УИЛЬЯМ ХЕПВОРТ ДИКСОН [506]

Раз уж мы задержались на этом районе Америки, лежащем рядом с таким еще таинственным Дальним Западом и с месторождениями золота, в наши дни обедневшими, останемся здесь еще на некоторое время.

В предыдущей главе эпизодически уже упоминались два имени, когда речь шла о трудностях, подстерегающих путешественника, пересекавшего огромный континент до строительства трансконтинентальной железной дороги; это француз Луи Симонен и англичанин Хепворт Диксон. Проследуем сначала за одним из них, а потом и за другим.

Сначала Диксон, старший из них. Впрочем, ненамного. Только на девять лет.

Хепворт Диксон родился в 1821 году в Манчестере. Не будучи вундеркиндом, он был мечтательным, малообщительным ребенком, высказывавшим иногда остроумные идеи, которые удивляли и восхищали его старого дядюшку, эрудита и оригинала, воспитывавшего племянника в суровом одиночестве Овер-Дарвина. В пятнадцать лет подросток поступил в коммерческую школу, не столько для того, чтобы изучать торговлю, сколько ради изучения языков — этого сокровища, которое англичане так разумно открывали своим детям. Потом он занялся без малейшего интереса изучением права. Молодой человек был волен в своих поступках, поскольку на него ничто не давило, а приличный достаток давал ему абсолютную независимость. Через некоторое время он написал несколько вещей, которые были замечены и имели настоящий успех, а затем совершенно естественно с удивительной легкостью принялся писать. История, философия, даже полемика стали его привычными занятиями. Короче, еще совсем молодым Хепворт сделал себе имя в литературе.

И вдруг им завладел демон странствий. Писатель посетил Восток, Америку, Россию и привез из этих экспедиций семь или восемь блистательных томов удивительных повествований.

А теперь несколько отрывков, к сожалению, очень коротких, из его «Молодого американца».

«…К западу от Миссури, на площади около двухсот квадратных миль, встречаются леса, состоящие из ореха, дуба и американского ильма. Повсюду кусты и цветы, среди прочих ноготки, клевер, кувшинки в прудах, смолистая, с неприятным запахом трава и солнцевороты-гелиотропы. Последние не похожи на подсолнечник, крупные растения с несколько примитивной или, скорее, привычной для глаза пышностью, которые сияют в сельских цветниках; это мелкие золотистые цветы, собранные в кисти, такие же многочисленные, как звезды на небе, и которые на больших участках блестят и переливаются волнами, как расплавленное золото. Воздух сладкий и горячий; небо голубое; маленькие белые облачка, очень подвижные, выделяются на яркой лазури и скрашивают ее бесконечную монотонность.

По мере удаления от Миссури лесистые пейзажи исчезают. Равнина простирается направо и налево; не на чем остановиться взгляду путника: безграничность. В этом волшебном окружении, так хорошо описанном Фенимором Купером, на воображение действует странное очарование. Сердце и ноги становятся легкими, чувства обострены, бальзамический воздух затопил все вокруг; простая красота, величественный покой края восхитительно волнует. Но едва начинаешь, как говорят в этой стране, терять землю из виду, то есть начинаешь видеть вокруг себя только океан зелени без малейшей неровности почвы, без единого дерева, куста, пучка травы выше, чем соседние, которые поднимались бы над линией горизонта, чтобы разорвать эту надоедливую прямую линию, так тотчас тебя охватывает скука и уныние.

В недрах этого глубокого одиночества с таким мрачным однообразием, где не от чего отмерить движение, когда приходит ночь, возникает ощущение, что ты находишься на том же месте, где проснулся утром, и что весь путь, который ты проделал в течение прошедшего дня, был подобен кружению белки в колесе.

К усталости, скорее моральной, чем физической, после такого перехода добавляется фантасмагория миражей, постоянно возникающих перед глазами. Вдруг открывается вдали прекрасное озеро, сверкающее в лучах солнца, грациозные рощи, гигантское дерево, у которого легкий ветерок колышет густую и роскошную листву… Ускоряешь шаг… Видение исчезает… Вправо, влево, спереди, сзади только цветы и трава, трава и цветы!..

Никаких следов цивилизации. Здесь царствует дикая природа. Гремучие змеи скользят среди трав. Украдкой бесшумно пробегает волк. Неутомимо снуют муравьи. Совы и вороны насыщаются там и тут на трупах мулов, лошадей, жирных быков. Луговая собачка, этот комедиант пустошей, испускает нечто похожее на раскаты пронзительного смеха, потом, засовывая голову в нору, исчезает, радостно виляя хвостом. Гремучие змеи, волки, муравьи, совы, вороны и луговые собачки жили вместе в удивительном согласии».

Дальше сцена менялась: волнистые степи, раскаленные жарким солнцем; от земли поднимался золотой пар, рождавший фантастические видения; мертвенное спокойствие нависло над прериями.

Эти великолепные края, где заступ почти без труда входит в плодородную землю, где плуг может пропахать борозду длиной в десять лье, не натолкнувшись на камень, не лишены, однако, крупных недостатков, которые делают их колонизацию чрезвычайно трудной. Кажется, что эти места не созданы для того, чтобы здесь жили люди.

Первый недостаток — это резкий перепад температур; тропическую жару внезапно сменяют холода, приходящие с северными ветрами. Жара иногда достигает 40° Цельсия, а морозы достаточно свирепы, чтобы сковать более чем на метр в глубину воды Миссури и Миссисипи. Зимой за несколько часов температура изменяется на 35° Цельсия. Утром, например, светит солнце, жарко, на дороге тает снег. В полдень все меняется. Северо-западный ветер дует с такой силой, что путник рискует обморозить лицо. Второй недостаток — засухи. Реки легко пересыхают от солнечного жара, и урожаи из-за отсутствия достаточной ирригации крайне скудны. Необходимо бурить артезианские скважины. Но даже если колонисту удастся вырастить хоть один стебель маиса, мириады саранчи гудят в воздухе и пожирают на своем пути все зеленые листья и молодые побеги.

