ГЛАВА 1

Палящее солнце шлет отвесные лучи на землю, пышущую жаром, как огромная печь.

Кажется, все вокруг сожжено и обуглено в этом неподвижном зное, где не дунет и ветерок, где влажные тяжелые испарения делают воздух еще более нездоровым.

Несколько серых облаков быстро поднимаются над горизонтом, зависают, мутные, как бельма, и рассеиваются. Раскаленное солнце жалит, по-прежнему не смиряя жестоких укусов.

Идет ливень. Он длится минут пятнадцать, теплый, пресный, лишенный свежести. Вода течет по красной, как кирпич, почве и мгновенно превращается в облака горячего пара.

Дождь еще больше разогревает, если только это возможно, гиблый край, с его невыносимой влажностью и адской жарой, делающей его похожей на теплицу, — термометр показал бы градусов сорок выше нуля.

Ничто не может дать представление о царящем здесь зное. Европеец задыхается при такой жаре, она способна его обескровить, обездвижить, лишить разума…

В этой паровой бане суетятся, едят, пьют и спят человеческие существа, чье единственное предназначение — истекать потом…

Вдали дремлет кокетливый городишко — красивые домики, покрашенные светло-серой краской, построены на манер домов в Эльзасе: высокие, крытые дранкой крыши подчеркивают выпуклые штукатурные наметы наружных стен, вдоль фасадов тянутся веранды. На домах не видно ни единой печной трубы, что и понятно, оконные рамы без стекол открываются внутрь, на окнах — жалюзи. Тут и там растут чахлые кокосовые пальмы, чьи пыльные плюмажи контрастируют с бурным цветением мангровых деревьев. А за чередой домишек гордо высится колоннада величественных гигантских пальм с мощными стволами и пышными кронами. На бреющем полете гоняются друг за другом ласточки, похоже, им солнце нипочем. Лишь эти грациозные пташки, да еще огромные неуклюжие черные грифы с голыми шеями, стаей слетающие с верхушек пальм, кидаясь на какую-нибудь падаль, символизируют здесь животный мир. Городок погружен в послеобеденный сон. Все спят в наглухо закрытых домах и хозяйственных постройках — мужчины, женщины, дети, домашние животные. Разве что какой-нибудь жандарм высунет нос на посыпанную скальными обломками, блестящими, как окалина в кузнечном горне, улицу.

В побеленных, окруженных зеленью казармах, взбирающихся по склону к вершине Сиперу, давно уже сыграли отбой.

И пехотинцам, и солдатам береговой артиллерии отдан строгий приказ, нарушение которого карается тюремным заключением: казарм не покидать. И так с десяти утра до трех часов пополудни.

С экваториальным солнцем шутки плохи! Лучше уж стоять под дулом пистолета — оружие может дать осечку, стреляющий может промазать… Солнце же никогда не промахнется. Рассказывают страшные случаи. Например, о солдате, прибывшем из Европы, который в полдень, захватив удочки, отправился на рыбалку.

Когда его отыскали час спустя, он, скорчившись, сидел на том же месте, из носа хлестала черная кровь, в глазах и ушах уже откладывали личинки мухи. Его сдвинули. Через десять минут он умер.

А вот что приключилось с чиновником службы внутреннего порядка, работавшим в своем кабинете при плотно закрытых ставнях.

Дневальный, дежуривший в коридоре, услыхал шум и стоны. Он открыл дверь и увидел, что чиновник, не в силах вымолвить ни одного членораздельного слова, бьется на полу. Все переполошились, сразу же прибежал врач и, оказав первую помощь, стал доискиваться причины болезни, столь внезапно поразившей чиновника. И вскоре ее обнаружил.

На полированном письменном столе виден был солнечный зайчик размером с монетку в двадцать су. Луч, проникая через круглое отверстие в ставне, падал потерпевшему на затылок. Когда несчастный почувствовал жжение, было уже поздно — началась гиперемия. Три недели он находился между жизнью и смертью и выздоровел чудом…

Однако за пределами спящего города жизнь шла своим чередом. Вдоль русла узкого, глубоко ушедшего в отвесные берега, почти пересохшего ручья медленно двигались доведенные до изнеможения люди. Несколько барок, напоминающих по форме лодки аннамитов, застряли на илистых мелях. Тысячи и тысячи москитов, жужжа, тучами роились над людьми, впиваясь в потную кожу.

Над болотом витал гнилостный запах, смрадный оттого, что пресная вода смешивалась с соленой.

Обливаясь едким потом, наголо обритые люди в грубых соломенных шляпах, стоя по пояс в вязкой тине, трудились над расчисткой и укреплением берегов канала.

Времени было в обрез. Работу надлежало закончить до начала прилива: близилось весеннее равноденствие, и воды океана, хлынув на прибрежные земли, принесли бы неисчислимые несчастья.

Трудились молча. Жесты у рабочих были медленные, вялые, лица осунулись, губы отвыкли улыбаться. Одеты все были одинаково — в короткие коричневато-серые блузы из грубой ткани. Внизу на блузе значился порядковый номер, на спине — жирно написанные буквы А и Р, разделенные якорем.

Штаны были из той же парусины, что и блузы, на ногах — тяжелые сабо, брошенные на время работы на берегу.

Было их человек пятьдесят, по двадцать пять в каждой команде. Надзирал за ними человек в белом шлеме, с двойными серебряными нашивками на рукаве, как у сержантов артиллерийских частей. Его могучий стан был перетянут ремнем из сыромятной кожи с расстегнутой кобурой, из которой выглядывала рукоятка револьвера.

Спящий городок с деревянными домиками, назывался Кайенной.

Человек с револьвером был военным надсмотрщиком.

Люди, барахтавшиеся в грязи, потевшие, звучными хлопками ладоней убивавшие на своем теле досаждавших им москитов, словом, работавшие на смертельном солнцепеке, были каторжниками.

Надсмотрщик, взглянув на часы, скомандовал:

— Перерыв!

Заключенные, копошившиеся в канале, выбрались на берег. Пот, вода, ил стекали с них ручьями. Их товарищи, разгружавшие шаланду со стройматериалами, присоединились к ним.

Они валились наземь, как изнуренные работой животные; ни слова не слетало с бескровных губ, иногда лишь тяжкий вздох со свистом вырывался из груди.

Правила требовали соблюдать полное молчание.

Запрещалось разговаривать и во время работы, и во время перерыва.

Но охранник был славным малым, он предпочитал не замечать, что уже через пять минут то тут, то там раздавался шепоток.

Курение табака тоже было строжайше запрещено, но охранник охотно закрывал глаза на набитые жвачкой щеки и смачные плевки, убедительно свидетельствовавшие, что каторжники балуются жевательным табаком.

Толпа работяг на две трети состояла из белых людей. Одну треть составляли негры и арабы. Почти у всех негров и мулатов были веселые добродушные рожи, скалящиеся всегда и при любых условиях. На лицах арабов читались истинно мусульманская покорность и фатализм.

Большинство же белых лиц заставляло содрогнуться — это были физиономии висельников, хорошо знакомые завсегдатаям судебных слушаний и ставшие на каторге еще более отталкивающими.

Они сидели на берегу канала Лосса, близ моста Мадлен, затерянные посреди безлюдных, заболоченных пространств…

Вооруженные лопатами, заступами, кирками, мотыгами, они могли действовать беспрепятственно — их сторожил всего один беззащитный надсмотрщик, стоявший в десяти шагах от них, ничего не опасаясь…

Он не успел бы вытащить револьвер, не успел бы выстрелить, захоти они все скопом накинуться на него, связать по рукам и ногам, придушить. А там — свобода! Беги куда хочешь через дремучие леса, через заросли гигантских трав, через непролазные топи.

И все-таки они не двигались с места, не жаловались, лишь безропотно выполняли приказ, делали непосильную для человека работу.

Побег! Свобода передвигаться по необозримым просторам — мечта заключенного, навязчивая идея, преследующая его и днем, и ночью, и каждый миг заточения!..

Но отверженные знали: такая иллюзорная свобода — хуже неволи, хуже каторги, хуже принудительных работ, наконец!

Но вот истекли последние минуты отдыха. Через несколько мгновений придет время подменить товарищей, шлепающих по грязи, хлюпающих в иле, отряхивающихся от тины, как разыгравшиеся кайманы.

Но тут со стороны моря раздался знакомый звук, встреченный всеобщим вздохом облегчения.

— Начинается прилив! — шепнул один из галерников. — На сегодня работа закончена!

— Молчать! — заорал надсмотрщик.

— Ну и слух у этого бугая!

— Номер сто! Урезана пайка тростниковой водки!

— Боже правый!..

— Лишить кофе!

Номер сотый побледнел под слоем тропического загара и прошептал про себя:

— Ах ты, гад!.. Попадешься мне — своих не узнаешь. Внимание заключенных привлекла девочка.

Совсем юная, лет двенадцати — пора расцвета в странах Юга, гибкая, как лиана, она шла вдоль дороги, грациозно покачивая бедрами, — у взрослых негритянок такая походка часто выглядит фривольной и непристойной.

Девчушка действительно была черномазенькая, но сложена великолепно — nigra sed Formosa, — голову ее украшал кокетливый мадрас, стройное тело облегала полосатая, голубая с розовым, камиса.

Она несла картонку от модистки и нежным голоском креолки напевала с бенгальским акцентом мелодичный чувствительный романс.

Номер сотый вздрогнул и обратился к соседу, тоже жадно слушавшему песенку:

— Громы небесные! Ведь сегодня двадцать девятое число! Сегодня приходит пакетбот из Франции!

— Да, действительно!..

— А я совсем забыл…

— Вот видишь, а девчонка помнит…

Охранник подозрительно воззрился на девчушку, которая распевала себе, не обращая ни малейшего внимания на каторжан.

Он больше не прислушивался, какими репликами обмениваются «чревовещатели» — так тюремная администрация называла заключенных, умеющих разговаривать не шевеля губами.

Он знал, как туземцы ненавидели и презирали каторжников, и готов был заподозрить все что угодно, но не сговор между красоткой негритяночкой и галерником.

В этот миг со стороны рейда раздался пушечный выстрел, такой громкий, что с огромных деревьев поднялись в небо стаи испуганных морских птиц.

За первым залпом последовал второй.

— Палят с пакетбота, — сквозь зубы пробормотал номер сотый.

— Осторожней! — выдохнул сосед. — Надсмотрщик что-то примечает.

— Плевать я на него хотел! Мы работу закончили… — И, опустив голову, прячась за спинами товарищей, мужчина звонко крикнул:

— Эй, красотка! Жду в полночь!..

Негритяночка, как ни в чем не бывало, виляла бедрами и ухом не вела, будто не слышала, что к ней обращается кто-то из каторжан.

Подбежал разъяренный охранник:

— Кто здесь орал? — Он внимательно оглядел группу заключенных. — Ах вы, бездельники, теперь я буду знать, как давать вам потачку! Хоть правила-то вы можете соблюдать?

— Скажите-ка, шеф, — никак не желал угомониться сотый номер, — вы что же, за солдат нас принимаете?

— Совершенно верно, — огрызнулся охранник. — А ты, болтун, прикуси язык! Я теперь с тебя глаз не спущу!

Когда охранник, отдавая команду прекратить работу на канале, отошел от сотого номера на приличное расстояние, тот продолжал:

— Говори, говори, голубчик, а я все равно завтра вечером буду на балу у губернатора! И ничто мне не помешает: ни стены, ни запертые двери, ни часовые!

 

ГЛАВА 2

Не выпуская из руки картонки, негритяночка, обогнав каторжан, медленной процессией направлявшихся в зону, вступила на мост Мадлен.

Миновав улицу Траверсьер, она добралась до Рыночной площади и вошла в лавку, выкрашенную в небесно-голубой цвет. На лавочке красовалась рисованная вывеска, где золотыми буквами значилось:

«Мадемуазель Журдэн

Моды, белье.

Товары из Парижа».

Окна, забранные тончайшим газом и не пропускавшие внутрь помещения насекомых, а лишь воздух и солнечные лучи, служили одновременно и витринами — в них были выставлены кокетливые дамские шляпки.

Конечно же во всей Кайенне не было больше такого элегантного, такого богатого товарами магазина, как лавка мадемуазель Журдэн. Это признавали все.

От состоятельных клиентов не было отбою, они, глазом не моргнув, платили хорошенькой модистке бешеные деньги.

Мадемуазель Журдэн не только отличалась тонким вкусом, не только была особой благовоспитанной и прекрасно умевшей носить туалеты, она была еще и очень хороша собой.

Совсем юная, лет двадцати трех, с роскошными золотистыми волосами, черными глазами, розовой кожей, алыми губками, безукоризненными зубами, она сохранила свежесть европейской женщины, недавно приехавшей в колонии, хотя и жила в Кайенне уже больше года. Ослепительный цвет ее лица, который, казалось, невозможно было сохранить в пекле здешнего климата, завораживал мужчин и возбуждал зависть женщин, особенно креолок. Зависть, кстати говоря, совершенно безосновательную и беспочвенную: упрекнуть мадемуазель Журдэн было абсолютно не в чем. Модистка вела себя в высшей степени благоразумно.

Несколько офицеров морской пехоты, пресытившись чернокожими красавицами и знавшими, что у блондинки нет ни мужа, ни любовника, попытались было за ней ухлестывать.

Она вежливо их спровадила — без излишней спеси, без возмущения, а так, как подобает женщине порядочной, сознающей свою добродетель.

Кое-кто из высших чинов администрации колонии тоже попробовал с ней пофлиртовать.

Их попросили столь же любезно!

Местные богатеи без околичностей предлагали ей крупные суммы и получали вежливый, высокомерный отказ — дама, мол, желает жить честно и заработать эти деньги своим трудом.

Весь город, ранее принимавший мадемуазель Журдэн за искательницу приключений, за легкомысленную модисточку, был вынужден признать: она женщина достойная — качество довольно редкое здесь, на экваторе, где жаркое солнце разжигает страсти и делает легким их удовлетворение. Уразумев это, кайеннцы стали относиться к ней не просто с уважением, но даже почтительно.

Если она действовала по расчету, то расчет оказался правильным — к ней пришла популярность, а это создало фундамент для накопления изрядного состояния.

Всего пятнадцать месяцев назад она, никого не зная, без предварительной договоренности с кем бы то ни было, просто сошла с парохода, имея при себе всего несколько чемоданов. Получив вид на жительство у местных властей, она арендовала помещение для лавки, устроилась на новом месте и наняла служанку. Затем распаковала багаж: шляпные колодки, катушки разноцветных лент, искусственные цветы, перья птиц — и задала работу своим волшебным пальчикам.

Мигом была сооружена такая шляпка, что среди женщин Кайенны поднялся страшный шум.

Жена губернатора, парижанка средних лет, нервная, недурно сохранившаяся, склонная посплетничать дама, манерно играющая роль вице-королевы, соизволив посмотреть продукцию новой модистки, пришла в такой восторг, что стала превозносить ее на каждом шагу.

Отныне и впредь талант мадемуазель Журдэн был высочайше поощрен.

Девушка заявляла, что предпочла покинуть Францию, чем влачить на родине жалкое существование, жизнь там тяжела, борьба беспощадна, а успех призрачен. Да, она перенесла двадцатидвухдневное путешествие, решилась пожить в опасном для здоровья климате и испытать на себе все тяготы неведомого края ради того, чтобы заработать сто тысяч франков и, превратив их в пожизненную ренту, скромно зажить где-нибудь на юге Франции.

Весьма предусмотрительный проект, изобличавший в ней особу дальновидную, с простыми склонностями и умеренными потребностями.

И, похоже, план был близок к реализации, потому что ей удалось завоевать капризную, абсолютно лишенную хорошего вкуса клиентуру, состоящую в основном из дам, которые сами не знают чего хотят.

…Заслыша, как звякнул на двери лавки колокольчик, мадемуазель Журдэн, листавшая модные журналы, вздрогнула всем телом.

— Это я прибегла, мамзеля, — сказала негритяночка.

— Ну что, Мина?..

— Корабель с Франции прибыл.

— Хорошо, дитя мое. Оставайся здесь, а я сбегаю на почту.

Полчаса тому назад вельбот почтмейстера, управляемый десятком бравых матросов Трансатлантической компании, доставил на сушу мешки с почтой.

У «Сальвадора» был карантинный патент, вот почему встречающие могли рассмотреть лишь грязно-желтый вымпел «здоров».

Вскоре началась высадка пассажиров.

Рейд уже был усеян шлюпками колониальной администрации, на веслах сидели гребцы-каторжники, в основном арабы. Они пришвартовывались к борту пакетбота.

Сходни до самой воды покрывала ковровая дорожка, по ней важно шествовали высшие чины и старшие офицеры, провожаемые завистливыми взглядами всякой мелкой сошки.

Быть в колонии просто частным лицом означает быть никем. Зато военные или канцелярские крысы пользуются всяческими привилегиями, их чествуют, почитают, повсеместно воздают им дань уважения!

Пока высаживались официальные лица, остальные пассажиры, разряженные в пух и прах, покорно ожидали, когда же и их доставят на берег.

Представьте, разряженные в пух и прах! А между тем в Европе все почему-то воображают жизнь в колонии веселой, свободной, независимой, но начисто лишенной щегольства и тем более — вечерних туалетов.

Ошибочное представление! Сходящие на берег кайеннцы расфуфырились вовсю.

Дамы нацепили на себя все имевшиеся у них золотые изделия, побрякушки и мишуру. На них были атласные, даже бархатные платья! Они кутались в манто и жакеты, они надели замшевые и кожаные перчатки, доходящие до локтя!

На мужчинах были шляпы с высокой тульей, высокие воротнички, застегнутые на все пуговицы рединготы, черные брюки, серебристо-серые перчатки, демисезонные пальто!

И все эти добрые люди, задыхаясь и обливаясь потом в измявшихся за двадцать два дня плавания тряпках, сочли бы себя опозоренными, если б ступили на сушу в простых дорожных костюмах.

Поэтому они с некоторым пренебрежением косились на молодого человека, одетого в изящный, а главное, удобный дорожный костюм. Опершись о планшир «Сальвадора», он наблюдал за этим красочным зрелищем.

Нежно прижимаясь к юноше, молоденькая женщина в красивом платье из фуляра, улыбаясь, не без иронии наблюдала за торжественным сошествием шикарной публики. Она была очень хорошенькая, с тонкими и благородными чертами сиявшего весельем лица; ее одежда была не просто элегантна, она не скрывала ладной фигурки, как это случается с дамами из колоний, которых мешковатые платья часто делают неуклюжими.

Положительно, эта пара в удобной одежде путешественников выпадала из общего стиля: на фоне пестроты и безвкусицы они казались бедными родственниками, хотя в ушах у девушки блестели бриллиантовые сережки, стоившие по меньшей мере восемь тысяч франков.

Они были так же чужеродны здесь, как неуместны были бы парижские велосипедисты, заехавшие в Питивье в разгар областной сельскохозяйственной выставки, этого деревенского священнодействия! Представьте себе: вот они пялят глаза на судейскую комиссию, на лауреатов конкурсов, на экспонаты, на зрителей и, потешаясь про себя, стараются не выказать своей иронии. Во взглядах людей основательных и оседлых они читают неприязнь к ним, перелетным пташкам, и осуждение их легкомысленных спортивных костюмов.

На борту эту пару никто не знал. Они сели на корабль два дня тому назад, в Демерари, или, если вам так больше нравится, в Джорджтауне, и направились сюда, в Кайенну.

Нельзя сказать, что молодые люди не возбудили любопытства пассажиров, следующих из Франции или с Антильских островов, — купцов, чиновников, моряков, солдат, золотоискателей.

И то правда — сюда ехали лишь по принуждению, а просто так, за здорово живешь, в Кайенну отправится разве что сумасшедший…

А юноша и девушка, казалось, путешествовали просто удовольствия ради…

Нет, быть такого не может!..

Тогда кто же они такие?.. Актеры? Фотографы? Врачи?

Пассажиры, группами покидавшие пароход, тотчас же начинали целоваться со встречающими — все: мужчины, женщины, дети… Терлись друг о друга бороды, стукались каски, цилиндры, зонтики. А на поцелуи в колониях не скупятся.

Понемногу корабль опустел, вскоре на палубе, кроме членов команды, осталась одна лишь юная чета.

— Спускаемся на берег, да, Жорж? — спросила мужа молодая женщина.

— Конечно, Берта. Но не разумнее ли подождать до завтра, пока не улягутся страсти и не окончится сельский праздник?

— Не смейся над этими бедными неграми!

— Ай-ай-ай, как ты это произносишь — «бедные негры»! Хижина дяди Тома осталась в далеком прошлом, а дядя Том взял реванш.

— Ты прав. Это привычка… Когда вижу чернокожего человека, всегда так и тянет его пожалеть… Словно он калека какой-то…

— Твое сочувствие направлено совершенно не по адресу. Они очень гордятся цветом кожи и смертельно на тебя обидятся, если поймут, что ты их жалеешь.

— Да, глупо все это… Но это у нас в крови… Отголосок прошлого… «Дай хоть минуту покоя усталому негру…»

— Сегодня дядя Том — депутат, генеральный советник, капитан береговой артиллерии, комиссар военно-морского флота, богатый купец, банкир, золотопромышленник… В его распоряжении лошади, экипажи, роскошные дома, белые слуги… Он сам избирает и имеет право быть избранным… Может стать адвокатом, врачом, представителем судебной, административной, политической власти, Бог его знает кем еще!

— Представителем власти!.. Ой, не смеши меня! Помнишь этого надутого, чванливого прокурора республики с орденом в петлице? Вспомни, как он вчера на палубе стал есть сахарный тростник?.. Чинуша гримасничал, крутился, высасывал его, жевал, сплевывал объедки! Ну просто обезьяна! Можно было лопнуть от хохота!

— А как он на нас поглядывал, с каким высокомерием! Он всем своим видом как бы говорил: «А вас, беленькие мои голубчики, если захочу, то и в кутузку могу упрятать!»

— Какая огромная разница, если сравнить с английской колонией или с голландской…

— Да, совершенно верно. Но мне хотелось заглянуть в эти места, чтоб увидеть уголок Франции… Посмотреть, как полощется трехцветный флаг, послушать, как поет рожок… Глянуть, как идут маршем наши храбрые «морские свинки», солдаты морской пехоты… Видишь ли, душа моя, этого не забудешь, как не забудешь мать, хотя давным-давно ее не видел… как Париж, свои родные места…

— Значит, здесь Франция… — подхватила молодая женщина. — Скажу тебе, у меня не возникло такого впечатления, что я буду чувствовать то же самое, высаживаясь в Сен-Назере.

Капитан «Сальвадора», заметив, что пассажиры не торопятся покидать судно, подошел и обратился к юноше со светской учтивостью, характерной для высшего командного состава Трансатлантической компании:

— Вероятно, вы никого здесь не знаете?

— Ни одной живой души, капитан. Мы собирались вернуться во Францию и, вместо того чтобы дожидаться вашего возвращения в Демерари, решили прокатиться в здешние места, чтобы потом идти с вами обратно до Антильских островов, где пересядем на пакетбот до Сен-Назера.

— Стало быть, вам придется провести тут дней пять… Ввиду того, что в городке нет приличной гостиницы, предлагаю, если соблаговолите оказать мне честь и принять мое приглашение, каюту на борту и место за моим столом.

— Клянусь, вы чрезвычайно любезны, капитан!

— Более того, я выделю в ваше распоряжение шлюпку, чтоб вы могли выбираться на берег…

— Не получится ли так, что мы злоупотребим вашей добротой?..

— Напротив, премного обяжете, согласившись на мое предложение… В этом случае вы сможете в удобное для вас время посещать город, который довольно красив и отличается ярко выраженным местным колоритом. Живут здесь и ссыльные, каторжники. Как вы могли, наверное, заметить, сегодня их используют в качестве гребцов на шлюпках.

Капитан приглашал молодую чету так искренне и радушно, что предложение с радостью было принято — как славно, даже в таком исключительном положении можно будет наслаждаться удобствами и комфортом!

…В это время в «Почтовом отеле» производили разбор и выдачу почты.

Это чрезвычайной важности событие происходило дважды в месяц и, напоминая о далекой родине, нарушало однообразие колониальной жизни.

Надо было видеть, с какой жадностью набрасывались люди на новости двадцатидвухдневной давности! Как нервно распечатывали письма, как рвали шпагаты, связывавшие пачки сложенных в порядке поступления газет! Потом торопливо просматривали самые свежие, пробегая лишь заголовки, чтобы позже, на досуге или когда зарядят дожди, внимательнейшим образом прочитать все от корки до корки…

Запершись в четырех стенах, ничего не видя и не слыша, житель колоний от зари и до зари способен не отрываться от газеты, выуживая из нее потрясающие, глубоко волнующие его сведения!

Пока в затененной мангровыми деревьями белой казарме на горе солдаты морской пехоты лихорадочно ожидали прихода начальника почтовой службы подразделения, пока офицерские денщики осаждали окошки почты, пока гурьба чернокожих слуг богатых коммерсантов суетилась в зале «Почтового отеля», мадемуазель Журдэн, как все простые смертные, стояла в очереди, все ближе и ближе подвигаясь к окну выдачи, следом за надсмотрщиком-почтальоном, который должен был получить корреспонденцию для каторжников.

Ожидание в толпе взволнованных, как будто даже не узнающих друг друга людей, было томительно долгим.

Наконец мадемуазель Журдэн вручили увесистый пакет, и, уложив его в искусно сплетенную сумочку — «пагару», модистка, раскрыв зонтик, направилась к своему магазину.

В это же самое время молодая чета, воспользовавшись любезным разрешением капитана «Сальвадора», высадилась на берег.

Рука об руку, прижавшись друг к другу, как и подобает влюбленной парочке, укрываясь от солнца под одним зонтиком, они неторопливо ступали по земле цвета красной охры, пористой, как каменная губка.

На набережной их встретили негостеприимным хрюканьем огромные черные боровы с раздутыми от укусов клещей ногами.

Было их штук двадцать, не меньше, и чувствовали они себя здесь как дома, подбирая кожуру от фруктов, набросанную людьми, с утра толпившимися тут, ожидая прибытия пакетбота.

— Свиньи здесь тоже чернокожие! — засмеялась молодая женщина.

— Черт побери! — откликнулся муж.

Мимо них промчалась стайка ребятишек с куклами в руках. Куклы, естественно, тоже были черные…

— И куклы — негры? — не унималась дама.

— Так оно и должно быть, милая моя Берта.

— Говори что хочешь, друг мой, но я никогда не привыкну к этим эбеново-черным лицам, которые видишь здесь повсюду… Тут все наполнено ослепительным светом, деревья необыкновенны, цветы ярки… И птицы щебечут так, будто в ларчике перекатываются драгоценные камни, а насекомые — это просто чудо… Отчего же человек должен иметь устрашающий вид трубочиста или быть похожим на чернильную кляксу?! Тебе не кажется нелепым — вся страна населена одними угольщиками? В таком солнечном краю мне лично это представляется нонсенсом!

— Быть может, нонсенсом являемся мы сами, дорогая, как знать… В конце концов, эти люди — такие же как мы!

— Вот уж нет!

— Почему же нет?

— А потому, что они черные с ног до головы, а мы — белые…

— Это не довод!

— А вот и довод!

— По мне, так все чернокожие — те же белые, нозагоревшие на солнце.

— Объясни, дорогой!

— Следи внимательно за логическим ходом моей мысли. Предположим, мы варим молочную кашу в кастрюле или глиняном котелке. Сперва вся масса белого цвета. А теперь, допустим, мы ее переварили или поставили на более сильный огонь. Что получится? На дне каша пригорит и станет черной как уголь. На поверхности же останется белой. Черная часть человечества образовалась тем же путем, из той же каши, в которой не перемешались слои… Она возникла вследствие слишком большого огня. А веду я к тому, что негры уже получили и продолжают получать ожоги. Ведь и белая слива, созревая, становится темной, вот тебе и слива-негр!

Оба весело расхохотались, и этим да еще туристскими костюмами шокировали нескольких снобов-прохожих, упревших в слишком теплой одежде.

В Кайенне — свои правила хорошего тона, и пляжные костюмы были бы здесь встречены крайне неодобрительно.

Пройдя центральную улицу, молодые люди пересекли Рыночную площадь. Навстречу им шла мадемуазель Журдэн, возвращавшаяся домой. Заслыша смех и болтовню, она подняла голову и с любопытством взглянула на веселую парочку. Модистка была уже рядом с дверью своего магазина.

Рассмотрев молодую чету, женщина впала в какое-то чуть ли не предобморочное состояние.

Они ее пока не видели.

Кровь отхлынула от лица бывшей парижанки, оно стало мертвенно-бледным. Девушка быстро закрылась зонтиком, глубокий вздох вырвался из ее груди… Машинально она нажала на дверную щеколду и пошатываясь вошла в помещение.

С трудом сделав несколько шагов, она рухнула на диван, бормоча:

— Это они!.. Они здесь… Видно, кто-то меня проклял!..

 

ГЛАВА 3

Прошло почти восемнадцать месяцев с тех пор, как Верховный суд Гвианы, с привлечением четырех заседателей, избранных среди самых почтенных граждан страны, слушал дело человека, обвиняемого в страшных злодеяниях.

Человек этот — негр шести футов росту — казалось, был само воплощение животной силы, свирепости, жестокости и грубости. У него были неестественно длинные мускулистые руки с острыми, как у хищника, когтями, грудь — чудовищно велика, плечи и шея — широченные, брюшной пресс такой мощный, что, казалось, он мог приподнять дом, а ноги таковы, что на ум приходила мысль — этот дом он мог нести не сгибаясь. Голова вполне соответствовала могучему телу. Маленькие черные глазки сверкали под резко выступающими, как у гориллы, надбровными дугами, нос был короток и широк, скулы выпирали, подпиленные острые зубы напоминали тигриные клыки. Словом, лицо пугающее, злобное, но с хитрецой. И эта звериная хитрость делала его еще более опасным.

Несмотря на то что обвиняемому положено находиться перед судом свободным от всяких пут, его пришлось скрутить по рукам и ногам, потому что за время короткого пути из тюрьмы в суд он успел уложить четырех жандармов и начальника муниципальной полиции.

По причудливым татуировкам, украшавшим его грудь и лоб до переносицы, в нем можно было узнать уроженца племени круманов, туземцев с побережья Гвинейского залива, служивших лоцманами в устье Нигера.

Каким образом, в результате каких похождений он, побывавший попеременно матросом, искателем алмазов, скотоводом, плотником, чернорабочим и рудокопом, очутился в Америке, суду выяснить не удалось.

Было только известно, что Бразилию он покинул потому, что имел какие-то неприятности и что его наняли на золотые прииски в качестве носильщика и землекопа. Там он и совершил те преступления, за которые нынче предстал перед судом.

В неграх бурлят великие и ужасные страсти, неведомые и непонятные нам, жителям умеренных широт. Все в этих людях, рожденных в ином климате, принадлежащих к другой расе, неистово, бурно, иррационально — любовь, ненависть, гнев…

Еще вчера — совершенные дикари, едва вышедшие из животного состояния, сегодня они пользуются правами, отвоеванными чужой цивилизацией, однако, терзаемые собственными необоримыми желаниями, они не имеют ни малейшего понятия о социальном долге.

Их любовь — исступленна, ярость — неукротима, злоба — смертельна, опьянение — бешено и буйно. И все это при том, что их, когда речь идет о личном удовлетворении, нимало не заботит — хорошо ли они поступают или дурно, наносят ли вред ближним, ставят ли тем самым под удар чужую жизнь, свободу или честь.

Негр, о котором идет речь, известный под именем Педро-Круман, принадлежал к тем импульсивным личностям, которым, конечно, следовало многое прощать ввиду того, что их ответственность сильно ограничена, но от которых лучше быть подальше, во всяком случае, следовало держать с ними ухо востро.

Пока он работал на золотых приисках, его жена умерла от черной оспы, оставив их единственную десятилетнюю дочь.

Педро, никогда не грешивший супружеской верностью, продолжал лихо гоняться за юбками жен своих товарищей. Среди женщин попадались и такие, кто оказывал сопротивление. Он с ними не церемонился, а насиловал! По этой причине случались потасовки, в которых противники дробили друг другу кости и проламывали черепа. В конце концов его уволили.

Он переехал с дочерью в Кайенну, выстроил себе хижину на отшибе, расчистил делянку и зажил бобылем.

Но прежний демон сластолюбия продолжал неотступно его преследовать, толкая на новые достославные подвиги. Педро-Круман продолжал насиловать женщин и особенно — приглянувшихся ему девиц.

У жителей это вызывало тем большее волнение, что факты изнасилования участились, а насильник поселился возле самого города, где проживало двенадцать тысяч человек. Усугубило дело еще и то, что в результате надругательств две женщины умерли.

Власти решили строго наказать насильника и раз и навсегда избавить горожан от его присутствия.

Для поимки выделили целый взвод жандармов и после ожесточенной битвы все-таки его осилили, и окровавленного, избитого, ревущего, с пеной на губах, водворили в тюремную камеру.

Как бы там ни было, но негодяй, при всех его жутких инстинктах, обожал свою дочь. Что-то вроде любви животного к своему детенышу…

Он часто крал для нее игрушки и разную мишуру, которую так любят негры. Педро согласился бы дать себя убить, лишь бы были удовлетворены все капризы ребенка и она улыбнулась.

Завидев, как отца захватили «жандармы с большими саблями», девочка, как испуганная собачонка, увязалась за ними следом и очутилась у ворот тюрьмы. Поняв, что отца посадили под замок, она захотела проникнуть внутрь. Ее легонько отпихнули, но девочка стала рыдать, в то время как Педро истошно вопил и заливался слезами оттого, что их разлучают. Не зная толком, куда ей деваться, она присела на крыльце тюрьмы и стала выжидать. Настала ночь, маленькая негритянка прилегла и заснула. Разжалобившись, один из надзирателей накормил ее и попробовал спровадить прочь. Она перешла через улицу и там, плача в три ручья, продолжала ждать. Мимо шла недавно приехавшая в Кайенну мадемуазель Журдэн. Заметив безутешно рыдающую хорошенькую маленькую негритяночку, мадемуазель Журдэн спросила, какое с ней приключилось горе. Девочка говорила на креольском диалекте, из которого модистка знала всего несколько слов. Они не понимали друг друга. Но внимание девочки было приковано к связке пестрых лент у модистки. Негритяночка как зачарованная потянулась к ним — врожденное женское кокетство вмиг излечило ее от скорби. Мадемуазель Журдэн дала ей кусочек ленты и сделала знак следовать за собой. Девочка схватила ленту, повязала себе на шею и, почти побежденная, бросив последний взгляд на окна тюрьмы, повиновалась.

Мадемуазель Журдэн привела ее к себе. Вид лавки ошеломил ребенка, девочка просто обезумела — так могут поражаться лишь первобытные натуры. Она жаждала все осмотреть и пощупать, всем восхититься… Она не знала, что делает, что говорит… Она была в раю, о котором ей рассказывал кюре…

Мадемуазель Журдэн нарядила ее, использовав для этой цели кусок яркой ткани, столь высоко ценимой негритянскими модницами, и накормила.

Используя язык жестов и немногие известные ей креольские слова, она умудрилась втолковать гостье, что та может остаться у нее. Потом спросила, как ее зовут. Оказалось — Эрмина, сокращенно — Мина.

Вечером, несмотря на все соблазны, девочка вдруг стала взволнованной и озабоченной. Она отказалась ужинать и жалась к двери. Так продолжалось с полчаса. Мадемуазель Журдэн на минутку отлучилась в кухню — надо было отдать распоряжение поварихе. Когда она вернулась, Мины в доме не было. Девочка убежала, забрав ужин с собой.

Крайне заинтригованная, модистка отправилась к тюрьме, находившейся неподалеку. Перед ней разыгралась поистине трогательная сцена. Малышка кулачками колотила в тюремные ворота, пытаясь вызвать надзирателя.

Наконец он вышел и, узнав негритяночку, спросил, что ей надо.

— Я приносить обед мой папа.

Напрасно тюремщик убеждал ее, что заключенные ни в чем не испытывают нужды. Она настаивала, просила, умоляла, плакала. Тюремщик взял принесенную ею снедь, чтобы его оставили в покое.

— Передайте папе, — попросила она его на своем наивном креольском диалекте, — что я очень довольна. Меня взяла к себе одна красивая дама, а у нее столько всяких прекрасных-распрекрасных вещей! Я такая счастливая!

Увидев все это, модистка забрала девочку к себе и предложила ей жить у нее постоянно. Мина согласилась, хлопая в ладоши от радости, и с тех пор жила вместе со своей благодетельницей. Но не реже двух раз в день она ходила в тюрьму, беседовала с надзирателем, просила передать отцу, что у нее всего вдоволь, что она рада-радешенька и что по-прежнему его любит.

Когда судебное слушание было закончено, Педро-Крумана вывели из здания суда, он перестал бешено отбиваться, лишь завидя ребенка.

Несмотря на отвращение, которое мадемуазель Журдэн питала к подобного рода зрелищам, она согласилась сопровождать девчушку на судебный процесс.

Педро признался в совершенных им злодеяниях, не понимая толком, что, собственно, преступного они усматривают в его действиях, и свято полагая, что посадят его от силы месяца на полтора. Такая кара казалась ему более чем достаточной. Его приговорили к двадцати годам каторжных работ. Можно себе представить, в какую ярость он впал, когда все-таки понял, что отныне становится одним из презренных, которых часовые гоняют, как стадо, которые всегда ходят скопом, не знают свободы, не имеют женщин! Он впал в неистовство, круша все, что находилось в пределах его досягаемости, и ударами кулака валя наземь каждого, кто пытался совладать с ним, лишая его тем самым вожделенной свободы, привилегии дикого зверя. Наконец все-таки его засадили под замок в карцер.

Сначала Педро объявил голодовку. Но голод оказался сильнее.

Его кормили, когда он немного утихомиривался. Ему даже давали кое-какую работу, намекая, что еду он получит только тогда, когда ее выполнит. Ради того, чтобы насытиться, он внешне смирялся и, обозленный, нелюдимый, с перекошенной рожей и налитыми кровью глазами, в одиночку работал в полной невысказанных угроз и ненависти тишине.

Понемногу его удалось приучить хоть к какой-то дисциплине, вернее — укротить.

Его пока еще не решались выгонять на работы вместе с остальными каторжниками — на прокладку дороги, раскорчевывание земель, на осушение болот, — опасаясь находивших на него приступов буйства, боялись — убежит.

И вот в один прекрасный день в его душе произошел неожиданный и внезапный переворот.

Это случилось, когда во дворе исправительной тюрьмы он толкал груженную камнями тачку, которую и не всякой лошади под силу сдвинуть. Вдруг из-за высоких, толстых стен раздался звонкий голосок — кто-то напевал креольскую песенку. Педро замер, дрожа всем телом и побледнев, как бледнеют негры, — то есть стал пепельно-серым. Рот, изрыгавший до сих пор лишь дикий вой, искривился в душераздирающем рыдании, на глаза набежали крупные слезы. Он узнал голос Мины.

Когда романс отзвучал и чары развеялись, негр заметался как сумасшедший, кинулся к гладкой стене и попытался вскарабкаться на нее, но, обломав ногти и раскровенив пальцы, грохнулся на землю.

Затем, как бы желая погасить лишавший его разума душевный пыл, он вновь впрягся в повозку и помчался по двору, вдоль тюремных стен, пока наконец, задыхаясь, не свалился, с кровавой пеной на губах и бессмысленным, потухшим взглядом.

Весь остаток дня и ночь Педро провалялся на дворе, под теплым дождем, пребывая в какой-то болезненной прострации — не ел, не пил, ничего не видел и не слышал.

Наутро он подошел к надзирателю, выводившему на работу первую смену, и с трудом, будто разучившись говорить, попросился на общие работы.

— Ах, вот как! — ответил тот. — Решился-таки наконец? Ну что ж, хорошо.

— Да, — отозвался заключенный, — я слышал голос… я узнал ее…

— Уж не знаю, какой это голос ты сюда приплел… С тех пор как тебя засадили, ты всегда был какой-то чокнутый. Только не валяй дурака и не вздумай смыться. Заруби на носу: при первой же попытке к бегству я всажу в тебя пулю, как в птицу агути!

— Я не убегу… Я буду слушать голос… Я увижу Мину…

— Это твое дело. Мне лично от тебя требуется лишь одно: чтобы ты стал таким, как другие, работал или хотя бы делал вид, что работаешь.

Вот таким образом закончился бунт Педро-Крумана.

Время от времени, в условленный день, Мина, как бы ненароком, появлялась на дороге, по которой гнали каторжников.

Когда Педро впервые ее увидел, то с хриплым звериным воем вырвался из шеренги и с такой силой схватил девочку в объятия, что едва не задушил.

Конвойный спросил его:

— Так вот ты чего добивался? Так бы и сказал, скотина ты безмозглая. Мы 6 тебе ее привели, эта босячка вечно возле тюрьмы мается, как грешная душа в преисподней. Хочешь с ней словечком перекинуться? Бог с тобой, поболтайте чуток, поцелуй ее. Только без глупостей, понял?

И Педро-Круман кротко вернулся в строй, а придя на лесоповал, принялся за работу.

Дни шли за днями.

Однажды мадемуазель Журдэн, подстрекаемая, вне всякого сомнения, любопытством, которое влечет к каторжанам прибывших в колонии европейцев, выразила желание сопровождать Мину.

И вот она смотрит, как движется к месту работы унылое, мрачное шествие заключенных, безучастных, безразличных ко всему на свете, облаченных в грязную униформу…

Негритяночка перекинулась несколькими словами с отцом, сообщив, что эта красивая белая женщина и есть ее благодетельница.

В темной душе злодея, наряду со всеобъемлющей, непреодолимой отцовской любовью, зародилось чувство бесконечной благодарности. Этот колосс, стоящий ближе к животному, чем к человеку, испытал к женщине, пожалевшей его дитя, какую-то исступленную признательность, замешанную на уважении, почтении, преданности, жажде пожертвовать собой!

Не зная, как выразить охватившее его чувство, он сказал дочери:

— Передашь белой женщине, что Педро-Круман будет ее верным псом… Что он будет любить ее друзей и ненавидеть ее врагов… Что бы она ни приказала, Круман во всем станет ей повиноваться.

Мина послушно пересказала речь каторжника слово в слово.

Побежденный злодей занял место в угрюмой шеренге сотоварищей.

А модистка, которая была, казалось, ко всему довольно равнодушна, которую никто никогда не видел беспечной и веселой, чье поведение всегда отличал не соответствовавший ее молодости и красоте налет грусти, горько улыбнулась.

— Я не говорю «нет», — прошептала она. — Как знать, быть может, скоро мне понадобится человек, чья преданность не дрогнет ни перед какими испытаниями…

 

ГЛАВА 4

Лет десять назад заключенных содержали на понтоне, стоящем на якоре на кайеннском рейде. Назывался он «Форель» и был фрегатом, покрывшим себя в прошлом славой. Когда его перестроили и приспособили для такого недостойного военного корабля употребления, он стал стариться, как старятся корабли, дал течь и, как губка набирая воду, в конце концов затонул. Людей успели эвакуировать.

Тогда-то плавучие дома и были заменены зданием исправительной тюрьмы, называвшейся лагерем Мерэ, построенной на самом берегу моря в тысяче двухстах метрах от города, позади окружавшей казарму рощи.

Странная вещь — в этом краю, где даже самые большие здания деревянные, тюрьму возвели каменную. Она вмещала до тысячи трехсот каторжан, использовавшихся на принудительных работах в городе или его окрестностях. Почти такое же количество людей были размещены в самом городе в лагерях и на гауптвахтах, в их обязанности входило ремонтировать дороги, а также производить различные работы в районе Тур-д'Иль.

Режим, распорядок, пища, одежда, норма выработки были одинаковы и для тех, и для других.

Если бы не климат, пагубный для приговоренных к принудительным работам европейцев, режим этот мог бы стать предметом зависти.

Возьмем, к примеру, пищу. Подавляющее большинство наших крестьян о такой и мечтать не может. Известно ли у нас в стране, где очень много случаев голодной смерти или достойной сочувствия вопиющей нищеты, что заключенные, искупающие свои тяжелейшие преступления, получают на каторге паек, приравненный к продовольственному пайку солдат и матросов?

В рацион каторжника входит: 750 граммов хлеба в день, 250 граммов свежего мяса каждые вторник, четверг и воскресенье, 200 граммов говяжьих консервов по понедельникам и пятницам, 180 граммов соленого сала по средам и субботам, 60 граммов риса во вторник, четверг и воскресенье, 100 граммов сушеных овощей в понедельник, среду, пятницу и субботу, 18 граммов топленого свиного сала и 12 граммов соли ежедневно.

Во время выполнения особо трудных работ и, по крайней мере, три-четыре раза в неделю заключенные получают по чарке тростниковой водки — шестьдесят граммов.

Не находите ли вы, что питание каторжников не так уж и скудно, особенно в колониях, где сложно разводить домашний скот и где местному гражданскому населению часто приходится довольствоваться «бакальяу», которую шутя именуют «ньюфаундлендским бифштексом», так как свежее мясо можно с трудом раздобыть лишь после того, как свою норму получат чиновники, армия и каторжники?

И не разделяете ли вы того мнения, что многие крестьяне, живущие впроголодь и вообще почти не видящие мяса, с удовольствием согласились бы на такое меню?

Когда-то такой паек получали все без исключения заключенные, однако, начиная с 1891 года, это стало привилегией работников, выполняющих норму. Те же, кто, не будучи больным, уклонялся от трудовой повинности, сидели на хлебе и воде.

И с тех пор, как ввели это правило, наказание за прогул, бывшее ранее для многих заключенных почти неощутимым, стало чрезвычайно эффективным.

Дисциплина, конечно, была строгая. Но после отмены телесных наказаний нельзя сказать, чтобы конвойные так уж зверски обращались со своими подопечными.

Когда же случалось, что выявлялись расправы, вскрывались случаи жестокого обращения, виновных сурово карали.

Пора положить конец всем этим россказням о страдальцах-каторжанах, которых палачи-надсмотрщики держали по два-три часа на солнцепеке или бросали в муравейник.

Те, у кого подобные истории, лживые, кстати говоря, вызывают возмущение, приберегли бы лучше свое сочувствие для наших солдат, которых повзводно на три часа ставят лицом к стене в самый лютый мороз или заставляют бежать кросс в палящую жару.

Что же касается муравьев, то надобно знать, что живущие в Гвиане подвиды отнюдь не похожи на наших благодушных муравьишек и не ограничились бы болезненными, не опасными для жизни укусами. Человека, привязанного в муравейнике, они разнесли бы по крохам всего за пару часов, не оставив ничего, кроме обглоданного скелета, отполированного не хуже, чем демонстрационные костяки в анатомическом театре.

Из этого вытекает, что о совершенном таким способом убийстве стало бы известно тюремной администрации в тот же день, и она тотчас же по всей строгости осудила бы виновного.

Кроме того, широкой публике невдомек, что заключенный имеет право обратиться в дисциплинарную комиссию, имеющуюся при каждом исправительно-трудовом учреждении, а та, составив заключение, передаст жалобу главе тюремной администрации.

К тому же заключенный может адресовать главе администрации, губернатору колонии, министру колоний или министру юстиции письма в запечатанном конверте, попадающие в руки государственных чиновников и их стараниями безотлагательно передающиеся адресату. Здесь встречаются совершенно неудобочитаемые послания.

…Прошу прощения за столь пространное отступление, но, право же, оно необходимо для правильного понимания психологии каторжников, являющих собой, увы, за редким исключением (преступления по страсти или совершенные в состоянии аффекта), довольно жалкий тип человеческой особи.

Но вернемся же в исправительную тюрьму, в лагерь Мерэ, расположенный у городских ворот Кайенны.

Было без четверти двенадцать ночи.

На всем замкнутом каменными стенами пространстве царила тишина. Заключенные спали в полотняных гамаках, рядами повешенных в громадной спальне. В проемы настежь открытых, но снабженных толстыми решетками окон слабо задувал теплый, не приносящий свежести ветерок. Сраженные изо дня в день накапливающейся усталостью, истомленные неумолимым солнцем, ослабленные приступами лихорадки, страдающие малокровием, они спали, свернувшись в клубок, как доведенные до изнеможения звери, и даже во сне их душили кошмарами адской жизни.

Прошел дежурный наряд — два охранника с фонариками.

Ничего подозрительного.

Вооруженные часовые с заряженными ружьями охраняли все входы и выходы, несли караул у тюремной стены.

Однако этот покой — не что иное, как видимость. Не все каторжники были погружены в тяжелый сон, следующий за изнурительной физической работой. Некоторые из них с кошачьей ловкостью соскочили с гамаков и, двигаясь совершенно бесшумно, один за другим промелькнули в свете фонаря, всю ночь напролет горящего в спальном помещении.

Один из них — тот самый негр, Педро-Круман, о котором речь шла выше, другой — араб, остальные — белые.

Кто-то сказал негру:

— Главное — никакого шума! Постарайся, чтоб он не только не закричал, но и не охнул… Иначе нам каюк.

— Не боись, — ответил негр. — Пусть только пикнет, я ему — крак-крак — и сверну шею.

— Только не убей его, ради Бога! Мы будем его судить, а там уж пусть его казнят те, кого он предал! Ступай!

Босоногий колосс беззвучно скрылся в темноте.

Затем послышался слабый шорох, что-то вроде приглушенного шепота, и негр возвратился. С легкостью, как будто нес новорожденное дитя, он держал на руках завернутого в одеяло мужчину с кляпом из простыни во рту.

Педро положил пленника на пол, под гамаком человека, отдававшего приказ.

— Я приносить багаж.

— Отлично. Теперь скажи остальным, чтоб подошли. Спальня представляла собой длинную, бесконечную галерею, где в два этажа висело около двухсот гамаков с проходом шириною метра в два.

Круман бесшумно двигался по проходу и тормошил каждого спящего, повторяя:

— Ходи, тебя зовут!

Каторжники, проснувшись, как люди бывалые, привыкшие контролировать каждое движение, каждый жест, быстро выскакивали из гамаков, моментально переходя от сна к реальности. Эта стремительная побудка происходила в полной тишине — ни шороха, ни скрипа, ни даже зевка… Как тени скользили они по галерее и окружали связанного по рукам и ногам человека с кляпом во рту. Тот был смертельно бледен и понимал, что минуты его сочтены.

Отдававший каторжникам приказы был еще совсем молод. На его красивом, с правильными чертами, наглом до бесстыдства лице читался не только острый ум, на нем лежала печать зла и порока. То ли благодаря недюжинной силе и выносливости, то ли потому, что недавно попал на каторгу, выглядел он отлично, здоровый цвет его лица не шел ни в какое сравнение с синеватой, увядшей, анемичной кожей узников и — редкость на каторге — он отнюдь не отличался чрезмерной худобой, а был довольно упитанным.

Когда вся зловещая банда собралась, молодой человек произнес тихо, как выдохнул:

— Часовых — на входы! При малейшем подозрительном шуме — подать условный сигнал! Если что — мигом по койкам! В нашем распоряжении — четверть часа.

Приказ был выполнен не только беспрекословно, но и с поразительной быстротой и слаженностью.

Убедившись, что их странному собранию не грозит никакая опасность, юноша продолжал:

— Я собрал вас сегодня ночью для того, чтобы судить человека, притворявшегося нашим братом. Факты вам известны. Две недели назад шесть наших товарищей должны были совершить побег и добраться до Спорной территории по ту сторону Ояпоки. Все было подготовлено, успех побега обеспечен. Но подонок, которому мы целиком и полностью доверяли, продал нас властям.

Гул сдерживаемого гнева, полный возмущения и угрозы, прокатился по толпе заключенных.

— Тихо! — приказал главарь. — Измена у нас — редкость. Наша сплоченность — превыше всего, ее можно поставить в пример так называемым честным людям. Когда один из братьев слишком слаб и не может «пахать», ему помогают выполнить норму. Когда он голоден — кормят, у себя отнимают, а ему увеличивают пайку. Если у него нет денег — раздобывают. Если он захотел смыться — для этого создают все условия. Мы умеем быть преданными друг другу, стоять один за всех, а все — за одного. И все-таки среди нас затесался один, кто пренебрег этим принципом солидарности, кто предал своих братьев в беде, кто усугубил их и без того тяжкую участь. Шестерых наших сцапали, когда их успешный побег был делом решенным… Они предстали перед трибуналом. Их приговорили к двухгодичному ношению двойных кандалов. Суд состоялся сегодня днем.

