ГЛАВА 1

Счастливое семейство. — Письмо. — В пригороде Калькутты. — Майор Леннокс, герцог Ричмондский. — Утерянные сокровища. — Миллион фунтов стерлингов. — Вспышка гнева. — Удар кинжалом.

Тяжелая, из тикового дерева дверь тихонько отворилась, и в столовую вошла молоденькая служанка-европейка с подносом в руках.

За столом, под мерно покачивающимся огромным опахалом, сидела в ожидании ленча молодая леди с детьми — сыном четырнадцати лет и пятнадцатилетней дочерью.

— Как вы поздно сегодня, милая Кетти, — нетерпеливо промолвила хозяйка. — Посмотрите, Патрик и Мери умирают от голода, да и я прождала вас лишних полчаса…

Замечание это, сделанное дружеским тоном, ничуть не задело девушку. По ее алым губам пробежала веселая улыбка, приоткрывая красивые ровные зубы.

— Госпожа, я не виновата, что задержалась в городе, — с той милой фамильярностью, которую могут позволить себе лишь пользующиеся особой любовью хозяев служанки, перебила она леди. — Из того злосчастного места, где сражаются с бунтовщиками ваш муж и мой отец, только что доставили почту.

Дети с радостными криками вскочили из-за стола:

— Письмо от папы! Письмо от папы! Спасибо, Кетти!

— Значит, ничего страшного, что я чуть не уморила вас голодом, мистер Патрик? Не так ли, мисс Мери? Да и госпожа, надеюсь, простит меня, кокетливо произнесла девушка, ставя на стол поднос с конвертом и завтраком, и вышла, не дожидаясь ответа хозяйки.

Мать протянула дрожащие руки к письму. Ее волнение имело основание: бои на границе Британской Индии и Афганистана шли жестокие. Противники не соблюдали правил и не знали ни милосердия к раненым, ни уважения к павшим. И когда окончится война, никто не знал: современные тактические приемы, усовершенствованное оружие и отвага английских солдат не были в состоянии сломить сопротивление фанатичных туземцев.

Конверт оказался тяжелым, словно в нем книга. А между тем он содержал лишь послание воина — мужа и отца. В каждое слово, даже если речь шла о событиях незначительных или милых пустяках, он вложил душу. Эти повседневные записи человека, постоянно рискующего жизнью, делались наспех во время привала, под орудийный гром или ружейные выстрелы, и свидетельствовали о глубочайшей любви к семье и верности долгу.

Прежде чем распечатать конверт, молодая женщина с нежностью посмотрела на висевший в холле портрет, на котором был изображен в полный рост глава этого очаровательного семейства, сорокалетний красавец — офицер Гордонского полка шотландских горцев. На длинных ресницах хозяйки дома сверкнули слезы и медленно скатились по щекам, сохранившим свежесть вопреки нездоровому местному климату.

Встревожившись, дети схватили ее за руки:

— Мамочка, ты плачешь?

— Да, мои дорогие! Но это благостные слезы.

Стоя втроем перед портретом, они являли собой дивное олицетворение красоты, здоровья, семейного счастья и любви. Леди, высокая, стройная, темноволосая, могла бы сойти за старшую сестру. Лицом сын вышел в мать, но телом был крепок, как и подобает будущему мужчине. Девочка зато до удивления походила на отца, каким его запечатлел художник: такие же большие голубые глаза, светлые волосы и столь же спокойный и вместе с тем решительный вид, что вовсе не лишало ее девичьего очарования.

О завтраке уже не вспоминали, и он стыл на столе под опахалом, которое, не переставая, приводил в движение скрытый перегородкой слуга.

В широко распахнутые окна, обрамленные лианами, ползучими стеблями душистого перца и ярко цветущими орхидеями, был виден сад. Изумрудно-зеленые лужайки, посыпанные песком аллеи, пестрые клумбы, карликовые пальмы, гигантский бамбук, бананы с огромными атласными листьями, карминно-красные цветы, источавшие пьянящий аромат манговые деревья, грандиозные баньяны, каждый из которых, обладая столбовидными воздушными корнями, служащими опорой для ветвей, мог заменить собой целую рощу, — все это создавало чарующую картину типичного обихоженного английского парка, перенесенного в царство буйной экзотической флоры.

Вдали, насколько хватало глаз, текли воды реки Хугли — западного рукава дельты Ганга, по которому беспрерывно сновали суда. Вдоль берега шла шоссейная дорога, Стренд-роуд, по ней до Калькутты менее часа езды.

То там, то здесь из-за такой же массы цветов и зелени выглядывали виллы и нарядные коттеджи других обитателей фешенебельного пригорода Гарден-Рич, где спасались от шума большого города чиновники, военные и представители финансовых и промышленных кругов.

В тени деревьев, под навесами и по выложенным плиткой садовым дорожкам, позевывая и лениво потягиваясь, слонялись слуги-индусы — не менее десяти человек, а ведь хозяев-англичан всего-то трое! Единственным, кто приносил пользу, был здоровяк кучер — высокий парень с залихватскими усами, резкими, как у цыган, чертами лица и проницательным взглядом черных глаз.

Несмотря на всю эту кажущуюся, но в действительности не особо разорительную для хозяев роскошь — затраты на питание и жалованье этим горе-слугам были ничтожно малы, — семья не могла похвастать богатством.

Майор Леннокс как истинный шотландец был знатен, но безденежен. Родословная его восходила к тому самому Чарлзу Ленноксу, герцогу Ричмондскому, что был сыном английского короля Карла II и Луизы де Керуаль. И если бы не его удручающая бедность, он мог бы занять почетное место в палате лордов. Однако жизнь распорядилась иначе: Чарлз Эдуард Леннокс, последний представитель шотландской ветви Ричмондских герцогов, смог дослужиться лишь до майора полка шотландских горцев и теперь воевал в Индии против взбунтовавшихся племен афридиев. Единственным источником его доходов было жалованье, которого едва хватало на семью.

Но семейная жизнь у него сложилась удачно. Он взял в жены красивую девушку, такую же знатную и такую же бедную, как он сам, и она подарила ему Мери и Патрика, их радость и гордость. И пусть у них не имелось лишних денег, они были благодарны судьбе: природа не отказала им в уме, тяжелый климат Индии пощадил их здоровье, а испытываемое ими счастье было настолько полным, что вызвало бы глубокое недоумение у пессимиста или скептика.

Медленно, с благоговейной нежностью женщина вскрыла конверт. Оттуда выскользнула стопка листков, исписанных мелким убористым почерком, причем так плотно, что строчки забегали на поля. На одном из них — тщательно начертанный план с пояснениями и короткой, сделанной в самом низу припиской, адресованной жене:

«Храните этот чертеж в надежном месте. Помните, в нем залог обеспеченного будущего наших детей».

— Довольно странно, — удивилась леди. — Дети, посмотрите, что нам прислал ваш отец.

Несмотря на многообещающее содержание текста, ему не было придано особого значения: для них, бескорыстных и горячо любящих, самым дорогим было все же письмо.

— Мама, читайте скорее!.. Читайте же!.. — торопили дети с глазами, полными радостных слез.

И леди, запинаясь от волнения, с чуть ли не торжественными нотками в голосе, приступила к чтению письма, столь трагическим образом повлиявшего на всю их дальнейшую судьбу:

Дорогая жена! Милые мои дети!

Вы никогда не задавались вопросом, отчего мы так бедны и что за злые силы лишили вас всех тех материальных благ, которыми вы должны были бы обладать по своему происхождению. Никогда ни единым словом не коснулись вы этой болезненной темы, старательно и деликатно оберегая меня от бесплодных переживаний. Тем не менее мысль о тщете, в которую ввергло вас мое положение бедного офицера, о несправедливости, обрушившейся сорок лет тому назад на нашу семью, омрачившей мою молодость и угрожающей вашему счастью, всегда причиняла мне глубокие страдания. Но сегодня, впервые обрисовав вам печальную действительность, я могу наконец сказать: верьте, скоро все изменится к лучшему! Уже недалек тот день, когда мы покончим с полунищенским существованием в жалком коттедже в Гарден-Риче, в котором не приличествует жить даже сержанту, не говоря уже о семье герцога Ричмондского!

Немало выпало на мою долю страданий. В бедности прошли детство мое и молодые годы. К тому же обо мне, сироте, заботились чужие люди.