Однако американский поселенец, пионер Дальнего Запада, не отступил перед этими препятствиями. В силу дерзости ума и терпения он сумел открыть незадолго до строительства Тихоокеанской железной дороги торговый путь между двумя океанами; вскоре, может быть, удастся протянуть его по всей стране, где сейчас разбросаны далеко друг от друга одинокие ранчо.

Этот необычный персонаж, смелый и жизнерадостный, сквернослов, в высшей степени услужливый, когда считает это полезным, ни во что не ставит свою жизнь и не очень дорожит деньгами. В войлочной шляпе с широкими полями, с развевающейся шевелюрой, нечесаной бородой, в брюках, заправленных в грубые кожаные сапоги, он идет, везя в фургоне, который тащит неуклюжий бык или мул с длинными ушами, жену, детей, инструменты и доски для строительства дома. У него вид неотесанного, грубого человека; но зато какой мужественный характер, гордый, неукротимый! Какая решительность и упорство!

Со скудными припасами приходил он в прерии, поскольку не мог погрузить слишком тяжелый багаж. Время прижимало, а делать надо все только своими руками. К счастью, у него была кукуруза. В едва возделанную землю крестьянин бросает благодатное семя, и через несколько месяцев, если не появится саранча, всей семье будет чем питаться.

Пионеры приходили на Дальний Запад с мотком бечевки в кармане и дюжиной колышков в руке; выбрав благоприятное место, вбивали в землю колышки, бечевкой намечали расположение будущих улиц и домов и говорили: здесь будет такой-то город. И действительно, в этих районах города рождались, как по взмаху волшебной палочки.

Так, Денвер, нынешняя столица Колорадо, которая насчитывала в 1892 году более 135 000 жителей, не существовал еще в 1860 году! В то время золотоискатели в поисках золотых россыпей у подножия Скалистых гор, где-то между Санта-Фе в Нью-Мексико и фортом Ларами в Дакоте, останавливались на Саут-Платт. Они промывали песок ручья Черри, притока этой реки, и, к их огромному удивлению, нашли там крупинки золота. Всегда немного удивительно, когда впервые находишь золото, даже если его ищешь. Новость о счастливом открытии распространилась очень быстро. Пионеры, колонисты последних западных штатов, по большей части недовольные или считающие себя таковыми, поспешили туда с толпой скваттеров, отчаявшихся, всевозможных авантюристов, которых было великое множество в штатах, омываемых водами Миссисипи и Миссури. Пока города еще не было, эмигранты останавливались в своих фургонах, за неимением другого укрытия. Вскоре были открыты новые золотоносные месторождения. Возбуждение в Колорадо достигло своего апогея, и все банкиры Нью-Йорка, Бостона, Филадельфии готовы были послать своих агентов на эти рискованные предприятия, если не могли отправиться сами, чтобы действовать на местах.

За этим кочевым населением потянулось другое, более оседлое: трактирщики и торговцы, которые устраивали свои заведения в ужасающих деревянных бараках; оно, в свою очередь, стало приманкой для игроков, мошенников, грабителей, висельников, которых манила надежда разбогатеть любым путем, не опасаясь кары Фемиды. Будущий Сити в прериях был тогда страшным притоном, где на две хижины приходилось две винных лавчонки и одно злачное место; воровство и убийство выставлялось напоказ с наглым цинизмом.

Поскольку обычные юридические процедуры не применялись из-за отсутствия полисменов, шерифов, тюрем и судов, жители должны были найти средства самим пресекать насилие и преступления. И они изобрели систему, которая не требовала тюрем, ничего не стоила и имела своим преимуществом то, что пугала злодеев быстротой возмездия и таинственностью, которая ее окружала. Это был тайный комитет, так называемый «Комитет бдительности», нечто вроде священной Фемы, который действовал почти таким же образом, как в средние века, и применял то, что называется судом Линча. Этот непреклонный комитет заседал по ночам; его приговоры исполнялись между полуночью и двумя часами ночи, в те тихие часы, в которые всякий добропорядочный гражданин предается обычно сну. Когда лавочники открывали двери своих заведений, они обнаруживали труп, висящий на дереве.

В обществе с совершенной организацией суд Линча был бы чудовищным; но когда город только зарождается и, не имея защиты, может оказаться во власти опасных отбросов общества как Старого, так и Нового Света, Комитет бдительности становится его защитой. Впрочем, миролюбивым людям нечего было его бояться: вина должна была быть совершенно очевидной, чтобы таинственный судья рисковал своей жизнью, исполняя приговор, вынесенный преступнику.

Облагораживанием нравов столица штата Колорадо особенно обязана двоим: губернатору Джилпину и шерифу Роберту Уилсону. Первый, пенсильванец по рождению, человек энергичного склада характера и возвышенного духа, высокоодаренный, организовал все службы нового штата и его неугомонной столицы. Что касается шерифа Роберта Уилсона, по кличке Великий судья Боб, одаренного геркулесовой силой, несмотря на маленький рост, то он отважно не щадил себя и энергично помогал Комитету бдительности в его нравственном деле.

«…Молодость шерифа прошла бурно, — продолжает Диксон, который жил некоторое время в Денвере и с любопытством изучал этот строящийся город, — но с возрастом страстный игрок (впрочем, за ним водились грехи и похуже), остепенился.

На вид ему было не более сорока — сорока двух лет, маленького роста, плотно сбитый, с головой, напоминающей голову олимпийца Юпитера. Рассказы о смелых подвигах, которые ему приписывают жители прерий, леденят кровь. Он провел со мной несколько часов, говоря только о городе и провинции, куда пришел в погоне за счастьем.

— В Денвере, — рассказывает он, — убийство — это пустяк; по моральному кодексу страны — это всего лишь правонарушение. Лишь два или три года тому назад здесь не было ничего более обыденного, чем убийство, которое вообще не считалось преднамеренным действием. После драки почти каждое утро несколько трупов лежало перед домами, пользующимися дурной славой в городе. Заметим, что на главной улице на десять жителей насчитывался один притон, где любители находили свой любимый ликер, карты, музыку и все, что их возбуждало.