При этих словах подавленное рычание вырвалось из толпы, и было оно куда страшнее открыто выраженного проявления гнева. Чувствовалось, что довольно слова, жеста — и они навалятся на связанного человека и убьют его, разорвут на куски.

Молодой человек продолжал:

— Вы избрали меня Королем Каторги. И я уже себя зарекомендовал достойным этого сана в стране, которая никак не хуже любой другой… И сегодня, как и ранее, я не премину выполнить свой долг. Я располагаю доказательствами того, что этот мерзавец нас предал. Какой он заслуживает кары?

Из всех перекошенных ртов, со всех синюшных от малокровия губ слетело свистящее, как змеиное шипение, слово:

— Смерти!

— Если кто-то придерживается другого мнения, пусть поднимет руку!

Ни одна рука не поднялась в защиту несчастного, который, позеленев от ужаса, клацал зубами, насколько ему позволял засунутый в рот кляп, и дрожал всем телом, истекая холодным потом.

— Ты приговорен к смерти, и ты умрешь, — молвил человек, только что кичившийся, как почетным титулом, странной и мрачной кличкой «Король Каторги».

— Дай я его порешу! — вызвался Педро-Круман, вздымая кулачищи.

— Нет. Я был судьей и сам буду палачом. Произнеся эти слова, юноша вскочил на ноги, подошел к деревянному дверному косяку и, без видимых усилий, простым нажатием пальца отодвинул и повернул его вокруг собственной оси.

Обнаружилась полость, так ловко закамуфлированная, что ее не приметил бы и самый острый глаз.

Король Каторги извлек из тайника громадный, не менее тридцати сантиметров длиной, острый, как кинжал, и блестящий, как золото, медный гвоздь.

— Это, — сказал он тихо, — наследство одного из моих предшественников, Луша. Гвоздь снят с покойной «Форели», этой старой калоши, на которой так мучили нашего брата. Круман, действуй!

— Слушаюсь! — отозвался негр, яростно сверкая глазами. Он разложил приговоренного предателя на плиточном полу и замер в ожидании.

Король Каторги взял в одну руку огромный гвоздь, в другую — грубый, тяжеленный деревянный башмак сабо — обувь, которую тюремное начальство выдавало каторжникам. Путы удерживали жертву, руки гиганта сжимали его, не давая пошевелиться. Бедняга зажмурился и, несмотря на кляп, завопил, почувствовав, как острие гвоздя уперлось в его висок. Король Каторги ударил сабо, и гвоздь, проломив височную кость, с сухим хрустом вошел в череп. Человек изогнулся в страшной судороге и задергался в предсмертной конвульсии. Король Каторги ударил еще несколько раз. Жертва, вытянувшись, больше не шелохнулась. Гвоздь пронзил череп, словно тыкву, и острие вышло из второго виска. Еще удар — и гвоздь продвинулся еще дальше, сантиметров на пятнадцать.

— Внимание! — бросил палач-садист. — Снаружи все спокойно?

— Никто и не заметил! — доложили каторжники.

— Отлично!

Король Каторги достал из тайника толстый ключ от одной из дверей барака, бесшумно открыл массивный и сложный замок и окликнул Крумана:

— Сгреби-ка эту падаль и следуй за мной.

Ушли они недалеко. Шагах в пяти-шести от западной стены тюрьмы, выходящей прямо на караулку, высился столб, опора для строящегося ангара. В столбе была просверлена дырочка, так плотно заткнутая глубоко утопленным деревянным штифтом, что он был почти незаметен глазу. Король Каторги нащупал колышек рукой, вытащил затычку и, приподняв с помощью Крумана труп, всунул в открывшуюся дыру острие медного гвоздя.

В результате этих действий убитый остался висеть на столбе, удерживаемый медным стержнем, пронзившем его голову. Он словно бы стоял, вот только ноги на полметра не доставали земли.

На окрашенном в серую краску столбе Король Каторги начертал кусочком угля: «Смерть предателям!»

Городские башенные часы пробили полночь.

Завершив варварскую расправу, Король Каторги, вместо того чтобы вернуться в спальню, при втором ударе курантов ринулся к тюремной стене. Из-за стены послышалось тихое птичье пенье — словно щебетала гвианская иволга. Король Каторги откликнулся, имитируя скрежет чешуек гремучей змеи в момент нападения. И тотчас же пакет, утяжеленный привязанным к нему камнем, упал к ногам убийцы. Схватив его, Король в несколько прыжков достиг спального помещения.

Все вышеописанное произошло так быстро, что ни караульные, ни надзиратели ничего не успели увидеть, услышать или заподозрить.

Заключенный хладнокровно закрыл дверь, опустил в надежный тайник ключ и вошел в круг света, отбрасываемый фонарем на потолке.

Он спокойно вскрыл пакет и вынул оттуда свежий номер «Советчика Гвианы», газетенки, кстати сказать, вполне безобидной, которой в народе присвоили кличку «соленая треска».

В газете этой, безусловно, содержались какие-то важные сведения, потому что, читая ее, Король Каторги, казалось, ликовал.

Кроме того, он извлек из пакета список пассажиров пакетбота, пришедшего из Франции. И, читая его, вдруг подскочил.

— Эге-ге! — воскликнул он, не веря глазам своим. — Они здесь?! Решительно дьявол, мой дорогой покровитель, за меня! Ладно, тут-то уж мы посмеемся!

 

ГЛАВА 5

Кайенна, столица Французской Гвианы, расположенная на 4 56' северной широты и 54°38' западной долготы, являла собой кокетливый городок с населением десять тысяч жителей.

Ее улицы, всегда опрятные, просторные и прямые, обрывались чаще всего на правом повороте.

Домики — не только красивые, но отмеченные еще и хорошим вкусом, — были построены из дерева и, как мы отмечали выше, были выдержаны в эльзасском стиле.

Объяснялось это тем, что именно эльзасский гарнизон был первым, удерживавшим эти земли в колониальной зависимости, и первые постройки, возведенные солдатами, напоминали конечно же архитектуру их родины.

С тех времен так и пошло — жители Кайенны придерживались заданного стиля, не без основания считая, что он того стоит.

Опоры, столбы, балки, брусья, стены, потолки — все было вытесано из чудесного дерева, произрастающего в экваториальных областях и вызывающего в Европе такой восторг, что знатоки не жалеют сумасшедших денег на покупку вещей, из него изготовленных.

И впрямь, в здешних местах не в диковинку дома, построенные из палисандра, красного или розового дерева, эбена, кампеша, гваякового дерева и возведенные, ясное дело, солидно, основательно, массивно.

Традиция эта зиждется на том, что в здешних краях нет тесаного камня для строительства, и только у богатеев хватает фантазии, а главное, средств, чтобы вызывать из Соединенных Штатов корабли, груженные тесаным камнем, дабы воздвигнуть себе дом «не хуже, чем в Париже».

В таком доме даже окна — застекленные… В нем задыхаются от жары, но, однако, имеется возможность и ночью и днем держать окна открытыми…

Кайенна — настоящий рассадник сплетен, все знакомы друг с другом и знают друг о друге все. Постороннего сразу же допросят, осудят, взвесят, расчленят. Он не сможет ни скрыть, ни спрятать ни одной подробности своей жизни… Любопытствующие осведомятся о состоянии твоих денежных дел, обсудят твои достоинства и недостатки — словом, все.

В те времена никому не удавалось появиться незамеченным в этом городке, прозрачном, как друза хрусталя.

А с тех пор, как на Спорной территории были обнаружены богатые золотые россыпи, сюда хлынул поток людей из Бразилии, Венесуэлы, из Британской и Нидерландской Гвианы, Мексики и даже Европы. Большинство подались разыскивать копи и золотоносные жилы, но регулярно возвращались в Кайенну, дабы запастись продовольствием и хоть немного поразвлечься. А когда между Контесте и Кайенной организовали морское сообщение, вновь и вновь в Кайенну стали наезжать люди, высаживавшиеся со шхун под местным названием «тапуи».

Канули безвозвратно прежние спокойные времена. Неизвестно откуда взялись довольно подозрительные людишки, которых, впрочем, никто подробно и не расспрашивал, кто они и откуда.

А не расспрашивали оттого, что карманы у пришельцев были полны денег, да еще в придачу и мешочков с золотым песком. И замашки у них были под стать миллионерам — тратили бездумно, как разбогатевшие пираты, не горевали, если их кто ощиплет в картежной игре, а в конечном итоге, все они служили для обогащения местной торговли.

Попадались даже ловкачи, пытавшиеся открыть себе двери в высшее общество, пробиться если и не к чиновникам, то в круг богатых негоциантов, так привечаемых в колониях и представляющих здесь могущественную финансовую аристократию.

Однако же следует воздать должное аборигенам Кайенны — это люди весьма порядочные, трудолюбивые, обходительные и очень гостеприимные.

Вот почему их так часто обманывают всякого рода проходимцы, а иногда еще и хуже, потому что они, будучи людьми доверчивыми и законопослушными, не могут оттолкнуть иностранца, протягивающего им руку дружбы.

Сегодня в Кайенне — праздник. Принимает губернатор, его гостиные широко открыты перед всеми жителями, владеющими хоть самым маленьким клочком земли.

Сегодня отношения между властями и коренным населением не только смягчились — они стали демократичнее и куда сердечней. Канули в прошлое времена, когда на балы и приемы допускались лишь члены колониальной администрации, которые в течение многих лет так надоели друг другу, что открыто зевали во время официальных приемов.

Пришла пора, когда доминирует гражданский элемент, а вздорные и чопорные ханжи, прибывшие из метрополии, благостно соседствуют с искренне любезными и доброжелательными грациозными креолками. Черные платья касаются подолом армейских мундиров и — событие редкостное, а может быть, и единственное в своем роде, — публика искренне веселится на этом таком разношерстном сборище, причем местный колорит придает всему какую-то дьявольскую изюминку.

В этот день бал по-настоящему разгулялся к девяти часам вечера. Из настежь открытых окон губернаторского дворца лилась такая громкая музыка, что ее хорошо было слышно на площади.

Кадрили, вальсы и польки, несмотря на жару, непрестанно сменяли друг друга, за карточными столами происходили настоящие баталии, а влюбленные парочки уединялись в причудливо пышных садах — образцах тропической флоры.

Среди танцующих была одна пара, отличавшаяся изысканным видом от всей прочей компании, но плясала она на манер негров, этих прославленных гимнастов, для которых хореография подобна прыжкам в огонь или в воду.

Кадриль закончилась. Молодой человек освежился шампанским, а его спутница выудила позолоченной серебряной ложечкой из своего бокала содержимое, состоящее из тропических фруктов, ароматных и сочных…

Именитые гости, чиновники колониальной администрации, офицеры почтительно приветствовали юную даму, перекидывались двумя-тремя приветливыми словами с ее мужем и шли дальше, в то время как им на смену тотчас же появлялись другие лица, выказывавшие столь же сердечные чувства.

Молодая женщина была всем этим почетом немного ошеломлена. Она понимала, что ей свидетельствуют свою симпатию, что ее знают, хотя сама она не знала ни единой живой души из собравшегося общества.

— Дорогой, — наконец обратилась она к мужу, — я ничего в толк не могу взять.

Юноша в ответ разразился хохотом и мимолетно пожал несколько протянутых к нему рук.

— Но это просто какая-то фантасмагория! Мы всего два дня назад сошли на берег с «Сальвадора». За все это время на нас не обратил внимания никто, кроме бродячих животных… И вдруг сегодня нас приветствуют как старых знакомых и отпускают всяческие нежности. Создается впечатление, что мы, находясь в восемнадцати сотнях лье от родного дома, обрели здесь свою семью.

— Действительно, семью, дорогая Берта. Ты помнишь дом, украшенный большим белым флагом с красными полосами по краям и тремя большими красными точками, расположенными треугольником по центру полотнища?

— Помню, дорогой. Мы вошли туда безо всяких церемоний.

— Ну так вот, это знамя масонов. А дом — место их собраний, что-то вроде часовни. А к часовне примыкает маленькое кафе, где подают превосходные прохладительные напитки, в которых мы так нуждались.

— Разумеется. Но я не поняла тех странных знаков и загадочных слов, которыми ты обменялся с хозяином кофейни…

— Этот славный парень, обслуживавший нас, держит кафе масонской ложи. Поздоровавшись со мной, он признал во мне брата. Благодаря моей принадлежности к франкмасонам мы тотчас же получили жилье с двумя вышколенными слугами, превосходный стол, экипаж и лошадь для прогулок, а также доброжелательное окружение, состоящее из гостеприимных людей, встретивших нас как старых знакомых, и, наконец, по той же причине нам достали приглашение на бал к губернатору, где мы так веселимся, точно с ума посходили…

— Да, совершенно верно. Все это чудесно, просто феерия какая-то!

— Над масонством часто насмехаются, говорят о нем разный вздор, но ты теперь видишь, что в нем есть и приятная сторона!

— Я потрясена, я в восторге. Мне, право, даже жаль, что мы должны будем уехать отсюда через три дня.

— Если мы пропустим этот рейс, то застрянем здесь на целый месяц.

— Нет, целый месяц — это слишком долго.

— Конечно. А если завтра побываем в каторжной тюрьме, то можно будет сказать, что мы осмотрели все местные достопримечательности.

Пока они беседовали, им навстречу попался молодой человек, одетый с претензией, но еще и с отменно плохим вкусом. А так как фрак галунами не обошьешь, юноша компенсировал это тем, что увешал себя всевозможными золотыми украшениями и бриллиантами. На пластроне, у него сверкали три солитера величиной с пробку от графина. Однако он вовсе не походил на деревенщину или увальня, скорее наоборот — совсем юный, ладно скроенный, темно-оливковым цветом лица он напоминал мулата, густые вьющиеся волосы были коротко подстрижены, короткая черная как смоль бородка курчавилась. Глаза прятались за стеклами вычурного золотого лорнета, висевшего не на шнурке, а на золотой цепи, одного из тех претенциозных лорнетов, которые скудоумные буржуа водружают себе на нос по большим праздникам.

Молодая женщина сразу же обратила на это внимание и шепнула мужу:

— Погляди только на этого господинчика — он демонстрирует свой воскресный лорнет.

— Если он без ума от побрякушек, — подхватил супруг, — почему бы ему не вдеть в уши серьги, а в нос — кольцо?..

Они рассмеялись беззлобно, но с едкой иронией. Внезапно женщина тихо вскрикнула и крепче прижалась к своему спутнику.

— Что с тобой, дорогая? — спросил тот с такой тревогой, которую могут испытывать лишь очень любящие люди.

— Жорж, друг мой!.. Этот гротескный тип, обвешанный бижутерией… Он только что пристально посмотрел на меня… Посмотрел прямо, не воспользовавшись лорнетом… И мне почудилось…

— Что почудилось?.. Да не волнуйся ты так, дорогая!..

— Тебе не кажется, что он как две капли воды похож на того злодея, что был нашим злым гением в Италии?..

— Так называемый виконт де Шамбое?..

— Да. Только у этого более темный цвет кожи. Он мулат. Говорю тебе, поразительное сходство!

— Я не заметил. Но мы можем подойти ближе и внимательней рассмотреть его.

Они направились в бальную залу, но напрасно прохаживались по ней — незнакомец испарился. Супруги побывали в комнатах, где шла картежная игра, прогулялись по саду и вернулись в гостиную. Загадочного незнакомца нигде не было.

Раздосадованные тем, что не могут удовлетворить свое любопытство, молодые люди продолжили поиски. Но они не увенчались успехом — любитель украшений ушел по-английски, не прощаясь. Он только обменялся рукопожатием с несколькими людьми и, закурив сигару, пересек Правительственную площадь и вышел на Портовую улицу, идя медленно, тем небрежным шагом, который европейцы называют колониальной походкой. Казалось, он наслаждался прекрасной тропической ночью, дуновением прилетевшего с моря ветерка, тучами светляков, блистающих в темном небе.

Незнакомец достиг Рыночной площади и притаился возле ствола громадного, давно высохшего дерева, на чьих безлистых ветвях выделялись, как чернильные пятна, сотни южноамериканских ястребов.

От ствола отделилась едва различимая мужская фигура в черной одежде.

Незнакомец шепотом обменялся несколькими словами с поджидавшим его человеком и, соблюдая крайнюю осторожность, направился к лавке мадемуазель Журдэн.

Подойдя к двери, он огляделся и дважды кашлянул. Дверь бесшумно отворилась, колокольчик не звякнул.

Тут же, по пятам за ним, подоспел и человек, прятавшийся под сухим деревом на Рыночной площади.

Возвращавшийся с губернаторского бала мигом проскользнул в дверь магазина, второй же, с сигарой в зубах, стал небрежной походкой прогуливаться возле дома.

Все произошло так быстро, что даже самый внимательный наблюдатель не заподозрил бы, что кто-то в час ночи проник к неприступной модистке, известной своей добродетелью.

Гость пробыл у мадемуазель Журдэн довольно долго, затем она проводила его до самого порога и, повиснув у мужчины на шее, наградила столь страстным поцелуем, что, казалось, — не в силах от него оторваться.

— Бери с меня пример, дорогая, попробуй покориться судьбе.

— Ох, меня убивает эта ужасная жизнь!.. Когда я тебя увижу снова, любовь моя?

— Дней через восемь, не раньше. В любом случае тебя предупредят.

— А там, у губернатора, никто не заподозрил?..

— Никто и ничего… До свидания, любимая…

— А когда назначен окончательный отъезд? Когда мы наконец-то покинем эту проклятую страну?

— Тсс… Скоро.

Таинственная пара обменялась последним поцелуем. И мужчина скрылся, ступая бесшумным и небрежным шагом. Единственная разница, что на нем не было больше ни фрака, ни помпезных драгоценностей. Он был одет в темно-серое платье и сливался с темнотой.

Уверенно пройдя из конца в конец улицу Траверсьер и миновав кладбище, со всех сторон окруженное густыми зарослями бамбука, он свернул налево на бульвар Жюбелен, добрался до предместья Сен-Кентен и, повернув направо, обошел рощицу при казарме, ее тихие и неподвижные огромные деревья.

С того момента, как незнакомец вышел из магазина, он больше никого не встретил. Единственный, кто его неуклонно сопровождал на расстоянии двухсот метров, был мужчина, следовавший за ним от Рыночной площади.

Добравшись до каторжной тюрьмы, незнакомец вытащил из-под одежды свернутую веревку со стальным крюком на одном конце. С чрезвычайной ловкостью он забросил ее так, что крючок зацепился за стену.

Две первых попытки взобраться оказались бесплодными, зато третья удалась: веревка висела отвесно и даже человек средней силы мог проникнуть в мрачное обиталище узников. Незнакомец медленно влез, а его спутник стоял у подножия стены, как бы охраняя его.

Достигнув верхушки стены, мужчина уселся на ней верхом, перекинул веревку внутрь и тихо, как будто выдохнул, бросил товарищу:

— Завтра… В полночь… Как обычно. И исчез во внутреннем дворе тюрьмы.

 

ГЛАВА 6

На следующий день после бала у губернатора молодые супруги посетили каторжную исправительную тюрьму.

Было воскресенье. Туристам представился случай увидеть заключенных в самой тюрьме — в выходной день их использовали только на внутренних работах.

Директор тюремной администрации любезно предоставил в их распоряжение экипаж и старшего администратора.

Вот еще одно проявление масонской солидарности, поскольку за границей членство в масонской ложе приносит самые приятные неожиданности и связи.

Когда они проезжали мимо церкви, молодая женщина обрадовалась, увидев одетых в белое, как невесты или девушки, принимающие первое причастие, негритянок, которые важно шествовали, босые, но в белых «мадрасах» на головах, с четками в руках.

Прибыв в исправительную тюрьму, супруги уже на пропускном пункте, где размещалась охрана, пришли в восторг при виде огромного стола из цельного розового дерева прекрасной работы. Затем осмотрели хозяйственные постройки, бараки, сияющие той немного преувеличенной стерильной чистотой, которой отличаются подобного рода здания, — хлебопекарню, прачечную, магазины, мастерские, где в своих неизменных ужасных робах трудились каторжники-ветераны.

Остальные же, относящиеся к третьей категории, использовавшиеся на общих работах вне стен тюрьмы, в воскресенье отдыхали и свободно прохаживались по внутреннему двору. Они играли, болтали, прогуливались, наслаждаясь редкими минутами дорого купленного отдыха. Ведь жизнь этих людей действительно страшно тяжела.

Надзиратель — военный, привыкший ко всем здешним мерзостям, спокойно пояснял посетителям:

— Да, господа, этим и впрямь приходится несладко… Что там говорить, они трудятся совсем не так, как те бездельники и симулянты, что окопались при хозяйственном дворе — всякие там цирюльники, портные, подмастерья булочников, обжигальщики кирпича и прочая шваль, извините за выражение.

— А не лучше ли просто-напросто на многое закрывать глаза?

— Э-э, нет. На своем участке попустительствовать нельзя, они на голову сядут…

— Но можно же урезонить их, убедить, действовать лаской и терпением… И не без твердости, разумеется.

— Уговаривать, урезонивать… Все это прекрасно в теории… Но годится лишь применительно к тем заключенным, которые сидят за преступления по страсти. Что же касается других, в первую очередь матерых бандитов, то им хоть кол на голове теши. Эти испорчены до мозга костей. Наша роль — укротить хищника, выдрессировать его. Мы ни на секунду не можем спустить глаз со зверя. Стоит зазеваться, проявить малейшую слабость, мы пропали. Особенно в первое время, пока бандит еще не остыл от совершенного преступления, пока в нем свежи впечатления от ареста, суда, приговора, он особенно опасен. Вот недавно бесследно исчез один из наших товарищей… И никто не знает, что с ним стало…

— Боже, какой ужас! — Молодую женщину передернуло.

— И даже больший, чем вы воображаете, мадам. А ведь скорее всего этот немолодой уже отец семейства умер страшной смертью… Предполагают, что заключенные скопом внезапно набросились на него так, что он и оружия выхватить не успел, убили, разрезали на мелкие кусочки и во время отлива бросили в прибрежный ил на съедение крабам.

— Боже милостивый, да это же кошмар!

— И вот что служит подтверждением подобной догадки: в полосе прилива были обнаружены кусочки свежих человеческих костей. Но, — холодно закончил надзиратель, — это наше личное дело. Нанимаясь охранниками, мы хорошо представляем себе, что нас ожидает, и понимаем, что служба здесь — не мед.

— И тем не менее, может же очутиться в лагере и человек невинный…

— Редко, месье, крайне редко. Настолько редко, что можно сказать — такого не бывает никогда.

— Однако случаются же судебные ошибки…

— Не отрицаю.

— И несчастные, которые протестуют, доказывая, что они не виновны…

— Протесты ничего не значат. Их послушать, так всех надо представить к правительственной награде! И в то же время есть здесь один…

— Ну вот видите!

— Человек, наделенный необычайной физической силой. Что касается дисциплины, здесь его обвинить не в чем. Неплохой парень, работящий. Никогда тебе слова плохого не скажет, не пререкается, не жалуется. Но у него прямо-таки маниакальная страсть к побегу.

— Не вижу в том большого зла.

— Вы упускаете из виду то, что мы за них отвечаем. И ответственность на нас лежит огромная. Ежели что, нас временно отстраняют от должности, могут разжаловать в рядовые, даже посадить в тюрьму… Так вот, этот тип, о котором идет речь, клянется и божится, что он невиновен, и заявляет, что все равно убежит, пусть даже погибнет во время побега.

— И он уже пробовал?

— Дважды! Его схватили, и суд удвоил ему срок наказания. Это за первый побег.

— Бедняга!

— Во второй раз его тоже схватили. Но он перед тем двенадцать часов просидел, закопавшись в тину… Тут-то ему уже дали два года в двойных кандалах.

— Прошу вас, объясните мне, в чем состоит это наказание?

— Двойные кандалы — это железная цепь из десяти звеньев. Она весит два килограмма восемьсот тридцать граммов, ее длина — метр тридцать сантиметров. Она закреплена у заключенного на щиколотке, он волочит ее повсюду за собою.

— О, что за страшная пытка! — воскликнула юная дама, и на лице ее выразилось отвращение.

— Да, это очень мучительно. Особенно если учесть, что железный браслет натирает ногу, под ним образуется рана, а уж когда рана воспаляется, то…

— Где находится этот человек? — спросил юноша.

— В лазарете. Он болен.

— Можем ли мы его навестить?

— Разумеется, милости просим.

— Не будете ли вы так любезны препроводить наск нему?

— К вашим услугам. А не желаете ли рассмотреть приговоренных поближе? Из-за некоторых в газетах поднималась настоящая шумиха. Могу вам сообщить их имена и фамилии, хотя здесь они фигурируют лишь под номерами.

— Благодарю вас, — вмешалась женщина. — Но они внушают мне страх… Кое-кто из них на нас так поглядывает…

И впрямь, за те четверть часа, в течение которых длилась их беседа, каторжники приблизились к посетителям и, став в кружок, пожирали женщину лихорадочно горевшими глазами.

Взгляд одного из них был действительно нестерпим — огненный взгляд Педро-Крумана, негра-гиганта, одержимого бычьей страстью. Его толстый и короткий квадратной формы нос подергивался, ноздри раздувались, со свистом выпуская воздух, чудовищная грудь спазматически вздымалась, как бока жеребца-производителя в период спаривания. Эбеновое лицо напоминало страшную маску и было перекошено зверским оскалом животной похоти.

— Ох, красивая женщина! — глухо рычал он сквозь подпиленные заостренные зубы, на толстых мясистых губах выступила беловатая пена.

— Что, понравилась? А она и впрямь то, что надо! — цинично подзадоривал его молодой человек, которого заключенные почтили титулом Короля Каторги.

— Ах, до чего же хороша! До чего же красива!.. Я хочу ее!..

— Ну что ж, у тебя губа не дура… Я отдам ее тебе, когда придет подходящее время.

— Да, да, ты можешь! Ведь ты же Король! — звериным рыком откликнулся негр.

— У меня к этим визитерам свой счет. Ну да ты сам увидишь…

— И я получу белую женщину?!

— Получишь.

В это время охранник вел посетителей в лазарет, рассказывая им о страшных событиях, происшедших два дня назад.

— Да, месье, гвоздь длиною почти в целый фут! Им пробили череп… И подвесили на столбе, зацепив за этот стержень… И углем написали всего два слова: «Смерть предателям!»

— О-о, — застонала женщина, — здесь же ад! Поедем прочь отсюда, меня все это пугает!..

— Не бойтесь, мадам. Мы их хорошо приструнили, сейчас они не опасны.

— Но они могут вырваться из-под стражи…

— Совершить побег очень трудно. А после принятых нами мер он, почитайте, и вовсе невозможен.

Посетители пересекли внутренний двор исправительной тюрьмы и подошли к просторному бараку, через широкие окна которого виднелись больничные койки, забранные москитными сетками.

Монахиня ордена святого Павла Шартрского, бледная от малокровия, но все же смиренная и самоотверженная, переходила от койки к койке, тут отирая пот со лба, там смачивая долькой апельсина потрескавшиеся от жара губы, находя для каждого слово утешения и надежды, усмиряя нежно, по-женски, крики злобы и стоны боли.

Среди больных были и африканцы-идолопоклонники, прижимавшие к груди бесполезные амулеты, и арабы, извергавшие грубую ругань на своем гортанном наречии, и несколько аннамитов с их загадочными, женственными лицами гермафродитов, и представители белой расы, на чьих осунувшихся лицах читалась порой холодная решимость и ненависть.

Они тоже провожали посетителей взглядами, в которых светились ярость, любопытство и изумление при виде этой изящной, грациозной молодой женщины, такой красивой на фоне окружающего ее уродства.

В самом конце барака, на предпоследней койке, сидел, скрестив руки на груди, мужчина в расстегнутой на груди рубахе. Восковая бледность покрывала его лицо, он вперил в пришельцев взгляд, в котором можно было прочесть интерес, стыд, страдание… Словно какая-то непреодолимая сила заставила его поднять голову и глядеть прямо в лицо посетителям, не скрываясь под своей москитной сеткой.

Несмотря на коротко, почти наголо остриженные волосы, отсутствие бороды, несмотря на предписываемое всем каторжанам единообразие, он резко отличался от прочих правильностью и благородством черт, всем обликом, носящим печать страдания, даже усиливавшего это благоприятное впечатление.

Ни малейшего следа порока нельзя было увидеть на его энергичном лице. Молодой человек сразу же вызывал сочувствие. Казалось, обрушившееся на него несчастье громадно, и он все-таки не смирился с ним, а безнадежность положения только усиливает его стойкость.

От жалости — один шаг до симпатии.

И сколь бы неуместным ни представлялось такого рода чувство здесь, на каторге, именно симпатия пробуждалась в сердцах тех, кто знакомился с этим человеком, казавшимся добрым, энергичным, настойчивым, цельным, одним словом, незаурядным и порядочным.

Так оно и бывает — первое впечатление никогда не обманывает.

Молодой посетитель ничуть не удивился, когда надзиратель, с долей бессознательного почтения в голосе, провозгласил:

— Вот этот заключенный утверждает, что он невиновен.

Юная чета приблизилась к постели больного. Тот не выказывал ни страха, ни недовольства.

— Ну как вы себя чувствуете, номер сто двадцать шесть? — с нотками искреннего интереса в голосе спросил надзиратель.

— Спасибо, начальник, немного лучше, — глухо ответил каторжник. Его голос был несколько странным — слова вылетали отрывисто, как у старых служак, привыкших отдавать команды.

— Ну что ж, тем лучше, — продолжал тюремщик. — Хотите, я дам вам хороший совет?

— Говорите, начальник, все ваши советы я приму с удовольствием и благодарностью, — произнес заключенный, пристально глядя на посетителя, который, в свою очередь, не мог оторвать от него глаз.

— Здесь к вам неплохо относятся. Потому что вы славный парень… Дайте честное слово, что не будете больше убегать. И с вас сразу же снимут двойные кандалы.

При этих словах, казалось бы, неподобающих и неуместных на каторге, где не ценятся никакая клятва, никакое ручательство, при этих словах, свидетельствовавших о небывалом уважении к узнику, кровь бросилась в голову бедняге, но румянец тотчас же сменился мертвенной бледностью.

— Вы очень добры ко мне, действительно добры… Благодарю вас. Но обещать подобное… Нет, я не смогу выдержать. Никогда, никогда не смогу…

Он произнес последние слова очень напряженно, но чувство собственного достоинства не изменило ему ни на миг, а голос и выражение лица свидетельствовали о том, что отвечавший — человек свободный, хотя, возможно, на каторге ему суждено погибнуть.

Молодой посетитель пришел в крайнее замешательство. Он пытался вспомнить имя, когда-то дорогое, уважаемое, почитаемое имя… И вдруг его осенило:

— Леон!.. Леон Ришар!.. Ты ли это?!

И узник закричал как раненый зверь, завыл, зарыдал и, ломая руки, воскликнул:

— Бобино!.. Ты Бобино, Жорж де Мондье?!

— Да, это я! — отвечал тот, утирая слезы. — Я тот, что был твоим другом… И есть… И всегда буду…

— Бедняга, ты называешь себя другом каторжника…

— Какое мне до этого дело, раз ты невиновен…

— Так ты веришь мне… Спасибо. Но ты же ничего не знаешь…

— Мне кое-что рассказали… Этот славный малый, надзиратель… В глубине души он верит в то, что ты невиновен…

Потрясенный происходящим, караульный молчал, будто язык проглотил.

Потрясенная молодая женщина с глазами, полными слез, подошла к заключенному и, протянув тонкую изящную ручку, произнесла нежным голоском, срывающимся от волнения:

— Все слова и поступки моего супруга представляются мне не просто правильными, но — священными… Отныне я тоже считаю себя вашим другом. И я думаю — вы страдаете, будучи в отдалении от тех, кого любите… Вам выпала тяжкая доля… И это так несправедливо.

— Как хорошо ты говоришь, моя милая жена! — воскликнул Жорж де Мондье. — Я ничего другого от тебя и не ожидал. Этот человек был моим другом, когда я, бедный типографский рабочий, трудом зарабатывал себе на хлеб. Он — честный человек, у него щедрое сердце. Все во мне кричит — он невиновен, он ничем не мог себя запятнать!

В это время заключенный кончиками пальцев, растроганно и нежно, прикоснулся к руке молодой женщины.

Тут нервный припадок потряс его мощное тело атлета, слезы ручьем полились из глаз.

— Друзья мои, милые мои друзья, — не помня себя рыдал он. — Наконец-то я могу пролить слезы, душившие меня… С того проклятого дня… когда судьи, мерзавцы… признали, что я виновен… Вы протянули мне руку помощи… Слова привета, слетевшие с ваших уст, вернули меня к жизни… Да благословен будет случай, приведший вас ко мне!

— Да, — раздумчиво подтвердил Жорж де Мондье, чью странную кличку «Бобино», надеюсь, не забыли читатели «Секрета Жермены», — да, случай странный… Мы с женой путешествуем уже полтора года после того, как совершили печальное паломничество к могиле моего отца, которого я при жизни не знал… Мы побывали в Индии, на островах Малезии, в Австралии, пересекли Тихий океан, посмотрели Соединенные Штаты, Мексику, Британскую Гвиану, и, уже вознамерившись вернуться во Францию, вдруг надумали заехать и сюда… Видишь ли, Леон, дружище, мы совсем не читали французских газет, следовавших за нами по пятам… и понятия не имели о том, в какую беду ты попал.

— Да, Жорж, я попал в ужасную беду… Позволь мне задать тебе один вопрос.

— Десять вопросов! Сто! Сколько угодно.

— Ты пробудешь здесь еще какое-то время?

— Мы собирались послезавтра отбыть на пакетботе…

— Послезавтра? — переспросил в неописуемой тоске заключенный…

— Но мы свободно располагаем собой и своим временем… и… Какого ты мнения, Берта?

— Я думаю, раз ты решил прийти на помощь твоему другу… нашему другу. Значит, мы конечно же останемся здесь!

— Вот именно!

— Будьте благословенны, мадам, до конца дней своих за это благодеяние! Знайте, что вы имеете дело с человеком, способным испытывать признательность! Отныне вся жизнь моя, весь остаток моих сил — все это принадлежит вам.

— Но послушай, Леон, ты вот только что спрашивал, когда мы уезжаем…

— Я спрашивал потому, что ты можешь поднять в библиотеке подшивку газет… Узнать из них о моем несчастье… И тут ты все поймешь — и как пристрастны были судьи, и какой вес имел поклеп, возведенный на меня негодяем, оставшимся со своими миллионами безнаказанным… Я поведаю тебе всю подоплеку, всю подноготную этой истории, ты поймешь.

— Да, пойму. И сделаю все возможное, чтобы облегчить твою участь… Попытаюсь добиться пересмотра дела. Я хочу всем объявить о твоей невиновности, и я это сделаю!

— Жорж, дорогой мой!

— Не благодари меня. Кроме чисто дружеской заинтересованности, это еще вопрос справедливости, порядочности, чести! Дай мне руку на прощание! Выздоравливай скорее. Не теряй надежды и положись на меня. До свидания!

Ничего больше не слушая, не желая терять ни минуты, молодой человек подхватил супругу под руку и, обогнав охранника, вышел из госпиталя.

— Месье, — обратился к нему охранник, добрый малый. — Послушайте мой совет. Никого не посвящайте в ваши планы.

— Почему это?

— Потому, — пробормотал он, понижая голос, — что вы можете восстановить против себя начальство тюрьмы…

— Быть того не может!

— Тем не менее это так… Оно не любит признавать ошибки, ему хотелось бы, чтобы его мнение всегда совпадало с мнением правосудия…

 

ГЛАВА 7

Минуло два месяца с тех пор, как на сцене появился юный граф Жорж де Мондье, которого читатели «Секрета Жермены» сразу же вспомнили как Бобино. Дитя, найденное на ступеньках театра «Бобино».

Малыша подобрали рабочие и воспитали его порядочным, трудолюбивым человеком, обучив ремеслу наборщика, делу не только почтенному и уважаемому, но и требующему развитого интеллекта и смекалки. Корпорация наборщиков всегда считалась элитной среди рабочих, а между ними попадалось много светлых голов.

В свое время, набирая газету «Молодая республика», Бобино познакомился с семьей, на долю которой выпали немалые испытания — с мамашей Роллен, вдовствовавшей в течение многих лет, и тремя ее дочерьми: Жерменой, Бертой и младшей, Марией.

В Жермену, необыкновенно красивую, но столь же необыкновенно строгих правил девушку, до безумия влюбился парижский гуляка, граф де Мондье. Исчерпав все средства — посулы, подкуп, обещания жениться и тому подобное, он силой увез бедняжку.

В то же время матушка Роллен, став жертвой несчастного случая, умерла. Безутешные Берта и Мария остались одни-одинешеньки, а похищенная графом де Мондье Жермена безуспешно пыталась наложить на себя руки, чтобы прекратить страдания.

Бобино, влюбленный в Берту, не в силах был, при всем своем желании, спасти Жермену. Он едва не погиб и лишь чудом вырвался от бандитов графа де Мондье, в частности от Бамбоша.

Жермену спас русский князь Березов, влюбившийся в нее. Она разделила его чувство, и вскоре они поженились.

Случилось так, что Жермена, во время своего краткого заточения в доме умалишенных, встретилась там с несчастной женщиной, с Марией Анной Корник, по прозвищу Маркизетта, проведшей в этом доме скорби восемнадцать лет.

Когда-то она была любовницей юного графа де Мондье, и в результате этой связи у них родился сын. Граф признал ребенка своим и ожидал только одного — когда Мария-Анна достигнет совершеннолетия, чтобы одновременно дать ей не только свое имя, но и состояние.

Но отец его, старый граф де Мондье, и слышать не хотел о браке между сыном и дочерью одного из своих фермеров. Он отослал сына в кругосветное путешествие, приставив к нему Лорана Шалопена, сына одного из своих охотничих. Матушку Лорана, кстати сказать, истинную красотку, любвеобильный старикан когда-то соблазнил.

Дети росли вместе. Кроме того, они были очень похожи, что заставляло окружающих утверждать, что Лоран Шалопен — незаконный старший брат Гастона де Мондье.

Надо признать: Лоран обожал Марию-Анну и смертельно ненавидел Гастона, обвиняя его в том, что тот завладел его именем, положением в обществе и любимой женщиной. Опасаясь, как бы Лорану не пригрозили тюрьмой, молодая женщина никому не жаловалась на преследования любовника.

Гастон и Лоран вместе уехали и провели в путешествиях два года. Лоран вернулся один и попытался, ввиду семейного сходства, выдать себя за Гастона.

Мария-Анна разгадала подмену и, опознав сына охотничьего, обвинила его в убийстве.

Лоран доказывал, что Гастон умер в лесах Бомбея от желтой лихорадки, а сам он решил занять место покойного исключительно из любви к Марии-Анне.

Шалопен вызывал у молодой женщины глубочайшее отвращение и омерзение, зиждившееся еще и на подозрении, что он убил ее любимого.

К несчастью, Мария-Анна, которой претили любовные объяснения Лорана, пригрозила, что обратится к прокурору. Испугавшись, он похитил ее ребенка, а мать упрятал в клинику для душевнобольных, предупредив о том, что ребенка беспощадно уничтожат, если она вздумает бежать.

Таким образом, устранив опасного свидетеля, а также присвоив документы покойного, он завладел состоянием старого графа.

Лоран жил на широкую ногу, прославился как один из самых неугомонных кутил и чуть ли не два десятилетия оставался модным прожигателем жизни.

Для того чтобы поддерживать свой достаток на привычном уровне, он придумал ежегодные поездки в Италию, где, как заправский разбойник, занимался вооруженным грабежом на больших дорогах. Его промысел долго процветал, давая возможность поживиться и более мелкой сошке — бандитам, которых он держал в качестве своих подручных. К этой категории принадлежал и Бамбош, лжеграф был его первым наставником.

Так бы оно дальше и шло, если бы негодяй, по-прежнему по уши влюбленный в Жермену, не только не прекратил ее преследовать, но и продолжал атаковать также князя Березова, Бобино и юных сестер Роллен — Берту и Марию.

С энергией и смелостью, редко присущими женщине, Жермена, видя, что близким ее угрожает опасность, приняла решение разоблачить мерзавца. После целого ряда драматических приключений ей удалось выявить, что граф и бандит — одно и то же лицо. Она добыла доказательства гибели истинного графа де Мондье и установила, что человек, узурпировавший его права — Лоран Шалопен, — по всей вероятности, является и его убийцей.

Одновременно, по счастливому стечению обстоятельств, обнаружилась та женщина, чьему попечению был вверен сын Марии-Анны Корник, и эта женщина рассказала, что оставила бедного малютку на ступенях театра «Бобино». Все обстоятельства совпадали — стало очевидно, что это тот самый подкидыш, которого подобрали и воспитали рабочие-типографы.

Бобино не только нашел мать, но и обрел фамилию и вступил в права на принадлежащее ему наследство. Он женился на Берте Роллен, Жермена вышла замуж за князя Березова.

Проведя счастливый и безоблачный медовый месяц, граф де Мондье решил осуществить мечту всей жизни — совершить кругосветное путешествие, доступное, увы, лишь богачам, при котором комфорт удваивает прелесть поездки, усиливает впечатление от увиденного, погружает душу в сладостную пьянящую негу, высвобождая ее из тенет всего будничного и обыденного.

Мы уже узнали, как и при каких обстоятельствах молодожены по прихоти, внезапно пришедшей им в голову, очутились в одной из французских экваториальных колоний.

Мы узнали также, как, по велению своего доброго и чуткого сердца, Бобино, рвавшийся домой, во Францию, решил прервать путешествие, чтобы прийти на выручку другу.

Однако надо оговорить особо — друг этот был для него не просто приятелем, нет, их связывали и сердечная приязнь, и, главное, глубочайшее взаимное уважение, являющееся фундаментом истинной дружбы.

Бобино готов был что угодно совершить для того, чтобы добиться правды по делу Леона, невинно осужденного на каторжные работы. А в невиновности друга он не сомневался, потому что верил тому на слово.

Для тех, кто знал этого молодого человека, было очевидно: для достижения своей благородной цели он сделает все, что в его силах, не пожалеет ни времени, ни денег, а быть может, и жизни.

Жена обожала его и целиком и полностью поддерживала. К тому же у нее была щедрая душа, она не торговалась, когда речь шла о любви или дружеских чувствах.

Итак, молодые супруги первым делом поехали на корабль, чтобы сообщить о своем твердом намерении остаться в Кайенне — не объясняя, правда, его мотивации — капитану «Сальвадора».

Капитан, знавший во всех мельчайших подробностях жизнь столицы Французской Гвианы, дал им добрый совет: поселиться в меблированных комнатах или даже снять отдельный домик.

Что касается квартиры, то лучше всего выбрать роскошно обставленные апартаменты со всеми удобствами в том доме, где держит модный магазин мадемуазель Журдэн. Там им будет хорошо. Сама мадемуазель Журдэн приехала из Европы. Женщина она молодая, но безупречного поведения, репутация у нее выше всякой критики. Словом, это как раз то, что им было нужно.

Бобино рассыпался в пылких благодарностях и, разумеется, согласился на предложение любезного офицера пообедать вместе и провести еще одну ночь на борту пакетбота — «Сальвадор» собирался отчалить только завтра до начала прилива.

Затем граф де Мондье сел и написал письмо свояку и свояченице Березовым, дабы сообщить о том, что они с Бертой задержатся и их возвращение откладывается на неопределенный срок.

На следующее утро супруги, приказав выгрузить на берег багаж и оставив его на таможне, первым делом отправились к мадемуазель Журдэн.

Встретила их маленькая негритяночка, мелодичным голоском сообщившая, что госпожа завтракает.

— Мамзеля, — доложила она хозяйке, — тута приходить белый господин и белый мадамка. Они сейчас ожидать в ваш дом.

Модистка вышла из столовой, полагая, что явились какие-нибудь клиенты.

При виде мадам де Мондье вопль ужаса застрял у нее в горле. Побелев как мел, она зашаталась и рухнула на пол, шепча:

— Сестра княгини Березовой… Я погибла…

Завидя ее, Берта в свою очередь отшатнулась так резко, как будто перед ней встала на хвост и приготовилась к удару одна из жутких ядовитых змей, обитающих в тропической зоне.

Затем, чувствуя удушье, побледнев так, что казалось, она тоже сейчас упадет в обморок, Берта залепетала:

— Фанни!.. Сообщница бандита, из-за которого мы все едва не погибли!.. О, несчастная! Откуда вы здесь? Как вы здесь оказались?!

Фанни понемногу пришла в себя. Она вперила взгляд в пораженных этой встречей супругов, понимая, что при виде нее в них тотчас же проснулись жуткие воспоминания обо всех семейных горестях, и тихо, робко, но не без некоторого достоинства молвила:

— Как оказалась?.. Уж если оказалась, то это значит — и он здесь… В этом позорном застенке, где все — безнадежность, ненависть, проклятие…

— Бамбош?! Бамбош — здесь?! — вскричал граф и, хоть он был человек неробкого десятка, по спине у него пробежал холодок. — Я думал, он в Новой Каледонии!..

— Если б он был там, то и я была бы там же… Разве найдется хоть одна живая душа в мире, кроме меня, чтоб утешить его… пожалеть?.. Кто же, как не я, его приласкает?.. Знаю, знаю, что вы думаете… В ваших глазах он зверь, не человек… Еще бы, бандит, уголовник, заключенный… Но ведь он несчастен. Пусть он каторжник, пусть! Но как же мне его, бедного каторжника, не любить? Я люблю его, слышите вы!..

— Пойдем отсюда, пойдем же скорее, любимый! — заклинала Берта.

Но лицо ее побледнело еще больше. У нее тоже подкосились ноги, и она упала в кресло.

— Я внушаю вам ужас, не правда ли? — с горечью продолжала Фанни. — Невиданно, неслыханно — любить каторжника! Одного из тех, в кого здесь последний кули считает себя вправе бросить камень… А мне… мне все равно! Разве любовь выбирает?.. Эта любовь — как расплавленный металл у меня в крови… Она меня иссушает… Прожигает всю душу до дна… Она привела меня в этот ад, чтобы я могла подстерегать взгляд, жест, ловить улыбку проходящего мимо в позорном одеянии арестанта… И я, не имея никакой надежды, упиваюсь этой любовью… Я живу ею… Живу в ожидании часа, когда она же меня и погубит…

Потрясенные ее вдохновенной речью и горящим взглядом, совершенно преобразившим девушку, Жорж и Берта молча слушали, не находя в себе сил утешить ту, кто была в сговоре со злодеем, злым гением их семьи, но не в силах были и проклинать ее.

Фанни по-своему истолковала их молчание.

— А теперь, — в отчаянии проговорила она, — судьбе угодно, чтобы вы узнали мою тайну… Секрет, который я здесь уже полтора года так ревностно берегу. А ведь в этой тайне заключена вся радость жизни для меня, затворницы, отшельницы… И в ней же заключен и весь мой позор… Теперь я человек конченый… Кто я? Отщепенка, подстилка каторжника…

— Мадемуазель, — с достоинством прервал ее излияния Бобино. — Человек, которого вы защищаете, жестоко обошелся с нами. Мы — жертвы, но не доносчики. Живите себе с Богом. Наша честь — порука неприкосновенности вашего секрета, он будет сохранен, даю вам честное слово.

— Вы говорите правду, месье? — недоверчиво воскликнула девушка.

— Мое слово свято, мадемуазель. И моя жена со своей стороны дает вам такое же обещание. Не правда ли, Берта?

— Да, клянусь вам. Кроме того, вы были добры к нашему племяннику Жану, когда его держал взаперти похититель.

— Бесценный крошка, я его просто обожала! — вскричала в исступленном порыве эта странная девушка. — Прощайте! Прощайте!

Берте было все же не по себе, она не могла преодолеть страх при мысли, что Бамбош — совсем рядом, в какой-нибудь четверти мили отсюда…

Фанни, почтительно кланяясь, провожала их до дверей, в ее бесчисленных «спасибо» сквозило искреннее чувство безграничной благодарности.

А Берта, вцепившись в мужнин локоть, с трудом переставляла ноги — ее обуял непреодолимый страх, охватывающий человека при виде хищного зверя или рептилии.

— Уедем, Жорж! Покинем эту проклятую страну. Можно подумать, нас специально преследуют, по пятам за нами гонятся!..

— Бамбоша больше нечего бояться, дорогая. Он теперь надежно изолирован и совершенно безопасен.

— Все равно! Все равно мне страшно…

— Но я ведь пообещал Леону спасти его… Сам-то он ничего сделать не может!

В это время со стороны залива раздался громкий орудийный залп, за ним — второй.

— Кроме того, уже поздно — это палит корабельная пушка, пакетбот отчалил, — добавил Бобино.

— О Господи милостивый, что же с нами будет?!

— Разве я не для того рядом, чтобы любить и защищать тебя?

— Знаешь, каторжники внушают мне панический ужас… Этот Бамбош — он такой свирепый, такой хитрый… Ладно, хочешь я тебе что-то скажу?.. Только не записывай меня в сумасшедшие…

— Говори, детка. — Молодой человек очень расстроился оттого, что жена пришла в такое нервное возбуждение.

— Так вот, вчера на балу у губернатора тот тип, увешанный всякой мишурой, так похожий на господина де Шамбое… Это был Бамбош!

— Да это чистейшее безумие!

— Нет! Нет! Я вовсе не безумна! Я в здравом уме и твердой памяти. И страх мой — отнюдь не беспочвенный. Это был Бамбош!

— Ну подумай сама — каторжник не может выйти за стены тюрьмы! Каждая секунда его жизни на протяжении всего срока заключения проходит под недреманным и бдительным взглядом охранника, с него глаз не спускают.

— Нет, повторяю тебе еще раз: это был палач Жермены и убийца Марии. Это был Бамбош!

 

ГЛАВА 8

По дороге, ведущей от Сен-Лоран-дю-Марони до вершины Макурии, что как раз напротив Кайенны, под палящим солнцем, превращающим землю в пыль, обжигающим дыхание диким животным и убивающим человека, брели двое — мужчина и женщина.

Оба они были молоды, но несли такую тяжелую кладь, что впору упасть от усталости. Однако продолжали во что бы то ни стало неуклонно двигаться вперед.

А дорога мало того, что нелегкая, была еще и длинной… Шутка сказать — пройти двести километров, то есть пятьдесят лье, и это по Гвиане!

Женщина была совсем юной, лет пятнадцати, мулатка необыкновенной красоты: копна вьющихся волос цвета воронова крыла, огромные глаза газели, ослепительно белые зубы и чуть смуглый, почти белый цвет лица.

На голове она несла «пагару» — корзину, так искусно сплетенную из волокон арумы, что она не пропускала воду.

Такие корзины имеются здесь у всех — в них кладут добычу, домашний скарб, запас продовольствия.

Корзина у девушки казалась тяжелой, но мулатка была истинной дочерью своего народа — местные женщины выносливы и если уж падают, то только мертвыми.

С огромной нежностью, смешанной с состраданием, она смотрела на своего спутника, приволакивавшего ногу и буквально истекавшего потом.

Это был европеец, стройный, с правильными чертами лица, но бледность и впалые щеки указывали на то, что он отдал положенную дань адскому экваториальному климату.

На спине мужчина нес два свернутых в трубку брезентовых гамака, привязанных за почерневшие лямки, в правой руке держал саблю, в левой — ствол пальмы кому, тонкий, но прочный, на который опирался, как на посох.

Женщина была одета кокетливо и опрятно. Оранжевый шелковый мадрас гармонировал со смуглым цветом лица. На бронзовой шее вилось двадцать пять рядов бус. Цветная рубашка вздымалась на круглой и крепкой, как у античных статуй, груди. И наконец, бело-голубая камиса в косую полоску и что-то наподобие юбочки, откровенно подчеркивали совершенную пластику ее точеных бедер. С массивным серебряным браслетом на левом запястье и ярким цветком в смоляных кудрях, она воплощала неодолимо влекущую к себе красоту.

