире.

– Что ты говоришь!

– Если мне не изменяет память, этот остров тянется на четыреста сухопутных лье в длину и приблизительно на сто тридцать лье в ширину, а его общая площадь составляет около сорока тысяч географических лье.

– А! Вот дьявол, ты действительно имеешь право называть его континентом. А каковы его координаты?

– На нашем обрывке английской карты он расположен между 131° и 151° восточной долготы и между 0° 19́ и 10° 40́ южной широты.

– Не маленький клочок суши.

– К несчастью, совсем мало исследованный. Его западный берег наиболее посещаем; там даже имеется несколько голландских колоний, но на восточном берегу мы не встретим ни одного европейца.

– Тогда давай вернемся к местным жителям.

– Черт возьми, некоторые авторы утверждают, что обитатели Новой Гвинеи являются переходным звеном между малайской и эфиопской расами.

– Те немногие аборигены, которых я видел, на мой взгляд, не похожи ни на тех, ни на других.

– Я полностью с тобой согласен. Более того, жителей этой страны некоторые ученые отнесли к двум различным группам. Арфаки, или горцы, и собственно папуасы, или обитатели прибрежных районов.

– Папуасы!.. Опять эти папуасы.

– Но настоящее название Новой Гвинеи – Папуазия; я полагал, что ты это знаешь. А название «арфаки», без сомнения, происходит от названия горной цепи, возвышающейся на острове. Но делать вывод, что все аборигены, проживающие в горах, во внутренней части страны, – арфаки, мне кажется несколько неосмотрительным.

– В конечном итоге, не слишком важно, кто из них – кто.

– Напротив. Прибрежные папуасы, а об этом я где-то читал, менее жестоки, чем жители гор. Кажется, к ним относятся и те аборигены, что населяют деревню Дорей, именно рядом с ней расположилась голландская колония, так вот у них хорошие отношения с белыми людьми и малайцами. Доказательством тому служит тот факт, что, когда путешественники или торговцы удаляются от берега по направлению к горам, прибрежные жители в страхе кричат им: «Арфаки! Арфаки!»

– А эта деревенька Дорей, она далеко? Ведь белые поселенцы должны поддерживать связь с цивилизованными странами.

– Приблизительно в четырехстах лье, то есть на северо-западной оконечности острова, а мы сейчас находимся на юго-восточной.

– Вот дьявол! Но со временем мы сможем одолеть и четыреста лье.

– Я полагаю, лучше будет направиться к Торресову проливу, откуда можно попасть на остров Буби.

– Это еще что такое?

– Пока не скажу, я тебя уже предупреждал, что подготовил сюрприз.

– Да, действительно.

– В любом случае нам необходимо причалить к берегу, чтобы наконец-то по-человечески отдохнуть после всех наших передряг, начавшихся еще на «Лао-Цзы», а также разнообразить запасы провизии. Вот что я предлагаю. Причалив, тут же найдем место, чтобы спрятать наши оружие, еду, инструменты и боеприпасы – в общем, все то, что мы не сможем унести.

– К счастью, в этих местах немало пещер.

– Затем мы снимем мачту с нашей пироги, опрокинем ее и затопим вблизи от берега на глубине пяти-шести саженей: так наша лодка станет недоступна любопытным взглядам.

– Отлично придумано. Твой план превосходен. Остается лишь выполнить его. Причаливаем потихоньку, потому что вот она, земля.

Высадка прошла без происшествий, оставалось воплотить в жизнь план парижанина. Когда пирога была затоплена, а ее содержимое надежно спрятано в глубокой расщелине, когда были поставлены малозаметные метки, чтобы при необходимости тут же обнаружить свои скромные пожитки, друзья взяли оружие, топоры и направились в глубь острова, ориентируясь по компасу.

Уже через несколько минут они потеряли берег из виду и оказались среди поражающего великолепием царства экваториальной флоры. Представьте себе огромный газон, на котором в изобилии растут фантастически прекрасные растения, чьи малорослые родичи порой встречаются в европейских парках и неизменно вызывают возгласы восхищения неискушенной публики. Мимозы, гибискусы, тиковые и мускатные деревья, коричники, казуарины, панданусы, банксии, хлебные деревья, фикусы, всевозможные пальмы, древовидные папоротники, гигантские представители бобовых с изысканными листьями, акации-великаны, чьи вечнозеленые пышные кроны образуют дивные своды, усеянные ослепительно белыми цветами, – все это расцвечено яркими лианами, напоминающими оснастку тысячи кораблей.

Не оставаясь равнодушным к сей чарующей картине, Фрике не забыл и об элементарной осторожности, которой никогда не пренебрегают те, кто не раз путешествовал по девственным лесам далеких континентов. Молодой человек, умело орудуя топором, зажатым в правой руке, снимал тонкую стружку со стволов гигантских деревьев, оплетенных пестрыми орхидеями.

– Это чтобы найти дорогу обратно к берегу.

– А вот это, чтобы пообедать, – сказал Пьер ле Галль, быстро вскинул ружье и выстрелил куда-то в чащу.

Подняв невообразимый шум, с высоких ветвей деревьев вспорхнула целая стая молуккских голубей, а крикливые попугаи, чья сиеста была нарушена столь невежливым образом, принялись протестовать, вопя во все горло.

– Надо же, старина Пьер, наш обед улетел.

– Черт возьми, разуй-ка пошире глаза да не задирай так сильно голову, – проворчал бретонский моряк. – Моя добыча не сидит на ветвях кокосовых пальм, а все потому, что она скачет по земле и напоминает лягушку размером с доброго барана, так она забавно прыгает. – На, посмотри, – продолжил Пьер, который сначала углубился в густые заросли кустарника, а затем через пару мгновений появился, таща за лапу странное четвероногое существо, чья шелковистая серая шкура была пробита пулей. – Это вообще есть-то можно?

– Поверь мне на слово, «это» есть можно. Пьер, старина, у тебя счастливая рука, какое удачное начало охоты! Ты подстрелил великолепный экземпляр кенгуру, его мясо бесподобно, и его довольно сложно испортить.

– Отлично. Я быстренько освежую тушу, а ты разведи костер… чтобы не терять времени даром.

– У тебя разыгрался аппетит?

– Да я бы сейчас с удовольствием слопал отбивные из слона, запеченный окорок тигра, филейную часть бешеной собаки… Ах! А уж эту зверушку, которую зовут кенгуру, и подавно. Как я рад за нее, но, прежде всего, за нас. И все-таки забавное животное: его передние лапы, по крайней мере, в шесть раз короче задних, хвост – в локоть длиной, и какая прелестная головка, как у газели. Эй, поспешите-ка все, кто голоден, сейчас начнется раздача еды. Эх, жаль, что у нас нет ни хлеба, ни вина, лишь мяса ешь – не хочу.

– Если ты желаешь, можешь подождать, и у тебя будет и то, и другое.

– Ждать! Когда у меня в желудке веселятся все крысы с камбуза… Даже и не думай об этом, сынок.

К счастью, Пьеру пришлось ждать не слишком долго. Костер уже горел, а кенгуру, нанизанный на тонкую ветвь, жарился над огнем, источая весьма соблазнительные запахи.

Пока канонир с горящими глазами и раздувающимися ноздрями наблюдал за приготовлением обеда, Фрике ненадолго отлучился. Вернулся он вместе с Виктором, и оба они были нагружены, как мулы контрабандистов.

– Держи, вот десерт для умирающих с голоду. Бананы, манго и ананасы. Ты доволен?

– Как будто бы стал адмиралом.

– Следовательно, давайте обедать, потому что у нас тоже уже животы свело от голода.

Когда вся эта еда, в коей столь настоятельно нуждался истощенный организм потерпевших кораблекрушение, была съедена, Фрике, который (редкий случай) за всю трапезу ни разу не открыл рта, чтобы поболтать, заговорил первым.

– Теперь, когда мы основательно подкрепили силы, займемся, друзья мои, если вы не имеете ничего против, нашими продовольственными запасами. Возможности типа той, что выпала нам сегодня, редки, и если верить рассказам бывалых путешественников, то Папуа довольно бедна дичью.

– Что касается меня, – заявил Пьер, – я сделаю все, что будет нужно. Теперь, когда моя корма подновлена, я готов мчаться вперед на всех парусах. Давай, выкладывай свои истории, матрос.

– Так вот. Наша лодка может вместить в себя более двух тысяч килограммов провизии.

– Настоящий матрос должен сказать «более двух тонн».

– Пусть будут «две тонны». Впереди у нас долгое плавание. Кто знает, сможем ли мы причалить к берегу, чтобы пополнить запасы продовольствия? Следовательно, нам надо иметь под рукой все продукты первой необходимости, так, чтобы мы могли высаживаться на сушу лишь в самом крайнем случае.

– Все очень хорошо, сынок, допустим, мы забьем до отказа продовольствием наш трюм, у нас достаточно времени, чтобы подготовиться к плаванию, но ты поручишься, что вскоре все эти запасы не испортятся и мы не получим полную лодку гнилья?

– Поручусь. Такие продукты, как мука, а также мясо и рыба, если мы решимся всем этим запастись, отлично хранятся. Мясо и рыба – две или три недели, что касается муки, то она лежит шесть месяцев и даже больше.

– С мясом и рыбой все ясно. Их можно прокоптить или посолить, но мука, с помощью какого дьявола ты раздобудешь муку?

– Я говорил тебе о саго.

– Ну и что!

– Прямо сейчас мы отправимся на поиски саговой пальмы, а уже завтра, на заре, приступим к сбору урожая.

– Я так понимаю, что саговая пальма – это разновидность хлебного дерева, но ее плоды, в отличие от плодов последнего, состоят не из мягкой массы, кстати, не такой уж плохой на вкус, а из муки. Мне кажется, я где-то слышал об этом.

– Ты попал пальцем в небо, старина. Мягкая мучнистая масса содержится непосредственно в самих стволах деревьев. Эту драгоценную субстанцию полинезийцы используют так же, как жители межтропического пояса Америки маниоку, в общем, она заменяет им хлеб. Но к чему все эти долгие речи и подробное описание, если у тебя есть возможность увидеть все собственными глазами. Данная местность, как никакая другая, подходит для саговых пальм. Вот болота с горьковато-соленой водой, столь любимые этими благословленными растениями. Давайте пройдем чуть дальше, и мы обнаружим то, что нам надо. Итак, ты видишь этот массивный ствол, растущий почти горизонтально и так близко к земле? Он будто бы обернут огромными листьями, а его верхушку венчает гигантский букет цветов.

– Так это и есть саговая пальма? Нам будет совсем нетрудно срубить ее; какое странное строение! Это вошло у него в привычку – укладываться таким вот образом?

– На территориях, несколько отличающихся по составу почвы от этой, нередко можно увидеть целые плантации саговых пальм, полностью лежащих на земле. Именно эта особенность роднит саговую пальму с нипой – деревом, относящимся к тому же виду. Впрочем, такое положение нисколько не мешает их росту и качеству получаемого продукта.

– Мы возьмемся за работу прямо сейчас?

– К чему? Скоро стемнеет. Сейчас нам лучше заняться постройкой укрытия для ночлега. Мы привяжем несколько легких жердей к стволам двух деревьев, а восемь-десять листьев саговой пальмы станут для нас надежной крышей. Сбор урожая – завтра.

 

Глава IX

Сначала матрос, затем лесоруб и, наконец, мельник. – Орудия мукомольного производства в Папуа. – Корзины, сита, ступки, пестики, лотки для промывки. – Саговые пальмы и саго. – Подготовительные работы. – Сбор океанийской «манны небесной». – Одна-единственная саговая пальма может кормить человека целый год. – Достаточно десяти рабочих дней, чтобы обеспечить годовым запасом муки любого местного жителя. – Приготовление муки. – Взрывающийся котелок. – Нежданные, но очень голодные гости. – Два негритоса из Новой Гвинеи. – «Добрые» представители людоедов. – Преимущество, которое дает знание малайского языка. – Непредвиденное нападение.

Веселая стайка болтунов-попугаев громко заверещала в кронах деревьев, вырвав трех наших друзей из объятий глубокого сна.

– Ну что же, приступим к работе, дети мои, – сказал Пьер, который поднялся первым. – Солнце светит, наши топоры заточены, и нам надо как следует приналечь на работу, чтобы собрать достойный урожай. Из матроса я превращусь в заправского дровосека, а затем – и в мельника. В ближайшие часы меня будут звать не Пьер ле Галль, а Жан-Фарин.

– Как это так, – возмутился парижанин, вспомнив о том внезапном приступе голода, что накануне овладел его другом, и последовавшем за ним пиршеством, – натощак, не перекусив?

– Сынок, нельзя каждый день превращать в праздник. Вчера мы съели по двойной порции обеда, и это был совершенно особый случай, но сегодня мы вновь должны вернуться к привычному ритму жизни и быть готовыми поднять все паруса.

– Как скажешь. Поскольку ты пребываешь в столь добром расположении духа, ничто не может помешать нам живо приступить к работе, тем более, что пока еще не слишком припекает и полуденная жара не станет помехой нашему труду.

– Чертова страна! В ней, как и в любой другой экваториальной стране, беспощадное солнце может превратить бравого матроса в вялую муху, так что он начнет растекаться, словно баррель дегтя, а его мозг сварится в черепушке, будто кокос в своей скорлупе, а если он попытается брыкаться, то солнце просто свалит его с ног с жесточайшей лихорадкой.

– Действительно, существует огромная разница между жгучим солнцем экватора и тем ласковым светилом, в лучах которого наливается соком вишня монморанси или зреет виноград-шасла в Сюрене. С другой стороны, давайте будем справедливы. Согласитесь, что эти огромные деревья, роскошные плоды, ослепительные цветы возмещают все неудобства, которые может причинить жара. Здесь настоящий рай для людей, потерпевших кораблекрушение, и я предпочитаю сотни раз жариться на солнце по соседству с кайманами или гремучими змеями, чем один раз отморозить себе нос в царстве белых медведей.

– Да я, в общем, и не спорю. Но согласись, что эти долгие удушающе жаркие ночи, которые тянутся не менее двенадцати часов, не могут не раздражать. А что говорить про светлое время суток, когда можно работать лишь с шести до девяти утра, а потом с трех до шести вечера, так что весь рабочий день сокращается до шести часов: в итоге восемнадцать часов мы вынуждены изображать ящериц? Это уж чересчур, так мы станем такими же ленивыми, как неаполитанцы.

– Но, к счастью, мы люди дела и наш рабочий день начинается в шесть часов утра.

– Именно поэтому я еще раз повторю то, что сказал только что: «За работу!»

– Так и будет. Давайте, больше не медля, приступим к сбору муки. И дабы не терять ценное время, если ты позволишь, я скажу, как следует распределить наши обязанности.

– Действуй. Бросай лаг. Что касается меня, то я закрою рот на замок.

– Прежде всего, нам надо срубить эту кокосовую пальму, на которой красуется дюжина еще не спелых орехов.

– Готово! – сообщил Пьер, перерубая пятью или шестью сильными ударами топора тонкий ствол, который тут же с грохотом обрушился на землю.

– Видишь этот волокнистый «карман» с тонкой сеткой цвета табака, что прикрывает основание каждого ореха?

– Отлично вижу.

– Он послужит нам ситом, сквозь которое после полудня мы станем просеивать муку, прячущуюся в сердцевине саговой пальмы. Эти карманы-мешочки следует снимать крайне аккуратно, чтобы случайно не порвать их.

– Уже сделано.

– Теперь каждому из нас необходимо срезать себе по крепкой ветке или, скорее, по дубине.

– Это несложно. На изготовление каждой дубины потребуется пять минут, то есть в общей сложности – четверть часа.

– Хорошо, а теперь выберем подходящее дерево. Вот прекрасный экземпляр, как раз то, что надо. Эта саговая пальма не слишком высокая и не слишком толстая, длина ствола составляет приблизительно шесть метров, а его диаметр – один метр двадцать пять сантиметров. И плюс ко всему, этот ствол полон отменной муки, о чем можно судить по той легкой желтоватой пыли, что покрывает основание листьев.

– Нужно как можно скорее разрубить его на части.

– Своевременно. Нам необходима ступка, чтобы толочь мякоть саго, ведь «пестики» у нас уже есть.

– Это кажется мне правильным. Но где ты возьмешь эту твою ступку?

– Она уже стоит на своем месте, но в данный момент пока еще занята.

– Что-то я не понимаю.

– Все очень просто. Древесная оболочка пальмы не толще трех сантиметров. Ну-ка сделай тонкий распил вокруг ствола, приблизительно в двадцати пяти сантиметрах от земли.

– Вот дьявол! А древесина саго очень твердая!

– И, к счастью, очень тонкая. Вот наша пальма и отделилась от пня. Теперь ты сам можешь видеть массу, заполняющую оба обрубка ствола.

– Надо же, да она рыжая, как кирпич.

– Только у подножия дерева, сверху она матово-белая. Всего несколько ударов пестиком – и масса, заполняющая пень, превратится в пыль.

– О, я догадался! После того как мы опустошим этот пень, он и послужит нам ступкой. Матрос, какой ты сообразительный!

– Теперь, когда у нас есть отличная ступка, причем очень устойчивая благодаря корням, уходящим в землю, нам следует обзавестись лотком для промывки муки, а также корзинами. Основа лотка уже смотрит на нас, а изготовлением корзин займется Виктор. Вот эти гигантские листья пальмы легко превратить в отличные корзины, каждая из которых вместит в себя не меньше двадцати килограммов саго. Листовые пластины необыкновенно прочны и выдержат любое испытание; что касается прожилок листа, то из них получатся удобные петли, в которые можно будет вдеть шест для переноски груза.

– Давай-ка, Виктор, приступай к работе и смастери для каждого из нас по корзине.

– Да! Да! Моя все делать холосо.

– Что касается лотка, который мы должны отнести к ручью, журчащему где-то неподалеку, то для него я намереваюсь использовать верхушку ствола, увенчанную роскошным букетом цветов.

Парижанин тут же сам приступил к работе, и действовал он с необычайной ловкостью. Орудуя топором, пилой и своей абордажной саблей, превратив ее в мачете, молодой человек круговым движением снял широкую полосу коры, с одной стороны перетянутую стеблеобъемлющими листьями, и стал обладателем широкого чана, основание которого образовывалось перегородкой пальмового узла.

– Вот мы и обзавелись всеми необходимыми приспособлениями и инструментами, причем сделанными из самой саговой пальмы, ну, за исключением сит. Отлично, Виктор, ты на правильном пути, у тебя получаются великолепные корзины.

– Сесяс, Флике… Сесяс, моя сделала две колзины и делать тлетья.

– Нам остается разрубить выбранное дерево на несколько частей, каждую около метра в длину, а затем извлечь из них сердцевину.

– Надо же, сколько приготовлений, и все для того, чтобы вытянуть на свет Божий эту твердую на вид массу, которая очень напоминает сухое яблоко; но руки должны входить в нее, как в масло.

– Попробуй, если сможешь.

Бравый матрос закатал по самый локоть рукава своей рубахи, выставив на всеобщее обозрение руки атлета, бугрящиеся мышцами, – долгие годы у тяжелого флотского орудия не прошли даром.

– Эй ты, то, что там внутри, сейчас я тебя застроплю, ай да я, ни дать ни взять – настоящая бретонская хозяйка, которая намеревается достать масло из своей маслобойки.

Фрике улыбался.

Мастер-канонир погрузил обе руки в плотную массу, изо всех сил потянул и… безмерно изумился, осознав всю бесполезность своих титанических усилий.

– С подмастерьем булочника случилось невероятное несчастье, – проворчал моряк с комичной гримасой, – все тесто намертво прилипло к квашне.

– Не прилипло, а закрепилось при помощи тросов – вот подходящее определение, – сказал Фрике. – А ну-ка, смотри, – продолжил парижанин и легонько поскреб саблей мучнистую мякоть, обнажая прочные зеленые древесные волокна, горизонтально пронизывавшие сердцевину пальмы, – видишь эти крошечные канаты?

– Ах! Почему ты не сказал мне об этом раньше! И каким образом ты надеешься порвать эти чертовы пеньковые тросы, которые прикреплены к стволу так, словно над ними потрудился самый умелый марсовый матрос?

– Именно для этого нам и понадобятся дубины. Мы основательно истолчем эту массу, раздробим волокна, а затем пересыплем измельченное вещество в ступку.

– Хорошо, а потом?

– Сначала разберемся с первой частью работы. Что будет потом, узнаешь позже.

Оба друга, могучие, словно цирковые борцы, вооружившись дубинами, принялись по очереди толочь сердцевину пальмы так, что в конечном итоге волокна порвались, измельчились, и вся получившаяся масса упала в ступку, которая достаточно быстро наполнилась.

Цилиндр, недавно бывший одним из звеньев саговой пальмы, оказался совершенно пустым. Толщина древесных стенок цилиндра действительно не превышала трех сантиметров, а сам он напоминал одну из тех массивных чугунных труб, которые в наших городах служат для водостока.

– Давай продолжим толочь саго в ступке, чтобы оно стало еще более мелким и напоминало муку грубого помола, а затем промоем нашу муку в воде.

– Все эти манипуляции не кажутся мне ни трудными, ни утомительными. Я даже получаю удовольствие от того, что могу так быстро обеспечить нас необходимыми запасами, не затрачивая при этом особых усилий. Но мне никогда не понять, почему в стране, где в изобилии водятся рыба и дичь, которые можно есть вприкуску с добрым ломтем вот такого хлеба, люди до сих пор предаются людоедству.

– Это тем удивительнее, что даже самый посредственный труженик, а все эти дикари – несусветные лентяи, может всего за шесть дней обеспечить себя продовольствием на целый год.

– Быть такого не может! В наших странах храбрые рыболовы, умелые земледельцы работают не покладая рук целый год и едва сводят концы с концами.

– Да, – подхватил Фрике со вздохом, – когда я думаю о своем детстве, о жалком существовании одинокого ребенка, вечно голодного, но трудолюбивого, я не могу удержаться от того, чтобы не воскликнуть: «Как же должны быть счастливы жители солнечных стран!» Посудите сами, – продолжил парижанин, не прекращая толочь мучнистую сердцевину саго, – одно такое дерево, как вот это, семь метров высотой и метр тридцать сантиметров в диаметре, делится на тридцать «цилиндров» по пятнадцать килограммов каждый. Из каждого такого цилиндра можно добыть муки на шестьдесят пирожков, каждый из которых весит шестую часть килограмма. Обычный человек может съесть два таких пирожка за одну трапезу, то есть в день ему достаточно пяти пирожков. Итак, эти восемнадцать сотен пирожков, весом от четырехсот пятидесяти до пятисот килограммов, могут целый год утолять голод одного аборигена. При этом ему не придется трудиться в поте лица, ведь двое работников могут управиться с одним деревом всего за пять дней, а еще две женщины за тот же срок способны испечь необходимое количество хлеба. А так как крахмал отлично хранится в необработанном состоянии, то одному человеку надо затратить всего десять дней на работу, чтобы получить годовой запас муки.

– Тьфу, пропасть! Теперь я ни секунды не удивляюсь, почему они так любят бездельничать, греясь на солнышке. Подобная легкая жизнь не может не породить страшной лени.

– Черт возьми! В совершенно диких краях отрицательных сторон жизни много меньше, чем в странах более-менее цивилизованных, таких как Молукку, Серам, Мальдивы, Суматра или Амбон, которые принято называть «районами саго» и где добывают большую часть этой ценной субстанции, отправляемой в Европу для дальнейшего использования. Столь низкие цены на продукты питания приводят к весьма плачевным последствиям. Жители довольствуются тем, что добавляют немного рыбы к саговой муке и, не зная, чем заняться, бродят в поисках случайного заработка или же отправляются рыбачить к окрестным островам. Они не считают нужным обрабатывать землю и живут в полной нищете, невзирая на то, что их окружает богатейшая почва.

– Если твои расчеты верны, сынок, а я полагаю их именно таковыми, то нам достаточно будет поработать полтора дня, чтобы обеспечить нас продовольствием на три месяца.

– Ты совершенно прав. Более того, у нас нет никакой необходимости надрываться – самая сложная часть работы уже закончена. Сегодня во второй половине дня мы отнесем всю добытую массу к ручью, используя корзины, которые смастерил Виктор. А затем промоем муку.

– Каким образом?

– Все до смешного просто. Мы положим лоток, изготовленный из коры и основания двух листьев, в ручей, конечно, вблизи от берега. Когда он заполнится водой, мы просеем муку через сито прямо в лоток, не забывая встряхивать его таким образом, чтобы крахмал растворился, а затем осел на дне. После такой несложной промывки все лишние волокна будет удалены. Крахмал быстро осядет и достигнет необходимой густоты. Когда его наберется достаточно много, нам надо будет сцедить воду, достать массу из лотка, отжать ее и положить сохнуть в тени. Затем, чтобы избежать лишней работы, мы скатаем «тесто» в некое подобие хлебов, от десяти до двенадцати килограммов каждый, и обернем их листьями саговой пальмы. Так они смогут храниться бесконечно долго и не портиться.

– Однако нам удивительно повезло, что мы причалили именно здесь. Конечно, мы подвергаемся риску быть съеденными, но, по крайней мере, мы точно не умрем с голоду, что уже не так плохо.

Пока наши друзья занимаются своей незамысловатой работой, поговорим еще немного о саго, об этой океанийской «пшенице», возможно, еще более ценной, чем маниока – «манна небесная» южноамериканских племен. Саговая пальма отличается тем, что и ее ствол, и листья, и ветви могут использоваться человеком для самых разнообразных целей.

В районах, где растут саговые пальмы, их листья просто незаменимы в домашнем хозяйстве. Срединная прожилка гигантского листа с успехом замещает бамбук и даже во многом превосходит его. Длина такой «жерди» составляет от трех до пяти метров, у основания она может быть столь же толстой, как нога крепкого мужчины; внутри она заполнена очень твердой сердцевиной, снаружи – покрыта тонкой, но прочной кожурой. Из таких прожилок можно полностью построить всю хижину или использовать их в качестве столбов, поддерживающих здание, сконструированное из других материалов. Расколотые пополам и уложенные плашмя на балки, такие жерди образуют отличное напольное покрытие. Подобранные по величине и форме, а затем прикрепленные у несущей конструкции, срединные прожилки листьев саговой пальмы заменяют доски, при этом они не требуют никакой дополнительной обработки – ни покраски, ни покрытия лаком, никогда не перекашиваются, не покрываются плесенью, не гниют и успешно противостоят потокам тропических ливней. Сегодня их используют для строительства своих жилищ почти все европейские колонисты. Элегантные, воздушные и совершенно безвредные для здоровья, такие дома напоминают настоящие шале с коричневатыми стенами, построенные исключительно из этого удивительного растения, которое укрывает и кормит сотни тысяч человек. Не стоит забывать о кровле, которая также является немаловажным элементом. Листьями саговой пальмы, согнутыми и закрепленными особым образом, кроют крыши хижин, заменяя привычные в Европе черепицу и шифер.

Что касается муки, то она не только полезна для здоровья, но и очень питательна: из нее можно приготовить множество удивительных лакомств. Если не упоминать о той необработанной массе, которую разводят в воде и доводят до кипения, получая студенистую, немного вяжущую похлебку, приправляемую солью, лимоном и паприкой, из саго готовят маленькие горячие хлебцы, подающиеся с тростниковым соком и тертым кокосовым орехом. Это «сладкое блюдо» – одно из самых изысканных. Чтобы приготовить такое «пирожное», необходимо взять необработанную массу из одного «цилиндра» саговой пальмы, раздробить ее, а затем истолочь в мельчайшую муку. После этого полученная мука высыпается в глиняную печь, снабженную специальными отделениями или вертикальными ячейками – пятнадцать сантиметров в высоту и три сантиметра в ширину. Такая печь, стоящая на горячих угольях, накрывается пальмовым листом. Время готовки не превышает пяти-шести минут. Мука, насыпанная в ячейки, подходит, но сохраняет форму. Получившиеся хлебцы по цвету похожи на обычный хлеб из пшеницы, но обладают специфическим, очень приятным вкусом, которого не встретишь у саго, подаваемого к столу в Европе.

Высушенные на солнце и завернутые в листья, эти хлебцы становятся сухими, ломкими и могут храниться несколько лет. В таком виде они приобретают внешний вид и консистенцию, напоминающие о солдатском пайке, и подходят не для всех зубов избалованных жителей цивилизованных стран. Но коренные обитатели Океании никогда и не слышали о таких чудесах, как искусственная челюсть и «капризный желудок». Одно удовольствие наблюдать за тем, как малышня грызет сухари из саго своими крепкими зубами, еще не почерневшими от бетеля, которым могли бы позавидовать даже молодые волки. Если такой хлебец слегка увлажнить водой и несколько секунд подержать над огнем, то он вновь станет таким, каким его достали из печи. Некоторые европейцы обмакивают лакомство в кофе, словно обычные гренки. И, наконец, вареное или приготовленное иными способами саго может заменить овощи.

В этой связи автор просто обязан упомянуть (иначе читатели сочтут, что его желудок в должной мере не оценил все прелести саго) некоторые трапезы, целиком и полностью состоящие лишь из даров саговой пальмы. Итак, саго-капуста – не помню, говорил ли я, что каждая саговая пальма заканчивается огромной почкой, или «капустой», аналогичной «капусте» марипы, патавы или капустной пальмы? – помещается вместе со стручковым перцем в большой бамбуковый стебель, толщиной с ногу человека. Этот бамбуковый стебель прочно закрывают с двух сторон и кладут на огонь. После того как импровизированный котелок полностью обуглится, а произойдет это приблизительно через четверть часа, блюдо будет готово. Его стоит подавать с хлебом из саго. Небольшой совет, касающийся приготовления данного деликатеса. На время варки отойдите подальше от огня, потому что порой бамбуковый котелок взрывается, как бомба. В таком случае вас ждет двойное разочарование: во-первых, вы останетесь без обеда, во-вторых, рискуете лишиться глаз.

И, наконец, скажем несколько слов о том, что пух, покрывающий молодую листву саговой пальмы, служит для островитян своеобразной нитью для изготовления ткани. А когда аборигены хотят избавиться от лени, вошедшей в поговорку, они извлекают из листьев самые тонкие прожилки и мастерят из них прочные снасти для рыбалки. И еще: из перебродивших плодов саговой пальмы дикари изготовляют очень приятный и пьянящий крепкий напиток. На этом повествование о саговой пальме может считаться законченным.

…

Промывка и формовка хлебов из саговой муки были закончены, и такая важная операция, как сушка, доверенная Виктору, также подходила к концу. Трое друзей после короткой и плодотворной высадки на юго-восточной оконечности Новой Гвинеи готовились к новому путешествию на пироге. Фрике и Пьер ле Галль мирно беседовали, а юный китаец хлопотал под деревом, переворачивая хлеба из крахмала, размещенные в тени. Парижанин, лежа на спине, высоко задрал ноги, уперся ими в фикус и рассеянно следил за проказами стайки попугаев. Моряк, растянувшийся во весь рост на животе, положил подбородок на кулаки и поддерживал крайне занимательную беседу, как всегда перемежая свою речь живописными морскими словечками.

Внезапно раздавшийся шум торопливых шагов, сопровождавшийся приглушенным сбивающимся дыханием, заставил европейцев вскочить. Фрике выполнил впечатляющее сальто назад и застыл с оголенной саблей в руке. Моряк поднялся одним рывком, схватил дубину, еще недавно служившую ступкой для измельчения сердцевины саговой пальмы, и занял оборонительную позицию.

Задыхающийся от волнения Виктор, чья обычно желтая кожа приобрела явный зеленоватый оттенок, остановился с перекошенным ртом, с выпученными от страха глазами и принялся тыкать пальцем в густую зеленую листву, которая еще подрагивала, потревоженная сумасшедшим бегом китайчонка. Несчастное дитя, несмотря на весь ужас, исказивший черты его лица, не издало ни звука. Тело мальчика бунтовало, но воля оказалась сильнее.