К полуночи игроки окружают рулетку, и, как всегда, начинается драка. У всех револьверы; вылетают пули, и самый медлительный или неловкий падает сраженный. Что касается причины ссоры, то она никого не волнует; одним проходимцем меньше, велико ли дело?! Для города это удача, и траур он не наденет. Человеческая жизнь здесь ничего не стоит.

Жена мэра Денвера сообщила мне, что из шестидесяти человек, погребенных на маленьком кладбище, ни один не умер естественной смертью. Мне это показалось чрезмерным, и я навел справки. Цифра едва ли была преувеличена. Драки на улицах шли беспрерывно, и никто не думал положить этому конец.

— Вечером (это рассказывает Боб Уилсон) я был у себя в комнате, занимаясь писаниной, когда услышал выстрел: открываю окно, вижу, бедолага, сраженный пулей, корчится на мостовой. Его унесли приятели; никто из них даже не подумал преследовать напавшего, который так и остался неизвестен. Другим вечером, было уже очень поздно, когда два солдата остановились около колодца, находившегося прямо перед моим окном. «Смотри, — говорит один из солдат своему товарищу, — вот сапожник на пороге! Его только здесь не хватало».

Действительно, лавочка сапожника была открыта недалеко от нас. Другой открыл огонь; бедняга поторопился закрыть ставни. Пули пробили ставни и застряли в стенке. Солдаты даже не были наказаны. Меня это очень удивило, и я во всеуслышание заявил об этом; моего удивления никто не понял. Надо, чтобы какой-нибудь плут убил полдюжины человек, чтобы это вызвало беспокойство. Я видел одного злодея, имевшего на своей совести шесть или семь убийств, который мирно жил по соседству в Сентрел-Сити. Бедный малый! Не слишком ли его мучили угрызения совести за содеянное? Опрокинув стаканчик в кругу друзей, не жаловался ли, что устал от своего кровавого ремесла? Однажды, проезжая верхом по улицам города, он встретил приятеля и пригласил выпить. Когда тот отказался, он выстрелил в него. Да, в людном месте среди белого дня пуля пробила человеку сердце, а наш негодяй с комическим, почти шутливым выражением произнес: «Бог мой! Неужели мне суждено убивать кого-нибудь всякий раз, когда появляюсь в городе!»

Запоздало разъярившаяся толпа схватила неисправимого бандита, тут же приговорила к смерти, оставив ему время только на признание, и, наконец, он отправился раскаиваться на верхушку знаменитой на всю страну виселицы, мрачного дерева, на подходах к Денверу, бросающего на город свою чудовищную тень.

А вот что еще мне сказал Великий судья Боб.

Утром он заметил, что недостает пяти хороших лошадей в коррале Денвера. Уилсон, осмотрев место происшествия, заподозрил трех типов, недавно прибывших с рудников по горной дороге, игроков и негодяев, которых звали Броунли, Смит и Картер. Поискав этих героев во всех тавернах и злачных местах, Уилсон, не найдя их, уже не сомневался, что они и есть истинные виновники, и бросился за ними в погоню.

И вот он с револьвером за поясом, вооружившись длинным охотничьим ножом, вскакивает на лошадь и несется галопом к дороге на Платт. Весна была поздняя, снег как раз начал таять. Вода стояла очень высоко. Уилсон пустил свою лошадь вплавь и, держа револьвер над головой, переправился через реку.

Проскакав галопом ночь и день, в пятидесяти милях от Денвера, среди прерии, не ближе чем в пяти милях от какого-либо жилья, он заметил воров: Картер и Смит, оба верхом, держали еще по одной лошади в поводу.

Броунли, у которого не было в поводу лошади, замыкал шествие. День только начинался. Воры знали шерифа только по слухам. Тот завязал разговор с Броунли, явным главарем, и выдал себя за несчастного рудокопа, собирающегося добраться до Невады. Боб сопровождал их таким образом в течение восьми часов вплоть до полудня в надежде встретить дилижанс или какой-нибудь небольшой караван, достаточно сильный, чтобы мог оказать ему помощь. Но наступил полдень; никого не было видно. Представитель закона решился один выполнить обязанности жандарма, стрелка, комиссара и судебного следователя. Он, внезапно подтянув поводья лошади, резко остановился и, сменив тон и выражение лица, выкрикнул:

— Господа, хватит болтаться по степи! Мы возвращаемся в Денвер…

— Что?.. Ты что это там поешь? — прорычал Броунли, выхватывая револьвер из-за пояса. — Кто ты?..

Шериф не дрогнул и, тоже показав свой револьвер, ответил:

— Я Боб Уилсон. И я привезу вас в Денвер. Вы обвиняетесь в краже пяти лошадей. Сдайте оружие. Вас будут судить по закону.

— Судить! Ко всем чертям! — прорычал Броунли, поднимая пистолет. Усмешка еще блуждала на его устах, и он не торопился стрелять, когда скатился на траву с пулей в черепе.

На шум обернулись Смит и Картер и приготовились отстреливаться.

Но Смит, уронив револьвер, спрыгнул с лошади, чтобы его подобрать, а Картер, пораженный насмерть, упал в пыль.

— Вперед! — крикнул Уилсон Смиту, который протягивал ему руки, умоляя о пощаде. — Держи мою лошадь. Шевельнешься — застрелю! У меня точный глаз!

— Да, вы хорошо целитесь, — ответил бандит.

— Слушай внимательно! Я отведу тебя в Денвер с лошадьми. Если ты украл их, тем хуже для тебя; если нет, тем лучше. В любом случае тебя будут судить, и судить справедливо.

— Я подобрал, — вспоминал Уилсон, подробно описывая свое приключение, — три заряженных пистолета и после зрелого размышления завязал их в свой платок, потом перезарядил свой револьвер, заставил Смита сесть на лошадь и привязаться ремнями. Трупы остались лежать на месте; украденных лошадей я отпустил на пастбище и повел свою добычу на ближайшее ранчо. Эта ферма в прериях принадлежала французскому колонисту, женатому на англичанке. После того как я назвал себя и объяснил цель моего визита, супруги принялись помогать мне.

Смита привязали к столбу; я отошел в сторону с хозяином, порекомендовав его жене вышибить пленнику мозги, если тот попытается освободиться.