Как вы знаете, родители мои стали жертвой кровавой резни в Канпуре [6] . Это случилось в 1857 году. Моему отцу исполнилось тогда сорок лет. Я же только-только родился.

Отец командовал семьдесят четвертым королевским полком. Богатый, как вице-король [7] , он вел расточительную жизнь знатного, не стесненного в расходах вельможи, как и подобает отпрыску древнего рода. Когда же Канпур, в котором разместился его полк, осадили мятежные сипаи [8] , он заранее предугадал все, что произошло потом: и нерешительность главнокомандующего, и предательство Нана Сахиба [9] , и даже то, что Хавелок [10] с войсками подойдет к городу слишком поздно. Готовясь к худшему, отец продал все что мог и на вырученные деньги купил у негоцианта [11] — парса [12] , которому когда-то спас жизнь, драгоценные камни и ювелирные изделия стоимостью более миллиона фунтов стерлингов. Сундук с этими сокровищами, к которым были добавлены золотые и серебряные монеты, спрятали в надежном месте, о котором кроме отца знал только тот парс, человек честный, к тому же поклявшийся хранить тайну.

А через восемь дней из-за измены раджи [13] Битхура [14] город оказался во власти бунтовщиков. Отец погиб, защищая вход в комнату, где я лежал в колыбели. Убили и мать. Но меня под ворохом покрывал не заметили».

Затаив дыхание, со слезами на глазах слушали дети это драматическое повествование, написанное просто, без прикрас, и оттого еще более трогательное.

Мать, с трудом сдерживая рыдания, продолжала читать:

«Теперь мне остается только сообщить вам, что волею судьбы я обнаружил сокровища моего отца, и здесь, в этом диком краю, охваченном вооруженным восстанием, мне удалось обрести бесценные документы. Благодаря счастливой случайности, а может, и самому Провидению, с бедностью отныне покончено и род Ленноксов снова богат.

Упомянутые выше бумаги и план я прилагаю к письму. Берегите их как зеницу ока».

Взволнованные, радостные, они не могли поверить тому, о чем узнали.

В конце письма майор попросил жену как можно скорее купить и прислать ему кое-что из вещей.

— Давайте сделаем это прямо сейчас! Поедем в Калькутту! — предложил Патрик.

— Хорошо, сынок, — согласилась мать.

— Пусть подадут коляску, да поживее! — воскликнула Мери, нажимая кнопку электрического звонка.

Не прошло и четверти часа, как пара резвых пони стремительно мчала экипаж с леди Леннокс и детьми по Стренд-роуд, и вскоре они оказались в Калькутте.

Было около шести часов вечера. Жара спала, и замерший было город вновь начал оживать. Но широким пыльным улицам бойко катили конные коляски и трамваи. Туземцы в белоснежных одеяниях образовывали шумные многолюдные толпы. Однако европейцев среди прохожих не было: они считали унизительным для себя ходить пешком.

На облик этого огромного города причудливейшим образом наложили свой отпечаток как Азия, так и Европа. Дворцы, портики с колоннами, церкви, памятники, позолоченные пики садовых оград, парки, скверы и бульвары с изумительными тропическими цветами, широкие проспекты, трамваи, электрические фонари, яркие афиши. И тут же смуглолицые бенгальцы — стройные, крепкие, энергичные, сотни экипажей, налетавших на людей, которые лишь чудом оставались в живых. Яркое, неповторимое зрелище озарялось ослепительными солнечными лучами, и в них лишь усиливался и без того резкий контраст между градостроительными атрибутами западной цивилизации, возвещавшими о благополучии и процветании, и сутолочной жизнью восточной улицы.

Коляска с леди Леннокс и детьми вихрем неслась сквозь толчею, что считалось здесь высшим шиком. Их кучер, ничем не отличаясь от остальных индийских возниц, с сатанинским восторгом бросал экипаж в самую гущу людскую, вызывая испуг и сумятицу. Что же касается леди Леннокс, Патрика и Мери, то они холодно взирали на прохожих, безропотно сносивших подобное глумление. И это — добрые, чувствительные натуры!

У огромного фешенебельного магазина коляска пристроилась к веренице других, и все трое — леди впереди, дети, взявшись за руки, сзади — чинно направились сквозь почтительно расступившуюся толпу зевак-туземцев к высоченным ажурным дверям магазина готового платья. Оттуда как раз выходил изысканно одетый бенгалец и нечаянно задел леди Леннокс. Посторонись она вовремя, этого не произошло бы, но уступить дорогу какому-то индийцу казалось ей крайне унизительным.

Надо заметить, англичане — даже самые достойные, включая ярых поборников равенства, — открыто выказывают глубочайшее презрение к жителям своих колоний. Тех, у кого черная, желтая или красная кожа, они даже не считают за людей и ставят куда ниже своих любимых собак или скаковых лошадей. Завидев европейца, туземец — существо в их глазах презренное — должен отойти как можно дальше, чтобы тот, не дай Бог, не коснулся его. Подобные чувства к местным жителям питают не только мужчины, но и женщины, не уступающие им в надменности. Конечно, это дико и абсурдно, но реальность тем не менее такова!

И когда леди Леннокс непочтительно толкнули, она, обычно добрая и мягкая в обращении, с гневным вскриком залепила бенгальцу звонкую пощечину и обозвала его самым обидным для индусов словом — «Суар!» — «Свинья!», которым англичане оскорбляют их на каждом шагу, по поводу и без повода.

Обычно в подобном случае индиец, опустив голову, торопливо уходит, утешая себя тем, что могло быть и хуже, встреться он с джентльменом-боксером. Однако на этот раз произошло иное. Гордо вскинув голову, бенгалец бросил на дерзкую леди свирепый взгляд потревоженного тигра. Злоба исказила его покрытое бронзовым загаром лицо, зубы заскрежетали, на дрожащих от ярости губах выступила пена. С молниеносной быстротой выхватил он из-за пояса кинжал с украшенной самоцветами рукояткой и вонзил бедной женщине в грудь.

— Он убил меня! Боже, смилуйся! — воскликнула она глухо и стала медленно клониться вниз.

 

ГЛАВА 2

Бедная мать! — Несчастные дети! — Преступник. — Брахман. — Первая помощь. — В военном госпитале. — Знания и самоотверженность. — Перед верховным судом. — Приговор. — Хуже смерти. — Осквернение трупа. — Ярость. — Фанатизм. — Убийство.

Патрик и Мери оцепенели от ужаса, в груди у них что-то оборвалось, когда они услышали жалобный крик. Не помня себя, они подскочили к матери, протянув дрожащие руки, чтобы поддержать ее.

— Мамочка! Дорогая мамочка! — кричали они в испуге.

Бедняжка судорожно вцепилась в рукоятку кинжала. На груди зловещим алым пятном расплывалась кровь. Взгляд широко раскрытых от боли и ужаса глаз затуманился. На губах, только что озаренных горделивой улыбкой счастливой матери, выступила розовая пена.

А бедные дети, страшась самой мысли о чудовищной непоправимости случившегося, продолжали исступленно кричать:

— Мама!.. Ее убили!.. Помогите кто-нибудь!.. Помогите!..

Хотя прошло лишь несколько мгновений, им казалось, что минула вечность.

Убийцу дети не видели: горе, постигшее их, было столь велико, что они никого не замечали, кроме своей несчастной матери. Зато бенгалец, и не думая убегать, хладнокровно созерцал эту драму, испытывая наслаждение при виде агонизирующей, истекающей кровью женщины и отчаявшихся детей.

Судя по алой шелковой перевязи, перекинутой через плечо, убийца был брахманом — членом высшей жреческой касты, которая, не смирившись с английским владычеством, непрестанно подстрекала индусов к бунту. Брахманы пользовались огромным влиянием среди местного населения и представляли собой грозную силу, поскольку им слепо подчинялась целая армия фанатиков.

Казалось, насильник был совершенно один среди чуждых ему людей, сбежавшихся отовсюду к месту происшествия, чтобы подхватить раненую женщину, бережно внести ее в распахнутые настежь двери магазина и в ожидании врачебной помощи уложить в плетеный шезлонг. Однако в толпе появились одетые в лохмотья индусы с мрачными свирепыми лицами. Они обступили брахмана плотным кольцом и попытались увести. Без сомнения, то были факиры. Еще немного, и им удалось бы спасти насильника от возмездия.