– Послушай, Виктор, – наконец негромко поинтересовался Фрике, – что стряслось? Я вижу, что ты находишься в полном смятении чувств. Ты наступил змее на хвост? Из джунглей явился тигр и попытался схватить тебя за икры?

– Нет, господина, – пролепетал житель Поднебесной, – …нет, не звель… дикали… там.

– Дикари?!..и много их?

– Два дикаля.

– Ты уверен, что их только двое? Не стоило портить себе кровь из-за сущей безделицы, бедный мой малыш. В результате ты стал цвета незрелого лимона.

– Где твои дикари?

– Там!..в лесу.

– Эй, кто там? – громко крикнул парижанин, и его тон был преисполнен любезности. – Не соизволите ли войти?

Это сердечное приглашение, произнесенное самым учтивым тоном юного создания, никогда ранее не бывшего уличным мальчишкой, возымело желаемый результат.

Зеленый занавес открылся во второй раз, на сей раз медленно и осторожно, и на «сцене» появились двое странных существ. Сначала воинственный вид молодого парижанина смутил нежданных гостей, хотя и сами они были вооружены до зубов; но затем Фрике, «сраженный» в высшей степени миролюбивым поведением аборигенов, опустил великолепное лезвие своего мачете (абордажной сабли) и, улыбаясь, двинулся навстречу незнакомцам.

– Вот так штука! – как обычно насмешливо воскликнул юноша. – Они уродливы, как обезьяны, и грязны, как содержимое тележки старьевщика.

– Не то слово, – подхватил Пьер ле Галль, – они остро нуждаются в чане воды, в добром куске мыла и в том, чтобы по ним пару раз прошлись шваброй.

– Но вопреки своему не слишком приятному виду, они, кажется, не таят никакой задней мысли и не намерены превратить нас в ромштексы, а потому пусть будут дорогими гостями.

Застывшие в изумлении перед подобным многословием, новые герои нашего повествования действительно не вышли лицом. Среднего роста, приблизительно метр шестьдесят сантиметров, наряженные в основном в медные браслеты и кольца, вдетые в нос и в мочки ушей, дикари, однако, отдали дань некой стыдливости и водрузили на чресла драпировки сомнительного цвета.

Их тела покрывал толстенный слой грязи, а ноги были изъедены язвами, что, без сомнения, являлось следствием плохого или неполноценного питания, плюс к этому дикари источали острый мускусный запах, способный повергнуть в ликование целую стаю кайманов.

Невзирая на покрывающие их раны и грязевую корку, коренастые, плотно сбитые, черные с желтым отливом телá аборигенов выглядели достаточно сильными. Но их фигуры не были наделены тем изяществом, что отличало папуасов, описываемых ранее. Кривые ноги, плоские ступни, короткая шея. Что касается голов, то они нисколько не походили на головы людоедов с острова Вудларк. Крупные круглые головы непрошеных гостей были будто вытесаны рукой неумелого подмастерья скульптора. Огромные, выдающиеся надбровные дуги напоминали о мордах больших антропоморфных обезьян, под бровями сверкали крошечные злобные глазки, довершали картину приплюснутый нос, квадратные, мощные челюсти типа тех, что бывают у догов, полные губы. Все это «великолепие» дополняло малопривлекательное выражение лица, которое казалось похожим на раздавленную маску.

Их слегка вьющиеся волосы были неумело заплетены в неопрятные косы, свисающие с затылков, словно кукурузные початки. Крупные круглые медные браслеты, покрытые патиной, украшали запястья и предплечья дикарей. У одного из чернокожих большое кольцо из раковины в носу странным образом изгибалось и причудливо обрамляло рот; другой довольствовался длинным куском кости, уродовавшим его ноздри. Голубые и красные шрамы – следы давних татуировок – пестрели на плечах островитян, извиваясь, бежали вниз по спине и заканчивались на груди и на животе, складываясь в прихотливые узоры.

Каждый дикарь был вооружен двухметровым копьем с бамбуковым наконечником и древком, декорированным большим пучком перьев казуара, а также грубым деревянным луком с тетивой, сплетенной из волокон ротанговой пальмы. Очень прямые и очень легкие стрелы, длиной около одного метра пятидесяти сантиметров, были, как и копья, изготовлены из бамбука, а их костяные наконечники оказались покрыты многочисленными зазубринами. Оружие внешне устрашающее, но в действительности не слишком опасное, особенно если принимать во внимание неловкость, свойственную папуасам, которую не раз описывали заслуживающие доверие исследователи.

Полностью удовлетворенные происходящим, нежданные гости позволили несколько минут любоваться собой, причем интерес белых людей они сносили совершенно равнодушно, как медведь из басни, не высказывая никаких претензий, а затем принялись с жалостливым видом хлопать себя по животам. Подобный жест во всем мире означает одно: «Я голоден!»

Фрике сразу же понял смысл столь выразительной пантомимы и произнес:

– Вы пришли как раз вовремя. Вот вчера нам было бы весьма затруднительно пригласить вас отобедать; сегодня – иное дело. Кладовая набита провизией, или, как сказал бы Пьер ле Галль, продовольственный трюм полон… Но так как вы не понимаете ни морского, ни французского языка, а столь длинная речь походит на надувательство, вот вам еда, чтобы заморить червячка.

Закончив тираду, Фрике протянул голодающим целый «каравай», слепленный из саговой муки, большой кусок мяса кенгуру, связку бананов и «гарнир» из «капусты» саговой пальмы.

Невозможно описать словами то выражение блаженства, что появилось на лицах островитян, когда они увидели столь щедрое подношение. Их толстые губы расплылись в широкой улыбке, явив на свет два ряда внушительных зубов с эмалью, не испорченной бетелем. Затем, не теряя времени, дикари раскрыли два рта, напомнившие две бездонные пропасти, улыбки пропали как по мановению волшебной палочки, и еда принялась с невероятной быстротой исчезать в глотках чернокожих визитеров. Трапеза изголодавшихся «зверей» длилась четверть часа. В течение пятнадцати минут можно было слышать лишь скрежет коренных зубов, сопровождавшийся яростным вращением глаз, гримасами, покачиванием бедер и глотательными движениями, свойственными ненасытным птицам со скотного двора, у которых слишком большой кусок время от времени отказывался пролезать в глотку. Казалось, что насыщаются не только желудки дикарей, но и все их естество. Затем эта странная гимнастика подошла к концу – животы островитян переполнились. Оба приятеля, наевшись до отвала, принялись толкать друг друга локтями, издавая счастливое «О!», и удовлетворенно поглаживать животы, которые из впалых превратились в подобие массивных бочонков.

После этого визитеры пробормотали несколько слов на неизвестном языке, к великому огорчению Фрике, мечтающему обменяться с дикарями хотя бы двумя-тремя фразами.

И тут, ко всеобщему изумлению, Виктор, который, видя немыслимую прожорливость гостей, прятался за спинами европейцев, преодолел свой ужас, приблизился к незнакомцам и что-то сказал им.

– Ах! Неужели ты понимаешь их невероятный язык? – спросил совершенно ошарашенный Фрике.

– Нет, Флике. Дикали немного говолят малайски. Моя понимать малайски.

– Малайский, они говорят на малайском языке. Но тогда получается, что где-то неподалеку отсюда обитают более-менее цивилизованные люди. Вот дьявол! Это коренным образом меняет наши планы.

Увы, надежды оказались напрасными. Гости потерпевших кораблекрушение, хотя их знание малайского языка было весьма и весьма ограниченным, все же смогли предоставить европейцам некоторые любопытные сведения. Вот что рассказал Виктор, без сомнения, усердный переводчик, но чья речь также нуждалась в определенном переводе.

Оба голодающих принадлежали к племени каронов. Они указывали на закат, уверяя, что шли долго… очень долго. Сначала их было много, но их группа была уничтожена могущественными врагами, которые развязали ожесточенную войну. Всех их соплеменников съели, и бедняги, оставшиеся в одиночестве, побрели куда глаза глядят, будто бы проклятые всеми божествами.

– Надо же, а я-то полагал, – сказал Фрике после того, как «переводчик» поведал ему историю скитальцев, – глядя на их внешность, что им бы безо всяких предварительных экзаменов выдали диплом людоедов. Спроси их, а они сами-то едят людей?

Этот вопрос вызвал взрыв смеха у дикарей. Их страшные, отталкивающие лица выражали неприкрытое вожделение, и кароны поспешили ответить утвердительно, как будто каннибализм был самой естественной вещью в мире.

– И много людей они съели?

Один из островитян скромно вытянул руки, давая понять, что он принимал участие в десяти трапезах, где главным блюдом было человеческое мясо. Другой вначале продемонстрировал обе ноги, а затем обе руки.

– Отличная арифметика, должно быть, это означает двадцать. Итак, все ясно. Странный способ укреплять социальные связи между народонаселением страны.

После долгой беседы, сопровождающейся выразительной пантомимой, Виктор перевел услышанный им интереснейший рассказ, и Фрике понял, что кароны скорее энергично обороняются, нежели бросаются на первого встречного. А едят они лишь трупы врагов, убитых на войне.

– Ну не такое уж существенное различие. Но в конечном итоге, кто знает, не является ли голод, который всегда следует по пятам за этими несчастными, основной причиной столь чудовищного поведения?

– А саго? – рассудительно прервал тираду друга Пьер ле Галль. – Все, что им надо, это нагнуться и поднять… Десять дней работы, и один человек может обеспечить себе безбедное существование.

– У меня нет намерения оправдывать их, но…

Резкий свист не дал парижанину закончить: длинная зазубренная стрела вонзилась в ствол бананового дерева прямо над головой одного из каронов.

Бедняга, дрожа от страха, тут же рухнул на землю.

Пьер и Фрике схватили ружья и приготовились к обороне.

– Честное слово, – сказал парижанин. – Что-то мы стали слишком беспечными в последние дни. А сражение начинается вновь.

Где-то среди густой зелени зазвучали злобные вопли, теперь потревоженные ветви раскачивались со всех сторон.

 

Глава X

Нашествие папуасов. – Моряк из Конке и парень из Парижа приняты за людоедов. – Вождь Узинак. – Удивительные способности юного парижанина. – Инструментальный концерт. – Любовь папуасов к музыке. – Кажется, что уроженцы Новой Гвинеи вовсе не нуждаются в сне. – Шедевр местного судостроения. – Рабство в Папуа. – Горцы и прибрежные жители. – Различия в темпераментах и обычаях. – Озерная деревня. – Как залезть в «воздушное» жилище. – Дома на сваях. – Опасность сделать неверный шаг. – Хождение по коридору превращается в настоящую гимнастику.

Из зарослей появилась дюжина папуасов, вооруженных луками и стрелами, и, прежде всего, окружила обоих каронов, выражавших самый живейший ужас. Европейцы, верные своей привычке проявлять осторожность и стремившиеся, если это возможно, урегулировать конфликт мирным путем, атаковать не стали. Вновь прибывшие, которые, вполне вероятно, имели какие-то претензии исключительно к каронам, некоторое время колебались, не зная, как им поступить с белыми людьми, чье присутствие в таком месте и в такой компании немало удивило их.

Аборигены принялись совещаться, сопровождая свою беседу энергичными жестами; затем, вынеся резолюцию по поводу парижанина и бретонского моряка, а на нее явно повлияли оба ружья, с которыми местные дикари, судя по всему, были отлично знакомы, они выплеснули весь свой гнев исключительно на несчастных негритосов, ставших от страха пепельно-серыми. Напоминающие зверей, попавших в западню, кароны даже не пытались защищаться; страх парализовал их тела, мешая любому движению.

Папуасы, в эту минуту не обращавшие никакого внимания на европейцев, сомкнули ряды вокруг каронов. Двое из островитян схватили голодающих гостей Фрике за грязные космы и поднесли к их шеям острые бамбуковые ножи: такой нож каждый папуас всегда носит при себе и использует его в самых разных целях. Воинственные пришельцы уже были готовы без лишних формальностей отрезать беднягам головы, но Фрике и Пьер помешали кровавой расправе. Как всегда невозмутимый моряк отвесил оплеуху одному из убийц и перехватил его запястье с ножом, в это время всегда неистощимый на выдумки Фрике опрокинул второго, подставив ему изящную, но вполне действенную подножку.

– Ох, как давно я не использовал в сражении этот прием, ну ничего, сейчас я разомну ноги.

Внезапная атака смутила чернокожих дикарей, которые, и в это трудно поверить, казались скорее удивленными, нежели рассерженными. В то время пока неудавшиеся и весьма сконфуженные «палачи» поднимались с земли, их товарищи отступили на несколько шагов – на их лицах застыла робкая почтительность. Мужчина, походивший на вождя всей группы, опустил копье и обратился к европейцам на неизвестном языке.

Его речь была длинной и, как повелось, сопровождалась жестами. Оратор указывал на каронов, отупевших от ужаса; он делал вид, что отрезает им головы, затем широко открывал рот и попеременно тыкал пальцем то в белых путешественников, то в негритосов.

– Черт меня подери! – воскликнул Фрике, не зная, что ему делать: смеяться или злиться, – этот дурак принял нас за людоедов.

– Он издевается над Республикой, – добавил Пьер ле Галль. – И надо же быть образцовым матросом, в течение тридцати лет службы питаться только бобами и солониной, чтобы в конечном итоге тебя вот так оскорбил какой-то отвратительный черномазый!

– Послушайте, – вновь заговорил парижанин, – вы глупее, чем пустые бутылочные тыквы! Если бы мы ели людей, то не стали бы заготавливать столько саго. А насчет вашего заманчивого предложения… Попробовать их на зуб, да я не знаю, что я лучше буду есть… землю, листья, подошвы от сапог…

При этих словах молодой человек взял кусок саго и откусил от него с видимым удовольствием; затем он показал на дрожащих каронов и на свой рот и изобразил гримасу отвращения, выражая таким образом любовь к растительной пище и ужас перед человеческим мясом.

Оратор, внимательно наблюдавший за этой пантомимой, вновь принялся размахивать руками, и из его «излияний» можно было уразуметь, что дикарь совершенно не понял Фрике и решил, что парижанин терпеть не может человеческое мясо в сочетании с саго.

– Нет, он не просто кретин. Теперь он думает, что я предпочитаю мясо без хлеба. Как мне объяснить свою позицию этой папуасской лесной мыши?

Беседа зашла в тупик, что было не слишком хорошим предзнаменованием, тем более что остальные чернокожие оправились от первой неожиданности и теперь потрясали оружием, без сомнения, готовясь к внезапной атаке.

К счастью, маленький Виктор во второй раз спас ситуацию. Видя, что все может обернуться самым трагическим образом, он шагнул вперед и, клянусь, очень смело направился к вождю и строго заговорил с ним пронзительным голосом, чей тембр отчасти напоминал вопли попугаев.

Виктор говорил долго и с красноречием, в коем его друзья даже не могли заподозрить малыша. Должно быть, его аргументы оказались убедительными, потому что – о чудо! – нахмуренное лицо предводителя туземцев расцвело в широкой улыбке. Он выронил из рук оружие, подошел и пожал оторопевшему парижанину руку на европейский манер. Не менее изумленный Пьер также принял участие в этом акте нежданной вежливости. Что касается воинственных дикарей, то создавалось впечатление, что они всю жизнь мечтали исключительно о сердечной дружбе с белыми людьми, во всяком случае, они всеми способами пытались выказать свое благорасположение.

– Вот это да! – воскликнул Фрике, когда суматоха немного улеглась. – Так значит, ты умеешь говорить на всех языках? – спросил он сияющего китайчонка.

– Нет, Флике, они тоже говалить малайски. Очень каласо говалить малайски. Они знать многа евлопейца, они не дикали.

– Но почему он не мог нам сказать об этом сразу?

– Увидев вас с людоедами, – ответил маленький китаец, чьи вокабулы мы по вполне понятным причинам заменяем на привычные всем слова, – папуасы решили, что вы союзники каронов и что вы приветствуете их безобразные обычаи. Он говорил вам, что там далеко, где ложится спать солнце, он уже видел белых людей, вооруженных и одетых, как вы. Это были очень хорошие, очень приятные люди, они убивали только злых хищников и собирали птиц и насекомых. Вождь даже исполнял в их экспедиции обязанности проводника, и он научился любить белых людей. Ошибка произошла потому, что он видел, как вы разделили вашу еду с каронами, которых местные туземцы считают вредоносными существами, достойными лишь отсекновения головы. Что касается самих папуасов, то они – славные люди, мирно проживающие на побережье. Конечно, они с радостью отрезают головы врагам, но никогда не предаются каннибализму.

– Теперь я все понял, но что они собираются сделать с нашими голодными гостями, которые, наконец, начинают приходить в себя после этой заварушки?

– Отрезать им головы…

– О нет! Только не это. Если этот достопочтенный месье… Однако спроси, как его зовут.

– Узинак.

– …Если этот достопочтенный месье Узинак еще не так давно счел странным тот факт, что белые люди могут есть человеческое мясо, скажи ему от моего имени, что те же самые белые люди находят весьма возмутительным обычай чернокожих островитян разрезать на две части себе подобных.

– Он говорит, что таковы их устои.

– Их надо изменить, и пока я жив, я не позволю, чтобы два существа, нашедшие приют под моей крышей… здесь нет крыши, но это несущественно, которые сидели за моим столом… и стола тоже нет, его заменила земля, это просто такой оборот речи, в общем, будут подло зарезаны.

– Он согласен, но он требует стеклянные бусы и ожерелья.

– Скажи ему, что в следующий раз. На сей день я так же богат, как последний нищий на улице.

Узинак не мог поверить своим ушам. Как белые люди могли приехать на земли Папуа без бус, тканей и ожерелий? Тогда зачем они прибыли столь далеко? Они не собираются ловить насекомых или солнечных птиц?

– Скажи ему, что у нас нет ничего из вышеперечисленных предметов, но если он согласится отпустить каронов, я сделаю ему великолепный подарок.

– Не берешь ли ты на себя невыполнимое обещание, сынок? – поинтересовался Пьер ле Галль.

– Нет. Ты только вспомни: в тайнике среди наших вещей лежат одна или две красные шерстяные рубашки; этот добродушный малый будет в восторге.

Чернокожий вождь, осчастливленный обещанием, повернулся к каронам и сказал на своем языке, изобилующем дифтонгами:

– Я получил обещание белых людей. Белые люди никогда не лгут… Уходите!..

Оба каннибала, пораженные и восхищенные происходящим, поднялись, не говоря ни единого слова, развернулись на пятках и ускакали в заросли, как кенгуру.

Фрике, не менее их удовлетворенный мирной развязкой и по-прежнему необычайно гостеприимный, в ожидании ужина предложил новым друзьям легкую закуску. Это предложение было с готовностью принято, потому что, как мы уже поняли, желудок папуаса всегда пуст.

Легкий ленч затянулся до ужина, во время которого были уничтожены два зажаренных кенгуру, так вовремя добытых Пьером, а затем наступила ночь. Путешественники разожгли большой костер, и папуасы, радуясь, словно дети, расселись на корточках вокруг пламени, чтобы прогрузиться в столь любимые ими игры и разговоры.

Разговаривать оказалось непросто, ведь все фразы переводились сначала Виктором, а затем Узинаком и наоборот. Но при этом беседа не стихала, а напротив, благодаря комментариям обоих переводчиков, расцвечивающих каждую реплику, казалась очень занимательной. Но истинным героем вечера стал Фрике. Парижанин отлично знал о любви к музыке всех дикарей и папуасов в частности. И хотя он невероятно фальшивил, а его пение можно было бы смело назвать массовым убийством невинных вокализов, предприимчивый юноша легко справился со всеми трудностями и организовал инструментальный концерт.

Инструментальный концерт на 150° восточной долготы и под 10° южной широты! Но у хитроумного парня из Парижа имелось в запасе множество сюрпризов. Когда славные островитяне, усевшись на корточки и обхватив друг друга за плечи, затянули нескончаемый и жалобный мотив, полилась музыка, сначала бодрая и звенящая, напоминающая пение горна, затем гармоничная и пронзительная, словно трели соловья, – одна мелодию сменяла другую, нарушая ночную тишину.

Невозможно описать восторг примитивных туземцев. Дело в том, что вошедший в раж виртуоз продемонстрировал действительно незаурядный талант. Держа в руках удивительный инструмент, из которого Фрике извлекал звуки столь же разнообразные, сколь и глубокие, музыкант наигрывал то один напев, то другой. Мелодия то ласкала слух, то вызывала нервную дрожь, то радовала модным припевом, то сразу же, «без заносов», как сказал бы Пьер, переходила к величественным вокализам. Парижанин с равным мастерством и успехом исполнял музыку самых разных жанров: увертюру к «Вильгельму Теллю», куплеты из «Прекрасной Елены», балладу Фульского короля или смущающие душу напевы из оперетты «Хильперик». Было забавно смотреть, как островитяне дрожали, слыша хор воинов из «Фауста», плакали во время романса Розы или пускались в безумный пляс, вдохновленные полькой Фарбаха.

В конечном итоге француз выбился из сил и был вынужден остановиться, хотя неутомимые зрители, громко крича, требовали продолжения концерта. Фрике пообещал продолжить на следующий день, после чего он наконец смог лениво растянуться под банксией и попытаться вкусить радости сна. Пьер по-братски прилег рядом и пожелал узнать удивительную разгадку этой музыкальной оргии.

– Великолепно!.. Потрясающе!.. Я никогда не слышал ничего подобного, сидя на палубе у орудия. Как будто бы я побывал в театре в Бресте. Послушай, у тебя что, в животе музыкальная шкатулка? Да ты не человек, а целый оркестр!

Фрике принялся хохотать.

– Можно подумать, что ты смеешься надо мной. Как будто бы ты не знаешь, что если взять два кусочка гладкой коры и зажать между ними древесный лист, то получится инструмент, напоминающий кларнет. Если знаешь репертуар, то дуй в него, и все. Любой настоящий парижский мальчишка слышал такие музыкальные шедевры не один, а десятки раз… с высоты галерки. Дни представлений становились для меня истинным раем.

– Но инструмент…

– Я открою тебе тайну. Я много практиковался в те времена, когда шатался по тротуарам Парижа. В дни моих «занятий» выли все окрестные собаки, а прохожие разражались бранью. Но все-таки давай попытаемся поспать. До сего момента все шло отлично. Наконец-то наш путь осветила счастливая звезда, это компенсирует тот недружелюбный прием, что нам оказали на острове Вудларк. У меня есть план относительно нашей будущей дружбы с папуасами. Если уж они так любят музыку, то пусть она нам заменит стеклянные бусы. Доброй ночи.

Но одно дело призвать ко сну, и совершенно иное – суметь ускользнуть в страну грез. В конечном итоге оба друга узнали, правда, заплатив за это бессонницей, что папуасы почти не испытывают потребности в сне. Вместо того чтобы растянуться на травке, туземцы остались сидеть на корточках у огня – они беседовали, смеялись, оживленно обсуждали события минувшего вечера и старательно пытались воспроизвести мелодии, выпорхнувшие из примитивного инструмента парижского паренька! Чернокожие дикари подремали лишь пару часов, и едва солнце позолотило верхушки деревьев, вновь принялись резвиться на поляне.

Весь следующий день был посвящен заготовлению саго и погрузке его в пирогу, которую аборигены, отважные ныряльщики, с радостью извлекли из подводного тайника. Фрике презентовал Узинаку новую, огненно-красную рубаху, которую предводитель островитян незамедлительно нацепил на себя. Пьер принес в жертву свой алый платок, он разделил его поровну между чернокожими воинами, и те, не менее счастливые, чем их вождь, тут же соорудили из полосок яркой ткани импровизированные ожерелья. Наивные жители Новой Гвинеи не переставали восхищаться справедливостью европейцев, которые, наделяя своих новых друзей щедрыми дарами, учли их положение в племени.

Поскольку местность изобиловала саговыми пальмами, папуасы, отбросив свою лень, ставшую притчей во языцех, также заготовили огромное количество этого ценного продукта. Отношения между европейцами и туземцами по-прежнему оставались доверительными и теплыми, во многом благодаря жизнерадостности парижанина, прямоте моряка и той легкости, с которой Виктор осуществлял посредничество между столь разными представителями рода человеческого.

Среди прочего Фрике узнал, что Узинак – уроженец северной части Новой Гвинеи, прибыл в эти места, удаленные на четыреста лье от его деревни, движимый тем загадочным стремлением к миграции, которое свойственно всем людям примитивных рас. Случай привел чернокожего путешественника в племя, проживающее в неделе пути от «саговых плантаций», к юго-западу от них. Храбрость и сила позволили ему стать вождем племени. Благодаря патриархальным обычаям цивилизации, изученным европейцами и малайцами, Узинак правил своими подданными железной рукой, приучив их к беспрекословному повиновению. Вот уже две недели мужчины клана путешествовали по отдаленным уголкам острова, рыбача и охотясь. Они готовились к возвращению домой, когда заметили негритосов, своих извечных ненавистных врагов, и пустились за ними в погоню.

Из всех этих многочисленных данных парижанин вычленил ключевую информацию: деревенька Узинака располагалась на юго-западе.

– Браво! Нам как раз туда и надо, так что будем путешествовать вместе.

– Так мы сможем сформировать морское подразделение, – обрадовался Пьер ле Галль.

Все приготовления были закончены, туземцы перенесли свой запас саго на лодку, искусно спрятанную в бухте, о существовании которой европейцы до сих пор даже не подозревали.

Увидев этот образчик папуасского судостроения, Пьер ле Галль не смог удержаться от изумленного возгласа.

– Эй, матрос, что ты скажешь об этом флагманском корабле? – спросил не менее удивленный Фрике.

– А наши союзники не так уж глупы… совсем не глупы. Как умело сконструирована эта лодка; я знавал немало каботажников Ла-Манша, которые бы взяли ее за образец для постройки своих быстроходных рыбацких баркасов.

Пирога – отменный прототип «морских судов» Новой Гвинеи. Самые большие пироги, так называемые пироги для путешествий, достигают десяти метров в длину и метра двадцати пяти сантиметров – в ширину. Именно такой лодкой и любовался сейчас Пьер ле Галль, даже не пытаясь скрыть восхищение истинного знатока. Корпус судна, сделанный из ствола первосортного кедра, невзирая на значительные размеры, отличался особой легкостью. Толщина корпуса составляла не более трех сантиметров, и потому подобная конструкция требовала применения внутренних распорок, которые не давали лодке перекашиваться. Обе оконечности пироги были изящно приподняты за счет широких водорезов, что позволяло лодке стремительно скользить по воде. Ее достаточно низкие борта были «надстроены» срединными листовыми прожилками саговой пальмы, о чьих достоинствах мы вам поведали ранее. Эти «прутья», отлакированные самой природой, были чрезвычайно надежны и могли выдержать любые нагрузки. Они самым естественным образом наслаивались друг на друга благодаря своей вогнуто-выпуклой форме и с помощью поддерживающих распорок образовывали сплошную стену.

С каждой стороны пироги, выше бортов, к которым они крепились волокнами ротанговой пальмы, располагалось пять-шесть легких двухметровых жердей. Эти жерди под углом спускались к поверхности воды и соединялись друг с другом большими кусками дерева, напоминающими поплавки, всегда погруженные в воду. Такие приспособления служили для балансировки судна. Понятно, что пирога, оборудованная подобным образом, становилась непотопляемой, потому что ее ватерлиния приподнималась в четыре раза и лодка могла совершать самые невероятные маневры без потери скорости. Две трети длины лодки закрывала крыша из пальмовых листьев, поддерживаемая тонкими «столбами». Эта кровля предохраняла экипаж от жалящих укусов солнца. Водорез задней части суденышка продолжался неким подобием лестницы, напоминавшей о лафетах старинных морских орудий. Что касается переднего водореза, то он был украшен широкой планкой, зафиксированной вертикально и декорированной странным резным орнаментом, в очертаниях которого угадывались силуэты растений, животных и людей. В этом творении проявился художественный гений примитивных детей природы.

Рангоут внешне выглядел одним из самых наивных изобретений дикарей, и поначалу создавалось впечатление, что его конструкция противоречит любому здравому смыслу. Представьте себе большие козлы, которыми пользуются плотники для подъема балок и которые вместо двух вертикальных оконечностей имеют три. Теперь замените тяжелые деревянные планки на три легких бамбуковых шеста, зафиксированных на носу пироги, и вы сможете понять, как может выглядеть такая мачта без рей, без вантов и без штагов. Кроме того, это сооружение можно без труда поднять или перенести. Плюс к этому такой «рангоут» обладает бесподобным преимуществом: он не создает никакого сопротивления при встречном ветре и не парализует работу гребцов. Когда же дует попутный бриз, большой цилиндр, помещенный у подножия мачты и закрепленный тремя снастями, начинает медленно подтягиваться вверх. На вид этот цилиндр – просто-напросто обыкновенная широкая циновка, сплетенная либо из пушка листьев саговой пальмы, либо из тончайших листовых прожилок. На самом деле загадочный цилиндр и есть парус, обвитый вокруг ствола бамбука. Его ширина – два метра, а длина – шесть, при подъеме парус развертывается самым естественным образом. К нижней части полотнища прикреплены две лианы ротанговой пальмы, служащие стопорными утками и позволяющие поставить парус наилучшим образом. Если ветер усиливается, достаточно ослабить центральный «канат», удерживающий рею у верхушки мачты. Парус опускается на необходимую высоту и позволяет маневрировать лодкой. В таких случаях на наших кораблях мы приспускаем высокие паруса и оставляем лишь низкие. Руль у папуасской пироги представляет собой длинное весло с широкой лопастью, оно фиксировалось на корме все теми же волокнами ротанговой пальмы. Рулевые цвета сажи управляют судном по очереди.

Пирогу европейцев привязали к пироге папуасов, после чего наши друзья, счастливые, как любые люди, потерпевшие кораблекрушение и отправляющиеся навстречу гостеприимной земле, заняли места на борту лодки, высокопарно именуемой «флагманским кораблем».

Парижанин пришел к выводу, что настало время поднять французский флаг, который, как вы помните, был захвачен с борта тонущего «Лао-Цзы». И хотя большие корабли цивилизованных стран редко заходят в неисследованные воды данного региона, Фрике надеялся привлечь ярким стягом взгляды экипажа в том крайне маловероятном случае, если такая неожиданная встреча все-таки произойдет. Следовало попытать счастья. С другой стороны, по словам Узинака, прибрежные районы изобиловали папуасскими пиратами. Эти негодяи внезапно нападали на прибрежные деревни, грабили окрестности, атаковали рыбацкие суденышки и не гнушались тем, что захватывали в рабство мирных путешественников. Один вид французского флага, указывающего на присутствие на борту пироги людей цивилизованных, а главное, владеющих огнестрельным оружием, мог спасти всю экспедицию, отпугнув этих мелких хищников.

Слово «рабство», произнесенное Виктором, заставило Фрике насторожиться.

– О чем вы говорите? Разве в Папуа есть рабы? Неужели вам не достаточно каннибализма? – спросил молодой человек у Узинака.

Вождь племени рассмеялся и попросил Виктора перевести следующий ответ:

– Далеко не все папуасы – людоеды, далеко не все. И доказательством тому служит тот факт, что вот мы, как и другие жители береговой полосы, никогда не едим человеческого мяса. Что касается горцев, тут иное дело. Прибрежные жители добры, гостеприимны, они обожают путешествовать, кормятся случайными уловами или же дарами саговых пальм. Вот горцы, те, напротив, ведут оседлую жизнь: они охотятся, обрабатывают землю, выращивают ямс, бататы, сахарный тростник и так далее. Они выносливы, жестоки, они обожают отрезать головы врагам и питаются человечиной.