“Она не промахнется”, — заверил муж.

Мы отправились на место расправы, выкопали яму для двух тел, поймав четырех лошадей, обыскав карманы воров и взяв вещи, которые могли установить их личность, вернулись на ранчо. Фермерша была на своем посту, и привязанный Смит плакал. Напрасно он расточал красноречие, чтобы убедить свою тюремщицу отпустить его на свободу; напрасно он взывал к ее состраданию, тщеславию, зависти, часовой в юбке оставался непреклонным. Наконец англичанка ему заявила, что, если он не замолчит, она сумеет надежно заткнуть ему рот. Дрожащий и бледный, вор ждал своей участи. За этим дело не стало: приведенный на следующий день в Денвер, он стал одним из плодов исторического дерева.

— И таким образом, месье, — закончил Боб Уилсон, — я вершил правосудие в Денвере».

Покинув эту страшную, но динамичную цивилизацию, которая сделала за несколько лет из Денвера город, похожий на всякий другой, Диксон отправился к индейцам, стоящим перед неизбежной альтернативой: подчиниться цивилизации и ее требованиям или исчезнуть.

Вот что он рассказывает об этих интересных племенах, которые скоро будут существовать только в легендах, с такой быстротой происходит их ассимиляция или полное уничтожение.

«У краснокожих, — пишет он, — как у всех диких орд, власть осуществляется стариками, кроме периодов войны; тогда бразды правления берут в руки самые храбрые и хитрые. О том, чтобы трудиться, не может быть и речи; они знают, что всегда были племенами охотников и воинов, повелителями стрелы и дубины, и были слишком гордыми, чтобы заняться каким-нибудь трудом — уделом женщин.

С последними обходились как с рабынями, они составляли часть движимого имущества индейца. Вся работа в доме и вне его лежала на них. Женщины вкапывали столбы, поддерживающие хижины, носили воду из источника, ходили в лес за дровами, выкапывали из земли съедобные коренья, собирали желуди, готовили пищу, шили одежду, сушили скальпы, чинили навесы, несли детей во время переходов. Женщина обязана была полностью подчиняться мужчине; все в ней принадлежало хозяину; и в свободе дикой жизни не было ничего более обыденного, чем видеть краснокожего, меняющего свою жену на товар.

Естественно, индейские женщины, “скво”, как их называют, таковы, какими их сделало подобное положение. Если их хозяин жесток, они свирепы, если он нечистоплотен, они вызывают брезгливость; если он ведет беспорядочный образ жизни, они бесстыдны. На их лицах не отражается ничего, что раскрывает женщину. Застенчивые, стыдливые, они опускают глаза перед белым. Когда надо сделать какое-то гнусное или непристойное дело, его поручали скво.

Если надо было пытать врага, его отдавали в их руки; женщины проявляли при этом возмутительную жестокость. Они сдирали с несчастных кожу лоскутами, вырывали им ногти, дробили суставы пальцев, отрезали в один день руку, на другой — ногу, потом разводили огонь на животе и ходили вокруг, завывая.

Все племена охотились и воевали одинаково, верхом, с копьями, луками и стрелами. Питались исключительно мясом бизонов и одевались в их шкуры, которые дубили мозговым веществом. Эта же шкура шла на сооружение хижины или шалаша, которые обычно называются вигвамами. Для этого брали несколько тонких шестов, связанных у верхушки ремешком. На одной стороне низкий и узкий лаз, через который можно было забраться только ползком, заменял дверь. В центре хижины всегда горит огонь, а на этом очаге и вокруг него — горшки и котлы для еды. Через отверстие, оставленное в верхней части хижины, выходит дым и поступает свет. Внутри по периметру лежат постели, сваленные в кучу одежды из бизоньей шкуры, которые одновременно служат покрывалами и матрасами, всевозможное тряпье, которым прикрывают тело. Возле одной стены собрана кухонная утварь. Повсюду царит неописуемый беспорядок. Вокруг хижин бегают полуголые дети, мальчики и девочки. Женщины, сев в кружок, шьют, престарелые матроны обрабатывают шкуры, пока мужчины курят и играют.

У краснокожих гортанный язык; они разговаривают также знаками. Очень любопытен их способ счета. Дойдя до десяти, начинают прибавлять по одному: десять и один, десять и два, и так до двадцати. Это число называется два-десять. Потом следует два-десять и один, два-десять и два до три-десять, то есть тридцать, до десять-десять, то есть сто. Они делят время на луны, которые обозначают так: холодная луна — январь; луна, когда самка бизона беременная, — февраль; луна, когда тает снег и прорастает трава, — март; луна зеленой травы — апрель; луна, когда телится самка бизона, — май; луна, когда теленок бизона начинает бегать, — июнь; луна, когда краснеют ягоды, — июль; луна фруктов — август; луна, когда бизон весь покрыт шерстью, — сентябрь; луна, когда у молодых бизонов вкусное мясо, — октябрь; луна, когда чернеет шерсть бизона, — ноябрь; наконец, луна, когда следует обрабатывать шкуры, — декабрь…

Краснокожий, — рассказывает дальше Диксон, — суеверен и представляет себе, что пространство наполнено богами и духами, которые находятся рядом, когда он охотится или сражается. Его единственная вера — природа; он трепещет перед ведьмами и волшебниками, приписывая им высшее могущество. Религиозные обряды краснокожих немногочисленны и загадочны; танец — основная и наиболее обычная из церемоний. Фигуры хореографических сцен, которые сопровождаются пением и ударами в барабан, не обнаруживают какой-либо закономерности. Некоторые — гротескны и забавны, тогда как другие внушают опасение и страх. Среди последних следует назвать “танец скальпа”, которым празднуются победы; он исполняется ночью при свете факелов. Несколько молодых людей входят в центр круга, образованного пламенем; они поднимают в воздух скальпы (кожа и волосы с верхней части черепа), остальные воины бегают вокруг, вопя самым устрашающим образом, прыгая одновременно на двух ногах и гневно потрясая оружием, с которым они, кажется, составляют единое целое. Во время этих прыжков, криков, исступленных гримас каждый воин конвульсивно растягивает мускулы лица, перекатывает с одной стороны на другую сверкающие, безмерно выпученные глаза и скрежещет зубами, как если бы он находился в пылу битвы».