Однако на их беду поблизости оказался солдат королевской морской пехоты — огромного роста, в красной униформе и белом шлеме. Он видел издали, что и как произошло, и бросился на звероподобных телохранителей брахмана. Разбросав их в разные стороны, смельчак схватил преступника за шиворот и крикнул зычно:

— Друзья, ко мне!

С полдюжины военных, которые прогуливались неподалеку, глазея на витрины, энергично пробились сквозь толпу индусов. Брахмана тут же связали и увели под возмущенные возгласы европейцев, желавших злодею смерти.

К леди Леннокс, лежавшей с белым как полотно лицом, привели военного врача. Щупая пульс и слушая одновременно торопливый, сбивчивый рассказ о покушении, он лишь сокрушенно покачивал головой.

Подавленные горем, с трудом сдерживая рвущиеся наружу рыдания, Патрик и Мери стояли на коленях рядом с шезлонгом.

Пусть и слабый, но пульс все же прослушивался. С бесконечными предосторожностями врач принялся извлекать из раны кинжал. Хотя он делал это весьма искусно, бедная страдалица не раз вскрикивала от боли. И только когда операция закончилась, из ее груди вырвался вздох облегчения.

Достав из саквояжа тонкий зонд с затупленным концом, врач начал медленно вводить его между краями раны. Губы плотно сжаты, на лице — сосредоточенное выражение.

— Попробуем сделать невозможное, — прошептал он.

— Вы спасете ее, не правда ли? Вы вылечите нашу бедную мамочку, ведь верно? — со страстной мольбой восклицали брат и сестра.

Но здесь, в магазине, женщине можно было оказать только первую помощь. Поэтому врач распорядился доставить раненую в военный госпиталь, к счастью, находившийся неподалеку.

Ее понесли туда прямо в шезлонге, очень осторожно, защищая от палящих лучей солнца зонтом. Дети шли рядом, печальные и понурые.

Слух о покушении быстро разнесся по прилегающим улицам, как всегда бывает с дурными вестями.

Белая женщина убита туземцем!

Европейцы ощутили себя беззащитными. С возмущением и страхом за свою жизнь они требовали, чтобы властями были приняты самые решительные меры, дабы впредь ничего подобного не повторилось.

Кое-кто из прохожих узнавал Патрика и Мери. Значит, жертвой стала сама леди Леннокс, жена герцога! И тот факт, что убийца посягнул на жизнь столь знатной особы, еще более усиливал гнев и опасения европейского населения.

В госпитале пострадавшей была отведена генеральская палата. Сыну и дочери, само собой, разрешили остаться при матери.

Теперь доктор мог попытаться, совершив чудо, спасти умирающую. И он, призвав на помощь все свои знания, самоотверженно, даже с каким-то фанатичным упорством, вступил в схватку со смертью. Чтобы не допустить остановки сердца или обморока, который тоже был крайне опасен, он быстро сделал подкожную инъекцию эфира и вслед за тем — кофеина. Пульс участился, щеки порозовели.

Поскольку было потеряно много крови, с помощью опытных ассистентов врач ввел в вену сыворотку, что сразу же дало положительный эффект.

Целые сутки поддерживал он еле теплившуюся жизнь — беспрерывно прослушивал сердце и легкие, чтобы предотвратить инсульт или пневмонию, время от времени прибегал к подкожным инъекциям.

Дети неотлучно находились в соседней комнате. Изредка, на цыпочках, заходили они к матери, убеждались, что она жива, и, бросив на доктора благодарный взгляд, обнадеженные возвращались обратно.

Тем временем председатель верховного суда, заседавшего в Калькутте, созвал всех членов этого учреждения. Преступник был удостоен чести предстать пред столь высокой судебной инстанцией лишь в силу того, что покушался на жизнь представительницы белой расы, к тому же из высшей аристократии.

Формальности заняли минимум времени, что не могло не напомнить полевые суды с их жестокими расправами над беззащитными людьми. И в самом деле, к чему тянуть: убийца задержан на месте преступления, в дополнительном следствии не было особой надобности, а приговор был известен заранее.

Подсудимый знал, что его ждет, но, представ перед судом в сопровождении двух стражников, вел себя так, словно все происходящее его не касалось.

Огромный зал был битком набит. Приверженность к иерархии, которой англичане так наивно гордятся, подтверждалась и здешним порядком. Публику разделили на три очень четкие категории: английскую аристократию, европейцев-торговцев и индусов. Первые занимали ложи, вторые сидели внизу на скамьях, а третьи стояли.

Судье пришлось неоднократно обращаться к подсудимому с вопросами относительно его имени, времени и места рождения, прежде чем тот, наконец, прервал молчание и голосом резким и звучным, как звон кимвалов, заявил с лютой ненавистью:

— Вас интересует мое имя… Так знайте же, — зовут меня Враг! Да, Враг, и вы скоро убедитесь в этом!

В толпе темнокожих, плохо одетых и пропахших потом людей, явно настроенных в пользу обвиняемого, послышался глухой ропот.

Предъявив подсудимому орудие преступления, судья спросил:

— Признаете ли вы, что этим ножом нанесли удар леди Леннокс, герцогине Ричмондской?

— Я — Нарендра, брахман четвертой ступени, четырежды святой и четырежды священный. В «Законах Ману» четко сказано: «Всякий, кто преднамеренно или в припадке гнева ударит брахмана хотя бы былинкой, должен быть немедленно предан смерти, с тем чтобы через двадцать одно переселение души нечестивец родился во чреве нечистого животного». Та, кого вы называете герцогиней Ричмондской, ударила меня, и я лишь исполнил завет великого Ману, сына Вивасвата, бога Солнца.

— Значит, вы признаете себя виновным в покушении на убийство?

— Да, и горжусь этим.

— А вам известно, что подобное преступление карается смертной казнью?

— Знайте, в «Законах Ману» говорится также: «Даже царь не смеет убить брахмана, какие бы преступления тот ни совершил, он может провинившегося лишь изгнать из своих владений, сохранив за ним все его имущество!»

— Мы не признаем ни «Законов Ману», ни власти брахманов. Вы — просто подданный ее величества королевы и заслуживаете смерти.

Пожав плечами, брахман проговорил своим раскатистым голосом:

— Вы не можете… Вы не смеете убивать меня…

— А посему, — холодно продолжал судья, — мы вас приговариваем к смертной казни через повешение. Этот справедливый приговор будет исполнен сегодня же, за два часа до захода солнца.

Не дрогнув, выслушал брахман эти ужасные слова, и когда председатель спросил его, не хочет ли он выступить с последним словом, бенгалец гордо встал во весь рост и, величественно глянув на теснившихся в зале индусов, воскликнул:

— Вы, верные священным законам, отомстите за мою смерть! Сделайте это!

В толпе факиров, сдерживаемой тремя рядами вооруженных винтовками со штыками солдат, произошло движение, послышался глухой гул, а несколько произнесенных вполголоса проклятий говорили о том, что призыв услышан и будет выполнен.

Надо сказать, что до сих пор не было оснований придраться к этой пусть и короткой, но соответствовавшей требованиям закона процедуре: преступника ожидало заслуженное возмездие за содеянное.

Но членам верховного суда, решившим окончательно запугать туземцев, с тем чтобы они при одном упоминании о европейце ощущали трепет, пришла в голову злополучная мысль ужесточить наказание, что в действительности, однако, дало прямо противоположный эффект. Председатель, коротко переговорив с другими судьями, сухо добавил, обращаясь к осужденному:

— А после того, как вы примете смертные муки, палач отделит вашу голову от тела, ее обреют и зашьют в свежесодранную свиную шкуру. Еще в одну шкуру нечистого животного завернут ваше туловище. Затем ваши останки будут брошены далеко друг от друга в воды реки и таким образом не смогут быть преданы погребальному костру, как того требует ваша вера. И так будет с каждым, брахман ли он или неприкасаемый, кто осмелится поднять руку на европейца, подданного ее всемилостивейшего величества королевы.

Тот, кто знает, сколь велико отвращение индусов к некоторым животным, которые считаются нечистыми, и с каким благоговением они относятся к умершим, легко сможет представить себе, что за ярость вызвало в их сердцах подобное решение.

Даже смуглое лицо брахмана побелело, когда он, обращаясь к председателю суда, произнес дрогнувшим голосом:

— Вы не сделаете этого!

Но тот не удостоил преступника ни словом, ни взглядом.

— Я заплачу вам, если тело мое будет возложено на священный костер!

В ответ то же холодное, презрительное молчание.