Молодой человек, совершенно выдохшись, присел, вернее рухнул, выронив саблю и посох, у подножия гигантской симарубы, чью крону украшали разноцветные, похожие на огромные орхидеи цветы, а на стволе белел фарфоровый изолятор телеграфных проводов.

С веселым щебетанием проносились стайки тропических птиц, а с ветки на ветку перескакивали, корча уморительные рожи, уистити.

Все представители фауны и флоры чувствовали себя в этом маленьком мирке вольготно, не боясь ни солнечных лучей, ни тлетворных испарений, ни малярии… Мулатка также держалась свободно и раскованно в этой раскаленной добела атмосфере. И лишь один европеец, насильственно перемещенный в этот край, час от часу слабел, и в полузабытьи ему казалось, что это вовсе не пот течет у него со лба, а струи дождя омывают лицо.

Красавица креолка, встав перед ним на колени, бережно отерла платком мокрое лицо юноши.

— Мы оставайся мало ходить. Я вылечай твой лихорадок.

— Спасибо, голубка, — ответил путник, и ласка засветилась в его глазах. — Но я полагаю, лучшим лекарством от моей болезни будет отдых.

— Мы отдыхай здесь?

— Согласен, с удовольствием.

— Я сам-сам привязай гамаки.

— Да, если хочешь… Господи Боже мой! Ну не стыд ли — я разлегся, а ты одна трудишься, как пчелка, дитя мое…

Наклонясь к нему, мулатка запечатлела на его губах пламенный поцелуй.

— Раз я обожаю тебя и сейчас сильнее тебя, то разве не правильно, что я должна выполнять самую тяжелую работу? — спросила девушка на своем по-детски трогательном креольском наречии.

— Я тоже тебя обожаю, дорогая Фиделия, — расчувствовался молодой человек. — Вот поэтому мне и хотелось бы щадить тебя. Всем она хороша, твоя страна, только жарковато бывает. Я вот про снег мечтаю, про льдинки в графине с водой.

Красавица креолка сделала вид, что поняла его, и залилась вдруг заливистым и звонким смехом, органично слившимся с птичьим хором.

— Да, дорогая, бывают такие льдинки… Ты ведь этого не знаешь, нет?

— Не знаю…

— Понимаешь, девочка, это когда вода из жидкой становится твердой, как камешек. Да еще и холодной.

— Холодной? А что это такое?

И вправду, как же ей рассказать о холоде, когда в этой раскаленной топке, где ни днем, ни ночью даже прохладой не повеет, где и зимой и летом все кипит, клокочет, испаряется?..

Молодой человек поднес руку к горячему лбу:

— Вот сюда бы мне немного льда… Холодный бы компресс положить. Вмиг бы полегчало, унялась бы боль, от которой прямо череп раскалывается…

— Поджидай маленький минутку, — прервала его девушка. — Я выну из твой голова удар солнца.

Фиделия вынула из своей пагары флакон белого стекла. На две трети флакон был полон прозрачной жидкостью, по всей видимости водой. Крышкой служил кусочек тряпки, обмотанной по горлышку веревкой. На донышке лежало несколько кукурузных зернышек и кольцо белого металла, очевидно, серебряное.

Девушка перевернула флакон и провела намокшей тряпочкой по лбу юноши, стараясь, чтобы пропитанная влагой ткань соприкоснулась с самыми острыми болевыми точками.

— Здесь тебе всего больнее, правда, любовь моя? — спрашивала она.

— Здесь, здесь. Да только не принесет мне твоя штуковина большой пользы… Вода-то при этой жаре — хоть белье в ней вываривай…

Мулатка одарила его высокомерной улыбкой.

— Белые всегда высмеивают то, чего не понимают. Ты немного подождать.

Пять минут терпеливого ожидания истекли.

И тут вдруг и впрямь произошел странный феномен — внутри флакона стало твориться нечто невиданное. Вода забурлила, да так, как будто она и в самом деле закипала, хотя температура самого флакона нисколько не повысилась. Появились пузырьки, водовороты, зернышки кукурузы завертелись, повинуясь взвихрению струй, как движутся брошенные в кипящий котел овощи.

Веки юноши медленно опустились, он полузакрыл глаза, его только что еще сведенное гримасой боли лицо разгладилось, и по нему разлилось бесконечное блаженство. Боль мало-помалу отступала.

Такую методику креолы применяют для исцеления самых разнообразных болезней, в частности солнечного удара. Вот это-то они и называют «вынуть из человека солнце».

— Боже, как замечательно, — пробормотал больной. — Я такого и представить себе не мог… Мне кажется, я совсем выздоровел!.. Это потрясающе! Как ты добра, моя маленькая кудесница! До чего я тебе благодарен, и до чего же я тебя люблю!

Девушка сияла и улыбалась. Она обнимала юношу нежно, но с какой-то нервозной страстностью.

— О да, этот предмет — замечательная вещь!

— Я чувствую себя прекрасно и даже не прочь чего-нибудь перекусить. Мне, кажется, вполне по силам заняться стряпней.

— Нет, лежи спокойно, не шевелись. Стряпня — это мое дело.

И, как всегда живая и проворная, невзирая ни на какой зной, она извлекла из пагары (где, казалось, хранятся вещи на все случаи жизни) две миски, сделанные из бутылочных тыкв, немного муки из маниоки крупного помола, цветом напоминающую сахар-сырец, кусок сушеной трески, завернутый в лист папайи, затем полбутылки топленого свиного сала, приобретшего под влиянием жары консистенцию растительного масла, и, наконец, маленькую медную сковородочку на деревянной ручке.

Мулаточка сложила из веток маленький костерок, огородив его камнями, высекла с помощью кремня и огнива огонь, и вот уже на сковородке весело зашипело топленое свиное сало, а в нем, нарезанная тончайшими ломтиками, жарилась соленая треска.

И пока под бдительным надзором мужчины происходила эта важнейшая операция, она вприпрыжку побежала к протекающему рядом ручью, наполнила водой одну из мисок и, понемногу добавляя в нее маниоку, замесила тесто, вид которого вряд ли возбудил бы аппетит у кого-либо из европейцев.

Но мужчина наблюдал за ней любовно и бормотал:

— Ну что за дивное создание!.. А добрая, а самоотверженная, а красивая, ну просто не то слово!.. Что бы со мной без нее было! Да давным-давно вся эта хищная живность, которой кишит сия любезная страна, уже б и косточки мои сглодала!..

Вот и обед готов.

Мулаточка вылепила из теста шарики величиной с орех, разделила треску на две равные части, добавила немного красного перца и, с присущей ей детской веселостью, сообщила:

— А вот уже кушать будем!

— Да, милая моя Лия, мы сейчас засядем за трапезу, которую ты так проворно и ловко состряпала, пока я дрых как последняя скотина.

Она расхохоталась, хотя и не поняла всей тонкости сказанного, и поднесла своему спутнику на красивом пальмовом листе шарики, съеденные им с удовольствием один за другим.

Перекусив таким образом, они запили трапезу водой, и, пока креолочка мыла посуду и укладывала свои причиндалы в безразмерную пагару, молодой человек потягивал сигарету из настоящего табака — истинная роскошь в здешних местах.

Было около пяти часов. Солнце все еще свирепствовало, хотя спустилось значительно ниже к горизонту. Через час оно внезапно исчезнет, будто его разом поглотит океан. Это моментальное исчезновение всегда удивляет и поражает не привыкших к таким резким перепадам европейцев.

Как всегда неутомимая, Фиделия развернула гамаки, повесила их рядом, так что образовалось некое подобие двуспальной кровати, и приготовилась ко сну.

Уже начали кричать ночные птицы, выпорхнув из своих таинственных укрытий, поднялись в воздух бабочки-пяденицы, а где-то вдали подняли гвалт обезьяны. Даже пахнуло с моря ветерком, принеся хоть немного прохлады. Раздались первые трели гвианского соловья-апады, и вот внезапно солнце, как раскаленный болид, упало в океан.

Юная креолка и ее спутник улеглись по своим гамакам и, держась за руки, сблизив головы, обменялись на сон грядущий несколькими словами любви.

Сон сморил юношу посреди поцелуя.

Испытывая к нему чувства и любовницы и матери, девушка поправила гамак, укрыла ему голову куском марли, чтобы не кусали комары, и долго еще бодрствовала, охраняя его сон. Неутомимой ручкой она покачивала гамак возлюбленного и всматривалась в ночную тьму, следя, чтобы на них не напала летучая мышь-вампир, чей укус бывает смертелен для ослабленных и малокровных европейцев, затем наконец и сама забылась сном.

…Ее пробудил жалобный крик какой-то птицы, похожий на крик горлицы. Это кричал токо, возвещая рассвет.

Когда проснулся и юноша, они улыбнулись друг другу, обнялись и долго целовались.

— Вставай, друг мой, надо идти, пора. Еще пока свежо, а Кайенна неблизко. Пора отправляться в путь.

— Знаю, милая, надо идти. Но я чувствую такую слабость, и, потом, нам так хорошо здесь…

Отчаявшись убедить юношу своими доводами, мулаточка нежно обвила его руками и приподняла.

— Вставай, любимый! Твой друг ждет тебя, а мы тут нежимся.

— Черт подери, ты права, Лия. Ты напомнила мне о моем долге. Друг мой Леон, Леон Ришар, безвинно осужденный, нуждается в моей помощи, и мы обязаны дойти, чего бы это ни стоило.

Как справедливо только что заметила Фиделия, путь из Сен-Лорана до Кайенны был неблизкий и нелегкий. Оттого что дорога считалась «колониальной», она не становилась лучше. Несмотря на обилие даровой рабочей силы в виде каторжников, состояние дороги было довольно плачевно.

А ведь она являлась единственной сухопутной артерией, связывающей большой исправительный лагерь Сен-Лоран со столицей колонии и проходящей через Синнамару, Иракубо, Куру и Макурию.

Но никого это не заботило — мало кто пользовался колониальной дорогой — чиновники предпочитали плыть морем, на сторожевом корабле, а золотодобытчиков перевозили на своих шхунах местные рыбаки.

Дорога была перегорожена упавшими деревьями, не пригодна ни для каких видов колесного транспорта, что, собственно, не меняло дела — никакого транспорта у местных жителей не было, ни лошадей, ни мулов.

Бедняки, бывшие не в состоянии заплатить за проезд даже владельцам местных лодчонок, или люди, имевшие свои причины избрать сухопутный способ передвижения, должны были приготовиться к тому, что им понадобится недельки две на то, чтобы преодолеть это расстояние.

Как бы быстро ни шел человек, трудность состояла в том, что на дороге попадалось множество речушек, зачастую весьма широких и довольно глубоких, а в Мальманури так и вовсе не было переправы.

Иногда на реках встречались туземные пироги, но чаще всего их доводилось переходить вброд, иногда — переплывать, если не было возможности дождаться отлива.

Подобные препятствия особенно тяжелы для европейцев, ведь почти все они здесь страдают малярией, и путешествие оборачивается для них сущей пыткой.

А юноша и его спутница не смахивали на простых путников, скорее на беглецов. На нем была одежда ссыльного, состоявшая из соломенной шляпы, синих робы и штанов, грубой полотняной рубахи и солдатских башмаков на шнуровке, то есть от одежды каторжника она отличалась разве что цветом.

Собственно, разница между ссыльным и каторжником куда меньшая, чем принято считать.

Ссыльные тоже живут в лагерных бараках, работают на лесоповале под бдительным надзором военных охранников. У них такой же распорядок, такой же рацион питания, такой же трибунал, что и на каторге. Из метрополии их привезли в таких же железных клетках по пятьдесят человек в каждой, что и приговоренных к каторге.

Понятно, что немногие ссыльные могут претендовать на похвальную грамоту за примерное поведение.

Однако правда и то, что ссылаемые на поселение очутились здесь за обычные подсудные правонарушения, подлежащие юрисдикции полиции нравов, в то время как каторжникам вынес приговор суд присяжных.

А получается, что наказания за правонарушение и преступление приблизительно одинаковы, разве что в итоге одних одевают в серое платье, других — в синее.

Видимо, такова воля органов правосудия.

Оговорим, правда, что эти бедолаги, совершившие правонарушение, а не преступление, подразделяются на две категории: коллективные и индивидуальные ссыльные.

Первые — точное подобие каторжан. Вторые имеют право жить вне лагеря и даже уклоняться от строгого выполнения принудительных работ, но при условии, что будут содержать себя сами из собственных средств.

Последняя категория крайне малочисленна— из 1152 ссыльных не наберется и сотни привилегированных.

Вот почему юноша в одежде ссыльного и его подруга, казалось, прятались или, во всяком случае, избегали населенных пунктов. По той же причине они обошли стороной Синнамару, поселок, в котором была жандармерия. Затем переплыли широкую реку, толкая перед собой плотики с пожитками.

Так они шли день за днем, ночуя под открытым небом, по-нищенски питаясь из своих скудных запасов.

Юношу все время трепала малярия, он страдал от все усиливающегося малокровия, слабея иногда до того, что чуть с ног не валился, но, невзирая ни на что, сохраняя свою истинно парижскую веселость и склонность к зубоскальству. Девушка, заботливая и мужественная, черпала силы в безграничной любви и жертвенной преданности ему. Когда ее спутник совсем выдыхался и, шатаясь, чуть не падал, она подставляла ему плечо, он на него опирался, и, несмотря на изрядную ношу на голове, юная креолка подбадривала возлюбленного то словом, то лаской, то поцелуем. И постоянно напоминала о том, кого они идут спасать.

— Леон!.. Леон Ришар!.. Ему не на кого надеяться, кроме нас!

И юноша, чувствуя новый прилив сил, ступал тверже и бормотал с нежностью в голосе:

— Бедняга Леон!.. Бедняжка Мими!.. Как жестоко с вами расправились…

Пока они не встретили никого подозрительного.

В окрестностях Куру путешественники спрятались, выжидая, и им посчастливилось пересечь реку в пироге одного негра, родственника Фиделии. Этот славный парень пополнил их уже почти исчерпавшиеся запасы провианта, приютил на ночь и проводил до речки Макурия.

В случайно встреченной лодке они переехали и эту реку, за которой начинался для них последний этап пути. Наши путники прошагали километров пятнадцать — шестнадцать и оказались в городке того же названия.

Они знали: Кайенна, цель такого трудного и мучительного путешествия, где-то близко, совсем рядом.

Юноша чувствовал в сердце необыкновенную отвагу, как будто ноги его не были сбиты в кровь, лицо и руки — искусаны москитами и распухли, как будто у него не звенело в ушах от приступов малярии, а голова не болела так, что, казалось, лопнет.

Наконец путешественники дошли до самого конца дороги, и тут отчаянный крик удивления вырвался у юноши — перед ними был морской залив шириною не менее одного лье.

— Вон Кайенна, — безмятежно пояснила его спутница, указывая на другой берег.

— Громы небесные! Так Кайенна — остров?! А я об этом и не знал… Тогда, Боско, бедолага, все пропало, каюк… Сроду тебе не пересечь эту растреклятую полоску воды!..

 

ГЛАВА 9

Действительно, Кайенна является островом, с одной стороны омываемым океаном, а с другой — отделенным от материка рекой.

В том месте, куда вышел и невезучий Боско, и его прелестная подруга, перебраться на остров было особенно трудно и далеко не безопасно. Именно здесь река Кайенна, представляющая собой настоящий морской пролив, имела в ширину от пятнадцати до восемнадцати сотен метров. Вряд ли возможно было вплавь преодолеть такую водную преграду, учитывая, в каком состоянии находились путники, особенно мужчина, без риска погибнуть.

На маленьком пляже, где была расположена верфь, совсем крошечная и примитивная, для мелкого ремонта кораблей, появляться они опасались.

У них были весьма веские основания держаться в каком-нибудь укрытии — подозрительную парочку мог заметить смотритель маяка или семафорщики.

Когда миновали первые приступы ярости и отчаяния, Боско начал размышлять и строить планы.

И тут он заметил, что высокая трава прибрежной равнины заволновалась, что-то сухо завибрировало, звук был подобен тому, как если бы кто-то раздавил в кулаке сырое яйцо.

— Это еще что такое? — спросил он, скорее удивленный, чем испуганный.

— Это гремучая змея, — преспокойно ответила Фиделия. — В этой части равнины их уйма.

— Только этого еще не хватало! — воскликнул Боско. — А я-то расселся, даже не проверил где. Если у этой твари такой сварливый характер, а я отдавил бы задом пару ее гремушек, она вполне могла бы в два счета послать меня туда, где одуванчики едят, начиная с корней.

Тут Фиделия объяснила, что укус этой ядовитой змеи всегда смертелен, а здесь они кишмя кишат.

Дневные часы, разморенные жарой, змеи проводят сплетясь друг с другом на мягких травах. Поэтому прежде чем сесть или пойти, надо побить траву веткой дерева.

Подкрепляя теорию практикой, Фиделия, взяв палку, которую Боско использовал в качестве посоха, стала стегать траву вокруг себя. Зыбь прошла по стеблям, раздался треск — гремучие змеи, чью сиесту нарушили, медленно расползались прочь…

Эти пресмыкающие выходят на охоту только ночью, пользуясь относительной прохладой, разоряя устроенные на земле птичьи гнезда и жаля птенцов, еще не умеющих летать. Сами они не нападают на человека или на крупных млекопитающих, но, если наступишь на змею, берегись! Когда им кажется, что угрожает опасность, они защищаются с остервенением, жалят все, что их заденет или к ним прикоснется.

— Ну и ну! — воскликнул Боско. — Ты хочешь сказать, что если мы сегодня заночуем здесь, в траве, то нас очень даже просто может укусить за щиколотку какая-нибудь тварь?

Так они и провели дневные часы, раздумывая, что же делать дальше, колеблясь, не зная, на что решиться, боясь сделать какой-нибудь опрометчивый шаг, могущий привести к катастрофическим последствиям.

Однако они прекрасно понимали, что ни в коем случае нельзя долго рассиживаться в этом Богом забытом месте—у них вскоре закончатся последние запасы провизии или они могут стать жертвой опасных животных, которых полно в здешней местности.

Прячась за огромными прибрежными деревьями, Боско пристально осматривал окрестности. Увидел вдали, на пляжике, брошенные на песок корпуса шхун, заметил нескольких негров, рабочих с верфи, менявших доски обшивки и конопативших щели.

Фиделия заявила, что спать они будут либо в какой-нибудь лодке, либо возле кокосовых пальм, где виднелся навес для лодок.

А Боско раздумывал, нельзя ли снять шлюпку с одного из судов, находящихся в ремонте, но отказался от этой мысли — все лодки были сняты и отнесены на песок, спустить их на воду вдвоем с Фиделией они не смогли бы.

С другой стороны, если бы их заметили за этим занятием, то, решив, что это кража, арестовали бы и строго наказали. Уж кто-кто, а Боско прекрасно знал, что представляет собой правосудие на континенте, и не питал никаких иллюзий насчет того, что в колонии оно хоть сколько-нибудь лучше. Убеждаться же в этом на собственной шкуре ему никак не хотелось.

Надвигалась ночь, а тоска и безысходность только увеличивались. Положение их казалось безвыходным, как у потерпевших кораблекрушение.

От пролива послышался шум прибоя, начинался прилив.

Уже так стемнело, что с уверенностью можно было сказать: еще пять минут, и противоположный берег станет полностью невидим.

Боско, внимательно оглядывавший побережье, вдруг испустил радостный возглас: он увидел, что волны прилива медленно несут какой-то обломок. Он указал на него Фиделии, которая здраво рассудила, что этот кусок дерева унесло, должно быть, с какой-нибудь судостроительной верфи.

Вот он подплывает… ближе… ближе… морская волна подгоняет его… Вот он уже на расстоянии не больше десяти саженей!

Боско, отличный пловец, бросился в воду и быстро поплыл брассом, настиг обломок и толкнул его к берегу.

Это оказался гик, рей с концом в форме ухвата, крепившемся к нижней части бизань-мачты. Длинный, толстый, массивный, он мог бы прекраснейшим образом послужить опорой двум путникам и их скромному багажу.

Пригнав бревно и вытащив его на берег, Боско, с помощью своей подруги, привязал лямками гамака к рее пагару. Фиделия, чтобы одежда не сковывала движений, разоблачилась и осталась обнаженной в полном великолепии своей скульптурной красоты.

Боско, вечный зубоскал, засмеялся и заявил:

— Мое тело далеко не так совершенно, как твое. Поэтому его демонстрацию мы отложим на потом.

Прикрепив одежду Фиделии вторым гамаком, они совместными усилиями столкнули рей в воду.

Волны тотчас же подхватили их и понесли к противоположному берегу, в то время как они, ухватившись за рей, энергично работали ногами.

Фиделия плавала как дорада и ни в чем не уступала Боско, чувствовавшему себя в соленой воде подобно морской свинье.

Все было бы прекрасно, если бы не одна вещь, предвидеть которую они никак не могли.

Все события происходили на экваторе, а тут случаются внезапные и яростные приливы, обладающие неслыханной разрушительной силой. Налетая на Южноамериканский континент, они отрывают огромные куски берега, намывают песок на судовые фарватеры, выдирают с корнем деревья, все крушат и перемешивают.

Громадная, мчащаяся со скоростью курьерского поезда волна обрушилась на Боско и его подругу.

Они выдержали натиск, плотно прильнув к бревну, ходившему ходуном: оно ныряло, выныривало, крутилось на месте.

— Вот уж волна так волна, недурна! — насмешливо заявил парижанин, когда душ окончился. — Ты в порядке, Лия?

— Да, дорогой.

— Держись, девочка, держись!

Но из морских глубин примчался другой сине-зеленый, с пенным гребнем вал.

Напружинив спину и крепко обняв бревно руками, Боско ожидал, пока через него не перекатится водяная гора.

И этот удар путешественники перенесли довольно сносно — бревно вынырнуло и обоих пассажиров не смыло с него.

«Все идет хорошо», — думал Боско, глядя на приближающиеся с противоположного берега огромные деревья, забрызганные водяной пылью и пеной.

Громыхая как раскаты грома, подмывая и вырывая висящие в воздухе корни прибрежных деревьев-исполинов, изогнув страшный гребень, на пловцов обрушился третий вал.

— Крепче, держись крепче, детка! — вопил Боско, но голос его потонул в ревущей стихии.

Когда волна наконец с грохотом разбилась, рей могучим напором вышвырнуло из воды далеко на берег, где перемешались деревья, щепки, лианы и трава.

Он упал на землю, покрытую тиной, и глубоко ушел в нее. На одном из его концов красовалась притороченная лямками гамака невредимая пагара. На месте был и второй гамак. Но ни Боско, ни девушки на бревне не было.

Что стало с несчастными нашими героями, которых, казалось, беспощадный злой рок преследовал не уставая? Где же Боско, добросердечный, отзывчивый, искренний, неуклонно верный долгу дружбы, сохранивший веселость, несмотря на несправедливую кару, которую он так незаслуженно понес…

Где же прекрасная мулатка — его возлюбленная, душой и телом преданная белому человеку и бывшая для него ангелом-утешителем в беспросветном аду, где, казалось, должна была угаснуть всякая надежда…

Но любовь Фиделии — вот меткое имя! — была сильнее смерти.

В тот момент, когда волна разбилась о берег, девушка почувствовала, как Боско заскользил по вертикально вставшему рею. Одним концом балка ударила его, он потерял сознание и камнем ушел под воду.

Желая спасти любимого или погибнуть вместе с ним, мулатка без колебаний оставила бревно и, нырнув вслед за Боско, обхватив его неподвижное тело, вынырнула на поверхность.

Они очутились среди обломков, щепок и разного мусора, несомого сильнейшим течением и ранившего их и без того изможденные тела.

Но, оглушенная, полузадохнувшаяся, мужественная девушка продолжала бороться.

Держа голову Боско над водой, с необычайной силой, ловкостью и отвагой она продолжала плыть к проклятому берегу, теперь, казалось, убегавшему от нее.

Еще немного — и море успокоится, прилив закончится.

Если они теперь же не достигнут берега, они погибли… Отлив неминуемо подхватит их и отнесет в море, тогда ничто уже не спасет их.

К счастью, по фарватеру пролива близ гвианского низкого берега, так часто меняющего свою конфигурацию, обычно образуются встречные течения. Один из таких противотоков подхватил их и вынес в устье заболоченного, полного ила и тины ручья, именуемого Мадлен.

Фиделия уже дотянулась до какого-то корня, как испустила жалобный стон: начался отлив. Она понимала, что их неминуемо снесет. Ее горестный крик вмиг дошел до сознания Боско, уже начавшего приходить в себя.

— Ты смотри, — откликнулся он с поразительным, присущим ему во всех случаях жизни хладнокровием. — Я-то думал, что проснусь уже на том свете. А вроде еще живой… Эге, похоже, теперь мой черед стать ньюфаундлендом и вытащить из воды эту прелестную девушку!

Поняв опасность положения, Боско сразу же почувствовал прилив сил. Он обнял одной рукой возлюбленную и тоже уцепился за древесный корень. Чувствуя, как отлив уже тянет его в океан, юноша с ужасом вопрошал себя, сколько же еще он сможет так продержаться.

Вода понемногу спадала, и вот они уже по пояс в липком, вязком, зловонном иле, где кишат насекомые, рептилии, ракообразные.

Наступила ночь, еще больше увеличив его тоску и отчаяние.

…Он начал шарить вокруг себя, нащупал твердую почву и, каждую минуту опасаясь соскользнуть в какую-нибудь яму, побрел вдоль ложа ручья, держа на руках потерявшую сознание девушку.

В темноте Боско споткнулся о рей и чертыхнулся. Положив Фиделию на кучу водорослей, остро пахнущих морем, он осмотрел препятствие и узнал их бревно.

Как мы знаем, мокрая пагара все так же была привязана к нему. Боско терпеливо развязал узлы, открыл корзину и вынул маленький лубяной сосуд с тростниковой водкой.

Раздвинув стиснутые зубы Фиделии, Боско влил ей в рот несколько капель спиртного. Девушка вздохнула и пошевелилась. Вне себя от радости, он готов был прыгать, петь, танцевать, крича:

«Она жива, жива, милое дитя! Не придется мне ее оплакивать! Не придется терзаться от мысли, что она умерла, спасая меня…»

Девушка постепенно приходила в себя, что-то лепетала по-детски и наконец совсем очнулась.

Чувствуя рядом с собой того, кого она так любила, различая его силуэт при свете высыпавших на небе звезд, Фиделия обвила руками шею юноши и прошептала:

— Любимый, ты жив… Ты жив, чтобы любить меня… — И снова потеряла сознание.

Боско поднял девушку на руки и, в спешке прихватив мокрую сорочку, чтобы прикрыть ее наготу, наугад ринулся в темноту.

Вскоре он увидел далеко впереди, за деревьями, слабый огонек. Ему даже почудился собачий лай. Взяв Фиделию на одну руку, как берут маленьких детей, и, раздвигая кусты, он, спотыкаясь и скользя, пошел в том направлении.

О, волшебная сила любви! Еще совсем недавно этот человек буквально дышал на ладан, казалось, он при смерти, и вот прежняя сила чудом вернулась к нему, когда он увидел, что возлюбленной грозит опасность! Более того, его силы удвоились! Он и думать забыл о страшном ударе реем в грудь. Ничто не могло его сейчас ни остановить, ни задержать! Ни ямы и колдобины, в которые он оступался, ни ветви, рвущие на нем одежду, ни шипы и колючки, вонзающиеся в тело, ни хлещущие его кожу травы.

Боско бежал, не чуя под собой ног, он искал помощи, чувствуя, что сейчас минуты равняются часам, и понимая — стоит ему упасть, он больше не поднимется. Наконец он вышел к большому, одиноко стоящему дому. Два окна во втором этаже были освещены. Сторожевой пес, запертый в первом этаже, залаял, почуяв чужого.

Набравшись храбрости, Боско начал колотить кулаком в двери. Окно во втором этаже распахнулось, и появился человек, вооруженный двустволкой.

— Кто там? — закричал он.

— Я — ссыльный, — ответил Боско. — Был на работах в Сен-Лоране, но ушел оттуда для того, чтобы спасти невинного человека. Всю дорогу я прошел пешком. А сейчас моя жена при смерти… Умоляю вас, сжальтесь… Что касается меня, можете сдать властям или пристрелить как собаку… Воля ваша. Но ее спасите, заклинаю вас!..

 

ГЛАВА 10

— Ну как, старший надзиратель, что у вас новенького?

— Ничего, господин директор. Все в порядке, все хорошо.

И старший надзиратель, седоусый, увешанный медалями старый служака, подавил вздох.

Директор каторжной тюрьмы заметил этот подавленный вздох. От него не укрылся также озабоченный вид подчиненного. Директор был философом, имел склонность к наблюдениям, хорошо знал людей. Глядя ветерану прямо в лицо, он спросил:

— Послушайте, Жоли, а ведь вы чем-то обеспокоены?

В свою очередь надзиратель, проработавший в колониях пятнадцать лет, знал назубок психологию арестантов.

— Вот что я вам скажу, господин директор, по-моему, все идет слишком хорошо, и в этом есть нечто противоестественное. Вот уже две недели — ни единого взыскания, ни двойного наряда, ни уменьшения порции вина, словом, ничего, абсолютно ничего… Это значит — что-то должно случиться…

Господин директор — шестнадцать тысяч франков в год, казенная квартира, пароконный выезд, канцелярская надбавка, орден Почетного легиона — в молчании выслушал это несколько странное заявление. Поразмыслив, он спросил:

— На чем основываются ваши подозрения?

— Ни на чем, господин директор. Ни на чем и на всем вместе, это-то меня и угнетает… Не знаю, как бы это сформулировать… Но я инстинктивно чувствую: что-то надвигается, а интуиция меня никогда не подводит.

— Чего же вы, собственно говоря, опасаетесь?

— Какой-нибудь заварушки… Массового бунта, например… Группового побега… И не просто побега, а сопровождаемого варварскими актами мести…

— Что говорят ваши «бараны»?

— Никто из них и рта не раскрывает с тех самых пор, как тому бедолаге гвоздем проткнули череп и подвесили на столбе, написав «Смерть предателям!».

— Да, вы правы. Теперь мы ничего не узнаем. Надо удвоить бдительность, ввести дополнительные караулы.

— Караулов и так вполне хватает, господин директор, и можете положиться на наше рвение.

— А главное, не забывайте о тюремной морали: «Если бы желание жандармов удержать узника составляло хотя бы половину того стремления, с которым узника тянет на волю, то никаких бы побегов вообще не было».

Старший надзиратель на практике знал эту истину, изреченную столь афористично его начальником.

Он пожал плечами, провел большим пальцем по усам и добавил:

— Я не опасаюсь скрытого побега, когда несколько заключенных ломанутся через болота и джунгли. Я, как уже докладывал вам, боюсь массового выступления, открытого бунта…

— Ну так мы примем меры! При первой же попытке — строжайшее наказание! Уж чего-чего, а сил у нас, слава Богу, достаточно.

Между тем два дня, вернее две ночи, спустя после описанной выше беседы во втором дортуаре, где ранее произошла варварская казнь, состоялось одно из сборищ, которые тюремщики предвидеть не могли и воспрепятствовать которым также были не в силах.

Заключенные теснились в спальне и, затаив дыхание, внимали своему пророку, взывавшему к ним тихим свистящим шепотом.

Часовые стояли на постах, готовые в любой момент подать сигнал тревоги.

— Повторяю вам, — говорил Король Каторги, — я слежу за всеми и вижу каждого. И я сложу с себя сан, если те, кто хоть намеком выкажет наш план, не будут разрезаны живьем на мелкие кусочки.

По толпе, собравшейся в дортуаре, прошел трепет вожделения — их возбуждала одна только перспектива пролить кровь.

Король Каторги продолжал:

— Сейчас мне нужны лишь люди, решившиеся на все. Жизнь для нас — пустяк, и мы, если придется, легко пожертвуем ею.

— Все это так и есть, — прошептал огромный негр, с непропорциональными конечностями и грубой, свирепой мордой дога. — Давай, Бамбош, жми, а уж мы последуем за тобой всюду, хоть в самое пекло, а может, еще куда подальше.

— Да, я уверен, что могу положиться на вас. Но еще раз повторяю: нужен не только побег, нужно еще и убийство. Мы будем убивать каждого, кто нам только под руку попадется.

— Но, — робко возразил кто-то, — ведь убийство усложнит побег?..

— Поговори, поговори! — иронически отозвался Бамбош.

— Черт возьми, ты не хуже меня знаешь, что между Францией и Англией нет соглашения о выдаче преступников. Английская колония Демерари не выдает беглецов, но если известно, что беглый каторжник прикончил охранника, его безжалостно возвращают. Ты хочешь закрыть перед нами двери британской колонии?

— Да, хочу.

— Почему?

— Прежде всего потому, что такова моя воля и, будучи Королем, я имею право ни с кем не считаться. А во-вторых, если мы перебьем охрану, то убийство будет групповым, и никто не дознается, кто убийца, а кто нет. Все мы — сообщники, все подставляем голову, и плевать нам на бритву Шарл. Вот как я рассматриваю это дело. Что касается всего остального, то не бойтесь. Я сам этим займусь. Я поведу вас туда, где золота столько, сколько во Франции яблок в саду. За короткое время все вы у меня заделаетесь миллионерами. А дальше — да здравствует веселье! Красивые девочки и все прочее! А теперь — все по койкам! Что до меня, то мне надобно пойти и заняться нашими делами.

Каторжники, как тени, бесшумно, почти не дыша, разместились в гамаках, в то время как Бамбош извлек из своего тайника самые разнообразные предметы.

Во-первых, длинную веревку с крючком на конце, затем ключ, парик, накладную бороду. Все это он спрятал за пазуху, после чего открыл тяжелую дверь дортуара и бесшумно проскользнул во двор. Подойдя к стене тюрьмы, он закинул «кошку».

Крючок намертво впился в гребень стены.

Бандит легко взобрался на стену, сел на нее верхом и тихонько свистнул. Ответом был металлический звук чешуек гремучей змеи. Услыхав этот сигнал, Бамбош успокоился и спустился по другую сторону ограждения.

Из растущего под скалами кустарника появился человек и, держа в руках какой-то сверток, подошел к бандиту.

Несмотря на царивший вокруг мрак, любой, наблюдавший эту странную сцену, поразился бы по вполне понятной причине — на этом мужчине был мундир охранника.

Бандит и надзиратель скрылись в зарослях, и Бамбош мигом, со сноровкой, изобличавшей большой опыт в подобных делах, облачился в тот безвкусный наряд, в котором его приметила грациозная супруга Бобино. Правда, на сей раз на нем был не фрак, а сюртук.

Пока происходило это переодевание, мужчины не обменялись ни единым словом.

Когда Бамбош был готов, он прошептал своему товарищу:

— Следуй за мной, как всегда, на расстоянии ста шагов.

— Хорошо. — Тот кивнул головой, надвинув до самых глаз пробковый шлем.

Развинченной походкой Бамбош направился в центр города, закурив по дороге одну из ароматных сигар.

Он наискось пересек Кайенну и, дойдя до квартала, расположенного возле порта, толкнул двери одного из красивых тамошних домов, беззвучно отворившиеся.

Бамбош очутился в жилище одного очень видного купца, скупавшего украденное на приисках золото и бывшего скупщиком всех тайно ввозимых или имеющих сомнительное происхождение товаров. Он был далеко не единственным, занимавшимся подобным промыслом, и подобный род занятий не мешал ему слыть уважаемым человеком хотя бы потому, что нечестно нажитое добро принесло большую прибыль — купец был богат.

Безусловно, почтеннейший торговец, что-то писавший при свечах, забранных стеклянными колпаками, поджидал Бамбоша, так как не выказал ни малейшего удивления, когда тот появился в его конторе. Гость и хозяин обменялись крепким рукопожатием, как и подобает людям, хорошо понимающим друг друга.

Поделившись впечатлениями от губернаторского бала, во время которого они долго беседовали, Бамбош, мигом обретя манеры пресловутого барона де Валь-Пюизо, перешел к вопросу, ради которого и покинул стены каторжной тюрьмы:

— Дело готово?

— В целом да. Но много еще всяческой нервотрепки.

— Почему? Неужели внесенной мною суммы в сто тысяч франков недостаточно?

— Достаточно. Но требуется заплатить золотом.

— Пусть не беспокоятся. Я заплачу.

— Еще одно: какова будет дальнейшая судьба судна?

— Оно останется моей собственностью.

— Невозможно заключить контракт за эту сумму. Надо заплатить еще пятьдесят тысяч франков.

Бамбош нахмурился, от лица отхлынула кровь, губы искривила гримаса.

— Сто пятьдесят тысяч франков за старую калошу, которая и десяти тысяч не стоит?! За кучу металлолома, снабженную машиной, от которой и негры отказались бы на сахарном заводе?!

— И кроме того, — продолжал почтеннейший коммерсант, — у вас не будет ни механиков, ни кочегаров, ни матросов…

— Не кажется ли вам, что хоть мы и каторжники, а вот вы — ворюги?

— Э-э, голубчик, надо же как-то жить. В нашем деле не обходится без риска.

— Мерзавец!

— Известно ли вам, что за оскорбления платят отдельную цену? — преспокойно продолжал коммерсант, поигрывая револьвером, служившим ему пресс-папье.

— Это справедливо, — согласился Бамбош. — Мы у вас в руках, стало быть, придется идти туда, куда вы ведете. Но если это измена, то…

— Не угрожайте, это бесполезно.

— А вы, черт подери, прекратите разговаривать со мной в подобном тоне! Я — Король Каторги! И берегитесь — как бы по моему приказу три тысячи каторжников не набросились бы на вас, ваш город и ваши богатства! Как бы они не прикарманили все и не превратили бы город в руины, а вас самих не отправили бы на начинку для бамбука! Не забывайте, что семь лет назад Кайенна уже горела, ее превратили в пепелище, в качестве… предупреждения!

Эта язвительная отповедь, подкрепленная неопровержимыми аргументами, сделала почтенного коммерсанта более покладистым.

Они ударили по рукам на сумме в сто двадцать пять тысяч франков, из которых сто полагалось выплатить золотом, как и было условлено. Когда Бамбош уже было собрался уходить, хозяин задержал его:

— Не могли бы вы сказать, на какой день назначено дело?

— Нет. Начиная с завтрашнего дня, корабль будет все время пришвартован у пристани.

— К чему такая таинственность?

— Вы можете нас предать.

— Да вы с ума сошли! Разве мы не обогащаемся за ваш счет?! Разве администрация в состоянии заплатить за донос те же сто двадцать пять тысяч франков, которые вы заплатили за побег?!

— Возможно, вы правы. Но я ничего не скажу.

— Еще одно слово. Так, значит, вы господа каторжники, люди богатые?

— Можно сказать и так. В кассе каторжной тюрьмы не менее трех миллионов франков.

— Да что вы говорите?! — обомлел купец.

— Три миллиона только здесь, в Гвиане. А во Франции припрятано раз в десять больше.

— Черт побери! Вы шутите!

— Я никогда не шучу, когда речь идет о деньгах. Разве когда речь идет о приобретении концессии, вы не сталкиваетесь с освободившимися заключенными, у которых денег полны карманы? Разве к вам не попадают почерневшие монеты, недавно извлеченные из земли?

— Действительно… Я как-то прежде об этом не задумывался…

— Ну так вот, подумайте еще и о том, что у ссыльных — неисчерпаемые ресурсы, что мы, «вязанки хвороста», купаемся в золоте, что если уж избирают Королем Каторги такого человека, как я, то он здесь плесенью не покроется.

— Кажется, и впрямь вы говорите правду, — ответил купец, и в его голосе смешались восхищение и неподдельный страх.

— Ну а теперь прощайте. Мы с вами больше не увидимся. Продолжайте верно служить бедолагам, «которые попали в беду», вы на этом не прогадаете. Если же нет, то и ваша собственная жизнь, и существование всего вашего города ломаного гроша не стоят.

Произнеся эти слова, пришелец, воплощавший в себе таинственное могущество каторжного королевства, исчез.

Он преспокойно прибыл обратно в лагерь Мерэ, сопровождаемый человеком, носившим форму охранника и бывшим, казалось, его личным телохранителем.

 

ГЛАВА 11

Гвиана — необычайно плодородная страна. На образовавшихся из всякого рода органических останков почвах урожай всходит в мгновение ока. И все это происходит своим чередом, само по себе. Всюду — вода, влажная атмосфера, палящее солнце — одним словом, настоящая теплица с подогревом.

Бобовые поспевают в течение пяти недель, табак — в течение шести, то же самое происходит и с другими сельскохозяйственными культурами.

Имеются тут и превосходные пастбища, на которых можно выращивать тысячи и тысячи коров, быков, коз.

Домашней скотине нечего бояться сурового климата: она весь год пасется под открытым небом. Хищники и пресмыкающиеся не в состоянии серьезно нарушить количество поголовья. И тем не менее во Французской Гвиане не насчитаешь и трех сотен лошадей, даже включив в это число кляч береговой артиллерии и жандармерии. Не найдется и четырехсот овец и, ежели статистики упоминают две тысячи пятьсот голов рогатого скота, надобно вопросить, где этот скот находится и что с ним делают.

Как бы там ни было, но колония не располагает достаточным количеством скота, чтобы прокормить гарнизон, чиновников, гражданское население и каторжан.

Телят приходится покупать в Пара, — но там их продают по таким ценам, что глаза на лоб лезут, — и перевозить на суденышках, более-менее оборудованных для подобных перевозок.

Таким образом, свежего мяса часто не хватает, за него платят в четыре раза дороже его действительной стоимости и в большинстве случаев это мясо жесткое, сухое, волокнистое, словом, самого низкого качества.

Правда и то, что наши соседи в Британской и Нидерландской Гвиане мясом буквально завалены, и торгуют им по десять су за фунт…

Следует задать вопрос: что же делают англичане, дабы иметь возможность ежедневно лакомиться свежими котлетами и бифштексами, предупреждая малокровие, грозящее человеку в экваториальной зоне?

Ответ проще простого — они разводят скот.

А французы?

Создается впечатление, что жители французских колоний слишком глупы, чтобы последовать примеру англичан и голландцев.

Следовательно, за телятами приходится направляться в Пара.

Итак, один из пароходиков, совершавших подобные рейсы, стал на прикол ввиду необходимости чинить корпус и машину.

Собственно говоря, его давным-давно пора уже было отправить на корабельное кладбище, но в колониях привередничать не приходится.

Устав бороздить моря, греметь железками на каждом повороте, выпускать весь пар в гудок, если кто-то нажмет на сигнал, набирать, как губка, соленую воду, пароходик ожидал текущего ремонта, прежде чем уйти в Демерари, в сухой док к англичанам.

В Кайенне-то и слыхом не слыхали о сухих доках, предназначенных для ремонта подводной части судна.

Допотопный пароходишко назывался «Тропическая Пташка» или что-то вроде этого.

Негритянский экипаж судна, радуясь вынужденной стоянке, был отпущен на берег, где уже наведался во все злачные места.

Пароходик остался безо всякой охраны.

Все это происходило через два дня после того, как Бамбош побывал с визитом у почтеннейшего коммерсанта, покупавшего золото у воров и устраивавшего за приличную плату побеги заключенных. Как бы там ни было, но ночью несколько подозрительного вида мужчин завладели «Тропической Пташкой» и пришвартовали ее к берегу.

Тихо, почти неслышно на борт погрузили пушки.

«Э-ге, — подумали сонные таможенные чиновники, — да это же „Тропическая Пташка“ заправляется. А мы-то думали, она ушла чиниться. Эти судовладельцы такие сволочи!» И почтеннейшие таможенники снова погрузились в прерванный сон, потеряв интерес к происходящему.

Незнакомцев было шестеро. Двое ушли, четверо же расположились на корабле, как у себя дома. Кстати говоря, может, так оно и было на самом деле. Минула ночь, а утром эти четверо засуетились на борту, исполняя матросскую работу, и никто не обратил на них внимания, таким естественным было поведение этих людей.

Днем один из таможенников слегка удивился, заметив, что «Пташка» стоит под парами. Фланирующей походкой он приблизился к судну и спросил у матроса, облокотившегося на планшир:

— Вы что, собираетесь отчаливать?

— Нет, — ответил тот.

— Но вы же стоите под парами!

— Еще нет.

— Тогда зачем разогреваете машину?

— Хотим отогнать посудину в устье Крик-Фуйе.

— Ах, вот как?

— Да, а оттуда на верфь в Пуант-Макурия, чтобы поставить там на прикол.

— Прекрасно! — Таможенник, удовольствовавшись этим простым объяснением, удалился, позевывая и потягиваясь, как человек, уставший от… безделья.

Каторжане в это время вновь производили работы по укреплению берегов и очистке канала Лосса.

Утро прошло без происшествий.

Надсмотрщику не к чему было придраться, и он, в отличие от папаши Жоли, ничуть не удивлялся, а только радовался тому, как отлично движется работа.

Днем дело пошло еще лучше, насколько это только было возможно.

С другой стороны, администрация, торопясь закончить очистку канала, настояла на том, чтобы работы производились в две смены. Стало быть, в них принимало участие около сотни заключенных под присмотром двух охранников.

Увидев, что начальством предпринята эта не вполне понятная мера предосторожности, заключенные хорошо известным всем каторжникам шепотком обратились за разъяснениями к Бамбошу.

— Тем лучше, — ответил Король Каторги с неописуемой ненавистью, — вместо одного мы укокошим сразу двоих. Мне бы хотелось, чтобы они все скопом здесь сошлись — мы б им всем пустили кровь!

Во время отлива каторжники подошли к зловонному каналу, над которым тучей роились насекомые, этот бич европейцев, разносчики малярии и прочей заразы. Каторжники без колебания влезли в воду и принялись трудиться на совесть, как трудились бы свободные люди. Не ожидая приказаний, они сориентировались сами — соорудили перемычку, наглухо отделившую залив от моря. Это позволило им беспрепятственно трудиться до самого прилива и разом закончить работу.

Папаша Жоли поразился такому рвению, и это избыточное усердие более, чем когда-либо, усилило его подозрения.

Двое его подчиненных, молодые охранники третьего класса, не работавшие в каторжной тюрьме и двух лет, наивно радовались происходящему, не отдавая себе отчета в том, что в случае тревоги канал Лосса будет намертво перекрыт новопостроенной дамбой и ни одно из находящихся в порту суденышек не сможет выйти в море.

Со стороны рейда послышался короткий свисток.

Несмотря на свое поразительное самообладание, Король Каторги содрогнулся и пробормотал:

— Решающая минута приближается… Только бы никто не сдрейфил…

Узники озирались, в их взглядах читалась решимость и ярость.

Затем их тяжелый, полный ненависти взгляд уперся в охранников, интересовавшихся исключительно ходом работ и не способных даже заподозрить, что же на самом деле творится в душах их подопечных.

Одному из конвойных не было еще и двадцати семи лет. Он приходился племянником папаше Жоли и был отличным малым, демобилизовавшимся из рядов береговой артиллерии в звании старшего сержанта.

Парень был человеком долга, умел себя держать, перед ним открывалась почетная будущность.

Возвратясь в колонию, этот молодой человек женился на своей кузине, красавице квартеронке, сделавшей его счастливым отцом очаровательной дочки.

Он и рад был бы уехать отсюда, но на ежегодный кредит в тысячу семьсот франков из колонии далеко не уедешь. Однако существует перспектива стать старшим надзирателем первого класса, как папаша Жоли, а это уже три тысячи пятьсот, или даже главным — с окладом четыре тысячи франков в месяц. Скажем по чести, имея три с половиной тысячи, медаль, крышу над головой и бесплатное питание, можно выкручиваться и даже откладывать кое-какие сбережения, дожидаясь отставки. Звали этого надзирателя, уроженца департамента Ионна, Антуан Буже.

Его коллега — тридцатилетний бретонец из Роскофа, бывший сержант береговой артиллерии, был человек жестковатый, но с холодной головой, спокойный и справедливый, обладающий чувством долга, высоко ценимый администрацией.

Однажды, почти в самом начале службы, он командовал баркасом, на котором неумело суетились матросы-каторжники. Один араб упал в воду. Кто-то из его товарищей прыгнул следом, желая спасти несчастного. Положение обоих было тем более ужасным, что ни тот, ни другой не умели плавать, а море в этом месте кишело акулами. Ни секунды не колеблясь, надзиратель Легеллек бросился в одежде в воду и, показав чудеса отваги и ловкости, спас арабов. Когда он покидал каторжную тюрьму на островах Спасения, бандиты и головорезы рыдали как дети.

Он тоже был женат и имел очаровательного сына.

Как старший по званию, Легеллек отвечал за обе смены.

В какой-то момент необычайное трудовое рвение каторжан стало угасать, тем более что оно было напускным, вызванным мыслью о заговоре, мыслью, бередившей им души. Они хранили молчание, обливаясь потом, тяжело дыша от усталости, а более всего — от волнения, вызванного тягостным ожиданием таинственного сигнала. Сигнала, который должен дать им свободу, который положит начало кровавой резне, убийству, уничтожению намеченных жертв.

Легеллек заметил, что узники внезапно впали в оцепенение, и, боясь, что намеченная работа не будет выполнена, прикрикнул, пользуясь привычными армейскими командами:

— На берег бе-гом!

Это означало, что перекура не будет, и надо снова приниматься за работу.

В этот миг снова раздался гудок «Тропической Пташки».

— Пора! — шепнул Бамбош Педро-Круману, следовавшему за ним как тень.

— Начинать сразу же? — спросил негр.

— Подожди, пока я не пущу кровь бретонцу. Как только он упадет, убей второго.

— Будет сделано.

— Эй ты, номер сотый, кончай болтать, берись за дело, — послышался спокойный голос Легеллека.

Слегка побледнев и понурив голову, Король Каторги направился к берегу канала для того, чтобы в свою очередь влезть в воду. Для этого ему надо было пройти мимо надсмотрщика, который, опершись одной рукой на тросточку, смотрел бандиту прямо в глаза. Подойдя к стражнику, Бамбош униженно сгорбился, но с вызовом вздернул голову.

Их взгляды скрестились, как два клинка.

Стражник интуитивно почувствовав, что ему грозит смертельная опасность, положил руку на рукоять пистолета.

Бамбош заметил это движение.

С неслыханным проворством и хладнокровием он прыгнул на охранника и, выхватив из-под блузы длинный нож, перерезал тому горло от уха до уха.

Несчастный пошатнулся и упал, обливаясь кровью.

— Вот она, расплата! — воскликнул Бамбош, потрясая ножом, окровавленным по самую рукоять. — Кто следующий? Айда, покончим со всеми! Браво, Круман!

Последние слова относились к Педро, набросившемуся на Антуана Буже. Нападение было столь стремительным, что тот, как и его коллега, не успел ничего предпринять для самозащиты. Безоружный негр просто прижал его к груди и стиснул. Объятие было таким сильным, что стражник, побледнев, не смог даже закричать. Он лишь прохрипел:

— Люси… Бедная моя женушка…

Ребра его затрещали, как будто его прижали к кабестану, струйка черной крови вылилась изо рта.

Наслаждаясь тем, как белая плоть трепещет в его каннибальских лапах, Круман стиснул жертву еще крепче и, откинув назад голову и плечи, напрягся и сделал рывок. Послышался леденящий душу звук сломанных позвонков. Чудовище ослабило хватку. Тело надсмотрщика выскользнуло из смертельных объятий и, как тряпичная кукла, рухнуло на землю.

Каторжники хранили молчание — ни слова, ни крика. Разве что чуть слышное урчание — свидетельство омерзительной радости.

Покрытые тиной, они быстро выбрались на берег и столпились вокруг двух убитых, тела которых все еще конвульсивно дергались в предсмертной агонии. Хладнокровно, внешне не проявляя своих чувств, но с горящими от хищной радости глазами, одни по очереди начали вонзать окровавленный нож в поверженное тело, другие занялись вторым трупом — лупили его лопатами, кирками, заступами. Длилась эта расправа около пяти минут, и приняли в ней участие человек шестьдесят. Остальные жались поодаль, переминаясь с ноги на ногу и не решаясь… не смея решиться… Бамбош презрительно ухмыльнулся и бросил:

— Пойдете с нами до места. Подождете, пока мы не сядем на судно. Я не желаю иметь в своей команде мокрых куриц. А вы, ребята, за мной! Следуйте за своим Королем, он сделает вас свободными людьми, миллионерами!