– Надо же, – перебил рассказчика Фрике, – все не как у людей. В большинстве стран жители, занимающиеся сельскохозяйственным трудом, приятны в общении, в то время как прибрежные жители чаще всего слывут людьми вспыльчивыми, склонными к авантюрам. Не правда ли, Пьер? Во всяком случае, в наших краях дело обстоит именно так, причем я не хочу сказать о «прибрежниках» ничего плохого.

– Чистая правда, сынок. Но в этом нет ничего удивительного, ведь мы находимся у антиподов, и здесь все перевернуто с ног на голову.

– Браво! Я не был готов к подобному объяснению, но оно кажется мне верным, – смеясь, ответил Фрике.

– Что касается рабов, – продолжил Узинак устами Виктора, – ты увидишь, что мы с ними хорошо обращаемся.

– Я и не сомневаюсь в этом, мой славный папуас, и вы примирили меня с частью населения этого огромного океанийского острова.

Путешествие длилось целую неделю и не было омрачено никакими инцидентами. Плавание прерывалось лишь безлунными ночами. Пироги приставали к берегу, тут же неподалеку разбивался лагерь, а уже на рассвете отважные мореплаватели вновь отправлялись в путь. И хотя друзья ни разу не видели кораблей, принадлежащих цивилизованным странам, они смогли наблюдать за многочисленными туземными пирогами, частенько достаточно подозрительными. Более того, одна лодка весьма бестактно приблизилась к пирогам французов и их союзников, по всей видимости, незнакомцы вознамерились ринуться на абордаж. Во всяком случае, враждебные папуасы, оказавшись на расстоянии человеческого голоса, внезапно сняли крышу из пальмовых листьев, мешающую натягивать тетиву луков. После этого маневра бестактность превратилась в неприкрытую агрессию. Фрике тут же велел поднять флаг и встретил незваных гостей ружейным выстрелом. Его успешное вмешательство привело к безоговорочной победе: чернокожие нападающие спешно вернули на место крышу, что, по мнению Пьера, приравнивалось к зачехлению орудия, и быстро ретировались в противоположном направлении.

Наконец, к середине восьмого дня пирога вошла в некое подобие узкого и неглубокого пролива, чье дно было усеяно коралловыми отростками, которые в высшей степени осложняли навигацию – нескольким чернокожим дикарям пришлось спрыгнуть в воду, чтобы помочь лодкам продвигаться по проливу. Затем пролив неожиданно стал глубже и расширился, а по обеим его сторонам появились ряды густых зарослей мангровых деревьев, чьи причудливые корни свивались в запутанные клубки.

Этот пролив мог быть лишь устьем реки. Заросли кораллов здесь заканчивались, потому что полипов убивала смесь пресной и соленой воды и доступ к берегам был свободен.

Горьковато-соленая вода, смертельная для кораллов, напротив, отлично подходила для мангровых деревьев – «деревьев лихорадки», как их в сердцах называют аборигены тех стран, где произрастает сей зловонный продукт болот.

Стоило пироге войти в устье реки, как ее тут же окружили суда самой разной величины: начиная от больших «военных лодок» и заканчивая «байдарками», с трудом вмещающими одного-единственного гребца. При виде белых людей туземцы разразились громкими криками радости, среди которых можно было различить слова: «Табе, туан!», что означало «Добрый день, месье».

Посреди реки, словно экзотические букеты, изобилующие зеленью, были разбросаны многочисленные островки самых прихотливых очертаний. Наконец река плавно перешла в широкий водоем, покрытый болотными растениями, в самом сердце которого возвышался десяток домов совершенно удивительного вида.

Приблизительно в пятидесяти метрах от берега высился частокол семи– или восьмиметровых свайных оснований, между которыми сновала на лодках веселая и шумная толпа. Эти сваи поддерживали гигантские строения, разумеется, полностью сконструированные из дерева двух совершенно различных типов. Большая часть домов имела в основании массивный четырехугольник, перекрытый гигантской кровлей из банановых листьев или из листьев кокосовой пальмы, напоминающей по форме перевернутую пирогу. Лишь два дома, меньшие по размеру и стоящие в некоем отдалении от других зданий, походили на большие гнезда, поддерживаемые четырьмя длинными жердями.

Фрике тут же поинтересовался у Узинака, откуда такая разница, на что папуас, подмигнув, ответил, что последние строения служат жилищами молодым людям, достигшим брачного возраста.

Почти что половина домов соединялась с берегом наклонным рядом древесных стволов, расположенных стык в стык и поддерживающихся своеобразными опорами наподобие козел. Эти бревна можно было сбросить в воду, приложив минимальное усилие, и тогда между постройками и сушей возникал непреодолимый естественный барьер. Некоторые жилища стояли абсолютно изолированно, гордо возвышаясь на сваях, к которым крепились небольшие лодочки. Фрике не мог скрыть живейшего интереса – ведь никогда в жизни он не видел ничего подобного и до сих пор не верил собственным глазам. Настоящая озерная деревня на сваях, какую можно встретить в сердце Африки и которую подробно описал француз Ахилл Раффрей, отважный и добросовестный исследователь Новой Гвинеи! Такая деревня чрезвычайно похожа на озерные поселения доисторических времен, которые подробно описывают наши достопочтенные ученые и которые как будто бы скопированы с реальных деревень на островах Папуа.

Когда пирога остановилась, Узинак приготовился к тому, чтобы подняться в свое «воздушное жилище». Однако друзья не увидели ничего, даже отдаленно напоминающего лестницу. «Лифт», как шутливо назвал его Фрике, представлял собой лишь глубокие зарубки на одной из свай. Но подобный примитивный способ подъема нисколько не смутил обоих французов. Они, как и Виктор, играючи, словно белки, вскарабкались наверх вслед за вождем, к великой радости удивленных и восхищенных папуасов, оценивших этот гимнастический подвиг гостей.

Трое потерпевших кораблекрушение оказались в доме папуаса.

– Похоже, – сказал Пьер, который «вошел» первым, – нам придется жить на марсе. Очень похоже, даже есть лаз для подъема.

– Ох-хо-хонюшки! – воскликнул Фрике. – У тебя на марсе живут сумасшедшие. И какого черта они только не падают в воду сквозь дыры между балками, которые находятся на расстоянии метра друг от друга? И это называется пол! Боже мой! Однако это так забавно.

И действительно, зрелище было удивительным. Папуасский дом, который, как мы уже говорили, по форме напоминал просторную четырехугольную коробку, включал в себя внутреннюю раму, покоящуюся на сваях. На эту раму вдоль и поперек были настелены балки, образующие решетчатую конструкцию с почти метровыми дырами, похожими на колодцы, на дне которых плескалась вода. Именно так выглядел пол длинного коридора. Справа и слева за тонкими перегородками из листьев и прожилок саговых пальм, прорезанных семью или восемью дверными отверстиями, прятались комнаты на одну семью. Заканчивался коридор просторной открытой площадкой, увенчанной все той же крышей из листьев. Отсюда открывался отличный вид на море, и сей «бельведер» приглашал каждого члена клана, проживающего в огромном сооружении, прийти и подышать свежим воздухом. Площадка также служила салоном для бесед, где в течение дня собирались все семьи, «запертые» в озерном жилище. Говоря «семья», мы подразумеваем не только отца, мать и их потомство – мы используем данный термин в его более широком значении и включаем в это понятие всех близких родственников, рабов, вольноотпущенных, а также тех, кого общие жизненные нужды объединили под властью, скорее номинальной, чем реальной, туземного «главы семейства».

Каждая из комнат предназначалась собственно семье в привычном понимании этого слова. И поэтому нередко в папуасском доме обитало от пятидесяти до шестидесяти человек: мужчин, женщин и детей. Исключение составляли, как уже упоминалось ранее, молодые люди, достигшие брачного возраста и выселенные в отдельное, особенное жилище.

Все эти люди, наряженные в примитивное и сильно поношенное тряпье, поражали бросающейся в глаза нечистоплотностью и зловонием. Сейчас они, уверенно стоя на ненадежных балках пола, оказывали европейцам самый сердечный прием.

Если с внешней стороны конструкции показались и Фрике, и Пьеру весьма оригинальными, то их «внутренность» заставила вспомнить ад кромешный, где в невиданном беспорядке валялись всевозможные вещи, необходимые для озерной колонии. Трудно представить себе менее комфортабельное жилье, в котором среди переплетения веток лежали циновки, куски коры, обломки бамбуковых стеблей, листья, ветошь – все это образовывало подвижный, дрожащий, полуразрушенный настил, готовый в любую секунду рухнуть в воду. Вот и вся меблировка. То тут то там через зияющие дыры были перекинуты доски: обструганные примитивными ножами, они напоминали островки, до которых еще надо было добраться, проявив недюжинные гимнастические способности. Такие доски для кого-то служили постелью, а для кого-то – очагом. На первых вместо матрасов использовались подстилки из листьев, вторые были укрыты толстым слоем земли, на котором и горел огонь. Продукты, не съедобные в сыром виде, жарили или запекали в золе. Копья, стрелы, весла, гарпуны для пирог были развешены на потолке в коридоре; тут же висели бамбуковые цилиндры, служившие ведрами… вот и все.

Фрике, окинув быстрым взглядом сей первобытный фаланстер, вознамерился пересечь длинный коридор, чтобы достичь бельведера. Это оказалось не так легко – преодолеть ненадежную решетку, состоящую из жердей толщиной в руку, под которыми бились о сваи небольшие волны. Но наш парижанин преодолевал и не такие преграды. Не испытывая ни малейшего страха, молодой человек совершил серию прыжков, легко перескакивая с балки на балку, и добрался до открытой площадки, где и остановился, дабы насладиться бесподобным зрелищем. Пьер последовал за другом с тем же проворством. Подобная гимнастика была для старого морского волка сущей игрой, ведь еще ребенком он уже карабкался по оснастке корабля. Что касается Виктора, то малыш не смог невзирая на все свое горячее желание покинуть платформу, на которой примостился. Сначала он попытался копировать движения своих друзей, но у китайчонка закружилась голова. Туземцы были вынуждены разложить перед Виктором настилы, по которым житель Поднебесной неуверенно двинулся вперед к вящей радости стайки мальчишек четырех-пяти лет. Эти юные папуасы скакали с жерди на жердь, словно обезьянки, и их неотступно сопровождали маленькие свинки с розовыми пятачками, которые прыгали по ненадежному полу, будто бы по твердой земле.

В это время Узинак присоединился к обоим французам и приглашающим жестом обвел все помещение, будто бы хотел сказать:

– Чувствуйте себя как дома.

 

Глава XI

Суеверия папуасов. – Даже небольшое отверстие в крыше может привести к самым серьезным последствиям. – Змеи, откормленные для еды. – Условия, в которых живут рабы в Новой Гвинее. – Гирлянды из человеческих черепов и охотники за головами. – «Птицы солнца». – Приготовления к большой охоте на райских птиц. – Легенда о райских птицах. – Танцевальная ассамблея райских птиц. – Массовое истребление. – «Большой изумруд». – «Diphyllodes magnificus», или «Королевские райские птицы». – Ослепительные, но гармоничные цвета. – Философские рассуждения Фрике, касающиеся парижанок и англичанок. – Пир римского императора.

Фрике и его друг не могли оставаться в наглухо закрытой комнатушке, которую им радушно предоставил Узинак и в которой, давайте будем честными, отвратительно пахло. Именно поэтому европейцы облюбовали одну из частей бельведера (мы продолжим называть именно так открытую площадку озерного дома). Там, по крайней мере, их легкие, привыкшие к бодрящим флюидам свежего бриза, могли больше не опасаться зловонных испарений воздушного пандемониума. Однако разрешение на новое место обитания было получено лишь после долгих переговоров, во время которых французам открылись странные суеверия их гостеприимных хозяев.

Когда Фрике вошел в отведенную им комнату, он оказался в кромешной темноте. Вполне естественно, молодой человек попросил немного воздуха и света. Поскольку его невинную просьбу должен был озвучить Виктор, переводчик старательный, но, увы, очень медлительный, возникла некая заминка, во время которой наш друг сделал то, что сделал бы каждый на его месте, а именно вынул несколько листьев из кровли.

Это, по сути, весьма безобидное действие вызвало целую бурю негодования. Все обитатели дома – мужчины, женщины, дети с громадными животами – дружно воспротивились поступку парижанина. И даже маленькие свинки принялись яростно крутить своими хвостиками-крючками, что должно было свидетельствовать об их сильнейшем возмущении.

– Да что такое с ними случилось? Создается впечатление, что я совершил преступление. Но мы здесь задохнемся! Я не хочу унести ее с собой, эту вашу комнату. Давай-ка, Виктор, спроси у них, не совершил ли я какого-нибудь святотатства?

Оказалось, что именно это слово как нельзя лучше подходило к поступку Фрике. Через некоторое время молодой человек узнал, что любое, даже самое крошечное отверстие в крыше стало бы причиной немедленного проникновения в дом душ предков, которые принесли бы с собой порчу, болезни, и что с этого момента проклятая комната превратилась бы в настоящий ящик Пандоры.

– Следовало сказать нам об этом раньше. Откуда же мы могли знать, что ваши предки оказались столь злостными вредителями и, вместо того чтобы защищать своих потомков, они так и норовят сыграть с ними самую отвратительную шутку? В любом случае, они не слишком сильны в своем колдовстве, потому что чего-чего, а уж дыр здесь хватает. Но что же делать, кажется, что выбор предков пал именно на крышу. Следовательно, будем уважать верования наших хозяев и поищем другое помещение.

– Э!.. А это еще что такое? – вновь заговорил Фрике, и в его голосе появилась легкая тревога.

Парижанин поставил ногу на что-то мягкое и одновременно упругое, что ползло по полу, покрытому обломками коры. В ту же секунду помещение окутал несильный мускусный аромат, и в темной комнате послышалось шуршание, напоминающее шорох сухих листьев. Изо всех углов повылезали маленькие свинки, встали полукругом у двери, и их круглые розовые пятачки начали издавать воистину адские звуки.

– Я наступил на чьего-то предка? – спросил молодой человек, с трудом преодолевая орущую линию, а за ним последовали три или четыре крупных змеи длиной около трех метров и с тускло поблескивающей чешуей.

– Ты только погляди-ка, матрос, – сказал Пьер, – они хотели подсунуть нам довольно странные игрушки в постель, эти наши добрые папуасы.

– Змеи! Гром и молния! Никаких шуток, это единственное животное, которого я боюсь. Они внушают мне не просто страх, а скорее непреодолимый ужас, перед которым меркнут любые разумные доводы.

– Однако взгляни, свиньи не кажутся испуганными. Скорее, это змеи намерены трусливо сбежать. Смелее! Гады, наряженные в шелка! Вы их легко сожрете!

Узинак так не думал. Он схватил длинное копье и принялся орудовать им, словно хлыстом, нанося сильнейшие удары, которые обрушились на хребты выстроившихся рядами свиней. Хрюкающий батальон обратился в бегство. Пока испуганные свинки укрывались «в объятиях» женщин и детей, ластясь к ним, будто избалованные болонки или левретки, вожак племени с шумом закрыл дверь за кланом рептилий.

– Дело в том, что, если бы я не навел порядок, они бы их съели, – сообщил Узинак на малайском, – а они еще недостаточно жирны.

– Кто? Змеи?

– Конечно. Мы их здесь откармливаем для нашего стола. Они почти ручные и совсем не ядовитые.

– Как скажешь, мой славный папуас. Но только ни мой друг, ни я не намерены лакомиться этими сухопутными угрями.

Увы, Фрике не хватило времени изучить на практике ту часть зоологии, что посвящена чешуйчатым пресмыкающимся. На самом деле молодой человек не почувствовал никакого страха при виде этих змей, одних из самых красивых, которых только можно встретить, – если, конечно, змея может быть красивой – и наиболее безобидных. Он сразу узнал «Condropython pulcher», породу змей, особенно распространенную в Папуа, которая является неким переходным звеном между рептилиями Старого и Нового Света, потому что обладает чертами, характерными и для африканского питона, и для американского ужа.

Чешуйки, обрамляющие пасть змеи, испещрены квадратными лунками, что придает рептилии угрюмый и даже суровый вид, хотя под их сверкающими одеждами прячется весьма смирный нрав. Туловище взрослого питона достигает двух-трех метров в длину и приобретает великолепный серо-голубой окрас. Юные змеи отличаются красно-кирпичным цветом, а их чешуя покрыта замысловатыми узорами, позднее они меняют окрас на желто-охровый и узоры исчезают. Затем наступает следующая стадия, когда питон становится темно-зеленым, с мраморными разводами, и лишь потом он подвергается последней трансформации.

Но какими бы они ни были, добрыми или злыми, красивыми или уродливыми, Фрике змей не любил.

Поэтому вместе со своими двумя компаньонами молодой парижанин поселился на открытой площадке воздушного жилища, которую Пьер упорно называл «баком» и где они провели три дня в ожидании развлечения, обещанного им Узинаком. После этого друзья намеревались вновь погрузиться на свой утлый кораблик и направиться к Торресовому проливу.

Перед тем как принять участие в празднике, о деталях которого великий вождь категорически не желал распространяться, парижанин смог изучить в мелочах прелюбопытную папуасскую расу, о которой мы, жители Европы, знаем лишь из весьма неполных документов. Обитатели деревни практически ничем не отличались от аборигенов острова Вудларк: та же кожа цвета сажи, те же украшения, те же очертания фигур. Вот только прически совершенно иные. Туземцы носили на головах такие замысловатые сооружения, что они бы могли удивить и повергнуть в печаль самых искусных парикмахеров. Не считая чудовищных «метелок для пыли», как их окрестил Пьер, получавшихся при помощи головни, которой проводили по спутанным прядям, здесь можно было увидеть густые гривы, разделенные на десять, пятнадцать или двадцать «клубков», перехваченных бечевкой у основания и приподнятых на тонкой, негнущейся ножке, словно помпоны на киверах. Некоторые папуасы носили всего один пучок, так же перехваченный у основания и раскрывающийся, словно гигантский гриб, который можно было увидеть растущим здесь же, в домах. Папуасская расческа – большая бамбуковая дощечка – обладала всего тремя или четырьмя зубьями и скорее походила на вилку.

В какой-то момент Фрике вспомнил, что во время первой встречи с папуасами слышал разговоры о рабах, в которых их гостеприимные хозяева намеревались обратить каронов-людоедов. Действительно, в Новой Гвинее было много рабов, некоторые из них проживали и в доме Узинака. Но понять, что это рабы, парижанин смог только после того, как ему на них указали. Дело в том, что условия существования невольников мало чем отличались от условий жизни их хозяев. Они носили такую же одежду, ели ту же пищу, относились к той же расе, отличались тем же интеллектом и служили интересам общины с не меньшим рвением, чем свободные люди. Большая часть рабов была детьми, найденными или похищенными после сражений. Они росли на глазах у вождя племени и со временем могли выкупить себя и стать равными бывшему хозяину.

Положение рабов существенно улучшилось благодаря суровым законам голландцев. В былые времена, при господстве малайских султанов, аборигены Новой Гвинеи, как и их братья с африканских берегов, подвергались жестоким набегам. Малайские флотилии предпринимали многочисленные высадки на остров, и папуасские вожди откупались от молуккских агрессоров пленными, захваченными во время нескончаемых стычек с соседними племенами. К счастью, подобный порядок канул в Лету, и теперь экспорт рабов из Новой Гвинеи был так же невозможен, как и экспорт прибрежных жителей африканской Гвинеи.

Наконец наступил столь ожидаемый торжественный день. В то время пока Пьер, Фрике и Виктор еще спали на своих циновках, обитатели озерного дома, во главе с Узинаком, в полнейшей тишине переправились на землю. А вот их возвращение сопровождалось невероятным шумом – туземцы торжественно несли в руках мешки, наполненные загадочными предметами.

Сумки были подняты на платформу, и тут шум, если такое только возможно, усилился почти вдвое. И вот тогда Узинак и еще две важных персоны с величайшей осторожностью открыли мешки.

Увидев их содержимое, Фрике не смог сдержать дрожь отвращения. Мешки оказались заполнены человеческими черепами – высохшими, блестящими и нанизанными по шесть штук на лианы ротанговых пальм.

– Вот так сюрприз! – пробормотал не менее ошарашенный Пьер.

– Если это наряды к празднику, то как будет выглядеть сам праздник?

– Черт возьми! Если они хотят, чтобы мы приняли участие в трапезе людоедов, то я на это не согласен! Я переезжаю любой ценой!

– Что за общество?! Змеи на откорм, сумасшедшие каннибалы и дети, готовые играть в мяч, пиная мертвые головы!

– Но обрати внимание на ту радость, перемежающуюся с уважением, с которой дикари вынимают останки скелетов. Можно подумать, что они совершают религиозный обряд.

Теперь крики туземцев подчинялись некоему странному ритму. Мужчины затянули низкими голосами подобие рифмованных песнопений, женщины и дети отвечали им громкими визгливыми выкриками. Трое «служителей культа» яростно протрясали «четками» из черепов, которые стукались друг о друга с глухим шумом. Эта кантилена казалась нескончаемой, но дикари исполняли ее виртуозно, на одном дыхании, снова и снова повторяя куплеты, неоднократно увлажняя голосовые связки перебродившим соком саговой пальмы – приятным и пьянящим напитком.

Европейцы опасались, что у этого мрачного пролога будет еще более мрачное продолжение. Но они ошиблись. Когда колдовской обряд был окончен, лианы с нанизанными на них черепами повесили между столбами, поддерживающими кровлю бельведера, где те раскачивались на ветру, словно китайские фонарики.

– Вот теперь мы можем отправляться на охоту, – сообщил гостям Узинак со свойственной ему сердечностью.

– А мы идем на охоту? – спросил Фрике. – А скажите, пожалуйста, мой папуасский друг, на кого мы будем охотиться?

– На птиц солнца, – радостно ответил вождь племени.

– Позвольте обратить ваше внимание на то, что ваши приготовления к охоте выглядят, по крайней мере, странно, – вновь заговорил парижанин, указывая на безобразные черепа, оскалившиеся в жутких гримасах.

На удивленном лице Узинака отразилась яростная работа мысли.

– А разве белые люди не знают, что папуасы никогда не отправятся в дорогу, не защитив свое жилище, развесив на виду головы врагов, убитых в бою?

Фрике отрицательно качнул головой.

– А когда белые люди уходят на охоту или на войну, кто же охраняет их дома от злых духов? Кто сторожит добро и отгоняет злодеев?

– У нас имеются не столь сложные способы охраны собственного жилья. Помимо надежных замков, в городах есть джентльмены, одетые в черное, которых называют стражами порядка и которые живо доставят в полицейский участок любого гражданина, чьи идеи, касающиеся частной собственности, не совпадают с общепринятыми.

Мы позволим читателю самому догадываться, какое впечатление произвела эта фраза на бравого дикаря, после того как Виктор ему ее перевел.

Папуас покачал головой, как будто бы маленький китаец выложил перед ним головоломку, столь популярную у его соотечественников, а затем, после некоторого раздумья, ответил:

– Когда я был в Дорее и Амбербаки, то познакомился с белыми людьми, которые не испытывали подобного ужаса перед черепами. Они их покупали и увозили в свою страну. Что же они собирались с ними делать, как не пугать врагов?

Фрике резонно решил, что натуралисты нуждались в океанийских черепах для изучения антропологии и потому приобретали их в большом количестве. Но так как Узинак явно не знал даже названия науки, одним из основоположников которой был Поль Брок, парижанин решил не рассеивать заблуждений туземца.

– Но… вы съели владельцев этих черепов?

– Нет, – улыбаясь, ответил предводитель озерных жителей. – Мы больше не едим наших врагов. Когда мы ведем войну и одерживаем верх, мы уводим в рабство женщин с детьми и отрезаем головы всем мужчинам. Удар мачете – и дело сделано. Мы все очень ловкие. Тело мы бросаем в воду, а головы уносим с собой. Раньше их варили и ели. Этот обычай до сих пор сохранился в моем родном краю, но здесь существует традиция бросать отрезанные головы в муравейник. Муравьи объедают плоть, а нам достаются лишь кости. Затем мы прячем черепа в лесу, в стволах мертвых деревьев, и отправляемся за ними лишь в самых крайних случаях, когда оставляем наши дома на более или менее длительный срок. Никогда ни один враг, каким бы отважным он ни был, не осмелится приблизиться к нашему жилью – такой ужас внушают эти черепа. А теперь давайте отправимся на охоту за птицами солнца.

– Но зачем вы собираетесь на них охотиться?

– Через пять лун мы намереваемся пойти на север, в деревню, где живут малайцы. Мы отнесем им оперение этих птиц. А малайцы купят их, чтобы перепродать белым людям. Они дадут нам железные наконечники для копий, острые ножи, рис и огненную воду, – закончил Узинак с явным вожделением.

– Отлично. Большего мы и не просим. Мы с радостью сменим обстановку, когда же поход будет закончен, мы вновь отправимся в путь.

Фрике прекрасно знал, что оперение райских птиц высоко ценится торговцами всего мира и что малайцы всегда с удовольствием скупают этот товар. Некоторые чернокожие дикари чрезвычайно умело сдирают кожу с этих дивных птиц, затем обрабатывают ее специальным составом, чтобы кожа не гнила, и в изобилии поставляют торговцам диковинами. Этот промысел появился достаточно давно, еще в те времена, когда первые европейские путешественники пристали к Молуккским островам, славящимся мускатным орехом, гвоздикой и другими пряностями, которые в ту эпоху ценились на вес золота. И вот тогда местные жители показали европейцам кожу райских птиц, покрытую бесподобно красивыми перьями. Белые люди, очарованные сиянием невиданного оперения, тут же забыли о пряностях.

Малайцы назвали этих птиц «manouk dewata» – «птицы Бога». Португальские мореплаватели, не разбирающиеся в естествознании, не разглядели у них ни крыльев, ни лап и решили, что всем пернатым данного вида свойственно столь странное строение туловища. За великолепие цветов оперения португальцы окрестили их «passaros do sol» – «птицами солнца», в то время как голландцы прозвали их «avis paradiseus» – «райские птицы».

В 1958 году Ян Гюйген ван Линсхотен, закрепив за этими пернатыми название «райские птицы», придумал следующую легенду. «У этих восхитительных созданий, – утверждал путешественник, – нет ни лапок, ни крыльев, в этом можно убедиться, если посмотреть на экземпляры, привозимые в Индию и в Голландию. Это столь драгоценный товар, что его почти не встретишь в Европе. Никто не может увидеть этих птиц живыми, потому что они живут в воздухе, всегда поворачиваются к солнцу и садятся на землю лишь для того, чтобы умереть».

Более чем через сто лет после путешествия ван Линсхотена У. Фаннел, один из компаньонов Дампира, увидел в Амбуане несколько экземпляров райских птиц, которые привели его в восторг. Ему сказали, но эта информация была ошибочна, что эти пернатые очень любят мускатные орехи и мигрируют в их поисках вплоть до архипелага Банда, что мускат пьянит птиц и они падают на землю, становясь добычей муравьев.

В 1760 году Линней – сам Линней! – стал жертвой все той же мистификации, что и португальские мореплаватели. Прославленный шведский ученый назвал весь вид этих птиц «paradisea apoda» – «безногие райские птицы» – несмотря на более ранние работы Жана де Лае, Клузиуса, Маргграфа, Уорма и Бонтиуса. Впрочем, до тех пор в Европе ни один человек не видел даже полноценного чучела райской птицы и уж тем более не располагал сведениями об их образе жизни.

Наверное, нет ни одной другой птицы в мире, о которой было бы сложено столько абсурдных рассказов. Кто-то всерьез рассуждал о том, что, не имея возможности сесть на землю или на дерево, райские птицы повисают на ветках с помощью длинной бороды из перьев. Кто-то утверждал, что эти птицы живут лишь в воздухе и потому спят, совокупляются, откладывают яйца и заботятся о потомстве прямо на лету! Другие, пытаясь придать своей версии большего правдоподобия, предполагали, что на спине у самца имеется специальная впадина, куда самки и откладывают яйца, а затем высиживают в ней птенцов благодаря впадине, имеющейся у них в брюшной полости. Несколько авторов полагали подобную гипотезу слегка заумной и выдвигали другую, согласно которой самки райских птиц помещают яйца себе под крылья, окаймленные длинными перьями, и т. д. и т. д. Я привел пример лишь самых занимательных теорий.

И даже сегодня работы, посвященные этому блистательному образчику океанийской флоры, неполны и неточны, так как некоторые натуралисты, никогда не покидавшие пределов своих кабинетов, утверждают, что райские птицы ежегодно мигрируют на остров Тернате, в Банду и Амбуан. Лишь два автора, изучившие райских птиц в их естественной среде обитания, А. Уоллес Рассел и Ахилл Раффрей, развенчивают, и весьма справедливо, данную гипотезу. Райские птицы, во всяком случае живые, никогда не появлялись ни на перечисленных выше островах, ни в Европе. Доказательством тому служит тот факт, что на малайском архипелаге их называют «bourong mati» – «мертвые птицы». Следовательно, торговцы этого региона никогда не видели живых райских птиц.

И вот теперь, словно в компенсацию за все пережитые несчастья, наш парижанин, постоянно стремящийся к новым знаниям, получил возможность собрать недостающую информацию, касающуюся этих великолепных птиц, и заполнить пробелы в орнитологии.

Тридцать туземных охотников, соответственно вооруженных, взяли с собой луки много меньше тех, которыми они пользуются обычно. Вместо привычных костяных или железных наконечников стрелы венчали маленькие шарики толщиной в большой палец – такими стрелами птицу можно оглушить, не пробив ее кожу и не испачкав в крови роскошное оперение.

Фрике и Пьер на всякий случай захватили ружья, хотя у них не было запаса мелкой дроби, а высота, на которой порхали райские птицы, исключала возможность использования обычной пули. Группа охотников выступила под покровом ночи и уже за четверть часа до восхода солнца углубилась в девственный лес. Узинак посоветовал европейцам хранить полное молчание, так как дичь, которую они намеревались преследовать, отличалась особой пугливостью.

Черные охотники шли очень медленно, двигаясь цепочкой, скользили мимо лиан, покрытых росой, раздвигая высокую траву, огибали причудливо изогнутые корни, сплетающиеся между собой, словно гигантские рептилии. Затем где-то в вышине, над деревьями, над спящим лесом, еще окутанным величественной тишиной, промелькнул радужный всполох и раздался звонкий, торжествующий, дерзкий крик, пронизанный небывалой радостью. Птица солнца приветствовала восход звезды, чье имя она носила.

Маленькое воинство остановилось, папуасы рассыпались, уменьшились в размере, задержали дыхание и приготовили оружие. В это время вождь племени указал пальцем на зеленый свод, в тени которого порхали чудесные птицы. Этим дивным существам расщедрившаяся фея-Океания подарила все краски мира.

Вдалеке послышалась негромкая ответная птичья трель. Самка райской птицы призывала поклонников. Затем со всех сторон разлилась песня самцов, каждый из которых хотел быть первым. Узинак потер руки и прошептал:

– Охота будет доброй. Буронг вайя – а именно так папуасы называют райскую птицу – собираются начать свой сакалели.

– О чем он говорит? – спросил Фрике.

– «Буронги» будут танцевать.

– Танцевать?…

– Замолчи и смотри.

Узинак сказал правду. В восьмидесяти футах над землей распростерли свои ветви деревья, в изобилии произрастающие в данном регионе. На фоне драгоценного зеленого бархата суетились, порхали, кружились, окутанные золотым нимбом, около тридцати самцов райской птицы, переливчатых, словно алмазная пыль. Стремясь перещеголять друг друга в изяществе и чарующей привлекательности, они легонько покачивали роскошными хохолками, раскрывали подрагивающие крылья, топорщили упругие перья, надменно раздували горлышки, окаймленные бесподобными воротниками, и носились в воздухе, словно атомы, блистающие в лучах солнца всеми цветами радуги.