Все эти причудливые сцены, которые описывают путешественники, вскоре останутся только в книгах. Сегодня у индейца почти нет случая отпраздновать победу. Опутанный со всех сторон сетями цивилизации, он чувствует себя во власти бледнолицых и со страхом смотрит, как мало-помалу исчезает самый надежный из его ресурсов, то есть бизон, которого американцы называют «buffalo».

Бизоны, по словам Диксона, в то время, когда они были, если так можно выразиться, домашними животными для краснокожих, бродили от Канады до берегов Мексиканского залива и от Миссури до Скалистых гор. В августе они собирались в бесчисленные стада; равнина была покрыта их черными спинами до горизонта. Это напоминало беспорядочную варварскую армию, пыль вылетала вихрями у них из-под копыт; раздавался глухой шум, подобный дальним раскатам грома. Но с прибытием в страну европейцев началось истребление этих животных тысячами; сами индейцы, попавшие в плен крепких ликеров новоприбывших, помогли этому истреблению.

Недалек момент, когда эти богатые стада останутся только в воспоминаниях, и триста тысяч дикарей, которые могли бы еще обитать на территории США, будут лишены средств к существованию.

Охота на бизонов была для краснокожего не только необходимостью, но и развлечением.

Оседлав одну из своих проворных и терпеливых лошадей, пойманных в прериях, он отправлялся на смертельную прогулку. Охотник освобождался от всего, что могло бы стеснять его движения, оставлял только грубый ремень длиной двадцать метров, который тащился по земле во всю свою длину, привязанный под подбородком лошади и переброшенный через шею животного; это повод, но прежде всего это запасное средство, которым всадник пользуется при падениях или в других непредвиденных случаях, чтобы поймать лошадь. У охотника в левой руке лук и столько стрел, сколько можно удержать в кулаке; в правой руке хлыст, он немилосердно хлещет им лошадь. Она, хорошо выдрессированная, сразу останавливается перед указанной целью, чтобы дать всаднику возможность уверенным выстрелом поразить бизона. Но как только пропела тетива, стрела вошла в волнистую шерсть, лошадь инстинктивно отскакивает, чтобы избежать рогов разъяренного животного, и направляется к следующей жертве. Таким образом, мчится с быстротой молнии через прерию эта дикая охота до тех пор, пока лошадь не устанет, и тогда охотник прекращает это рискованное занятие.

Жены охотника следовали за агонизирующими бизонами, приканчивали их и лучшие куски уносили в свои вигвамы. Остальное оставалось на растерзание волкам, всегда следовавшим в большом количестве за стадами. Длинная грива закрывала бизону глаза и мешала различать предметы, что позволяло индейцу охотиться на них даже пешком. Охотник накрывался волчьей шкурой и продвигался на четвереньках, держа оружие перед собой. Если ветер не выдаст его, сбросив позаимствованную одежду, охотник легко подберется к бизону и убьет его без звука, чтобы не потревожить стадо. Соседи раненого, услышав его хрип, вряд ли поднимали хоть на мгновение свои волосатые головы, а если и поднимали, то почти тотчас снова опускали к земле, чтобы продолжать стричь любимую «бизонью траву».

Бизонов преследовали во все времена года, даже когда прерия была покрыта снегом, и охота на лошадях была невозможна. Гиганты с трудом передвигались по сугробам, а индеец привязывал к своим проворным ногам длинные полозья и бежал, чтобы проткнуть копьем бизона, который зарывался в глубокий снег. Таким образом, без передышки и пощады продолжалась война на истребление против животных, составлявших украшение прерий. Никакой бережливости, никакой предусмотрительности; беспечный краснокожий жил одним днем, не заботясь о будущем; предаваясь своим причудам, он не ищет для них разумного обоснования и будет охотиться на бизона, пока последний из этих четвероногих не отдаст ему свою шкуру. Индеец как дикий зверь. Все, что он видит, должно попасть ему в зубы, но, даже умирая от голода, он не станет трудиться для себя или своей семьи…

…Неутомимый, любознательный Диксон, ничего не оставлявший без внимания, долго и тщательно изучал религиозные секты, которыми изобилуют США. Если католицизм насчитывает только одну восьмую приверженцев, то другие семь восьмых распределяются между протестантскими церквами, породившими там огромное количество разнообразных сект.

В этой путанице некоторые выделяются количеством своих приверженцев и местом, которое они занимают в истории США.

Первым по значению является пресвитерианство, еще и сегодня сохраняющее жесткие пуританские традиции и называющее себя «спинным мозгом Америки». Оно холодно и жестоко; его суровость доходит до чрезмерности; это религия инициативных и предприимчивых людей, коммерсантов и промышленников. Рядом с пресвитерианцами занимают существенное место конгрегационисты, имеющие большое сходство с предыдущими. Это образованные, увлеченные работой люди, противники роскоши; их культ обращается к разуму и никогда к сердцу. Затем следует епископальная церковь, сторонники которой относятся к богатым классам. Храмы их значительно богаче, чем у прочих сект. Методисты и баптисты, наоборот, встречаются среди ремесленников и простолюдинов; среди них очень много негров. Секты сами подразделяются на множество различных причастий. Назовем еще лютеранство, значимость которого растет с каждым днем за счет немецкой иммиграции; квакеры или ами, эта секта, такая добрая и милосердная, несмотря на ее причудливость, всегда остается достойной уважения всех слоев общества; унитаристы и универсалисты, глава которых Шеннинг провозглашает высокомерное господство разума и демонстрирует одновременно самое ревностное соблюдение Евангелия.

Все эти секты возникли из различного толкования Библии, а такие, как кальвинисты и лютеране, занимаются этим с самого начала своего зарождения. Имеются и другие со своим источником вдохновения, «внутренним светом»; но, как всегда, на пути любых стихийных откровений, естественно, происходят самые удивительные и чудовищные эксцессы.