Дрожь энтузиазма всколыхнула толпу. Безмолвие изнуренных, покрытых тиной, забрызганных кровью молчаливых людей, делало их еще более устрашающими.

Бамбош занял место во главе колонны. Они пробирались между корнями гигантских прибрежных деревьев, прячась в их густой тени, и, как невидимки, крались в направлении бухты Фуйе.

От канала Лосса до устья бухты было всего тысячу двести метров.

Несмотря на рытвины, заболоченные отмели, ямы, поваленные деревья, расстояние это группа преодолела за четверть часа — так велико было лихорадочное желание бандитов вырваться на волю, что силы их многократно возросли.

Шлепая по грязи, как стая кайманов, они пересекли полузанесенный песком ручей Мадлен и помчались среди гигантских трав в бухту, где стояла на якоре «Тропическая Пташка».

На борту сразу же узнали прибывших.

— Давайте, — резко бросил Бамбош, — поднимайтесь на судно. Скорее, скорее, время не ждет. Через час здесь будет жарко.

Внезапно ему на плечо легла тяжелая рука, он обернулся и увидел Педро.

— Это ты, Круман? Чего тебе?

— Ничего. Прощай.

— Ах да, ты ведь остаешься здесь.

— Да… Здесь живет Мина. И я хочу белую женщину…

— Будь осторожен.

— Я ничего не боюсь!

— Долго еще жизнь в Кайенне и ее окрестностях не войдет в свою колею.

— В лесах столько тайников — Круману можно всю жизнь хорониться и носа не совать в Кайенну.

— Твое дело. Мне будет жаль, если ты из-за бабы наживешь неприятности, потому что ты славный парень, Круман.

— Я хочу белую красавицу и возьму ее, даже если мне придется погибнуть, — ответил негр, охваченный дикарским вдохновением.

— Как знаешь. Я, как видишь, оставляю свою милашку Фанни, которая присоединится ко мне только тогда, когда я буду в безопасности.

Бандиты обменялись рукопожатием, и негр исчез так проворно, как хищник, возвращающийся в свое логово.

Пока длилась эта краткая беседа, беглые каторжники ринулись на пароход, с которого члены экипажа спустили в нескольких местах шкерты.

Не прошло и пяти минут, как все они погрузились на корабль и теперь толпились на палубе, загаженной вывозимым из Пара скотом, чей помет матросы не сочли нужным убрать.

На суше остались лишь заключенные, готовые вернуться в тюрьму и не принимавшие участия в убийстве охранников.

Взволнованные, восторженные, не смея верить в свое освобождение, беглые каторжники чувствовали себя как во сне, — сейчас они поплывут в то Эльдорадо, о котором их предводитель давно уже все уши прожужжал.

Беглецы, с бледными, исхудавшими лицами, поголовно бритые и безбородые, казались членами одной семьи. Они были схожи между собой, как негры. Общее ликование наполняло их души, общая надежда заставляла блестеть глаза, сердца учащенно бились от радости и алчности, все до единого они жаждали отмщения.

На борту судна Бамбош по-прежнему оставался непререкаемым лидером. Но так как он ничего не смыслил в навигации, на корабле был штурман — когда-то осужденный за кражу, а нынче освобожденный из заключения кайеннский мулат, которому было запрещено покидать пределы колонии. В его задачу входило выполнение маневров и определение направления.

Механик и два кочегара, тоже из бывших каторжников, оказались закоренелыми злодеями и продолжали поддерживать тесный контакт с каторжниками, отбывающими свой срок.

На борту было немного провизии, спешно завезенной накануне ночью. Среди провианта — четыре ящика сухих бисквитов, столько же — вяленой трески, почти триста килограммов соленого сала, пять бочек питьевой воды и две тростниковой водки по двести литров в каждой.

На носу были сложены дрова — стволы огромных прибрежных деревьев, предназначенные для растопки котлов. Куча выглядела довольно внушительно, но для более длительного рейса топлива бы не хватило. Однако штурман запасся пилами и топорами, с тем чтобы добывать древесину в пути, благо на гвианских берегах этих деревьев густейшие заросли.

Когда все каторжники поднялись на пароход, штурман скомандовал:

— Полный вперед!

Пароходик-развалюха, повинуясь штурвалу, астматически пыхтя и гремя железом, с видимым усилием отправился в путь.

— Корабль хоть прочный? — нахмурясь, спросил у Бамбоша юноша с лицом довольно тонким и умным, бывший, однако, на самом деле редким подонком.

— Что, боишься за свою шкуру, любезнейший Красавчик?

Юноша опирался на голое плечо мужчины лет тридцати со звероподобным лицом и мускулистым телом, который заметил, страстно поглядывая на юного дружка:

— Уж поверь мне, сейчас каждому следует беспокоиться о своей шкуре — ведь жизнь теперь может подбросить нам кое-какие удовольствия.

Заметив, что отношения между юношей и мужчиной были отнюдь не братскими, а это распространено на каторге, Бамбош с порочной улыбочкой коротко бросил:

— Прочный или непрочный, а надо, чтобы он продержался, пока не доставит нас до места.

Между тем корабль разворачивался довольно быстро, а, главное, все маневры производились с большой точностью. Повернувшись сперва носом на вест, сейчас он двигался к норду, чтобы выйти в открытое море, а там, вероятно, устремиться к ост-зюйд-осту, держась близко к берегу, насколько позволит осадка судна.

Бамбош подошел к штурвальному.

— Ты уверен, что мы идем правильным курсом?

— Ты меня что, за юнгу держишь?

— Да нет, это я к тому, что берега Гвианы очень трудны для плаванья. Достаточно неверного поворота штурвала или задеть килем скалистое дно — и всем нам крышка.

— Так в этом-то как раз моя сильная сторона — я за двадцать лет здесь все ходы-выходы изучил! А догонять нас никто не осмелится, даже если бы захотели.

— Ладно, старина. Я рассчитываю на тебя, а вознаграждение получишь по заслугам.

Судно закончило маневрировать и теперь неслось на всех парах со скоростью, неожиданной для изъеденного ржавчиной корпуса и надорванной машины.

— У нас есть три часа форы. Еще немного — и никакой стационер нас не догонит. Пока они будут собирать команду, разогревать котлы, сниматься с якоря, мы будем уже далеко.

Кстати сказать, для бандитов пока все складывалось очень удачно.

Очевидно, ни убийства стражи, ни массового побега еще не обнаружили, так как не слышно было пушечных выстрелов. А те трусы, оставшиеся на берегу, у которых душа ушла в пятки, наверняка попрятались кто куда и вернутся назад только к вечеру, как нашкодившие школьники.

Словом, все шло отлично, и Бамбош, который, собственно, и не сомневался в победе, закричал в порыве энтузиазма:

— Вперед, ребята! Вперед в благодатную страну, где нет ни короля, ни закона! Мы создадим свое свободное государство — процветающее, крепкое, а уж развеселое какое! Мы будем в нем хозяевами! Вперед на Спорную территорию!

 

ГЛАВА 12

Когда изнуренный, умирающий от голода и усталости, держа на руках по-прежнему бездыханную Фиделию, Боско испустил истошный вопль отчаяния, в ответ ему из глубины дома прозвучал женский голос, полный искреннего сочувствия.

Без малейшего недоверия, хотя дом стоял на отшибе, а безлюдье, глушь и поздний час сделали бы вполне оправданной большую осторожность, хозяин дома положил свое ружье на подоконник и, спустившись вниз, откинул щеколду и распахнул массивную дверь.

— Добро пожаловать! — просто сказал он.

Глаза Боско наполнились слезами. Он шагнул в просторную прихожую со словами:

— Будьте и вы благословенны!

Мужчина, в рубашке с закатанными рукавами и широкой мавританке, указал ему в простенке между окнами один из больших плетеных диванов — такие в колониях используют для дневного сна.

Роскошная обстановка дома свидетельствовала не только о достатке, но и о стремлении к комфорту, до которого так падки богатые колонисты и который им так трудно достичь. На покрытыми обоями стенах висели картины, кругом стояли букеты, много было красивых безделушек, произведений искусства, охотничьих трофеев, клеток с птицами, спящими ввиду позднего часа.

Боско положил свою подругу на диван.

Незнакомец принес сосуд с холодной водой, и Боско освежил пылающий лоб девушки. Хозяин на секунду отлучился и тотчас же вернулся, держа флакон с нюхательными солями. В это время в комнату легкой бесшумной походкой вошла молодая женщина в длинном белом пеньюаре.

Боско, склоненный над больной, выпрямился и, неловко приветствуя хозяйку, приложил руку ко лбу, чем вконец растрепал свои давно не стриженные волосы.

Женщина ласково кивнула в ответ и перевела полный сочувствия взгляд на распростертую девушку.

В этот миг Фиделия открыла глаза и, увидев склонившееся над собой белоснежное видение, попыталась пролепетать несколько слов.

— О нет, мадам, не говорите пока ничего, вы еще слишком слабы. Я сейчас налью вам вина… И еще — вам необходимо поесть.

«Мадам!» Эта красивая молодая женщина величает ее как белую госпожу — «мадам»! Фиделия в себя не могла прийти от изумления!

Цветная женщина, даже замужняя, может претендовать разве что на обращение «мамзель», как и у нас раньше именовали девушек из народа.

А в этом доме люди свято чтут иерархию.

Фиделия почувствовала себя лучше, ведь более всего она нуждалась в отдыхе.

С великолепным тактом и трогательной сердечностью хозяйка не стала будить прислугу и сама подала холодный ужин, на который Боско буквально набросился, как голодный волк.

Не привыкшая к европейской кухне Фиделия отказалась от холодного мяса, но с аппетитом съела несколько фруктов, запив их вином.

Мулатка просто на глазах набиралась сил, словно прекрасное растение ее страны, которое, привянув под палящим тропическим солнцем, обретает первозданную свежесть и даже становится еще прекраснее, чем прежде, стоит лишь пролиться на него благодатной влаге.

Видя, что гости умирают от усталости, хозяева деликатно удалились.

Глава семейства принес Боско домашний костюм вместо его промокшей в соленой воде одежонки, хозяйка — пеньюар для Фиделии.

Когда они собрались уже подниматься на второй этаж, где им отвели комнату, Боско заметил, что входная дверь осталась незапертой, и обратил на это внимание.

— Сдается мне, месье, что в здешних местах попадаются и бесцеремонные субъекты… Я знаю, о чем говорю — сам оттуда. Однако не судите обо мне по одежке, я вовсе не тот, кем могу показаться. Если вам интересна моя история, я расскажу ее утром… И вы поймете, что можете доверять мне, хоть мое вторжение было далеко от правил хорошего тона.

Молодой человек улыбнулся, как бы говоря: «О, я человек не щепетильный, без предрассудков». Боско продолжал:

— Впрочем, запирай не запирай, даю слово, что никто не войдет — я отменный сторожевой пес.

— Ну, тогда доброй ночи! Вот ваш гамак, вот одеяла. Чувствуйте себя как дома.

— Вы так помогли мне, месье! Вы спасли мою жену… Приняли нас радушно и доверительно… Даже и не знаю, что сказать, как вас благодарить… Что я плету… Я вам, наверное, докучаю… Да еще и плачу, как дурак…

И бедняга Боско, растроганный добротой этих людей, разрыдался.

Боско и Фиделия проснулись на заре. Всю усталость как рукой сняло, и таким запасом прочности обладали их организмы — они готовы были снова переносить любые самые утомительные тяготы.

В доме уже слышались шаги. Это начали вставать слуги.

Кто-то поскребся в дверь и заскулил. Боско решительно отворил. Перед ним стояла огромная охотничья собака. Пес вошел в комнату, уставился на гостей, обнюхал Боско ноги.

Учуяв запах одежды хозяина, пес, вместо того чтоб ощериться, завилял хвостом и потянулся, чтоб его приласкали.

— Здравствуй, дружище! Экая ты превосходная псина! Вот уж вы все оправдываете поговорку: «Каков поп, таков и приход». Каковы хозяева, такова и собака… А тут все такие добрые…

Пес наморщил морду и обнажил зубы, что у некоторых умных собак очень напоминает улыбку.

— Потрясающий пес! Ты смотри, он смеется, как человек!

— А это потому, что вы ему понравились, — раздался у ссыльного за спиной веселый голос, сопровождавшийся шарканьем комнатных туфель.

Боско обернулся, поклонился и растроганно поприветствовал хозяина:

— Здравствуйте, месье! Ваш покорный слуга… Фиделия поднялась и скромно приблизилась к хозяину, которого накануне видела лишь мельком.

— Драсьте, мужа. Как поживаит?

— Спасибо, дитя мое, хорошо. А как вы себя чувствуете? Хорошо ли провели ночь?

— Отлично. Мы отдохнули, оправились и так же сильны, как и прежде. А теперь, если вы соблаговолите меня выслушать, я хотел бы поведать вам свою историю.

— Что до меня, то я ни о чем вас не спрашиваю. Как вы относитесь к тому, чтобы что-нибудь перекусить и выпить? Вы голодны?

— Всегда готов, месье.

Решительно, прожорливый Боско имел, казалось, безразмерный желудок. Хотя и то правда — не часто удавалось набить его во время путешествия по Гвиане.

По тону, каким были произнесены эти слова, молодой человек сразу угадал, какие муки перенес в пути его гость, и содрогнулся. Он проводил Боско и его жену в большую, роскошно отделанную кедром и розовым деревом столовую, посреди которой красовался уставленный яствами стол.

— Ну, присаживайтесь, ешьте, пейте, словом, следуйте моему примеру. Жена выйдет попозже, для нее еще слишком раннее утро.

Ободренные, очарованные этой сердечной приветливостью, беглецы принялись за еду с жадностью людей, больных булимией, и все никак не могли насытиться.

Время от времени Боско отрывался от пищи для того, чтобы бросить какой-нибудь лакомый кусок псу, который, положив морду на стол, пожирал еду глазами и нещадно молотил хвостом. Хозяин глядел на гостей и думал про себя: «А ведь у него доброе сердце… Естественно, не всяк тот кюре, кто в сутане. Но этот бедолага, пожалуй, заслуживает жалости».

Когда голод был наконец утолен, молодой человек предложил Боско:

— А теперь давайте покурим, если, конечно, дым не помешает даме.

Боско взял сигарету, но вдруг захохотал громко, во всю глотку, словно ему довелось услышать какую-то несуразицу.

— Простите, что я расхохотался, месье, но меня давно так никто не смешил! Вы мою подружку называете дамой! Да еще печетесь о том, не обеспокоит ли ее дым! А ведь мы пришли к вам в нищенских лохмотьях!..

— Ну и что с того?

— А то, что я ни за что не поверю, что вы — уроженец этой треклятой страны, быть такого не может. Потому что встретить здесь сострадание и гостеприимство — это такой же абсурд, как встретить, к примеру, вежливого жандарма. Кроме того — а тут уж впору животики надорвать, — мне кажется, я встретил своего соотечественника!

— Очень может быть.

— У вас акцент тамошний… Именно такой…

— Гм… гм… — промычал юноша, забавляясь воодушевлением, так внезапно охватившим его собеседника.

— Ну скажите, месье, ведь я угадал?! Подумайте, присутствие здесь сразу двух парижан — разве это не потрясающе? Но, простите меня, я веду себя так, будто провожу допрос! И разболтался, как целая стая сорок… Но мне столько надо вам рассказать, не знаю, с какого конца и начать!.. Сперва следует объяснить, кто я такой, откуда взялся, чтоб вы поняли, что ваши благодеяния не пропали даром. Кроме того, предположим, что я не более чем дрянцо, но кто-кто, а эта мужественная девушка, безусловно, достойна вашего попечения. Она добра, преданна, порядочна, словом, чистое золото! Я с ней познакомился там, в той проклятой исправительной колонии, на Марони, куда отправляют ссыльных. Принудительная колонизация, видите ли! Метрополия избавляется от человеческих шлаков. Вот она, идея господства, как же! Но ладно, это потом, а сейчас перейдем к сути дела. Я был человек конченый, измученный, изможденный, словом, стал полным доходягой… Короче говоря, я клацал зубами от малярии, страдал от солнечных ударов, ярости, нужды и лишений. А эта добрая душа разглядела во мне человека, несмотря на всю ту мерзость, в которой мы вынуждены были влачить наше жалкое существование. Она утешила меня, вылечила, полюбила! Она была моим добрым ангелом, сударь! И если я подался в бега и добрался сюда, чтобы выполнить здесь одну священную миссию, то это исключительно ее заслуга! Не будь ее, муравьи давным-давно обглодали бы мои белые косточки…

Но не станем предвосхищать события, как пишут в грошовых романах с продолжением.

Фиделия как завороженная не сводила с Боско исполненного любви взгляда, восхищаясь его красноречием.

Он же все говорил и говорил, боясь сказать недостаточно и не умея «отжать воду» из своей речи.

Молодой человек слушал молча и внимательно, время от времени кивая головой, чтобы гость продолжал.

— Да, так вот, на чем я остановился?.. — снова заговорил Боско. — Ах да, в Сен-Лазаре я обиходил и перегонял буйволов… Но черт с ними, с буйволами, при чем здесь они? Что-то мысли у меня путаются, это потому, что мне так много надо вам изложить… Лучше уж начать все с самого начала. Да, сказать, кто я такой… Невысокого полета птица, во всяком случае, если смотреть с предубеждением, а тем более, если вы разделяете буржуазные предрассудки. Я подкидыш, многие годы бродяжничал, но ни разу не стащил ни у кого ни единого су и никому не сделал подлости, в этом могу поклясться! Неоднократно привлекался за бродяжничество, что вы хотите, я по натуре философ и не могу сидеть на цепи. А в ссылку попал из-за доброго поступка, отсюда все мои беды! Но я не жалею, потому что сегодня, рискуя свободой и даже жизнью, верный дружбе, я пришел, чтобы спасти попавшего в беду друга, одного из тех, кто меня когда-то любил. Да, месье, в один из наичернейших дней, когда, несмотря на всю мою философию, выносливость и веселость, я едва не попал в хорошенький переплет, один большой души человек протянул мне руку помощи. Невзирая на разделяющую нас пропасть, он дал мне свой кров, отнесся ко мне по-дружески и хотел обеспечить мне будущее, которое, судя по его ко мне привязанности, сулило стать самым радужным! Так вот, месье, не знаю, уж не я ли принес ему неудачу, но все обернулось для него как нельзя хуже. Он был тайно влюблен в очаровательную девушку, и она любила его. Дело в том, что он спас ей жизнь, сделав ей хирургическую операцию… Но это долгая история, слишком долгая… Когда-нибудь я расскажу вам и эту драму. Но был один негодяй, сущий дьявол, смертельно ненавидевший моего друга и желавший вырвать из его объятий этого ангела. Я пытался разоблачить мерзавца и устроить счастье любящей пары. А тут — крак! — и все лопнуло. Меня обвинили в подлоге, швырнули в кутузку, и все сложилось таким образом, что господин Людовик и мадемуазель Мария решили вместе покончить с собой.

При этих словах молодой человек побледнел и рывком вскочил на ноги:

— Как ты говоришь?! Мария… Людовик…

— Да, месье. Это именно он и был моим благодетелем — господин Людовик Монтиньи. А девушка — мадемуазель Мария, сестра княгини Березовой.

— А также и моя родная сестра. — Раздавшийся со стороны лестницы нежный голосок дрожал от волнения.

Заслышав его, Боско и Фиделия почтительно поднялись со своих мест. Появилась женщина в белом, сияющая молодостью и красотой.

Как ни плохо был воспитан Боско, вернее, не был воспитан вообще, у него язык прилип к гортани от удивления, однако он поостерегся высказывать свое изумление и начинать расспросы.

— Так ты — Боско, — вмешался юноша, — тот самый Боско, добрый друг, чье имя мы узнали во время долгого путешествия, забросившего нас сюда?!

— Я действительно Боско… вот мы и познакомились… Я та самая обезьяна Боско и есть, — пробормотал бедный парень, расчувствовавшись и гримасничая — как бы смеясь, но на самом деле испытывая безумное желание расплакаться.

— Ну что ж, тогда позвольте вас представить.

И с торжественной серьезностью, в которой сквозили присущие ему нотки веселости и лукавства, молодой человек произнес:

— Моя дражайшая Берта, хочу представить тебе Боско, нашего французского друга, в данное время пребывающего не по своей воле в Кайенне, и его очаровательную подругу Фиделию.

Боско поклонился, а мулатка сделала один из тех грациозных реверансов прошлого века, которым так отменно хорошо обучали монахини в школах Святого Жозефа из Клюни.

— А ты, мой милый Боско, находишься в доме моей жены графини де Мондье.

Боско еще раз поклонился и пробормотал:

— Граф! Графиня! Никогда бы не подумал, что вы из этих аристократишек! Уж больно вы добры, милосердны и совсем ничего из себя не строите…

И бывший бродяга прибавил с большим достоинством, тщательно выбирая слова и сохраняя столь отличную от его обычной манеры поведения серьезность:

— Месье, мадам, соблаговолите простить меня, если я чем-нибудь погрешил против требований учтивости… Это объясняется пробелами в моем образовании, но ни в коем случае не идет от недостатка сердечного расположения. Те, кто любят меня там, дома, снисходительны ко мне, поскольку знают — душой и телом, всем своим жалким существом я принадлежу им. Вы были к нам бесконечно добры. Позвольте мне принадлежать вам… любить вас… выказывать вам свою преданность…

— И мне тоже, — вмешалась юная мулатка голоском, напоминающим птичий щебет.

Жан де Мондье взял их обоих за руки и серьезно ответил:

— Но мы решительно ничего для вас не сделали. Разве что оказали пустячную услугу. Но если вы почитаете себя в долгу, я охотно приму вашу преданность как любящий друг.

— Да, сударь, да… Тем более что теперь я могу ничего не скрывать от вас. Ведь я здесь из-за Леона Ришара.

— Что?!

— Именно так. Из писем вы узнали об ужасной драме в вашей семье, когда все ее члены едва не погибли. Однако вам не сообщили о страшных злоключениях бедняги Леона, его милой невесты Мими, и вы не знаете, что постигшие их несчастья связаны с мрачной историей, приключившейся в вашей семье.

— Правда твоя. Однако как смог ты догадаться, что тот, кем я интересуюсь… кого хочу спасти… Словом, что твой и мой друг — одно и то же лицо!

— Это проще простого. Зять князя Березова не может интересоваться никем другим, кроме как одной из жертв Бамбоша, Малыша-Прядильщика и всего этого, извините, мадам, сволочного сброда, который вверг нас с Леоном в каторжный ад.

— Ты прав, дорогой Боско. А теперь самое главное — действовать в строжайшей тайне, чтобы ни единый из наших планов не вышел наружу. Ты спрячешься здесь, а через пару дней мы что-нибудь придумаем. Дом стоит уединенно, никто сюда не сунется, пока для тебя лучшего укрытия не найти.

— Договорились. Командуйте, располагайте мной по вашему усмотрению. Я ваш душой и телом, и если придется, то и жизнью ради вас пожертвую. Лишь бы мне быть уверенным, что Мими и Леон обретут счастье.

— Леон выйдет на свободу, клянусь тебе в этом, и ты тоже, даже если я буду вынужден прибегнуть к самым крайним мерам.

— Только они и действенны, поверьте мне! Лишь побег, иначе и быть не может.

— Но побег заклеймит имя Леона бесчестьем, а он невиновен. Нужна не только его свобода, но и его реабилитация.

— Освободите его, а там он сам разберется. Только не очень-то надейтесь, что правосудие расшаркается и признает, что совершена судебная ошибка. Вспомните-ка лучше дело Редона.

— И то правда, — задумчиво молвил Бобино, вспоминая все свои пока безрезультатные хлопоты, предпринятые в защиту друга.

Будучи доверчивым, непосредственным, великодушным человеком, никогда не сталкивавшимся с бюрократами-чиновниками, Бобино надеялся, что, используя в качестве аргументов принципы общечеловеческой морали, ему удастся доказать беспочвенность обвинений, и судьба Леона тотчас же изменится.

Ах, как же он ошибался!

Перво-наперво Жорж повидался с начальником всех исправительных учреждений. Там, разумеется, недоумевали, почему такой известный, богатый, имеющий титул и могущественных родственников господин опекает заурядного работягу, простого декоратора Леона Ришара.

Если бы это был туз преступного мира, крупный мошенник, особо опасный убийца, грабитель, бандит, тогда бы они не удивились и смогли бы уразуметь подобный феномен.

Но какой-то голодранец!..

Впервые в жизни Жорж де Мондье получил смутное представление о бессердечном, выхолощенном чиновничьем мире, полном пошлых амбиций, злопамятства, мире, где не кровь, а чернила текут у людей по жилам, где царят двуличие, угодничество, подхалимаж, а главное — полностью отсутствуют такие человеческие чувства, как жалость, сочувствие, великодушие, да и само понятие о справедливости.

Поначалу его приняли за рехнувшегося богача-филантропа, которому взбрело на ум сконцентрировать свои благодеяния на той или иной области людского несчастья. На манер коллекционеров, собирающих кто — старые ключи, кто — старые медали, кто — коробки от спичек с многоцветными наклейками.

Сперва ему пытались втолковать, что администрация исправительных заведений не исследует характера и мотивов преступления, она призвана осуществлять и контролировать само исполнение кары.

А так как во Франции правосудие непогрешимо, стало быть, протеже господина графа де Мондье должен отбывать положенное наказание вплоть до нового распоряжения.

— Но нельзя ли пока, по крайней мере, чем-нибудь облегчить его участь? — спросил Бобино.

Такого заявления ожидали. Принесли досье на Леона — лживую словесную дребедень, состоящую из не вяжущихся между собой доносов грязных стукачей, клеветы и низких наветов.

К сожалению тех, кто стряпал доносы, Леон был интеллектуалом. Трудясь весь день, чтобы своими руками заработать хлеб насущный, он ночами занимался самообразованием: читал авторов, специализирующихся в области социологии; занимался вопросами морали и приходил к ошеломляющему выводу, что плодами труда должны пользоваться те, кому они непосредственно принадлежат.

Из досье следовало, что люди, подобные Леону, очень опасны для капиталистического общества, государство всеми доступными способами должно бороться и с ними самими, и с их доктринами.

В конце концов, можно ли было надеяться на то, что заступничество графа принесет какие-либо положительные результаты? Бобино из последних сил сдерживался, чтоб не высказать в напьпценное, злое лицо начальника исправительных учреждений все переполнявшее его презрение.

А тот не унимался:

— Преступление по подделке чека, направленное против миллионера господина Ларами, наводит на мысль, что кто-то решил сорвать крупный куш, поживиться большим капиталом… А именно такую цель преследуют социалисты. Ведь это же в первую голову анархия!

Ошарашенный потоком слов, Бобино, не желая компрометировать своего друга, выказывая излишнее рвение и понимая, что невозможно каким-либо образом изменить сложившееся предубеждение, решил сменить тактику. Не оставляя намерения, вернувшись во Францию, воззвать к правосудию и обеспечить широкую газетную кампанию в защиту Леона, Жорж пока решил предпринять активные шаги, чтоб добиться послаблений и улучшить условия существования декоратора. Но и в этом вопросе все его просьбы натыкались на острые углы: устав, дескать, вещь жесткая. Хотя он конечно же становится более эластичным, когда речь идет о подхалимах, лизоблюдах и доносчиках.

Кроме того, графу возразили: ваш подопечный осужден на восемь лет, а провел в колонии всего восемнадцать месяцев.

— Это мне известно, — отвечал Бобино с вкрадчивой яростью человека, твердо решившего есть ужей, а если понадобится, то и удавов.

— Значит, он принадлежит к третьей категории.

— Я и не говорю, что нет, — произнес Бобино, опасаясь, что сморозил какую-то дикую глупость. — А что, собственно, означают эти категории?

— Ну как же, месье, существуют три категории, по которым мы подразделяем заключенных. Первая, вторая и третья.

Бобино, начавший смутно прозревать это административное триединство, молча покивал, ожидая объяснений.

— К первой относятся заключенные, зарекомендовавшие себя лучше всех. Им одним дозволено:

1. Получить городскую либо сельскую концессию при условиях, предусмотренных параграфом одиннадцать закона от десятого марта тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года и предписанием от двадцать четвертого января тысяча восемьсот семьдесят пятого года.

2. Состоять в услужении по найму у жителей колонии при условиях, предусмотренных предписанием от тринадцатого марта тысяча восемьсот девяносто четвертого года.

3. Иметь право на подачу прошения на уменьшение срока наказания или условное освобождение.

Произнося все это, перечисляя параграфы и даты, делая большие паузы и выделяя отдельные слова, генеральный директор подавил Бобино своим административным величием до такой степени, что тот и слов не находил для ответа. Ни одного! Господин генеральный директор расценил молчание опешившего слушателя как знак восторга или, по крайней мере, — согласия и продолжил:

— Заключенные второго класса используются на принудительных работах по колонизации края, общественно полезных работах для блага государства, колонии или частных лиц.

И наконец — каторжники третьего класса используются на наиболее тяжелых…

«И в эту категорию попал бедный Леон», — подумал Бобино.

Затем робко, словно моля о милости, Жорж добавил:

— Но, господин директор, мой протеже — славный малый. Нельзя ли перевести его из третьего класса во второй?

— Это совершенно невозможно, сударь. И по многим причинам. Во-первых, заключенных третьего класса запрещено переводить во второй, если они предварительно не отработали в третьем в течение двух лет.

— Но, господин директор, несчастный, за которого я ходатайствую перед вами, отсидел уже восемнадцать месяцев. Я взываю к вашему милосердию!

Поджав губы, директор продолжал читать лежащее перед ним досье. Вид его не предвещал ничего доброго. И вдруг удовлетворенная улыбка заиграла на его губах.

— Эге-ге, сударь, — бросил он, — да этот случай не подпадает под юрисдикцию ни одного из вышеперечисленных законов, указов и постановлений, ибо он осужден на пожизненное заключение.

— О нет! Ему дали восемь лет!

— Пожизненное, сударь, пожизненное. За попытку побега. Такой приговор вынес специальный военный трибунал…

— К пожизненному! — горестно воскликнул граф, сраженный страшным известием.

— Да, сударь. А в этом случае минимальный срок для перехода во второй класс — десять лет.

— Десять лет?! Да он же к тому времени уже десять раз успеет умереть!

Высокий чин беспомощно развел руками, как бы говоря: «Что поделать, заменим его другим. У нас, слава Богу, нет недостатка в людях».

— Но это же ужасно… — начал было Бобино.

— Действительно ужасно, — согласился тот. — Тем более что его решено было на два года заковать двойной цепью за вторую попытку побега. Но больше это ему не удастся — мы теперь знаем, что за ним нужен глаз да глаз.

Бобино понял, что настаивать на своем означало бы нанести ущерб Леону, окончательно и бесповоротно скомпрометировав его в глазах администрации, которая видит так мало невинных людей, что было бы грешно на нее обижаться за то, что она сразу слепо не уверовала в протесты своих ужасных подопечных. Поскольку эти злодеи и впрямь порочны до мозга костей и способны на любое преступление, на любую самую изощренную ложь.

Гордыня преступников тоже отличается от гордости порядочных людей — она подвигает их обвинять себя только в преступлениях на почве страсти. Они становятся насильниками из-за любви, поджигателями из мести, убийцами — в состоянии аффекта.

И никто не хочет быть просто вором.

Однако в своем кругу они бахвалятся тем, что совершили самые омерзительные злодеяния просто из любви к искусству.

Они убивали, насиловали, поджигали, грабили, и всем этим они гордятся и похваляются, испытывая чудовищную радость от самого перечисления своих преступлений, порою даже вымышленных, и пытаются представить все доказательства своей подлости, дабы быть принятыми в так называемую «аристократию каторги».

Короче говоря, администрация тюрем такого навидалась, такого наслушалась, что имеет все основания относиться ко всему скептически.

К несчастью, случаются удручающие исключения, и тут уж людям порядочным приходится расплачиваться за злодеев.

Огорченный, но не обескураженный, Бобино вынужден был вернуться в уединенный дом, который нанял за чертой города, на дороге в Кабасу.

Там он трезво обдумал положение Леона и, опасаясь все испортить излишней поспешностью, решил выжидать.

Жорж вновь посетил своего друга, подбодрил его, добился для него некоторых мелких поблажек и, не скрывая от Леона правды, подтвердил готовность помогать ему во всем и при любых обстоятельствах.

Каторжник благодарил его со слезами на глазах, пообещав набраться терпения, слепо на него положиться и, главное, не предпринимать никаких самостоятельных попыток, могущих привести к полному краху.

Бобино решил подключить к этому делу масонов и надеялся, не без оснований, одержать верх, используя влияние знаменитой организации.

Он был далек от мысли, что события развернутся с чудовищной быстротой и самому ему вскоре придется заплатить жестокую дань неумолимому року.

 

ГЛАВА 13

Пароход, уносивший беглых каторжников, оказался лучше, чем выглядел на самом деле.

Потому ли, что топлива было вдоволь, потому ли, что его вела опытная рука, но он, как старые чистокровные кони, почуявшие настоящего седока, вскидывают головы и, решив тряхнуть стариной, мчатся галопом, смиренно готовые сдохнуть на финише, тоже несся на всех парах.

Его машина дышала прерывисто, но поршни ходили исправно; винт гудел, как молотилка, но вращался со скоростью шестьдесят пять оборотов; колесо руля держалось только чудом, цепи звенели, но румпель повиновался беспрекословно.

Уйдя подальше от Кайенны в открытое море, они приблизились к берегу возле островов Ремир и двинулись в юго-восточном направлении, приближаясь к Спорной территории.

От Кайенны до бухты Оранж, образованной Атлантикой и правым берегом Ояпоки, то есть до предела колонии, было приблизительно сто двадцать пять километров.

Не очень длинная дистанция, и старый кораблик должен был бы преодолеть ее без труда, потому что, несмотря на всю свою ветхость, делал семь узлов (немногим менее тринадцати километров в час). Чтобы покрыть это расстояние, ему понадобилось бы около десяти часов.

Бамбошу это показалось слишком медленным, и он стал распекать бывшего под его началом в качестве капитана на один рейс матроса.

Тот отвечал, что увеличить скорость невозможно и, кстати, придется сделать остановку.

— Зачем?

— Чтоб нарубить дров. Машина жрет их в огромном количестве. У старой калоши аппетит, как у акулы.

— Ты прав, — ответил злодей, сжимая кулаки, — придется смириться. Ах, я бы все отдал за то, чтоб уже быть там, вне всякой опасности, полной грудью вдыхая опьяняющий воздух свободы.

Король Каторги ходил взад-вперед по палубе, заваленной мусором, к которому уже прибавилась блевотина арестантов. Среди прочих мореходных качеств «Тропическая Пташка» отличалась не только умением развивать хорошую скорость, но и приверженностью к бортовой качке.

«Высокая скорость — изрядная качка» — гласит моряцкий афоризм.

Когда-то «Тропическая Пташка» вполне его оправдывала. Но теперь бортовая качка продолжалась, даже когда корабль стоял на якоре.

Все не привычные к морской жизни желудки вскоре были вывернуты наизнанку.

Эта первая часть великого похода к земле обетованной, обещанной Королем Каторги, была далеко не идиллической. Соответственно большинство каторжников лежали пластом, — ничего не видели, ничего не слышали, ничего не ощущали, до такой степени их растоптала эта банальная, но очень цепкая напасть — морская болезнь.

Как всегда в таких ситуациях, пассажиров охватили тоска, волнение, плохие предчувствия. Через два часа пришлось остановиться по причине того, что могли погаснуть топки.

Судно подошло совсем близко к берегу, и две шлюпки доставили на сушу два десятка человек, начавших рубить и пилить прибрежные красные деревья.

Заготовка топлива длилась два часа. Бамбош не переставал злиться, словно боясь, как бы одно из его предчувствий, от которых невозможно было отделаться, не реализовалось бы в смертельную опасность.

У остальных, наоборот, с тех пор как встали на якорь, доверие к нему резко возросло. Относительная неподвижность корабля, как по волшебству, излечила всех от морской болезни. Пассажиры отпускали кошмарные шуточки и, забористо сквернословя, поздравляли друг друга с побегом из тюрьмы.

Внезапно в них проснулся волчий аппетит, и они потребовали жрать.

— Получите! — грубо бросил Бамбош.

— Полный ход! — в рупор крикнул машинисту капитан, бросив беглый взгляд на небо.

Он тоже недоумевал — почему так нервничает Король Каторги, чей мрачный вид резко контрастировал со всеобщим радостным возбуждением. Капитан решил развеять хандру Короля шуткой, но Бамбош, с нарастающим беспокойством глядя на небо, оборвал его на полуслове.

— Что означает эта низкая черная туча? — спросил он, указывая на дымные клубы, проступающие на светлосером небе на юго-востоке.

— Валежник жгут, должно быть. — Капитан ни на секунду не утратил своего благодушия.

— Но ветер дует с моря, а дым стелется в обратную сторону.

— Гм… гм… Да, действительно… Черт подери, надо бы глянуть…

«Тропическая Пташка», переделанная из шхуны, сохранила две свои мачты, хотя и лишенные парусов. Ванты были еще в достаточно хорошем состоянии, чтобы подняться по ним.

Несмотря на то что Бамбош никогда не поднимался по выбленкам, терзавшая его тревога заменила предварительные тренировки.

Он бросился к вантам и, будучи ловким гимнастом, взобрался наверх и стал пристально вглядываться в ту сторону, где клубился подозрительный дым.

С трудом подавив крик ярости, с безумными глазами и с пеной на губах, совершив акробатический спуск, Бамбош ринулся к капитану, чтоб рассказать об увиденном.

Тот побледнел и едва не выпустил из рук штурвал.

Никто ничего не заметил и не заподозрил. Когда «Тропическая Пташка» вновь тронулась в путь, на борту опять разыгралась морская болезнь.

Бамбош вполголоса обменялся несколькими словами с рулевым, тот кивнул головой в знак согласия и крикнул в переговорную трубу:

— Прибавь пару!

Скорость немного увеличилась.

Бамбоша это не удовлетворило, и он, в свою очередь, закричал:

— Да прибавь же пару, тысяча чертей!

Машина глухо загудела, ее металлические части загрохотали.

Бамбош вновь взобрался по вантам и тотчас же спустился. В лице его не осталось ни кровинки, он так крепко сжимал зубы, что, казалось, сейчас их сломает.

Главарь беглецов спустился к топке и без околичностей заявил механику:

— Старина, надо прибавить, или мы пропали.

— Ты что, хочешь, чтобы мы взлетели?

— Это единственный шанс уйти.

— Да ты только погляди на манометр!

— Плевать я хотел на твой манометр! Бамбош накрыл прибор шапкой и бросил:

— А теперь поддай!

— Но…

— Я — Король Каторги, и я приказываю!

И, выхватив из кармана пистолет, снятый с одного из убитых часовых, бандит нацелил его в грудь механику.

— Повинуйся или ты умрешь!

Бамбош вернулся на мостик и кинулся к штурвальному.

Тот, белый как мел, но собранный и решительный, маневрировал, стараясь держаться ближе к берегу.

Скорость все возрастала, однако из машинного отделения исходили все более ужасающие звуки.

Лязг и грохот железа, свист пара, суетящийся Король Каторги, вся эта таинственность, в один миг вдруг воцарившаяся на борту, не могла пройти незамеченной и не взволновать беглецов.

Некоторые из них приметили и странную ленту черного дыма, постепенно расширяющуюся в направлении открытого моря.

В том положении, в котором находились каторжники, все вызывало опасение и тревогу. Нет, этот дым не мог идти с берега, вне всякого сомнения, источником его мог быть только пароход.

Это открытие сразило их.

Большие суда — редкость в этих водах, где не проходят пути морских транспортных компаний, и лишь изредка можно встретить местные суденышки — два пароходика, доставляющих продовольствие, да катера береговой охраны. Поэтому сначала они подумали, что это брат-близнец «Тропической Пташки» — «Змей» возвращается из Пара с грузом быков.

Так они себе внушали, желая в это поверить и самих себя убедить.

У штурмана была маленькая подзорная труба, он передал ее Бамбошу. Тот поднялся на пять-шесть выбленок и посмотрел. Потом хладнокровно спустился, сунул трубу за пояс и, подойдя к переговорной трубе, ведущей в машинное отделение, приказал, стараясь придать своему голосу твердость:

— Прибавить пару!

Бледные, обеспокоенные безбородые лица, бритые черепа теснились вокруг него. Волнение возрастало, тревога усиливалась.

Крики слетали с их серых, обескровленных губ:

— Что случилось? Что происходит?! Ты — главный, ты и говори!

— Ладно, — решительно заявил Король, — уж лучше знать правду… Этот корабль, идущий к нам по диагонали, — наш враг.

Послышались яростные крики, стиснутые кулаки грозили еще невидимому противнику.

Бамбош пожал плечами и продолжал:

— Хватит хныкать и вскрикивать, словно старые бабы! На корабле, на носу и на мачте — французский флаг. Это военный корабль. Очевидно, за нами гонится или «Сапфир», или «Изумруд».

Это сообщение, сделанное резким высоким голосом, от звуков которого у каторжников мороз шел по коже, вызвало бурю жалоб и проклятий.

Смельчаки перед слабыми и беззащитными, эти мерзавцы оказывались трусами перед лицом опасного и — они это знали — беспощадного врага. Встреча с крейсером означала для них или гибель в омывающих эти берега желтоватых водах, или водворение на каторгу, где зачинщиков побега ожидала бы гильотина на островах Спасения, а остальных — двойные кандалы и пожизненное заключение.

— Эй вы, чего расклеились? — Теперь Бамбош насмехался. — Разве вас не предупреждали, что в пути возможны опасности? Что ж вы думали — дело сделается само собой? Надеялись, что начальство придет к вам, сняв шляпу, и скажет: «Что угодно, господа?»

Но бандитов охватил неизъяснимый ужас, они буквально потеряли голову, жались к Бамбошу, просили, умоляли их спасти.

А он думал с отвращением: «Как омерзительно трусливы эти подонки! Иногда мне хотелось бы быть порядочным человеком».

Затем, не давая себе труда скрыть презрение, он крикнул:

— Эй вы, мокрые курицы, не все еще потеряно! Ваш король, никогда вас не обманьшавшии, сумеет вытащить вас и из этой переделки. Во что бы то ни стало надо раскочегарить эту проклятую посудину и не дать отрезать нас от берега… Машина пока держится хорошо.

Старый пароходик рванулся вперед, машина кашляла и кряхтела, но исправно несла свою службу.

Скорость снова увеличилась, и беглецы, переходя от отчаяния к надежде, испустили триумфальный клич.

Но это была мимолетная вспышка торжества.

Десять минут спустя прозвучал вопль отчаяния, заставивший всех содрогнуться:

— Больше нет древесины!

— Тысяча чертей!.. Нету дров!.. Мы пропали!..

— Тихо! — прикрикнул Бамбош. — Хватайте топоры и рубите все деревянное, что есть на борту.

— Да, да, верно! Ты прав, Бамбош! Ах ты хитрец! Да здравствует Бамбош! Да здравствует Король Каторги!

— Хватит!.. Хватит!.. — остановил их Бамбош, которому претили и их бездумный энтузиазм, и внезапные вспышки отчаяния. — Будете глотку драть, когда окажетесь в безопасности. А пока марш! За работу!

Все имеющиеся на борту топоры и пилы набросились на дерево — началась варварская работа разрушения. Балки, брусья, переборки — все трещало, падало, превращалось в щепки, градом сыпавшиеся на люк, ведущий в машинное отделение, угрожая убить или ранить механика и его помощников.

Возбужденные жаждой разрушения и страхом, бандиты вопили как сумасшедшие:

— Поддай пару! Поддай! Поддай!

Но эта древесина не выделяла столько тепла, как красное дерево, и не могла обеспечить того же количества пара. Давление, вместо того чтоб возрастать, заметно падало. Уже виден был корпус приближавшегося к ним крейсера.

И тут Бамбоша осенила идея. В его высоком голосе зазвучали металлические нотки:

— Тащите сюда бочонки тростниковой водки и жира!

Продукты питания были размещены на носу, под небольшим навесом, где в ненастье прятались негры, сопровождающие партии скота.

Бочонки подкатили к машинному люку. Бамбош схватил топор и вышиб днище одного бочонка. Куски солонины разлетелись по палубе.

Каторжники решили, что Король Каторги решил их накормить — желудки, опустошенные морской болезнью, властно требовали пищи. Однако иллюзии были непродолжительными. Бамбош, всегда подающий пример и без колебаний идущий вперед не щадя себя, схватил кусок сала весом фунтов двадцать и закричал:

— Бросай его вниз!

Сало полетело в машинный отсек и шлепнулось к ногам механика.

— Великолепная мысль!

Сразу же, без предварительных объяснений, поняв идею главаря, механик наколол сало на металлический стержень и отправил его в топку. Жир затрещал, стал плавиться и вспыхнул, громко шипя.

— Будет у нас паровая тяга! Вперед! — заорал Бамбош.

— Будет-то будет, если не взлетим на воздух, — проворчал механик.

— Заткнись! Я удваиваю тебе плату!

— Ладно, Бамбош… Ты — человек честный, на тебя работать одно удовольствие.

— Мы побеждаем!.. Наша берет! — вопили бандиты, наблюдавшие за продвижением крейсера.

Тот же, желая под прямым углом перерезать путь этому подозрительному судну, не приветствующему военный корабль, и впрямь рисковал тем, что оно от него уйдет.

Но теперь крейсер открыто устремился в погоню, извергая из трубы клубы черного дыма.

Безусловно, крейсер шел из Ояпоки, и погоня заставила его повернуть через фордевинд. Однако находился он сейчас от «Тропической Пташки» километрах в трех — на море чрезвычайно трудно определять расстояния. И эта относительная дистанция успокаивала беглецов, как, впрочем, и необычайная скорость, развиваемая их старой посудиной.

Но радовались они недолго. Несмотря на все усилия механика и кочегаров, несмотря на солонину и древесину, несмотря ни на что, «Тропическая Пташка» в третий раз замедлила ход.

— Еще одно усилие, последнее! — закричал Бамбош. Солонины больше не было. Он приказал:

— Тащите сюда тростниковую водку!

Из бочонка выбили затычку и налили водку в деревянное корыто, из которого поили скот и где плавал всякий мусор.

— Кочегары! — позвал Бамбош.

Из машинного отделения вылезли, голые, с обожженными лицами, два кочегара и как привидения явились на мостике.

— Пейте! — велел Король Каторги.

Они припали к корыту, как быки, и сделали по громадному глотку.

— Отлично, вот вы и подзарядились, — продолжал Бамбош, — а теперь спустите это вниз и выплесните остальное в топку.

— Бог мой, — прорычал один, — как будто молнию проглотил!..

— Не бойся и давай действуй. У Бамбоша котелок варит! Каторжники спустились к топке, где механик тоже жадно припал к корыту и лакал, пока у него не перехватило дыхание.

— Взорвемся, так хоть не натощак! — сказал он, оторвавшись от пойла.

Механик зачерпнул полное ведро и со всего маху выплеснул содержимое в топку, где, потрескивая, пылали дрова и куски солонины. Яркое голубоватое пламя взметнулось на метр, языки его чуть не лизнули босые ноги кочегаров. Изнутри металлического организма раздался ужасный гул.

Механик снова выпил тростниковой водки, дал напиться своим людям, вновь наполнил полотняное ведро и выплеснул во вторую топку, приговаривая:

— Что полезно человеку, то и машине не повредит! Примем еще по одной.

— Верно говоришь, — одобрил кочегар. — Если уж взлетать, то хоть под газом.

А наверху, на палубе, раздавались крики — там разыгралась настоящая битва. Перевозбудясь от вида текущего рекой алкоголя, не в силах постичь, что обожаемая ими жидкость вся должна уйти в машину, каторжники потребовали выпить. Ах, совсем понемножку, всего-то по глоточку. Бамбош решительно ответил:

— Нет!

Его просили, его умоляли, ему угрожали.

— Жалкое дурачье! — взревел, рассвирепев, Король Каторги. — Этот спирт — кровь для машины, ее скорость, энергия, жизнь…

Среди каторжников был один, горланивший громче всех, его голос перекрывал голос Бамбоша. Молниеносным движением Король Каторги схватил топор. Лезвие топора обрушилось на голову негодяя, раскроив ее. Несчастный рухнул как подкошенный на покрытую нечистотами палубу.

— Кто следующий? — спросил Бамбош.

В его голосе и движениях чувствовался вызов.

Однако этот страшный пример разом погасил все желания. Никого больше не мучила жажда.

А бедный старенький пароход, напившись за всех, заметно поддал ходу. Он мчался сейчас, как обезумевшая лошадь, которая не остановится, пока не упадет замертво. Из его слишком узкой трубы столбом бил черный дым и сыпались искры. Его каркас чуть ли не на части распадался, в какие-то мгновения казалось — развалится, треснет, скончается старый пароход, камнем пойдет ко дну… Камера машины напоминала домну. Раскаленный добела толь вылетал из трубы вместе с шипящими струями пара.

Механик и кочегары, пьяные и свирепые, ходили, как саламандры, по самому огню и, казалось, сошли с ума.

А на палубе каторжники, оскользаясь, как будто стоя на тонкой корочке извергающейся вулканической лавы, вопили:

— Мы побеждаем!.. Мы побеждаем!..

Они размахивали руками и покрывали площадной бранью летящий, как белая чайка, крейсер.

— Он нас не возьмет, сами видите! — во всю глотку орал Бамбош.

Вопреки всем прогнозам «Тропическая Пташка» на воздух не взлетела.

Возбуждение, охватившее беглецов, граничило с безумием. Но очень скоро они получили успокоительное средство.

По одному борту военного корабля показался плюма-жик белого дыма. Следом за ним послышался нарастающий гул, и над головами пригнувшихся в ужасе людей пролетел снаряд. Раздался громкий взрыв, раскатившийся по берегу среди громадных деревьев.

Бандиты позабыли о том, что на «Сапфире» имеются пушки.

На пронзительный свист снаряда каторжники ответили воплями ужаса и стонами, похожими на те, что издают испуганные дети. Большинство этих негодяев были бесконечно трусливы…

Бамбош выругался и погрозил крейсеру кулаком. Затем, как человек, не имеющий ни малейшего понятия о прицельной точности артиллерии, стал сам себя уговаривать, что канониры «Сапфира» промажут — ведь крейсер был так далеко и казался таким маленьким.

Вскоре за первым залпом последовал второй.

Заключенные со все нарастающим ужасом заметили на корпусе белое облачко и, съежившись, как будто им на голову должна была рухнуть крыша, ожидали взрыва.

И, черт возьми, он не заставил себя долго ждать. Снаряд попал чуть ниже основания трубы, прошив, как кусок картона, железную обшивку, и прямиком угодил в машину, подняв целый фонтан осколков и кусков искореженного железа. Механик и оба кочегара были убиты и изуродованы. Они и стали первыми жертвами. Бедный старый корабль содрогнулся от киля до верхушек мачт, но, потеряв ход, раненный насмерть, все еще продолжал двигаться по инерции.

Однако долго продолжаться это не могло.

Подобно тому как несчастные лошади пикадоров, которым бык пропорол брюхо, продолжают скакать, топча свои внутренности, пока смерть, более милосердная, чем люди, не сжалится над ними, «Тропическая Пташка» пребывала в агонии, непродолжительной, но ужасной.

Крейсер счел ниже своего достоинства еще раз прибегнуть к артиллерии и на всех парах, быстрый, как чайка, понесся к тонущему судну. На палубе «Тропической Пташки» царили ужас, хаос, безнадежность.

Пока снаряд не попал в цель, каторжники считали, что побег удался. Теперь они, обезумев, метались по палубе, которую захлестывали волны.

Снаряд проделал в суденышке пробоину размером два метра в поперечнике, и оно оседало на глазах.

Через несколько минут «Пташка» пойдет ко дну.

Бамбош сознавал, сколь огромна опасность. Но вместо того, чтобы попытаться спасти своих сообщников, проявить самоотверженность, выказать принятую среди бандитов солидарность, этот негодяй думал лишь об одном: как бы спасти собственную шкуру.

Он перебегал от одной группы к другой, шутил с теми, кого считал наиболее преданными себе, выбирал самых сильных, вооружал их топорами и собирал на корме.