Время от времени разноцветная ракета пронзала зеленый купол, и к великолепному ожерелью, кружащему в воздухе, добавлялась новая жемчужина. «Сакалели», или танцевальную ассамблею райских птиц, можно было считать открытой.

Фрике в восхищении наблюдал за этим удивительным, ни с чем не сравнимым спектаклем, зрителем которого так редко становится цивилизованный житель Европы. Эта далекая земля, этот пышный, девственный лес, среди которого молодой человек чувствовал себя потерянным, эти безобразные каннибалы, окружавшие белых людей, – все способствовало усилению его восторгов. «Сколько красоты пропадает зазря!» – не без основания решил парижанин. Однако именно эта дикость, эта полная недоступность служила залогом сохранности всех океанийских красот. Потому что наступит день, и то, что мы называем цивилизацией, захватит неисследованные земли, и девственный лес падет, сраженный нашествием «окультуренных гостей», способных оценить его великолепие.

Короткий свист прервал размышления Фрике. За этим свистом последовал тихий, глухой звук. Райская птица, сбитая метким выстрелом охотника, кувыркаясь, падала на землю, окруженная, словно нимбом, разноцветным вихрем собственных перьев. Удивительное дело, ее товарищи, опьяненные солнечным светом, возбужденные соперничеством, казалось, не заметили внезапного исчезновения сородича. Они продолжили шумно веселиться, купаться в ласковых лучах дневного светила, спорить за право назваться самым грациозным и ярким, нисколько не заботясь о том, что происходит там, внизу, куда еще не проникли блики солнца.

Эта невнимательность и стала причиной их гибели. Насколько райские птицы пугливы и осторожны, когда они слышат или видят человека, идущего по лесу, настолько они становятся доверчивыми и беспечными, когда находят место, подходящее для брачных игр, и когда они начинают «сакалели», если их, конечно, не спугнули до этого. Первая жертва упала к ногам парижанина, который смог, даже не шелохнувшись, внимательно рассмотреть ее. Это был экземпляр, относящийся к виду, называющемуся «райская птица “большой изумруд”». Размером почти с голубя, эта птица могла похвастаться уникальным оперением цвета жженого кофе, ее голова и шея отливали теплой желтизной, а грудка отличалась дивным зеленым оттенком с металлическим проблеском. Ее крылья оканчивались длинными, густыми, шелковистыми перьями, напоминающими бахрому цвета лесного ореха, по кромке которой шла пурпурная или оранжевая полоса. Когда птица отдыхала, сложив крылья, с них ниспадали изящные шелковистые пряди, но стоило ей встрепенуться, расправить крылья, наклонить головку вперед, как у нее по бокам раскрывалось два фантастических веера, окаймленных золотом или пурпуром; ближе к основанию крылья приобретали бледно-коричневый тон. Туловище райской птицы почти терялось в этом богатом наряде из перьев. Казалось, что перед вами трепещет внезапно ожившая пуховка, с золотым нимбом вместо хохолка, подчеркнутым желтизной прелестной головки и изумрудом трепетной грудки.

К великой печали Фрике и Пьера, массовое истребление птиц продолжалось. Друзья в душе проклинали жестокость и жадность малайцев, а также неисправимое кокетство цивилизованных женщин, которые в угоду моде, ради нового туалета лишали девственные леса их естественного украшения. Охотники не трогали самок райских птиц, потому что, во-первых, их оперение было лишено радужного взрывного блеска, а во-вторых, потому что птичий бал проходил исключительно в честь «дам». Алчные охотники превращали самок в наживку, к которой спешили влюбленные самцы, что облегчало дикарям их задачу. Охота стала напоминать гекатомбу, райские птицы падали одна за другой, а на их место тут же прилетали новые самцы, привлеченные криками самок. Как тут не вспомнить строчки поэта:

На сегодняшний день изучено восемнадцать видов райских птиц, одиннадцать из них проживают исключительно на самом большом острове папуасов. Охотники избрали своими жертвами птиц трех видов, которые, естественно, отличались особой красотой и встречались чрезвычайно редко.

Прошел всего час, а почва уже была устлана пятьюдесятью трупами райских птиц, которые лежали в траве, словно сорванные цветы. Помимо «большого изумруда», парижанин с чувством восхищения, смешанного с горечью, любовался райской птицей, которую Бюффон назвал «великолепной». Она же «paradisea regia» у Линнея, в наши дни – известная под именем «diphyllodes magnificus». Эта птичка едва ли не меньше дрозда, но кажется в два раза крупнее благодаря эректильным перьям, расположенным непосредственно под крыльями. Создается впечатление, что природа ради украшения оперения этой малышки опустошила всю свою шкатулку с драгоценностями. Как описать словами ее туловище, словно покрытое эмалью из пламенеющей киновари, поблескивающей, как осколки разбитого стакана, и плавно переходящей в желто-оранжевый бархат, окутывающий шейку и головку! А этот белый шелк брюшка, атласный, словно лепесток лилии, отделенный от красной грудки изящной изумрудной полосой. А ее глаза, скрытые под бровями металлически зеленого цвета, которые сходятся у основания золотисто-желтого клюва, столь же тонкого и изящного, как клювик колибри. Цветовое богатство оперения, лапки дивного голубого оттенка – всего этого достаточно, чтобы превратить эту драгоценную птицу в чудо из чудес, но этого показалось недостаточно расточительной океанийской Изиде. И поэтому она пожелала наделить «diphyllodes magnificus» двумя воистину уникальными украшениями. По обеим сторонам от грудки птицы расположились две небольшие манишки из перьев цвета лесного ореха, шириной приблизительно пять сантиметров, окаймленные полосой красивого зеленого цвета; по желанию, обладательница дивного наряда может поднять перья, так что они превращаются в изумрудные веера. Помимо этого убора, оригинальность которого может соперничать лишь с его великолепием, которому нет равных, следует упомянуть два длинных, тонких хвостовых пера, схожих с металлической нитью. У основания они скрещиваются, образуя две затейливые арабески, каждая из которых заканчивается хохолком, легким, словно пух, и сверкающим на солнце, как драгоценный камень.

Бойня закончилась. Душегубы – и это слово не является преувеличением, – наконец, нарушили тишину. Теперь оба француза могли дать волю своему восхищению, но в большей степени удивлению, спровоцированному дикарями, видевшими перед собой только «буронг вайя», на которых они обращали не больше внимания, чем наши крестьяне на заурядных воробьев.

– Бедная маленькая тварь Божья! – приговаривал Пьер с состраданием, вызывающим умиление, аккуратно поднимая маленького «изумруда», на чьем клювике застыла капля крови. – Какие вы прекрасные, словно яркие лучи солнца, отражающиеся в брызгах луж, и надо же такому случиться, что эти гадкие черномазые убивают вас так жестоко, и все ради того, чтобы содрать с вас кожу! И зачем все это, спрашивается?

– Все для того, чтобы очутиться на шляпке хорошенькой дамочки, а также на шляпках уродин, которые не хотят довольствоваться тем, чем их одарила природа, и заимствуют украшения у этих бедных птичек.

– Ну что же! Если бы в этом мире нашлась такая особенная женщина, которая была бы достойна зваться мадам ле Галль, и если бы ее супруг, присутствующий здесь, был миллионером, мадам ле Галль скорее ходила бы вовсе без головного убора, чем поощряла своим кокетством массовое убийство. Вот так!

– Ты совершенно прав, матрос. Я тоже пережил потрясение, увидев, как таким варварским способом уничтожают этих прелестных созданий. Только взгляни, как все в них гармонично. Как сочетаются эти яркие цвета, как изысканно переходят один в другой; нет никакой дисгармонии, никакой крикливости, а при этом оттенки их оперений поражают невероятной насыщенностью! Их туловища грациозны, наряды элегантны.

– Я отлично понимаю, о чем ты говоришь. Большие попугаи-ары из Гайаны и Бразилии одеты в «яркие наряды», как и эти птицы солнца, они такие же разноцветные, но при этом выглядят смешными.

– Браво. А все дело в том, что райские птицы носят туалеты, словно истинные парижанки, в то время как ара, окрашенный в те же цвета, кажется разнаряженным в пестрые лохмотья, как безумные англичанки.

В это время папуасы «подготавливали» райских птиц так, чтобы их кожа превратилась в товар, за которым с такой жадностью гоняются все торговцы. Работа была несложной, и выполняли ее дикари с должным усердием и проворством. Отрезав лапки и крылья, они брали прекрасное тельце, просовывали под кожу палку, которая застревала в клюве, и наматывали эту кожу вокруг палки, одновременно покрывая ее ароматической смесью, после чего оставляли сохнуть. Именно в таком виде, без всяких изменений, райские птицы и попадали в Европу.

К концу часа от радужной стайки птиц солнца не осталось и следа – лишь плотно скрученные цилиндрики да куча окровавленных тел, разложенных на большом пальмовом листе.

– Что ты собираешься делать вот с этим? – спросил парижанин у Узинака.

– Съесть, – ответил доблестный папуас. – «Буронг вайя» вкусны в любое время года, но в это – особенно. Они питаются мускатом, который их опьяняет и придает их плоти особый аромат. Ты увидишь.

– Спасибо, – живо откликнулся Фрике. – Что-то этим утром у меня нет аппетита. Я удовлетворюсь кусочком саго. Пуф! Эта пища покажется мне трапезой римского императора.

 

Глава XII

Осада воздушного дома. – Разбойники! – Нельзя не вспомнить воина-марафонца. – Любопытные способы туземного строительства. – Голод. – Неужели им суждено быть съеденными? – То, что находилось на конце лианы, привязанной к стреле с желтым оперением. – Фалангер, или кускус. – Двадцать пять килограммов свежего мяса. – Кто же «автор» щедрого подношения? – Признательность обездоленных. – Снова кароны-людоеды. – Фетиш папуасов. – Сначала птицы солнца, затем – птицы ночи.

– Итак, матрос, что ты обо всем этом думаешь?

– Что я хотел бы поскорее убраться отсюда.

– Звучит привлекательно. А уж как я этого хочу!

– Нам решительно не везет.

– Да уж, невезение так невезение!

– В конце концов, невезение начинает надоедать. Попасть под замок на борту «Лао-Цзы» и при этом приобрести в качестве лучшего друга лютый голод, попасть в окружение на острове Вудларк… хорошо, что еще не съели…

– Теперь мы заперты здесь, на высоте сорока пяти футов, на каком-то решетчатом настиле в две сотни квадратных метров…

– И под рукой нет ничего, что можно было бы забросить в продовольственный трюм.

– Почти как на борту парусника, застрявшего в открытом море из-за мертвого штиля, когда уже съели всех матросских кошек и крыс с камбуза. Это напоминает мне времена, когда я служил юнгой. В ту эпоху старые моряки не покидали свой пост на протяжении всего путешествия: трюмные матросы оставались в трюме, а марсовые матросы – на марсе.

– Такое просто невозможно!

– Возможно. Ты должен был узнать об этом из палубных сплетен. После двух лет плавания трюмные матросы выползали из своей дыры мертвенно-бледными, словно сырое тесто…

– А как быть с марсовыми матросами?…

– Сидели среди такелажа, как попугаи на жердочке. Спускали оттуда корзину, которую юнга наполнял едой, захваченной в камбузе.

– А сегодня ни камбуза, ни корзины…

– И у юнги живот к спине прилип, как у тех самых моряков старой закалки.

– Это не может длиться вечно.

– Слабое утешение, но тем не менее.

– Что делает враг?

– Ха! Как обычно – прячется, готовый в любую секунду нашпиговать нас стрелами с красным оперением.

Фрике невзирая на ночную темноту тихонько подошел к самому краю воздушной платформы и попытался пронзить зорким оком окрестную тьму.

– Будь осторожен, матрос. Ты знаешь, что этот решетчатый настил широк, но у него нет леерной стойки.

– Не бойся, мне это известно.

– Ничего нового, не правда ли?

– Ничего. Под деревьями черным-черно, как на дне глубокого колодца. Лунный свет просто не может преодолеть эту плотную зеленую завесу.

– Кстати, касательно наших друзей-папуасов, что там у них? Что-то их совсем не слышно.

– Они точно так же, как и мы, держатся за животы. Они расположились с другой стороны дома, уселись на корточках вокруг костра, отблески пламени которого прикрыты листьями саговой пальмы.

– Я еще раз выскажу свое мнение: это не может продолжаться вечно, и, если не найдем выхода из сложившегося положения, мы скоро начнем потихоньку есть друг друга.

– Надо же, кажется, что жаркое из райских птиц мы ели дьявольски давно. А ведь начинали именно с него.

– Ну, это было нетрудно, потому что они были очень вкусны. Как жаль, что у нас нет еще двух или трех дюжин таких птичек.

– Еще лучше добавить к ним двести кило саго. Хотя нехватка воды чувствуется много сильнее, чем можно было ожидать.

– Когда свирепствует такой голод, фатальная развязка неизбежна.

– А ты видел жадные взгляды, которые они бросают на бедного маленького Виктора?

– Тише!.. Будет лучше, если ребенок останется в неведении. Ха, пусть только осмелятся его коснуться, они получат свою порцию свинца. К счастью, у меня еще есть револьвер американца.

– И наши винтовки… опалят морду первого, кто рискнет протянуть лапу к мальчишке.

– Пьер!..

– Сынок…

– Я намереваюсь попытаться поспать. А ты тем временем не смыкай глаз. Я в равной мере опасаюсь и осаждающих, и осажденных. Когда твоя вахта закончится, ты меня разбудишь. И я буду караулить вместо тебя.

И Фрике, который уже целых три дня, как и его друзья, утолял голод лишь листьями, растянулся на циновке и закрыл глаза.

Что же произошло с того самого момента, когда папуасы, закончив охоту и освежевав убитых райских птиц, сочли своим долгом позавтракать и вернуться в озерную деревню?

Итак, жаркое дошло до готовности, охотники уселись на корточки, как они это делали всегда, даже когда рядом с ними имелись другие места для сидения, и принялись весело болтать. Их черные лица расплылись в широченных улыбках – туземцы уже предвкушали, как станут обладателями новых мачете, стеклянных бус, острых топоров и, главным образом, многочисленных оплетенных бутылей с тростниковой водкой, которую малайские дельцы дадут им в обмен на кожи птиц солнца. Просто новое издание прелестной басни «Молочница и горшок молока».

Совершенно внезапно в лесу раздался шум шагов бегущего человека. В одно мгновение каждый из присутствующих схватился за оружие. Шум усилился, можно было подумать, что сквозь чащу ломится несчастный, преследуемый хищником. Но из глубин леса появился всего один человек. Чернокожий дикарь задыхался от бега, его глаза вылезли из орбит, а тело побелело от пены. Узинак узнал члена своего племени и начал его расспрашивать. Вновь прибывший, зажимая кровоточащую рану в груди, с трудом прохрипел:

– Хунил!.. Хунил!.. (Разбойники!.. Разбойники!..)

А затем он упал, как когда-то воин-марафонец. Но, увы, он не принес новость о победе.

Эти два слова заставили всех заледенеть от ужаса. Если разбойники осадили деревню, то они не могут вернуться на берег. Следует бежать в глубь леса и самым надежным образом спрятать обильную утреннюю добычу.

Двое мужчин живо подхватили раненого, один – за руки, другой – за ноги. Еще один дикарь прихватил жаркое, после чего вся группа, сопровождаемая двумя европейцами и одним китайцем, углубилась в чащобу. После получаса сумасшедшего бега они оказались на поляне. На ее краю возвышался огромный туземный дом. Заброшенный дом. Беглецы вскарабкались наверх с ловкостью обезьян. В спешке они захватили с собой лишь несколько кокосовых орехов и пару связок бананов. Вот и все. Время поджимало, появились враги. Они также выскочили на поляну, но поздно. Охотники оказались на недосягаемом расстоянии. Им нечего было опасаться, кроме голода и нехватки воды.

В предыдущих главах мы уже описывали озерные дома на сваях, к которым практически невозможно подобраться ни с воды, ни с суши и которые превращались в надежные убежища одним движением руки. Наземные жилища папуасов также весьма любопытны и в крайнем случае могут превратиться в настоящие крепости.

Прежде всего, такие строения отличаются необыкновенной легкостью. Когда смотришь на эти дома, расположенные на высоте четырнадцать – шестнадцать метров от земли, – как вы уже могли прочесть, в сорока – пятидесяти футах, – невольно задаешься вопросом, как их не уносит малейший порыв ветра? Крепкие и массивные сваи озерных домов здесь заменены на длинные и тонкие жерди. Эти жерди перекрещиваются и в этих местах соединяются лианами, образуя надежный каркас. Тот, кто видел железные дороги и вызывающие головокружение деревянные виадуки, построенные американцами, для того чтобы поезда могли преодолевать глубокие овраги и расщелины, может представить себе, как выглядит наземный папуасский дом. Конечно, никто не объяснял несчастным дикарям принцип сложения сил, до которого они дошли эмпирическим путем и которым весьма умело пользуются. Первый половой настил формируется из центральных прожилок листа саговой пальмы, располагается приблизительно в десяти метрах от земли, и удерживают его все те же жерди, придающие надежность всему зданию. Пол как таковой поднят еще на пять-шесть метров. Он образует просторную платформу, нависающую над всеми опорами. В центре платформы стоит сам дом.

Способ, с помощью которого папуасы попадают в свое жилище, напоминающее скорее логово хищников, элементарен, но он нисколько не подходит для первого встречного. С большой платформы, почти напротив двери в хижину, спускаются, словно марсовые бакштаги на палубе судна, полдюжины очень тонких и очень гладких жердей, расположенных приблизительно под углом в 65 градусов. Эти жерди заканчиваются в шести метрах над землей у «лестничной площадки», до которой можно добраться по другим жердям, на сей раз вертикальным. Мы и дальше будем называть эти жерди «бакштагами», потому что папуасские лестницы лишены не только нормальных ступеней, но и выбленок, и морской словарь в данном случае как нельзя более уместен. Таким образом, чтобы попасть в дом, необходимо уметь лазать по марсовым канатам, зажимая их между ног и поднимаясь лишь на руках. Подобный способ подъема – забавная игра и для взрослых, и для маленьких папуасов, которые приучаются к нему с младых ногтей. Пусть читатель не удивляется той ловкости и легкости, с которой даже крошечный карапуз карабкается к дому. Разве мы удивляемся ребятишкам четырех лет из Ланд, которые уже отлично держатся на огромных ходулях, или их одногодкам, малышам-гаучо, несущимся верхом во весь опор по аргентинским пампасам! Ведь все эти навыки они приобретают прямо с рождения и потому способны на подобные «подвиги»; как отлично сказал баснописец:

Итак, попасть в воздушное жилище папуасов можно лишь одним способом и лишь в одну «дверь». Враги лишены возможности вскарабкаться наверх по жердям, служащим опорами платформы. Они просто стукнутся головой о внешнюю часть настила, который, как мы уже упоминали, со всех сторон нависает над несущей конструкцией.

Но, возразит искушенный читатель, враг, ведущий осаду, всегда найдет способ поджечь дом, если защитники не дают в него забраться. На это мы ответим, что папуасы ведут войну исключительно для того, чтобы съесть пленных или отрезать им головы. Что же они станут делать с обугленными трупами, чьи тела и кости не будут пригодны ни для пира, ни для украшения жилища?

Подрубить опоры? Но осажденные тоже вооружены, и если вспомнить, сколь метко они поражали райских птиц, то можно понять, что человек станет для них отличной мишенью.

Как сообщил раненый, разбойники увидели, что озерный дом защищен черепами, и не рискнули приблизиться к нему. Но они вполне справедливо решили, что отлучившиеся владельцы водяного жилища могут стать легкой добычей и тут же двинулись по следам охотников.

Вот почему европейцы и папуасы, пока ставшие добычей лишь страха и голода, сетовали на судьбу в пятнадцати метрах над землей.

Фрике, терзаемый голодом, проснулся раньше, чем закончилась вахта Пьера. «Кто спит, тот обедает», – гласит пословица. Увы, призрачная пища нашего друга в результате оказалась не слишком-то сытной. Молодой человек потянулся, зевнул – в последние дни зевота стала единственной гимнастикой для его челюстей – и задумался. Он снова как наяву видел кампонг в Суматре, подготовленный к прибытию кули, зарезанных на коралловом рифе. Его друг, месье Андре, ждет, надеется. Обычно живое, бледное лицо Фрике стало угрюмым. Затем его богатое воображение, подстегнутое вынужденным постом, нарисовало портрет насмешливого и добродушного доктора Ламперрьера, а в его ушах, невзирая на постоянный шум, порожденный лихорадкой, раздалась цветистая речь этого превосходнейшего человека. Затем меж этих двух родных лиц появилось свеженькое личико мисс Маг, юной подруги парижанина, потом круглая голова его дорогого чернокожего малыша Мажесте…

Негромкий, но достаточно сильный удар в пол заставил Фрике вздрогнуть.

– Так-так! – прошептал бравый француз. – Кажется, наши враги готовят нам сюрприз. Ну, что же, немного подождем.

На всякий случай молодой человек осмотрел револьвер и убедился в том, что его оружие в прекрасном состоянии. Напрасная предосторожность – шум больше не повторился. В течение часа парижанин продолжал грезить о своем, рассеянно глядя на мерцание звезд, пока в конце концов первые солнечные лучи не окрасили горизонт алым цветом.

В ту же минуту проснулся Пьер. Старая морская привычка – просыпаться ровно к утренней вахте.

– Итак, ты уже занял наблюдательный пункт, матрос. Что нового? – поинтересовался бретонец.

– Увы, ничего! Все, как и прежде.

Мастер-канонир бросил быстрый взгляд в сторону земли. От неожиданности у него вырвался крик.

– Ничего! И это ты называешь «ничего»?!

– Но что случилось? – Фрике подобрался к краю платформы. – Ах, черт возьми! Какой необычный сюрприз!

Картина, открывшаяся глазам парижанина, действительно, заслуживала подобного восклицания.

На земле лежали четыре или пять туш четвероногих животных с белесой шкурой, покрытой пятнами крови. Так близко положить их могла только рука друга. Все эти тушки были прочно связаны ротанговой лианой, которая тянулась к платформе и каким-то чудодейственным образом удерживалась с ее обратной стороны.

Друзьям лишь оставалось протянуть руку и схватить лиану, чтобы стать счастливыми обладателями двадцати пятя килограммов свежего мяса.

– Будьте благословенны, – закричал Фрике комично напыщенным тоном, – загадочные существа (или существо), которые из жалости снизошли к страданиям наших голодных желудков и совершенно бесплатно поставили нам эту груду дичи!

– Но, я думаю, – прервал излияния товарища Пьер, – что это и есть та самая продовольственная корзина. Ну ты помнишь, я вчера тебе рассказывал о ней, о том, как юнга кормил матросов, сидящих на грот-марсе, он еще бегал за продуктами на камбуз.

– С той только разницей, что нашла-то нас эта корзина в самых джунглях. И хотя я не понимаю, как такое могло случиться, полагаю, что скоро найду разгадку.

Парижанин растянулся на полу платформы и попытался понять, как держится эта ниспосланная Богом лиана. Оказалось, лиана крепилась с помощью длинной и прочной стрелы, костяной наконечник которой глубоко застрял в одной из листовых прожилок саговой пальмы. Отличало стрелу яркое, желтое оперение.

И тут молодой человек вспомнил о том негромком звуке, что заинтриговал его часом ранее. Теперь он не сомневался, что это был звук стрелы, вонзившейся в пол воздушного жилища. Фрике протянул руку, считая своим долгом втащить столь необходимый провиант, когда прямо у его уха раздался тихий свист. Стрела, пущенная из недр густой листвы, вонзилась в стену всего в десяти сантиметрах выше головы Фрике. Тростниковое древко стрелы еще подрагивало, когда раздался выстрел, а за ним – крик боли.

Пьер ле Галль, сжимавший в руке дымящееся ружье, ответил врагам ударом на удар.

– Ну вот, я тебя и задел, черномазая образина! Если вам недостаточно, океанийские бедуины, не забудьте сообщить об этом. У меня найдутся еще и порох, и пули. Подобная тактика называется прикрытием маневра.

«Маневр» Фрике, поддержанный «артиллерийским залпом» Пьера, прошел без сучка и задоринки, и вот пять великолепных «фалангеров», которых аборигены называют «кускусами», появились на платформе, к великому изумлению папуасов.

– Держите, благородный Узинак, – сказал Фрике сияющему вождю племени, – это поможет вам утолить голод. Этот подарок неизвестных друзей, которые хотят, чтобы мы позавтракали. Постарайтесь освежевать самым тщательным образом превосходных четвероногих животных, и как можно быстрее, потому что в нашем доме все очень хотят есть.

На сей раз Узинак не нуждался в переводе. Пантомима Фрике была столь выразительна, а дичь столь привлекательна, что папуасы, не дожидаясь приготовлений, предшествующих любой трапезе, устремились к фалангерам, отрезали от них куски и сожрали мясо сырым. Парижанин едва успел отложить одну тушку для себя и своих двух товарищей.

– Любопытная зверушка, – сказал Пьер, пока Фрике быстро сдирал с тушки белесый очень густой и пушистый мех, покрытый коричневыми пятнами.

– Пока ты видел лишь ее длинный хвост, приспособленный к цеплянию, круглую голову, напоминающую голову кошки, и огромные грустные глаза. Но теперь взгляни на большой карман у нее на животе, в нем она носит детенышей.

– Знакомо, сынок, знакомо. Я уже об этом слышал. И если прежде я никогда не видел вблизи подобное животное, то сегодня с восторгом сведу более тесное знакомство с этой зверушкой «с портфелем». Надо же, по крайней мере, три килограмма живого мяса. Есть чем полакомиться. Его следует поскорее поджарить, а то наши друзья уже проглотили свою порцию, и мне кажется, нам следует поместить в безопасное место нашу часть добычи, если мы не хотим помахать ей ручкой.

Вопреки обыкновению, Фрике, резавший на куски сумчатого зверя, оставался задумчивым.

– Ты случайно говорить не разучился? – поинтересовался моряк.

– Я точно не разучился думать. Что будет с нами, когда мы съедим этот завтрак, который поможет нам восстановить силы? Ситуация от этого не изменится, а наши поставщики вряд ли смогут возобновить свою деятельность.

– Ты, как всегда, прав, но что ты предлагаешь? Кстати, ты догадался, кого мы должны благодарить за нежданную посылку?

– Посмотри на стрелу. Ты видел хотя бы одного папуаса, который пользовался бы стрелами с костяными наконечниками и желтым оперением?

– Нет, папуаса не видел, зато такие стрелы были у любителей человеческого мяса, которым мы спасли жизнь.

– Кароны-людоеды, не так ли? Именно о них я подумал, когда узнал стрелы.

– Так-так! Эти бедняги. Лицом-то они не вышли; туземцы относятся к ним, как бретонские крестьяне к волкам. А оказывается, у некоторых из них рядом с ненасытным желудком бьется благородное сердце! Знаешь ли, сынок, конечно, до последнего времени мы встречали немало негодяев, но на нашем пути попадалось и множество хороших людей.

– И это прекрасно. Судя по тому, как складываются наши дела, нельзя не задаться вопросом, что бы с нами стало, если бы мы не встретили Виктора и этих двух чертяг, которые оказались столь благодарными и не забыли о нашей вежливости. Отсюда мораль, Пьер, – добрые чувства чаще можно встретить у тех, кто обижен судьбой.

– В любом случае, спасибо тем добрым людям, которые продлили наше бренное существование еще на два дня. Сорок восемь часов на то, чтобы что-нибудь придумать, немало для людей нашей закалки. И вообще, кто знает? Возможно, за это время все изменится.

Парижанин не ошибся. Наступила ночь, и в тот же час, что и накануне, вновь раздался негромкий шум, возвещающий о прилете стрелы. Теперь Фрике не сомневался, что породило тот звук, который так заинтриговал его прошлой ночью. Пьер, который на сей раз нес вахту вместе с другом, тоже услышал этот шум.

– Новая «посылка», матрос, – прошептал он. – У меня хорошее предчувствие, уж сам и не знаю почему.

Слабый стон, раздавшийся снизу, унесся в ночную тьму и смешался с бесконечным шелестом леса. Оба друга ждали прихода дня с заметным беспокойством, которое нетрудно понять. Приглушенные стоны слышались через равные интервалы, они не усиливались, но и не стихали. Наконец, после долгих часов, наполненных тревогой, показался край солнца. Пьер и Фрике, уже растянувшиеся на платформе, одновременно испустили крик удивления и разочарования.

К одному из концов лианы, игравшей роль веревки, как и накануне, была привязана стрела, на втором конце болталась черная птица размером с голубя. Несчастное пернатое существо испускало жалобный свист и в отчаянии трепетало, как майский жук, привязанный к нити безжалостной рукой ребенка.

– Если это все, что наши храбрые поставщики прислали нам на весь день, то мы можем не опасаться несварения, – сообщил Пьер с комическим смирением.

– У них явно был какой-то план, – ответил Фрике. – Для начала я подниму эту птицу на настил. Возможно, Узинак поможет найти ключ к этому пернатому ребусу.

Промолвив это, молодой человек принялся тянуть за веревку, созданную самой природой и теперь раскачивающуюся от резких рывков бедной птицы.

– Будь осторожен, матрос. Сам знаешь: следует опасаться стрел, летящих из лесных зарослей. Подожди, пока я подготовлю ружье.

Бесполезная предосторожность. Папуасы, окопавшиеся где-то неподалеку, не стали повторять преступное покушение, и Фрике без затруднений выполнил свою миссию.

И, о чудо! Едва молодой человек схватил бьющуюся птицу, которая оказалась не кем иным, как черным, словно ворон, какаду, тут же все папуасы Узинака и Узинак собственной персоной внезапно впали в сумасшествие. Они начали прыгать, размахивать руками, рвать на себе волосы, затем бросили оружие и принялись кататься у ног парижанина, плача и стеная.

Какаду по-прежнему издавал звуки, похожие на стон. Его чудовищный клюв, выделяющийся на фоне ярко-алых щек, открывался, словно клещи, выставляя на обозрение большой черный язык, свернутый в трубочку.

– У меня создается впечатление, – смеясь, сказал Пьер, – что сейчас ты держишь в руках, как бы это сказать, самого Бога этих мест.

Моряк нисколько не преувеличивал, коленопреклоненные дикари выглядели все более неистовыми. Наконец Узинак, который уже не мог сдерживаться, храбро схватился за жердь, связывающую хижину с землей, и скользнул вниз. За ним бросились остальные воины.

Спустившись, вождь племени жестом пригласил парижанина следовать тем же путем и не забыть прихватить птицу, с которой надо было обращаться самым вежливым образом. Фрике не нуждался в повторном приглашении. Он пропустил вперед Виктора, потом Пьера, а сам спустился последний, как капитан, покидающий судно.

Попугай, все еще привязанный к лиане, счел, что ствол ружья Фрике прекрасно заменит ему насест. И вот молодой человек шествовал с ружьем на плече, на котором, словно ручной, восседал какаду, вцепившийся загнутыми когтями в оружие. Папуасы окружили парижанина с его драгоценной ношей, образовав своеобразный почетный караул, и вся эта процессия удалилась в лес, не обращая ни малейшего внимания на врагов, которые вроде бы как перестали существовать.

Заинтригованный Фрике попытался узнать у Узинака, что происходит. Смелый вождь, не поднимая глаз, словно он не мог выдержать взгляда священной птицы, ответил:

– Они ушли. Они не осмелились атаковать тех, кому покровительствует птица ночи.

 

Глава XIII

Они снова становятся потерпевшими кораблекрушение. – Некоторые обитатели каменного леса. – Письмо Фрике. – Ужасная буря. – Огни каннибалов кораллового моря. – Что означал крик: «Кооо!.. Мооо!.. Хооо!.. Хэээ!..». – Табу! – Благотворное влияние протокола, касающегося каннибализма, весьма кстати составленного неким жандармом. – После трехлетней отлучки. – Совершенно голые туземцы, при этом «наряженные» во французских жандармов. – Канонизированный Барбантон. – Остров Буби и почтовое отделение. – Убежище для потерпевших кораблекрушение.