— Десять тысяч фунтов!.. Пятьдесят… Сто тысяч!..

Но судья распорядился:

— Увести приговоренного!

И стражники поволокли беднягу. Ранее он держался стойко, но сейчас испускал яростные крики при мысли о глумлении, которому подвергнется его мертвое тело.

В назначенный час приговор был приведен в исполнение, и не на английский манер — во внутреннем помещении тюрьмы, а публично, на площади, на глазах многолюдной толпы. И это понятно: казнь была задумана в назидание туземцам, и ничто на свете не смогло бы помешать властям осуществить жестокую экзекуцию.

Индусы, сдерживаемые конной полицией и солдатами, угрюмо и со страхом наблюдали за зловещими приготовлениями.

К наскоро сколоченной виселице подтащили двух огромных, зажиревших, с отвислыми сосками свиней, которые глупо хрюкали, не подозревая о страшной участи, ожидавшей их. Пока два живодера забивали животных и снимали шкуру, под конвоем солдат королевской морской пехоты привели приговоренного — босого, со связанными руками. Он попытался что-то крикнуть, возможно, воззвать к толпе о помощи, но барабанный бой заглушил его голос. И в тот же миг, к возмущению толпы, разразившейся воплями ярости и отчаяния, несчастный был вздернут.

Удерживаемые ружьями, дулами пушек и пиками уланов, разодетых в красные мундиры, индийцы, не будучи в силах помешать святотатству, мрачно смотрели, как совершается осквернение тела.

Когда смерть завершила свое дело, палач взмахом сабли отсек покойнику голову, которую тут же подхватил один из его подручных, ловко обрил и завернул в окровавленную свиную шкуру, в то время как другой занимался туловищем. Затем останки погрузили на повозку, окруженную эскадроном улан, и две сильные лошади помчали ее к реке.

Толпа разразилась гневными криками и, словно обезумев, ринулась вслед за повозкой. Возможно, эти фанатики хотели досмотреть все до конца, чтобы преисполниться еще большей ненавистью к англичанам, хотя и не исключено, что они еще надеялись спасти бренные останки от дальнейшего поругания.

Европейцы, расходясь после казни, по-разному реагировали на случившееся. Те из них, кто хорошо знал туземцев, заявил вполне определенно:

— То ли по собственному наитию, то ли по чьей-то дурацкой подсказке, но судьи совершили непростительную ошибку: хотели запугать индийцев, но в действительности лишь озлобили их. Дай Бог, чтобы не пришлось нам вскоре жестоко поплатиться!

Опасения эти, увы, оправдались!

__________

Со времени покушения прошло тридцать шесть часов. Леди Леннокс не умерла, хотя жизнь ее висела на волоске. Врач, которому она была обязана этим чудом, преисполнился надеждами.

Патрик и Мери буквально падали от усталости. Убитые горем, они так и не прилегли ни разу отдохнуть, во рту у них не было ни росинки. Но теперь и к ним постепенно возвращалась жизнь.

Бледная и печальная улыбка, мимолетная, словно солнечный луч в зимний день, появилась на обескровленных губах их матери, и она шепотом произнесла имена детей. И от этой улыбки, от того, что она позвала их, пусть и едва слышно, нервное напряжение, в котором все это время пребывали они, спало, на сердце стало легче и из глаз от радости брызнули слезы.

Их мать спасена!

Как трогательно возносили брат с сестрой благодарственные молитвы! Как пылко выражали свою признательность врачу, чьи знания и самоотверженность сумели предотвратить страшную трагедию!

Только теперь смогли они перекусить, а когда наступила ночь, то заснули тем глубоким сном, какой следует обычно после сильных душевных потрясений.

И сам доктор, едва живой от усталости, решился уйти в свой кабинет, поручив пациентку заботам сиделки, которой полностью доверял. Правда, на всякий случай, чтобы быть готовым вскочить в любую минуту, как только раздастся электрический звонок, он лег на кушетку, не снимая одежды.

Но на рассвете врача разбудили ужасные крики, доносившиеся с того конца коридора, где находилась леди Леннокс. Предчувствуя недоброе, он стремглав вылетел из кабинета и, когда распахнул дверь в палату, глазам его предстало ужасное зрелище. На полу, связанная, с кляпом во рту, лежала сиделка. Рядом билась в истерике Мери. Патрик с болью во взоре судорожно сжимал руки и кричал осипшим, не своим голосом:

— Мама!.. Мама!..

Лицо герцогини Ричмондской, белое и застывшее, казалось выточенным из мрамора. Грудь не вздымалась. Оледеневшая рука беспомощно свисала вниз. У приоткрытого рта тонкой струйкой застыла побуревшая кровь. Шея была туго затянута черным шелковым шарфом, завязанным крепким узлом. Молодую женщину дерзостно и с чудовищной жестокостью задушили во время сна.

Доктор, известный мужеством и выдержкой, побледнел и, задрожав всем телом, издал крик ужаса.

А прямо над койкой, пригвожденный к стене из кедрового дерева острием кинжала, висел большой лист бумаги, и врач, немного придя в себя, прочел слова, объяснившие мотив нового преступления: «Месть брахманов!»

 

ГЛАВА 3

«Бессребреник». — Вверх по Гангу. — Индийские крокодилы гавиалы. — Люди — добыча крокодилов. — Схватка с хищниками. — Своевременная помощь. — Спасенные. — Останки брахмана. — Ночь на реке. — В Калькутте. — Арест.

Красивая яхта под американским флагом медленно поднималась вверх по течению, направляясь в Калькутту. Это был восхитительный образец судостроения: водоизмещением около полутора тысяч тонн, изящная и вместе с тем прочная, она могла противостоять любым атакам моря, хотя предназначалась исключительно для гонок.

Белоснежный корпус, украшенные золотым орнаментом борта, иллюминаторы и надпалубные постройки, грациозно оттянутые назад, свежеотполированные и выкрашенные в бурый цвет мачты, резные перила, нактоуз, вентиляционные трубы, никелированные детали, удачно подобранные породы дерева, великолепие отделки — все говорило о размахе, богатстве и тонком вкусе.

Экипаж — человек тридцать, не считая машинного отделения, — стоял по местам в ожидании причала. Матросы — как на подбор, сильные, ловкие, с мощной грудью — были одеты в темно-синие тельняшки с вышитой серебром надписью: «Бессребреник».

Так называлось судно, о чем возглашали крупные золотые буквы на корме. Чтобы дать яхте, отделанной с расточительной роскошью, подобное имя, надо было обладать недюжинной фантазией, обостренным чувством юмора или философским складом ума. Впрочем, не исключено, что судно названо так в память о некоем таинственном событии.

На мостике стояла примечательная пара: высокий молодой мужчина — с горделивой осанкой, в элегантном костюме яхтсмена, и юная, сияющая красотой женщина, в скромном шелковом пеньюаре кремового цвета. Он — брюнет с короткой, слегка вьющейся бородкой, с большими лучистыми карими глазами, матовым цветом лица, в котором отражались одновременно и энергичность и доброта. Она — блондинка с нежно-розовой кожей, с глазами цвета небесной лазури, с великолепными жемчужными зубами, блестевшими из-за коралловых губок. Выражение ее лица было нежным и вместе с тем решительным.

На корме орудовал бородатый человек атлетического сложения, с обветренным лицом и черными как уголь бровями, с руками огромными и покрытыми густой растительностью, с движениями резкими и ловкими, всем обликом своим напоминавший театрального злодея. Голову его украшала фуражка с золотым галуном, на куртке сияли металлические пуговицы с якорями. Судя по всему, это был боцман — должность необходимая и ответственная.

За блестевшим никелировкой штурвалом — этаким большим серебристым солнцем — стоял рыжий гигант с козлиной бородкой, типичный янки. Пожевывая табак, он уверенно, отлично обходясь без лоцмана, вел судно.

Хотя солнце уже завершило свой дневной путь, жара стояла удушающая. Боцман не мог оставить без внимания этот факт, и на палубе зазвучал его зычный голос с «южным» акцентом, выдававшим славный Прованс,— кстати, и исходивший от него крепкий запах чеснока подтверждал его происхождение.