Указав на одну из шлюпок, самую большую, он цинично заявил:

— Надо уйти на шлюпке и во что бы то ни стало достичь берега.

Они сразу же поняли его план и в слепом порыве, продиктованном страхом, спустили шлюпку на воду.

Началась кровавая бойня — бандиты с топорами внезапно набросились на своих собратьев, круша им черепа, ломая грудные клетки, отрубая руки и ноги.

Бамбош, штурман, Геркулес, покрытый татуировками, его молодой женоподобный дружок и еще десяток бандитов заняли шлюпку. Остальных, кто пытался туда влезть, встретили ударами багров, топоров, весел.

— Спасайся кто может! — заорал Бамбош, видя, что корабль все глубже погружается в пучину.

Вторая шлюпка тоже была полна народу.Чтоб попасть в нее, бандиты хватали друг друга за горло. Ручьями текла кровь. Разыгралась жуткая сцена.

В море падали искалеченные тела. Рушились целые гроздья вцепившихся друг в друга мертвой хваткой людей. Со всех прибрежных вод неслись на свой отвратительный пир акулы.

И вдруг прозвучал мощный взрыв, посыпались обломки. Палуба «Тропической Пташки» под давлением скопившегося воздуха взлетела, словно ее взорвали. Остававшихся на борту людей взметнуло, как ракеты фейерверка, а старый корабль камнем пошел на дно.

На том месте, где он исчез под водой, образовалась воронка, в своем вращении втягивавшая в себя обломки, трупы мертвых, отчаянно барахтающихся живых и даже тяжело нагруженные шлюпки.

Все это крутилось, вибрировало, вертелось, колебалось, чтобы сгинуть в смертельном водовороте…

 

ГЛАВА 14

Несмотря на неудачные визиты к властям, несмотря на то, что кое-где его вежливо, но решительно отказывались принять, Бобино не прекращал самоотверженную кампанию в защиту Леона Ришара. Бывший наборщик, став графом Мондье и миллионером, остался все тем же славным малым, любящим и преданным. Он пообещал себе, что восстановит справедливость по отношению к невинно осужденному на каторжные работы человеку, и тем более усердствовал в своей благородной миссии, чем больше препятствий возникало на пути.

Кстати говоря, время для ходатайств было выбрано крайне неудачно.

Массовый побег, убийство конвойных и их изувеченные трупы, кража корабля — все это потрясло местное население, наглядно показав, какой энергией обладают и на какую дерзость и зверскую жестокость способны гнусные подопечные исправительной тюрьмы. Все буквально содрогались при мысли о том, какой опасности могла подвергнуться колония, если бы посланный Божественным Провидением стационер, шедший после разгрузки на складах Монтань-д'Аржан, не преградил дорогу банде негодяев.

Многочисленный отряд бандитов под предводительством отпетого головореза, способный на все, завладев кораблем, мог бороздить океан, занимаясь пиратством и захватывая шхуны со всего побережья. А при первом же сигнале тревоги он мог скрываться в извилистых ручьях среди непроходимых болот, где выловить бандитов было бы невозможно.

Да, без случайного, но, к счастью, решительного вмешательства «Сапфира» эта шайка беглых каторжников представляла бы собой большую и реальную опасность.

Бамбош, с дьявольской хитростью разработавший весь план, упустил из виду лишь одно, а именно то, что два стационера по очереди курсируют между Кайенной и Марони или Ояпокой, патрулируя французские экваториальные владения.

Однако он знал, что к береговой охране Гвианы приписаны два судна: одно авизо первого класса и одно — второго, которыми командуют два лейтенанта.

Да, ему это было известно. Он знал даже место, где два этих изящных судна стоят на якоре. Но он не заметил отсутствия большего из них — «Сапфира». И эта оплошность погубила и его, и всех его сообщников, и старый добрый корабль, заслуживавший лучшей участи.

Несмотря на огромную скорость, сторожевой корабль не смог извлечь из бездны никого из этих несчастных. После того как «Тропическая Пташка» затонула, шлюпки опрокинулись в водовороте, большинство бандитов утонули, оставшихся в живых съели акулы — словом, все исчезло. Когда «Сапфир» прибыл на место происшествия, вернее, на место казни, он ничего не нашел и отправился восвояси. На берегу, поросшем огромными деревьями, не заметно было никакого движения, ничто не шевельнулось в высоких травах, окаймлявших равнину.

Не было ни трупов, ни обломков кораблекрушения — ничего.

Несмотря на то, что трагический финал этой единственной в своем роде массовой попытки побега, зарегистрированной в анналах гвианской каторги, был скорее утешительным, администрация удвоила строгости.

Заключенные, имевшие какие-либо мелкие льготы, этих льгот лишились. Те, кто надеялись их получить, не получили. И наконец, те из них, кто были на подозрении, стали объектом самого строгого надзора. Увы, Леон Ришар принадлежал именно к третьей группе.

Он испытывал на себе разного рода мелкие придирки, ухудшавшие его ужасное положение, удваивавшие непреодолимую жажду свободы, сжигавшую его и днем и ночью. Его преследовали с помощью незначительных пунктов правил внутреннего распорядка, к нему придирались, доводили до белого каления еще и потому, что кто-то поинтересовался его судьбой и захотел облегчить его участь. Как гуманно!

Протекция, оказавшаяся недостаточной, только причинила вред тому, за кого ходатайствовали!

Дела бедняги Леона шли все хуже и хуже, до такой степени, что Бобино, полностью разуверясь в возможности применения легальных способов, их уже даже и не обсуждал, придя к единственному выводу: нужен побег!

— Да, друг мой, побег… Ничего другого не остается, — говорил он Боско.

— Целиком и полностью с вами согласен, — отвечал ссыльный. — Если можешь, сначала уноси ноги, а уж потом спрашивай разрешения.

Прячась в большом доме, нанятом Бобино, Боско жил совершенно уединенно, вдали от посторонних глаз. Он отпустил бороду, не стригся и, учитывая его необыкновенно живую мимику, мог в случае надобности стать совершенно неузнаваемым. К тому же из дома он выбирался крайне редко, далеко не отходил и не только не ездил в Кайенну, но избегал даже выходить на дорогу, туда ведущую.

Между тем Боско вынашивал планы, как бы наверняка организовать побег Ришара. Друга своего он повидать не мог, но Бобино, в одно из своих редких посещений, сообщил Леону о его присутствии.

После всех превратностей судьбы, после стольких лишений Боско зажил наконец по-человечески. Он ел не просто досыта, но вкусную и изысканную пищу, большую часть дня проводил в гамаке, покуривая и мечтая, был защищен от палящего солнца, от которого у него в течение столь длительного времени буквально плавились мозги.

Рядом с ним была милая, обожавшая его подруга. Он полюбил новых друзей, которых, как когда-то Людовик Монтиньи, считал своей новой семьей. Словом, горемыка ссыльный был на седьмом небе и не верил своему счастью. Но случалось ему, покуривая сигарету, задуматься над несчастьями, всю жизнь его преследовавшими.

«С чего это ты взял, друг Боско, — спрашивал он сам себя, — что если все идет слишком хорошо, то потом ты обязательно попадешь в какую-нибудь переделку? Почему тебе такое лезет в голову? Кто знает… В любом случае следует не дремать и быть готовым ко всему…»

И он тотчас же удваивал бдительность и принимал все возможные предосторожности, чтоб не раскрыть свое опасное инкогнито.

Фиделия же, напротив, часто ходила в город со славной и преданной хозяевам поварихой-негритянкой, приходившейся ей к тому же очень дальней родней. В этих краях почти все приходятся друг другу дядьями, тетками, двоюродными сестрами и братьями.

Она приносила новости, собирала сплетни, всяческие россказни — порой такую ерунду, что впору за голову схватиться, но порой кое-какие из них могли представлять некоторый интерес.

В свою очередь, Бобино, понимая, что он не может просто так, неизвестно сколько времени жить в Кайенне затворником, — это может показаться подозрительным — очень остроумно придумал, чем мотивировать свое пребывание. Невероятно, чтобы человек богатый и привыкший к комфорту, поселился ради собственного удовольствия в этом городишке, где развлечения редки, человеческие взаимоотношения банальны, а интеллектуальный уровень более чем средний.

Здесь нет охоты, нет спортивных развлечений, живут тут плохо, скучают, жарятся на солнце и испытывают настоятельную потребность очутиться как можно дальше от здешних мест.

Кроме правительственных чиновников, образующих, как китайские мандарины, замкнутую касту, тут живут одни коммерсанты. Кстати сказать, народ очень активный, работоспособный, прекрасно знающий свое дело. После исчезновения плантаторов, они стали местной знатью.

В большинстве своем люди богатые, живущие на широкую ногу, коммерсанты держат магазины колониальных товаров, похожие на базары, где торгуют всем понемногу. Там можно найти вино, бечеву, обувь, консервы, посуду, маниоку, одежду, скобяной товар, метлы, топленое свиное сало, весла, свечи, бумагу, деготь, шляпы, трикотажные изделия, ликеры, сушеную треску, аккордеоны, москитные сетки, кухонную утварь, гамаки, настенные часы, конфитюры и ночные горшки, высокие, как сиденья, на которых значится имя их изобретателя господина Карнавана, и т. д.

Любой колонист, зайдя в такой магазин засунув руки в карманы, через два часа, ежели у него есть деньги, может выйти, закупив, притом не очень дорого, все, необходимое для дома, целиком и полностью. Здесь же отовариваются золотоискатели, приезжая с приисков. Они считаются завидными клиентами с тех пор, как колонию охватила золотая лихорадка.

Лихорадка эта, кстати сказать, захватила всех поголовно, так как негоцианты, чиновники, государственные служащие организуют экспедиции, кредитуют золотоискателей и тратят большую часть своего состояния на эту лотерею, превращающую бедняков в миллионеров и наоборот.

Ввиду того что золото являлось предметом всех разговоров, движущей силой всех важных начинаний, надеждой всех сердец, Бобино, благодаря своим масонским знакомствам завязавший отношения со всеми и везде, притворился, что он тоже охвачен этой жгучей и неумолимой страстью. Всем было известно, что граф богат. Он заявил, что хочет стать еще богаче.

И вот Жорж взялся за изучение разных способов добычи, связался с обществом золотодобытчиков, часто с ними встречался, занялся геологией, короче говоря, старался походить на одного из тех одержимых, которыми так богата наша экваториальная колония. И сразу же его пребывание здесь показалось всем и каждому совершенно естественным. Его встречали на заседаниях синдиката, его знали как дельца-воротилу, и, так как он имел, кроме того, в своем имени дворянскую частицу «де» да еще и графский титул, его избрали членом многочисленных административных советов.

Простофилям очень импонируют дворянские частицы и титулы. Короче говоря, подготовительная работа была произведена и теперь оставалось нанести решающий удар.

А пока, насколько могли, граф и его друзья были счастливы в большом и удобном доме в бухточке Мадлен. К несчастью, этот мир и покой были безжалостно нарушены.

В окрестностях Кайенны, связанных с городом большими дорогами, проложенными прекрасным администратором полковником Любером, во множестве встречаются выселки, которые очарованный путник мог бы назвать земным раем.

Тут, на лоне пышной экваториальной природы, живут чернокожие колонисты, любовно возделывающие свои участки земли. Бананы с громадными атласными листьями, кокосовые пальмы с легкими торчащими плюмажами, апельсиновые и лимонные деревца, покрытые золотистыми плодами, величественные манговые деревья окружают превосходно возделанные маленькие поля, где растут маниока, кукуруза, табак, сахарный тростник, ямс и другие культуры, в изобилии встречающиеся на кайеннском рынке.

Там и сям высятся похожие на корабли с гирляндами вымпелов, опутанные лианами деревья — остатки первобытного леса, — усыпанные цветами с яркими венчиками и тонким запахом.

Сюда прилетают попить нектара колибри, их мелькание напоминает переливы драгоценных камней; здесь свистит иволга; перцеяды с огромными карикатурными клювами испускают крики, похожие на скрип несмазанных колес, на которые отвечают домашние птицы — трубачи, идущие во главе целого выводка уток и кур. Здесь преобладает первобытная жизнь, создающая впечатление мира, покоя и счастья. Все вокруг, кажется, нашептывает тебе:

«Ах, как славно жилось бы тут, в этой убогой, но милой хижине с беседкой из ванили на крыше. Двери ее всегда открыты, любой прохожий может зайти и выйти, но только здесь ты ощущаешь домашний уют…»

Однако вот уже несколько дней этот покой был нарушен серией краж, совершенных с поразительной отвагой и ловкостью.

Впрочем, это были скорее не кражи, а мелкие хищения — пропадали куры, яйца, фрукты, различные мелочи, не представлявшие, впрочем, особой ценности, но, когда такое повторяется каждую ночь, невольно начнешь волноваться.

Кроме того, женщины и в особенности молодые девушки, поздно возвращавшиеся из города домой, с недавнего времени стали подвергаться нападениям.

Рассказывали, что какой-то мужчина, притаившись за кустами, выжидал на дороге то из Монтабо, то из Деград-де-Кан, то из Кабасу жертву и насиловал ее.

Говорили, он обладает колоссальной силой и неслыханной ловкостью, двигается бесшумно, как тигр, глаза у него светятся в темноте и от него исходит сильный запах «кабри».

Действовал он только ночью, поэтому почти невозможно было сказать о нем нечто определенное и в точности описать его. Несколько женщин уже стали жертвами его домогательств. И местных жителей стал охватывать страх, подобный тому, какой два года назад им внушали подвиги Педро-Крумана.

Однако между двумя насильниками существовала разница: Педро-Круман был куда смелее. Этого же малейшее сопротивление, малейший крик повергали в бегство.

Некоторые все же склонны были считать, что это Круман собственной персоной, сбежавший с каторги вместе с остальными во время массового побега и убийства часовых, но теперь находящийся на нелегальном положении и ставший поэтому более смирным, пообтесанный двумя годами заключения.

К несчастью, бандит час от часу становился все наглее и теперь сеял ужас не только в пригороде Кайенны, но и на целом острове.

Однажды вечером индус-иммигрант по имени Апаво, проживавший в красивом домике близ Монжоли, услышал, как в сарае закудахтали куры и захрюкали свиньи. Он вылез из гамака и, взяв саблю, которой колол скотину, собрался защищать свое добро, так как однажды уже был ограблен.

Не успел он, ступив за порог, поднять саблю и принять оборонительную позицию, как на его голову обрушился удар, и с рассеченным черепом бедняга рухнул наземь, не испустив даже крика.

Услышав звук падающего тела, жена, спавшая рядом в гамаке, забеспокоилась и стала его звать. Не получив ответа, она встала, но только коснулась ногой пола, как услышала совсем близко от себя частое и хриплое дыхание. Она хотела кричать, но две руки обхватили ее, чьи-то губы зажали рот, перед нею возникла не то маска, не то звериная морда. Чудовище долго истязало ее, сжимало, мяло, мучило, пока она не пала бездыханной.

На следующее утро прохожие заметили, что сарай открыт настежь, а домашняя птица и скот разбрелись. Они вошли в дом и нашли там мертвого мужчину и женщину при смерти. Спустя пять дней китайца Ли, женатого на негритянке, постигла та же участь и при тех же обстоятельствах.

Его маленький домик находился близ Ремира, на проселочной дороге в Крик-Фуйе. Ему повезло больше, чем индусу, — он не умер, и его полузадушенная жена тоже выжила. Перед тем как упасть, он успел узнать в злодее, испытывающем особое наслаждение от насилия женщины, обагренной кровью ее мужа, Педро-Крумана.

Новость распространилась со скоростью пожара и посеяла панику среди мирных и трудолюбивых поселян, именуемых на острове «производителями жизненно важных культур».

Да, эти добрые и работящие люди дрожали перед чудовищем в человеческом облике, и они имели на это все основания. Ведь красивые домишки, рассыпанные там и сям, в большинстве своем соединялись с большой дорогой просто тропинками, ведущими через лес и находящимися друг от друга на порядочном расстоянии.

Через день после того, как в столь плачевном состоянии были обнаружены китаец и его жена, исчезла красивая квартеронка Валентина Альсиндор.

Это произошло средь бела дня, после воскресной мессы, также в окрестностях Ремира.

Валентина, одетая в праздничное платье, в прекрасном настроении, отправилась навестить свою подругу, за брата которой она собиралась вскоре выйти замуж. Жених ее — красивый мулат из Мана, был прорабом на золотой россыпи Сент-Эли; они ожидали только начала сезона тропических дождей, чтобы соединить юные сердца.

Девушка шла вдоль поля маниоки, когда внезапно чудовище в человеческом обличий набросилось на нее и, зажав рот, потащило в лес, как зверь добычу. Ее обнаружили через тридцать шесть часов в пяти километрах от места похищения, невдалеке от перекрестка дорог на Де-град-де-Кан и Монтабо.

Но, Бог мой, в каком она была виде! Окровавленная, с вырванными волосами и с рваными ранами на груди, на всем теле — на шее, плечах, руках — синие следы укусов, оставленные острыми редкими зубами человека… зубами людоеда! Сломленная, обессиленная, умирающим голосом несчастная поведала свою душераздирающую историю.

Круман, в тюремной робе, превратившейся в лохмотья, схватил ее и потащил в заросли. Он долго бежал, наконец добрался до какого-то шалаша, где у него хранились продукты и вода, лежанку заменяла охапка кукурузной соломы. Он набросился на нее, стал срывать с нее одежду, жалкие креольские побрякушки, а когда не сумел вынуть серьги из ушей, то так дернул, что порвал мочки. Затем, несмотря на ее крики, слезы и мольбы, несмотря на энергичное, хоть и безнадежное сопротивление, этот монстр накинулся на нее, как демон сластолюбия. Завывая, как хищник в пору спаривания, он стал тешить свою зверскую похоть — то сжимая ее, то целуя, то кусая. Обезумев от стыда и страха, раздавленная этими многочасовыми пытками, Валентина потеряла сознание и лежала как мертвая. Очнувшись, она даже не помнила, как сюда попала.

Эти три страшных нападения в столь короткий срок показали, на что способен Круман, и довели панический ужас населения до высшей точки.

Даже властям пришлось зашевелиться! Этим добрым «креольским» властям, чья жизнь — сплошная сиеста.

Администрация стала предпринимать меры, которые обеспечили бы безопасность, мобилизовала жандармов и солдат береговой артиллерии, отрядила в колючие заросли людей в кожаном снаряжении и высоких сапогах, днем и ночью устраивала облавы.

Но какими бы далеко идущими ни были намерения администрации, в такой же мере они были недостаточными. Шестьдесят человек топтались по равнине, лазали по чащобам и болотам, падали, поднимались, потели, но только и нашли, что лихорадку или солнечный удар.

Шестьдесят человек на территорию в сто тридцать тысяч гектаров, равную округу Фонтенбло, нет, это решительно маловато! Да еще по такой пересеченной местности, как окраины Кайенны!

Потому что хоть этот остров и имеет местами изрядную плотность населения, большая часть его территории пребывает в первозданном состоянии, отчасти из-за недостаточного раскорчевывания, отчасти из-за новой поросли, заглушающей вырубки.

Что касается оплетенных лианами зарослей, там жандарм и двадцати шагов не ступит, как будет избит, исхлестан, изорван шипами до такой степени, что ему волей-неволей придется отступить. Для того чтобы проникнуть в эти дебри, надо быть либо слоном, либо муравьем, либо краснокожим.

Индеец с кожей цвета светлой бронзы спокойно проникает в этот хаос ветвей, корней, цветов и колючек, передвигается там, охотится да еще и примечает малейший след, малейшую царапину, оставленную когтем дикого зверя. Если бы власти вызвали из Марони, Апруага или Айаноки полдюжины этих неутомимых следопытов, то Круман был бы пойман за два дня. Но администрации такой путь казался слишком простым!

А злодей между тем разгуливал на свободе и продолжал совершать гнусные подвиги, переходя из одного района в другой, буквально издеваясь над несчастными, ожидавшими его на востоке, в то время как он появлялся на западе или на юге, оповещая о своем присутствии убийством и изнасилованием. В конце концов у всех голова кругом пошла от его хаотических и настолько же непредсказуемых, сколь и внезапных перемещений.

Фиделия, часто ходившая в город за провизией, пересказывала Боско эти мрачные истории, и, хотя дом стоял на открытом месте и к нему нельзя было подойти незамеченным, Боско все равно призывал возлюбленную к строжайшей осмотрительности.

— Подумай только, дорогая, что будет, если эта свирепая тварь набросится на тебя?! Если с тобой случится несчастье, я вовек не утешусь…

Радуясь такой заботливости — этому свидетельству любви, — красавица мулатка обещала, что будет выходить из дому только засветло и не одна, а непременно с кем-то. Фиделия конечно же рассказывала обо всем и мадам Мондье, которая, будучи здравомыслящей парижанкой, не могла не счесть эти рассказы сплошным преувеличением.

— Такие истории случаются только в романах! В книжках, которые берут в дорогу.

Бобино не разделял ее мнения. От людей, вполне достойных доверия, он знал обо всех происходящих ужасах, об этом говорили и на заседании масонской ложи. Тут его парижская насмешливость уступила место искреннему сочувствию к потерпевшим и какой-то неясной тревоге.

Ведь сам-то он тоже был мужем и жил в уединенно стоявшем доме. Насильник мог приметить белую женщину и сделать объектом своих омерзительных вожделений!..

При этой мысли Бобино содрогнулся и дал себе слово не спускать глаз с той, которая была его единственной отрадой и любовью. Он поделился опасениями с Боско, на что тот ответил:

— Вы ломитесь в открытую дверь, патрон. Я начеку с того самого момента, как этот черный верзила начал вытворять свои гнусности. Гамак я повесил под верандой… Пес спит рядом со мной, на привязи. А под рукой у меня отличное ружьишко, заряженное патронами для охоты на оленя.

— Отлично, — одобрил Бобино.

— Я ничего вам не говорил, боясь, как бы вы не сочли меня трусом.

— Лишние предосторожности, тем более в таких обстоятельствах, вполне оправданны… Я их даже усилю тем, что обойду весь дом и службы.

— Я уже осмотрел все слабые места, потому что не боюсь лобовой атаки. Нет, если уж нам следует чего-то опасаться, то это, — как и всем колонистам, живущим особняком, — насилия подобного тому, что происходило на лесных тропах.

— Ты совершенно прав, милый Боско. Наш дом с массивными дверьми и стенами из железного дерева, равно как обнесенный частоколом хлев, может выдержать настоящую осаду. В конце концов, будем держать ухо востро.

С этого времени Бобино за очень редким исключением все вечера проводил дома, хотя в принципе, наверное, не стоило подвергать себя затворничеству из-за какого-то обезумевшего от похоти негра. К тому же никто не замечал вокруг дома ничего подозрительного.

Иногда пес громко и протяжно лаял на луну, но это отнюдь не было похоже на то, как лает чем-то встревоженная сторожевая собака. Правда, однажды ночью Боско заметил, как вдоль штакетника кралась, а потом замерла на месте какая-то тень, но это, должно быть, ему почудилось. И впрямь, назавтра он обнаружил на том месте, где остановилась тень, лишь ствол сухого дерева, на который иногда садились водоплавающие птицы.

Так прошла неделя.

Однажды вечером у Бобино была встреча с одним из подозрительных негоциантов, с помощью денег способствующих побегам с каторги; поэтому Жан задержался в городе.

Припозднившись за беседой с плутом-торговцем, ставившим такие условия, что глаза на лоб лезли, граф возвращался домой в десять часов вечера быстрым шагом парижанина, покуривая дорогую сигару. Ему оставалось пройти метров восемьсот.

Несмотря на то, что Кайенна — одно из самых безопасных мест на свете, Бобино был хорошо вооружен. Никакого предчувствия опасности у него не было.

Уже были видны освещенные окна, за которыми его поджидала любимая Берта с ласковой улыбкой на зовущих к поцелую губах.

Вдруг он пошатнулся и тяжело рухнул на землю. Не успев даже крикнуть, Бобино почувствовал, как на него обрушился сильнейший удар. Думая, что сражен насмерть, он прошептал:

— Берта!.. Кто защитит ее?

 

ГЛАВА 15

Когда бушует буря, когда корабль оказывается под неприятельским огнем, налетает на риф или, получив течь, идет на дно, капитан до последней минуты остается на борту. Будь ты адмирал или капитан крохотного рыбацкого суденышка, сначала изволь печься о благе пассажиров, потом — о своих подчиненных, а уж после этого думай о собственной шкуре.

Это непреложное правило, непременное условие, это закон чести, который не может быть нарушен ни при каких обстоятельствах.

Какое же отребье представляют собой каторжники, которых общество выбросило из своих рядов! До чего же они, сами себя поставившие вне закона, лишенные каких бы то ни было понятий о чести, заслуживают в большинстве своем презрения!

Вот, подбитый крейсером, затонул корабль, собиравшийся отвезти их в царство свободы. Возникла страшная опасность, предотвратить которую почти невозможно.

Необходимо предпринять какие-нибудь меры спасения. И это долг командира, втравившего их в эту авантюру… Но разве уместно такое слово, как «долг», когда речь идет о подобных людишках?

Нет, для них это слово — пустой звук!

Вот вам и доказательство — главарь первый закричал: «Спасайся кто может!»

И он первый же сам и начал это делать, не заботясь о своих собратьях, а теперь к тому же и друзьях по несчастью. Даже члены волчьей стаи проявляют большую солидарность!

Бамбош плавал как рыба. Его не втянуло в водоворот, образовавшийся после того, как старенький корабль пошел на дно, и Король Каторги первым схватился за оголенные корни огромных деревьев, окаймляющих побережье.

Он был спасен.

Почти сразу же за ним, запыхавшись, достиг берега тот великан, о котором мы уже упоминали. Он греб одной могучей рукой, а другой поддерживал над водой женоподобного юношу, с которым никогда не разлучался. Можно было подумать, что перед нами — проявление самоотверженности, возникающей порой даже у самых испорченных людей. Но нет! Мотивом спасения была грязная страстишка, распространенная на каторге, и которая там, не то по бесстыдству, не то по неразумию, не только не скрывается, а выставляется напоказ.

— Мы тут, Бамбош! — прохрипел детина, отдуваясь. — Поддержи мальчонку, я больше не в силах.

— Идти надо. Ноги — в руки, и — вперед.

— Уф… уф… погоди…

Бамбош подхватил юношу. Гигант, упав на землю, стал отряхиваться, отфыркиваться, затем отстегнул висевшую на поясе флягу:

— А теперь давай мне мальчика. Мы с ним спаслись, а на остальных мне начхать.

Но Бамбош, нахмурившись и сжав кулаки, смотрел на море.

— Крушение, полное крушение, — бормотал он сквозь зубы. — Злой рок преследует меня, ничего мне больше не удается!.. Так замечательно продуманный план! Свой корабль!.. Шестьдесят дружков, не боящихся ни Бога, ни черта… Я стал бы королем Спорной территории… А теперь сколько из них спасется? Десяток, не больше… И у нас — ни крошки хлеба, ни крыши над головой, ни оружия…

Один за другим уцелевшие после кораблекрушения каторжники, руками, ногами, зубами цепляясь за корни, выбирались на берег и, полумертвые от усталости, валились на землю.

Геркулес, не обращая внимания на нещадно обжигавшее его солнце, окружил своего дружка самыми трогательными, хоть и неуклюжими заботами: растирал ему тело обеими руками, и, желая вылить воду, которой тот наглотался, пригибал его голову вниз, что паренек рисковал быть удушенным.

Но люди эти, прошедшие огонь, воду и медные трубы, были живучи как кошки. Утопленник открыл глаза, высморкался и выругался:

— Забери меня черт, я, оказывается, жив! Неужели ты, Мартен, вытащил меня из этого переплета? Ты отличный малый, Мартен!..

Великан одарил юношу улыбкой, отчего вся его бритая физиономия сложилась в гримасу, не то циничную, не то растроганную.

— Я для тебя что угодно сделаю, Филипп, малыш. Между друзьями так оно и водится…

И с величайшими предосторожностями, которые были бы трогательны, если бы не имели под собой столь мерзкой подоплеки, гигант перенес юношу в тень, подложил ему под голову охапку сорванной травы и безотлагательно занялся поисками чего-нибудь съестного, не обращая ни малейшего внимания на своих товарищей, в изнеможении лежащих на берегу. Он был действительно очень странным типом, этот мастодонт с громадными мускулами, не ослабленными даже каторгой.

Начнем с татуировки. С головы до пят он был покрыт разноцветными рисунками, вызвавшими бы зависть вождя племени индейцев. Это украшение, высоко ценимое на каторге, составляло гордость Мартена, и он охотно показывал всем желающим свой обнаженный торс.

По правой ноге гиганта ползла змея, она обвивалась вокруг талии и жалила его сердце. Над головой пресмыкающегося красовался орден Почетного легиона на красной ленте с офицерской розеткой. На левой руке была выполненная красными буквами многозначительная надпись: «Филиппу на всю жизнь». На правой стороне груди человек в костюме паяца держал в одной вытянутой руке двадцатикилограммовую гирю, в другой — пушку. На животе был сапог. На правой руке — ноты со словами «Любовь — красоткам, изменницам — смерть». Наконец, всю спину занимала картина фривольного содержания, выполненная до такой степени реалистически, что самое смелое перо не в силах было бы описать ее. На пояснице, таращась неподвижным ящеричьим глазом, разлегся крокодил, а рядом анютины глазки размером с блюдце приглашали предаться воспоминаниям.

Когда он, гордясь, демонстрировал товарищам свою раскраску, те из них, чьи тела, так же обращенные в картинные галереи, не содержали произведений такой высокой сложности, завидовали ему. Пока Мартен разыскивал пищу для Филиппа, появились и другие каторжники, помилованные океаном. Бамбош помог им взобраться на берег. Все они хотели есть, потому что перед нападением не успели даже бисквитов погрызть. Однако трое предусмотрительно запаслись саблями — вещью, необходимой для всех, кто собирается бродить по лесам.

Вдруг великан Мартен испустил радостный крик:

— Эй, ребята, да вот же жратва!

Самые бодрые прибежали на его зов. Начался стремительный отлив, обнажив до сих пор скрытые под водой корни больших деревьев. На этих жестких, изогнутых, как паучьи лапы, корнях, гнездились целые колонии устриц. Их были тысячи, прилипших к древесной коре, склеенных раковина к раковине, образовавших длинные наросты толщиной в ногу.

Один из владельцев сабли закричал:

— Идите сюда! Мартен говорит правду, здесь устриц пруд пруди!

И тут же начал отсекать саблей куски корней, а великан — таскать их на берег целыми охапками и складывать под деревом.

Те, у кого был складной нож, открывали створки раковин и, за неимением лучшего, поедали моллюсков, чтоб утолить голод.

Они были наконец свободны, но никто из них не приветствовал ликующими криками эту столь дорого купленную свободу. Будущее таило в себе угрозу — в перспективе их ждал голод, ужасный, убивающий даже верней, чем солнце, голод, заставляющий возвращаться скелетоподобных беглых каторжников, не имевших продовольствия, в места заключения.

Однако им больше нечего было опасаться крейсера — потопив «Тропическую Пташку», он снова пошел своим курсом. Капитан счел за лучшее не преследовать выживших беглецов, не желая посылать в эти гиблые места лодку и рисковать ради поимки висельников жизнью хотя бы одного из своих моряков. Он знал Гвиану и превосходно понимал, что спастись эти бандиты могут разве что чудом — непроходимые джунгли послужат для них неодолимым препятствием. Бандиты тоже отдавали себе в этом отчет, и самые закаленные содрогались, вспоминая рассказы тюремных старожилов о судьбе тех, кого неуемная тяга к свободе толкнула к побегу.

Теперь, очутившись на воле, что же им делать?

Тропический лес — вон он, в двухстах метрах от полосы наносов, где виднеется частокол огромных деревьев. Найдут ли они там фрукты, ягоды, дичь? Сумеют ли ловить рыбу в бухточках?

Не успели они сделать первые шаги на свободе, как уже оказались отрезанными от всего мира, словно потерпевшие кораблекрушение на плоту посреди океана.

Фрукты!.. Фруктов не было и в помине… Кстати, в лесах тропические фрукты практически не растут. За редким исключением, роскошные заросли, приносящие замечательную древесину для строительства домов и кораблей, практически не дают съедобных плодов.

Еще одно: можно ли считать продуктом питания ягоды, почти не растущие в этих широтах и которые, будучи собраны после долгих и опасных поисков, едва ли утолят ваш голод? По-настоящему пригодны в пищу и питательны манго, банан, гуайява, авокадо и особенно хлебное дерево, однако, чтобы получать съедобные плоды, их надо культивировать. Они должны быть посажены человеком и если и встречаются в диком состоянии, так это на оставленных человеком землях, где вскоре чахнут, задушенные растениями-паразитами.

Таким образом, даже бродячие индейцы, несмотря на свою вошедшую в пословицу лень, расчищают в лесах делянки, где сажают ямс, батат, кукурузу, сахарный тростник, а главное, маниоку — продукты, составляющие основу их питания. Если они и охотятся, чтобы разнообразить свой стол, то никогда не делают этого в гуще тропических джунглей, а лишь по берегам больших и маленьких рек, где в изобилии водится рыба.

И, надо заметить, там, где индеец со своими терпением и ловкостью первобытного человека умудряется поймать добычу, цивилизованный человек терпит неминуемое поражение. Встретить черепаху — это редкая удача. Что касается птиц, их совершенно невозможно отловить человеку безоружному, как недосягаемы для него и косули, овцы, американские дикие свиньи пекари, агути или даже простые броненосцы, которые, кстати говоря, расселяются не в гуще джунглей, а на опушках, лугах, по берегам ручьев и водоемов, то есть там, где нет деревьев-гигантов .

С тревогой смотрел озабоченный Бамбош на своих — товарищей, инстинктивно жавшихся к нему, предпочитая предводителя, пусть даже не очень опытного, принципу «каждый за себя».

Мартен оставил у себя саблю, взятую для разделки устриц, а когда владелец попросил вернуть ему оружие, грубо заявил:

— Она у меня, и у меня останется. А не нравится, так только попробуй заикнуться.

Тот опустил голову и промолчал.

Мартен подошел к Бамбошу и шепнул на ухо:

— Не дрейфь, у нас все будет.

— У тебя есть провизия?

— Есть. Двуногая скотинка.

— Я тебя не понимаю.

Великан указал глазами на группу беглецов. Затем добавил, подмигнув:

— Среди них есть такие упитанные, что не хуже телятинки будут. Я был мясником и в этом деле собаку съел.

— Ты что, сожрешь своего товарища?!

— Я не хочу, чтоб малыш голодал. Для того и саблю взял, она послужит отличным разделочным ножом.

— Черт подери, это уже чересчур!..

— Ну тогда пошел ты!.. Когда человек пухнет с голодухи, то все, что хочешь, лезет в брюхо. А что, не так?

— Ну ладно, поглядим… Все зависит от обстоятельств…

— Не смеши меня своими обстоятельствами! Я одно знаю: когда малыш захочет бифштекс, я его добуду.

На этом беседа прервалась — остальные сочли, что она затянулась, и забеспокоились. Их было одиннадцать человек, включая Бамбоша, чей авторитет заметно пошатнулся.

В Париже, в своем кругу, он мог считаться, и действительно считался, одним из самых опасных бандитов. Его кровавая репутация последовала за ним на каторгу, где он тотчас же выдвинулся в первые ряды.

Поначалу его, правда, немного прощупали, дабы убедиться, соответствует ли его репутация истине.

У новичка был готов ответ:

— Я пришил родного отца. Кто из вас совершил нечто подобное?

И действительно, это считается довольно редким подвигом, оцененным тем выше, что как раз в то время ни одного отцеубийцы на каторге не было. Бандитская элита склонила головы перед парнем, сразу же предъявившим столь веские доводы. Его сила, образование, ум и жестокость довершили все остальное. Он был избран Королем Каторги и выказал такие незаурядные личные качества, которые оправдали этот титул.

Однако стать проводником в тропических джунглях, не имея никакого опыта, — дело безнадежное.

И Бамбош, предполагавший без особых усилий и хлопот дойти морем до Спорной территории, признал про себя, что не сможет провести группу через лес.

Но мужество ему не изменило. Хоть он и знал их всех, но впервые внимательно вгляделся в окружающих его людей, стараясь поточнее определить, чем именно каждый может быть полезен их маленькому сообществу. Среди них было семь белых, один негр и два араба.

Мартен со своим Филиппом представления не имели о жизни в лесу. Остальные белые — Вуарон, Симонен, Ларди и Галуа — тоже никакими навыками не обладали. Арабы, которые могли бы быть отличными проводниками в пустыне, здесь казались совсем сбитыми с толку.

Негр же, по имени Ромул, уроженец Иракубо, похохатывал, как обычно смеются негры, по любому поводу и сам не зная над чем. Он был приговорен к пожизненному заключению за убийство и грабеж.

Единственное, что помнил Бамбош, так это то, что Спорная территория лежит на юго-востоке. Стало быть, надо идти на юго-восток через леса, равнины, болота, горы и реки.

Ввиду того что у них не было продуктов питания, Бамбош сперва решил сделать главного добытчика из негра. Перед тем как тронуться в путь, он подумал, что нелишне сказать всей группе несколько слов — это не только поднимет их настроение и укрепит боевой дух, но и послужит некоторым свидетельством его главенства.

— Братва, — начал он, когда все его окружили, — лучшие речи — краткие речи. Потому-то я скажу вам просто, без затей, без околичностей: надо идти, надо бороться, надо надеяться! Что касается меня, то я, не дрогнув, доведу до конца свою миссию. Я пообещал вам свободу и богатство. И я сделаю вас свободными и богатыми! Доверьтесь мне и следуйте за мной! Конечно же на нашем пути будут и страдания, и лишения, и опасности. Но, поверьте мне, худшее уже позади. Всего несколько дней пути отделяют нас от Спорной территории.

Затем величественным жестом он указал рукой на юго-восток.

— Вон там лежит земля обетованная! Идите, боритесь, надейтесь!

Увлеченные этой пламенной тирадой, произнесенной зычным голосом, белые не удержались от возгласов одобрения. Арабы молча склонили головы, как бы говоря: «Мы готовы!» Негр оскалил крокодильи зубы и прыснул со смеху.

Бамбош велел негру стать во главе шеренги, махнул рукой в сторону юго-востока и бросил:

— Вперед!

Густой, почти непролазный кустарник начался чуть ли не сразу.

Негр, вооружась саблей, с большой ловкостью обрубал мелкие ветки, прокладывая просеку, вернее узенькую тропку, по которой едва-едва гуськом продвигались каторжники, спотыкаясь о корни, обдирая кожу о шипы колючих растений, задыхаясь от жары, царящей в подлеске, терзаемые голодом, вновь давшим о себе знать.

Так прошли они приблизительно одно лье, когда лес вдруг расступился и показался прекрасный луг, окаймленный высокими пальмами.

Густая трава скрывала их с головой.

С шумом поднимались в воздух огромные птицы, похоже было, что незваные пришельцы вспугнули их с гнездовий.

— Здесь неподалеку наверняка найдется недурная яичница, — заметил Галуа, высокий крепыш, чей здоровый аппетит давал о себе знать с самого момента кораблекрушения. — Я заприметил место, с которого поднялось больше всего птиц, схожу туда.

— Ты нет ходить, брат, — удержал его негр Ромул с выражением отчаянного страха на лице.

— И почему это мне не ходить, скажи на милость?

— Там припри…

— Какое еще припри?

— Трясучий лужайка…

— Да плевать я хотел на твою трясущуюся лужайку! Я голоден, а там есть яйца. Я схожу за ними.

Негр схватил Галуа за рукав полотняной блузы. Тот вырвался и с такой силой толкнул обидчика в грудь, что едва не сбил его с ног.

Но, не успев пробежать и пяти шагов, Галуа завопил от ужаса и хотел было повернуть обратно. Но было поздно. Земля ушла у него из-под ног. Он провалился по колено. При малейшем усилии вырваться он погружался все глубже — сначала до половины бедра, потом до пояса.

— Ко мне! На помощь! — орал Галуа.

Никто не шевельнулся. Воистину, великодушие и самоотверженность не присущи каторжникам!

— На помощь! — снова взмолился Галуа. — Неужели вы дадите мне погибнуть?!

Негр захохотал так, что чуть не лопнул, и приговаривал нежным голоском, так странно контрастировавшим с его отталкивающей внешностью:

— Твоя знать теперь припри!.. Твоя знать трясучий лужайка! Теперь твоя пропадать, грубый тварь!..

— Эге, погодите-ка минутку! Я не желаю, чтоб он загнулся! — раздался грубый голос Мартена. — Если среди вас нет молодца, способного его вытянуть, это сделаю я!

Чего ради Мартен испытывает желание рискнуть жизнью для ближнего своего? В такое и поверить-то было невозможно, все просто обалдели от несообразности его поступка, потому что знали: для Мартена ничто в мире не существует, кроме Филиппа, его «малыша».

С большой ловкостью гигант лег на предательскую траву и пополз по направлению к несчастному, продолжавшему вопить, увязая все глубже. Галуа погрузился уже до подмышек и, чтобы не утонуть окончательно, удерживался расставленными в стороны руками. Мартен беспрепятственно дополз до него, схватил за руку и потянул. Благодаря богатырской силе он сумел выдернуть беднягу из ловушки, как огромную репу, а затем мало-помалу, отползая, вытянул его за границу опасной зоны.

Когда оба очутились на твердой почве, Галуа, в полуобморочном состоянии, не веря, что избежал чудовищной опасности, начал лепетать своему спасителю слова благодарности. Мартен холодно пожал плечами и пошел прочь, как бы желая уклониться от этих изъявлений чувств. Он подошел к Бамбошу, считавшему своим долгом начальника выразить восхищение.

— Дурак ты, — буркнул в ответ колосс. — Ну, дал бы я ему увязнуть в этой каше, так мы бы потеряли сто пятьдесят фунтов свежатины. Он довольно упитанный, наш товарищ Галуа.

— Так ты снова возвращаешься к своей мысли?

— Да, Бамбош, и сейчас более, чем раньше. Сам видишь — мы не нашли ничего съестного… На зуб положить нечего… А соловья баснями…

— Может быть, мы достанем еду и без того, чтобы прибегать…

— Дудки! И ты увидишь, настанет момент, когда мы будем счастливы сожрать кусок себе подобного…

 

ГЛАВА 16

Оглушенный, Бобино рухнул как подкошенный, не дойдя до дома несколько сот метров. Удар был так силен, что он долго пролежал без сознания. Ему показалось, что он умирает, и последние его мысли, полные тоски и сожаления, были обращены к той, которую он так любил.

Очнувшись, Жорж почувствовал жаркое дыхание, ощущая, как что-то теплое и влажное касается его лица. Бобино протянул руку и нащупал шелковистую собачью шерсть. В ответ на его движение собака завыла. Завыла горестно, почти по-человечьи, ее вой походил на рыдание… Он узнал свою собаку, любимицу всех домочадцев, отвечавшую им самой пылкой привязанностью.

Пес продолжал выть и вылизывать ему лицо, как будто желая возвратить к жизни.

— Атос! — прошептал Бобино.

Умное животное попыталось встать на задние лапы и вдруг чуть не упало на хозяина. Юноша протянул руку и машинально погладил пса.

Пес взвизгнул, как будто это легкое прикосновение причинило ему нестерпимое страдание. Бобино почувствовал, что рука его испачкана какой-то горячей, немного липкой жидкостью. Сквозь стиснутые зубы он с ужасом пробормотал:

— Кровь…

Наконец ему удалось открыть глаза, до этого он действовал на ощупь.

Молодой человек лежал на обочине дороги, в густом кустарнике, куда его, должно быть, перетащили после того, как нанесли по голове удар, едва не стоивший ему жизни.

Горизонт пламенел, плясали зловещие отблески пожара. Едкий дым медленно распространялся в тяжелом влажном воздухе и застаивался в нем, наполняя все вокруг специфическим запахом горящего дерева ценных пород. Лежа на земле, неподвижный, на фоне зарева он видел хрупкие, переплетенные между собой травинки.

Скованный смертельной слабостью, несчастный думал, холодея от страха: «Дом в огне… Я ранен, вероятно, смертельно… Берта, что станет с Бертой?..» Он хотел выкрикнуть любимое, такое дорогое для губ имя — и не мог. Так велика была слабость, что он издал только стон, перешедший в рыдание. Отчаяние его было тем более ужасно, что он ничего не знал, а это неведение открывало дорогу самым жутким предположениям.

Тогда Бобино попытался позвать на помощь. Собрав все свои силы, он попробовал подать сигнал тревоги. Увы, опять ничего, кроме стона, но на этот раз еще более тихого и жалобного. Голос не повиновался ему! Так бывает во сне, когда вас душит кошмар…

«Я пропал… — подумал он. — Я ничего не смогу сделать для Берты… О Берта, любовь моя!»

Сознание собственного бессилия пронзило его как кинжал. И этот побывавший во многих переделках, закаленный мужчина заплакал, как ребенок.

И тут лизавший ему руку пес вновь завыл. Теперь это был так ясно выраженный громкий предсмертный стон, что он перекрыл гудение пожара.

Сквозь дождь искр Бобино увидел бегущих к нему людей, чьи силуэты показались ему огромными на фоне кровавого зарева. Его нашли благодаря несчастной собаке. Дружеские руки подняли его. Он ясно расслышал обращенные к нему слова сочувствия:

— Бедный юноша! Какой удар для него… Неужели он мертв? Увы, может, так для него и лучше…

Жоржа вынесли из зарослей, куда его оттащил убийца, заметавший следы преступления.

Пес, на чьей белой шерсти на боку виднелись пятна крови, ковылял сзади, продолжая подвывать.

Бобино бережно перенесли в пощаженный огнем павильон.

Не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой, не в силах собраться с мыслями, он мучительно искал какого-нибудь знака или намека на судьбу жены, мысли о которой терзали его.

Его уложили на низкий диван. Бобино страдал от жажды, у него начинался бред.

Через распахнутые двери павильона был виден охваченный огнем дом. Бобино слышал, как окружающие горько сетуют и причитают с детской непосредственностью, присущей креолам в выражении чувств. Его посадили, поддерживая за плечи, и поднесли к губам стакан воды. Он жадно выпил, это принесло минутное облегчение.

Бобино вновь попытался заговорить, но зародившийся было лепет замер на его губах от жуткого зрелища, открывшегося взору. Двое мужчин несли на самодельных носилках изуродованный женский труп. Длинные, черные как смоль волосы мели землю, точеные плечи проглядывали сквозь прорехи варварски разорванной в клочья одежды. Из устрашающей раны на горле стекала струйка еще горячей крови.. Рана с рваными краями была похожа на укус.

Подобную рану мог нанести тигр или какой-нибудь другой хищник из семейства кошачьих, любящий, смакуя кровь жертвы, почувствовать, как она, еще живая, трепещет у него в зубах. Но — любовь эгоистична, и у Бобино отлегло от сердца. Он понял, что убитая — отнюдь не Берта. Это была мулаточка, прелестная Фиделия, милая, преданная подружка несчастного Боско…

Фиделия мертва… Фиделию убили…

«Боже милосердный, — холодея от ужаса, думал Бобино, — что же стало с Бертой?»

В это самое время группа негров и двое белых подвели к павильону мужчину со связанными руками, с трудом передвигавшего ноги.

— Боско! — хотел воскликнуть граф.

Но с уст его сорвался лишь жалобный стон…

Белые господа в черных сюртуках имели важный вид. Бобино узнал в них судейских чиновников. Боско вырывался из державших его рук. Войдя в полутемный павильон со двора, озаренного пожаром, он почти ослеп.

Внесли коптящие факелы, их колеблющееся пламя осветило помещение.

Тут Боско заметил свою подругу и испустил леденящий душу крик раненого зверя, от которого кровь застыла в жилах у всех свидетелей этой драматической сцены.

Один из чиновников глянул на Боско с видом одновременно угрожающим и самодовольным, как бы говоря:

«Давай, давай, продолжай в том же духе! Но уж меня-то ты не проведешь».

Решив воспользоваться первой минутой, когда от неожиданности и потрясения человек становится более покладистым и легче сознается, судейский чиновник величественным жестом указал на труп и напыщенным тоном, которому он старался придать достоинство, произнес:

— Перед еще не остывшим телом жертвы… признайтесь в совершенном вами преступлении… Потому что убийца — вы!

Боско снова завопил, и этот вопль был еще страшнее первого… Он скрипел зубами, невыносимое страдание исказило его черты… Он сделал отчаянное усилие, пытаясь освободиться от сковывавших его пут, и вдруг упал на колени перед носилками, на которых была распростерта его возлюбленная, мертвая, такая же прекрасная, как и при жизни. Сквозь сотрясавшие его страшные рыдания прорвался резкий, негодующий протест:

— Я — убийца?! Лжете!

— Выбирайте выражения! Оскорбление правосудия, представителями коего…

— Наплевать мне на ваше правосудие, не способное защитить слабых и обвиняющее невинных! Да, вы лжете! Убил бы я ту, кого любил больше всего на свете, больше собственной жизни!.. Ее, любившую, утешавшую меня во всех моих злоключениях, во всех моих горестях… Она была моим добрым ангелом!.. Она спасла меня… Но вы не верите даже, что я обожал ее, что сердце мое сейчас разрывает такая мука, которую с трудом может вынести живое существо… Неужели в вас нет ничего человеческого? Неужели ваше ремесло вконец иссушило ваши души? Делайте со мной все, что вам заблагорассудится… Но не смейте кощунствовать, не смейте глумиться над моей любовью, над моей бедной разбитой любовью!

После этой гневной отповеди, вызвавшей у всех присутствующих содрогание, а на губах судейского — скверную ухмылку, Боско вновь сотряс приступ рыданий.

— Фиделия, любовь моя, радость моя! Ты, делившая со мной все горести!.. Фиделия, твоя бесконечная нежность смогла смягчить мою зачерствевшую душу… И вот ты мертва… Я не смог тебя защитить… О, будь проклят злодей, убивший тебя! Но я отомщу!

— Хватит! — голосом, лишенным всякого выражения, прервал его судейский чиновник, оскорбленный гневной отповедью и в глубине души раздраженный тем, какое сочувствие вызывает в сердцах присутствующих скорбь Боско.

Среди зрителей были и подоспевшие жандармы, прибывшие вместе с пожарниками — солдатами береговой охраны.

— Жандармы, — приказал чиновник, — арестуйте этого человека!

И так как этот приказ вызвал волну протестов, один из надсмотрщиков счел за нужное вмешаться.

— Иди, иди, — сказал он Боско, — не упирайся. Этот молодчик — ссыльный, сбежавший из Сен-Лорана. Я знаю его, такой же негодяй, как и все остальные.

Этих слов было довольно, чтобы окружающие потеряли к Боско какой бы то ни было интерес.

И тут только Боско, чьи воспаленные от дыма глаза застилали слезы, заметил Бобино. Напрягшись в руках тех, кто тащил его к выходу, Боско сказал:

— Вы, ставший моим благодетелем, скажите же им, кто я!.. Несчастный человек, но невиновный… Вы знаете мою жизнь… Замолвите за меня хоть словечко, умоляю вас!

Губы Бобино слабо дрогнули, как и прежде, он попытался заговорить, но ни слова, ни звука не сорвалось с его уст… Взгляд его, полный ласки и сострадания, задержался на ссыльном, но судейский чиновник почел за лучшее его не заметить…

Бобино вымолвил единственное слово — «Берта», он силился поднять руку, чтоб задержать беднягу Боско, но такой жест оказался выше его сил, и он потерял сознание.

— Ладно, хватит! Ведите этого человека! — приказал судейский.

Но Боско, сраженный обуревавшими его переживаниями, а быть может, и раненный во время этого таинственного нападения, напрасно пытался выпрямиться и идти с высоко поднятой головой. У него подкосились ноги, он зашатался и тяжело рухнул на землю.

В это же мгновение подбежал, проталкиваясь сквозь толпу, врач береговой охраны.

Осмотрев Боско, он сказал жандармам:

— Этому человеку грозит кровоизлияние. Немедленно доставьте его в госпиталь.

— Но, доктор, — попытался возразить судейский чиновник, — это ссыльный…

— Это — больной, месье, — сухо прервал его врач. — И он находится в тяжелом состоянии. Несите его!