Прошел месяц с того самого дня, когда двое французов, переживших кораблекрушение, а также их друзья-дикари самым чудесным образом выпутались из безвыходной ситуации. Следует заметить, что после отплытия из Макао приключения не обходили европейцев стороной, особенно если припомнить все странные или ужасающие происшествия, героями которых они стали. Но в данный момент казалось, что злая фея, преследовавшая их, с беспощадной жестокостью строившая им на каждом шагу козни, с которыми друзья справлялись лишь благодаря своему мужеству, силе и отваге, потеряла их след.

Быть может, они наконец утомили судьбу? Ведь, как шутил Фрике, невезению тоже порой требуется отдых.

Наш друг-парижанин сегодня находился в приподнятом настроении и был преисполнен оптимизма, хотя казалось, что ничто в сложившейся ситуации не подтверждало столь смелое утверждение. Но, так как в жизни все взаимосвязано, возможно, события последних тридцати дней были таковыми, что положение, в котором сейчас находились друзья, можно было назвать нежданным счастьем.

Нет больше никаких папуасов. Фрике, Пьер ле Галль и юный Виктор оказались в полном одиночестве на небольшом островке, затерянном в самом сердце Океана. Со всех сторон ярятся волны, они разбиваются о нагромождение острых зубцов подводных камней, о верхушки скал и рифов, словно одеялом окутанных хлопьями белой пены. Вновь, насколько хватает глаз, тянутся барьерные рифы и атоллы с обязательной бахромой из пальм, которыми изобилуют эти края, а дальше – море, море и еще раз море, усеянное коралловыми островами. Стремительное подводное течение замедляет свой бег среди этого лабиринта, построенного микроскопическими тружениками, и взбешенный Океан, ставший пленником столь малых частиц, рычит и бросается в безуспешную атаку на каменный лес.

Тысячи морских птиц, сбиваясь в шумные стаи, парят над волнами, нарезают круги, а затем стремительно падают в воду и вновь взмывают ввысь, унося в клювах пойманную рыбу. Над обломками мертвых белых кораллов пылает беспощадное солнце, а его прямые лучи несут жизнь мириадам растений, превратившим в свое царство подводные поляны. Литофиты с бесчисленными плавно колышущимися щупальцами, усыпанные звездами астреи, флюстры, напоминающие кружева тончайшей выделки, тисифоны, чьи тонкие стебли венчают прелестные перламутровые шелковистые купола, пеннатулярии и виргулярии, трепещущие, будто перья райских птиц, дендрофилы, почки которых напоминают о деревьях Иуды, огромные, светящиеся, отливающие всеми оттенками радуги – фиолетовыми, зелеными, красными, оранжевыми или карминными, – веерообразные горгоны, мадрепоры, или «колесницы Нептуна», и меандрины мозговидные с длинными веточками, элегантные миллепоры, или «лосиные рога», с ветвящимися отростками, первобытные глазчата, поражающие молочной белизной, пурпурная актиния, испускающая едкий сок, молуккские изиды, которые туземцы употребляют как лекарство от всех болезней, органчики, которые также называют «морскими органами» за их пурпурные трубки, расположенные симметрично, словно трубы одноименного музыкального инструмента, альционарии, морские лилии, голотурии, или морские кубышки, морские ежи, стебельчатые лилии ризокринусы, астерофоны и т. д., – одним словом, самые восхитительные представители вида полипов и иглокожих растут и множатся, обласканные тропическим светилом, в то время как целая орда веселых рыбок играет в теплой воде, прозрачной, как хрусталь.

Наши трое друзей привыкли и даже пресытились этим спектаклем и потому не обращали никакого внимания на столь блистательное «общество», при виде которого лишились бы чувств наименее впечатлительные натуралисты. Весьма небольшое убежище Фрике, Пьера и Виктора располагалось на высоте десять – двенадцать метров над уровнем моря, – таким образом, путешественники были защищены от высоких волн, гонимых с морских просторов штормовым восточным ветром. Впрочем, их безопасности ничего не грозило, потому что под белым как снег плато, составляющим верхнюю часть кораллового рифа, тянулись темные каверны, способные сдержать даже самые жестокие удары океана.

Виктор занимался весьма прозаическим делом – приготовлением обеда. Он сидел на корточках перед костром, разложенным на самом солнцепеке, и внимательно следил за большим медным луженым чайником, из носика которого, посвистывая, вырывались клубы пара; точно такие же клубы помогли Джеймсу Уатту совершить его гениальное открытие. Маленький китаец, нечувствительный, словно саламандра, к изнуряющему зною солнца и костра, поднялся, на минуту куда-то исчез, а затем вернулся с тремя чашками и заварочным чайничком, в который он плеснул несколько капель кипящей воды.

Пьер ле Галль, растянувшись на спине перед входом в пещеру, курил трубку, с которой никогда не расставался. Рядом с ним на массивном обломке скалы примостился парижанин, перед которым лежали многочисленные листы бумаги, исписанные мелким почерком. Фрике быстро окунал перо, настоящее стальное перо, в широкую чернильницу – чернила испарялись в одно мгновение! – и стремительно водил им по бумаге, втягивая с видом истинного сибарита – заядлые курильщики хорошо его поймут – голубоватый дымок превосходной сигары.

В какой-то момент молодой человек отвлекся от своего занятия и окликнул жителя Поднебесной.

– Виктор, чай готов?

– Сесяс, Флике. Сесяс…

– А рагу из говядины с луком? – спросил Пьер, раздувая ноздри.

– Валится.

– Ах!.. Сейчас мы как следует перекусим.

– Сесяс…

Чай, сигары, говядина, лук!.. Что за неожиданный переворот произошел в быту наших друзей? Каким феноменальным образом люди, пережившие кораблекрушение, еще не так давно ограничивающиеся рационом папуасов, то есть исключительно саго, оказались в подобном месте и сейчас готовились оказать честь «цивилизованному» обеду? Откуда у Фрике чернила, перья и бумага? Ведь мы оставили его на дороге, которая вела в озерную деревню, несущим лишь свое оружие и черного какаду!

Потерпите еще немного – и вполне закономерное любопытство читателя будет полностью удовлетворено.

Первая часть обеда прошла в тишине. Трое Робинзонов – а мы с полным правом можем так называть людей, проживающих на пустынном острове, какие бы запасы на нем ни находились, – отведали «рагу», которое действительно отличалось отменным вкусом. Молчание было нарушено лишь тогда, когда славно отобедавший Пьер проглотил последнюю каплю душистого напитка, в который матрос предварительно плеснул разумную дозу превосходного рома.

– Ну, ладно, матрос, что нового в судовом журнале?

– Ничего, чего бы ты не знал так же хорошо, как и я. Я закончил описание наших приключений, начавшихся после того как мы простились с обитателями Новой Гвинеи. Все, что произошло до сегодняшнего дня. Мне остается положить письмо в конверт и отнести его на почту.

– По крайней мере, почтовое отделение не так далеко.

– Увы! Недалеко, – с легкой грустью согласился молодой человек. – Но когда прибудет курьер, который доставит мое послание адресату?

– Терпение, сынок! Терпение! Мы выпутывались и не из таких передряг и надеюсь, что все неприятности остались позади.

– Кто знает?

– Хорошо, послушай! Ты пребываешь в дурном расположении духа. Однако тебя замучила не обычная меланхолия.

– Я просто скучаю.

– Ты полагаешь, я развлекаюсь?

– Увы, болезнь одного человека не может излечить заболевание другого! Я отлично понимаю, что тебе тоже несладко, хотя мы и катаемся здесь как сыр в масле.

– У меня есть идея. А ну-ка почитай мне вслух твой судовой журнал. Глядишь, и скоротаем время.

– Я не прошу большего, но боюсь, что тебя это не слишком заинтересует.

– Ну-ну! Что за глупости! Ты рассказчик хоть куда, порой я задаюсь вопросом, где ты научился так складно излагать мысли. Немногие сумеют так «бросать лаг», сидя на палубе во время ночной вахты у орудия, как ты. Если бы ты вдруг оказался на крейсере второго ряда и если бы постарался, то заткнул бы за пояс всех баковых весельчаков.

Лицо парижанина посветлело, он улыбнулся, собрал разбросанные листы бумаги, быстро сложил их по порядку, зажег очередную сигару, уселся на землю и приступил к чтению.

«Мой старый товарищ!

После моего последнего письма, написанного еще в Суматре, неудачи преследуют нас…».

– Разве можно так говорить, – прервал друга возмущенный Пьер ле Галль. – Сейчас у нас все хорошо как никогда.

– Если ты будешь перебивать меня с первых строк письма, я никогда не доберусь до конца. Речь идет не о нашем нынешнем положении, а о событиях двухмесячной давности.

– Что правда, то правда, – согласился сконфуженный Пьер. – Я трещу как попугай и говорю глупости. Достаточно. Я завяжу свой несносный язык двойным морским узлом, чтобы не болтал лишнего. Полный вперед!

Фрике продолжил чтение:

«…и если так будет продолжаться, нам грозят, мне и Пьеру, приключения не менее удивительные, чем те, во время которых я имел счастье познакомиться с Вами.

Виктор Гюйон по прозвищу Фрике.

Судите сами.

Как Вы знаете, мы отбыли из Суматры в Макао искать для нашей колонии китайских кули: если так можно выразиться, негров с желтой кожей. Я припоминаю, что написал вам об этом в Париж непосредственно перед нашим отплытием. Дела шли отлично, как вдруг один американец, большой плут, перевозивший наших людей, неожиданно решил, что такая партия работников не помешает ему самому. Нисколько не смущаясь, этот негодяй посадил нас в оковы и, чтобы заручиться нашим согласием на продажу кули, стал морить нас голодом.

Я даже сейчас отчетливо вижу, как Вы яростно подкручиваете усы, затем изо всей силы ударяете кулаком по столу и грозно ворчите, глядя на свою большую саблю: “Гром и молния! Если бы я мог быть там!”

Ничего бы не изменилось, дружище.

Вас бы спеленали точно так же, как и нас, нанеся непоправимый урон Вашему авторитету и Вашему несомненному величию. Но все это пустяки. Я спешу перейти к следующей части своего рассказа и поведать Вам о кораблекрушении, результаты которого могли бы оказаться для нас весьма плачевными, особенно если учесть, что мы были заперты на нижней палубе, а судно дало течь. Но как бы то ни было, в конечном итоге мы оказались на острове, населенном каннибалами, и наши триста китайцев были съедены. Я думаю, Вы не сомневаетесь в том, что мы сделали все возможное, чтобы их спасти. Как Вы уже могли заметить, в моей жизни постоянно присутствует угроза быть нанизанным на вертел, но до настоящего времени мне везло и я избегал подобной участи. Итак, нам удалось покинуть это проклятое место, позаимствовав пирогу у дикарей. Затем мы преодолели сотню лье в этой ореховой скорлупе и высадились в Новой Гвинее, на большом острове, о котором Вы, несомненно, знаете и жители которого так же любят человеческое мясо, как и Ваши бывшие недруги, канаки из Новой Каледонии.

Ничего не изменилось. И мужчины, и женщины – все людоеды. Но как бы там ни было, мы вернулись из этой вынужденной экспедиции после того, как некоторое время прожили в домах, торчащих на сваях прямо в центре озера. Мы спали под гирляндами из человеческих черепов, которые, стукаясь друг о друга, издавали неприятный клацающий звук – подобный звук издают сталкивающиеся пустые калебасы. Что поделаешь, таковы обычаи этой страны. После того как мы приготовили хлеб из саго, спасли двух черномазых дикарей, которых собирались съесть аборигены, поохотились на райских птиц, выдержали осаду среди девственного леса, мы решили, что пора выбираться из этого гостеприимного местечка. Это мы и сделали после череды происшествий, которые, на мой взгляд, просто не достойны Вашего внимания, чтобы их описывать. Я спешу перейти к ошеломляющим событиям, завершившим цепочку наших злоключений, с которыми Вы напрямую связаны, хотя Вы по-прежнему, во всяком случае, мне хотелось бы в это верить, находитесь в Вашем доме на улице Лафайетт.

Меж тем, как сказал бы Пьер ле Галль, мы распрощались с нашим новым другом Узинаком, достойным папуасом, который успел к нам привязаться, и взяли курс на Торресов пролив.

Плыли мы на туземной пироге. Продовольствия должно было хватить с избытком на всех троих. Надо же! Я забыл сказать Вам, что в пути мы укомплектовали личный состав маленьким китайцем, которого чуть не зарезали людоеды. Это храбрый и добрый человечек, и я полагаю, что Мажесте окажет ему по-настоящему ласковый прием. Но я продолжу. Плавание обещало быть превосходным. Четыре дня пролетели безо всяких происшествий, и все благодаря тем предосторожностям, что предпринимал командир лодки, наш друг Пьер, делая остановку каждый вечер. Прошла уже половина пятого дня, когда внезапно появились первые предвестники шторма. Мы находились в открытом море. Никакой возможности пристать к берегу; нам оставалось только бежать, тем более что бриз гнал нас прочь от земли. Пьер убрал мачту, после чего мы втроем прикрепили парус, сотканный из волокон саговой пальмы, к краям пироги, так что у нас получилось надежное укрытие, такое же непроницаемое, как на каяках эскимосов. В этой “крыше” мы проделали три отверстия, в которые отлично пролезали наши тела до пояса, и стали ждать ураган.

Черт побери! Ждать нам пришлось недолго. Сильный бриз, дующий последние полчаса, превратился в штормовой ветер. Небо стало черным как смола. Наша ореховая скорлупка, подхваченная вихрем, понеслась вперед, как заправский скорый поезд. В дело вступил гром, со всех сторон засверкали молнии, короче, мы оглохли и ослепли, как будто бы нас засунули в жерло стотонной пушки. Пирога вела себя самым примерным образом, и все благодаря легкости. Она держалась на поверхности моря, словно пробка, а поскольку мы закрыли ее непромокаемым, как брезент, парусом, в нее не попало ни капли воды.

Никто не знал, куда нас несет ураган. И по вполне понятным обстоятельствам мы не могли перекинуться даже словом. Если мы не слишком боялись ярости ветра и волн, то этого нельзя сказать о вероятности встречи с рифами. Просто чудо какое-то, что мы не превратились в кашу. Короче, буря длилась двое суток. В течение двух нескончаемых дней и двух смертельно опасных ночей дождь, ветер, гроза, град не стихали ни на секунду. Хорошо, что нам удавалось подкрепиться кусочком саго, которое мы с немыслимым трудом доставали из-под ткани. Мы держали саговый хлеб под дождем, пока он не превращался в мягкую массу, чтобы хоть как-нибудь обмануть снедающую нас жажду. Между тем пирога поднималась, опускалась, вертелась, опрокидывалась, словно неисправные русские качели, и я уверяю Вас, что Ваш бедный желудок, столь подверженный морской болезни, выворачивался бы наизнанку, как перчатка, не менее пятидесяти раз за час.

Излишне рассказывать Вам, что мы были измотаны, разбиты и почти задохнулись из-за постоянных погружений под воду. Но в этом мире все когда-нибудь заканчивается, даже страдания. Смоляная корка, закрывавшая небо, пошла трещинами. Молнии сверкали все реже и реже, гром гремел лишь изредка, ветер понемногу стихал. На небосклоне появились звезды. Но, черт возьми, где же мы очутились? Пройденное нами расстояние должно было быть огромным, и мы никак не могли сориентироваться.

Между двумя шквалами я услышал голос Пьера:

– Матрос! Впереди огонь!

Я с трудом разлепил глаза, но так как именно в этот момент мы резко нырнули в глубочайшую впадину, образовавшуюся между двумя волнами, я ничего не увидел. Пирога вновь, словно стрела, взлетела вверх. Я опять приоткрыл веки, распухшие от постоянного контакта с морской водой, и увидел не один, а сразу десять огней, пронзавших горизонт красноватыми отблесками.

– Вот дьявол! – сказал я сам себе. – Берег близко, течение и ветер гонят нас прямо на него. Что бы мы сейчас ни предприняли, нас все равно разобьет в лепешку.

Почему бы не признаться Вам, что я почувствовал, как лицо мое покрывается испариной, а сердце начинает биться все сильнее и сильнее. Я повернулся к Пьеру, сидящему прямо за мной. Увидел мельком его черный силуэт и услышал тяжелое дыхание, как если бы мой друг напрягал в едином усилии все мышцы тела.

– Что ты делаешь? – прокричал я ему.

– Пытаюсь повернуть с помощью кормового весла.

Напрасное усилие. Послышался сухой треск. Весло переломилось надвое. Мы оказались во власти стихии. Столкновение с берегом стало вопросом минут и даже секунд. Я достаточно отчетливо различал характерное рычание волн, разбивающихся о камни. Я слишком хорошо знаю этот шум, чтобы тотчас не узнать его.

Времени у меня осталось лишь на то, чтобы протянуть руку Пьеру, который с силой ответил на мое рукопожатие. Затем нас подхватила гигантская волна. На доли мгновения мы застыли на вершине пенного завитка, напоминающего разбитый пролет моста, под которым владычествует лишь пустота. Я ощутил, как внезапно пирога отделяется от толщи воды. Равновесие было нарушено. Я почувствовал, что падаю. Удар невероятной силы сотряс все мое естество, и я потерял сознание. Как видите, старина, можно сносить удары, словно лист железа, можно жариться под солнцами всех континентов, можно тонуть во всех соленых водах, но все равно наступает момент, когда только и остается что прошептать: “Мой милый друг…” – и лишиться чувств, как маленькая восьмилетняя девочка, у которой вырывают зуб.

Именно это и приключилось с нами тремя. По логике вещей, нас должно было размазать, как мармелад по хлебу. Но наша счастливая звезда еще не закатилась. Шторм, столь грубо швырнувший нас на берег, взял на себя труд приготовить для нас мягкое ложе из морских водорослей, вырванных из глубин Океана. Мы рухнули на этот упругий “матрас”, который, несомненно, смягчил силу жесточайшего удара. Я не могу сказать, сколько длился мой вынужденный сон. Но, вероятно, долго, потому что, когда я пробудился с изумлением человека, обнаружившего, что он, оказывается, еще находится на этом свете, солнце уже вставало.

В руке у меня по-прежнему был зажат нож, который я машинально вытащил в последний момент, чтобы вспороть парус, мешающий движениям. По всей видимости, мне это удалось, так как в данную минуту я был свободен от любых пут и валялся на подстилке из морских растений. Естественно, прежде всего я занялся моими товарищами. Где-то у меня за спиной раздался чудовищный чих. Я повернулся и заметил два грубых башмака, торчащих из кучи водорослей. И эти башмаки были надеты на пару ног. Раскидать кучу морской травы оказалось секундным делом. Чихание возобновилось, оно стало громче и раскатистее, свидетельствуя о том, что органы, ответственные за сей физиологический акт, пребывают в отличном состоянии. Башмаки пошевелились, ноги согнулись, и появился Пьер ле Галль – лицо обалдевшее, борода в тине, как у морского бога.

– Матрос, сынок! – сказал мне взволнованный Пьер. – Это ты! С тобой ничего не случилось, не правда ли?

– Я разбит, но не на кусочки.

– А малыш? Где Виктор? – встревоженно поинтересовался мой друг.

– Кооо!.. Мооо!.. Хооо!.. Хэээ!..

Ай-ай-ай! Этот клич я отлично знал и полагаю, что и Вы его тоже помните. Это условный сигнал к сбору, используемый австралийцами-дикарями. Мы снова оказались в самом сердце страны любителей человечины. Действительно, странная какая-то у меня судьба, я Вам это уже говорил, все время меня заносит к людоедам. Нет на земле такой кухни, обустроенной на свежем воздухе, где человек готовит себе подобного, и чтобы я не оказался в двух шагах от котла. В конце концов, это становится однообразным – я требую смены декораций!

Мы не имели никакой возможности оказать дикарям достойное сопротивление, ведь все наше оружие вслед за провизией отправилось на дно морское. Но, с другой стороны, не должны же мы были подставить шеи, как бараны на бойне? Никогда в жизни! Следовало уносить ноги, причем поживее. А для этого необходимо вспомнить принципы французского бокса и успешно применить их на практике, чередуя сильные пинки ногами с крепкими ударами кулаков. Тем более, что во время драки мы сможем подобрать заурядную дубину или примитивный каменный топор.

К счастью, именно в этот миг из кучи водорослей выбрался наш маленький китаец, столь же невредимый, как и мы сами, и готовый ретироваться в любую секунду. Крики приближались; по правде говоря, кричащих людей было не слишком много, но вопили они столь неистово и громко, что не уступали лучшим мировым виртуозам вокала. Местность, на которой мы находились, была слишком открытой и совсем не подходила для обороны. Поэтому мы решили отступить к огромному голубому эвкалипту, чей могучий ствол помешал бы врагам окружить нас. Сказано – сделано. Раз и два! И вот мы уже стоим спиной к дереву. Самое время. Подоспели австралийцы, первая атакующая группа состояла приблизительно из дюжины индивидов. Они нас заметили. Мы собирались предвосхитить нападение и наброситься на них, когда – о чудо! – один из туземцев, наиболее высокий мужчина, движущийся во главе отряда, увидев нас, остановился, положил на землю копья и бумеранг, простер руки и начал петь.

Подозревая какой-то подвох, мы по-прежнему намеревались обороняться. Совершенно ненужная мера предосторожности. Товарищи туземца также побросали все свое оружие, тоже протянули к нам руки и пошли рядом с чернокожим верзилой, распевая песни и подпрыгивая.

Как Вы понимаете, мы были настолько же изумлены, насколько счастливы. Но мое изумление достигло апогея, когда я разобрал те три слога, что бесконечно повторяли туземцы, те три слога, что они произносили с искренним благоговением:

– Ба-ба-тон!.. О!.. О!.. Ба-ба-тон!.. А!.. А!.. Табу!.. Табу!..

При слове “табу” аборигены пали перед нами ниц, словно перед идолами, и больше не осмелились подняться. Теперь они передвигались лишь на коленях. Пьер изо всей силы ущипнул себя за руку, дабы удостовериться, что это не сон. Что касается меня, то я из последних сил сдерживал неистовый смех, который мог бы подорвать мой “божественный авторитет”. Вождь чернокожих уже оказался у моих ног. Внезапно он вскочил, сжал меня в объятиях и принялся яростно тереться своим носом о мой нос, затем он вновь меня обнял, снова принялся тереться носом, чуть не сдирая мою многострадальную кожу. Полузадушенные Пьер и Виктор, которых чествовали с тем же жаром, ничего не понимая, принимали участие в этом странном ритуале австралийской вежливости.

Снова послышались крики, среди которых можно было явственно различить слова “Ба-ба-тон… Табу”. Внезапно меня осенило, и смех, который до сих пор удавалось сдерживать, с неистовой силой вырвался из моей груди. Право слово, с Вами случилось бы то же самое, если бы Вы узрели их татуировки. Подобное мастерство делает честь туземным художникам. Я опишу вам “наряд” вождя. Черные, словно эбеновое дерево, ноги “обуты” в нарисованные кожаные сапоги. На бедрах намотана тряпка темно-синего цвета, которая уложена таким образом, что напоминает брюки, заправленные в сапоги. Спина, грудь, поясница и руки прячутся под густым слоем краски того же оттенка. Это – мундир, на котором самым тщательном образом изображены белые пуговицы, отделочный кант, и даже лента Почетного легиона сияет алой каплей на левой груди. Черная полоса на боку напоминает портупею, а причудливый узор из желтых линий должен изображать эфес кавалерийской сабли. Что касается лица, то это настоящее чудо: светлые усы с лихо закрученными кончиками, тянувшимися аж до самых глаз, и бородка, нарисованная на подбородке, призваны завершить хорошо знакомый портрет, так же, как и нос, кончик которого тонирован красным. Именно этим цветом отливает Ваш внушительный нос, дружище, не в обиду Вам будет сказано. Короче, именно так выглядит эта великолепная татуировка, и получается, что австралийские дикари, оставаясь голыми, словно дождевые черви, наряжены в форму колониальной жандармерии Франции, то есть в Вашу форму, дорогой Барбантон!

“Ба-ба-тон… Табу!” – это Вы! Святой Барбантон, Барбантон Могущественный, Барбантон Преподобный!

Все прояснилось, я наконец-то все понял. Уже во второй раз судьба забросила меня на австралийский берег, недалеко от того места, где меня должны были зарезать вместе с месье Андре, доктором Ламперрьером и матросом Бернаром. И именно тогда Вы, потерпевший кораблекрушение, как и мы сами, явились на помощь, словно Бог-Спаситель. Я и сейчас вижу, как Вы ударом сапога раскидываете уголья, на которых нас должны были поджарить, достаете свою саблю и составляете протокол на все племя каннибалов. Затем вы в одиночку бросаетесь на это сборище дикарей, рассеиваете его, падаете на землю, зацепившись за корень, а когда поднимаетесь, то становитесь “табу”. [65] Как позднее Вы рассказали восхищенной аудитории, Вы стали, если так можно выразиться, добрым божеством у этих наивных детей природы. А мы отныне оказались под защитой Вашего всемогущества и потому могли пользоваться правом “табу”. Справедливо, что божеством туземцев стали именно Вы, так как никто другой не обладает столь представительным лицом, плюс к этому оттененным блистательной формой. Короче, мы, все прочие оборванцы, были бы безжалостно съедены без Вашего вмешательства.

Островитяне до такой степени верны воспоминаниям о Вас, что после нашего отплытия в Кардуэл Вы заняли одно из почетнейших мест в австралийском “календаре святых”. Вожди племен примерили на себя вашу личину, а Ваша форма намертво “отпечаталась” на их коже, так же как Ваше имя в их памяти. Вы стали незабываемым внутри и несмываемым снаружи. Строго между нами, я думаю, что через несколько столетий Ваша канонизация поставит в тупик тех редких и трудолюбивых исследователей, что попытаются докопаться до истоков данного культа.

Но неважно, в общем это был наш шанс, даже после трехлетней отлучки Ваше “табу” работало так же хорошо, как и в первые его дни. И теперь австралийцы, обитающие в данном регионе, вместо того чтобы поедать людей, потерпевших кораблекрушение, оказывают им самый теплый и радушный прием. И не сомневайтесь: единственная тому причина – Ваше благотворное влияние. Что я могу еще Вам сказать? Итак, эти славные дикари снабдили нас всевозможными необходимыми вещами и устроили в нашу честь не один праздник. Они приносили жертвы в Вашу честь, а мы принимали участие в этих церемониях, распевая во все горло “Барбантон-Табу”. Эта песня стала их национальным гимном, эдаким “God save the Queen” племени н’гоа-ток-ка – именно так зовутся Ваши обожатели. Благодаря любезной помощи туземцев мы смогли добраться до острова, на котором пребываем и по сей день, но с которого надеемся рано или поздно выбраться. Дело в том, что наше новое пристанище находится на пути от Австралии к северу, и суда, преодолевающие Торресов пролив, непременно заходят сюда. Остров называется Буби-Айленд. Мы на нем словно сыр в масле катаемся, хотя здесь нет ни единого жителя, а может быть, именно по этой причине мы так прекрасно себя и чувствуем. Но несмотря на отсутствие людей британское адмиралтейство разместило на острове запас продовольствия для потерпевших кораблекрушение всех стран и народов, а также почтовый ящик . Высоченный столб, на котором развевается английский флаг, виден издалека и привлекает внимание мореплавателей к этому коралловому клочку суши, что спасло жизнь многим несчастным. У подножия столба красуется бочка, накрытая просмоленным кожухом, на котором крупными буквами написано: “Postal-Office”. Эта бочка и есть ящик для писем. В ней также лежат бумага, перья, чернила, книги и конверты. Тут же можно обнаружить чай, соль, сахар, сигары, огниво и табак. Совсем рядом находится просторный грот, под завязку забитый всякой всячиной: сухарями, ветчиной и солониной, вяленой рыбой, топленым салом, ромом и пресной водой. На видном месте лежит толстая книга записей, озаглавленная следующим образом: “Реестр Убежища потерпевших кораблекрушение”. В ней на первой странице на многих языках написано: “Просьба к морякам всех национальностей записывать всю новую информацию, относящуюся к изменению рельефа дна Торресова пролива. Капитанов судов просим пополнять продовольственные ресурсы Убежища потерпевших кораблекрушение”.

Таким образом, ни один корабль не проходит мимо острова. Он забирает письма, пополняет запасы или заменяет испорченные продукты и увозит жертв морских катастроф. А происходят они нередко, о чем красноречиво свидетельствуют записи в реестре. И наконец, следует сказать, что здесь высажены лук, тыква и батат. Пещера расположена с подветренной стороны острова, рядом с источником пресной воды, и в ней находится целый склад одежды.

Как видите, мой дорогой друг, людям, потерпевшим кораблекрушение, трудно и желать лучших условий. Итак, мы сидим и толстеем в ожидании судна, которое доставит нас в цивилизованную страну.

А тем временем засвидетельствуйте мое самое глубочайшее уважение Вашей супруге и примите уверения в моем искреннем расположении к Вам.

P. S . Пьер ле Галль передает Вам крепкое рукопожатие.

Буби-Айленд,

 

Глава XIV

Загадки «Postal-Office». – Два письма. – Адрес на одном из них. – Изумление Фрике. – Парус! – Голландская шхуна «Palembang». – Великодушное гостеприимство. – Размышления капитана Фабрициуса ван Праэта по поводу таможенной службы в общем и по поводу нидерландских таможенников в частности. – Сначала пират, затем контрабандист. – Гастрономическая фантазия малайцев. – Ловцы голотурий. – Трепанги – национальное блюдо Малайского архипелага. – На пути к Тимору.

Один день лениво сменял другой, море, уже долгое время остававшееся спокойным, дразнило своим неумолимым единообразием. Тут и там виднелись атоллы, украшенные ожерельями кокосовых пальм, – яркие клочки зелени на сероватой глади воды, словно благодатные оазисы среди песков пустыни; но та движущаяся точка, которую мог заметить лишь острый глаз морского волка, та точка, в которой моряк сразу бы опознал мачту корабля, так и не появлялась на горизонте. Долгожданный корабль-освободитель все не плыл и не плыл. И хотя островок Буби напоминал царство изобилия, легко догадаться, что наши три друга, потерпевшие кораблекрушение, считали, что дни тянутся бесконечно долго.

Конечно, если плыть через Торресов пролив, путь от восточного берега Австралии до крупных малайских островов значительно сокращается, но одновременно мореплаватель, выбравший эту дорогу, подвергается серьезным опасностям. Действительно, нешуточное дело – пройти сквозь лабиринт крошечных островков, острых скал, подводных камней и рифов, которыми изобилует Коралловое море. Нельзя забывать и о сильнейших подводных течениях, господствующих в этих краях, о течениях, обнаруженных Киросом и его командой, которые назвали этот регион самой опасной точкой земного шара. Невозможно отметить на карте многочисленные рифы, раскиданные по всей длине стопятидесятикилометрового канала, так же как невозможно подробнейшим образом описать его прибрежную линию – ведь неутомимые труженики, звездчатые кораллы, постоянно изменяют рельеф местности. Именно поэтому в данном регионе корабли относительно редки, и это вопреки отваге английских моряков, которые, в отличие от американцев, наделены бесподобным качеством – умением проявлять разумную осторожность.