— Ты сма-атри, друг Дзонни, воздух-то горясь, сто адова песька! Право слово, как у нас в Тулоне…

Рулевой сплюнул за борт длинную струйку желтой слюны, пожал плечами и ответил гнусавым голосом с сильным американским акцентом:

— Этот парень неподражаем! Как в Тулоне, говоришь? Так ведь там и холода бывают… Снег выпадает…

Боцман возмутился:

— Ты сто! Это зе иней, а не снег, да и то только в Оллиуле. А снег, это зе на горе Гро-Серво только, да и то… Он дазе не мокрый, от него только зелтеют листья…

Янки расхохотался и хотел было отпустить еще одну шуточку, чтобы подзадорить дружка, но тут судно резко сбавило ход: хозяин передал по переговорному устройству в машинное отделение приказ «стоп», и механик немедленно сбросил обороты.

— Сто такое? — вскричал провансалец, глядя вдаль по ходу яхты.

В воде быстро перемещалось множество каких-то предметов, небольшие, едва различимые черные шарообразные тела то и дело всплывали и опускались.

Рулевой Джонни тоже всмотрелся:

— Эй, Мариус, у тебя отличное зрение, что это там?

— Бозе мой, это зе люди!..

— Или звери, черт меня подери!

— И какие-то мешки. Ну и ну, да там зе полно кокодрилов — так и кисат, так и кисат… Сто зе такое, они зе всех созрут…

Яхта продолжала идти по инерции, а ей навстречу, влекомое течением, быстро неслось еще издали замеченное зорким Мариусом живое скопище.

Люди плыли, отчаянно вопя, буквально на последнем дыхании. Их окружала стая индийских крокодилов — гавиалов, которыми изобилует дельта Ганга. Нередко эти животные устилают собой песчаные отмели, поросшие травой берега и прогалины в мангровых зарослях, но подлинная их стихия — вода, где они чувствуют себя так же привольно, как рыбы. Подобно остальным крокодилам, от которых гавиалов отличает лишь удлиненная морда с утолщенными ноздрями, эти животные сильны, ловки и прожорливы. Обитая во многих реках Индостана, они ведут себя как настоящие хищники, причем их любимое лакомство — человеческое мясо, и горе тому, кто окажется поблизости от их зубастых пастей.

Пловцы представляли собой легкую добычу для этих пресмыкающихся, устроивших себе славное пиршество. Одни гавиалы стремились поймать людей за ноги, и то одна, то другая темноволосая голова исчезала под водой; лишь изредка над поверхностью взметались руки и тут же вновь исчезали в водной глуби. Другие твари, яростно хлопая по воде хвостами, хватали людей поперек туловища и перерезали пополам своими гигантскими, мощными челюстями, клацая ими как ножницами. И каждый раз слышались душераздирающие крики, свидетельствовавшие, что еще одной жертвой стало больше.

Пловцов оставалось все меньше, а жадность хищников не убавлялась, так что судьба людей, казалось, была предрешена. Правда, некоторые могли бы вырваться из страшного окружения и попытаться добраться до берега. Но никто на это не шел. Сбившись посреди реки в маленькую группу, они поддерживали на плаву какие-то предметы, напоминая собой солдат, сгруппировавшихся вокруг полкового знамени, которому угрожает опасность.

Женщина с ужасом и состраданием наблюдала перипетии этой трагедии.

— Жорж, — воскликнула она, — неужели мы не поможем этим несчастным?

— Вы предвосхитили мое намерение, дорогая Клавдия, — ответил хозяин яхты и тут же приказал: — Шлюпку с шестью матросами — на воду!

Боцман Мариус извлек из своего свистка несколько резких модуляций с ритурнелью в конце.

Вышколенный экипаж быстро и четко выполнил команду, и шлюпка, в которой, подняв вертикально весла, уже сидели гребцы, стала опускаться.

Отойдя от яхты, она быстро приблизилась к гавиалам, окружившим туземцев. Однако мерзкие рептилии, как ни странно, не собирались прерывать охоту. То ли жадность обуяла их, то ли крокодилы сознавали свое численное превосходство, но они не испытывали страха и лишь немного потеснились, пропуская судно.

Помощь подоспела вовремя! В живых оставалось не более десятка индусов, да и те уже изнемогли, ноги у них сводила судорога. Но, как бы ни было им тяжело, они сперва забросили в шлюпку предметы, которые старались спасти ценой своей жизни, и лишь затем, по команде старшего, ухватились за борта и, подхваченные моряками, перевалились в лодку.

Увидев, что добыча ускользает, гавиалы в ярости окружили шлюпку. Их было больше сотни, многие достигали невиданных размеров. Угрожающе рыча, они выскакивали на полкорпуса из воды и, разинув огромные зубастые пасти, цеплялись за борта когтистыми перепончатыми лапами, угрожая затопить бот.

Матросы и спасенные ими индусы находились в отчаянном положении. Лодку раскачивало из стороны в сторону. Она могла перевернуться в любой момент. Гребцы били гавиалов веслами, пытаясь защититься. И хотя это были мужественные люди, при виде разинутых зловонных рыл они испытывали не только отвращение, но и страх.

Учитывая ситуацию, хозяин яхты дал короткую команду в машинное отделение:

— Тихий ход! И тотчас добавил: — Мариус, карабины!

Боцман был наготове. Не дослушав конца команды, он ворвался в рулевую рубку, схватил три многозарядных винчестера, подбежал к трапу, кубарем скатился на палубу, одну винтовку отдал хозяину, другую — хозяйке, третью оставил себе.

Когда до шлюпки оставалось метров четыреста, все трое открыли огонь. Три выстрела прозвучали почти одновременно. Затем еще три и еще три.

— Браво, отличные стрелки! — воскликнули толпившиеся на палубе члены экипажа, увидев, что пули попали точно в цель.

Шлюпка с матросами и индусами и гавиалы находились в постоянном движении, что создавало дополнительные трудности для стрелков. Малейшая ошибка могла оборвать жизнь одному из этих людей, отчаянно сражавшихся с крокодилами. Но пока что все шло удачно: пули поражали только крокодилов, разметая чешую и дробя кости. За какие-нибудь тридцать секунд с десяток чудовищ, содрогаясь в конвульсиях, пошли ко дну.

Выстрелы следовали один за другим, разрежая живое кольцо вокруг лодки, и та, наконец, смогла двинуться к яхте, оставив гавиалов далеко позади. В свою очередь и судно пошло на сближение, и вскоре шлюпку со всеми, кто был в ней, подняли на борт. Мокрые, с кровоточащими ранами и ссадинами, индусы в изнеможении повалились на палубу. С удивлением разглядывал их экипаж.

Хозяева яхты, отдав Мариусу винтовки с раскаленными стволами, спустились с мостика. Признав их за главных, индусы встали на колени и в знак благодарности вознесли руки над головой. Один из них, который был за старшего, прерывающимся от волнения хриплым голосом произнес на ломаном английском:

— Спасибо тебе, о сахиб, защитивший рабов священного Брахмы от чудовищ Ганга и позволивший нам спасти останки трижды святого для нас учителя! Спасибо и тебе, светловолосая госпожа, прекрасная, словно богиня Лакшми, с лицом белым, как священный лотос…

Хозяин яхты и его подруга внимательно вслушивались в цветистую речь, но понимали далеко не все. Перед ними был мужчина неопределенного возраста, довольно высокий и тощий. Под кожей резко выделялись мускулы. Грудная клетка была хорошо развита. Глаза горели как раскаленные угли. Чувствовалось, что он обладал неизбывной силой и энергией.

— Я рад, что помог таким отважным людям, как вы, и сожалею лишь о том, что не смог спасти всех, — сказал хозяин яхты.

— Пусть сахиб назовет свое имя, чтобы знать, кого благодарить до конца дней своих.

— Я — капитан Бессребреник.

— Отныне это имя будет священным для всех четырех каст! А теперь, о сахиб, прояви верх благородства и прикажи выдать мне несколько больших кусков белой ткани…

Капитан перебил его:

— Ты получишь все, что просишь. Но разве вас не мучают жажда и голод? Сейчас тебе и твоим спутникам принесут все, что надо.

— Сердце твое столь же щедро, сколь могуча рука. Но прежде чем подумать о себе, мы должны выполнить священный долг. Ты видишь, сахиб, эти два бесформенных свертка. Чтобы сохранить их, более пятисот моих соплеменников погибли от пуль, утонули или были растерзаны крокодилами. В этих окровавленных мешках — останки нашего святого. Вот здесь — голова, а тут — туловище. Англичане обезглавили его, а потом надругались над телом. Палачи завернули в свиные шкуры его останки и выбросили в реку. Но нам удалось их спасти, хотя и немалой ценой!