Он подошел к Бобино и сокрушенно покачал головой.

— В госпиталь! — кратко бросил медик. — Найдется четыре носильщика-добровольца?

Добровольцев вызвалось не меньше двадцати.

Жоржа де Мондье осторожно приняли на руки, и под неусыпным наблюдением врача он был доставлен в госпиталь.

Что до второго судейского чиновника, с озабоченным видом начинавшего следствие, то он приказал отвезти туда же тело бедной Фиделии, чтобы самолично присутствовать при вскрытии.

И пока зрители, бессильные чем-нибудь помочь, наблюдали, как догорает дом, три пары носилок отправились по идущей на Кайенну дороге.

Пес Атос, на которого никто не обращал внимания, обессилев, больше не мог следовать за хозяином. Он улегся на лежанку, где недавно находился Жорж де Мондье и, жалобно скуля, начал зализывать раненый бок.

Дом сгорел, челядь разбежалась, пес ранен — вот и все, что осталось от этого тропического рая, еще вчера дававшего приют стольким счастливым…

Полчаса спустя печальная процессия прибыла в гражданскую больницу, расположенную на территории лагеря Сен-Дени, в живописнейшем месте, богатом деревьями и цветами, правда находящемся напротив кладбища, отделенного частоколом из гигантского бамбука.

Жоржа де Мондье разместили в большой, хорошо проветриваемой комнате, но, увы, одного. Да, его оставили в одиночестве, агонизирующего, в двух тысячах лье от родины, покинутого в таком состоянии, когда он не мог даже оплакивать счастье, которое считал навсегда потерянным.

Боско как ссыльный, находящийся в бегах, был помещен в маленькую комнатку с зарешеченным окошком, где уже стонали несколько каторжников.

Бедняга попал в самую глубину каторжной клоаки.

 

ГЛАВА 17

Боско поставили за ушами пиявки, к ногам приложили горчичники, и он очнулся. Он был слаб, как ребенок, все тело ломило, двигаться он совершенно не мог.

По одну сторону его кровати находилась сестра-монахиня, по другую — медбрат-араб, старик из переселенцев.

Так как Боско метался на постели, медбрат прочел ему нотацию:

— Не шевелись. Доктор рекомендовал тебе полный покой.

— Ладно, твой доктор — славный малый, и я ему очень благодарен. Сестра, позвольте выразить вам почтение и уверения в моей признательности.

— Оставьте это, дитя мое, оставьте. Вы ничем мне не обязаны. И не разговаривайте. Попытайтесь даже ни о чем не думать. Вы себя чувствуете лучше?

— Телом — да, сестра. Но душой… Душа моя безмерно страдает…

Вместе с сознанием к нему вернулось воспоминание о возлюбленной, перед его мысленным взором вновь предстала Фиделия, с растерзанным горлом, убитая каким-то мерзавцем, быть может, обесчещенная… При этой мысли слезы вновь брызнули из его глаз.

Монахиня поняла, что этот человек с разбитым сердцем нуждается в одиночестве, чтобы выплакаться вволю. Она сделала знак медбрату, и оба на цыпочках удалились — они привыкли видеть страдания.

Другие размещенные в палате больные ни слышать, ни видеть его не могли. Двое из них, сраженные солнечным ударом, бредили. Еще один, казалось, спал.

Но на самом деле он бодрствовал, внимая горестным стенаниям соседа. Ничего похожего ему в жизни еще не приходилось слышать.

Но вдруг Боско вздрогнул и подскочил на постели — тихий шепот соседа подействовал на него так, будто ему выстрелили в грудь.

— Боско!.. Боско… Не шевелись, лежи спокойно… Ничего не отвечай… Опасайся всех и всего… Слушай меня— и ни одного неосторожного возгласа, ни звука…

Пораженный Боско зашептал в ответ:

— Положись на меня… Но кто ты?

— Здесь меня называют номер сто сорок пятый… Но ты зналменя под другим именем…

— Говори!

— Леон… Леон Ришар…

Боско крепко закусил край простыни, чтоб удержать крик удивления и радости. И в тот же миг вынужден был побороть порыв вскочить и прижать к сердцу драгоценного друга, жениха несчастной Мими, его названой сестренки, наконец, человека, к которому он так мучительно и безуспешно стремился в течение двух лет.

— Вот так и лежи, молодец, — снова зашептал Леон. — Сохраняй спокойствие… Придвинь голову ближе ко мне, слушай…

— Леон, дорогой ты мой, подумай, мало того что мы встретились здесь, но еще и при каких жутких обстоятельствах нам довелось свидеться!..

— Я ничего не знаю.

— Сейчас я тебе все расскажу… Но ты-то, значит, ты болен?

— Да нет, я чувствую себя как нельзя лучше. Симулирую тяжелую болезнь, чтоб здесь восстановить силы, окрепнуть и… бежать. Я притворяюсь, что крайне слаб, теряю сознание при каждом удобном случае, и теперь меня пичкают тонизирующими средствами. Кроме того, дают хинин, свежие орехи колы.

— А ты знаешь, Леон, голубчик, я ведь к тебе добирался оттуда… из Сен-Лорана…

— Я в этом и не сомневался… Сам туда собирался, чтоб тебя вызволять… Но тут нам будет полегче — Бобино нам поможет…

— Ах да, Бобино… Господин Жорж де Мондье… Ты ведь не знаешь…

На последних словах Боско немного повысил голос, и в нем зазвучали такие тоскливые нотки, что Леона пробрал озноб.

— Ты принес какое-то печальное известие? — спросил он, охваченный дурным предчувствием.

— Да, страшные беды постигают нас всех… И господина Жоржа де Мондье… И его супругу… И меня самого… Ах, бедный мой Леон, если бы ты только знал!..

— Да расскажи же, расскажи! Сперва о себе.

— У меня была подруга, любившая меня, которую я боготворил. И недавно ее принесли мертвой, искалеченной, поруганной… А я не смог ее защитить, — продолжал Боско. — Мы ждали, когда вернется хозяин, бывший для нас как брат родной. В дверь постучали. На мой вопрос о том, кто пожаловал, последовал ответ, что граф прислал слугу с поручением. Едва я приоткрыл дверь, как негр огромного роста… полуголый… похожий скорее на чудовище, чем на человека… нанес мне страшный удар. Я рухнул как подкошенный. Но, прежде чем окончательно потерять сознание, я заметил, как негодяй кинулся с необыкновенной ловкостью и гибкостью на вбежавшую в комнату Фиделию и в приступе ярости вцепился ей в горло, как тигр. Она хрипела, истекая кровью…

— Мерзавец! — закричал Леон.

— Да, друг мой, я видел это и не умер… Не знаю, что было потом, я вынужден теперь лишь строить догадки… Когда я очнулся, дом был охвачен пламенем, а вокруг меня суетились люди. Бедная Фиделия исчезла… Я вырвался из рук тех, кто пытался оказать мне помощь, и кинулся на второй этаж, где должна была находиться мадам… Пожар гнался за мной по пятам, а я, полузадохнувшийся от дыма, рвался вперед, истошно вопя: «Мадам!.. Мадам де Мондье, где вы?!» Через минуту меня схватили как злодея и потащили в павильон, а там уж судебные власти устроили нам очную ставку!..

— Очную ставку? — переспросил оторопевший Леон.

— Да. Потому что меня обвинили в том, что это я убил Фиделию, которую я так оплакиваю и чья смерть разбила мне сердце.

— Подонки! — вырвалось у Леона, позабывшего при виде несчастья друга о собственных мытарствах.

— И тут, рядом с истерзанным трупом Фиделии, я увидел распростертого Жоржа де Мондье с раскроенным черепом.

— Бобино — убит?! Значит, Бог меня проклял! Бедный Жорж! Неужели я стану причиной его смерти?!

— Будем надеяться, что он останется жив…

— Но что сталось с его женой?

— Не знаю… Она исчезла… Быть может, похищена этим чудовищем… Боюсь даже предполагать, что случилось на самом деле…

— Послушай, Боско, мы не можем больше здесь оставаться, — решительно прервал его Леон.

— Я теперь такой же узник, как и ты.

— Чувствуешь ли ты в себе достаточно сил, чтобы бежать? Чтобы вырваться из этого ада?

— Да, чувствую!

— И устремиться на поиски мадам де Мондье?

— Да, да! Пусть для этого придется перенести тысячу страданий, даже жизнью пожертвовать!

— Ладно. Тогда через два часа нас тут не будет.

— Значит, твой побег уже заранее подготовлен?

— Почти… Если мы все поставим на кон, если форсируем ход событий, то добьемся успеха! Главное, чтобы ты смог вынести все тяготы в борьбе, которую мы собираемся начать!

— Когда человек одержим какой-то целью, он преодолеет все препятствия!

— Не сомневаюсь в твоем рвении, но, Боско, дружище, ты пережил такой удар…

— Не важно! Даже если я голову сложу ради этой цели, тем лучше — избавлюсь поскорей от проклятой жизни…

— Да, ты можешь погибнуть… И я тоже. Но пусть хотя бы наша смерть принесет пользу тем, кого мы любим, кто сейчас страдает из-за нас. Держи, Боско, выпей.

И Леон Ришар протянул товарищу больничную склянку, наполненную какой-то коричневой жидкостью.

Боско опорожнил ее на треть и, оторвавшись, крякнул:

— Сто чертей! У меня от этой штуки прямо пожар полыхает — как будто молнию проглотил.

— Этот тоник — мое изобретение. Через четверть часа ты почувствуешь в себе такую нечеловеческую мощь, что сможешь вынести любую усталость, любые лишения. А теперь — разговоры в сторону. Давай притворимся спящими.

Леон Ришар был прав. Странное питье подействовало на Боско почти мгновенно. С каждой минутой силы его множились, он становился другим человеком. Члены приобрели прежнюю гибкость, а на лице при слабом свете ночника можно было прочесть выражение решимости и отваги.

В течение двух часов он лежал молча, в лихорадочном ожидании исполнения плана своего друга.

Было два часа ночи, в госпитале царила мертвая тишина.

Вдруг Леон стал быстро одеваться. Боско последовал его примеру.

Декоратор подошел к двери палаты и коротко приказал:

— Следуй за мной.

Они вышли в коридор, прошли его и остановились подле окна. Леон пощупал решетку и приподнял один из прутьев, который легко поддался, образуя свободный проход. В тот же миг к ним подошел старый медбрат-араб с горящими в темноте, как угли, глазами.

Боско вздрогнул и подумал: «Все пропало!» Он уже изготовился для прыжка, чтобы заткнуть рот пришельцу, но, к его глубочайшему удивлению, Леон протянул тому руку. Послышался звон золотых монет. Вместо того чтобы подать сигнал тревоги, медбрат вжался в угол.

Леон просто-напросто расплатился с одним из своих сообщников.

— Лезь туда! — Леон указал Боско на щель. — Там невысоко, всего метр.

Не говоря ни слова, Боско пролез между прутьями и спрыгнул. Леон поступил точно так же. Спустя несколько секунд к их ногам упал объемистый пакет.

— Что это? — спросил Боско.

— Одежда, чтобы переодеться, и сабля.

— Здорово!

Вокруг царила тишина. Сориентировавшись по звездам, они достигли ограды, в то время как медбрат, пересчитав золотые, опустил на место, в гнездо, тяжелый железный прут.

Никого не встретив, они без труда перелезли через стену и опрометью бросились в лесок, чьи ветвистые деревья защищали госпиталь от солнечных лучей. Беспрепятственно пройдя через него, не проронив по дороге ни слова, они вышли на берег канала.

— Неужели все это так просто? — спросил наконец Боско, которому эта тишина казалась гнетущей.

— Просто, но при условии, что в кармане у тебя десять луидоров — сумма огромная на каторге, — что ты сумел пристроиться в госпиталь не будучи больным, что тебе удалось подкупить медбрата, отбить на решетке скрепляющий цемент и так далее.

— Твоя правда. А что мы теперь будем делать?

— Я разверну тючок, достану куртку, матросские штаны, рубаху, пару башмаков, саблю, мольтоновую шапку.

Перечисляя эти предметы, Леон постепенно заменял свою каторжную униформу вышеупомянутыми предметами матросского гардероба.

Когда Леон натягивал штаны, Боско услышал звон металла.

— Что это? — спросил он.

— Моя двойная цепь.

— Бедный дружище, как же ты от нее избавишься?

— В один момент. Вот, я уже нащупал напильник. Добрый, старый Арби ничего не забыл.

Беглец разорвал на бинты грубую полотняную рубашку, зацепил на ноге вою длинную цепь, сунул напильник в карман и взял в р' су саблю.

— Пошли!

— Куда ты хочешь идти?

— К дому, где жили Жорж де Мондье и его жена. Там дождемся рассвета, чтобы взять след этого, совершившего столько злодеяний подонка, а там любой ценой попытаемся вызволить графиню.

— Только бы успеть вовремя! — с воодушевлением воскликнул Боско.

Они быстро зашагали по дороге, не обращая внимания на прохожих, торопясь к сгоревшему дому.

Там еще толпились люди. И Боско, которого увели отсюда в наручниках лишь пять часов назад, и верил и не верил, что все эти необычайные горестные события произошли в действительности.

Пожарники продолжали поливать из насосов жалкие развалины, толпа любопытных мало-помалу рассасывалась.

Благодаря ночной темени Боско и Леон пробрались незамеченными через ограду в усадьбу и прилегли под деревьями.

Пользуясь этой передышкой, Леон с помощью напильника яростно атаковал браслет своих кандалов. Когда его онемевшие от напряжения пальцы отказывались повиноваться, за напильник брался Боско и с силой вгрызался в металл. После часовых усилий цепь сдалась.

— Наконец свободен! — воскликнул Леон.

Не успел он вымолвить эти слова, как до них донеслось учащенное дыхание, сопровождаемое слабым стоном, заставившим их вздрогнуть.

— Да это же собака, черт побери! — сказал Боско. — Она нас выдаст!

— Пес тебя хорошо знает?

— Еще бы!

— Ну так подзови его!

— Атос, ко мне! Ко мне, моя славная псина!

Собака приблизилась, волоча лапу, сперва заворчала при виде Леона, но вскоре успокоилась и начала лизать Боско руки.

Тот гладил ее, подпуская все ближе к Леону, давая почуять его запах, обнюхать одежду, и умное животное, как бы поняв, что это — друг, мгновенно успокоилось.

Была примерно половина пятого. Через час с четвертью рассветет.

Боско заметил, что скоро они уже не будут в безопасности на этом участке, куда утром сбегутся все зеваки города.

— Уходим, — коротко ответил Леон. Сопровождаемые собакой, у которой как будто и сил прибавилось, они двинулись по направлению к пустоши, ограниченной дорогой в Кабасу и бухтой Крик-Фуйе, куда, вне всякого сомнения, и направился таинственный похититель Берты де Мондье.

Когда они перелезали через ограду, Леон Ришар заметил, что в одном месте за частокол зацепились два лоскута: один — грубого полотна, другой — тончайшей шелковой ткани цвета спелой кукурузы. Он отцепил их от забора и на всякий случай положил в карман, чтобы, когда рассветет, повнимательней их изучить — а вдруг находка даст какую-нибудь ниточку для поиска. И он не ошибся. Когда рассвет уже позволял им различать предметы, Боско глянул на лоскуток и вскрикнул:

— Это обрывок пеньюара мадам де Мондье!

Леон рассмотрел кусок грубого полотна, на котором были видны вполне читаемые буквы и цифры вперемежку с бурыми пятнами засохшей крови.

— Поклясться могу, — сказал он, — что это обрывок одежды мужчины… Того негодяя, который похитил жену Бобино.

— Ты уверен?

— К несчастью, более чем уверен.

— Кто?.. Кто же он? — спрашивал Боско, тем более взволнованный, что злодей был еще и убийцей Фиделии и Бобино.

— Это один из каторжников.

— Кто же он, говори! У меня кровь закипает в жилах!

— Что ж, слушай. На ткани написан номер одного из самых жестоких, самых кровожадных бандитов среди тех, кто совершил побег из лагеря Мерэ. Это номер Педро-Крумана.

 

ГЛАВА 18

Переход беглых каторжников был нескончаемой борьбой — они боролись с самой природой, усталостью и голодом, ужасным голодом, постоянно терзавшим их внутренности.

Уже на исходе второго дня все они, кроме разве что Бамбоша, стали сожалеть о каторге с ее железной дисциплиной, изнурительным трудом, двойными цепями, со всей ее безнадежной жизнью.

Какой им толк от этой свободы, купленной слишком дорогой ценой, если приходится агонизировать долгими часами, чтобы бесславно погибнуть и стать добычей ненасытных муравьев, чье шуршание нарушало тишину ночи.

В конце концов они поняли, что променяли одну тюрьму на другую. Но теперешняя тюрьма, дающая им иллюзию свободы, была куда страшней и коварней.

Там, на каторге, у них был хотя бы гамак, где можно было дать отдых усталым членам, тюремный госпиталь, где лечили малярийных больных, большая пайка хлеба, а для здоровых работяг — мясо и треска. Ясное дело — работать приходилось до седьмого пота. Да и охранники не отличались, как правило, ангельской кротостью. Но, по крайней мере, каторжники имели там жилье и хлеб, им был обеспечен завтрашний день. И кроме того, можно было лелеять надежду совершить побег, но — при более благоприятных условиях.

Беглецы твердили все это про себя, а наиболее решительные откровенно признавались — да, они бы охотно променяли нынешнюю свободу на миску баланды или на горшок ароматных бобов, обжаренных на сале.

В конце концов, не пошлют же их всех на гильотину! Ну, одного-двух, самых отпетых, — для примера.

Бамбош, слыша эти разглагольствования, видя все симптомы начинающейся дезорганизации, ощущал, как его авторитет на глазах рассыпается в прах. Ясно, никогда больше не займет он на каторге своего места.

Что касается его самого, он верил в успех своего предприятия. Что ж, смерть так смерть, но он желал погибнуть в борьбе, в бескомпромиссной борьбе за свободу.

Лицо его обгорело на солнце, он обливался потом, пробираясь сквозь чащобу, в животе урчало от голода, и вдруг перед его мысленным взором предстало видение, заставившее его содрогнуться.

Париж!

Как легко смельчаку зажить там настоящей жизнью!.. Какое наслаждение — достигать роскоши, побеждая общество, которое он так ненавидел! И мстить своим недругам!.. А все эти разнообразные способы достичь пьянящего упоения, блаженства, которого он был лишен в течение двух лет!..

Два года на каторге… И теперь, когда можно все восстановить, стоит лишь приложить немного энергии, эти скоты хотят его предать! Он заскрежетал зубами и окинул своих спутников взглядом, заставившим их поежиться.

На второй день пути они питались капустной пальмой, подвидом пальмы хамеропс, не имеющей совершенно ничего общего с капустой огородной. Невозможно быть меньше «капустой», чем эти короткие хрустящие, почти безвкусные волокна, которые только набивают изголодавшийся желудок, но не могут быть названы пищей в прямом смысле этого слова.

Ромул первым заметил капустную пальму и принялся ее рубить, потому что, как известно, для того чтобы добыть молодые съедобные ростки, надо пожертвовать всем деревом. Остальные владельцы сабель стали фехтовать следом за ним, пытаясь завалить дерево с жесткими и клейкими листьями, которые почти невозможно прожевать.

Побеги капустной пальмы были проглочены в одно мгновение, и жалкое воинство — ослабевшее, деморализованное, еще более голодное, чем до трапезы, — волоча ноги, тронулось в путь.

Вечером, когда все укладывались на голой земле, чтобы хоть во сне обрести кратковременное забвение от усталости и голода, обнаружился первый пораженец, напрямик предложивший сдаться. Им оказался Галуа, которого Мартен-Геркулес извлек из зыбучей лужайки.

— Черт возьми, — заявил он, — я возвращаюсь в лагерь Мерэ. А там — будь что будет…

Большинство считало, что он прав, кроме разве что Геркулеса и его дружка Филиппа. Бамбош ничего не сказал, только поджал губы и одарил смельчака взглядом, не сулящим ничего хорошего.

Ночью Король Каторги подошел к Мартену, о чем-то с ним коротко потолковал и спокойно растянулся на земле.

Задолго до зари беглецов разбудил ужасный голод, терзавший этих мрачных и одиноких людей уже пятьдесят часов.

— Я уже сказал и повторю еще раз, — раздался в темноте голос Галуа, — и никто меня не переубедит… Как только взойдет солнце, я отправляюсь обратно…

— А по какой дороге ты пойдешь, идиот? — спросил Бамбош. — Да разве ты знаешь, где сейчас находишься и в каком направлении надо двигаться?

— Тут ты отчасти прав, — отвечал Галуа. — Но если поискать хорошенько… и потом, я голоден!

— Ты наступишь на хвост гремучей змее, свалишься в какую-нибудь яму, тебя звери загрызут!

— Я хочу есть!

— Я тоже хочу, и Малыш хочет, — перебил его Мартен. — Я не такой дока, как профессор из Сорбонны, но я люблю Малыша, и это наводит меня на мысль… Уж я-то дорогу отыщу, ручаюсь…

— Как, Мартен, и ты, один из моих лучших друзей, ты тоже хочешь меня покинуть? — с удрученным видом заговорил Бамбош.

— Как хочешь, а голодное брюхо к уговорам глухо. Вот что я предлагаю: если Галуа решил возвратиться, я берусь указать ему верный путь. Малыш пойдет с нами.

— Мы все пойдем! — в один голос закричали каторжники.

— В этом нет никакого смысла. Давайте-ка мы пойдем вперед и будем помечать путь, делая зарубки саблями. Если мы не найдем дороги, то вернемся сюда и пойдем в обратном направлении, если же нам удастся отыскать верный путь, вы последуете за нами. Таким образом, вы будете избавлены от утомительного перехода и избегнете лишних опасностей.

— А задержавшись здесь, — прервал его Бамбош, — мы сможем раздобыть что-нибудь съестное.

— Поглядим, — странным тоном ответил Геркулес. Тем временем поднялось солнце и ярким светом озарило лесные заросли.

Галуа, Мартен и Филипп двинулись на северо-запад, то есть в сторону Кайенны. Прочие беглецы остались лежать, в то время как Ромул отправился на поиски ягод или диких фруктов.

Он долго отсутствовал, а вернувшись, принес двух черепах весом килограммов в пять, а в руках, завязанных лианами на манер котомки, — орехи красного дерева.

Черепах прямо в панцирях немедленно стали жарить, а пока жадно накинулись на орехи. Но, несмотря на указания негра, советовавшего им удалять мякоть, прежде чем разгрызть косточку, они взялись за дело так неумело, что вскоре у всех распухли губы под разъедающим воздействием сока.

Беглецы ворчали и вовсю ругали своего любезного снабженца, обвиняя его одного во всех совершенных ими ошибках.

Но внезапно все круто переменилось. Ромул, который мог бы великолепно просуществовать в лесах, где европеец отдал бы Богу душу в три дня, неожиданно вскочил, испустив радостный вопль.

Негры смеются и пляшут по всякому поводу. А тут он заприметил дюжину красивых деревьев высотой метров по двадцать. Их верхушки соприкасались с верхушками других лесных гигантов, а стволы, покрытые чешуйчато-подобной корой, достигали метра в диаметре. У подножия — скорлупки, содержащие два зернышка, на вкус не очень приятные, но кое-как годящиеся в пищу изголодавшемуся человеку.

Но вовсе не они так обрадовали чернокожего.

Ничего не говоря, он сделал на дереве длинный надрез саблей. Из щели сразу же обильно хлынул густой, белый, кремообразный сок.

Саблю Ромул воткнул чуть пониже надреза и, образовав нечто вроде импровизированного желоба, стал жадно хватать ртом жидкость, тоненькой струйкой стекающую с острия. Он пил, пил и не мог напиться, а все остальные смотрели на него во все глаза с удивлением, смешанным с завистью.

— Что это значит? — спросил заинтригованный Бамбош.

— Этот багаж — каучук! — отвечал негр, утирая испачканные молоком губы.

В этом краю говорят «этот багаж», как у нас — «эта штука», «этот предмет».

— Каучук?! — переспросил озадаченный Король Каторги. — А разве это можно пить?

— О да! Лючше молоко от бик! (Молоко от быка!)

— Тогда я тоже хочу попробовать!

— Так, так. Но как пить будешь?

— Каким образом? Да с помощью сабли!

— Есть мал-мал три сабля, а мы быть десять.

— Ты прав. Как же поступить?

— Ждать маленький кусок.

Несколькими быстрыми взмахами сабли негр нарубил куски лиан, густо оплетших эти, как, впрочем, и все деревья в округе, и каждым куском лианы наискось опоясал древесный ствол на уровне человеческого роста. Затем он взял комок глины и обмазал ствол там, где к нему прилегала лиана, образовав тем самым желобок.

Каторжники, уловив его идею, тоже стали шпаклевать глиной мельчайшие щели. Когда недолгая подготовительная работа была закончена, Бамбош сделал несколько насечек чуть выше желоба, и сок обильно потек.

Каторжники припали к желобу и стали пить эту жидкость, действительно приятную на вкус и восстанавливающую силы. Пили они долго. Но внезапно хлынул ливень и вывел из употребления примитивное, но хитроумное устройство, которое негры заимствовали у старых серингейру [154] .

По лености своей каторжники не захотели восстанавливать поилку. Среди них нашлись желающие навязать эту работу Ромулу на том основании, что он негр.

Ромул обиделся.

Один из беглецов, Вуарон, грубая скотина, ударил его дубинкой и завопил:

— А ну вкалывай, черномазый, а будешь отлынивать, я тебе покажу! Я знаю, как проучить лодыря!

Негр побледнел, вернее посерел, и задрожал всем телом. Затем, одним прыжком вырвавшись из окружившей его группы сотоварищей, он бросился наутек и скрылся в густом кустарнике.

Преследовать его было бы безумием.

Пораженные его ловкостью, беглецы застыли на месте, сожалея уже, что по собственной глупости грубо обошлись со своим снабженцем. Они провели плохой день и поистине ужасную ночь. Назавтра они единогласно, исключая Бамбоша, объявили, что намерены вернуться в каторжную тюрьму.

— Как изволите, — с ядовито-насмешливым видом заявил Бамбош и ухмыльнулся.

— Что ж, — предложил Вуарон, — пошли по следу Мартена, Галуа и Филиппа.

— Верно, пошли, — поддержал его один из каторжников. — Мне надоело пить в натуральном виде непромокаемые плащи.

Шутке посмеялись и, жуя несколько семечек каучукового дерева — гвианской гевеи, тронулись на голодный желудок в путь.

Ромул ушел и как в воду канул. А каторжники все больше и больше сожалели об его отсутствии. Они легко нашли след трех ушедших товарищей и долго гуськом брели через лес.

Час, от часу страдания их становились все нестерпимее. Усталость, жара, а главное, голод — все это было, в прямом смысле слева, пыткой. Во второй половине дня они уже плелись, шатаясь, спотыкаясь о причудливой формы корни, которые негры называют «собачьи уши».

Запыхавшие, вконец обессиленные, они упали на землю и приготовились к смерти, но тут до них донесся запах жареного мяса. Учуяв его, несчастные вскочили на ноги и, обезумев, помчались к тому месту, откуда этот запах исходил. Каторжники очутились на поляне, на берегу ручья, и увидели Мартена и Филиппа, наблюдавших, как жарится нанизанный на палку большой кусок окорока. Филипп поджаривал на острие палочки что-то коричневатое, очень похожее на печенку.

При этом зрелище голодающие набросились на недожаренное, еще кровоточащее мясо, выхватили его из костра и, как волки, стали рвать зубами и пожирать свою добычу.

 

ГЛАВА 19

Когда банда беглых каторжников садилась на корабль, намереваясь покинуть берега Гвианы, Педро-Круман, как известно, отказался занять место на борту. Он пожелал остаться и найти ту белую женщину, воспоминание о которой воспламеняло ему кровь.

Негр распрощался с Бамбошем и возвратился в окрестности города. Обосновался он в ветхой сторожке на заброшенной плантации и постепенно стал обращаться в дикое состояние.

Пищи каторжник имел в изобилии: он находил фрукты и овощи, дополняя вегетарианский рацион крадеными курами, утками, поросятами.

С первых же дней этот свирепый и похотливый зверь почувствовал, что желания его обострились и усилились.

Педро-Круман, гроза идущих в одиночестве женщин, терроризировавший весь остров Кайенну, явился вновь, опасный, как никогда.

Мы уже знаем, какие он начал вершить подвиги в предместье столицы, знаем и то, что имя его стало легендарным и повсеместно внушало ужас мирному населению. Он изнасиловал, задушил или покалечил многих креолок, но нужна ему была красивая белая женщина, не выходившая у него из головы.

Не зная, как ее найти, он прибегнул к уловкам.

Несмотря на свою грубую оболочку, негр был весьма хитер. Он отправился в город, зашел в лавку мадемуазель Журдэн и повидался с обрадованной его возвращением дочерью Миной.

Естественно, молодая графиня де Мондье, несмотря на свое отвращение к Фанни, нуждалась в услугах модистки.

Мине случалось относить товары в дом близ бухты Мадлен. Она прекрасно знала титулованную клиентку, всегда встречавшую ее очень приветливо. Само собой разумеется, девочка по наивности дала отцу все интересующие его сведения, и он, окрыленный, отбыл восвояси.

Терпеливый и чуткий, как тигр, Педро устроил засаду невдалеке от дома графа. Лежа в густых кустах, и днем и ночью он вел неусыпное наблюдение.

Несмотря на пожиравшее его страстное желание, негр сумел, оставаясь невидимым и неслышимым, сам все видеть, слышать и примечать, изучить все привычки обитателей дома — прежде чем начать действовать, он хотел быть уверенным в успехе. Ничто не могло поколебать его страшное упорство: ни голод, ни адский зной, ни усталость, ни роящиеся насекомые, ни даже страх быть узнанным и схваченным, абсолютно ничто!

Иногда ему удавалось увидеть ничего не подозревающий объект своего мерзостного вожделения. Тогда, перевозбудясь почти до исступления, он подавлял рвущийся из груди вой — так кричат звери в период спаривания.

И несмотря на то, что он не знал удержу в своей похотливости и ни перед чем не останавливался, этот могучий великан не осмеливался ворваться в дом силой. Педро опасался европейца, и не столько даже его оружия, сколько отваги и решимости, — так хищник в джунглях чует присутствие белого человека и испуганно удирает прочь.

Однако наступил день, когда Круман заметил: юноша, в чье мужественное лицо он не смел взглянуть, с чьим взглядом никогда не решался встретиться, куда-то ушел.

Негр испустил из чудовищной груди вздох облегчения, похожий на мычание быка, и сказал себе: «Час пробил».

Он терпеливо дождался возвращения Бобино, одним прыжком настиг его и нанес такой удар, от которого тот упал как подкошенный.

В темноте, в засаде, Круман чувствовал себя храбрецом. Решив, что убил графа наповал, Педро оттащил неподвижное и бездыханное тело в придорожный лесок и бросил там. Самая тяжелая и сложная часть его гнусной работы была сделана.

Теперь в доме оставался всего один мужчина, правда, тоже белый, но такой, в ком он своим приобретенным на каторге инстинктом чувствовал брата каторжника, то есть себе ровню. Уверовав в это, Круман, с его чудовищными кулаками, опасался второго европейца не больше, чем боялся бы несмышленого ребенка. Набравшись смелости, он постучал в дверь.

Раздался заливистый, яростный лай собаки.

Боско пошел открывать, из осторожности спросив, кто там.

— Я негр, здесь в услужении, — ответил Круман. — Хозяин прислал меня с поручением.

Эти слова, произнесенные тихим голосом, усыпили бдительность Боско. Он отворил.

Как и Бобино, Круман уложил Боско одним ударом. Тут на него кинулся пес. Негр пырнул его саблей в бок, и бедное животное отползло, жалобно скуля.

Фиделия, услыхав какой-то шум и жалобный вой собаки, торопливо вышла, держа свечу под стеклом.

Она увидела, что Боско лежит в беспамятстве, а какой-то незнакомый негр неотрывно смотрит на нее своими налитыми кровью глазами. Девушка поняла, что им грозит опасность. Отступив на несколько шагов, Фиделия бросилась бежать: предупредить хозяйку, а если потребуется, защитить ее своим телом.

Круман интуитивно почувствовал, что мулатка окажет сопротивление, а это могло расстроить его планы. Не издав ни единого звука, он прыгнул на жертву, обхватил ее руками и стиснул так, что чуть не раздавил ей грудную клетку.

Бедняжка издала лишь слабый предсмертный стон, и глаза ее закатились.

Когда монстр почувствовал в своих объятиях теплую ароматную плоть, это молодое трепещущее тело, полное сил и едва прикрытое тонким фуляровым платьем, его охватил приступ ярости и похоти — нечто вроде садистского бреда, примеры которого дикари демонстрируют так же, как и цивилизованные психопаты.

Он кусал ее за плечи, за горло, его пьянил вкус теплой, обильно текущей крови… Острые зубы каннибала, специально подпиленные для того, чтобы лакомиться человеческим мясом, все глубже вонзались в горло бедняжки.

Жадными губами он пил ее кровь, хлеставшую из разорванных артерий. И все его естество сладострастно сжималось, когда он ощущал, как бьется в конвульсиях прекрасное тело мулатки.

С адским хохотом он отбросил уже ставшее трупом тело и устремился вверх по лестнице.

Графиня де Мондье, полулежа на бамбуковом диване, читала книгу. До нее донесся какой-то шум, но это не слишком взволновало ее. Однако она решила узнать причину.

— Фиделия! Фиделия, это вы? — негромко позвала она. На скрипучих ступеньках лестницы послышались приглушенные шаги.

— Фиделия, что там происходит? — еще раз окликнула графиня.

Дверь стала открываться, и в освещенную свечами комнату просунулось измазанное слюной и кровью лицо негра.

Потрясенная, Берта почувствовала, как волосы на ее голове зашевелились; ее охватила дрожь. Она хотела бежать, кричать, звать на помощь, но не в силах была вымолвить ни слова, не могла шевельнуться, понимая, что ей грозит ужасная опасность и ничто не спасет ее — она пропала… Смертельный холод пронзил ее. «Я умираю», — подумала она. И тяжело упала на пол.

Негр снова разразился гортанным хохотом, похожим одновременно и на крик зверя в период спаривания, и на лай гиены.

— Она — моя, белая красавица… — прохрипел он. — Ах, наконец-то!..

Педро взял свечу и поднес ее к занавеске, сразу же вспыхнувшей. Убедившись, что пламя охватывает комнату, он подхватил на руки несчастную женщину, осторожно спустился по ступенькам, пересек двор, перескочил через забор и помчался к своему логову.

Бежал он долго, удивляясь порой неподвижности молодой женщины, которую он нес с той же легкостью, с какой молодая мать несет грудного ребенка. Когда Круман бежал по лесу, то машинально придерживал рукой ветки, чтобы они не хлестнули или не оцарапали его добычу.

Трепет пробегал по всему его телу, иногда он скрипел зубами, страсть овладела всем его естеством.

Наконец Круман добрался до своей лачуги, которую слегка подремонтировал, и теперь новая крыша из пальмовых листьев являлась надежным кровом. Он положил по-прежнему недвижимую Берту на ложе из кукурузной соломы, а сам уселся, свесив ноги, в гамак, предварительно украденный в одной из хижин по соседству. Эта неподвижность все так же интриговала его, а теперь даже начинала беспокоить. «Уж не умерла ли белая женщина?» — спрашивал он себя, прислушиваясь к ее дыханию. И как всегда, когда сталкивался с какой-либо трудностью, он сжимал челюсти со зловещим скрипом, свойственным крупным человекообразным обезьянам.

Прошел час томительного ожидания. Женщина не шевелилась.

Тогда Круман решил осмотреть ее.

Под пеплом еще тлело несколько головешек. Педро разгреб угли, подул на них и, взяв стебель смолистого растения, скорее всего сассафраса, воткнул один его конец в костер и снова дунул.

Дерево загорелось довольно ярко, осветив все закутки убогого жилища.

С разметавшимися волосами и открытым воротом, Берта, чье изящное тело просвечивало сквозь подранную одежду, показалась ему такой прекрасной и одновременно такой бледной, что в его вопле смешались восхищение и ужас.

— Неужели она умрет? — заикаясь, бормотал Круман, приближаясь к ней.

Он коснулся ее кончиками когтистых пальцев и, убедившись, что тело не холодеет, немного успокоился. Тем не менее ему было не по себе. Он отнюдь не привык к обморокам, напротив, его жертвы всегда отбивались, кусались, царапались — словом, оказывали сопротивление, удваивавшее его животное неистовство.

Ни ум, ни инстинкт не срабатывали; об уходе за больными Круман не имел ни малейшего представления; он схватил большую тыкву, наполненную водой, хлебнул изрядный глоток, снова уселся в гамак и стал тупо ждать. Сама идея о смерти сбивала негра-дикаря с толку и заставляла роиться в его голове странные и волнующие мысли.

Прошло много времени, однако упорство его не поколебалось.

Но вдруг Берта де Мондье чуть шевельнулась.

— Ах, — сказал он, — белая женщина жива, и Педро-Круман сможет ее любить. Это красиво — она такая белоснежная, а кожа похожа на цветы лилий на припри… Волосы у нее тонкие, да, тонкие и мягкие, как шелк большой синей бабочки… и такие золотистые, как крылья кинкин… У негритянок волосы короткие и жесткие, как железная проволока.

Молодая женщина вновь зашевелилась и глубоко вздохнула.

— Надо, чтобы и она меня полюбила, — вполголоса продолжал Круман. — Ведь я самый сильный из всех, все меня боятся. А если не захочет полюбить добровольно, так силой заставлю… Но я бы предпочел, чтобы по своей воле… Всех остальных я брал так, случайно… А потом оставлял, живых или мертвых… не знаю… как ореховую скорлупу или косточку от только что съеденного фрукта…

Бедная Берта в это время открыла глаза и обвела блуждающим, полным ужаса, почти безумным взглядом окружающие ее незнакомые предметы, освещенные лучиной из горящего сассафраса.

Графине казалось, что она погружена в один из тех кошмаров, тем более мучительных, потому что очень напоминают реальность. Видя, что она вышла из забытья, Педро решил: вот и наступил удобный момент для того, чтобы выступить во всей красе и продемонстрировать белой женщине свои физические достоинства, которыми он немало гордился.

Он выпрямился в полный рост, расправил плечи и выпятил грудь с чудовищно развитой мускулатурой.

— Белая женщина, — напыщенно произнес негр, — находится под крышей Педро-Крумана. Педро-Круман любит ее. Она его тоже полюбит.

Молодая женщина была наслышана об ужасном бандите. Услыхав имя, которое она больше всего боялась услышать, Берта обратила взгляд в ту сторону, откуда доносился голос, и увидела громадного, устрашающего вида негра, одетого в лохмотья, рассмотрела его лицо, шею, губы, красные от крови.

Внезапно она вспомнила. Там, в доме возле бухты Мадлен… Мужа нет дома… Какой-то подозрительный шум на первом этаже… Затем это окровавленное чудовище вламывается в ее комнату. Педро-Круман! Каторжник!.. Насильник!.. Убийца… Бандит, чье имя заставляет вздрагивать всех местных жителей… Да, зловещий герой таких историй, что в них и верилось с трудом… И вот она здесь — слабая, одинокая, беззащитная, в лапах этого ошалевшего от похоти зверя, убивавшего женщин в своих чудовищных объятиях. Ей показалось, что мозг ее разрывается в ставшей тесной для него черепной коробке. Красная пелена поплыла у нее перед глазами, и она забилась на кукурузной соломе в сильнейшем нервном припадке. Бессвязные звуки слетали с ее губ, на них выступила пена, широко открытые глаза смотрели в одну точку, все члены ломала судорога.

Крумана охватил смутный страх — присущая дикарям суеверная боязнь, испытываемая ими при виде эпилептиков и сумасшедших. Озадаченный, он отступил на несколько шагов от ее подстилки, но не опустился в гамак, а присел на корточки, в той обезьяньей позе, в которой негры обожают спать или коротать часы ожидания.

Время шло. И нетерпение злодея все возрастало — он уже привык к этому новому и странному для его дикарского ума зрелищу. Его скотские инстинкты возобладали, сластолюбие, похоть овладели им еще более властно, чем раньше.

«В конце концов, — думал он, — белая женщина жива: она разговаривает, мечется, глаза у нее открыты… Наверное, я ее напугал… У белых женщин, безусловно, нервы послабее, чем у негритянок… А я и не знаю, как к ним подступиться, как с ними заговорить…»

Круман снова подошел поближе и, пытаясь, насколько возможно, смягчить тембр голоса, стал говорить, что белая женщина очень красивая, что он ее хочет так, как никогда не хотел ни одну женщину.

Тут он встрепенулся и продолжал:

— Белая женщина конечно же любит украшения, сверкающие как солнце… И серебро, на которое все можно купить… Круман подарит ей украшения и серебро… Пусть только она с ним поговорит… Пусть на него посмотрит… Пусть скажет ему что-нибудь, а не трепыхается, как будто она хлебнула лишку пальмового вина.

До Берты неясно доносилось его бормотание, и она делала нечеловеческие усилия, чтобы вновь прийти в себя, прорвать ужасную красную завесу, колыхавшуюся у нее перед глазами. Но мысли ее путались, слова, слетавшие с губ, были бессвязны, она не различала окружающие предметы, и все бесплодные попытки выбраться из забытья приводили лишь к бреду и судорожным подергиваниям.

Глухое бешенство стало овладевать Круманом, он все меньше и меньше понимал, что же происходит; ему начало казаться смешным, что перед ним лежит женщина, которую он так страстно желает, но слабость ее мешает ему удовлетворить обуревавшие его желания.

Однако, прежде чем перейти к насилию, единственному, что до сих пор приносило ему удовольствие, Педро все же решил прибегнуть к последнему способу, считавшемуся у него неотразимым.

Он порылся в стоящей в углу хижины пагаре и извлек оттуда пригоршню каких-то предметов, издававших металлический звон. Затем, уверенный в себе и торжествующий, он приблизился к подстилке, на которой билась графиня де Мондье, и жестом султана, осыпающего золотом любимую наложницу, швырнул на кукурузную солому несколько серебряных заколок для волос и грубых браслетов — жалкие побрякушки, снятые им со своих жертв.

Берта ничего не видела и не слышала…

Круман, чье раздражение нарастало, зловеще защелкал челюстями — верный признак того, что он взбешен, но все же сдержался и бросил:

— Белая женщина предпочитает деньги… Что ж, вот ей деньги…

И на подстилку посыпались монеты по сто су, должно быть, им начищенные, потому что они так сверкали, что больно было смотреть.

Обнаружив, что женщина остается бесчувственной ко всем его подношениям, он впал в дикую ярость. В этом всплеске смешались гнев и ни перед чем, даже перед смертью, не отступающая похоть. Глаза его налились кровью, он засопел, как бык. Едва можно было разобрать отрывистые слова, которые Круман с трудом выплевывал, кинувшись к бедной Берте:

— Белая женщина притворяется, что меня не видит… Что меня не слышит… А мне все равно! Она моя! Я ее хочу! И я ее возьму!..

Затем он схватил ее в объятия и приблизил отвратительную морду к лицу своей жертвы.

 

ГЛАВА 20

Каторжники до последнего кусочка умяли то мясо, которое Мартен, именуемый Геркулесом, жарил на костре на берегу живописного прохладного ручейка. Голод был утолен, желудки их испытывали признательность. Они поблагодарили Геркулеса. Он благодушно ухмыльнулся и заявил:

— Еще и резерв остался — более ста фунтов одной только мякоти.

— Да, — подхватил нежным голоском Филипп, пустоголовый кретин с манерами гермафродита. — А мясцо хоть куда! Жаль, нет хотя бы нескольких луковиц, славное вышло бы жаркое!..

— Неожиданно подфартило, а, Мартен? — искренне смеялся Бамбош.

— Да, Бамбош. Бежала себе лань, а ее возьми да и придави упавшим деревом. Мне оставалось только добить, повесить, чтоб кровь стекла, и освежевать ее. И все для того, чтобы Малыш полакомился кусочком печеночки.

— А печень была нежная, словно телячья. Жаль, нет сковороды, сливочного масла и специй, а то б вообще — как в хорошем ресторане…

— А не заткнуться ли тебе? — отрезал, грубиян Вуарон. — Ну, набили мы себе брюхо, и точка на этом.

— К тому же изрядно набили.

— Верно. И это должно заставить нас подумать об отсутствующих товарищах. Я что-то не вижу Галуа, этого бедняги. Он — мой друг, и я хочу, чтобы он тоже получил свою пайку от этой неожиданной добычи.

— Ах да, твоя правда, — отвечал Мартен. — Галуа! Я вам не сказал… Вы же набросились на жратву как голодные волки… Слова нельзя было вставить… Вот я вам и не успел рассказать, какая беда приключилась с Галуа…

— Беда? Что за беда?

— Представьте себе, он пошел на поиски… То есть мы все трое шли через лес… Он шел первый. Надо было перейти через речушку, он входит в воду… А там поскользнулся — и бултых!

— Что — бултых? — Вопрошавший раздражался все больше и больше.

— Ну как что, сделал бултых! — и ушел под воду… И исчез… Утоп в воронке… Утонул и не вынырнул. Чистую правду говорю…

— Очень жалко, — опечалился Вуарон, — потому что в Галуа все-таки было что-то хорошее…

Произнося эти слова, он с аппетитом дожевывал последний ломтик печенки.

Мартен смотрел на него, как бы не понимая. Затем в его тупой башке забрезжил какой-то свет, и он разразился диким хохотом.

— Охотно верю, что и впрямь в нем было кое-что хорошее. Для нас, во всяком случае.

Хорошо осведомленный Бамбош соизволил присоединиться к этому взрыву веселья. Отсмеявшись, он заявил:

— Благодаря так удачно добытой лани, старина Мартен, мы сможем продолжить свой путь, потому что теперь, когда у нас есть продовольствие, я полагаю, никто не помышляет о том, чтоб вернуться в Кайенну.

— Как скажешь… Я отдам братве запас свежего мяса при условии, что Малыш будет получать особый ежедневный рацион. Даже прежде, чем ты, Бамбош, хоть ты и начальник.

— Договорились!

Однако Вуарон после рассказа о таком странном и внезапном исчезновении своего друга пребывал в глубокой задумчивости. Галуа имел опыт плавания в реках с быстрым течением и вовсе не походил на человека, способного по-дурацки утонуть в какой-то там воронке, поскольку обладал выносливостью, силой, ловкостью и хладнокровием.

Вуарон размышлял, ворча себе под нос:

— А не скрываются ли за всем этим какие-нибудь плутни Мартена и этого ублюдка Филиппа?

Терзаемый жуткими подозрениями, он подошел в Филиппу и спросил:

— Послушай, малый, а куда вы подевали шкуру лани и требуху?

— Забросили в воду, во-первых, мухи над ними так и вились, во-вторых, кишки скоро бы завоняли.

— Верно… А мозг?

— А мозг я слопал.

— И потроха и филеи?

— Да ты мне осточертел! Иди допытывай Мартена! Эти ответы лишь укрепили Вуарона в его подозрениях.

Не говоря ни слова, он обыскал все вокруг, будто хотел найти знак, превративший бы его подозрения в уверенность.

Остальные разлеглись на траве и, лениво переговариваясь, предались процессу пищеварения.

Вдруг Вуарон схватил что-то с земли и издал громкий вопль.

— Ах, каналья! Я так и знал!.. Ты убил Галуа! — закричал он опешившему на мгновение Мартену.

Тот нагло отрицал:

— Не убивал я его. Я ж тебе говорю, что он утоп.

— Врешь, зверюга! Вот доказательство! Видишь кость? Да разве ж это кость лани?! Это человеческая! Бедренная кость!..

Среди беглых каторжников началось замешательство. Они повскакивали на ноги — кто от изумления, кто от отвращения, это уже зависело от темперамента и впечатлительности каждого из них.

— Да, — продолжал Вуарон, — вы убили нашего товарища и дали нам его съесть!..

— Ну а если бы и так? — нагло заявил Филипп со свирепым выражением, так присущим существам подлым, слабым и трусливым, когда они знают, что находятся под надежной защитой и совершенно безнаказанны.

— Сволочь! Так ты признаешься…

— Ну да. Я укокошил Галуа. И это его вы сейчас жрали! А я съел его печень, мозг и язык… И что с того? Вы его тоже ели да похваливали. И оставшееся съедите.

Оба араба стали икать, испытывая тошноту и отвращение при мысли о том, что они только что съели.

— Я не оставайся с вами, — сказал один своим гортанным голосом. — Я уходить…

— Я тоже уходить, — подхватил второй. — Я не мочь есть человечина…

— Задержите их! — закричал Бамбош. — Они сдадут нас, как только доберутся до первого попавшегося поселения.

На арабов кинулись и связали так крепко, что те и шевельнуться не могли.

Опомнившись от первого потрясения, каторжники постепенно смирились со свершившимся фактом. Будучи людьми не слишком щепетильными, они считали, что цель оправдывает средства. Один из них цинично подытожил ситуацию:

— Набили брюхо, вот и ладно — мертвые должны служить живым.

Но Вуарон никак не мог угомониться. Выйдя из первого оцепенения, он впал в настоящую ярость.

— Ах, ты убил моего бедного товарища, да еще и хвастаешься этим! Я тебя сейчас порешу, грязный каторжник!

Он кинулся на Филиппа и врезал ему прямо по лбу окровавленной бедренной костью.

— Ко мне, Мартен! — завопил тот. — На помощь! Меня убивают!

— Кто посмел тронуть моего Малыша?! — взревел Геркулес, вскакивая на ноги и хватаясь за саблю. Глазам его открылась следующая картина: Филипп едва держался на ногах, а Вуарон, пытаясь проломить парню голову своим зловещим трофеем, лупил его с таким звуком, как будто колотил по бутылочной тыкве.

Зарычав, как разъяренный зверь, великан ударил саблей по затылку Вуарона с такой силой, что почти снес тому голову, перерубив позвоночник почти на уровне плеч. Кровь рекой хлынула к ногам Филиппа, который шатался, оглушенный. Мартен склонился над Вуароном и, нанося по бесчувственному телу колющие и режущие удары, выкрикивал:

— Вот тебе, вот тебе, подлец! Вздумал бить моего Малыша! Так получай же еще!

Все остальные окружили их и в страхе не смели вмешаться, понимая, впрочем, что любое вмешательство бесполезно. А Филипп, этот подонок-гермафродит, наблюдал омерзительную сцену и подстрекал:

— Давай, давай, Мартен! Смелей, мой толстячок! Врежь ему, врежь как следует!

— Довольно! — приказал Бамбош голосом, в котором звенели металлические нотки.

— А-а? Что? — заворчал Геркулес. — Я что, не имею права отомстить за своего Малыша?

— Тебе не кажется, что уже хватит?

— Тысяча чертей! Я кашу из него сделаю!

— А я тебе запрещаю!

— Хотел бы я посмотреть! Кроме того, почему?

— Потому что ты портишь мясо, а мы все будем рады добавке к провианту по дороге на Спорную территорию, в страну свободы.

— Здесь ты прав, — согласился гигант, нехотя опуская саблю.

При этих словах по кучке беглецов пробежал шумок одобрения, такой магической силой обладало для них само слово «свобода», заставляя позабыть даже об ужасах, коим они стали свидетелями.

— Так вот, — продолжал Бамбош, — разделай-ка ты нам эту тушу, ты ведь был мясником. Каждый из нас возьмет на спину по куску, а затем — в путь!

— Да, да! — загалдели все разом. — Вот это правильно! В путь-дорогу! Теперь у нас и харч есть! Мы спасены!

— Еще нет! — раздался суровый голос, и одновременно раздвинулись кусты, плотной стеной окружающие поляну.

— Тысяча чертей, жандармы! — завопил Бамбош и заскрипел зубами. — Спасайся кто может!

Два жандарма и бригадир держали на мушке обезумевшую от страха кучку беглецов.

— Шаг в сторону — стреляю! — предупредил бригадир непререкаемым тоном.

Но никто и шевельнуться не смел, потому что у всех душа ушла в пятки. К тому же эти людишки — вообще народ трусоватый. Даже Король Каторги не осмелился поглядеть в лицо смерти. Уничтоженный, он превратился в заурядного прохвоста, тушующегося перед властью по причине хотя бы одного ее морального превосходства.