Однако было бы несправедливо утверждать, что Буби-Айленд посещают только те суда, что сбились с курса, а отважные навигаторы Великобритании выбирают лишь безопасные, хорошо исследованные пути, ведущие на север не напрямую, а с отклонением к востоку или западу. Четыре раза в год английские корабли совершают регулярные рейсы из Батавии в Сидней. Два судна, используя силу северо-западных муссонов, дующих с октября по апрель, отправляются из Батавии в ноябре и в марте и прибывают в Сидней, преодолев расстояние, разделяющее эти пункты, приблизительно за двадцать восемь дней. Юго-восточные муссоны, набирающие силу в период с апреля по октябрь, позволяют этим же судам отплыть из Сиднея в мае или сентябре и вернуться в Батавию. Такие корабли, бесстрашно штурмующие Торресов пролив, всегда заходят на остров Буби. Пароходы компании «Eastern and Australian Mail Steam Company» также выполняют не менее трех рейсов в год и гордо несут «Юнион Джек» в эти забытые Богом места. Следовательно, «Убежище потерпевших кораблекрушение» не так уж забыто миром, как это могло бы показаться на первый взгляд. Но в итоге вполне вероятно, что на протяжении двух месяцев «гости» кораллового острова не увидят ни единой живой души, и это при условии, что корабль не будет задержан в пути никаким внештатным происшествием. А шестьдесят дней ожидания порой кажутся столетием. Но Пьер и Фрике ничего не знали о расписании, которому следовали английские суда, и потому досадовали, что даже не представляют, когда же наступит долгожданный миг спасения.

Парижанин положил письмо в мешок, скрывавшийся в бочке. До этой минуты молодому человеку даже в голову не приходило изучить содержимое почтового мешка, который, по всей очевидности, должен был быть совершенно пустым. А даже если другие бедняги, потерпевшие кораблекрушение, или отважные путешественники и положили в него свои послания, то они мало интересовали француза. Среди многочисленных добродетелей Фрике скромность занимала отнюдь не последнее место. Но, следуя старинному обычаю моряков, чей скудный багаж частенько оккупируют тараканы, юноша перевернул мешок из просмоленной ткани, чтобы выгнать непрошеных захватчиков, прожорливость которых не имела никаких границ. К его удивлению, на землю упали два письма.

Фрике машинально бросил взгляд на адреса на конвертах: твердый, уверенный почерк, буквы отличаются той особой угловатостью, что свойственна английским или немецким деловым бумагам. На первом письме значился следующий адрес: «Месье Винсену Бускарену, улица Жана-Жака Руссо, №…, Париж».

– Как бы я хотел побродить в окрестностях того места, куда рано или поздно попадет это письмо, – с грустью пробормотал парижанин. – Я не завистлив, но испытываю легкую ревность к тем бумагам, что хранятся в этом раздувшемся конверте. Ну что же, французское послание, мое письмо славному жандарму составит вам компанию в пути. Что касается оставшейся корреспонденции…

Прочитав адрес на втором письме, молодой человек вскрикнул от изумления.

– Тысяча чертей!.. Это уже чересчур… И вроде бы я не сплю. И меня не преследуют кошмары… Пьер!.. Пьер!..

Но бретонец, буравящий взглядом горизонт, не слушал. Затем Фрике увидел, как его друг подбрасывает в воздух свой берет, обращая на жгучее тропическое солнце не больше внимания, чем на ласковый лунный свет, и начинает отплясывать джигу, коленцам которой позавидовал бы любой итальянец, обладающий самой незаурядной фантазией.

– Послушай, матрос! Да послушай же меня… Пьер… Если бы ты только знал, это письмо…

– Действительно, речь идет о письме!.. Гром мне в паруса! Положи-ка его обратно в бочку. Почту заберут с минуты на минуту.

– Вот как! Ты случайно не сошел с ума?

– Не больше, чем ты сам, сынок. Но сейчас ты тоже запляшешь.

– Да что случилось, в конце концов?

– Ах, треска вяленая! Сразу видно, что ты никогда не ставил паруса на старинном трехпалубном судне и никогда не всматривался в горизонт до рези в глазах, сидя в вороньем гнезде, без этого…

– Что происходит?

– Эх! Ты можешь хотя бы различить за две мили тот парус, который появился вон там, за рифом?

– Парус!..Ты видишь парус?

– Черт побери! Я не из «Салона Флоры», чтобы вот так ошибиться и поднять шум ни с того ни с сего. Нужна действительно серьезная причина, чтобы вывести меня из равновесия. Взгляни, теперь ты и сам должен его видеть.

– Да… Правда, – согласился молодой человек, на подвижном лице которого читалось неподдельное волнение.

– Следовательно, в добрый час… Бог нам в помощь! Через пять минут появится и корма. Надо же! Это шхуна. Готов держать пари, что голландская, это один из тех торговых кораблей, которые бороздят соленые воды, кораблей с круглым пузом, как и у любителей пива, плавающих на них.

Судно, подгоняемое бризом и морским течением, двигалось с завидной быстротой, ловко огибая зубцы коралловых рифов. Команда подняла флаг. Пьер ле Галль не ошибся. Цвета голландцев: синий, белый и красный, как и у французов, но полосы расположены горизонтально и красный – в самом верху.

– Все идет отлично, – вновь заговорил Пьер. – Я буду рад оказаться на борту голландской шхуны. Голландцы – прекрасные моряки, смелые матросы, мы сможем с ними договориться.

Шхуна легла в дрейф в двух кабельтовых от берега, лодка проворно скользнула по шлюпбалке, и четыре гребца, усиленно работая веслами, повели ее к острову Буби. Лодка еще не причалила, а капитан уже начал что-то кричать трем потерпевшим кораблекрушение на неизвестном наречии.

– Было бы еще неплохо, если бы мы могли понимать его чертов язык… Однако надо попытаться договориться. Мы – французы, среди вас есть кто-нибудь, кто говорит на нашем родном языке?

– Месье, я говорю, – ответил капитан-полиглот. – Я думаю, что все, чего вы хотите, это выбраться отсюда.

– Надо думать! – хором ответили Пьер и Фрике.

– Хорошо! Грузитесь! Через несколько минут начнется отлив, и мы не должны терять ни секунды.

Наши трое друзей не заставили капитана дважды повторять это потрясающее приглашение. Они явились в «Убежище для потерпевших кораблекрушение» совсем налегке, и потому на сборы не ушло много времени. Закинув за спину немногочисленные пожитки, спасенные сели в лодку.

Несколько минут спустя они подплыли к шхуне, ловко поднялись на судно, держась за фалрепы, с уверенностью людей, привыкших к подобным упражнениям, и наконец ступили на палубу, где их сердечно встретили голландские матросы. Истинные моряки, которые каждый день подвергаются опасности стать жертвами кораблекрушений, всегда с радостью помогают пострадавшим от гнева Океана.

Капитан тут же приказал брасопить паруса, даже не вспомнив о находящемся на острове «Postal-Office». Эта странность не ускользнула от Фрике, настолько поведение командующего шхуной расходилось с инструкциями, занесенными в «Реестр Убежища потерпевших кораблекрушение» и принятыми международными соглашениями.

Когда маневры были закончены, капитан пригласил пассажиров в свою каюту и, естественно, принялся спрашивать, каким образом французы оказались на Буби-Айленде. Фрике коротко рассказал голландцу о тех приключениях, что им пришлось пережить. Он осмотрительно упустил из рассказа эпизод с махинациями американского капитана, поведал о кораблекрушении, о путешествии с острова Вудларк к Новой Гвинее и закончил описанием встречи с австралийскими туземцами.

Капитан, круглый, словно бочка, громила, с гладкими волосами, с опаленным солнцем лицом, на котором застыло хитроватое выражение, свойственное всем нижне-нормандским барышникам, не смог скрыть, невзирая на все свое голландское хладнокровие, удивление, услышав рассказ о столь поразительных подвигах.

После этого он добавил с сердечностью истинного моряка:

– Я вдвойне благодарен случаю, который привел меня к острову Буби-Айленд. Я подошел к нему лишь для того, чтобы спрямить путь, и тут-то впередсмотрящий вас и заметил. Не случись этого, вы бы до конца марта ждали парусник, плывущий из Батавии в Сидней. А так как пункт вашего назначения – Суматра, то вы бы потеряли еще около трех месяцев и долго не увидели бы друзей. Я иду не непосредственно на Яву, но надеюсь, через шесть недель буду проплывать мимо острова, сразу после того как избавлюсь от части груза, а то трюм переполнен. А до той поры чувствуйте себя на борту моего корабля как дома. Вы можете трудиться вместе с нами, а можете просто наблюдать за нашей работой – воля ваша.

– Что касается того, чтобы сидеть сложа руки, когда люди вокруг тебя заняты делом, когда они брасопят, закрепляют или отдают паруса, вот что я вам скажу, капитан, ваше предложение не для Пьера ле Галля. Я прошу разрешения работать вместе с вашей командой и готов заступить на вахту. Это же относится и к моему матросу. Конечно, ему сподручнее кидать уголь в топку, чем брать рифы, к тому же он лучше знаком с угольным бункером линейного корабля, чем с такелажем трехмачтовой шхуны с прямыми парусами или даже обычной шхуны, но он ловок, как белка, силен, словно ломовая лошадь, и, уж поверьте, сумеет отработать свой паек.

– Как хотите, дети мои. Дело ваше. Я еще раз повторю: вы свободны в выборе. Поможете при маневрах, если сочтете нужным.

– Спасибо, капитан, вы порядочный человек.

– В свою очередь, капитан, – вступил в разговор Фрике, – позвольте мне задать вам один простой вопрос.

– Конечно, спрашивайте.

– Как получилось, что вы не сошли на остров, чтобы оставить запись в реестре и не забрать письма из «Postal-Office»?

После этого совершенно неожиданного вопроса широкая улыбка сошла с кирпично-коричневого лица голландца.

– Я хочу быть с вами предельно честным, – сказал капитан. – Причина очень проста. Я борозжу моря не ради славы, я обыкновенный торговец, капитан и владелец шхуны, всегда готовый плыть, куда мне вздумается, и брать на борт любые товары, которые надо доставить в самые разные точки земного шара. Но у нидерландских чиновников, которых вы, французы, называете таможенниками, существует привычка (и в нашей стране, и в вашей) – с невиданной нескромностью проверять все перевозимые грузы и требовать за них уплату пошлины. Подобные действия я полагаю произволом. Если бы я забрал почту из «Postal-Office», я был бы вынужден передать ее консульским служащим или еще каким-нибудь государственным работникам. А эти последние не преминули бы спросить меня, где я взял корреспонденцию, куда я направляюсь и т. д. и т. д. Моя любезность могла обернуться убытками. Единственное вознаграждение, которое я бы получил, – это таможенные пошлины на все мои товары. Поэтому я предпочитаю спокойно доставлять груз до укромного местечка, о котором знаю лишь я да мои компаньоны, вновь набить трюмы и перевезти их куда следует безо всяких таможенных разрешений. Я хочу заниматься скромной торговлей без участия господ служащих. Вы меня понимаете, не правда ли?

– Вполне, – смеясь, в один голос ответили оба француза. И капитан тепло распрощался с пассажирами.

– Послушай, – сказал Пьер Фрике, когда они остались одни, – наш капитан, конечно, не ходячая добродетель, но мы несравненно лучше устроились, чем после отплытия из Макао. Американец был гнусным пиратом. Голландец – простой контрабандист. Это уже прогресс. Кстати, что касается этой истории с письмами, которая упорно не дает тебе покоя. Теперь я припоминаю, что, когда я заметил шхуну, ты держал в руке мешок для корреспонденции… И вид у тебя был совершенно ошарашенный.

– Было с чего, уверяю тебя. Держу пари, ты не догадаешься, кому было адресовано одно из писем, находившихся в мешке.

– Я полагаю, что здесь кроется какой-то подвох. И гадать не буду, предпочитаю услышать ответ на эту загадку от тебя.

– Хорошо! Дорогой мой, на конверте было написано: «Сеньору Бартоломео де Монте, в Макао»!

Пьер дернулся, как будто бы получил пулю в сердце.

– Человек с ножом… Этот пряничный паяц… Торговец людьми… Сообщник пирата!

– Он самый.

– Но в таком случае… Какой дьявол положил это письмо в бочку? Получается, что американец, ускользнувший на спасательной шлюпке, доплыл до острова… Но это невозможно. Я совершенно сбит с толку.

– Он или кто-то другой, этого я не знаю. Как бы то ни было, но порой шутница-судьба подкидывает нам странные совпадения.

– Гром и молния! Следовало забрать письмо.

– Ну уж нет!

– Почему нет? Письмо бандита, адресованное пройдохе.

– Да, оно адресовано пройдохе, что правда, то правда. Но что свидетельствует об этом: отправитель – преступник?

– Все. Это американец, говорю я тебе. Этот проклятый кашалот, без сомнения, явился на остров на своей чертовой шлюпке. Мы сумели туда добраться, вот и он тоже смог. В этом у меня нет даже тени сомнения.

– А оно должно быть. Плюс к этому – я чту тайну переписки.

– Подумаешь! Что за деликатности с проклятым безбожником, нечего метать бисер перед свиньями.

Шхуна «Palembang», чей капитан – господин Фабрициус ван Праэт – был одновременно и владельцем корабля, в описываемое нами время оставалась в открытом море, дабы удовлетворить странные гастрономические пристрастия малайцев, которые слывут такими же невероятными гурманами, как и китайцы. Восемь матросов с утра до вечера занимались ловлей голотурии.

Мы не станем утомлять читателей и подробно останавливаться на той страсти, что испытывают к этим иглокожим обитатели малайских островов. В угоду столь странному вкусу малайцы готовы идти на самые суровые жертвы, но мы вряд ли бы начали рассказ о «purgamenta maris», как их именовали натуралисты былых эпох, если бы эти морские существа не стали предметом оживленной торговли, сравнимой с торговлей треской в Ньюфаундленде. Дело в том, что малайцы без ума от «трепангов» (а именно так здесь называют голотурию), как англичане от пудинга, немцы от кислой капусты, эскимосы от тюленьего жира или итальянцы от макарон. Голотурия является национальным блюдом не только большинства островов Индийского океана, но также Камбоджи, Китая, Кохинхина, Аннама и т. д. Ее любят до такой степени, что тысячи джонок, оснащенных специальным оборудованием, выходят на ловлю этого зоофита, так же как бесчисленное множество английских, американских или голландских судов, и все успешно сбывают товар и получают значительные прибыли.

Так что же такое голотурия? Отряд иглокожих, вид голотурий… – ответ вы найдете в первом попавшемся томе естествознания. Давайте отвлечемся от ученых формулировок и обратимся к практике. Вообразите себе цилиндрическую трубу средней толщины – ее длина может варьироваться от пятнадцати до двадцати пяти сантиметров, – образованную из толстой, способной к сокращению кожи, заполненной водой, в которой плавает довольно примитивный кишечник. На передней оконечности, напоминающей воронку, расположено круглое отверстие. Это рот, снабженный ловкими, подвижными щупальцами, действующими наподобие присосок. Тело голотурии оснащено «пальчиками», или хоботками, которые служат и для передвижения, и для захватывания продуктов питания.

Голотурии в бесчисленных количествах водятся на подводных камнях или на песчаном дне, по которому они ползают при помощи щупальцев-хоботков. Неприхотливая в еде, голотурия проглатывает все, что видит перед собой. Ее основная жизненная функция – постоянно что-то поглощать. Таким образом, десять или двенадцать ротовых щупалец трепанга только и заняты тем, что беспрестанно хватают микроскопических животных, фрагменты морских растений, икру рыб и даже песчинки, а затем несут «добычу» в рот, всегда зияющий, словно дыра в копилке.

Удивительный физиологический феномен – кишечный аппарат этого иглокожего необыкновенно деликатен и плохо переносит столь разнообразную пищу, из-за чего голотурии часто испытывают желудочное недомогание. И, вероятно, поскольку этому существу не так-то легко освободить желудок от всей массы проглоченных продуктов, голотурия усердно отрыгивает содержимое вместе с «контейнером», то есть по собственному желанию избавляется от внутреннего органа, который плохо функционирует, как мы избавляемся от ненужных перчаток или обуви. Такое принесение в жертву части своего организма нисколько не беспокоит иглокожее, потому что оно тут же принимается «изготавливать» новый кишечник, который со временем постигнет судьба его предшественника.

Но это еще не все: голотурия добровольно предоставляет приют крошечным ракообразным и, что еще удивительнее, маленьким рыбкам вида фиерасферы. Эти последние являются большими любителями темноты и слепы как кроты, поэтому они толком не видят отверстие воронкообразного рта трепанга и устремляются в него, дабы спрятаться от яркого света. Так фиерасферы попадают в слишком узкий для них пищевод голотурии, разрывают его, а затем селятся между внутренними органами и внешней оболочкой, где преспокойно живут себе, совершенно не беспокоя любезную хозяйку, которая не кажется смущенной таким вторжением.

Мясо трепангов довольно жесткое, но малайцы знают верный способ, как его смягчить. Для этого они подвергают трепангов брожению, или скорее гниению, которое бы вызвало отвращение у самых закаленных любителей экзотической кухни. Но малайцы просто привыкли к столь странным изыскам, и наши гурманы, наслаждающиеся заплесневелой субстанцией, известной под именем «Рокфор», которая нисколько не напоминает обычное молоко, отлично поймут их. Более того, трепанги, сдобренные пряностями, острым перцем и другими жгучими приправами, обожаемыми малайцами, в конечном итоге начали нравиться и некоторым европейцам.

Способы ловли голотурии более чем элементарны. Достаточно обладать зорким глазом и некоторым количеством бамбуковых палок, соединенных друг с другом – количество бамбуковых стеблей напрямую зависит от глубины места «рыбалки». Последняя из бамбуковых жердей снабжена заостренным крюком, при помощи которого рыболов ловко захватывает иглокожего. Хранить голотурий легко: для этого достаточно выпотрошить их, положить на несколько минут в кипящую воду, а затем высушить на солнце.

Как мы уже говорили, ловля голотурии приносит значительные прибыли и требует скорее терпения, чем специальных навыков. Обычно капитаны-европейцы, так же как и американцы, берут на борт несколько хороших гарпунеров, которые могут обнаружить зоофитов на глубине более чем в двадцать метров, и бьют их с невиданной точностью. Подобному долгому, но надежному способу ловли крупные предприниматели-рыболовы противопоставляют более быстрый, но, увы, не всем доступный метод ловли трепангов. С многочисленным экипажем и хорошим оснащением такие судовладельцы отправляются далеко в море, к необитаемым островам, где голотурии водятся в изобилии и не подвергаются массовому уничтожению. Там рыболовы дожидаются отлива и просто собирают всех иглокожих, в бесчисленном множестве выброшенных волнами на мель. Достаточно двух или трех удачных «заходов», чтобы забить все трюмы до отказа.

Именно так действовал капитан «Palembang», чья двухсоттонная шхуна к тому моменту, когда она забрала наших друзей с Буби-Айленда, была частично заполнена.

Казалось, что присутствие потерпевших кораблекрушение на борту судна принесло удачу рыбакам, потому что голотурия сама шла в руки к ловцам. И вот уже через неделю корабль, забитый под завязку, взял курс на Тимор. Пьер, Фрике и Виктор могли считать себя спасенными, ведь в скором времени они должны были очутиться в месте, где есть европейское представительство. Можно было считать, что первый этап на пути к Суматре уже пройден.

 

Глава XV

Терзания кандидата на степень бакалавра филологических наук. – Остров Тимор и его обитатели. – Сигналы в ночи. – То, чего никто не ждал. – Интересные и убедительные разоблачения, касающиеся морального облика господина Фабрициуса ван Праэта. – Пират и пират с половиной. – Кто такой мистер Холлидей. – У морских разбойников есть хозяин. – Сверху на тенте. – Бегство со шхуны «Palembang» и похищение малайской лодки. – Какое счастье – вновь оказаться в цивилизованной стране! – Странные отношения между португальскими таможенниками и контрабандистами всех стран. – В тюрьме.

Все трактаты по географии дружно помещают остров Тимор на 120° и 125° восточной долготы и на 8° 30́ и 10° 30́ южной широты, между Молуккским морем и Индийским океаном. Это почти вся положительная информация, которую мы можем почерпнуть в специализированных трудах. Трудно не согласиться, что этого мало, и люди, которые не хотят ограничить изучение географии перечнем супрефектур Франции, включая Корсику, вполне справедливо потребуют более подробные документы, более существенные детали. Напрасный труд, потому как некоторые авторы сообщат, что длина острова составляет 500 километров, в то время как другие ученые одним росчерком пера сократят это расстояние на пятьдесят километров, нисколько не заботясь о судьбе жителей тех территорий, которые они просто-напросто исключают из числа живых. Что касается ширины острова, то с ней происходит то же самое: она колеблется между 105 и 125 километрами. Теперь перейдем к численности населения. Вот где арифметические фантазии наших авторов достигают всех границ неправдоподобия, даже апогея, как любят говорить в наши дни. Представим себе профессора из Сорбонны или департаментского факультета, который задает этот несложный вопрос кандидату на степень бакалавра филологических наук:

– Могли ли бы вы назвать мне, месье, число жителей острова Тимор?

– Миллион двести тысяч, – уверенно ответит кандидат, который при помощи сложнейших приемов мнемотехники намертво вбил эту цифру в свой мозг.

Я отчетливо вижу, как подскакивает достопочтенный экзаменатор, который не может удержаться от того, чтобы иронично или печально, в зависимости от своего темперамента, сообщить:

– Но, месье, вы привели неверные данные. На Тиморе насчитывается не более четырехсот девяноста одной тысячи жителей.

Кандидат впадает в оцепенение, начинает проклинать свою память, географию и всех обитателей Тимора, и эта разница в семьсот девять тысяч поможет ему «провалиться на экзамене», как мы говорили в стародавние времена, когда сами получали дипломы ученых, оттиснутые – о, ирония! – на ослиной коже.

Между тем бакалавр in partibus был прав, да и его ученый «инквизитор» не ошибался. И все потому, что самые авторитетные исследователи настаивают на достоверности кто одной, кто другой цифры. Чтобы закрыть дебаты, добавим, что они все ошибаются в равной степени, а сама идея пересчитать население Тимора, как это делается в цивилизованных странах, абсурдна. Вместо того чтобы жонглировать ничего не значащими цифрами, не лучше ли честно признаться в неведении, за которое ничуть не придется краснеть по причине, которую мы изложим ниже.

Тимор заселен тремя совершенно различными расами, представители которых живут здесь с незапамятных времен, о них не осталось упоминаний даже в легендах, но все они сохранили собственную индивидуальность. Прежде всего, это автохтоны, или коренные жители, которые из-за цвета кожи и коротких волос, вьющихся, как у папуасов, относятся к черной расе. Вытесненные малайцами в непроходимые леса внутренней части острова, они ведут жизнь дикарей, в качестве оружия используют копья, луки и палицы, славятся невероятной жестокостью и предаются людоедству.

Вторая раса включает в себя малайцев с длинными гладкими волосами, с медной кожей и выступающими скулами. Они являются потомками завоевателей, прибывших с индийского архипелага. Этих людей отличают отвага, независимость и «двуличность».

Третья раса состоит из китайцев – «евреев Дальнего Востока», которых можно встретить повсюду. Эти бывшие жители Поднебесной на протяжении веков процветают повсюду и монополизировали всю торговлю благодаря склонности к спекуляции, ловкости и изворотливости.

Я хочу попросить самых убежденных статистиков, самых закоренелых сторонников переписи населения ответить мне предельно честно на следующий вопрос: возможно ли подсчитать количество двуруких с кожей цвета сажи и поедающих себе подобных, если они скрываются среди болот, гор или лесов? Кто еще может сказать, сколько малайских пиратов бороздят воды у Зондских островов и сколько китайцев укрывают награбленную малайцами добычу?

Между тем цивилизация уже достаточно давно предъявила свои права на этот изобильный океанический край. В принципе остров Тимор принадлежит голландцам и португальцам. Батавы и лузитаны поделили территорию между собой и достаточно неплохо управляют ею. Этот передел произошел в 1613 году, когда португальцы, до сей поры благодаря завоеваниям д’Альбукерки слывшие единоличными хозяевами всех морей Индокитая, были вынуждены уступить голландцам свои наиболее богатые владения. Им достались лишь острова Солор и восточная часть Тимора, которая принадлежит Португалии и в данное время.

Сегодня голландский флаг развевается над фортом Конкордия – цитаделью Купанга, столицы нидерландских владений, расположенных на западе острова. Голландцы, люди искусные, сделали эту крепость неприступной, тем более что она уже была защищена могучими поддерживающими ее скалами, и отныне никто не может вытеснить представителей Нидерландов со столь прекрасной позиции, которая является своеобразным ключом к острову. Под надежной защитой форта Конкордия раскинулся город Купанг, разделенный надвое рекой. По берегам этой реки высятся красивые каменные дома с черепичной кровлей. В городе насчитывается 5 000 жителей, если верить голландцам, слывущим непревзойденными математиками. На улицах царит чистота, столь дорогая всем подданным королевства Нидерланды, и подобное благополучие характерно для всех колоний этой нации. Здесь можно увидеть многочисленные церкви, банкирские дома, театры, кафе, а также таможенников в зеленой форме и белых фуражках, которые разгуливают с важным видом, всегда готовые к поучениям.

Воспоминание о сих достойных служащих, а также опыт общения с ними и осознание их неподкупности побудили капитана Фабрициуса ван Праэта всячески избегать этих чиновников. Как только вдали появились бакены, сигнализирующие о близости суши, над шхуной взвился национальный флаг, но корабль взял курс отнюдь не на Купанг. Судно повернуло на север, обошло мыс Жаку, расположенный на восточной оконечности острова близ 125°, и возобновило путь на запад. Так оно достигло португальского берега, пересекло 124° меридиана, продолжило свой бег вплоть до 123° 15́ и легло в дрейф на расстоянии трех миль от земли.

Ночь залила все вокруг чернильным мраком, и это обстоятельство, кажется, радовало капитана. Далеко в темноте мерцали тусклые огоньки – там начинались жилые кварталы. Вне всякого сомнения, это была Дилли, или Делли, – столица португальской колонии, несчастливая соперница Купанга. Если бы сейчас был день, если бы «Palembang» не остановился далеко в море, а зашел бы в порт, поверьте, весьма неприглядный порт, то, клянусь, пассажиры, а именно наши друзья, увидели бы жалкие трущобы, которые трудно сравнить с голландским поселением. Грязные хибары покрыты соломой или полусгнившими листьями, форт – обыкновенный клочок земли, обнесенный земляным валом, примитивно выстроенная церковь и, конечно же, таможня. Весь городок поражает нечистоплотностью, он зарос грязью и пылью, переполнен мусором, прорезан сточными канавами, в которых резвятся отвратительные стаи голодных животных. Но при взгляде на целую орду служащих, одетых с иголочки, щеголяющих в роскошных шляпах и черных или белых костюмах городских жителей, на обвешанных медалями блистательных офицеров, которые снуют по этой клоаке в бесчисленном количестве, совершенно несопоставимом с невзрачным видом португальской «столицы», вряд ли бы кто усомнился, что подобное нагромождение неприглядных домишек, сравнимых лишь с жилищами сáмой нищей деревеньки, является средоточием цивилизации.

Но было темно, много темнее, чем обычно. Таможенники спали сном блаженных. Возможно, у них на то имелись веские основания. Пьер ле Галль, Фрике и их неразлучный товарищ Виктор не могли уснуть, взволнованные близостью цивилизованных земель, поэтому они примостились на решетчатом настиле близ руля. Друзья тихо переговаривались, строя планы, связанные с их недалеким возвращением в родные края.

Неожиданно яркий свет заставил всех троих вскинуть головы. Огромная огненная змея прорезала тьму, взлетела вверх, насколько хватает глаз, и исчезла, оставив за собой длинный сноп искр.

– Создается впечатление, – почти прошептал Пьер, – что мы ждем гостей. Вряд ли этот фейерверк устроен в честь чернокожих туземцев и желтомазых бесхвостых макак, обитающих на берегу.

За первой ракетой последовала вторая, затем, шипя и расцвечивая небо яркими звездочками, в воздух взвилась третья, после чего вновь наступила темнота.

Приблизительно три четверти часа не происходило ничего нового, затем со стороны берега послышался легкий плеск, как будто бы кто-то орудовал веслами. Шум приближался, и вот пронзительный свист разорвал ночной воздух. На носу судна мелькнул и тут же погас фонарь. Этой краткой вспышки оказалось достаточно, чтобы обозначить точное расположение «Palembang», который, в соответствии с особыми указаниями капитана, не зажег ни одного огня, как то было предписано уставом.

Лодка пристала к шхуне, ударилась о борт, который тихо загудел. И тут, кажется, прямо из морских волн раздались страшные проклятия, произнесенные на английском языке хриплым низким голосом.

– Тише, дети, тише, – негромко попросил капитан, облокотившийся на поручни.

– Эй! Старая морская свинья! Чертов кашалот! – вновь прозвучал хриплый голос. – А ты не мог бы посветить? Здесь черно, как на дне котла самого Люцифера, нашего с тобой общего хозяина…

– Надо же, – радостно воскликнул капитан, но в его голосе слышалось искреннее изумление. – Да это сам мистер Холлидей!

– Он самый, собственной персоной. Главным образом одни мои кости. Я стал таким худющим, что могу напугать кого угодно. Но, я надеюсь, вы не наложите на меня карантин и не будете держать на расстоянии вытянутого багра как чумного. Давайте-ка, поторопитесь. Киньте мне, наконец, швартовый канат… и не забудьте приготовить пинту вашего лучшего виски.

– А вы, парни, – сказал неизвестный своим гребцам, – закрепите лодку и ждите моего возвращения.

– Но, – прошептал Фрике прямо на ухо Пьеру ле Галлю, – пусть меня дьявол заберет, мне знаком этот голос!

– Пускай этому святотатцу повяжут на горло крепкий корабельный канат вместо галстука! Я, как и ты, слышал этот пропитый хриплый голос, вырывающийся из глотки мерзавца.

– Гром и молния! Если это так…

– Что?…

– Мы попали в ту еще переделку. Есть идея.

– Так поскорее поделись ею!

– Через пять минут этот человек, а мы не могли ошибиться и принять его за кого-то другого, узнает о нашем присутствии на борту. Они перевернут все судно вверх дном, и если найдут нас, то дела наши – дрянь.

– Что же делать?

– Я знаю тайник, в котором мы сможем укрыться до утра и где нас никому даже в голову не придет искать. Сейчас быстренько вскарабкаемся на тент, под которым мы стоим в данную минуту. Главное, чтобы капитана не посетила удачная мысль свернуть тент на ночь. В нем мы будем, как в гамаке, но решать надо поскорее. Давай, залезай первым. А я послужу стремянкой для Виктора.

Чтобы совершить этот головокружительный трюк, друзьям потребовалась всего пара секунд. Они успели вовремя. Голландский капитан и вновь прибывший, энергично пожав друг другу руки, двинулись вперед и остановились как раз в том месте, где только что находились наши герои.

– Ну, что же! Объясните мне, – вновь взял слово мужчина с хриплым голосом, – что значат все эти немыслимые предосторожности. Вы так боитесь португальских таможенников, что принимаете своих друзей в кромешной темноте, словно ночных сов? Но эти почтенные служащие, без всякого сомнения, дрыхнут без задних ног. И мне кажется, что их сон должен быть особенно крепким после того, как вы приняли все меры предосторожности и убаюкали их тихим перезвоном добрых старых пиастров.

– Да нет! Я еще не успел ни с кем пообщаться. И ждал я отнюдь не вас, а нашего главного агента, чье отсутствие беспокоит меня.

Неизвестный шумно расхохотался.

– Я не полагал, что вы так пугливы, мой старый приятель. Разве вы больше не тот отважный пират, в обществе которого я совершил немало дерзких подвигов, с которым я так плодотворно сотрудничал. By God! Сколько желтого мяса мы с вами перепродали! А сколько джонок потопили, скольких купцов ограбили, на какое количество кораблей ваших соотечественников напали!