Молча, как завороженные, слушали капитан и его супруга жуткую историю, изложенную тихим, ровным тоном, не скрывшим, однако, от хозяев ярой ненависти, которую рассказчик сдерживал с таким трудом.

Индус между тем продолжал:

— А теперь, милостивейший господин, разреши нам уединиться где-нибудь на твоем корабле: мы должны вытащить останки нашего учителя из поганых шкур и завернуть их в обещанное тобой полотно.

Солнце быстро клонилось к закату. Еще немного, и резко, почти без сумерек, как это всегда бывает в тропических странах, должна была наступить ночь. Входить в порт Калькутты было уже поздно. Решив остаться на реке до утра, капитан приказал бросить якоря и зажечь сигнальные огни.

По его приказу боцман отвел индусов в носовую часть судна, где они, укрытые от нескромных взглядов специально для них натянутым брезентом, смогли без помех предаться печальной церемонии, продлившейся не более часу.

Капитан не мог оставлять чужих людей на борту, и, когда индусы вышли из-за перегородки, он предложил доставить их в лодке на берег, в безопасное место, укрытое мангровыми зарослями. Индийцы охотно согласились и в девять часов вечера на большой лодке, в сопровождении десяти вооруженных матросов, покинули яхту. Они благополучно высадились и тотчас углубились в джунгли, унося с собой священные останки.

Ранним утром яхта снялась с якоря и двинулась величаво вверх по течению, мимо садов, коттеджей, роскошных вилл и дворцов, доков и гаваней. Миновав арсенал и форт Уильям, судно подошло к понтонному мосту, соединившему Калькутту с новым пригородом Хаура.

Санитарный досмотр прошел без проблем, и яхта причалила к пирсу. Капитан Бессребреник, захватив бортовой журнал, собирался было отправиться в контору порта, как вдруг на борт поднялся отряд солдат-европейцев во главе с офицером.

— Вы — капитан корабля? — грубо спросил командир, даже не поздоровавшись.

— Капитан и владелец, — холодно ответил Бессребреник.

— Именем ее величества королевы вы арестованы!

 

ГЛАВА 4

Коней, безоблачному счастью. — Прощание. — Похороны леди Леннокс. — В тюрьме. — Встреча с судьей. — Краткая биография Бессребреника. — Допрос. — Сложное положение. — Клевета. — Таинственный сверток. — Приказ и угроза.

Капитан яхты побледнел от гнева.

— За что вы хотите арестовать меня? — возмутился он.

— Я подчиняюсь приказу, а причины ареста мне неизвестны.

— Выражаю протест от имени всех, над кем творится произвол, и требую встречи с американским консулом!

Я не имею полномочий принимать протесты и прошу вас добровольно и незамедлительно следовать за мной, иначе придется применить силу.

— Но могу ли я, по крайней мере, попрощаться с женой и объяснить ей…

— Вам запрещено общаться с кем бы то ни было, — перебил офицер.

— Вы обращаетесь со мной, как с государственным преступником…

Но тут, заслышав голоса, из своей каюты спустилась по трапу женщина. Увидев супруга в окружении солдат, вооруженных винтовками с примкнутыми штыками, она вскрикнула от неожиданности и кинулась к нему:

— Жорж, милый, что случилось?

— Клавдия, дорогая, — ответил молодой капитан, — видать, это и есть хваленое английское гостеприимство: стоило лишь ступить на землю Индии, как меня бросают в тюрьму!

— Но я не хочу оставлять вас одного! — воскликнула миссис Клавдия и обратилась к офицеру: — Позвольте мне пойти с мужем.

— К великому сожалению, госпожа, это исключено. Кстати, мною получены указания и относительно вас. Пока верховный суд не решит, что делать с вами обоими, вам придется оставаться на яхте, к которой мы приставим военную охрану, — заявил англичанин и приказал Бессребренику: — Идемте, господин!

— Милая Клавдия, — сказал капитан яхты, — здесь какое-то недоразумение, скоро все разъяснится. Наберитесь мужества! Ведь на нашу долю выпадали куда более страшные злоключения, и ничего! Не бойтесь, вы же знаете, что я выберусь из любых передряг!

Взглянув на безразличные лица солдат, молодая женщина устыдилась своих слез. Собрав всю свою волю, она произнесла как можно более твердо:

— Поскольку сопротивление бесполезно, мы подчиняемся силе. До свидания, Жорж, дорогой мой! Сердце мое всегда будет с вами!

На набережной капитана поджидала большая четырехместная коляска с откинутым верхом и заранее открытой дверцей. Переднее сиденье занял сержант, капитану офицер предложил сесть сзади, куда пристроился и сам. Дверца тут же захлопнулась, и лошади рысью побежали сквозь только что образовавшуюся у причала толпу местных зевак.

На судне разместился отряд солдат, и заметно побледневшая молодая женщина, чье безоблачное счастье было внезапно и столь жестоко разрушено, направилась к трапу, ведущему в ее каюту. Там, по крайней мере, она сможет дать волю душившим ее слезам.

Хотя чувство возмущения, охватившее всех членов экипажа, начиная с юнги и кончая боцманом, было велико, никто из них не пытался вмешаться, понимая, что пользы это не принесло бы. Но яростные взгляды, искаженные гневом лица и сжатые кулаки ясно говорили о том, какие чувства обуревают этих славных людей. Эх, если бы на каждого из них приходилось хотя бы только по пять солдат и находись они вне досягаемости пушечных выстрелов со стороны форта, славная была бы схватка! Немало полегло бы солдат в красных мундирах!

У трапа миссис Клавдия столкнулась с боцманом. Тот почтительно снял картуз и прочувствованным тоном, который смягчал его «ассент», с неожиданным для такого богатыря волнением промолвил:

— Мадам, нашего капитана нет, и теперь здесь хозяйка вы, мы же все — ваши верные, самоотверженные слуги. Вы можете смело рассчитывать на всю ту любовь, преданность и почтение, на которые только способны такие благородные люди, как наши моряки!

Комкая в руках шерстяную шапочку, подошел рулевой Джонни.

— Да, госпожа, — добавил он, утирая тыльной стороной мозолистой руки набежавшие на глаза слезы. — Француз все сказал правильно. Мы вам преданы душой и телом. Можете положиться на экипаж «Бессребреника».

Бедной женщине стало легче от этих безыскусных, но искренних слов.

— Благодарю вас, друзья мои!.. Благодарю от всего сердца, — взволнованно прошептала она.

Когда госпожа удалилась, провансалец снова нахлобучил свой картуз, примяв его на голове таким ударом кулака, что мог бы свалить и быка:

— Сорт побери! Скоты в красных униформах дорого заплатят нам за все это!

А экипаж тем временем уже ехал по городу. Из-за большого скопления народа лошади были вынуждены перейти на шаг.

По улице в безмолвной тишине медленно двигалась многолюдная процессия, состоявшая в основном из европейцев. Солдаты, моряки и мелкие чиновники шествовали пешком, рядом в бесчисленных экипажах ехали богачи: крупные торговцы, высшие военные и административные чины, словом, вся калькуттская знать. Впереди несли утопающий в цветах гроб, за которым шли двое охваченных горем подростков брат и сестра.

Капитан Бессребреник снял шляпу, а офицер отдал честь.

— Это хоронят леди Ричмонд, убитую одним из туземцев, — как-то странно взглянув на пленника, сказал он.

— А это дети покойницы? — спросил капитан.

— Да. Их отец, герцог Ричмондский, сражается с туземными племенами. Подстрекаемые шпионами и провокаторами, они подняли бунт против правительства ее величества королевы.

— Бедные дети! Несчастный отец! — прошептал сочувственно хозяин яхты, не замечая саркастических взглядов офицера.

Печальная процессия удалилась, лошади снова понесли рысью, и вскоре экипаж остановился у центральной тюрьмы.

Офицер под расписку передал пленника тюремщикам. Его обыскали и, оставив все найденные документы и вещи в канцелярии, отвели в камеру с массивными оконными решетками.