— А ты, черномазый, подойди и действуй, как приказано!

Кусты еще раз раздвинулись, и появился, таща порядочный моток веревок, негр Ромул, сбежавший от бандитов.

Повинуясь командиру, один из жандармов с необычайной злостью стал вязать руки за спиной дрожащих, покорных, не способных и слова вымолвить беглых каторжников. Правда, остальные двое жандармов продолжали держать всю группу под прицелом, так что любая попытка к сопротивлению означала бы смерть на месте.

Построив их в затылок друг другу, жандарм для верности связал каторжников и между собой. Затем он встал во главе колонны, за ним немедленно пристроился Ромул, второй жандарм пошел сбоку, а бригадир замыкал шествие. Они направились в сторону деревни Кав, где находилась жандармерия, к которой и была приписана данная поисковая группа.

Так закончился для бандитов сладкий сон о свободе…

 

ГЛАВА 21

Леон Ришар и Боско шли лесом следом за собакой, уверенные в том, что действительно напали на след похитителя графини де Мондье.

Умное животное, как бы осознавая, какой услуги ждут от его чутья, бежало медленно, иногда принюхиваясь и время от времени покусывая веточку, как ищейка. К тому же запахи Крумана были так ярко выражены — от него воняло не то козлом, не то кайманом, — что их мог бы учуять и пес с менее тонким нюхом.

Вообще, от негров исходит такой сильный затхлый запах, что иногда трудно находиться в близком соседстве с ними.

Справедливости ради, следует отметить, что негры со своей стороны считают, что мы, белые, неумеренно остро пахнем свежей рыбой.

Двое мужчин следовали по пятам за собакой, бежавшей, несмотря на рану, довольно быстро. Однако рвение заметно превышало ее силы. Пес опять и опять останавливался, отдыхал, зализывая бок, из которого продолжала сочиться кровь, жалобно поскуливал.

Время торопило. Во что бы то ни стало надо было двигаться вперед, и два друга содрогались при мысли о том, в каких руках находится несчастная молодая женщина.

Боско ласково ободрял пса:

— Пошли, Атос, пошли… Идем, моя хорошая собака. Ищи, Атос, ищи…

Он ласково чесал ее за ушами, похлопывал, и славный пес, радостно повиляв хвостом, вновь устремлялся вперед. Тем не менее силы у собаки иссякали на глазах. Их поводырь останавливался все чаще, скулил все жалобнее.

— О Господи, — бормотал Боско, — злой рок преследует нас… Мы не успеем…

— Мужайся! — свистящим шепотом отвечал Леон Ришар. — Мужайся, дружище. Наверняка мы уже где-то близко.

Со слезами на глазах Боско брал собаку на руки, приговаривал какие-то ласковые слова, звал ее по имени, целовал, как человека, и настойчиво повторял свою команду:

— Ищи, Атос, ищи! Ищи, моя хорошая псина!

Атос вставал, прихрамывал, снова падал, как бы говоря: «Я больше не могу!»

Как хотел бы Боско влить в него свои силы, свою жизнь, свою кровь…

Они сделали пятнадцатиминутную остановку, чтобы дать собаке немного прийти в себя, и, с тоской глядя на нее, оба думали, что, быть может, она уже больше не сможет подняться.

И действительно, когда они снова решили тронуться в путь, животное, в предсмертном оцепенении, осталось лежать, жалобно подвывая.

Рыдания вырвались из груди Боско. Леон, воздев руки, грозил небесам кулаками.

— Пойдем, — сказал он, — мы не можем здесь оставаться, будем искать сами…

И они пошли в темноте, наугад, через густой кустарник, к счастью, вскоре начавший редеть.

Боско становился на четвереньки, стлался по земле, пытаясь учуять сильный запах негра. В другое время это могло бы показаться смешным, но при данных обстоятельствах выглядело трогательным.

Леон думал о том, что время идет и каждая минута навсегда уносит надежду на спасение жизни и чести жены его друга.

Так шли они наобум, нимало не заботясь о том, что в любой момент могут наступить на змею или свалиться в какую-нибудь колдобину.

Тем не менее, выбравшись на открытое место, они смогли убедиться по звездам, что не сильно отклонились от первоначально взятого направления. Глаза их привыкли к темноте, и следопыты увидели, что находятся на заброшенной вырубке, по которой двигаться было значительно легче.

Да, безусловно, идти теперь можно было быстрее, но в том ли направлении они двигались?

— Боже милостивый! — вдруг вскричал Боско.

— Что такое?

— Мне кажется… Нет, я не ошибаюсь… Да посмотри же сам!

— Свет!

— Да, что-то трепещет, как мотылек над огнем, нос места не двигается.

— Верно. Побежали, Боско!

— Побежали! Наверное, это там!..

Низко наклонив головы, как хищники перед прыжком, они помчались среди молодой поросли. Более проворный, Боско на несколько шагов опережал своего друга.

Оттуда, где виднелся свет, послышался крик. Свет становился все ярче — теперь его не застили ветки.

— Это она, да, это она! — решил Боско и помчался еще быстрее.

Он так рванул вперед, что Леон Ришар отстал и бежал, ориентируясь по хрусту веток под ногами друга. Потом послышалась брань, упало что-то тяжелое, и он услышал свое имя, произнесенное с болью и отчаянием:

— Леон! На помощь, Леон! И — больше ничего.

В два тигриных прыжка Леон достиг места, откуда раздавался призыв о помощи. У плетня какой-то лачужки, вытянувшись во весь рост, неподвижно лежал Боско. Он не подавал никаких признаков жизни, быть может, был уже мертв…

В хижине раздался звериный рев. Поверх находящейся на метровой высоте перекладины можно было заглянуть внутрь. Ярко горел факел. Простоволосая женщина, конвульсивно извиваясь на подстилке из сухих листьев, отбивалась от полуголого негра-гиганта, которого Леон тотчас же узнал.

— Педро-Круман! Я успел вовремя!..

Все это: крик Боско, его падение, молниеносное вторжение Леона Ришара — произошло почти одновременно, в мгновение ока.

Как цирковая лошадь через затянутое бумагой кольцо, Леон перемахнул через жердь у входа и очутился внутри, выставив перед грудью кулаки.

Когда Педро-Круман услышал крик, он понял, что его собираются атаковать. Он оставил женщину и встал лицом к противнику.

Какое-то мгновение черный и белый атлеты с ненавистью смотрели друг другу в глаза. Казалось, каждый олицетворял свою расу с их извечным антагонизмом. Кстати говоря, они давно были знакомы и знали, что ни один из них не пощадит другого. Оба мускулистые и прекрасно сложенные, каждый по-своему, они являли собой образец телесного совершенства.

Оправившись от первого удивления, негр молча пошел в атаку. Он кинулся как бык — головой вперед, вытянув перед собой руки, намереваясь сразу взять Леона в захват, но тот ловко уклонился. Круман издал глухой рык и хотел повторить попытку.

Но Леон опередил противника. Его кулак, выброшенный вперед, как стальная пружина, пришелся противнику в лицо — разбил губы, сломал носовой хрящ и, как стекляшки, сколол два подпиленных и заостренных передних зуба, делавших внешность Крумана еще более отталкивающей. Пошатнувшись, как будто его ударили дубиной, негр отлетел, выплюнув кровь, а вместе с ней — грязное ругательство.

Но внезапно хладнокровие вернулось к нему. Круман понял, что если будет драться как дерутся белые люди, то неминуемо проиграет. И он решил применить тактику, которой пользуются его земляки: сгруппировался, принял стойку, напоминающую позу кота, завидевшего собаку, и запрыгал, выставив вперед руки.

Надо отметить, что ногти Крумана, крепкие, как звериные когти, тоже были подпилены наподобие зубов и являли собою грозное оружие.

Педро бросился на Леона, намереваясь выцарапать ему глаза. Несмотря на все свое спокойствие и ловкость, Леон пришел в некоторое замешательство — противник, собравшись в комок, с непостижимой скоростью скакал перед ним, растопырив пальцы…

И вдруг резкая боль прошила декоратора, вызвав гневный выкрик, — коготь Крумана едва не ослепил его, пропахав длинную кровавую борозду на щеке. Леон ответил ударом кулака, превосходным ударом, который на месте уложил бы любого обыкновенного человека, но у Крумана вызвал лишь взрыв гортанного хохота. В то же время Леон почувствовал, как у него сильно заболела рука — будто на скалу напоролся. Тогда Леон стал наносить по черепу негра удары обеими руками.

— Лупи, белая сволочь, лупи! Моя голова тверже камня! — вопил Круман.

Он снова атаковал, метя в глаза, но Леон парировал выпад и ответил прямым коротким ударом. Кулак прошелся по жесткой курчавой шевелюре. Удар сопровождался таким звуком, как будто стукнули по чурбану. Вещь почти невероятная — Круман даже не дрогнул.

Леон недоумевал — он никогда не встречался с подобной выносливостью. Он не знал, что соплеменники его противника сталкиваются в драке лбами, словно быки, и стоят до последнего, до смерти одного из бойцов.

Да, для того чтобы постичь силу их ловкости, надо учесть, что череп Крумана, обладая невероятно крепкими стенками, содержит ничтожное количество серого вещества.

Леон заметил, что кулак его распухает, что вскоре он не сможет защищаться, и содрогнулся. Отступая к подстилке, на которой продолжала биться несчастная Берта, он подумал: «Настал миг, когда надо или победить, или погибнуть».

Круман же за это время решил, что Леон тоже хочет овладеть красивой белой женщиной, один вид которой сводил его с ума, и к слепой ненависти чернокожего добавилась еще и яростная ревность, возбудив его еще больше, если только такое было возможно, а также добавив ему новых сил. Негр сделал резкий выпад и, вместо того чтобы пустить в ход когти, все время угрожавшие глазам европейца, попытался ударить его головой в солнечное сплетение.

Увидев, что негр распрямляет колени, Леон заподозрил, куда тот метит, однако не сумел полностью уклониться. К тому же в хижине царил полумрак, и при колеблющемся свете факела Леону виден был лишь темный силуэт противника, куда лучше ориентировавшегося в этих условиях.

Так вот, удар негра пришелся в бедро и был такой силы, что едва не сбил Леона с ног. Но, досконально зная все тонкости рукопашного боя, Ришар сказал себе: «Вот это мне уже больше нравится! Если ты повторишь маневр, ты пропал».

Круман разбежался и снова кинулся на белого. Леон молниеносно отскочил в тот самый миг, когда его должна была коснуться голова негра, и с необычайной ловкостью захватил шею противника, прижав ее согнутой рукой к своему бедру. Он, собирался вывернуть голову Крумана страшным приемом, смещающим позвонки, в мгновение ока выводящим кого угодно из борьбы.

К несчастью, одной ногой Леон угодил в выбоину на кочкообразном полу хижины. Увлекаемый силой инерции, передавшейся ему налетевшим Круманом, Леон упал, но не отпустил негра. Сцепившись, они катались по полу, верх брал то один, то другой, они хрипели, задыхались. Продлись схватка чуть дольше — Леон неизбежно бы погиб. Ослабленный двухгодичным тюремным заключением, изнуренный малярией и жарким климатом, он не обладал выносливостью чернокожего. Декоратор понял это и решил покончить с противником одним ударом.

Сопернику в голову пришла аналогичная мысль, поэтому их усилия нейтрализовали друг друга. Несказанная тоска охватила Леона при мысли, что он может оказаться неспособным на новую атаку. Ведь у Крумана оставался еще изрядный запас сил… Чернокожий пытался ослабить железную хватку белого, не выпускавшего из тисков его бычьей шеи, хрипел, яростно отбивался, кусался. Леон слабел, в ушах у него звенело, перед глазами плясало пламя факела.

Неужели он сейчас отдаст Богу душу и оставит в руках озверевшего бандита прелестную молодую женщину, улыбавшуюся, пожимавшую ему руку, дарившую его своей дружбой? У него вырвался крик бешеной ярости. Завывание полузадушенного Крумана вторило ему.

И тут Леон увидел, как покрытый грязью и кровью издыхающий пес Атос вонзает клыки в ногу чернокожего. Бедное животное, собрав последние силы, доползло до хижины и неожиданно напало на врага. Негр все еще дергался и завывал. Леон встал на колени, изогнулся и неожиданно выпрямился. Он сделал невероятное усилие… Послышался леденящий душу хруст ломающихся костей. Круман взвыл последний раз и рухнул замертво — у него был сломан позвоночный столб.

— Давно бы так… — выдохнул молодой человек.

И, находясь в полуобморочном состоянии, он оттолкнул мертвеца ногой и упал на какое-то подобие стула, бормоча:

— Без тебя я бы пропал, мой храбрый Атос… Услышав свою кличку, пес бросил терзать зубами ногу чернокожего, повилял хвостом и пополз к подстилке, где без сознания лежала его госпожа. Он с трудом влез на ложе, поскуливая от любви и боли, стал лизать ей руки.

— Пес тебя побери, в самый раз так выразиться, я опоздал, — раздался не очень уверенный, но тем не менее веселый голос.

— Боско, дружище!.. Значит, он не убил тебя?! — воскликнул растроганный Леон, протягивая к нему руки.

— Да, кажется, нет… Но нахлобучку я получил по первому классу!..

— Мерзавец никому больше не причинит зла.

— Так ты его… прикончил?

— Пришлось. И, уверяю тебя, это убийство отнюдь не обременяет мою совесть.

— Но ты, во всяком случае, абсолютно уверен, что он больше не встанет? Видишь ли, Леон, эти твари чудовищно живучи…

Леон Ришар с улыбкой ответил:

— Этот уже никому не причинит зла. И это так же верно, как то, что ты — порядочный человек, да и я тоже, несмотря на мою арестантскую робу…

— Леон, дорогой мой Леон!.. Благодаря тебе графиня спасена!.. Какая радость для ее мужа!

— Черт возьми, работенка была не из легких!.. Бедняжка… Меня мороз по коже пробирает, как подумаю, какая опасность ей угрожала.

— Кстати говоря, Леон, что мы теперь будем делать? Как ей помочь?

— Она совершенно недвижима…

— Но она дышит, хоть и слабо…

Пока происходило это короткое совещание, пес с открытыми глазами неотлучно лежал возле хозяйки, положив морду на лапы. Боско подошел, потрогал его и обнаружил, что Атос мертв.

— Бедное животное… Мы вернемся и похороним его, правда, Леон?

— Да. Но сперва надо унести отсюда мадам де Мондье.

— Что же делать?

— У меня возникла одна идея. Если ты не против, доставим ее в Кайенну.

— Это довольно сложно… Через час рассветет…

— У нас еще есть время.

— Как знаешь, Леон. В любом случае, что бы ни случилось, мы с тобой не расстанемся.

Медленно, с тысячью предосторожностей, Леон и Бо-ско подняли по-прежнему неподвижную молодую женщину. Леон взял ее на руки, как ребенка, и они двинулись по тропинке, ведущей от хижины.

Прежде чем покинуть это проклятое место, Боско решил убедиться, что Круман действительно мертв. Он взял факел и осветил лицо негра с выпученными, все еще свирепыми, но уже остекленевшими глазами.

— Да, — сказал Боско, — он и вправду мертвехонек, этот злодей, отнявший у меня мою единственную радость… Ах, Фиделия, Фиделия!.. Ты навсегда потеряна для меня… и я не отомстил за тебя.

Друзья медленно двигались по тропинке, отводя ветки, чтобы они не хлестнули больную. Наконец они вышли на большую дорогу и, сориентировавшись и ускорив шаг, пошли по направлению к городу.

Через некоторое время Леон и Боско добрались до больницы, куда, как мы помним, доставили тяжело раненного Бобино.

Через несколько минут начнет светать.

Боско наломал густолистых веток и пристроил их Берте под голову на манер подушки. Леон положил женщину перед входом в клинику. Каждый из них взял руку графини и, преклонив колено, почтительно к ней приложился. Затем Боско схватился за веревку и громко позвонил в колокольчик на дверях. Когда раздался звонок, они в один прыжок перескочили через дорогу и скрылись в придорожном лесочке.

 

ГЛАВА 22

Избитый братьями каторжниками, отплатившими черной неблагодарностью за все оказанные им услуги, опасаясь, наконец, как бы ему не пришлось еще хуже, негр Ромул подался в леса. Он шел куда глаза глядят, стараясь, однако, держаться спиной к морю. Без особого труда ему удалось найти зарубки, которыми отмечали дорогу редкие в этих местах путники.

Беглец пошел по тропке, надеясь, что она приведет его к какому-нибудь уединенному жилью, где его примут во имя той трогательной солидарности, так тесно соединяющей всех чернокожих. Тропинка вывела его на дорогу, довольно разбитую, но еще пригодную для сообщения. Ромул размышлял, идти ли ему по этой дороге или еще немного потаиться в лесу, как тут за поворотом послышался конский топот. И тотчас же появился конный жандарм. Один из тех жандармов-«большая сабля» из метрополии, которых преступники боятся как огня. Потрясенный и ошарашенный, негр замер на месте, не в силах сделать ни шагу. С первого взгляда жандарм опознал одежду каторжника.

— Эй ты, — крикнул жандарм, — ты ведь из беглых, не так ли?

— Да, господин жандарм, — понурившись, отвечал негр.

— Ну так топай рядом с моим конем прямиком в застенок.

Ромул послушно поплелся за добрым жандармом, прижавшись к его сапогу, что в таком месте и при такой температуре может рассматриваться как усиление наказания.

Четверть часа спустя они прибыли в поселение Кав, деревушку, расположенную километрах в двадцати к юго-востоку от Кайенны. Поселение как поселение — не лучше и не хуже других, составляющих центры обитания населения нашей колонии. Состояло оно приблизительно из пятисот жилищ, разбросанных на территории площадью шестьдесят гектаров. Однако в поселке был и центр, где сосредоточились некоторые атрибуты цивилизации: церковь, где кюре служил мессу и обучал катехизису на диалекте чернокожих прихожан; мировой судья, выносивший приговоры либо замирявший враждующие стороны, тоже на местном диалекте; школьный учитель, преподававший французский язык… тоже на диалекте; сборщик налогов, взимавший подати… конечно же на диалекте, он же — писарь при мировом судье, как будто один человек не в силах исполнять такую обременительную работу, как судить пятьсот черномазых, и, наконец, жандармы, выращивавшие редиску, салат и дыни.

Цивилизация — это великое благо!

Когда колониальный жандарм доставил пленника в участок, бригадир, оторвавшись от созерцания произрастающих в огороде овощей, приступил к допросу, не откладывая дела в долгий ящик.

Ромул, не стремившийся ни к чему иному, кроме как отомстить своим товарищам, выдал их и рассказал все, поставив лишь одно условие — пусть ему дадут бутылку тростниковой водки, пачку табаку и трубку.

Он заявил также, что берет на себя поимку беглецов — всех до единого.

При мысли о такой облаве бригадир покинул салат-латук, морковь и редиску и, нахлобучив на голову белый тропический шлем и подпоясавшись большой саблей, мобилизовал все находящиеся под его командованием «силы порядка».

«Силы порядка», в свою очередь, надели шлемы и всю амуницию, вооружились и, предводительствуемые негром, предварительно разжившимся тростниковой водкой, трубкой и таб;.чком, тронулись в путь.

Ромул, предвкушая хорошую шутку, которую он сыграет со своими обидчиками, пошел по собственному следу и навел жандармов на отряд каннибалов.

Те даже и не пытались оказать сопротивления. Они безропотно сдались, покорно протянув руки, чтобы их связали путами, и так же послушно отправились в Кав, где и были за)слючены в тюрьму.

Арестовано было восемь человек: Бамбош, Мартен, Филипп, Симонен, Ларди, два араба и, наконец, Ромул, получивший благодаря доносу некоторые привилегии. Он пользовался и такой льготой, как отдельное помещение, не опасаясь тям ни тесноты, ни скученности, ни мести своих товарищей.

Когда они очутились в деревушке Кав, их желудки уже переварили людоедскую трапезу, и голод вновь дал о себе знать. Похлебка, которую им приготовили, показалась им отменной, также как и бакалио, макароны по-гвиански — неотъемлемая составная часть каждой трапезы в колонии.

На следующий день они, естественно пешком и под бдительной охраной, двинулись в Кайенну. Пройдя равнину, по которой протекала речка Ко, каторжники стали карабкаться через горы по плохонькой дороге, ведущей через деревню Рура в главный город департамента. Преодолев двадцатичетырехкилометровый этап, заключенные очутились в ангаре Шик. Он представлял собой огромный, длиной двадцать, а шириной пять метров, деревянный навес с крышей из пальмовых листьев, где путники становятся лагерем, если уж так случилось, что злая судьбина заставила их добираться из Кайенны в Ояпоку по суше.

После двухчасового привала заключенные направились в деревню Рура, отстоящую на тринадцать километров. Они прибыли туда, в буквальном смысле слова, разбитыми, преодолев в общей сложности тридцать семь километров со связанными за спиной руками. Кроме того, вся цепочка была связана еще и общим шнуром, проходящим у них под мышками. Они шли, не обмениваясь между собой ни словом, пот ручьями стекал с их обожженных на солнце лиц, одежда набрякла от пота, разбитые ноги кровоточили. Бедолаги, не отрываясь, смотрели на дорогу и, стараясь не споткнуться, шли, вытянув шею, собрав все силы, так глубоко погруженные в мечты о ненадолго встреченной свободе, что из задумчивости их мог вывести только выстрел из мушкета.

На лбу Бамбоша залегла складка, внутри у него все кипело. Он был душой заговора, убил охранников, был уверен в успехе предприятия. Это, без лишних слов, — смертный приговор и гильотина на островах, по странной иронии названных островами Спасения… Все в нем бунтовало при этой мысли, в сотый раз он повторял сквозь стиснутые зубы:

— Я еще не на бойне в Монт-а-Регре, палач еще не держит меня за шиворот! Мне — умереть? После того как я избежал стольких неудач… Нет, невозможно!..

Вспомнил он и о Фанни, бедняжке Фанни, чья слепая, фанатическая преданность ни перед чем не остановится, и подумал: «Фанни — умница… Она наверняка придумает что-нибудь. Ей придется это сделать — я хочу жить!..»

В Рура были все те же блага колониальной цивилизации: церковь, мировой судья, школа, жандармерия, салат, редиска, морковь, одиночество и… диалект.

Девять тысяч гектаров населяют девятьсот жителей! Территория превышает площадь округа Этамп!

От Рура до Кайенны — двадцать восемь километров. Один переход с одним привалом. К ночи беглецы уже сидели под замком в тюрьме Кайенны.

Для отдыха им были даны ровно сутки, затем дело будет разбирать «специальный морской суд», созданный исключительно для разбора преступлений, совершенных людьми, находящимися в заключении.

Сколь бы сухой и на первый взгляд, лишенной всяческого интереса ни была бы данная тема, необходимо, однако, коротко остановиться на судебной системе исправительной колонии Гвианы.

Во-первых, обычные суды. Они состоят из первичного и высшего отделов, размещающихся в Кайенне, а также из мирового суда.

В компетенцию высшего суда входит рассмотрение всех апелляций, а состоит он из председателя и трех судей.

Суд первой инстанции включает председателя, двух судей-лейтенантов и двух судей-помощников.

Всю систему возглавляют прокурор республики и его заместитель. Закономерное удивление вызывает отсутствие торгового суда в исключительно коммерческой колонии.

Что касается уголовных дел, входящих в компетенцию суда присяжных, то их рассматривает суд высшей инстанции при участии четырех присяжных, избранных путем жеребьевки из списка, содержащего двадцать фамилий самых знатных горожан и обновляемого раз в году.

А суд присяжных? Его и вовсе нет. Похоже, о нем просто не успели подумать. Забавно, не правда ли? Но это еще что! Есть вещи похлеще.

Вышепоименованный «специальный морской суд», для того чтобы оправдать название, вводит в свой состав старших морских офицеров или офицеров береговой охраны, председателя и четырех судей. Состав таков: представител э судебной власти из суда первой инстанции; офицер в звании капитана или лейтенанта; чиновник тюремной администрации в должности по меньшей мере заместителя начальника отдела, унтер-офицер.

Чиновника тюремной администрации, находящегося в должности не ниже заместителя начальника отдела, называют комиссар-референт. В этом качестве он получает инструкции и исполняет при специальном суде функции прокурорского надзора.

Один из мелких чиновников тюремной администрации или военных охранников исполняет обязанности секретаря суда.

Таково устройство действительно особого судебного органа, призванного разбирать дела исключительно тех лиц, кто на момент совершения преступления отбывает срок судебного наказания. Поскольку речь идет о неисправимых преступниках, закоренелых в своих пороках, лишенных обычных человеческих чувств, лишнее говорить, что применение к ним любой формы законности куда предпочтительнее, чем суд Линча.

Но ужас охватывает при мысли о том, что юрисдикции этого суда подлежат также заключенные, осужденные в первый раз уголовными судами не за злодеяния, а за простые правонарушения!.. Что эти заключенные, смешавшись с контингентом каторжной тюрьмы, могут быть приговорены к смертной казни за любые насильственные действия по отношению к представителю тюремной администрации, чиновнику, агенту или надсмотрщику.

Более того, у нас на каторге отбывают наказание далеко не только те, чьи действия подпадают под статьи уголовного кодекса.

Наряду с обычными ссыльными есть еще и политические. И, увы, они будут и впредь…

Что станет с забастовщиками, защищающими свое право на труд, с писателями, обличающими столь далекий от совершенства нынешний порядок вещей, если к ссыльным начнут применять эти предательские законы в их обоюдоострой интерпретации!

Достаточно полицейского сговора, провокации, насилия для того, чтобы безупречный гражданин предстал перед уголовным судом, который, имея самые широкие полномочия, приговорит его к пожизненной ссылке, к вечной каторге…

Таким образом, политические деятели, став ссыльными по милости дикарской трактовки законов, рискуют стать также подсудимыми этих страшных «специальных морских трибуналов».

В данном случае такой трибунал в Кайенне должен был рассмотреть уголовное дело злодеев, обвинявшихся в побеге из каторжной тюрьмы и в убийстве солдат охраны, а также своих сотоварищей — заключенных Галуа и Вуарона.

Было совершенно ясно, что никогда еще ни одно уголовное дело не приносило так мало хлопот комиссару-референту. Обвиняемые во всем признались. Трое из них снабдили свои признания такими подробностями, от которых волосы вставали дыбом. Бамбош, Мартен и Филипп даже похвалялись содеянным, пресекая тем самым малейшую попытку снисхождения со стороны повидавших много всякой мерзости судей.

Ларди и Симонену, двум мерзавцам, принимавшим в кровавой вакханалии лишь пассивное участие, удалось спасти свои головы. Судьи сочли, что для них имеются хоть какие-то смягчающие вину обстоятельства, и оба были приговорены к пяти годам одиночного заключения. Кара, вероятно, не менее суровая, чем казнь — провести тысячу восемьсот двадцать пять дней в «каменном мешке», куда не долетает извне ни малейшего шума, где возмечтаешь и о непосильном каторжном труде…

Два араба, первоначально приговоренные к двадцати годам каторжных работ, теперь получили пожизненное заключение.

Ромул, возглавивший задержание банды, был приговорен для проформы к содержанию в течение двух лет в двойных цепях — кара только за побег, судьи закрыли глаза на его возможное соучастие в убийстве охранников. Кроме того, ему было твердо обещано скорое помилование.

Бамбоша, Мартена и Филиппа приговорили к высшей мере наказания.

Когда председатель возвестил: «К смертной казни приговариваются означенные Бамбош, Мартен и Филипп с приведением приговора в исполнение в отведенном для этого месте», — по залу прокатился шум, а на его фоне резко выделился громкий женский крик.

Если в дружном шуме аудитории чувствовалось одобрение приговору, в одиноком женском вопле, напротив, звучало самое откровенное отчаяние. В шумливой, озабоченной, дурно пахнущей толпе мало кто обратил внимание на как бы потерявшуюся в сутолоке, одетую в темное платье женщину под густой вуалью, под которой она, должно быть, умирала от удушья.

До ушей Бамбоша долетела эта горестная жалоба. Лицо его, до сих пор имевшее циничное и насмешливое выражение, осветилось радостью.

«Хорошо, — подумал он, внезапно проникаясь надеждой, — Фанни здесь… Она настороже… Она мне предана и готова совершить невозможное… Товарищи меня боготворят… Я пока Король Каторги!.. Погодите, я еще выпутаюсь!.. А для этого мне надо выиграть Время».

И когда его уводил конвой, он умудрился послать несчастной женщине, которую глодала пагубная страсть, взгляд, наполнивший ее сердце радостью и послуживший утешением в горе.

Она удалилась нетвердым шагом, готовая на любое самопожертвование, готовая отдать за него жизнь, повторяя с воодушевлением:

— О, я спасу его!

Несколько зрителей заметили, как она выходила из зала, в частности, молодые офицеры гарнизона, коротавшие в суде гарнизонные досуги.

— Ты только погляди, — бросил один из них, неудачливый сердцеед неприступной модистки, — мадемуазель Журдэн посещает судебные заседания! Что за странная блажь!

— Ничего странного здесь нет, — запротестовал его приятель. — Модистки вообще с ума сходят от грошовых романов, где описаны судебные прения и пикантные драмы… Вот она и решила бесплатно посмотреть спектакль, полный неожиданных коллизий и подробностей, от которых кровь в жилах стынет.

— Повторяю тебе: очень странная блажь!

— А я вновь заявляю: ничуть не странная! Ты в этом ничего не смыслишь, а женщины любят, когда их пробирает дрожь при виде какого-нибудь ужасного зрелища, тем более если все эти ужасы произошли в действительности. Думаю, описания сцен людоедства доставили ей сущее наслаждение.

— Бамбош превосходно держался, — вмешался в разговор третий офицер, — но до чего же омерзителен в своей трусости этот скот, здоровяк Мартен!

— Да, он силен и свиреп только со слабыми, а перед лицом правосудия, поди ж ты, какого праздновал труса!..

— Такой верзила, а рыдал, как ребенок… Прибегал к самым униженным мольбам!..

Мадемуазель Журдэн вернулась домой совершенно разбитая. Но не стала терять время на пустые рыдания и сетования.

«Я уже три дня ручьем разливаюсь, — сказала она себе. — Слезами горю не поможешь, надо действовать».

Несмотря на то что аппетит у нее совсем пропал, Фанни заставила себя съесть несколько ломтиков мяса, кусочек хлеба, выпила большой бокал вина и с четверть часа пребывала в глубокой задумчивости. Затем, приняв решение, она прошептала:

— Да, все правильно. Надо продавать.

В предвидении важных событий она упорно копила деньги и мало-помалу перевела все доходы в золото. На данный момент у нее было отложено двенадцать тысяч франков, хранившихся дома, в подвале. Конечно, двенадцать тысяч франков золотом для колонии, где в дивизионах вместо денег в ходу брючные пуговицы, а кредитки колониального банка выпущены скорее для смеха, — сумма весьма значительная.

Но Фанни решила, что этого недостаточно.

«Деньги, — подумала она, — это нерв войны и душа побега. Мне надо добыть еще денег».

Ей много раз предлагали за кругленькую сумму продать лавку, а следовательно, и клиентуру. До сих пор она отвечала уклончиво:

«Посмотрим… Я еще не решила… Немного погодя, в зависимости от обстоятельств…»

И вот час пробил, продавать надо было срочно, теперь или никогда.

Не медля, она отправилась к тем, кто подбивал ее расстаться с магазином, и заявила напрямик:

— Я готова продать лавку. Но плату хочу получить наличными и в золотых монетах.

Ее дом вместе с товаром стоил минимум сорок пять тысяч франков. Ей предложили тридцать пять. Для проформы она четверть часа торговалась, затем согласилась, поставив непременное условие: деньги должны быть вручены ей не позже полудня завтрашнего дня. Сделка была заключена.

В условленный час покупатели вручили ей оговоренную сумму и согласились вступить в права владения через восемь дней.

Когда они ушли, Фанни отнесла тридцать пять тысяч франков в свой тайник, нервно приговаривая:

— Если я с умом употреблю эти сорок семь тысяч, то спасу его! Да, да, я его спасу!..

 

ГЛАВА 23

В большинстве своем преступники, не будучи подкованными в процедурных вопросах, довольно хорошо знакомы с устройством судебной машины. Вот и Бамбош, вечером того дня, когда суд вынес ему смертный приговор, подписывая прошение о пересмотре дела, думал про себя: «Время у меня еще есть». Он искренне полагал, что это ходатайство, отчасти сравнимое с кассационной жалобой, долго будет ходить по инстанциям.

Из заблуждения Бамбоша вывел адвокат, пришедший навестить его в камере смертников. Тут-то Король Каторги и узнал, что апелляционная комиссия является постоянно действующим органом. Отсюда и название: постоянный совет по обжалованию. В Кайенне он состоит из следующих членов: старшего морского офицера или офицера береговой охраны, например, капитан-лейтенанта или пехотного капитана, офицера из комиссариата береговой охраны, правительственного комиссара и мелкого чиновника из береговой охраны, исполняющего должность секретаря суда.

Это судебное учреждение работает весьма оперативна—в течение двадцати четырех часов, хотя официально установленный срок рассмотрения апелляции — трое суток. Кассационная жалоба Бамбоша, Мартена и Филиппа была изучена и, на основании статьи 183 уголовно-процессуального морского кодекса, отклонена.

От этой новости голова у Бамбоша пошла кругом, он как будто получил удар под дых. Ведь он рассчитывал, что у него в запасе две-три недели, не меньше, а оказалось — его смертный приговор немедленно стал делом решенным и вступил в силу. Впервые бандит по-настоящему испугался, впервые ощутил реальность высшей меры наказания.

Однако — ни тени раскаяния, лишь дикая злость на людей и фатальное стечение обстоятельств…

Тюремный капеллан пришел побеседовать с ним и попытался его утешить. Бамбош вылил на него поток грубой брани и вынудил удалиться.

Мозг его теперь все время бодрствовал, ухо ловило малейшие шорохи, всю ночь, каждую минуту он спрашивал себя: сооружают ли уже эшафот? Его, как и Мартена с Филиппом, перевезли на острова Спасения, где приводят в исполнение смертную казнь.

Довольно было — во всяком случае так полагал Бамбош — сигнала, переданного по оптическому телеграфу из Куру, чтобы на острове Руайаль, в двух шагах от тюрьмы, в центре Террас-де-ля-Ревю, начали строить помост для казни. При этой мысли он с ног до головы обливался липким потом, отдающим затхлым запахом болота, его била дрожь, тело сводили судороги.

Бамбош сидел в одиночной камере, вернее в скальном углублении, чьи непробиваемые стены благодаря включениям карбонатов железа имели охристый цвет, напоминающий запекшуюся кровь. Кроме того, он был в кандалах, то есть на довольно длинной, скользящей по железному стержню цепи, запертой на замок. Цепь позволяла ему, хоть и не без труда, вставать, ложиться, принимать пищу.

Отдаленность островов Спасения, надежность тюремных стен, железная цепь — все это служило достаточной гарантией против возможного побега. Вот почему Бамбоша, Мартена и Филиппа не стерегли охранники, здесь, на островах, имевшие обыкновение перекинуться с заключенными в картишки, пока очередная партия не бывала прервана вмешательством косы смерти.

Надзиратель приходил к нему лишь два раза в день, сопровождая дежурного по кухне, приносившего узнику еду.

Завидя унтер-офицера, Бамбош старался скрыть свое уныние, даже начинал хорохориться, пытаясь поразить воображение охранника каторжными байками о своих подвигах. Словом, он позировал для того, чтобы слух о его поведении дошел до его товарищей и каторга до последнего гордилась бы своим Королем.

— Ну так как, шеф, — обращался он к невозмутимому стражу, проверявшему его кандалы, — церемония сегодня не состоится? Хорошо ли палач правит свою бритву? Надо ведь сбрить целых три башки. Много же древесных опилок понадобится! Я лично потребую самых первоклассных, из розового дерева, — люблю тонкие ароматы!

Надзиратель невозмутимо удалялся, не проронив ни слова, так, как будто он ничего не видел и не слышал.

Но каторжники, получавшие наряд по кухне, трепетали от восторга, а товарищи, которым они расписывали браваду Бамбоша, превозносили его до небес и ставили всем в пример.

Но, когда он оставался один, возбуждение спадало, и он, удрученный, бросался на раскладушку и с трудом мог проглотить свою пайку, хоть она и была получше, чем у других. Впрочем, впереди у него еще была передышка — о, недлинная, всего двухдневная. И вот почему. После отказа, полученного в апелляционной комиссии, его дело было послано в так называемый «Внутренний совет». В местных условиях этот орган действует на манер комиссии по помилованиям и решает, надо ли отложить исполнение приговора в надежде на то, что глава государства помилует преступника.

Этот совет состоит из одиннадцати членов, включая губернатора, являющегося его председателем. Довольно, чтобы за отсрочку проголосовали всего два члена, и исполнение приговора будет перенесено на более поздний срок. В другом случае, если за отсрочку проголосует большинство, губернатор имеет право, не запрашивая мнения метрополии, если найдет нужным и под личную ответственность, чинить суд по своему усмотрению. Отчитаться о мотивах, приведших его к тому или иному решению, губернатор обязан только перед министром.

Итак, для созыва этого совета, рассматривающего кассационные жалобы, отвергнутые апелляционной комиссией, требуется двое суток. Таким образом, Бамбош получил еще сорок восемь часов передышки, на которые не рассчитывал.

Заседание Внутреннего совета оказалось чистой формальностью, так как убийство охранников и людоедство так ожесточили местное население и чрезмерно возбудили заключенных, что об отсрочке никто и помышлять не мог.

Так и произошло. Внутренний совет единогласно решил, что правосудие должно свершиться незамедлительно. С этого момента судьбы трех приговоренных оказались целиком и полностью в руках губернатора. Его решение соответствовало решению Внутреннего совета, препятствовало любому проявлению мягкосердечия и конечно же отклоняло отсрочку. Смертная казнь была назначена на завтрашний день.

Мадемуазель Журдэн, ловко сеявшая тут и там золотые монеты, содрогалась при мысли, что каждый истекший час укорачивает жизнь негодяю, владевшему ее душой.

Приговор Внутреннего совета позволил ей предвидеть и то, какое решение примет губернатор. Она поняла: все кончено, Бамбошу осталось жить сорок восемь часов.

Не утратив ни грана энергии, но придя в лихорадочное состояние от терзавших ее мыслей, Фанни сказала себе:

«Вот теперь надо действовать. Увидеть его!.. Спасти!..»

Если бы кто-нибудь, знающий о ее любви к бандиту и о том, что через двое суток на острове Руайаль на его шею опустится нож, услышал бы эти слова, он решил бы:

«Эта женщина свихнулась!»

И действительно, вымолвить такую фразу в подобных обстоятельствах — что может быть нелепее!

Подумать только — получить свидание с узником, приговоренным к смертной казни, сидящим в кандалах в каземате на островах Спасения!..

Это чистое безумие!

Острова эти являются резиденцией тюремной администрации, и никто не входящий в ее состав либо в состав войск береговой охраны, не может на них проникнуть ни под каким предлогом. Добраться до них из Кайенны — тоже штука нелегкая. От столицы острова отделяет расстояние в двадцать семь морских миль или, скажем, в пятьдесят километров к северо-западу. Море в этом месте очень трудное для навигации: течения сильные, на шлюпке этот путь пройти практически невозможно. Стало быть, необходимо пусть небольшое, но крепкое судно, способное идти под парусом, — иначе понадобится большое количество гребцов.

Нечего и думать о том, чтобы зайти в порт, где бросают якорь государственные корабли и трансатлантические пакетботы, где хранятся запасы угля. Круглосуточная охрана, которая тотчас же конфискует лодку, а пассажиров препроводит для выяснения личности к верховному коменданту, который на островах — царь и бог.

В крайнем случае, можно было бы попробовать высадиться ночью в какой-нибудь отдаленной точке острова, рискуя разбиться о прибрежные рифы, образующие вокруг острова опасное кольцо, и залечь на весь день в каких-нибудь кустах. Но вся эта операция чрезвычайно опасна: вы рискуете потерпеть кораблекрушение, очутиться в воде, кишащей акулами, наконец, даже выбравшись на сушу, вы вполне можете быть обнаружены, поскольку войск здесь много, а сам остров — всего два километра в длину.

Итак, тем вечером какой-то сержантик морской пехоты в белом шлеме, со штыком на ремне, скрипя портупеей, поспешным шагом направлялся к кайеннскому порту.

Внезапно стемнело — этот стремительный переход от дня к ночи всегда сбивает с толку непривычного к такому феномену европейца. Тьма воцарилась кромешная — на затянутом облаками небе не взошло ни одной звезды. Словно бы возвращаясь с тайного свидания, сержантик быстро прошествовал мимо таможенных зданий, стараясь держаться подальше от керосиновых фонарей, освещавших красноватую охристую дорогу.

Вдруг хлынул ливень, настоящий водопад, разогнав и без того редких в такой час прохожих.

Унтер-офицер проскочил под навесами таможенных построек и пять минут спустя был уже на набережной. Какая-то черная тень качалась возле каменного парапета—без сомнения, лодка. Сержант тихонько свистнул сквозь зубы и получил такой же ответ. Из темноты последовал приказ:

— Садитесь в лодку. Держитесь за руку.

Руки унтер-офицера и неизвестного встретились, и первый очутился в лодке, тотчас же отчалившей.

Шлюпка прошла на веслах около одного кабельтова, то есть метров двести, и пришвартовалась к суденышку, стоящему на якоре. По двум высоким, чуть выгнутым назад мачтам, по небольшому размеру судна можно было догадаться, что это маленькая шхуна, из тех, которые местные жители используют для каботажного плавания вдоль берегов Гвианы, не боясь, однако, заходить на них и в Амазонку. Несмотря на скромное водоизмещение, редко превышающее двадцать пять тонн, шхуны эти отличаются остойчивостью и прекрасными ходовыми качествами.

Сержанта, безусловно, поджидали. Он ловко вскарабкался на борт, обменялся несколькими словами с человеком, говорящим на креольском диалекте, и закончил так:

— Вот половина условленной суммы. Остальное — по прибытии.

Послышался звон монет, затем незнакомец снова заговорил:

— Это не займет много времени.

Он еще раз тихо и заливисто свистнул. Тем временем на судне подняли паруса, снялись с якоря и развернули шхуну в нужном направлении. Все это заняло минут пятнадцать, и судно, кренясь под дувшим с суши бризом и не зажигая сигнальных огней, помчалось в открытое море. Было около семи часов вечера.

Подгоняемое попутным ветром, судно благодаря искусному маневрированию благополучно миновало рейд и взяло курс на северо-запад. Оно ориентировалось на маяк острова Руайаль, мерцавший вдали как светлячок. Делая около шести узлов, шхуна в половине двенадцатого оказалась в виду острова.

Хозяин остановил парусник в четырех кабельтовых от берега, бросив якорь в илистое дно на глубину семи метров. Спустили шлюпку, и у сержанта, ногами топавшего от нетерпения, пока моряк выполнял, впрочем весьма споро, все необходимые маневры, произошел с хозяином короткий разговор. Как и при отплытии, послышался звон монет, указывающий на то, что расплата идет наличностью, затем раздался голос сержанта:

— Можете убедиться, что счет верен. Десять тысяч франков — когда покинем рейд, десять тысяч — теперь…

— Я вам целиком и полностью доверяю, — ответили на диалекте.

— Вы получите еще десять, когда я вернусь с человеком… с интересующей меня особой.

— Совершенно верно.

— Шлюпка, которая отвезет меня на берег, будет дожидаться моего возвращения, как договорились.

— Конечно.

— Вы вместе со шхуной, что бы ни случилось, остаетесь на месте до четырех утра.

— Я вам это пообещал. Вы за это заплатили. Положитесь на меня.

— А теперь знайте, что если вы вздумаете меня предать, то на всей земле не сыщется места, где бы вас не настигла ужасная месть.

— Ваши угрозы ни к чему. Я вам верен и останусь таковым.

— Надеюсь. До скорого свидания.

Несмотря на то, что шлюпка так и плясала на волнах, сержант быстро в нее спустился и уселся на корме.

Четверть часа спустя шлюпка причалила к берегу. С невероятными трудностями и после множества неудачных попыток юному сержанту удалось высадиться среди скал, окаймлявших весь остров, делая подход к нему столь опасным.

Раз двадцать шлюпка едва не опрокинулась, едва не разбилась в щепы, и гребцам пришлось применить все свое искусство, чтобы предотвратить катастрофу, при которой трое мужчин попадали бы в воду, прямо в зубы прожорливым акулам.

Наконец сержант, чьи руки были в кровь изодраны о камни, но чья сила и энергия вызывали восхищение, ступил на твердую почву и, уходя, бросил матросам:

— Ожидайте меня здесь!

Весь остров тонул в глубокой тьме. Унтер-офицеру надо было или досконально знать всю его топографию, или же обладать недюжинной отвагой, чтобы двигаться в этих потемках, рискуя на каждом шагу свернуть себе шею.

Наконец сержант вышел на дорогу, кольцом опоясывавшую остров. Будучи человеком решившимся на все, даже на применение силы, унтер-офицер проверил свой штык, попробовал, легко ли вынимается из ножен сабля и, повернув вправо, стремительно зашагал по дороге. Он уже было добрался до тюрьмы и хотел, свернув с дороги, устремиться к зданию морга, но тут услышал, как, чеканя шаг, к нему приближается небольшая группа солдат.

— Патруль… — пробормотал он. — Меня предупреждали… Вот тебе и первая опасность…

Он надвинул на уши свой белый шлем и побрел, пошатываясь, имитируя походку пьяного человека. Несший фонарь капрал, увидев заплетающиеся ноги, поглядел на унтер-офицера со снисходительным благодушием, смешанным с завистью, как смотрит человек, напившийся вчера, на человека, напившегося сегодня, и почел за лучшее не приставать к нему. К тому же тот — старший по званию! А младшему всегда полезно обладать определенной мерой деликатности, чтобы не замечать маленьких слабостей вышестоящих персон.

— Готовенький! — пробормотал он, когда сержант прошел мимо. — Этот чертов сержант Орсини уж если возьмется хлестать, то не успокоится, пока не зальется по уши.

— Но это не Орсини, — откликнулся кто-то из солдат. — Орсини «на губе» сидит как раз за пьянку.

— Твоя правда, я и забыл, — согласился капрал. — Если бы я так бузотерил, меня бы мигом разжаловали. Да и то сказать — развлечений-то здесь маловато…

— Нечего тебе жаловаться!.. А казнь трех ублюдков сегодня утром?

Сержант, замерший в темноте, не стал дальше слушать. Он шел нервной походкой, почти бежал, бормоча себе под нос:

— Они правы… Сейчас полночь… Значит, их должны казнить сегодня… Но я успею, я непременно успею!

Пять минут спустя он повернул направо, прошел еще метров сто пятьдесят и остановился перед приземистым зданием мрачного вида.

— Вот и морг, — пробормотал он сквозь зубы. — Этот человек здесь.

Унтер-офицер постучал трижды через большие промежутки времени и трижды — часто. И стал молча ожидать.

Вскоре одна из дверей бесшумно отворилась и на пороге возник еле видный в темноте человеческий силуэт.

— Вы оттуда? — тихим, как дуновение ветерка, шепотом спросил работник морга.

— Да… Я пришел от тех, «кто тянет лямку».

— Чей приказ?

— Короля Каторги.

— Но его же укоротят на голову через несколько часов.

— Необходимо, чтобы он остался жив. Таков приказ. Ведь ты — Риле, парень из морга?

— Да, это я.

— Проводишь меня в каземат, где содержится Бамбош.

— Но… Видите ли, это…

— Ни слова возражения. Ты немедленно это сделаешь, не то тобой займутся и научат уму-разуму.

Голос сержанта, до сих пор очень тихий, нарочно приглушаемый, при этой угрозе повысился и зазвенел, в нем прозвучали властные нотки.

Заслыша этот требовательный тон, каторжник, тянущий свою лямку в морге, смирился и униженно ответил:

— Король приказывает — я повинуюсь. Но я рискую своей шкурой.

— Я тоже, — откликнулся сержант. И решительно скомандовал:

— В путь!

Риле безропотно повиновался, и они молча двинулись в сторону казематов. Каторжник шел рядом с сержантом так, как будто его ведут на работу — вещь вполне естественная на этом островке, где служба никогда не приостанавливается, даже в столь поздний час. К тому же стояла темная ночь и дождь снова полил как из ведра. Еще один довод в пользу того, что никто не обратит ни малейшего внимания на этого человека, в чьем присутствии здесь, собственно говоря, не было на первый взгляд ничего экстраординарного.

Теперь они вышли на открытую площадку, по краям которой виднелись большие строения, где содержались заключенные.

— Казематы вон там, — указал проводник.

— Сколько человек в охране?

— Один-единственный надзиратель. Но там такие двери — пушкой не вышибешь. И к тому же еще замки…

— Ладно, это уж мое дело, и я его сделаю. Держи носовой платок…

— И что с ним делать?

— Я заговорю с охранником, как бы о делах службы. А ты в это время обойдешь его сзади и платком заткнешь ему рот.

— Хорошо.

Охранник, чтоб укрыться от дождя, спрятался под козырьком крыши. Глаза его привыкли к темноте, он сразу же заметил галуны и нашивки старшего по званию и машинально сделал шаг навстречу.

Сержант подошел к охраннику почти вплотную, выхватил молниеносным жестом штык из-за пояса, приставил острие к горлу часового и угрожающим, не терпящим возражения тоном приказал:

— Ни звука, или ты — покойник!

Солдат, раб своего долга, все же собрался крикнуть, чтобы подать сигнал тревоги. Но у него не хватило на это времени. Каторжник зажал солдату рот платком, толчком наколол его на штык, согнул, как тростник, кинул на землю и трусливо, злобно, изо всех сил придавил ему грудь коленом.

Все это произошло в один миг, без малейшего шума.

На диво самоуверенно сержант обшарил карманы убитого, вытащил тяжелую связку ключей, ощупал массивную дверь и наконец нашел замочную скважину. Затем методично, не спеша перепробовал один ключ за другим, стараясь делать это бесшумно, избегая толчков, и в конце концов открыл оба замка. Он осторожно толкнул двери, проник внутрь и заговорил своим тихим, немного свистящим, но вполне отчетливым голосом:

— Бамбош?

— Я, — ответил узник.

— Не говори ни слова, соблюдай спокойствие — и ты свободен.

— Но кто ты?

Тут сержант вытащил из своей офицерской куртки коробок негаснущих спичек и чиркнул одной из них по крышке коробка, покрытой слоем толченого стекла. Яркая вспышка разогнала мрак и осветила все углы ужасного застенка. В крайнем изумлении, вне себя от радости, Бамбош воскликнул:

— Фанни! О Фанни, дорогая! Ты… в таком наряде?!

— Да, Бамбош, в самом подходящем, в единственно возможном для того, чтобы добраться до тебя.

— Но как, каким образом?.. Спичка погасла.

— Немного погодя все узнаешь. Держи коробок, зажги еще одну спичку… Я хочу открыть замки на твоих цепях.

— Но откуда ты взяла эти ключи?

— Я купила их за десять тысяч франков.

— А сколько ты заплатила за побег?

— Нас ожидает шлюпка… А в море на якоре стоит шхуна… Я уже заплатила двадцать тысяч франков, а скоро заплачу еще десять…

— Фанни, моя добрая Фанни, да ты просто ангел!.. Я обязан тебе жизнью! Я тебя обожаю!

— О, теперь все мои горести позади, теперь я могу умереть спокойно!..

— Надо жить, а для начала удрать из этого пекла!

Пока происходил их короткий разговор, женщина ловко отперла замки на браслетах, надетых на запястья и щиколотки заключенного. Король Каторги был свободен.

Камера вновь погрузилась во мрак. Бамбош и его любовница на краткий миг заключили друг друга в объятия. Приговоренный к смерти жадно вдыхал воздух.

— А солдат, куда девать солдата? — спросил парень из морга.

— Положи его на мое место. Вот будет потеха, когда они явятся, чтобы оттяпать мне котелок!..

Сказано — сделано. Затем Бамбош, лжесержант и каторжник Риле торопливо пошли по тропинке, ведущей в сторону окружной дороги.