– Потише! Мистер Холлидей, потише! А если вас услышат? Вы уверены, что мы одни? Вы отлично знаете, что о некоторых историях лучше помалкивать.

Этот призыв к осторожности еще больше развеселил неизвестного, поднявшегося на борт шхуны.

– Ваши люди тоже превратились в мокрых куриц? А как же ваши две пушки двадцать четвертого калибра, ваши «любимицы», как вы их называете, которые вы наводили на бедняг и командовали «Не двигаться!», а затем столь изящно «уводили» все их товары, что, отныне они стреляют перцем?

– О горе! – простонал капитан. – Да этот пьяный в стельку балбес еще будет читать мне морали.

– С чего вы взяли, что я пьян? Потому что я с удовольствием вспоминаю наши старые веселые деньки? Вы краснеете передо мной, как барышня, потому что были, да и, надеюсь, остаетесь одним из самых грозных и знаменитых корсаров Индийского океана?

– Я обычный ловец трепангов.

– Шутник! Сколько кораблей вы выпотрошили по пути?

– А сколько вам надо, мистер Холлидей?

– Минхер Фабрициус ван Праэт, вы оскорбляете нашу старую дружбу. Я, как и вы, не чаял такой радости встретить вас сегодня ночью. Я просто заметил ваши сигналы. И, естественно, тут же понял, что какое-то судно по вполне понятным причинам не вошло в порт Дилли, а легло в дрейф в открытом море. И я тут же решил предложить свою помощь. Потому что мне просто необходимо поправить дела.

– А! Понимаю. Ваши шутники взяли бы судно на абордаж, и вы бы присвоили себе весь груз.

– Без сомнения. В данный момент я сижу на мели. Черт возьми, наш дорогой хозяин повелел вам прибыть сюда. Конечно, для меня это неприятный сюрприз, потому что в соответствии с нашим кодексом я не могу ничего предпринять против вас. По крайней мере, если вы вдруг не порвали с нашей организацией, – закончил неизвестный, и в его голосе послышалась неприкрытая угроза.

– Не верьте ничему, – с жаром ответил голландец. – Я все тот же и безраздельно предан нашему делу, и вы это прекрасно знаете. Но, пожалуйста, говорите тише. Я не уверен во всех своих людях. Эта ловля… столь непредвиденная, была лишь поводом убедиться в верности моих новобранцев. И я намерен в скором времени вновь вернуться к привычным для меня экспедициям. Но и это еще не все. Присутствие пассажиров на борту заставляет меня быть осмотрительным.

– Пассажиры – дурной груз, и вам следует отделаться от них как можно скорее.

– Я предпочел бы завербовать их. Они показались мне бравыми парнями.

– Пусть пассажиры вас не беспокоят. Мы можем разговаривать на французском. Этот язык здесь не в ходу.

– Но они сами французы!

Трое друзей, растянувшихся на тенте прямо над головами бандитов, не упустили ни единого слова из разговора двух собеседников. Они достаточно хорошо знали английский, чтобы понять циничные признания обоих сообщников, представших во всей красе.

– Французы! – вновь заговорил неизвестный, и в его голосе промелькнуло удивление. – Но у какого дьявола вы их подцепили?

– Я подобрал их на Буби-Айленде.

– Но я был там менее месяца назад.

– Вы?

– Я! Собственной персоной. В районе Луизиады я потерял свой корабль, набитый отменным желтым товаром.

– Чудесно!

– Насадить судно на коралловые рифы и понести убытков на сто тысяч долларов… и это вы называете «чудесно»? Вы чересчур любезны.

– Нет, моя фраза относилась не к вашим потерям. Я подумал о встрече с моими французами. Они плыли на корабле, который потерпел крушение именно в тех местах, о которых вы только что упомянули.

– Ах, черт возьми! Если это те самые, то ситуация начинает меня радовать. Старый матрос, не так ли? Настоящий просмоленный морской волк.

– Совершенно верно.

– А с ним молодой человек… Еще те молодцы.

– Без сомнения, это они. Но вы забыли упомянуть китайца.

– Надо же! Они обзавелись обезьяной из Поднебесной. Держу пари, это один из моих кули. Охотно наложу на него лапу. Все-таки триста долларов прибыли. Согласитесь, что порой судьба преподносит нам приятные сюрпризы.

– Кто бы сомневался, что вы во всем найдете свою выгоду.

– Мою и нашу, или, вернее, всей нашей организации.

– Это как?

– Эти двое мужчин очень интересуют нашего патрона. Необходимо, внимательно меня послушайте, крайне необходимо, чтобы они больше никогда не смогли вредить нашему делу.

– Ну, это легче простого. Пеньковый галстук или ядро к ноге…

– Они не должны умереть. Мы должны схватить их, во что бы то ни стало разрушить их планы, но мы не должны убивать их, по крайней мере, пока.

– Но почему?

– Это тайна хозяина.

– Этого достаточно.

– Как бы то ни было, но когда почтово-пассажирское судно «Eastern and Australian Mail Steam Company» забрало меня с острова Буби, куда я прибыл на шлюпке после тяжелого путешествия, насыщенного всевозможными приключениями, о которых не стоит распространяться, я был далек от мысли, что снова встречу этих двух бравых весельчаков. Я им, как говорят, прищемил хвост, действуя строго в соответствии с приказом, но после кораблекрушения уже и не чаял их увидеть, нисколько не сомневаясь в том, что они покоятся в желудках папуасов. Такой конец, без сомнения, взбесил бы нашего хозяина, у которого имеются особые виды на этих молодчиков. Где они?

– Вероятно, в своих гамаках, спят как сурки.

– Отлично. Мы незамедлительно схватим их. Но при этом не стоит жалеть веревок, это сущие дьяволы.

– Я вас понял.

Капитан поднес свисток к губам. Он уже был готов отдать приказ о пленении наших троих друзей, когда внезапная вспышка озарила берег.

– Эх, ленивые чертяки, наконец-то соизволили мне ответить.

– Слишком поздно, – ответил мистер Холлидей, – потому что я уже рядом с вами. И я сам займусь вашим делом. Я отправлю мою лодку на берег, а вы возьмете курс на Бату-Гиде. Там мы обнаружим целую флотилию ловцов трепангов, по-видимому тех, которых вы несколько раньше ограбили. Вы им продадите за сорок пять долларов каждую корзину с голотуриями, которые вы у них отобрали, они сочтут такой обмен приемлемым, и это будет просто превосходно для нас.

Американец вслед за капитаном направился к носу судна, затем, перегнувшись через поручни, отдал команду малайским гребцам, которых практически не было видно в ночной тьме.

– А теперь в путь. Как только паруса будут поставлены, мы займемся, если вы, конечно, захотите, пленением наших двух французов. Ах! Черт возьми, я заранее предвкушаю то изумление, которое они испытают, увидев мою козлиную бородку.

Но Фрике уже не слышал окончания циничного разговора двух негодяев, потому что он разработал и приводил в исполнение смелый план, план, почти неосуществимый, но который должен был увенчаться успехом именно по причине его очевидной невыполнимости.

Молодой человек прошептал несколько слов на ухо Пьеру ле Галлю, ответившему другу энергичным пожатием руки. Затем очень медленно, осторожно, проявляя силу и ловкость обезьяны, парижанин схватился за бортик тента, соскользнул по одному из железных столбиков, служащих поддержкой для ткани, ухватился за поручень, нащупал босыми ногами самые крошечные выбоины в борту судна, добрался до рулевой цепи и, крепко держась за нее, бесшумно окунулся в морские волны. После чего он застыл, по-прежнему держась за цепь и погрузившись в воду до самых подмышек.

Никакого шума не долетело до ушей обоих бандитов, казалось, что для исполнения столь сложного трюка Фрике превратился в кошку.

Создавалось впечатление, что в это время Пьер бездействовал, но это было не так. Он проводил какие-то странные манипуляции с Виктором, чья покорность лишь облегчала задачу бравому матросу.

– Ты не боишься? – тихо спросил бретонец у китайчонка.

– Нет.

– Ты мне веришь?

– Да.

– Молодец. Протяни-ка вперед твои запястья.

Ребенок повиновался, и мастер-канонир крепко связал руки Виктора своим платком.

Затем, подхватив могучими руками маленького жителя Поднебесной, моряк взвалил его себе на спину, просунул голову в отверстие, образованное двумя связанными запястьями, после чего привязал мальчика к себе при помощи шейной косынки и последовал по стопам Фрике.

Пьеру ле Галлю было вдвое тяжелее, чем парижанину, ведь он нес на себе Виктора, но удача улыбнулась бретонцу. Именно в эту секунду минхер Фабрициус ван Праэт и американец Холлидей отвлеклись на ракету, пущенную с берега, и быстро покинули палубу. Это событие, на первый взгляд, совершенно пустяковое, сыграло на руку Пьеру, который тут же проворно размотал свой длинный шерстяной пояс и затем в два счета оказался возле Фрике, нисколько не смущенный грузом, болтавшимся у него за спиной. И действительно его мощные плечи атлета оставались все такими же прямыми.

– Теперь медленно плывем к лодке.

– Отлично, сынок.

– Давайте двигаться вдоль борта судна, чтобы не потерять друг друга из виду.

– Договорились. Эй! Виктор, ты не боишься?

– О нет!

– Хорошо. Только закрой поплотнее рот и старайся не наглотаться воды, если нас окатит волной.

Именно в этот момент мистер Холлидей отдал приказ своим гребцам двигаться к берегу. Один из них тотчас отвязал веревку, второй ответил, что все понял, и ухватился за весло, когда внезапно Пьер и Фрике появились с двух сторон лодки: бретонец спереди, а парижанин сзади ловко скрутили гребцов так, что те даже пикнуть не успели. Малайцы пытались слабо сопротивляться, но делали они это скорее ради проформы. Впрочем, кулаки французов действовали не хуже кляпов, и робкая попытка мятежа была пресечена на корню.

Пирога отвалила от судна и поплыла, подхваченная течением. Но Пьер, «раздвоившись», то есть сняв с себя Виктора и вернув мальчику свободу движений, тут же сильным ударом весла вернул лодке нужное положение и направил ее на огни, сияющие на берегу.

Оба малайца, на три четверти оглушенные, лежали без движения на дне лодки. Их обморок позволил Фрике присоединиться к другу – он взял второе весло, и уже достаточно скоро лодка достигла насыпи, на которой стояла группа людей, вооруженных фонарями.

– Наконец-то, – сказал Фрике и испустил глубокий вздох облегчения, – мы оказались в цивилизованной стране.

– Это, конечно, неплохо, матрос, – умерил пыл друга Пьер, – хотя мы явно не достигли прибрежных районов, в которых проживает матушка Бигорно из Лорьяна. Но как бы там ни было, тут уж нам точно помогут вернуться на Суматру.

– Без сомнения. Здесь мы можем надеяться на более теплый прием, чем тот, что нам оказали дикари.

– Кто вы такие? – суровым голосом крикнул на португальском один из мужчин, стоящий рядом с фонарем.

– Ну вот, все то же самое, опять тарабарский язык. Черта лысого мы сумеем договориться!

– Мы, – начал на английском Фрике, – люди, потерпевшие кораблекрушение, нас подобрали на острове Буби-Айленд и привезли сюда на голландском корабле.

– И на каком корабле вас привезли? – спросил незнакомец на том же английском, но с ужасным португальским акцентом.

– Шхуна «Palembang».

Люди в темной форме, вооруженные изогнутыми саблями, поспешно выступили вперед.

– Вас послал к нам капитан Фабрициус ван Праэт? – спросил один из них.

– Да никогда в жизни, – необдуманно ответил Фрике. – Черт возьми, с чего вы взяли, что у нас есть что-то общее с этим старым негодяем? Мы не пираты, а честные французские моряки, просящие одного, чтобы нас вернули на родину.

Среди незнакомцев произошло срочное совещание на португальском языке, затем тот, кто казался начальником над всеми остальными, взял слово.

– Хорошо, месье, – сказал он достаточно любезно. – Пожалуйста, соизвольте пройти с нами.

Трое друзей не заставили просить себя дважды и, как и были промокшие, последовали за предупредительными сопровождающими. Вскоре они подошли к низкому дому, внешне весьма обшарпанному, но с толстыми стенами и зарешеченными окнами. Дверь распахнулась настежь. Однако вежливое обращение внезапно уступило место невероятной грубости. Пьера и Фрике грубо втолкнули в помещение, так что они не удержались на ногах и, упав, покатились в центр комнаты, в которой царила кромешная тьма. Дверь с лязгом захлопнулась, и европейцы услышали зловещий шум запирающихся засовов. Затем кто-то крикнул насмешливым голосом:

– Доброй ночи, месье. Минхер Фабрициус ван Праэт – честный моряк, и у таможни никогда не было повода жаловаться на него. Если вы не принадлежите к числу его друзей, значит, вы замыслили что-то недоброе. Мы подумаем, что делать с вами, когда услышим мнение голландского капитана.

После этого вся группа удалилась.

– Гром и молния! – взревел Пьер. – Нас в очередной раз посадили под замок.

Фрике, побелевший от бессильной ярости, скрипел зубами.

– А Виктор? – всполошился мастер-канонир. – Он, по крайней мере, с нами? Виктор!..

Ответа не было. Мальчик исчез.

 

Глава XVI

Ярость Фрике. – Бесполезные утешения. – Удивление человека, который обычно ничему не удивляется. – «На помощь!» – Выломанная решетка, оглушенный часовой. – Два сильнейших удара кулаком. – Воспоминания о кукольном театре на Елисейских Полях. – В тюрьме Полишинель дубасит комиссара, раздает оплеухи жандармам и запирает их вместо себя. – Что задумали двое французских моряков, забрав одеяния двух португальских таможенников? – Туземцы Тимора. – На горе. – Бесхозяйственность белых людей. – Поле зерна. – Помали – Табу жителей Тимора. – Фрике заявляет, что через сутки он отправляется на Суматру.

Фрике со своей веселой парижской беззаботностью обычно умел сохранять ледяное спокойствие, которое, и это можно смело утверждать, не оставляло юношу никогда, даже в самых отчаянных ситуациях. Тот ужасающий гнев, овладевший молодым человеком, когда он осознал, что стал пленником португальских таможенников, потряс Пьера ле Галля. Видя столь необузданную ярость, совершенно не характерную для его друга, мастер-канонир уже и не знал, как себя вести.

Он пытался, но тщетно, успокоить парижанина несколькими сердечными фразами. Однако вмешательство бретонца лишь вызвало новый приступ гнева.

– Негодяи!.. Презренные мерзавцы!.. Что мы им сделали? Что им сделал этот несчастный малыш, что они столь бесчеловечно разлучили его с нами, с его единственными защитниками?

Молодой человек, как всегда благородный и великодушный, позабыл о собственных несчастьях и не мог думать ни о чем другом, кроме маленького китайца, чья судьба внушала ему смертельную тревогу.

– Malar Doué! Malar Doué! – выругался Пьер ле Галль.

Достойный матрос, будучи истинным бретонцем, почти никогда так яростно не ругался. Это отступление от сложившихся правил свидетельствовало о его крайней растерянности. И то, что «громы и молнии» всех стран и народов никак не участвовали в речи мастера-канонира, указывало, насколько плохи дела.

Фрике вновь заговорил, и голос его срывался.

– Оказаться за решеткой одним разом больше или одним разом меньше – для нас это ерунда. Мы прошли сквозь такое пекло, что даже чертям в аду стало бы тошно! Но бедный ребенок, без средств к существованию, без защиты, среди пиратов без сердца и души, среди этих бесчестных чиновников, этих сообщников бандитов… что с ним станется? Черт возьми, тут долго думать не надо. Они продадут его, как продают скот. А мы сидим здесь, беспомощные, безоружные, и грызем локти. Но нет, я это так просто не оставлю. Пускай я сломаю все ногти, ковыряя камни темницы, или пробью стены головой, но я выйду из этого проклятого места и порву в клочья мерзавцев.

– Отлично сказано, матрос, я с тобой. Мы разнесем с тобой эту стену, которая не должна быть слишком крепкой. Ха! Из чего она сделана: из грязи и плевков.

– О! – продолжил Фрике с удвоенным гневом, который заставлял дрожать голос парижанина. – Это не принесет им удачи, если они осмелятся поднять руку на нашего приемного сына. Как и всем другим, кто пытался встать у нас на пути. Вспомни о Мажесте: когда мы забирали его, мы были беспощадны. Трусы!.. Они лишь могут нападать на детей. Ведь бедные малыши – существа беззащитные, и их пожалеют даже дикие звери, а вот люди способны их мучить. Я сам, будучи обездоленным, слишком много страдал в жизни, чтобы не сочувствовать детям. Прежде всего я обращаю внимание на слабых, и мое сердце сразу же толкает меня навстречу угнетенным. Слава Богу, природа одарила меня мускулами борца, и это неслучайно. Итак. Заставим же работать наши мускулы. А ну-ка, Пьер, доставим хлопот этой проклятой банде пиратов.

– В добрый час, сынок. Я рад видеть тебя таким. Веришь ли, ты страшен в гневе, и мне бы не хотелось оказаться в шкуре этих чертовых португальцев… Нет, не хотелось бы! Я отлично тебя понимаю. Ты их в клочья разнесешь. И ты отлично знаешь, что твои приемные дети – и мои дети тоже. Мы все составляем одну большую семью матросов, лихую семью. Вот мое мнение! И пусть кровь не так быстро прилила к моей голове, как к твоей, сейчас я взбешен как никогда. Да у меня кожа дымится, а кулаки так и чешутся! Я решительно настроен начать кампанию по высадке. Но достаточно болтовни. Лучшее средство спасти юнгу заключается в том, чтобы завязать языки узлом, а не трещать как попугайчики. И, прежде всего, надо проделать дыру в стене этой халупы. У тебя есть нож?

– Есть, но я не хочу его затупить, я сохраню его острым и, если понадобится, всажу по самую рукоять в живот первого встречного, кто попадется мне под руку. Еще у меня есть револьвер американца. Но я опасаюсь, что после нашего заплыва патроны отсырели. Неважно. Долбить отверстие в стене слишком долго. Мы должны найти более эффективный способ нашего освобождения. Я так хочу. Мы выберемся отсюда не позже, чем через два часа, или я больше не Фрике, Малыш-Парижанин.

– Что ты скажешь, если мы начнем с того, что обследуем решетки?

– Ты чертовски прав. Одно из двух: или решетки находятся в плохом состоянии, и их будет легко вырвать; или же они закреплены намертво, в последнем случае мы используем их как «штопоры», с помощью которых вырвем кусок потолочного перекрытия. Встань-ка поближе к стене. Отлично. Помоги мне взобраться. Раз и два! Черт возьми! Они держатся. Эти негодяи знают о существовании цемента.

– Смелее, матрос… Смелее! Тяни! О! О! Тяни, что есть мочи!

– Черт возьми, они поддаются. В конечном итоге я их выдерну, если ты только сможешь долго держать меня…

Снаружи раздался суровый голос, велевший молодому человеку заткнуться. Фрике заметил в темноте черный силуэт и увидел, как поблескивает ствол ружья. Он бесшумно спустился и сообщил товарищу:

– Этого только не хватало. Они поставили около нашей двери часового. Эти мошенники находят время и силы, чтобы сажать в тюрьму да еще и охранять честных людей, в то время как морские пираты занимаются у них под носом не только контрабандой, но и договариваются с таможенниками, как мошенники на ярмарке. Впрочем, этот плохо одетый паяц волнует меня так же, как папуасские ритуальные столбы. Сейчас я снова заберусь наверх, но, прежде чем закончить с решеткой, давай-ка договоримся о том, как будем действовать, чтобы не допустить какой-нибудь оплошности. Итак, решетку я вырву где-то через полчаса. Как только путь на волю освободится, я брошусь вперед, часовой заметит меня, выстрелит и промахнется. Тогда я прыгну, схвачу его за воротник и придушу, до смерти ли нет, это уж как получится. Ты идешь прямо вслед за мной. Если кто-то встанет на твоем пути, то ты расправляешься с любым, кто попадется под руку. А оказавшись на улице, определимся по обстановке.

– Это так же просто, как раскурить трубку.

Фрике вновь начал свое восхождение, и вдруг где-то рядом с часовым раздались пронзительные крики. Высокий детский голос с ужасающим акцентом звал на помощь. Молодой человек почувствовал, что дрожит.

– Тысяча чертей! Это Виктор! Горе любому, кто его тронет.

Страх и ярость удесятерили силу парижанина, придали его движениям небывалую мощь. Упираясь коленями, головой, плечами, он сжал решетку в могучих руках и рванул, выкладываясь до предела.

Толстая железная решетка медленно согнулась, затем прутья неожиданно вылетели из пазов, в то время как в камеру посыпался град из щебенки. В образовавшееся отверстие с трудом мог протиснуться даже ребенок. Но это не остановило отважного парижанина. Он не чувствовал острых прутьев, царапающих его кожу. В десяти шагах от тюрьмы копошились какие-то люди. Фрике одним махом преодолел это расстояние и, словно тигр, всем весом обрушился на часового. На земле лежало безжизненное тело. Португалец даже не успел схватиться за оружие, когда ему в лицо впечатался железный кулак Фрике, гася рвущийся наружу крик.

Виктор, а на земле лежал именно он, пошевелился и издал жалобный стон. В этот момент он узнал своего друга.

– Флике! О! Флике! Моя так лада!

– Наконец-то я вижу тебя, мое бедное дитя… По крайней мере, ты не ранен, скажи?…

– Не. Плохая бить моя, моя хотеть пойти к тебе.

Тут подоспел Пьер. Он что-то нес на вытянутых руках, но темнота не позволила определить, что именно.

– Ты здесь, сынок? – тихо спросил моряк.

– Здесь.

– А парнишка?

– Вот он.

– Хорошо. А теперь скажи мне, что ты будешь делать с этой марионеткой, которую я держу на руках и у которой я перерезал все нитки?

– Ты убил его?

– Мог и убить. Удар кулаком, как удар княвдигедом: никогда не знаешь, к чему это приведет. Если его тыква не слишком крепка, то вполне вероятно, что в ней образовалась пара трещин. Нам надо действовать молниеносно… Раз, два – и все готовы!

– Подожди минутку. Я полагаю, что мы здесь одни. Достойные единомышленники этих таможенников храпят себе в кулаки, если только не пьянствуют с пиратами. Давай воспользуемся выпавшей передышкой. Раздень-ка, да поживее, того мужлана, которого ты так удачно оглушил. А я сделаю то же самое с моим. Теперь сложим все в один куль. Не забудь ни головных уборов, ни сабли, ни ружья. Отлично. Патроны. Готово. А теперь сматываемся. Одежду берем с собой, она нам еще понадобится.

– Послушай, у меня есть идея, сынок. А что, если я определю этих двоих стервятников в камеру, которую мы только что покинули?

– Не вижу тому препятствий. Наоборот!

– Тогда в добрый час. Только для начала заткнем им рты лоскутами рубахи, чтобы не принялись орать, если очнутся. Хорошо, что сейчас все спокойно. Теперь следует запихнуть их в окно.

– Но, падая, они переломают все кости.

– Это их личное дело. Не такие они важные сеньоры, чтобы идти в тюрьму тем же путем, что и мы, не правда ли? А впрочем, спускаться всегда легче, чем подниматься.

Приведя сей весомый аргумент, бравый матрос, играючи, поднял сначала одного, а затем и второго таможенника, которые были недвижимы, словно трупы, и пропихнул их в отверстие между решеткой и стеной. Затем он установил решетку на место, взял в руки узел с одеждой и сказал другу:

– Готов к походу. Если желаешь знать мое мнение, то нам следует избегать городов и взять курс на лес.

– Виктор, ты можешь идти? – спросил Фрике у жителя Поднебесной.

– Да, Флике. Моя с твоя идти куда нада.

– Итак, вперед.

Внезапно из груди парижанина вырвался приглушенный смех.

– Ты смеешься, сынок, хотел бы я знать, над чем?

– Есть над чем, уж поверь мне. Я думал о тех двух таможенниках. И мне это напомнило сцену из спектакля кукольного театра, расположенного на Елисейских Полях. В детстве это был мой любимый театр. Полишинель, оказавшись в тюрьме, раздает оплеухи жандармам, дубасит комиссара и, сбегая после столь впечатляющей потасовки, оставляет их в камере вместо себя.

Виктор ничего не слышал ни о кукольном театре, ни о Полишинеле; но, видя, как веселятся его друзья, он доверчиво разделил их радость и принялся хохотать от всей души.

В течение часа трое беглецов упорно шли вперед и в конце концов оказались среди густого леса, где они могли больше не бояться погони. Усталые путники самым прозаичным образом растянулись на земле у подножия дерева, где решили остаться до рассвета. Их голодные желудки настоятельно требовали пищи, и я позволю вам самим додумать, с каким нетерпением друзья ожидали восхода солнца. Запасы «блистали своим отсутствием», и Пьер с Фрике пришли к выводу, что им следует найти какое-нибудь поселение, где они смогут раздобыть хоть немного еды.

Фрике достаточно хорошо изучил весь океанийский регион, чтобы знать, что они не смогут прокормиться охотой: Тимор слишком беден дичью. Необъяснимое явление, но на этой значительной гористой территории, покрытой великолепными лесами, в большую часть которых не ступает нога человека, проживает всего несколько видов млекопитающих. Здесь можно встретить лишь обычных обезьян и макак с собачьими мордами (Macacus cynomolgus), встречающихся на многих малайских островах и обитающих преимущественно по берегам рек. На Тиморе также водятся крайне редкая дикая полосатая кошка (Felis megalotis) – многие утверждают, что ее можно увидеть только на этом острове, – разновидность циветты, которую называют «генетта» (Paradosorus fasciatus), тиморский олень (Cervus Timoriensis), опоссум (Cuscus Orientalis) и дикая свинья (Sus Timoriensis). Все эти представители островной фауны весьма малочисленны и укрываются в малодоступных районах.

К счастью, когда первые лучи солнца коснулись верхушек деревьев, беглецы повстречали двух чернокожих туземцев, нагруженных провизией, которую те намеревались продать португальским поселенцам. Тиморяне, закоренелые жулики, вечно воюющие между собой, не отличаются особой жестокостью, хотя они безжалостны к врагам, которых превращают в рабов и весьма дурно с ними обращаются. При этом аборигены испытывают уважение к европейцам, и последние могут передвигаться по острову, чувствуя себя в полной безопасности.

Оба встречных являлись характерными представителями папуасской расы: все те же вьющиеся, спутанные, густые и всклокоченные волосы, черная кожа, нос с плоским загнутым вниз кончиком. На них было куда больше одежды, чем на их собратьях из Новой Гвинеи, – возможно, они и страдали, но честно напяливали на себя большой кусок ткани, спадающий почти до колен и подвязанный поясом. Оба островитянина могли похвастаться замечательными национальными зонтами, без которых ни один тиморянин не сделает и шагу. Этот необыкновенный «аксессуар» сконструирован из целого листа веерной пальмы, чьи зубцы искусно сшиты между собой, чтобы помешать зонту пропускать влагу. При желании зонт можно сложить и получить четырехугольную конструкцию. Когда начинается ливень, а дожди здесь часты, островитянин разворачивает зонт и держит его над собой, положив «трость» на плечо.

Двое черных туземцев, ленивые до невозможности, обычно не утруждали себя долгими прогулками. Они покинули свою деревню, потому что у них закончилось все спиртное. Один из аборигенов нес большую раздутую котомку, сделанную из грубой, очень прочной ткани, закрепленную при помощи четырех шнурков, пришитых к каждому концу полотнища, и затейливо украшенную раковинами и перьями. Другой сгибался под тяжестью бамбуковой корзины, наполненной диким медом.

Встреча с беглецами чрезвычайно обрадовала их, ведь она обещала развеять дорожную скуку и, кто знает, быть может, сулила нежданную прибыль. Островитяне, дружелюбно улыбаясь, приблизились к нашим друзьям и без всяких просьб предложили им, во-первых, великолепные золотистые лепешки, а во-вторых, мед, который они выложили прямо на широкие листья, напоминающие блюдца. Великодушие этих первобытных существ глубоко взволновало европейцев, ведь судьба давно их не баловала, а цивилизованные люди обращались с ними особенно жестоко.

Тиморяне пришли в восторг от того, что их снеди был оказан столь теплый прием, и принялись хохотать и произносить совершенно непонятные горловые фразы. К счастью, они обладали некими познаниями в малайском языке, и Виктор, вновь взяв на себя роль переводчика, спас положение. Фрике и Пьер узнали, что их великодушные «кормильцы» живут на горе, в маленькой деревеньке, до которой можно добраться к тому времени, когда солнце будет в зените, то есть приблизительно за шесть часов, и что иностранцы станут дорогими гостями всех ее обитателей, если они вдруг решат туда отправиться.

– Но до чего же вы добры, достойные островитяне, – не прекращал повторять Фрике, – какая жалость, что у нас нет ни единой монеты, чтобы хоть как-то отблагодарить вас за вашу любезность. Если бы только у меня было хоть что-нибудь из тех забавных безделушек, что заставляют так радоваться прекрасных людей, обитающих во всех солнечных странах. Увы, ничего нет! А знаешь, Пьер, эти «пирожные» просто чудесны; я могу поклясться, что они сделаны из настоящей пшеничной муки. Мне бы очень хотелось знать, из чего они их пекут.

– Что правда, то правда. Я бы от всего сердца пожелал, чтобы такими «сухарями» могли питаться моряки всего мира.

Произнося последнюю фразу, мастер-канонир совершенно машинально развернул узел, служивший ему подушкой всю ночь. К его глубокому изумлению, из него посыпались многочисленные серебряные и медные монеты, которые, позвякивая, раскатились по траве.

При виде подобного богатства глаза обителей Тимора алчно заблестели. Они отлично знали, что такое деньги, и представляли, в какое количество тростниковой водки могут превратиться эти кругляши. Несколько часов беззаботного веселья! Фрике мгновенно уловил жадные взгляды туземцев и рассмеялся.

– Безусловно, все эти деньги добыты самым нечестным образом, но вы-то не имеете к этой грязи никакого отношения. Держите, мои добрые друзья, уберите в карман – если у вас, конечно, есть карманы – эти медали за доблесть с изображением монарха Нидерландов. Представляешь себе, Пьер, должно быть, это деньги пиратов, и я вдвойне рад, что могу использовать их именно таким образом. И хотя пословица гласит, что «неправедно нажитое впрок не идет», на сей раз оно послужит доброму делу и порадует благородных тиморян.

Оба чернокожих островитянина, восхищенные случившимся, зажали в кулаках «свалившиеся» на них флорины и решили, что день и так уже достаточно насыщен и потому им нет никакого смысла идти дальше. Город подождет, а они останутся с новыми друзьями. Что касается провизии, то ее можно уничтожить по дороге в деревню, бредя неспешно, словно ученики на каникулах.

Европейцы с радостью приняли приглашение аборигенов, которое существенно облегчало им жизнь и дарило несколько дней беззаботного отдыха. После продолжительной сиесты наши герои двинулись в путь, ведомые островитянами. Они шли по едва заметной петляющей тропинке, которая вскоре привела друзей к основанию высокой горы. Начался утомительный подъем, но затраченные усилия того стоили. Чем выше поднимались путники, тем более бесподобный вид открывался их взорам; помимо этого, легкие, перенасыщенные влажным и зловонным воздухом низин, очищались, и европейцы блаженно вдыхали свежий горный воздух. Они миновали зону туманов, которые плотной пеленой окутывали равнинные земли, куда солнце с трудом пробивалось лишь к трем часам дня. Избавившись от этой непроницаемой, теплой, удушливой дымки, друзья оказались на солнечном плоскогорье, где цвели роскошные кофейные деревья, чье наличие свидетельствовало о немыслимой бесхозяйственности колонистов.