Будучи человеком мужественным и волевым, капитан Бессребреник не стал предаваться отчаянию, как это сделала бы в подобной ситуации натура заурядная. Усевшись на деревянный табурет, прикованный толстой железной цепью к полу, он хладнокровно, ни на что не жалуясь и никого не упрекая, оценил обстановку и сказал самому себе:

— Положение серьезное, но трагедии из этого делать не следует. Произошла ошибка, если только это не чьи-то злые козни. Надо терпеливо ждать, как развернутся события. Такой человек, как я, не может просто так сгинуть, как закатившийся под стол мускатный орешек. Что же касается моей дорогой Клавдии, то у нее мужественное сердце. Она не поддастся страху и угрозам и стойко перенесет удар, обрушившийся на нас как раз тогда, когда мы были так счастливы!

Прошло около двух часов. Слуга-индус, сопровождаемый белым надзирателем, принес арестованному еду. Пища, конечно, — самая простая, к тому же ее было немного, хотя вполне достаточно, чтобы утолить голод.

Капитан, не терявшийся ни при каких обстоятельствах, быстро расправился с обедом, и теперь ему осталось только терпеливо следить за медленным течением времени.

День уже клонился к вечеру, и пленник подумал было, что его решили не трогать до следующего дня, как вдруг с оглушительным лязгом распахнулась дверь. Вошло с полдюжины солдат с винтовками, к которым были примкнуты штыки. Сержант держал в руке револьвер.

Пробило пять часов.

— Следуйте за мной! — приказал командир.

Заключенный молча, сохраняя спокойствие, пошел под конвоем. Его провели по нескольким темным коридорам с мрачными сводами, пока, наконец, он не оказался в крохотной приемной, где и провел с четверть часа под охраной застывших по стойке «смирно» солдат. Когда же раздался пронзительный звонок, капитана ввели в огромный зал. Там его поджидали трое: секретарь, адвокат и председатель верховного суда, тот самый, что вынес столь жестокий приговор брахману Нарендре.

Бессребреник с по-прежнему невозмутимым выражением лица сел на стул, стоявший на возвышении перед большим столом, за которым восседал судья.

— Соблаговолите назвать ваше имя, — произнес председатель с холодной учтивостью, типичной для английских судей.

— Я мог бы в свою очередь спросить вас, на каком основании, в нарушение всех прав человека, меня арестовали и теперь подвергают допросу. Но в знак уважения к законам великой страны я, выразив свой протест, все же отвечу вам!

Это заявление, сделанное с чувством собственного достоинства, да к тому же столь уверенным тоном, заставило всех трех судебных чиновников удивленно поднять головы: им редко встречались столь своенравные обвиняемые.

— Я — граф Жорж де Солиньяк, французский дворянин, более известный в Америке под именем капитана Бессребреника. И стόю я, как говорят в Америке, сто миллионов долларов. Мне двадцать девять лет. Мы с женой, путешествуя для собственного удовольствия, прибыли теперь на своей яхте в Индию.

Резкий контраст между словами «Бессребреник» и «сто миллионов» произвел на англичан столь большое впечатление, что они забыли даже о своем пресловутом хладнокровии. К тому же это заявление вызвало у судьи любопытные воспоминания, и допрос временно принял совершенно иное направление.

— Значит, это вы тот эксцентричный джентльмен, о котором два года тому назад сообщала вся мировая пресса… Насколько помню, вы были абсолютно бедны, не располагали никакими доходами — бессребреник, да и только. Вот тогда-то и пришла вам в голову оригинальная идея заключить пари. Вы брались совершить кругосветное путешествие, не имея ни гроша в кармане. Ставкой в случае проигрыша была ваша жизнь, в случае же выигрыша вы получали довольно кругленькую сумму. Согласно условиям, вы отправились в дорогу даже без одежды, заменив ее газетами, которые обернули вокруг тела и стянули веревкой. И вот таким-то образом вам и удалось получить огромное состояние…

— Которое я надеюсь в ближайшее время удвоить, — прервал его Бессребреник. — И дело не только в деньгах. В Америке меня величают Нефтяным королем, а королевство, пусть даже и промышленное, должно, по моему глубокому убеждению, располагать по крайней мере миллионом долларов! Я же, как вам известно, обладаю куда более значительными суммами.

— Выражаю вам свое восхищение! — сказал судья, в котором, как и в каждом англичанине, склонность к юриспруденции уживалась с любовью к эксцентричности.

Совершив этот краткий экскурс в частную жизнь подсудимого, он вновь стал холодно-учтив:

— Этот уважаемый господин, Адам Смит, назначен вашим защитником. Согласно закону, он будет присутствовать при вашем допросе, с тем чтобы оказать вам помощь своими знаниями и опытом.

Адвокат и обвиняемый обменялись церемонным поклоном.

— Теперь перейдем к главному, — продолжал председатель. — У меня в руках заведенное на вас дело. В документах засвидетельствованы мельчайшие подробности, касающиеся вашей деятельности.

— Но это невозможно! — изумился Бессребреник.

— Извольте не перебивать! Судя по изложенным здесь фактам, вы являетесь сознательным противником любой власти, конституционного строя и законов как таковых…

— Скажите уж, что я — анархист!

— Вы и прежде, в Америке, — невозмутимо говорил судья, — грубо нарушали общественный порядок, играли на самых низменных инстинктах опустившихся людей, совершали насилие по отношению к честным согражданам, пренебрегали правом собственности, приводили в смуту целые города. Позже, на Антильских островах и на Кубе, вы встали на сторону бунтовщиков и не гнушались заниматься самым настоящим пиратством…

— Это клевета! — возмущенно воскликнул Бессребреник. — Я оказывал помощь слабым, освобождал угнетенных, боролся против мерзостей тирании… Я делал это по зову совести, совести честного человека, и, если представится случай, я опять поступлю точно так же. К тому же мы находимся не на Антильских островах и не в Соединенных Штатах, и вы не имеете никакого права судить за поступки, совершенные не в вашей стране.

— Я ожидал такого заявления! — произнес судья с саркастической улыбкой. — Эти факты, которые вы признаете, являются лишь подтверждением достоверности тех бесспорных улик, которые будут вам сейчас предъявлены. Вам показалось недостаточным провоцировать беспорядки в Америке и сражаться на стороне бунтовщиков на Кубе, и вот вы в Индии, чтобы и здесь продолжать свою отвратительную, разрушительную миссию.

— Это ложь!

— Вам предъявляется обвинение в том, что вы поддерживали отношения с афридиями, выступившими против ее величества королевы, поставляли им оружие и боеприпасы, снабжали деньгами…

— Я глубоко возмущен и протестую против этих столь же подлых, сколь и нелепых измышлений!

— Мы пока не знаем, совершали ли вы эти действия по собственному почину или по распоряжению правительства соседней страны, которое заинтересовано в осложнении обстановки в нашем регионе.

— Значит, по-вашему, я русский шпион?

— Не исключено!

— Но ведь только что я был анархистом!..

— Кто вы, мы еще выясним! В любом случае, вы являетесь человеком, имеющим подозрительные, компрометирующие связи с представителями самых низших слоев общества в этой загадочной стране — со всякого рода темными личностями, бандитами и убийцами…

— Я прибыл только вчера утром и ни с кем здесь не знаком, даже с официальными представителями Франции и Америки. Клянусь вам!

Слово взял адвокат:

— Уважаемый господин председатель, имею честь заметить, что пока мы располагаем одними лишь предположениями, английские же законы запрещают проявлять тенденциозность. Содержание в тюрьме любого лица дозволяется лишь в случае его поимки на месте преступления или при наличии неопровержимых улик. Следовательно, я беру на себя смелость просить немедленного освобождения моего подзащитного из-под ареста.

— Но мы располагаем неопровержимыми уликами! — возразил судья.

— Какими?! — пылко вскричал Бессребреник.

— Вчера утром вы сорвали исполнение приговора, вынесенного верховным судом, оказав помощь смутьянам-индусам…

— Для меня они были просто несчастными людьми, которые, выловив в реке останки тела, должны были стать жертвами прожорливых гавиалов. И я не мог не помочь им. Мне в голову не приходило, что английские власти и после исполнения смертного приговора будут с таким упорством преследовать несчастного, жизнью оплатившего все долги…

— В данном случае, милостивейший господин, река служила местом анонимного погребения. А из-за вас брахманы смогли этой ночью воздать посмертные почести презренному убийце! Вы повинны в том, что безопасность европейцев оказалась под угрозой! Оживились бандиты, активизировались тайные общества, и не исключено, что в провинции вспыхнет новый бунт. Ваши сообщники уже начали свое дело…

— Еще раз клянусь вам, что я здесь никого не знаю. Поступок мой был продиктован исключительно соображениями гуманности. Я оказал помощь людям, подвергавшимся смертельной опасности, даже не предполагая, каким образом оказались они в подобной ситуации…

В этот момент в зал неслышно вошел посыльный. В руках у него был поднос с небольшим свертком, который он тотчас вручил судье:

— Это срочно, ваша честь!