Эти возрожденческие или спиритуальные циклы, нечто вроде периодических религиозных кризисов, обычно дают толчок для образования новой секты или способствуют разрастанию уже существующих. И именно наиболее странным доктринам, наиболее деспотическим формам отдают предпочтение многие души, которым наскучил рассудочный холод и ничем не ограниченная свобода. Вот как в нескольких словах X. Диксон описал одно из этих пробуждений, в котором он лично участвовал.

«…Американская религиозная горячка разражается в местах наиболее беспокойных и диких; очень часто на границах цивилизованных штатов, всегда в среде секты, проповедующей крайние взгляды. Современный ревивалист завоевывает паству теми же методами, что и его предшественники. Живя в обстановке приключений, довольствуясь грубой пищей, идет проповедник пешком по грязным дорогам, засыпая на куче листвы или на шкуре лани, разбивая лагерь среди волков и бобров, преследуемый индейцами, белыми из низших классов, неграми, проникая в тюрьмы, в кабаки, в игорные дома, изгоняя бедность, нужду и преступление. Если хотите, это фанатик; в нем говорит жар крови, а не холодный рассудок; его слово — судорога, красноречие — пронзительный крик; но если его разглагольствования вызывают улыбку философов и возмущают должностных лиц, то они трогают, волнуют рудокопа с почерневшим лицом, мощного лесоруба, крепкого фермера. Он совершает духовную работу и обтесывает камень души с силой, на которую не способен ремесленник.

Религиозные лагеря, такие, как я видел в глуши Огайо и Индианы, представляют весьма интересное зрелище. Здесь можно увидеть забавные сцены, вызывающие смех, или слезы трогательного усердия. Спокойным октябрьским днем я присутствовал на одном из этих “пробуждений”: тысячи желтых цветов и красные мхи ковром покрывали обширную равнину, выбранную для религиозного действа; листва дубов и платанов начинала коричневеть, клены горели темно-красным огнем, и ветви ореховых деревьев казались отлитыми из золота. На узловатых корнях и около старых вековых пней, среди весело гудящих насекомых и пролетающих молниями птиц раскинулось множество бараков и палаток. Этот лагерь фанатиков нельзя было сравнить ни с каким лагерем пастушеского племени на земле, равно как арабского, так и индейского; в некотором отношении он напоминал шумную ярмарочную площадь наших провинций.

Из двуколок и телег выпряжены лошади и привязаны к столбам или пасутся на свободе. В дюжине просторных палаток люди едят, пьют, курят или молятся. Одни развлекаются различными играми или отдыхают на траве; другие разводят огонь, готовят еду. Парни рубят дрова для очагов; девушки гурьбой идут за водой к соседнему источнику.

В центре лагеря проповедник с мертвенно-бледным лицом, стоя на обрубке поваленного дерева, произносит назидательную речь. Слушатели кажутся такими же разгоряченными и оживленными, как и он; по большей части это фермеры и фермерши, съехавшиеся отовсюду; там и тут — несколько негритянок, яркие шали и юбки которых не блещут чистотой, или группа краснокожих с перьями на головах и разрисованными лицами. Слушатели возбуждены не менее проповедника; и тот вещает с удвоенной энергией. Зажигательная речь оратора прерывается криками и рыданиями, его жесты встречают одобрения и стоны. Он, не давая себе передышки, продолжает режущим слух голосом бросать в толпу ураган молитв и библейских угроз.

Люди остаются сидеть вокруг вдохновенного миссионера; бледные, неподвижные, с молитвенно сложенными руками, сжатыми губами, у них вид грешников, подавленных отчаянием безнадежности. Женщины, воздев руки к небу, исповедуются во весь голос, кидаются на землю или падают в обморок, охваченные внезапным приступом истерии; на губах появляется белая пена, глаза вылезают из орбит. Индейцы, соблюдая обычное хладнокровие, взирают с презрительным видом на слабости белых женщин. Негры и их подруги разражаются рыданиями и кричат в конвульсивном экстазе: “Слава! Слава Богу! Аллилуйя!”

Множество посетителей заболевали, а кто-то в лагере даже умирал. Свидетели, присутствовавшие на этих религиозных собраниях, говорят, что среди ужасов борьбы с грехом и страха смерти кажется, что бушуют все страсти. В самом деле, в лагере ревивалистов (возрожденцев) люди спорили, дрались и обхаживали находящихся рядом женщин. Возникали ссоры, лезвия длинных охотничьих ножей сверкали на солнце. Через восемь дней, иногда через месяц, пламя религиозного рвения начинало затухать и гасло. Атеисты начинали посмеиваться; равнодушные готовились вернуться к привычному образу жизни. Запрягали повозки; укладывали багаж и сажали женщин в двуколки. Кабатчик снимал свою палатку, и вся шваль отправлялась искать другое ярмарочное поле.

Любопытные исчезали один за другим, и наконец проповедник, надоевший своей аудитории, переставал вещать. Уже все сказано: оседлана последняя лошадь; последняя повозка отправилась в путь; вскоре останутся только обугленные головешки да несколько свежих могил, чтобы напомнить о странном сборище, возмутившем спокойствие леса…»

Среди других более или менее странных вероисповеданий Диксон называет религию шекеров, привлекшую его внимание не только своим названием, а, вернее, прозвищем, которое лучше, чем «трясуны», просто не переведешь. Дело в том, что их культовый обряд заключался главным образом в танце. Хотя этот культ зародился в Англии, шекеры имели церкви и последователей только в Соединенных Штатах Америки.

Вот в чем состоит их догма:

Наступило господство Неба. Иисус появился на земле. Установилась Божественная власть; следовательно, первородный грех исчез, небо примирилось с землей, проклятье не довлеет больше над трудом, произошло окончательное искупление, ангелы возобновили прежнее общение со смертными. Но заметили это только шекеры. Только они осознают эти чрезвычайные изменения, умирают в миру, торопятся покинуть его и решительно войти в эту новую фазу их существования. Прежние соперничество, интриги, страсти, удовольствия — все забыто. Они убеждены, что когда умирают, то только меняют одежду и видимую грубую оболочку на невидимую и прекрасную реальность.