Фанни, внимательнейшим образом изучившая на подробном плане конфигурацию острова, прежде чем пускаться в свое рискованное предприятие, в точности знала, в каком именно месте их ожидает лодка. Несмотря на кромешную тьму, она сумела провести Бамбоша в ту точку, где оставила шлюпку с двумя гребцами. В ней хватало места для троих пассажиров, и Король Каторги рассчитывал использовать лишнее место для Риле, оказавшего Фанни, рискуя головой, такую большую услугу.

Они быстро дошли до побережья, пробрались между скал и спустились к воде.

— Тихо свистни два раза, — попросила Бамбоша молодая женщина.

Он повиновался, поднес пальцы к губам и подал сигнал.

— Однако, — сказала Фанни, — гребцы должны ответить, но я что-то не слышу ответного свиста…

Бамбош снова просигналил, на сей раз значительно громче. И вновь — никакого ответа! А ведь последний сигнал должен был быть принят, он был подан настолько громко, что перекрыл шум прибоя, разбивающегося о вулканические породы на самом берегу. У Фанни сердце сжалось от ужасного предчувствия.

«А что, если хозяин шхуны предал меня?» — подумала она.

Бамбош все еще хотел надеяться на лучшее, убедить себя, что шлюпку просто снесло течением… Но Фанни покачала головой и воскликнула срывающимся голосом:

— А ведь я дала ему двадцать тысяч франков!.. Подлец решил не ждать, чтоб я ему заплатила еще десять, и удрал!..

— Поищем еще! — попросил Бамбош.

До него долетали какие-то непонятные шумы, доносящиеся из лагеря, оттуда, где содержат заключенных, и от этих звуков он весь покрылся гусиной кожей.

Целый час, в непроглядной тьме они совершенно напрасно разыскивали шлюпку и наконец, обессилев, задыхаясь, прекратили поиски, сказав себе:

«Шлюпка ушла, не дождавшись нас… Мы пропали…»

 

ГЛАВА 24

Вот так оно и случилось — столько самой хитроумной выдумки, столько бешеной энергии приложила любящая женщина, чтобы преуспеть в своем, увы, неправедном деле, но все пошло прахом…

На этот раз ничто не могло спасти Короля Каторги!..

Это злонамеренное чудовище, которому так часто удавалось уклониться от карающего меча правосудия, наконец-то оплатит перед обществом свой непомерный счет.

Фанни в отчаянии ломала руки и, захлебываясь рыданиями, лепетала:

— Я хотела тебя спасти!.. Злой рок оказался сильнее моей любви!.. О, как я хотела бы ради тебя пожертвовать своей жизнью!..

Парень из морга, совсем одурев, только и делал, что твердил:

— Вот беда так беда… А я-то намылился на свободу вырваться… Вот горе так горе…

Убитый этой последней, самой сокрушительной неудачей, Бамбош пытался что-то предпринять и не знал — что именно… Что делать? Куда укрыться на этом островке, где вскоре на него откроют настоящую охоту, как на дикого зверя?..

На башенных часах на маяке пробило четыре четверти, затем — два удара.

— Два часа, — сказал Риле. — Не вечно же здесь торчать… От моей беды вам лучше не станет… Каждый за себя. Я возвращаюсь в морг. Авось моего отсутствия не заметили, тогда я, может быть, еще как-нибудь и выкручусь…

Бамбош и Фанни инстинктивно ринулись под проливным дождем, в кромешной тьме, следом за каторжником. Похожий на могильщика сторож морга открыл перед ними дверь этого зловещего учреждения.

— У тебя найдется для меня какой-нибудь укромный закуток, мне надо затаиться, — без особой надежды на успех сказал ему Бамбош.

— Что ж, попробуем… Правда, местечко не очень-то уютное и пользуется такой дурной славой, что в любой другой день ты тут был бы в относительной безопасности… Но сегодня, видишь ли, сюда завезут свежих жмуриков — Мартена, Филиппа… Карабинеры их утром разделают.

При этих словах, столь же исчерпывающе, сколь и цинично обрисовавших сложившуюся ситуацию, смертный холод пробрал Бамбоша до костей.

Он ответил, стараясь, чтобы голос не срывался:

— Я бы хотел сам глянуть… Посмотреть, не найдется ли для меня какой-нибудь крысиной норы, чтобы переждать…

К Фанни вернулось хладнокровие. Она зажгла спичку, и трепетный огонек осветил зловещее помещение.

Каменные, крытые цинком столы со стоком посредине… водозаборные краны… плиточный пол с желобами… И запах — затхлый, застоявшийся, зловонный, воистину тошнотворный…

Большой сундук, метра два длиной, стоял под стенкой, внутри он весь был заляпан бурыми пятнами.

— Что это такое? — спросил Бамбош.

— Ты что, не знаешь? Да это же гроб.

— Какой еще гроб?

— Да в нем покойничков, товарищей наших, отправляют в море.

— Ах да, припоминаю. Отвозят на рейд… На съедение акулам…

— Вот именно.

Парень из амфитеатра помнил один случай, мало кому здесь известный.

Острова Спасения, будучи образованиями вулканического происхождения, почти сплошь скалистые. Кое-где они покрыты тонким слоем почвы. И это создает большие затруднения для устройства кладбища, тем более что смертность среди заключенных весьма высока, вот места и не хватает. У вольнонаемных — свое кладбище на острове Святого Иосифа, где издавна сваливают в кучу обломки кораблей и останки солдат, но и там наделы отмеряют скупо. В этих условиях, ввиду невозможности погребения, тела заключенных решено было топить на рейде острова Руайаль. Вследствие этого, проведя мертвеца через морг, где всем усопшим без исключения делали вскрытие, покойника зашивали в грубый полотняный мешок и привязывали ему к ногам камень. Оставалось только вывезти его на лодке в открытое море.

Вот для этой-то транспортировки трупа, зачастую изуродованного при вскрытии, и предназначался сундук с герметически пригнанной крышкой. Сундук представляет собой обыкновенный гроб для заключенных. Поместив в него тело, четверо каторжников относят его в часовню, сочетая функции могильщиков и канализационных рабочих. Мрачное и дурно пахнущее совместительство, освобождающее их от всех прочих работ. После того как капеллан отслужит заупокойную мессу, во время которой каторжники исполняют роль певчих и причетников, гроб несут в порт и ставят на скалу, прозванную каторжанами «мертвецким дебаркадером». Вельбот охраны с дюжиной гребцов-арабов тотчас же подходит к причалу, гроб помещают на корме, надзиратель командует: «Вперед!» — и гребцы с похвальной слаженностью налегают на весла. Лодка мчится стрелой в открытое море. Из часовни, построенной на плато над портом, доносится в это время колокольный звон. Этот погребальный звон летит над безмятежной гладью вод, он слышен на большом расстоянии… Ритмичные движения гребцов становятся все стремительней. С поразительной скоростью вельбот лавирует между пенными гребнями. Тюремный капеллан под зонтиком подходит к кромке воды в сопровождении двух служек, один из них несет крест, второй — кропильницу. Священник берет кропило, широким жестом окропляет море святой водой, бормочет несколько латинских стихов — последнее милосердное напутствие тому, чьи бренные останки сейчас поглотит пучина. Колокольный звон не смолкает, его навязчивые звуки действуют на нервы. Со всех сторон рейда на воде появляются пенные борозды, устремляющиеся к центру, которым является вельбот. Вода вскипает, разрезаемая торчащими над поверхностью спинными плавниками.

— Акулы!.. Акулы!.. — в страхе бормочут гребцы-африканцы.

Да, это акулы, стервятники моря, ужасные хищники бухты острова Руайаль. Их пятнадцать, двадцать, двадцать пять, быть может, больше… Привлеченные колокольным звоном, эти ненасытные хищники собираются на свою жуткую трапезу и плотным кольцом окружают лодку.

— Табань весла! — командует надсмотрщик.

Арабы прекращают грести, лодка по инерции одолевает еще несколько морских саженей и останавливается. А вода вокруг бурлит все сильнее, всего на миг появляются пасти акул, похожие на стальные серповидные ножи, снабженные громадными грозными зубами, и вновь скрываются под водой, готовые растерзать вожделенную добычу — Акулы располагаются кверху брюхом — в своей любимой позе для нападения.

— Выбрасывай! — кричит надзиратель.

Двое гребцов опрокидывают гроб, и со зловещим всплеском труп исчезает в морской пучине. Вода буквально закипает. Появляются пенные буруны; лодка кренится то на один борт, то на другой. Скрежет челюстей слышен за километр. Затем из бездны, где происходит эта чудовищная трапеза, появляются пузыри воздуха и кровавые пятна. Длится это всего несколько минут, и вот уже водная гладь вновь спокойна. Гребцы налегают на весла и отвозят на берег пустой гроб, который будет еще служить и служить Бог знает сколько времени. Такова неизменная погребальная церемония почивших в бозе каторжан наостровах Спасения. Странные и впечатляющие похороны, повергающие заключенных в неподдельный ужас.

Трудно в это поверить, но эти отпетые злодеи, ничего не боящиеся и не верящие ни в Бога, ни в дьявола, так дешево ценящие человеческую жизнь, негодяи, чей преступный путь довел их до гильотины, испытывают безумный страх при одной мысли о том, что их бренные останки пойдут на растерзание акулам. Это единственная забота, единственный кошмар для тех из них, кто находится при смерти. Они заклинают капеллана вымолить для них место для погребения в земле, на кладбище острова Святого Иосифа, предназначенном для вольных поселенцев. За эту поблажку одни обещают сделать признания, дать дополнительные показания, другие — обратиться в христианскую веру, настолько страшит этих до мозга костей порочных людей такой ужасный эпилог их неправедной жизни.

Итак, теперь нам известно назначение зловещего сундука, замеченного Бамбошем в помещении анатомического театра. Ввиду того что гроб намеревались вскоре использовать по назначению, его вытащили из ангара, где он обычно хранился под замком. Предстояло тройное гильотинирование, поэтому его поместили в секционном зале, чтобы служитель морга мог положить в него тела и отрубленные головы, обильно пересыпав их опилками.

Бамбош, как человек, привыкший из всего извлекать для себя выгоду, сказал, заприметив сундук:

— Я спрячусь в этом гробу.

Подобный факт уже имел место. На каторге существует легенда, согласно которой в 1865 или 1866 году один из заключенных совершил побег таким оригинальным способом. Он чуть было не преуспел в своем намерении, и, если бы через сутки какой-то встречный корабль не выудил его из моря, он, возможно, достиг бы безопасного места.

— Ты сам видишь, что это за ящик, — сказал Риле.

— Вижу. И я собираюсь превратить его в челнок.

— Как знаешь. Ты — Король, ты и приказывай. Только свяжи меня по рукам и ногам, чтоб меня не обвинили в пособничестве.

— Договорились. Но не это меня беспокоит.

— А что же?

— Во-первых, Фанни, бедняжка, что прикажешь делать с тобой?

При этих словах парень из морга, вглядевшись в лицо сержанта, воскликнул:

— Так этот сорвиголова — женщина?! А хватки и апломба у нее побольше, чем у иного мужчины!..

— Ты совершенно прав. Поэтому меня и бесит, что я не могу взять ее с собой. Эта скорлупка ни за что не выдержит двоих!

— Не беспокойся обо мне, друг мой, — горячо заявила молодая женщина. — Какая разница, что станется со мной, лишь бы ты вырвался на свободу!

— Так что же делать?

— Успокойся, мне ничего не грозит!.. Меня всего-навсего арестуют как соучастницу побега!.. Ну и что с того? Ты останешься на воле и вытащишь меня из тюрьмы.

— Ты права… Уж лучше я один пройду через все эти ужасные опасности… И в жизни, и в смерти положись на меня… А теперь — живей! Время бежит с немыслимой быстротой.

— Да, поспешим.

Бамбош пожелал, чтобы зловещий челн как можно скорее был спущен на воду. Но парень из морга этому воспротивился.

— Во-первых, — заявил он Бамбошу, — тебе нужно какое-нибудь весло, чтоб худо-бедно править.

— Твоя правда. Но где его возьмешь?

— Вот палка от метлы. Я набью на оба ее конца дощечки от ящика из-под сухарей.

— Браво!

Риле взял молоток довольно странной конфигурации. Инструмент был целиком изготовлен из стали, рукоятка заканчивалась крючком, с одной стороны он был плоский, с другой — граненый, со скошенным краем. Сооружая для Короля Каторги грубое подобие весла, вбивая гвозди, Риле продолжал болтать:

— Ты разглядываешь мой молот? Вот этим неровным концом я раскалываю трупам череп, если карабинеры хотят осмотреть мозг.

Фанни передернуло от ужаса, Бамбош пожал плечами.

— Да, да, — не умолкал парень из морга, находя удовольствие в этих отвратительных подробностях, — сначала надо снять скальп, затем молотком и зубилом обработать череп по окружности, а затем подденешь купол крючком, он и отвалится, обнажив полушария мозга… Держи, Бамбош, дружище, вот тебе весло. Оно не так тщательно отделано, как у индейцев, но прочно, а это самое главное.

— Спасибо тебе, приятель. Я не забуду, какую услугу ты оказал мне, и в свое время щедро награжу тебя, будь уверен.

— Не в свое время, а немедленно, — вмешалась в разговор женщина, вытаскивая из-под офицерского френча набитый луидорами мешочек. — Он у меня сегодня заметно похудел, я его изрядно порастрясла. Когда я покидала Кайенну, он был такой тяжелый, что трудно было нести. А теперь тут всего-навсего десять ливров. Держи. — Она протянула кошелек Бамбошу. — Возьми все деньги и дай этому славному малому столько, сколько сочтешь нужным.

— Сколько золота! — Каторжник, как загипнотизированный, пожирал сокровище глазами.

Бамбош взял горсть золотых монет и небрежно швырнул на прозекторский стол:

— Бери, старина, это тебе.

Затем, без всякого стеснения распоряжаясь деньгами Фанни, как и самой Фанни, он накинул длинный шнурок, стягивающий мешочек, себе на плечо.

— Ну, теперь все?.. — нетерпеливо спросил Бамбош, казалось, не находящий сил, чтобы усидеть на месте.

— Нет еще, — откликнулся Риле, со счастливой улыбкой распихивая луидоры по карманам.

— Ну, что там еще?..

— Тебе нужна еда. У меня найдется десяток сухарей. И пресная вода… Без этого ноги протянуть можно. Гляди, я наполняю эти четыре бутылки.

— Ты мыслишь здраво, приятель. Но поторопись… Я ни жив ни мертв от нетерпения.

— Надо бы проверить, не протекает ли эта посудина… Но время не ждет… Погоди минутку… Я сделаю тебе мировую постель. Выстелю днище древесными опилками… Теми самыми, в которые ты должен был чихать сегодня спозаранку…

— Благодарю, — ответил Бамбош. Дрожь прошла по его телу.

— Я положу еще молоточек, которым пользуются студенты-медики, и грубое полотно, из которого тебе должны были сшить саван.

— Это еще зачем?

— Чтобы конопатить ящик, если он даст течь. К тому же прихвати три здоровенных булыжника. Они тебе послужат балластом и придадут устойчивости лодке. Это те самые камни, которые должны были привязать Мартену, Филиппу и тебе, прежде чем бросить вас в море.

— Мрачные у тебя шуточки, дружище.

— Работа такая. В конечном счете, и гроб и саван сослужат тебе службу, правда, не в том смысле, в котором предполагала администрация. Ну вот, теперь все готово. Пошли!

Заговорщики осторожно приоткрыли двери прозекторской, но не услышали ничего подозрительного.

По-прежнему было темно. В тучах, до сей поры сплошных, наметились просветы — кое-где виднелись звезды.

Взяв с двух концов гроб, они подняли его на плечи и направились в сторону окружной дороги.

Этим мерзавцам и впрямь везло — по пути они не встретили ни души. Словом, слепая фортуна благоприятствовала им, как никогда не благоволит людям порядочным.

Вдали пробило три часа.

Бамбош содрогнулся при мысли о том, что через два с половиной часа его сообщников выведут из казематов и поведут к мессе… А там уж и палач появится… Заключенных построят на плацу… Солдаты возьмут заряженные ружья на изготовку…

Пробираясь через густой кустарник, они наконец вышли на окружную дорогу и достигли берега. Риле знал одну лазейку, которой пользовался, когда отправлялся удить рыбу, продававшуюся им штабному повару. «Прозекторский паренек» был на диво удачливым рыболовом, и о нем ходил слушок — дескать, он ловит рыбку на наживку из человечины. Каторжник изо всех сил опровергал эти слухи, — боялся потерять рынок сбыта своего улова.

Риле шагал впереди, Бамбош сзади, а Фанни, во все глаза вглядываясь во мрак и прислушиваясь к малейшему шороху, замыкала шествие. Небо внезапно озарилось. Небесный свод, омытый непогодой, ярко засиял всеми своими ослепительными звездами.

Гроб был спущен на воду без особых затруднений, но послышался легкий всплеск, от которого юная женщина вздрогнула. Пробравшись сквозь колючие заросли, она хотела обменяться с Бамбошем последним словом, последним поцелуем. Он же, ухватившись за импровизированное весло, готов был двинуться в путь.

Фанни вспомнила о штыке, торчавшем у нее за поясом, под офицерским френчем, и, проявив изумительное хладнокровие, отстегнула его и бросила к ногам Бамбоша.

— Держи. Возьми его, чтобы защищаться, — сказала она.

Пряжка ремня стукнула по ножнам, звук был громок. И в то же мгновение тишину прорезал крик:

— Стой! Кто идет!

Под чьими-то шагами затрещал хворост. Фанни, оцепенев от страха, увидела, что на Бамбоша направлено дуло карабина.

— Кто идет? — снова вопросил незнакомый голос. Фанни бросилась наперерез. Эхо громкого выстрела прокатилось над водой. Жертва фанатичной и слепой преданности, бедная женщина получила пулю прямо в грудь.

Она упала не сразу. Зажав рукой рану, из которой струилась кровь, она еще держалась на ногах:

— У меня не осталось ничего, что я могла бы тебе отдать, — закричала она. — Так возьми мою жизнь за твою свободу!..

И Фанни упала замертво.

 

ГЛАВА 25

Явившись на смену часовому к казематам, где содержались приговоренные к смерти, капрал морской пехоты со вполне понятным изумлением обнаружил, что конвойного нет на месте. Не теряя ни минуты, он послал одного из солдат на пост, приказав тому поднять тревогу, а сам с остальными пружинистым шагом направился к окружной дороге. Весь наличный состав был поднят на ноги — во всех направлениях были разосланы патрули.

В мгновение ока поднялась суета, полностью преобразившая остров Руайаль. Солдаты и патрульные с фонарями, догадываясь, что совершен побег, искали с всевозможной тщательностью.

Директор тюрьмы, а также комиссар-референт и судебный писарь приехали из Кайенны для участия в казни накануне вечером и разместились в доме коменданта островов Спасения, но еще за два часа до рассвета опрометью выскочили из постелей. Им доложили о чрезвычайном происшествии, и комендант, стреляный воробей, забеспокоился, на месте ли приговоренные.

В этот самый момент начальник охраны доложил начальству:

— Господин комендант, Мартен и Филипп находятся в камерах, а Бамбош!..

— Тысяча чертей, неужели сбежал?!

— Да, господин комендант. И у него еще хватило наглости поместить на свое место в каземате труп охранника!..

— Из этого следует, что у него были сообщники!..

— Вне всякого сомнения.

В это время капрал со своей командой, выйдя на окружную дорогу, заметил вдалеке движущиеся тени и услышал металлический звон выхваченной из ножен сабли.

— Стой, кто идет! — закричал капрал.

Тут-то он и выстрелил, смертельно ранив Фанни.

В это самое время Бамбош покидал бухту в гробу, вполне сносно исполнявшем обязанности шлюпки. Благодаря изрядным размерам ящик обладал даже некоторой остойчивостью. Сильно работая веслом, Король Каторги плыл в открытое море, где его вскоре подхватило попутное течение.

Солдаты же между тем палили наобум, даже не подозревая о том, что в десяти шагах от них затаился под кустом обливавшийся потом от испуга злополучный Риле.

Лжесержанта доставили в госпиталь.

— Женщина! — вне себя от изумления возопил фельдшер, расстегивая на убитой офицерскую куртку. Затем, сняв белый шлем, он добавил: — Да это же мадемуазель Журдэн, модистка!..

Озабоченное и растерянное тюремное начальство осмотрело тело женщины, на все лады обсуждая это из ряда вон выходящее событие и не находя для него никаких логических объяснений. Следствие, а также более активные поиски беглеца были отложены на более позднее время — начинало светать и, ввиду полученного от вышестоящих чинов категорического приказа, пора было приступать к казни.

Сыграли зорю. Рота вооруженных морских пехотинцев выстроилась во дворе казармы. Взвод жандармов для сопровождения судейских чиновников и представителей администрации разместился там же. Конвойные, тоже вооруженные, до зубов, выбегали из казарм, построенных вблизи от лагерей ссыльных, и мчались по дорожкам, вдоль которых стояли здания. Палач и тот обретался вблизи от казематов. Первые лучи пурпурного, внезапно выступившего из морской воды солнца окрасили в ослепительный ярко-красный цвет гильотину.

Инструмент убийства воздвигли в рекордно короткие сроки. Строительством ведали главный палач каторги и его приспешники, которые возвели это мрачное сооружение с такой ловкостью и умением, что впору было бы позавидовать самому главному парижскому палачу.

Официального палача в Гвиане не было, как не было и такой должности. Выполнял эту сомнительную услугу обыкновенный каторжник, рекомендованный администрацией.

Так как претендентов на данную работу было хоть отбавляй, от кандидата требовались более чем относительные моральные устои, умение себя вести, определенная осанка и примерное поведение. Его подручными были старшие мастера, прорабы со строек, то есть ставшие профессионалами выдвиженцы из ссыльных, лодочники, надсмотрщики на лесоразработках. В манере держаться их ничто не отличало от сотоварищей-каторжан.

Господин главный палач Кайенны был одет в свое каторжное облачение — штаны и рубаху из коричневато-серого грубого полотна, блузу из той же ткани, помеченную на спине буквами А. и П., нарисованными чернилами, на голове — соломенная шляпа, на ногах, в зависимости от обстоятельств, — ботинки или туфли на деревянной подошве.

Немного рисуясь перед зрителями, он стоял перед машиной истребления. Инструмент работал лучше некуда. Все на месте: плетеная корзина, куда соскользнут трупы, корыто, наполовину заполненное древесными опилками, расположенное под ножом, — туда упадут головы.

На острове царило небывалое оживление.

Комендант и директор тюрьмы вошли в камеры, где содержались приговоренные к смертной казни.

При виде незнакомых мужчин, сопровождаемых жандармами, Мартен побелел как полотно и затрясся всем телом. Перед лицом смерти великан геркулесовского сложения оказался человеком слабым и безвольным.

— Мартен, — обратился к нему комендант, — Внутренний совет отклонил вашу апелляционную жалобу о помиловании. Вынесенный вам смертный приговор не подлежит обжалованию и должен быть приведен в исполнение. Приготовьтесь к смерти.

Обессиленного, рыдающего, еле-еле держащегося на подкашивающихся ногах приговоренного, освободив предварительно от кандалов, едва смогли связать палач и его подручные.

Те же лица вошли в камеру Филиппа, произнесли ту же предсмертную речь. Но юный негодяй, от лица которого настолько отхлынула кровь, что вид его внушал ужас, решил не сдаваться без сопротивления. Из его синюшных, бескровных губ полились потоки отборной брани в адрес представителей судебной власти и администрации. Палач выволок его из камеры — несчастному полагалось еще прослушать мессу и получить христианское отпущение грехов.

— Да плевать я хотел на ваше отпущение!

— Дитя мое, вы согрешили перед Господом и перед обществом нашим…

— Ладно уж чесать языками о так называемом обществе!.. Этой мерзкой клоаке… Хотел бы я знать, где оно было, когда я рос сиротой без отца-матери?.. Что оно, поделилось со мной куском хлеба? Или одеждой? Или, может быть, оно меня уму-разуму научило? А сегодня заплечных дел мастер снесет мне башку, даже не объяснив предварительно, что хорошо, а что плохо… А вы, важные господа, понаехали поглазеть, как мне голову срежут… Поглядел бы я на вас, если бы все детство вам служил подушкой межевой столб, а воды глотнуть вы бы только и могли, что из канавы…

Приговоренный к смерти на секунду прервал свой нервный и возбужденный поток слов, которыми живописал положение несчастных и обездоленных, и пожал плечами.

— Послушай, — обратился он к палачу, — ты кажешься приличным парнем. Дай мне сигарету, поставь стаканчик тростниковой водки, и я охотно послушаю твою болтовню. Если мне от нее не будет большой радости, то и вреда она мне тоже не причинит.

Палача и осужденного оставили наедине, но ненадолго.

Солдаты уже построились в две шеренги около гильотины. Они стояли молча, неподвижно, с подсумками, набитыми патронами. Офицеры, переговариваясь и покуривая, не спускали рук с палашей.

Охранники выводили заключенных по бригадам из камер. Они шли тяжело, умышленно печатая шаг, бросая вызов и как бы говоря: «Вы хотите, чтобы мы все присутствовали при казни — для примера… А нам начхать на ваши примеры!»

И действительно, согласно инструкции, публичные казни полагалось проводить в присутствии всех заключенных, приписанных к данному воспитательному учреждению. Начальство надеялось при помощи этой ужасной церемонии образумить узников, хотя на самом деле только усиливало их ненависть.

Заключенных построили в восемь — десять рядов между оцеплениями морской пехоты, тоже лицом к эшафоту. Солнце всходило быстро, расточая свой пыл для освещения этих молчаливых приготовлений.

Несколько минут протекли в вынужденном ожидании.

Температура воздуха в этот ранний час была как никогда высокой. Дувший с моря бриз остужал испепеленную зноем землю, тихо пошевеливал листья бананов, манговых деревьев, кустов лимона. С веселыми пронзительными криками гонялись друг за другом стрижи, в букете кокосовой пальмы на побережье Куру щебетали парочки попугаев, непрерывно скрипел где-то, как несмазанное колесо, одинокий тукан.

На башенных часах пробило половину седьмого.

По рядам заключенных прокатился шепоток, узники пришли в замешательство.

— Молчать! — резко скомандовал начальник конвоя. Капитан морских пехотинцев, выплюнув сигарету, обнажил саблю и подал команду:

— Смирно!

Шеренги выровнялись, солдаты застыли в неподвижности, уперев приклады в землю.

Двери казематов отворились, медленно, едва волоча ноги, показались приговоренные к смертной казни. Мартен шел первым. Полумертвый от страха, он, казалось, ничего не видел и не слышал. Геркулес был явно не в себе, с выпученными от ужаса глазами, перекошенным ртом и набухшими на лбу венами. Помощники палача поддерживали его под руки и почти тащили волоком. На каждом шагу он спотыкался и вот-вот грозил рухнуть на землю.

Заключенные были вне себя от изумления: им объявили, что будут казнены трое преступников, а их было только двое. Бамбоша не было… Неужели он сбежал? Или же умер в своем каземате? Хлесткий, как бич, голос надзирателя прервал вновь прошедший по рядам шепоток:

— Молчать!

Мартен и Филипп остановились метрах в пяти от закрепленного на оси спускового рычага. Очень взволнованный секретарь суда приготовился огласить смертный приговор. Это был совсем молодой человек, впервые исполнявший подобную мрачную функцию — в трагической тишине, повисшей над разношерстной толпой, он начал, заикаясь, срывающимся глухим голосом читать приговор.

Так как в документе говорилось о трех приговоренных, судейский чиновник не стал ничего менять и зачитал также все, что касалось Бамбоша. Когда приговор был оглашен, молодой человек утер пот со лба и мигом скользнул за спины выстроенных в шеренгу солдат.

Наступила решающая минута церемонии.

Главный надзиратель выкрикнул:

— Осужденные, на колени!

Приговоренные тяжело пали на колени и, втянув головы в плечи, сгорбились под своими серо-коричневыми арестантскими блузами.

— Взвод, оружие на изготовку! — прозвучала команда офицера морской пехоты.

Послышалось звяканье металла, взвод ощетинился ружейными стволами. Согласно последним инструкциям предварительной команды не полагалось. Щелкнули затворы, досылая патрон…

— Цельсь! — приказал офицер.

Сжавшись под направленными на них ружьями, зная, что любое неповиновение спровоцирует безжалостную бойню, восемьсот пятьдесят каторжников застыли как вкопанные.

Мартен напрасно попытался сделать шаг по направлению к гильотине. У него началась икота, тело сводили судороги.

— Да пошевеливайся же ты, размазня! — крикнул ему Филипп.

Но помощникам палача пришлось отнести осужденного к гильотине на руках и подложить под нож его неподвижное, как труп, тело.

Быстрым движением палач нажал на рычаг, приводящий в движение верхнюю часть колодки, которая, опустившись, зажала в оставшемся по центру отверстии толстую шею преступника. Бросив последний взгляд на инструмент и убедившись, что все приготовления сделаны как следует, палач привел в действие спусковой рычаг ножа. С молниеносной быстротой скошенное лезвие заскользило вдоль вертикальных стоек, раздался глухой стук. Голова бандита скатилась в деревянный чан, а тело, отброшенное могучим движением палача, — в плетеную корзину. Тем временем окровавленный нож, щелкнув, стал медленно подниматься.

Бледный как полотно, стиснув зубы, но держась довольно прямо Филипп приблизился к помосту, ища подходящие слова, которые доказали бы его товарищам, что ему чужд страх. Ложась под нож, установленный в прежнем положении, он, обращаясь к палачу, выкрикнул на уличном жаргоне:

— Ты что, не мог почистить твою бритву, грязная свинья?!

Через несколько секунд голова его уже лежала в чане рядом с головой Мартена.

 

ГЛАВА 26

Пять минут спустя, когда солдаты под звуки рожка возвращались в свои казармы, в виду острова Руайаль проходила красивая шхуна под американским флагом. Водоизмещением примерно двести тонн, с высокими мачтами, она на всех парусах мчалась в открытое море, грациозно кренясь на правый борт.

«Сапфир», доставивший к месту казни директора тюрьмы, комиссара-референта и секретаря суда, стоял на якоре у причала острова.

Как было предписано международными морскими правилами, шхуна приветствовала военный корабль, который в свою очередь ответил ей приветствием.

— Ты смотри, — обратился к своему помощнику капитан «Сапфира», — а я-то думал, «Бетси» тронется не раньше чем через несколько дней.

— Кто знает, какими темными делишками занимался янки, капитан шхуны? Если ему представился случай провернуть какую-нибудь махинацию, он наверняка набил себе карманы золотом, купленным без посредников, прямо у старателей. Да и разрешения покинуть наши воды он, как пить дать, не получил.

— Счастье, что мы не стоим на рейде. Не то нас еще послали бы за ним в погоню.

Мичман, помощник капитана, поднес к глазам морской бинокль.

— Поглядите только, — в изумлении воскликнул он, — на борту-то пассажиры!..

— Не может быть! — ответил капитан.

— Уверяю вас, это так. Этот торговец льдом решил составить конкуренцию трансатлантическим пассажирским лайнерам.

— У нас, собственно, нет повода оставаться недовольными. Он поставляет сюда лед и каждым своим рейсом в Америку оказывает нам стоящую услугу.

— Я и не утверждаю обратного, — рассеянно откликнулся мичман.

Затем, изумясь, добавил:

— Да это же сногсшибательно!

— Что именно?

— Догадайтесь, что за пассажиры у них на борту!

— Я не силен в салонных играх.

— Это граф де Мондье со своей юной супругой.

— Быть не может!

— Они удирают из нашей Богом забытой колонии по-английски, не прощаясь.

— Да они — счастливчики, клянусь честью! И я завидую им от всей души…

— Думается мне, они по горло сыты здешними красотами…

— Бедная малышка-графиня… Такая красивая, такая грациозная… Короче говоря, воплощенное очарование! И на тебе — чем кончилась их остановка в Гвиане!..

— А он — славный парень, симпатяга, развеселый товарищ!..

— Но ведь он поправился, не так ли?

— Он полностью выздоровел. И добрейший доктор Пен по заслугам гордится этим, как своим крупнейшим достижением.

— А как там красавица графиня?

— Вчера, на заседании масонской ложи, доктор рассказывал мне о ней… Долгое время она находилась в таком нервном состоянии, что опасались, сохранит ли дама рассудок. Но, к счастью, она тоже оправилась от болезни.

— А ведь вся эта драматическая история по-прежнему окутана тайной — и пожар на берегу бухточки Мадлен, и похищение графини де Мондье, и смерть Педро-Крумана, чей труп нашли в хижине рядом с трупом собаки графа.

— Да, все эти события и теперь еще покрыты мраком неизвестности.

— Не кажемся ли вам, что они странным образом связаны с побегом каторжника Ришара и ссыльного Боско?

— Вполне возможно.

— Этот Ришар был, честно говоря, славным малым. Я лично рад, что его не поймали…

— А тот, другой, как его… Боско?

— О нем тоже ни слуху ни духу…

— Говорят, граф де Мондье был с ними близок и любил их…

— Как знать, не связан ли поспешный отъезд графской четы с этим побегом? Уж не содействует ли граф собственной персоной своим друзьям в их освобождении?

— Молчите! Не будем говорить об этом. Если бы директор тюрьмы нас услышал, с него бы сталось заставить нас немедленно догнать «Бетси» и вынудить ее остановиться. Если эти бедолаги и впрямь находятся на судне, пусть плывут себе на волю…

— Аминь!

Шхуна неуклонно удалялась. Ее капитан тоже рассматривал в подзорную трубу остров и стоящий на якоре крейсер, который мог через пять минут выйти в море.

Сидя в креслах-качалках, граф и графиня де Мондье в тот миг, когда окончилась казнь, смотрели на проплывающий мимо остров. Бледные и похудевшие, но сияющие от радости, они с наслаждением вдыхали живительный морской бриз, доносящий до них прекрасные ароматы.

— Что там еще происходит, капитан? — спросил Бобино.

— Дважды опустился нож гильотины.

— Всего дважды?

— Да. Но и этого достаточно, потому что, согласитесь, зрелище отвратительное… То ли дело — электрический стул или просто казнь через повешение… Это благопристойно и гигиенично…

— Хватит, господа. Прошу вас, оставьте… — вмешалась молодая дама.

— А что там крейсер?

— Нас до странности пристально рассматривают с борта. К тому же «Сапфир» стоит под парами. Если какому-нибудь подозрительному чиновнику придет на ум нас задержать, мы неизбежно попадем в мышеловку…

Эту беседу молча слушали два негра. Одетые в морские голубые кители из тонкой шерсти и мягкие серые фетровые шляпы, они походили не столько на матросов, сколько на пассажиров. Один из них, атлетического телосложения, глядел на крейсер, как бы бросая ему вызов. Другой — ниже среднего роста, подвижный непоседа, казалось, насмехался над всем на свете.

— Давайте-ка, парни, развлекайтесь! Танцуйте, пойте!.. Веселитесь напропалую! К веселым людям относятся с большим доверием и без опаски… Внимание, с которым на нас глазеет первый помощник «Сапфира», меня несколько настораживает.

Недолго думая, негр пониже ростом стал выделывать на палубе более чем причудливые и комичные антраша, щелкая пальцами, как кастаньетами, и напевая:

Бум! Бум! Бум! Наобум

Я рожден в Канаде.

И меня Бамбулой

С этих пор зовут…

Матросы-янки заржали, а капитан захлопал в ладоши:

— Браво! Браво!

Черномазый продолжал:

Ниггер был мне отцом,

Квартеронкой — мама.

Потому я у них вышел молодцом —

Загляденье прямо!

Графиня разразилась веселым смехом, ее муж тоже прыснул.

— Гляньте-ка, все идет хорошо, — обратился к ним капитан. — Офицеры с «Сапфира» и не смотрят больше в нашу сторону. Первый помощник прячет бинокль в чехол. Мы проскочим!

Когда был я мальцом,

Эдак в годиков пять,

Был научен отцом

Виски потреблять! —

продолжал драть глотку певец.

Если б был я козел,

Если стал бы рогат,

Сам бы выломал прут,

Чтоб себя отстегать.

Остров Руайяль, уменьшаясь, как бы сближался с другими островами архипелага. Остров Сен-Жозеф и остров Дьявола уже превратились сначала в едва заметные точки, а затем и вовсе исчезли.

Тут-то негр, разливавшийся соловьем, раскланялся перед пассажирами и экипажем и заявил:

— А теперь, когда всякая опасность миновала и мы можем чувствовать себя как дома, не пора ли смыть этот гуталин?

Его напарник утвердительно кивнул, и они проворно спустились по лестнице, ведущей на корму, и минут через десять возвратились с белыми или, скажем, почти белыми лицами. Несмотря на то что молодые люди энергично терли мылом свои физиономии, на них кое-где остались разводы и плохо стертые пятна. Но узнать друзей не составляло ни малейшего труда — насмешливую, подвижную рожицу Боско и более строгие, несущие печать усталости черты Леона Ришара.

— Какое счастье! — весело затараторил Боско. — Как я рад вновь предстать перед моими друзьями в своем натуральном обличий, а не под маской жутковатого негритоса.

— Однако эту маску никто не распознал и не разоблачил нашего маскарада, дружище, — урезонил его Леон Ришар.

— Мне эта личина была впору — как тугая перчатка, — весело бахвалился Боско. — Вот вам и доказательство — теперь мне придется прилагать массу усилий, чтобы не сбиваться на негритянский диалект. Ну, наконец-то мы свободны!

— Благодаря тебе, друг мой Бобино, — снова вмешался Леон. — А также благодаря вам, мадам… Ведь ради нас вы рисковали собственной свободой!

— Давай, давай, — прервал его Бобино. — Валяй, рассыпайся перед нами в благодарностях, разыгрывай из себя шута горохового! Как будто это не вы вместе с Боско спасли нам жизнь. Даже больше чем жизнь — честь!

— Ладно, больше ни слова об этом!

— Патрон, — забормотал Боско, — я целиком и полностью вас поддерживаю… Ни слова ни об этом, ни о чем другом… У меня голова кругом идет. А сердце так и прыгает вверх и вниз, чуть из груди не выскочит… Ох, тысяча извинений всей честной компании… но я пойду прилягу. Эту чертову посудину так раскачивает, что… ох…

И Боско, позеленев на глазах, рванулся прочь, прижав руки к животу. И впрямь, выйдя в открытое море, шхуна летела по волнам, подгоняемая боковым ветром, туго надувавшим паруса. По одному борту капитан приказал поставить лисели, что еще увеличило скорость, усилив при этом качку.

«Бетси» шла полным ходом. И как великолепно шла!

Бросили лаг. Он показал — девять узлов!

Капитан гаркнул «ура!» и брякнул:

— Чтобы мне в жизни не попробовать виски, если не позже чем через сорок восемь часов я не высажу вас на пристани в Демерари! А там вы будете в полнейшей безопасности.

Как мы знаем, Демерари, или Джорджтаун, — это столица Британской Гвианы. Право предоставления убежища, так ревностно оберегаемое англичанами, распространяется и на британские колонии. Там принимают всех беглых французских каторжников и даже обеспечивают их работой при условии, что побег не сопровождался убийством. Если была пролита кровь, беглецов выдают французским властям. Да и то лишь после всестороннего и глубокого изучения всех обстоятельств побега. Сегодня среди этих беглых преступников значится целый ряд людей, отважно и достойно начавших новую жизнь и отдающих труду весь свой ум, все силы души и тела. Большое количество беглецов встали на путь добра. Став полноправными жителями колонии, они включились в активную борьбу за ее процветание и благоденствие.

Леону Ришару это было известно, и они с Боско решили осесть в Демерари. Им, не совершавшим никаких неблаговидных поступков, осужденным несправедливо, сохранившим душевную чистоту даже в мерзостной клоаке каторги, жизнь, наполненная честным трудом, казалась наиболее привлекательной и желанной.

Леон будет работать по своей профессии, а Боско всегда устроится, не пропадет— он займется каким-нибудь ремеслом, не требующим долгого обучения.

Напрасно Бобино предлагал им безвозмездно или заимообразно весьма значительную сумму, чтобы друзья основали какое-либо дело или пустились в коммерческие предприятия. Они решительно отказались от его предложения, огорчив своей непреклонностью.

Бобино ума не мог приложить — каким образом сломить это сопротивление?

Наконец они прибыли в Демерари точно в указанное капитаном время — превосходный результат, с точки зрения навигации.

Вот и пробил час прощания…

Чета де Мондье незамедлительно отбывала во Францию. «Бетси» должна была доставить их до Сент-Томаса, где они собирались пересесть на один из превосходных пакетботов Трансатлантической компании. Так как время не ждало, в Демерари они сошли на берег всего на несколько часов.

Мадам де Мондье с таинственным видом подхватила Леона под руку и повела по набережной.

— Господин Ришар, — обратилась она к нему, — мы с мужем совершенно спокойны за ваше будущее. Вы найдете работу и сумеете заработать себе на жизнь. Но мы хотели бы устроить судьбу нашего милого Боско, у которого нет профессии. Возьмите этот запечатанный конверт. В нем десять банковских билетов. Настоятельно прошу вас принять его и тотчас же спрятать в карман, дабы обеспечить юноше прожиточный минимум на первых порах. Вы станете его казначеем и по своему усмотрению будете выдавать ту или иную сумму. Не откажите мне, убедительно вас прошу.

Леон с серьезным видом принял протянутый ему конверт, положил его в карман и ответил:

— Я согласен, мадам, ради моего дорогого друга Боско и сердечно благодарю вас от его имени.

В это же самое время Бобино небрежно и несколько панибратски говорил с Боско:

— Слушай, возьми-ка это письмишко и сунь в карман… Там несколько кредиток для Леона… Так, пустяки, ему на обустройство.

— Он не захочет их принять и вздует меня…

— Молчи и делай, как я сказал. Я так хочу. Бери, бери, старина, ведь это же для Леона!

В конце концов Боско сдался.

Шлюпка с «Бетси» ожидала у причала. Пора было отправляться в путь.

Мадам де Мондье со слезами на глазах прощалась с Леоном, тоже плакавшим, как ребенок:

— Поцелуйте меня, друг мой… Дорогой спаситель, брат мой… А я там, дома, и за себя, и за вас поцелую вашу милую Мими. Прощай, родной мой Боско… Вернее, не прощай, а до свидания.

Она подставила бродяге обе щеки, и тот растроганно и почтительно приложился к ним и заслонил глаза рукой, потому что у него ручьем катились слезы.

— Ах, сударыня, сударыня… Было бы у меня десять жизней, все бы за вас отдал…

Затем трое мужчин обменялись энергичными рукопожатиями, и Бобино прыгнул в шлюпку, за ним последовала его супруга. Двадцать минут спустя «Бетси» стремительной чайкой понеслась по волнам и скрылась в тумане…

Не откладывая в долгий ящик, друзья заявили властям о своем прибытии, сняли скромную комнатушку на две койки и занялись поисками работы.

Но прежде Боско все же глянул в конверт, врученный ему Бобино. Там лежало десять ассигнаций.

— Ну молодец патрон, — воскликнул Боско. — Две сотни! Он развернул одну кредитку и прочитал:

— Тысяча франков.

— Вот это да!.. Десять тысяч монет!.. Да с такой кучей денег два таких парня, как мы с Леоном, смогут завоевать мир!

 

ГЛАВА 27

Прошло четыре месяца.

Прибыла почта из Франции. На столе из грубо обработанного дерева громоздились кипы писем, газет и журналов. Леон Ришар и Боско жадно рылись в груде корреспонденции и, хватаясь то за одно, то за другое, перескакивали со страницы на страницу, с абзаца на абзац — так суетятся обезьяны, когда видят на дереве слишком большое изобилие плодов.

Против них на том же столе помещалась украшенная пучком цветов большая фотография, сделанная знаменитым фотографом Надаром. Оба в сотый раз бросали на нее нежные взгляды, изучая малейшие черты милого лица. Это был портрет Мими, прелестной невесты Леона. Изящная Мими была теперь здорова, излеченная Людовиком Монтиньи, ставшим мужем Марии, сестры Жермены и Берты.

Да, Мими исцелилась от безумия, поразившего ее, когда Леона, ее Леона, честнейшего человека, воплощение порядочности, приговорили к каторжным работам.

Двое друзей сидели под навесом; меблировку их жилища составляли два гамака, два древесных чурбанчика вместо стульев, кругом валялось много дорожных баулов, кое-какой кухонной утвари. В изголовье гамаков стояли два автоматических карабина «винчестер». На столе, заваленном письмами и всевозможной печатной продукцией, букеты цветов соседствовали с саблями и двумя крупнокалиберными револьверами.

Снаружи, по берегу живописной реки, рассыпались другие, едва ли более комфортабельные жилища. На волнах, среди индейских пирог, покачивалось суденышко под французским флагом. Эта красивая шхуна принадлежала капитану Тражану, славному негру, большому другу Франции, а примитивные хижины на берегу составляли деревушку Кунани.

Это первое поселение на спорной франко-бразильской территории.

Поглядывая на изображение той, которую он так беззаветно любил, Леон писал письмо. Он не замечал вокруг ничего — ни докучливых москитов, впивающихся в кожу, ни палящего зноя, ни ручьем струящегося по лицу пота. Декоратор весь был поглощен своими мыслями, перо его так и летело по бумаге.

«Дорогая Мими!

Мы с Боско покинули Британскую Гвиану после двухмесячного там пребывания. Лицемерия, которым проникнут фальшивый английский либерализм, невозможно было дольше выносить.

Представьте себе, что с самого начала к нам отнеслись как к лицам подозрительным. И не потому, что мы бежали с французской каторги, а потому, что мы оба не исповедуем никакой религии.

Нам предоставлялось право выбирать из сотни с гаком всевозможных вероисповеданий, какие только порождала цивилизация. Мы могли стать протестантами, католиками, православными, буддистами, мусульманами, брахманистами и т. д., но нам строжайше запрещалось оставаться вольнодумцами, то есть людьми свободомыслящими.

Как только окружающими было замечено, что мы с Боско проводим наши воскресенья как Бог на душу положит — идем на охоту, рыбалку, просто на прогулку — вместо того чтобы в четырех стенах читать Библию или гнусавить псалмы, нам открыто выразили свое недовольство.

Когда же мы не вняли увещеваниям, сделав вид, что их не понимаем, тридцать шесть князей церкви от тридцати шести конфессий, пытавшиеся нас обратить в какую-нибудь веру, сговорились между собой и воспрепятствовали нам найти работу.

Благодаря тому, что Бобино, хоть и против нашей воли, развязал нам руки своим вспомоществованием, мы могли над всеми посмеяться и продолжать жить на широкую ногу. Но так как такого рода существование не согласуется с нашими принципами, мы предпочли покинуть эту колонию ханжей-тартюфов и отправиться в страну, где безраздельно царит свобода. Вот мы и высадились на территории Кунани, где и пребываем в данное время.

Это странный край — роскошный, обильный. Тут энергичному человеку ничего не стоит сколотить себе баснословное состояние.

Кофе, какао, каучук, не говоря уже о продуктах питания, — всего в изобилии. И кроме всего прочего — золото, которое находят прямо на поверхности в неслыханных количествах. Прекрасные, полные дичи леса, многоводные, кишащие рыбой реки, ослепительные цветы, разнообразнейшие фрукты, целебный для здоровья климат — чего еще нужно?!

Вдобавок, в этом земном раю нет ни короля, ни императора, ни солдат, ни епископов, ни префектов, ни мэров, ни муниципальных советников, ни… сельской полиции.

Каждый устраивается согласно своим вкусам, строит дом где хочет, выбирает землю по своему усмотрению и живет как считает нужным.

Естественно, с точки зрения административной — общественное устройство весьма примитивное. Но для нас это — идеал, я бы назвал его золотым веком! Такого же мнения придерживается и Боско, катающийся здесь как сыр в масле. Работает он с большим рвением, а на досуге учит португальский язык и сочиняет каламбуры.

Только что прибыла почта. Она принесла мне вашу изумительную фотографию. И теперь я пишу вам письмо, глядя на ваше изображение, обожаемая моя Мими…

Когда я распечатывал тройной конверт, заклеенный вашими руками, я испытал сильнейшее душевное потрясение — мне померещилось, что вы во плоти предстали передо мной среди прекрасных цветов, окружающих нашу хижину. Я еле-еле сумел вымолвить: «Боже правый, Мими!»

У Боско слезы на глазах закипели. Не говоря ни слова, он вышел во двор и вернулся с охапкой цветов. «Вот единственное достойное ее обрамление, если не считать рамки из чистого золота», — сказал наш бродяга срывающимся голосом.

Я его чуть не расцеловал!

Вот как и почему, начиная с сегодняшнего утра, ваше изображение окружают ослепительные цветы, чья красота и аромат вас бы порадовали.

Среди нынешней почты было и длинное послание от Бобино. Он пишет, что борьба за мою реабилитацию будет долгой и нелегкой. Я в этом ни минуты и не сомневался. Те, кто был заинтересован в том, чтобы меня осудили, крепко стоят на ногах. Они не отступятся от своих показаний, сколь очевидной ни была бы моя невиновность.

Как ни огромна моя благодарность к этому дорогому другу за его преданность и хлопоты, заявляю вам, любимая: меня нисколько не заботит вопрос о реабилитации. Эти люди засудили меня, не имея доказательств моей вины… Они обливали меня грязью, они терзали меня годы и годы… Они не прислушались к крику моей уязвленной совести, их не тронули ваши слезы и протесты… Наконец, предписав мне высшее унижение — каторжные работы, они причинили мне и самое большое горе — разлуку с вами. А ведь я невиновен!

Таким образом, я ненавижу и презираю не столько своих гонителей, сколько их законы, их обычаи, их социальные договоры, все их устаревшие, отжившие, несправедливые и тиранические формулировки, не отвечающие не только потребностям сегодняшнего дня, но и пытающиеся задушить нашу жажду равенства, наши идеалы.

Я не упал ни в своих глазах, ни в ваших, поэтому наплевать мне на эту так называемую реабилитацию или — что еще хуже — на выклянченное для меня президентское помилование. Осужденный невинно, я был и остаюсь бунтарем. И я счастлив, что обрел для себя бескрайние солнечные просторы этой абсолютно свободной страны!..

Именно здесь мне хотелось бы жить, трудиться, положить начало роду порядочных людей и здесь почить, когда мое жизненное предначертание будет исполнено.

Мими, я люблю вас всеми силами души. Вы знаете, что эта любовь есть и будет самой огромной и единственной привязанностью в моей жизни.

Вы одиноки там, в Париже, потому что ваша бедная матушка скончалась, не в силах перенести несчастий, выпавших на нашу с вами долю. Явитесь ли вы сюда, Мими, подарите ли изгнаннику улыбку ваших губ, утешение вашей любви, голос вашего сердца? Распрощаетесь ли навек со страной, где вы столько страдали, где зачахла ваша юность, где вы лишились надежды на будущее? Мими, дорогая Мими, согласитесь ли вы и тут, как когда-то согласились там, стать обожаемой спутницей моей жизни?

О, ничего общего с буржуазным обрядом, с церемонией, когда опоясанный трехцветной перевязью чиновник магистрата зачитывает вам ваши права и обязанности и бодро изрекает:

«Прекрасно, дети мои, с этого момента вы супруги!»

Нет уж, я лучше других знаю свои права человека и гражданина! И свои обязанности я тоже знаю получше, ведь они вытекают из моих прав.

А если так — на что мне сдался его закон, его кодекс, его матримониальная формулировка?

Вот почему, Мими, я предлагаю вам свободный и добровольный союз двух существ, любящих друг друга честно и благородно, пообещавших друг другу обожание и преданность на всю жизнь, давших друг другу искреннюю клятву верности в глубине своей души.

А теперь ответьте, любимая, хотите ли вы стать моей женой?

Леон Кунани, 7 мая 1892 года».

Умирая, матушка Казен поручила свою дочь заботам Людовика Монтиньи. После выздоровления Мими жила вместе с доктором и его молодой супругой.

Она показала им письмо Леона, и Монтиньи, прочтя его и будучи заранее уверенным в ответе, спросил для проформы:

— Ну, каково же ваше решение, крошка Мими?

— Лично отвезти ему в Кунани свой ответ. И первым же пакетботом.