Действительно, следует отметить, что португальцы, заселившие восточную часть Тимора уже более трех столетий тому назад, невзирая на то что здоровье почти всех поселенцев было подточено малярией, даже и не подумали строить дома в горных районах. Они настолько закоренели в своей лени, что не желали возделывать огромные пространства, расположенные на высоте в триста метров, где кофейные деревья росли сами по себе. Более того, португальцы добровольно лишились еще одного продукта, самого ценного из существующих в мире, чье наличие в таком месте не могло не вызвать изумления путешественников. Я хочу поговорить о пшенице, которая великолепно вызревает на высоте в двенадцать сотен метров над уровнем моря. По всей видимости, климат Тимора наделен какими-то особенными свойствами, если пшеница, это растение, распространенное преимущественно в зонах умеренного климата, произрастает в тропиках, на подобной высоте. Вполне возможно, что этот остров – единственное место во всей Океании, где колосится пшеница. Удивительная вещь: зерно здесь отличается превосходным качеством и из него выпекают вкуснейший хлеб, не уступающий лучшему хлебу Европы, который готовят из самых отборных сортов пшеницы. А ведь муку туземцы получают самым примитивным способом! Португальцы пренебрежительно оставили эту злаковою культуру островитянам, а сами покупают зерно по завышенным ценам, и доставляется оно по безобразным дорогам. Закостенелые в невероятной лени, они не поощряют и не защищают сельскохозяйственных рабочих, а также не желают заниматься ремонтом дорог, пребывающих в плачевном состоянии. Колонисты предпочитают привозить муку в бочках из Европы, в то время как владеют плодороднейшей почвой, да и рабочих рук на Тиморе в избытке.

Такая неслыханная бесхозяйственность привела к тому, что Тимор остается одним из беднейших островов Океании, когда многие тропические земли процветают. Для того чтобы превратить несчастную колонию в настоящую житницу, надо всего-навсего немного энергии и желания – качества, которые кажутся абсолютно несовместимыми с темпераментом деградировавших потомков бывших хозяев Индо-Малайских островов.

Именно таким размышлениям предавался Фрике, глядя на небольшое поле пшеницы, чьи тяжелые золотистые колосья гнулись к земле невзирая на толстые стебли.

– Какие лентяи! – воскликнул он. – Вместо того чтобы грабить торговые суда, закрывать глаза на бесчинства, творимые морскими пиратами или бросать в тюрьму безобидных путешественников, таких как мы, я вас спрашиваю, неужели не лучше распахать эти обширные поля и засеять их чудесным зерном, которое растет, почти не нуждаясь в уходе? Им не надо браться ни за кирки, ни за плуги, и доказательство тому расстилается прямо у нас перед глазами. Достаточно кинуть семя в землю, которая великодушно вскормит его, даже не требуя никаких удобрений, как это заведено в других краях. Когда я думаю о наших босеронских крестьянах, которые, опасаясь засухи, молят Бога о дожде, страшатся поздних весенних заморозков, в течение шести месяце обрабатывают, пашут, боронят, сеют, обкуривают поля, и когда я вижу сей благословленный край, умытый солнцем и теплым дождем, всегда плодородную почву, чьи богатства неисчерпаемы, я не могу сдержать негодование и не выразить свое презрение тем, кто недооценивает и разбазаривает все это великолепие.

– Лодыри и дармоеды! – проворчал Пьер, весьма прозаично резюмируя длинную тираду друга. – Кстати, ты знаешь, конечно, очень здорово восхищаться природой и порицать недостойных хозяев, владеющих сей прекрасной страной, но мы же не собираемся поселиться здесь навеки? Хотя при этом я не вижу способов, с помощью которых мы могли бы вернуться на Суматру. Время бежит день за днем. И если так будет продолжаться, то мы увидим, как наступит 1900 год, а мы все будем бороздить моря, словно призрачные матросы «Летучего Голландца».

– Терпение, друг мой Пьер, терпение. Я прошу у тебя всего неделю. За это время наше дерзкое бегство забудется. А после этого мы вновь со всеми предосторожностями начнем изучать город и главным образом порт; и у меня есть план. Замечательный план, ты увидишь.

Несмотря на весьма незначительную скорость движения, три товарища, согласившиеся разделить блистательное общество новых друзей, уже на следующий день прибыли в симпатичную маленькую деревеньку, расположенную на полпути к вершине горы. С этого места открывался поистине изумительный вид на море. Деревня состояла из дюжины оригинальных хижин, которые нисколько не походили на дома туземцев других островов. Стены жилищ напоминали плотную изгородь, образующую овал, и были покрыты конической соломенной кровлей. В высоту дома достигали двух метров и имели одно лишь отверстие – дверь около метра высотой. Такие жилища, в высшей степени «деревенские», были разбросаны на разных расстояниях друг от друга, и каждое из них было окружено небольшой оградой, за которой произрастали роскошные деревья, не требующие особого ухода и усыпанные вкуснейшими плодами. Каждый из владельцев хижины старался обзавестись «Помали», то есть священной, пускай скромной, но неприкосновенной собственностью. «Помали» Тимора напоминало «Табу» полинезийских племен – оно также внушало ужас и уважение. Принимая во внимание склонность аборигенов к воровству, можно лишь удивляться, что частную собственность за такой оградкой почитали неукоснительно, хотя это нисколько не свидетельствовало о невероятной добродетели островитян. Некоторые заборы были оплетены пальмовыми листьями, кожей зверей, украшены глиняной посудой – и все это служило оберегами, от которых любой вор бежал в священном ужасе. Но сколь смехотворными ни казались бы подобные ухищрения, они приводили к неизменным результатам, как и протоколы наших деревенских полицейских, ставших безобидными «табу» сельских районов Франции.

В этом прелестном местечке, расположенном на склоне горы, среди райских красот и великолепия тропической природы, наши друзья, претерпевшие столько зла от представителей цивилизованных стран, обрели нежданный приют у бедных, но благородных дикарей и встретили щедрое и трогательное гостеприимство.

Как мы уже говорили, с этой высоты море просматривалось как на ладони, и потому ни один корабль не мог войти в порт или покинуть его, ускользнув от взглядов Пьера или Фрике.

Утром восьмого дня какое-то судно на всех парусах вошло во внешнюю гавань порта. Естественно, с такого расстояния никто не смог бы разглядеть цвета его флагов, но зоркий глаз старого моряка сразу же опознал корабль.

– Это он, не так ли? – спросил Фрике.

– Голландская шхуна, черт ее подери. Я бы узнал ее среди целого флота. Капитан избавился от незаконного груза и теперь, без сомнения, явился, чтобы пополнить корабельные запасы.

– Браво! – ответил парижанин. – Теперь мы должны быстренько распрощаться с нашими радушными хозяевами и осторожно пробраться на берег.

– Ага! Наклевывается что-то новенькое.

– Так, пустячок. Но как бы то ни было, завтра мы отплываем на Суматру!..

 

Глава XVII

Что могло, хотя и ошибочно, показаться гасконским бахвальством Фрике. – Удавшийся маскарад. – В которой каждый соглашается с мнением о яичнице матушки Бигорно из Лорьяна. – Корабль на морских просторах. – Часовой, который весьма неосмотрительно заснул на посту. – Корабль взят на абордаж двумя португальскими таможенниками, которые на самом деле были и не таможенниками, и не португальцами. – Рукопожатие парижанина – действительно удивительное рукопожатие. – Неунывающий весельчак Фрике больше не смеется, а значит, дело серьезно. – Ужасающий удар сабли. – Прибытие на Суматру. – Обыкновенный переход на двадцать три градуса. – Когда один вор обкрадывает другого, дьявол смеется. – Страшная новость.

И хотя Фрике был самым настоящим парижанином из Парижа, и среди его прямых предков не наблюдалось ни одного выходца с берегов Гаронны, его утверждение для любого, кто не был хорошо знаком с молодым человеком, показалось бы настоящим гасконским бахвальством. Но Пьер ле Галль, давно привыкший к необыкновенному умению своего друга выпутываться даже из самых сложных ситуаций, услышав заветную фразу «Завтра мы отплываем на Суматру», разволновался не на шутку.

Перед тем как уснуть, достойный моряк еще долго ворочался с боку на бок, повторяя как молитву волшебные пять слов, значение которых можно было трактовать однозначно: «Завтра… мы отплываем… на Суматру!».

– Завтра – это завтра, – бормотал матрос, – не через неделю и не через месяц. И отплываем мы не в Китай или в Кейптаун, а именно на Суматру. Так сказал Фрике! А если он сказал, то, значит, так и будет. Однако мы находимся в хижине дикарей, на высоте в тысячу метров над уровнем моря. Все наше богатство составляют двенадцать франков и несколько голландских медяков, а из одежды у нас есть лишь тряпье двух таможенников. И, наконец, мы сильно не ладим с местными властями, и если нам вдруг придет в голову мысль появиться на набережной, нас тут же сцапает первый попавшийся патруль. Но ведь Фрике сказал это! А что касается выдумок, то здесь он самого дьявола перехитрит. И, конечно, он сыграет с этими макаками одну из своих любимых шуток… Он оставит их с носом как пить дать… Ладно, время покажет. Бесполезно и дальше ломать голову. А то мне уже кажется, что у меня в черепушке засела дюжина конопатчиков и долбят там своими деревянными молотками. Я так умом тронусь. Надо поспать.

Как и большинство морских волков, привыкших спать ровно от вахты до вахты и не обращать никакого внимания на корабельный шум, пожилой мужчина умел засыпать «по команде». И вот Пьер приказал себе не думать, закрыл глаза, и уже через несколько минут заливистый храп мастера-канонира возвестил о том, что моряк отправился в путешествие по стране снов.

Но его волнение и озабоченность были столь велики, что они жили собственной жизнью в этом спящем теле. Пьеру снились воздушные шары, подводные корабли и даже дрессированный кит, на котором он мчался по волнам, сидя в паланкине, закрепленном на спине животного.

Проснулся Пьер ле Галль от громкого голоса Фрике.

– Подъем! Всех свистать наверх! – во все горло вопил парижанин. – Давай-давай, пошевеливайся. Уже рассвело. Посмотри сам.

Плетеная решетка, служащая дверью хижины, открылась настежь, и в скромную комнатенку ворвался веселый солнечный луч.

Кит, которого оседлал Пьер, исчез по мановению волшебной палочки. Бретонец открыл глаза, выдал заковыристое ругательство, после чего вскочил как ужаленный и встал в безупречную боксерскую стойку.

– Гром мне в паруса! Этот край заселен одними таможенниками! Подожди-ка немного, сейчас я припомню тебе все твои грязные махинации!

Таможенник разразился звонким смехом и исполнил парочку фантастических коленец, которым позавидовал бы сам покойный Клодош. Именно по этой неописуемой пляске, по безумной радости Пьер узнал Фрике. Но следует заметить, что Фрике изменился до неузнаваемости. Облаченный в оливковый суконный мундир со светло-желтым кантом, в форменную фуражку с назатыльником, опоясанный портупеей из лаковой кожи, к которой крепилась кривая сабля с медной рукоятью, наш друг, как говорят в народе, полностью влез в шкуру служащего, чей наряд он позаимствовал. Более того, парижанин одолжил у гостеприимных туземцев природные краски и так загримировал лицо, что заставил бы поаплодировать самого лучшего актера.

– Итак, матрос, что ты об этом думаешь? Полное превращение, не так ли? Уж если я смог обмануть даже тебя, согласись, теперь я могу отправиться разгуливать по берегу моря совершенно беспрепятственно.

– Я ничего не заподозрил. Нет! Я никогда не видел ничего подобного. О хитрейший из всех хитрецов!

– Теперь твоя очередь. Давай-ка сюда другую форму и побыстрее. Мы не должны терять ни минуты.

– И не думай об этом. Разнаряженный таким образом, я буду походить на жандарма, разодевшегося по поводу карнавала, или на музыканта из оркестра пожарников.

– Ничего подобного. С твоей трехмесячной бородой ты будешь выглядеть просто отлично. Ты будешь представлять таможенника старого режима, эдакого старого взъерошенного и злого дога. И поверь, я не хочу тебя обидеть.

– Итак, мне придется напялить на себя все эти тряпки.

– Это необходимо. Наше спасение зависит от маскарада.

– А если мы встретим других таможенников, настоящих?

– Не бойся. Жилые районы мы минуем ночью. А когда окажемся на пристани, нам уже нечего будет опасаться.

– А! Так мы идем на пристань?

– Черт возьми! Ведь ты не думаешь, что мы отправимся на Суматру пешком по суше.

Во время этого разговора угрюмый Пьер ле Галль облачился во вторую форму. В столь диковинном наряде бравый матрос действительно выглядел потрясающе, и Фрике лишь немного подгримировал друга, чтобы сделать того совершенно неузнаваемым.

– Гм! – проворчал он, – если бы меня увидели мои старые приятели с «Молнии», они приняли бы меня за попугая, а детишки матушки Бигорно начали бы кричать: «Чудище, чудище!»

– Ха, тем лучше. Это лишний раз доказывает, что твоя маскировка совершенна. Еще вот здесь… отлично! Нам осталось распрощаться с хозяевами и взять курс на порт. Отсюда, с высоты птичьего полета, легко сориентироваться, так что мы не ошибемся.

И вот два друга, за которыми неотступно следовал Виктор, в последний раз пожали руки жителям Тимора и неспешно покинули деревню. Они взяли с собой еды всего лишь на два дня: несколько румяных пшеничных лепешек, которые занимали не слишком много места и должны были утолить их голод до того часа, пока европейцы не разыграют финальную партию.

Решающий момент приближался, и Фрике понял, что больше не следует держать в тайне план опасного предприятия, которое он задумал.

– Подумай как следует, – сказал парижанин своему соратнику, – мы будем подвергаться смертельной опасности.

– Черт возьми, – спокойно ответил Пьер, – ты не сообщил мне ничего нового. После того как мы покинули Макао, подвергаться смертельной опасности вошло у нас в привычку.

– Я говорю тебе это лишь для очистки совести, на случай, если один из нас сложит голову в предстоящей авантюре.

– Мамаша Бигорно, потрясающая хозяйка, всегда утверждала, что невозможно приготовить яичницу, не разбив яиц.

– Я придерживаюсь того же мнения.

– И я. Только вот речь идет о том, как бы нам самим не стать этими яйцами. Мы много раз смотрели смерти в лицо, один раз больше, один – меньше, какая разница? Мы не раз выкручивались из безвыходных ситуаций, и я надеюсь, что сможем выкрутиться и на сей раз.

– Впрочем, многие преувеличивают опасности, угрожающие людям, ведущим жизнь, полную приключений.

– Это правда, как и то, что солнце в полдень стоит в зените. Ведь все эти добропорядочные буржуа, обитающие в больших городах, например в Париже, даже и подумать не могут, не лязгая зубами от страха, о морских путешествиях. Поездка из Кале в Дувр кажется им самым настоящим подвигом, а одна мысль о плавании из Марселя в Алжир побуждает их диктовать завещания. Они почему-то не задумываются о том, что смерть может поджидать их на любом углу, в любой личине. Ведь и в городах случаются и взрывы газа, и автомобильные катастрофы, на голову может рухнуть каминная труба или самый обыкновенный цветочный горшок…

– А ночные нападения бандитов… а эпидемии, пожары, поезда, сошедшие с рельсов…

– Черт возьми, если все это сложить и сравнить с рисками на море, то многие бы решили, что эти опасности равнозначны, «киф-киф», как говорят арабы.

– И, в любом случае, нам вдвоем много легче взять судно на абордаж, чем пережить эпидемию холеры.

– Ах, хитрец, я, кажется, догадался, каков твой план. Он просто замечательный, сынок. Теперь я разделяю твою уверенность. Речь идет всего лишь о том, чтобы захватить одну из этих посудин, а когда мы окажемся на борту, то тут же возьмем курс на Суматру.

– Ты так думаешь?

– У меня нет ни тени сомнения. Можешь считать, что дело уже сделано, и вскоре ты услышишь, как я командую: «Готовиться к повороту!»

Было приблизительно около трех часов пополудни, когда оба европейца, сопровождаемые жителем Поднебесной, увидели кособокие халупы, скопление которых гордо именовалось «Дилли». Белые обитатели городка лениво растянулись в гамаках и наслаждались радостями ежедневной сиесты. Лишь несколько малайцев, нечувствительных к укусам солнца, разгуливали по пеклу, как настоящие саламандры. Их соотечественников можно было встретить и на набережной, где они сидели на корточках рядом с руинами, окаймляющими пристань, и во что-то играли с азартом, свойственным этой расе.

Фрике быстрым взглядом окинул порт и разочарованно развел руками. На якоре стояло около полудюжины кораблей, в основном американские китобойные судна или малайские торговые шхуны. Рядом примостилась целая шеренга лодочек «прао» из Сулавеси, которые курсировали от Купанга и Дилли до Макассара.

– Вот уж гримаса рока! Его тут нет.

– Кого?

– Того судна, которое мы должны захватить, черт побери. Шхуны «Palembang».

Пьер покровительственно улыбнулся и ткнул пальцем в сторону моря.

– У старой акулы, которая командует «Palembang», есть серьезные причины не заходить во внутреннюю акваторию порта, – проворчал бретонец. – Он осторожен и потому встал на «мертвый якорь» в двух милях от берега.

– Ты полагаешь, что там стоит именно голландец?

– Сынок, если такой старый моряк, как я, хоть раз ступил на палубу того или иного корабля, он узнает его всегда и везде. Я готов поспорить на мои нашивки мастера-канонира, что там на волнах покачивается именно этот проклятый «кашалот».

– Довольно, я тебе верю. Лодок здесь предостаточно, а те добрые люди, что шатаются поблизости, с удовольствием доставят нас куда требуется. Сейчас ты ощутишь, сколь магическое впечатление производит на обывателей униформа.

С этими словами, напустив на себя надменный и одновременно усталый вид, свойственный всем португальским колонистам, Фрике весьма благородным жестом руки направил Виктора на поиски лодки и двух гребцов. Группа малайцев расположилась всего в двух шагах от европейцев. Они заметили этот командный жест и поспешили повиноваться приказанию, переданному им маленьким жителем Поднебесной.

Пять минут спустя наши два друга, удобно усевшись на скамейке местной лодочки, уже мчались по сероватым водам портовой акватории. Гребцы, справедливо полагающие, что везут двух представителей столичной власти, работали веслами с показным усердием, демонстрируя, что они всегда готовы повиноваться португальцам.

Шхуна увеличивалась на глазах. Пьер не ошибся. Это действительно был голландский корабль. Приближался решающий момент. Один-единственный человек на носу, облокотившись на поручни, наблюдал за округой или делал вид, что наблюдает. Фрике убедился, что сабля легко выходит из ножен, зарядил ружье и повесил его на плечо. Пьер, ни слова не говоря, повторил действия товарища.

Лодка остановилась прямо у фалрепа, но человек, несший караул, не сдвинулся с места.

– Я пойду первым, – сказал парижанин. – Ты поднимайся вслед за мной; Виктор последует за нами, уже когда мы окажемся на борту.

Невзирая на ружье, висящее диагонально за спиной и выступающее поверх плеча, а также на болтающуюся и бьющую по ногам кривую саблю, наши храбрецы вскарабкались наверх с обычной для них ловкостью. Европейцы проворно перешагнули через поручень правого борта носовой части и с бесподобным достоинством ступили на палубу.

Пьер два раза громко топнул ногой, а затем крикнул самым грозным голосом:

– Эй, вы, там, на судне! Эй, вы, там!

Услышав этот зычный голос, часовой, который нес свою службу во сне, тут же встрепенулся и с самым невозмутимым видом потянулся.

Фрике чуть не задохнулся от смеха.

– Для португальского таможенника, – сообщил он Пьеру, – в твоей речи почему-то слишком явственно звучит акцент моряка с западного побережья Атлантики.

– Эх! Malar Doué! Я могу обращаться к нему либо на нижнебретонском, либо на тарабарском. Да какая разница, этот нечестивец все равно проснулся. Пора его скрутить!

– Позволь это сделать мне.

«Нечестивец», о котором шла речь, оказался старшим помощником командира «Palembang». Мужчина двинулся навстречу пришельцам; невзирая на обычную самоуверенность он был смущен и не мог понять, на каком языке ему следует отвечать: на французском или на португальском. Затруднительная ситуация грозила превратиться в неразрешимую.

Фрике, со свойственной ему находчивостью, легко выпутался из положения. Он сделал шаг вперед и нацепил на лицо одну из своих самых обаятельных улыбок.

– Как дела? – поинтересовался молодой человек с неподражаемой любезностью.

Затем, не дожидаясь ответа изумленного голландца, продолжил:

– У нас тоже неплохо, спасибо! А наш дорогой капитан, минхер Фабрициус ван Праэт, все так же может похвастать отменным здоровьем? Ну, что же, тем лучше. Как вы видите, мы сменили костюмы. Такая вот фантазия пришла нам в голову. Неудобное одеяние, его трудно носить, особенно в путешествии. Бедняга Пьер потеет, как в бане, да и я весь мокрый, словно губка.

Изумление мужчины достигло апогея. Он машинально протянул Фрике руку для пожатия, которую парижанин схватил с особым пылом, словно радуясь нежданному свиданию, а затем принялся трясти, да так и не смог с ней расстаться.

– Но, сеньор француз… господин таможенник…

– Послушайте, дружище, да не расстраивайтесь вы так. Одежда не играет никакой роли, следовательно, мы никакие не таможенники. Неужели вы не узнаете ваших недавних пассажиров, по-прежнему преисполненных благодарности. Конечно, вам кажется, что мы свалились к вам с луны, но поверьте, мы явились с самыми благими намерениями.

– Я узнал вас, это так… но как вы оказались на борту?… И в этой одежде…

– Об этом мы вам поведаем завтра или послезавтра, в один из дней, когда будем плыть в открытом море, – ответил Фрике, так и не выпуская руку голландца, которую он сжимал все с большей и большей сердечностью.

– Но, месье, мы не собираемся брать пассажиров. По крайней мере, именно так считает капитан. После того как мы забрали вас с Буби-Айленда, командир хотел предложить вам присоединиться к нашей команде. Но потом, когда прибыл мистер Холлидей, вы исчезли столь внезапно…

– Надменная каналья. – прервал моряка Пьер. – Если когда-нибудь его суденышко занесет в наши воды, то его трюм вряд ли останется сухим после абордажа, который я намерен предпринять.

– В конце концов, чего вы хотите? – спросил всерьез встревоженный помощник капитана.

– Чтобы вы поставили паруса и взяли курс на запад, не отклоняясь слишком сильно от десятой южной параллели. Позднее мы ознакомим вас с деталями. Если вас это огорчает, то вот мой друг Пьер ле Галль, он с удовольствием займет ваше место и возьмет на себя управление кораблем.

– Ха! Это обычное каботажное плавание. Я легко с ним справлюсь, даже не прибегая к «расстрелу солнца».

– Месье, – решительно ответил помощник капитана, – вы можете делать со мной что хотите, но я решительно отказываюсь вам повиноваться. Капитан сейчас на суше, и я на борту почти один…

– Браво! – воскликнул Фрике. – Так нам будет проще справиться с нашей работой. Послушайте! Поменьше церемоний, командуйте к отплытию, и вы это сделаете, потому что я этого хочу.

Этот невысокий юноша, обычно веселый, настоящая душа компании, произнес таким тоном эти три слова – «Я этого хочу!», – что задрожал бы самый смелый человек.

Однако голландец продолжал отважно сопротивляться.

– Нет! – выкрикнул он, пытаясь высвободить руку из «объятий» парижанина.

Фрике побледнел, его светло-голубые глаза сверкнули сталью. Он стиснул пальцы. Кисть помощника, зажатая в стальные клещи, хрустнула.

– Слушайте меня внимательно, – вновь заговорил молодой человек, – и смотрите мне прямо в глаза. Я не желаю вам зла. Вы вытащили нас с острова, и в конечном итоге я принадлежу к тем людям, для кого слово «благодарность» не пустой звук. Но время поджимает. Нами руководят самые высокие устремления, так что подчиняйтесь. Я еще раз повторяю, мы не желаем вам зла, напротив. Вам хорошо заплатят, порукой тому – мое слово. Но не пытайтесь сопротивляться, потому что, клянусь вам честью француза, в ином случае я проломлю вам голову о лестницу нижней палубы.

Произнося эту угрозу, Фрике с такой силой сдавил руку голландца, что ногти бедняги посинели. Мужчина закричал от ужаса, поднес к губам свисток и дунул. Что есть мочи. Четверо малайцев, вооруженных пиками и саблями, устремились к Пьеру, который стоял на их пути.

– Паразиты, – закричал моряк, готовясь к бою, – бросьте оружие или я покромсаю вас, как репу.

Трое нападающих секунду колебались. Четвертый набросился на мастера-канонира, который исполнил виртуозную «мельницу». Его сабля кружилась, со свистом рассекая воздух, и, наконец, обрушилась на лоб нападающего, который упал как подкошенный. Ах, какой удар! Мало кто из мастеров рубящих ударов видел нечто подобное.

Лезвие упало, словно резак, и бедолага, с черепом, расколотым надвое вплоть до самой челюсти, покатился по палубе, оставляя яркий кровавый след. Его товарищи, ошеломленные столь ужасной расправой, побросали оружие и протянули вперед руки, будто бы моля о пощаде.

Пьер царственным жестом велел малайцам выстроиться около люка. В это время Фрике все продолжал удерживать старшего помощника капитана, который слабел от мощного рукопожатия француза.

– Я мог бы убить вас, – сообщил парижанин с устрашающим спокойствием и окинул голландца быстрым взглядом. – Но на сей раз, памятуя о прошлом, я прощу вас. Но еще одна попытка, и я забуду, что ел ваш хлеб, и вы будете мертвы. Сколько людей на борту?

– Одного вы убили, осталось трое.

– На борту нет ни одного европейца?

– Они все на берегу.

– Тем лучше. Для управления шхуной достаточно и четырех человек, нас – шестеро. Командуйте к отплытию. Я перережу канаты, которые удерживают нас на «мертвом якоре», а затем… прощай, уходим в море! Вы мне сдадите все ваше оружие, я его спрячу в надежном месте. Не пытайтесь обмануть меня, мы будем следить за вами по очереди, а вы уже должны были заметить, что мы не похожи на людей, которых можно перерезать, словно куриц. Идите! – закончил Фрике, отпуская пальцы голландского моряка.

Сломленный голландец подчинился и, не медля, приступил к совершению требуемого маневра. Шхуны англичан и голландцев меньше французских. Они снабжены всего двумя вертикальными мачтами, слегка отклоняющимися к корме так, что кажется, будто бы мачты изящно гнутся на ветру. Что касается парусности, то она весьма проста и состоит из двух низких трапециевидных парусов, которые кажутся слишком большими по сравнению с размером самого судна, но именно они обеспечивают быстрый ход корабля. Для того чтобы управиться с ними, не требуется много рук, как в случае с высокими квадратными или треугольными парусами. Такие суда отличаются особой быстроходностью, но это качество компенсируется возникновением опасности при шквалах или внезапных переменах ветра. Естественно, эти паруса изобрели американцы, отчаянные смельчаки, всегда стремящиеся сэкономить время и рабочую силу.

Подготовка к отплытию «Palembang» прошла в рекордные сроки, потому что оба француза брасопили паруса, как заправские моряки, и трудились столь старательно, что сукно их униформы расползлось по швам, а металлические пуговицы поотлетали.

Старший помощник капитана встал к штурвалу, а Пьер, после того как оба паруса были поставлены, подошел к рулевому и, утирая пот, взглянул на компас.

– Все идет отлично, – пробормотал он. – Мы наконец-то взяли курс на Суматру.

…

Через двадцать дней после дерзкого захвата шхуны судно бросило якорь на 5° южной широты и на 105° 35́ восточной долготы относительно гринвичского меридиана. Корабль пришвартовался между деревнями Кавур и Крофи, в резиденции пассумахов, расположенной на юге Суматры. Шхуна постоянно придерживалась западного курса, по пути миновала острова Омбаи, Пантар, Ломблем, Солор, Флорис, Сумбава, Ломбок, Бали и прошла вдоль всего острова Ява. Этот морской переход на двадцать три градуса произошел если и не слишком быстро, то с редкостной удачей. Умеренный бриз, постоянно дующий в нужном направлении, позволил судну преодолевать в среднем шесть миль в час, что в конечном итоге было весьма неплохо, даже для крайне спешащих путешественников. А у наших друзей были поводы торопиться, потому что запасы продовольствия и воды уже заканчивались. Следует вспомнить, что «Palembang» после ловли трепангов в Торресовом проливе отправился прямо на Тимор и еще не пополнил запасы. В результате экипаж вынужден был во время этого неожиданного плавания задействовать последние ресурсы и к концу рейса экономить на всем.

Так что мы можем представить себе, сколь велика была радость каждого, когда шхуна пришвартовалась в небольшой пустынной бухте, откуда в бинокль можно было разглядеть обширную плантацию, приносящую немалые доходы, и двадцать домиков, прилепившихся к склонам зеленого холма.

– Это здесь, – сказал взволнованный Фрике, пожимая руку Пьеру. – Месье Андре… Доктор… Плантаторы-путешественники… Я дрожу, словно дитя… Еще немного, и я прыгну в море, чтобы быстрее добраться до берега.

– Это бесполезно, месье, – вступил в разговор голландец, который за время длительного путешествия стал походить на нормального человека. – Я прямо сейчас прикажу подготовить лодку, которая незамедлительно доставит вас на берег.

– Месье, – ответил с достоинством Фрике, – вы оказали нам, пусть и против собственной воли, неоценимую услугу. Поедем с нами. И хотя друг, или скорее сообщник вашего капитана разорил нас, мы все же найдем средства, чтобы оплатить ваши труды. Мы заплатим если не деньгами, то продуктами.

– Мне ничего не надо, я ни в чем не нуждаюсь. Вы же не станете настаивать, чтобы я сошел на берег.

– Нет, что вы, напротив, оставайтесь на борту, если не хотите принять от нас плату. Прощайте!

Пять минут спустя оба друга наконец-то ступили на землю, к которой они так долго стремились. Они со всех ног устремились по дороге, ведущей к жилому поселку. В какой-то момент Пьер машинально обернулся и увидел, как шхуна на всех парусах уходит в открытое море.

– А ты знаешь, что благодаря нам старший помощник «Palembang» провернул весьма выгодное дельце?

– Каким образом?

– Неужели ты думаешь, что он вернет корабль его владельцу? Нет, голландец ограбит пирата. Скоро он пополнит запасы в ближайшем пиратском порту и начнет разбойничать ради собственного обогащения. Минхер Фабрициус ван Праэт будет в бешенстве.

– Когда один вор обкрадывает другого, дьявол смеется.

Массивные ворота внушительного частокола из тикового дерева, окружавшего большой дом, медленно отворились, и двое высоких мужчин поспешили навстречу прибывшим, широко раскинув руки.

– Фрике!.. Дорогой мой мальчик!.. Пьер! Мой отважный друг.

– Месье Андре!.. Наш славный доктор!..

– Наши бедные друзья! Наконец-то вы вернулись! Но в каком состоянии! Ах, а мы и не надеялись вас больше увидеть.

Фрике был взволнован так, что его голос дрожал, и молодой человек с трудом складывал слова. Пьер, побледневший, под слоем коричневой краски, с силой жал руки обретенным друзьям.

– Мы вернулись одни! Нас ограбили пираты…

– Разорены! Мы разорены! Но поверьте, месье Андре, в этом нет нашей вины!

– Ох! Какое значение имеют материальные потери по сравнению с тем страшным несчастьем, что обрушилось на нас.

– Что же еще случилось? – спросили потрясенные Фрике и Пьер.

– …Маг, ваша маленькая подружка, моя приемная дочь…

– Маг, где она? – пробормотал Фрике, чувствуя, как у него подкашиваются ноги.

– Она исчезла! Ее похитили наши заклятые враги, «Морские бандиты»!..