Итак, шекеры утверждают, что живут в компании с ангелами и ведут общение больше с мертвыми, чем с живыми. В своих жилищах, занятые работой, они видят вокруг себя толпу духов, слышат голоса, и их мечтательный взгляд, потерянный в пространстве, странное выражение лиц указывали бы на полное отсутствие рассудка, если бы не редкое здравомыслие, которое шекеры выказывают в обычных житейских делах.

Но особым отличием этих сектантов является обет целомудрия, который они клянутся соблюдать при посвящении. В их среде никто не женится, не рождаются дети. Мужчины и женщины живут парами, но парами абсолютно целомудренными. Что касается тех, кто пришел к ним семьей, муж и жена с детьми, то от них требуется отбросить все плотские мысли их предыдущего мирского существования; они отрекаются друг от друга и не являются больше супругами, а остаются только братом и сестрой. Среди верующих, как на Небе, чистая любовь требует, чтобы оба пола уединялись и чтобы чистая нежность овладевала душой, но не телом. Шекеры не придерживаются мнения, что безбрачие должно быть принято во всех странах, всеми обществами и на все времена; они понимают, что если бы все человечество соблюдало целомудрие, то мир опустел бы менее чем через век; но они утверждают, что супружество, как вино, побуждает людей совершать излишества. Это искушение, от которого мужчины и женщины, стремящиеся служить примером для себе подобных, считают необходимым избавиться.

Обряды культа шекеров не менее странные, чем их догмы; они начинаются с наставления пастора; собрание, которое остается стоять во все время проповеди, опускается на правое колено, чтобы вслед за проповедью услышать молитву. Затем мужчины снимают сюртуки и выстраиваются в цепочку по двое, за ними следуют в том же порядке женщины, держа на руке белые салфетки, как горничные. Приняв такое положение, верующие приступают к движению. Этот танец сопровождается простой и веселой песней на античный манер. Ноги ударяют в пол, и в такт с ними колышутся руки.

Сначала, продолжает Диксон, посторонний едва сдерживает смех, но, увидев религиозную серьезность и небесное блаженство на просветленных лицах, он в конце концов начинает со спокойным удовольствием созерцать этот оригинальный обряд в его нарастающей экспрессии.

По мнению шекеров, танец как религиозный обряд не только позволителен, но и обязателен. Человек, говорят они, вторя святому Марку, должен любить Бога всем сердцем, всей душой, всем духом и всеми силами; следовательно, он должен танцевать. Вот их рассуждения:

Бог ничего не делает зря. Способность танцевать, так же как петь, была, несомненно, создана честью и славой Всевышнего; следовательно, ее надо поставить ему на службу, чтобы отвечать цели существования человека. Вы хотите активности в пороке, но почему пассивности — в службе Богу? Раз мы получили руки и ноги, эти активные и полезные части тела, не должны ли признать наши обязательства перед Богом, давшего их, развивая в выражении почтения, которое оказываем ему? «Бог обращен к сердцу», — говорите вы? Это правда, но когда сердце искренне и с усердием отдано на службу Богу, оно стремится активно повлиять на тело. Поскольку танцуют от радости, почему не танцевать от религиозного ликования и восторга?

Эти безобидные и интересные сектанты появились в 1787 году в Нью-Лебенене. Начиная с этого времени, секта прошла обычный путь развития благодаря обстоятельствам и природе новой религии. Мало-помалу чувства американского народа изменились по отношению к ним. Кончилось тем, что их стали уважать, любить и даже оказывать покровительство.

Вид Нью-Лебенена произвел очень яркое впечатление на Диксона. Это, по его словам, маленькая красивая деревня, расположенная в нескольких милях от истоков Гудзона на склоне прекрасного холма. Когда взбираешься на него, мягкие тенистые тропинки, благоухание шиповника, приятный шелест кустов и цветов, улыбающиеся, немного меланхоличные лица встречающихся на пути девочек и мальчиков — все говорит о новом и неизвестном мире. Тут и там среди зелени выглядывают деревянные домики под соломенными крышами; доски обтесаны и отполированы, окна хорошо промыты, занавески девственной белизны, ставни и шторы чистые. Кажется, что все это только что построено. Душистый дым, пропитанный тысячью ароматов деревьев и луговых трав, плавает в воздухе. Это спокойствие рая.

Улицы такого сельского поселения обрамлены садами. Здесь огромная рига из тесаного камня: чем Иерусалимский храм был некогда для израильтян, тем является эта рига для всех членов общины. Несколько пристроек предназначены для хлева и других нужд сельской жизни. Большой белый дом без каких-либо украшений: это церковь. Дальше жилище двух старших духовных лиц: старца Фредерика и старицы Антуанетты. Ресторанчик, кафе, таверна, тюрьма, театр; ничего бурного, ничего чрезмерного; никакой суеты, никаких криков; повсюду мир, труд, изобилие.

Обстановка внутри жилищ соответствует их внешнему виду. Ни пылинки — даже становится невмоготу. Паркет натерт до блеска, которому может позавидовать самая аккуратная хозяйка в Гарлеме. В углу находится кровать с очень белыми простынями и подушками в виде валиков, таз, кувшин с водой и полотенца; около кровати — маленький коврик; на столе из белого дерева — Библия на английском языке, письменный прибор, перочинный нож; у стен — четыре плетеных стула; наконец, плевательница. Вот и все. Легкость домов почти воздушная. У шекеров особая забота о вентиляции: изобилие окон, балконов; винтовая лестница приводит к флюгеру, около которого сделано отверстие, предназначенное для отвода спертого воздуха. Именно этим объясняется постоянное здоровье, царящее в секте.

Их единственное лекарство — свежий воздух, и, глядя на розовые щеки, свежий цвет лица обитателей, хочется думать, что они на истинном пути к здоровью.

Женщины спят обычно по двое в одной комнате; мужчины имеют отдельные комнаты. Пищу принимают сообща: первый раз в шесть часов утра, второй раз в полдень, третий — в шесть часов вечера. Еда простая и хорошо приготовленная: помидоры, картофель, местные фрукты, яблоки, персики, виноград, сушеные фрукты, конфитюры, пирожные и пироги всех видов; пьют они только воду, чай и молоко. Поскольку они не беседуют за едой, через двадцать минут трапеза заканчивается.

Нет ничего более простого и менее кокетливого, чем костюм шекера. У мужчин волосы коротко острижены спереди, а сзади оставлены длинными. Длинный, ниже колен, сюртук с одним рядом пуговиц и прямым воротником. На жилете, застегивающемся доверху, баски, спускающиеся на бедра. Из-под ворота белой полотняной рубашки выглядывает галстук. Брюки доходят до щиколоток, не закрывая обуви; на голове — шляпа с широкими полями. Женщины не более элегантны. Волосы у них подстрижены и муслиновый чепчик не слишком грациозно покрывает голову. Белая косынка наброшена на шею и плечи поверх узкого прямого платья, талия которого — под грудью. Неприталенный длинный рабочий халат ниспадает до пят, белые чулки и зашнурованные башмаки дополняют туалет.

Ритм жизни Нью-Лебенена спокойный, вежливый, легкий; когда приходишь сюда из суматохи обычного города, думаешь, что вошел в Эдем, так поражают нежность, спокойствие, строгое и благоразумное воздержание, которое царит в этой спокойной общине. Каждый очень занят и миролюбив. Никому не позволяется оставаться праздным, даже под предлогом учебы, созерцания, медитации или мечтания. Необходимо независимо от занимаемого ранга участвовать в общественных работах, возделывать землю, боронить, копать, ковать, строить, работать в саду, пересаживать, красить и т. п. Женщины занимаются только домашними делами. Кухня, работа горничной, которую они выполняют по очереди и каждая по месяцу; винокурение, изготовление вееров, экранов и разнообразных игрушек занимают все их время.

Для этой доброй и безобидной секты, для этих людей, которые отказались от мира и отреклись от всех общественных связей, природа стала всем: женщиной, другом, счастьем и семьей; они испытывают нежность к ней и отдают ей всю душу.

«Неверно, — говорит старец Фредерик, — рассматривать растение как неодушевленный предмет. Это существо, которое имеет свои потребности, желания, вкусы, склонности. Если вы его очень любите, оно умеет быть благодарным, если вы не обращаете на него внимания, все пропало. Я не знаю, одарено ли дерево интеллектом и узнает ли оно человека, но знаю, что оно наделено душой, чувствительной ко всему, что делают для него. Вы заботитесь о нем, оно, возможно, не знает этого, но чувствует, как ребенок, как женщина. Посмотрите на этот сад, мы посадили его не кое-как. Были выбраны лучшие черенки. Для каждого из них мы подготовили небольшую, со здоровой атмосферой и хорошим дренажем, тепличку. Черепица была положена так, чтобы обеспечить сток воды. Мы приготовили слой почвы из тщательно просеянной земли, защитили детство маленьких существ, нежно укрывая их землей, ничего не забыли для их счастья. Конечно, кто-то сочтет это лишней заботой и лишним трудом, но мы так любим наш сад!..»

В противоположность мормонам, шекеры вовсе не занимаются пропагандой; это сам Бог сделал свой выбор и привел избранных в общину. От новых адептов требуется абсолютное отречение от того, что делает жизнь приятной и дорогой для остальных смертных. Нет больше семей, женщин, детей, любимых книг и забав, титулов, рангов, состояний, развлечений. Шекер отдает все, чем он располагает, его состояние вносится в общий фонд. Для него больше нет ни славы, ни роскоши, ни земных привязанностей. Работать на общину — вот все его будущее.

И поскольку мы случайно заговорили о мормонах, то следует сказать, что Диксон посвятил им превосходное исследование, к сожалению, слишком длинное, даже для того, чтобы дать из него несколько выдержек. Впрочем, доктрина известна. Это новая секта, созданная или по меньшей мере распространенная в США. Мормоны признают подлинной только одну определенную Библию, написанную, по их мнению, в эпоху короля Иуды Седесиаса, то есть около 600 лет до Рождества Христова, пророком, прозываемым Мормон. Как эта мистическая Библия была найдена на американской земле, это вопрос, на который сектанты пытаются дать ответ, возможно, не очень убедительный, но, как бы то ни было, они называют себя Святыми Последнего дня и утверждают, что спустились с Хеброна, как, впрочем, говорят они, и все аборигены Нового Света. Они допускают полигамию и общность имущества.

Знаменитая библейская рукопись в руках Джозефа Смита была подправлена, и возникла следующая легенда: ангел явился Джозефу Смиту и открыл ему, что начиная с восемнадцатого века человечество пойдет по ложному пути. Ему было указано место, где находятся металлические пластины с выгравированными на них новыми законами, которые должны возродить человечество.

Чтобы прочитать и перевести эти законы на простой язык, ангел вручил Смиту два прозрачных как хрусталь камня; Уриус и Туммиус. Вооруженный этими предметами, Смит расшифровал мистический текст.

Таким образом была написана Книга Мормона, опубликованная в 1830 году в США и в 1841 году в Европе. Джозеф Смит, признанный пророком несколькими адептами, отправился на Миссури и основал там поселение, но в 1838 году был изгнан оттуда. Тогда со своими приверженцами он отправился в штат Иллинойс в Нову, то есть в Ла-Бель.

Разразился бунт. Обезумевшее население восстало против несчастного пророка, и он был убит вместе со своим братом Хайрамом.

Выдворенные из Иллинойса в 1846 году мормоны после одного из самых долгих, тяжелых и опасных странствий, истинного исхода, когда погибло великое множество их сподвижников, обосновались между Скалистыми горами и Сьерра-Невадой и в штате Юта к югу от Большого Соленого озера. Они заложили основание поселения, которое назвали Рюш-д’Абей (Улей). Эта колония быстро развилась благодаря изобретательности мормонов, их необычайному трудолюбию, настойчивости, а может быть, и вере. Почувствовав в них угрозу из-за быстрого распространения их веры, американское правительство начало преследование мормонов.

Брайгем Янг, простой столяр, последователь Джозефа Смита, единодушно избранный мормонским папой, сумел среди всех этих бурь верно руководить сектой, которая еще сегодня, несмотря на ее странности, несмотря на преследования, а быть может, и благодаря им, рассматривается в США как сила, с которой следует считаться.