Председатель торопливо развязал бечевку и обнаружил длинный черный шарф и записку, нанизанную на острие кинжала. Прочитав короткое, написанное по-английски, послание, он побледнел и, обратившись к Бессребренику, произнес изменившимся тоном:

— Вы продолжаете утверждать, что никого здесь не знаете и ни с кем не поддерживаете никаких связей?

— Клянусь вам в этом!

— Если так, соблаговолите прочесть эту записку. Она — неопровержимая улика против вас!

Взглянув на послание, Бессребреник вскрикнул удивленно.

— Прошу прочитать это вслух! — потребовал судья.

Бессребреник повиновался:

— «Под страхом смерти председателю верховного суда предписывается незамедлительно выпустить на свободу капитана Бессребреника».

Судья заявил с достоинством:

— Точно таким шарфом была задушена герцогиня Ричмондская. И точно такой кинжал был воткнут в стену над ее койкой! Жизнь моя в опасности. Но еще ни один английский судья не отступил перед угрозами, сколь бы они ужасными ни были. Я тоже исполню свой долг!

Он нажал на кнопку, расположенную прямо под рукой.

Вошли сержант с солдатами.

— Отвести заключенного в камеру! — приказал судья.

 

ГЛАВА 5

Похороны. — Последнее прощание. — Шотландская гордость. — Погром. — Без крова и без слуг! — Голод и жажда. — Кувшинчики непентеса. — Утоление жажды. — Люди, более несчастные. — Жертвы голода. — Съедобные цветы. — Под баньяном.

Вне себя от горя, подавленные и одинокие, шли за гробом дети герцогини Ричмондской. Вокруг них суетились какие-то люди, выражая сочувствие. Но легче от этого не становилось.

Простившись навеки с матерью, Патрик и Мери, взявшись за руки и тесно прижавшись друг к другу, стояли в великой скорби у свежей могилы. Лихорадочно блестевшие глаза были сухи: они давно уже выплакали все слезы. На уговоры пойти домой дети отвечали отказом.

— Мери, побудем еще немного рядом с мамой, — сказал Патрик. Сразу же повзрослев, он, поскольку отца с ними не было, обязанности главы семьи возложил на себя.

— Да, брат, хорошо бы побыть нам с ней одним, — согласилась девочка.

Когда присутствовавшая на похоронах публика разошлась, дети опустились на колени и долго и страстно молились, взывая к Божьей милости и обращаясь с трогательными словами любви к матери, словно она могла их слышать. Потом они поднялись. Перед тем, как уйти, они еще раз набожно перекрестились и, снова взявшись за руки, покинули сию обитель скорби и печали.

Дети могли пойти к соседям, с которыми дружили их родители: те, узнав о беде, сразу же предложили сиротам кров и даже заранее отвели для них комнаты. Но присущая шотландцам гордость не позволила Патрику и Мери воспользоваться широко известным английским гостеприимством. Ведь им с пеленок прививали чувство собственного достоинства и стремление полагаться только на себя. Воспитанные в этом духе, они, например, скрывали ото всех, что бедны, а теперь сочли унизительным быть у кого бы то ни было нахлебниками. Патрик твердо решил, что им следует самостоятельно, без чьей-либо помощи, попытаться добраться до приграничного района Британской Индии и разыскать отца — единственного, чью заботу они могли принять. Когда накануне ночью мальчик поделился своими планами с Мери, она полностью одобрила их.

До их коттеджа в Гарден-Риче было довольно далеко, и Патрик с Мери невольно вспомнили о коляске, которая в тот злополучный день осталась вместе с кучером у входа в магазин. Сейчас она, наверное, спокойно стояла под навесом рядом с лошадьми. Детям же предстояло проделать путь до дома пешком. Они, конечно, знали, что в Индии европеец, отважившийся пройтись по улице, роняет себя в глазах окружающих. Но, пережив столь сильное потрясение, дети уже не придавали особого значения подобным условностям.

Пройдя немного, они вышли к Хугли и вскоре оказались на той самой шоссейной дороге, по которой не раз проезжали вместе с матерью. Берег, высотой метров в пятнадцать, спускался уступами к воде, образуя своеобразную широкую лестницу. Но дети ничего этого не замечали. Гонимые нервным зудом, они, не ощущая усталости, молча шагали под палящими лучами солнца, вызывая у местных жителей недоуменные взгляды.

С каждым шагом, приближавшим Патрика и Мери к родимому дому, где они смогли бы передохнуть перед дальней дорогой, ими все сильнее овладевали благостные, несшие успокоение смятенным душам воспоминания о счастливейшем периоде их жизни, закончившемся столь внезапно и жестоко. Но когда они, взмокнув от пота и умирая от жажды, вошли в ворота своего парка и по усыпанной песком дорожке дошли, наконец, до того места, откуда можно было видеть опутанный вьющимися и ползучими растениями фасад коттеджа, из их груди вырвался крик отчаяния.

Дом исчез! Обуглившиеся куски дерева да порушенная кирпичная кладка — вот все, что осталось от родного очага, где прошло их детство, согретое нежной материнской любовью и чуткой заботливостью отца.

Не пощадили и животных. В большой, из проволочной сетки вольере, со свернутыми головками, недвижными окровавленными комочками валялись птичьи тушки. В обгоревшей конюшне, среди искромсанной конской упряжи и обломков экипажа, со следами страшных ножевых ранений бездыханно лежали несчастные лошади.

В воздухе витал едкий запах гари.

Фамильные драгоценности, документы, милые, изящные безделушки, радовавшие взгляд домочадцев, безвозвратно исчезли в пламени огня. Сгорел не только портрет отца, но и единственный портрет матери, что было невосполнимой утратой.

Слуг-туземцев и след простыл. Даже их верная Кетти покинула это жуткое место, если только не пала от рук изуверов.

Несмотря на малый жизненный опыт, дети понимали, что весь этот разгром учинен индусами, которые мстили за преданного позорной казни убийцу их матери.

— Какие злые!.. Какие жестокие! — не помня себя от гнева, горестно восклицала Мери, обычно такая сдержанная и кроткая.

— Эти туземцы — настоящие звери, — сжав кулаки, в ярости произнес Патрик. — Вот вырасту — всем им покажу!

Страшная усталость навалилась на них. Мери, более слабая, чем Патрик, не выдержала всех этих физических и куда более страшных душевных мук, которые терзали детей вот уже три дня и три ночи, и, схватив брата за руку, еле слышно произнесла:

— Я больше не могу… Свалюсь сейчас…

Собрав последние силы, мальчик поддержал сестру и, заглянув в ее бледное как смерть лицо, пришел в ужас. Сам едва держась на ногах, он поднял ее на руки и перенес с губительного для них обоих солнцепека под темный свод широко раскинутых ветвей огромного старого баньяна.

— Держись, Мери!.. Мужайся! — ласково говорил Патрик.

— Пить!.. Пожалуйста, воды! — молила девочка.

Но колодец был завален камнями и ветвями деревьев.

— Что же делать?.. Боже, как мне быть? — со слезами на глазах повторял растерянно мальчик, видя, что Мери становится все хуже, и слыша ее жалобный, осевший голос:

— Пить!.. Пить!..

И вдруг Патрик издал радостный крик. Причиной столь резкой перемены в настроении стали необычного вида кусты, посаженные когда-то майором, собиравшим всевозможные диковинки флоры. В их мелких метельчатых цветах не было ничего примечательного, зато листья — подлинное чудо! Вместо того, чтобы тянуться ввысь и вширь, они срастались краями, образуя очаровательного голубого цвета горшочки длиной десять — двенадцать и шириной в три-четыре сантиметра, прикрытые сверху крышечкой. На дне каждого такого сосуда, по форме напоминающего кувшинчик, всегда имеется сладкий душистый нектар, выделяемый самим листом для привлечения насекомых, служащих растению пищей. От отца, который часто беседовал с Патриком на разные темы из области естественных наук, мальчик знал об удивительных свойствах этого представителя растительного мира — непентеса, или, как его еще называют, кувшиночника.

Сорвать лист, приподнять крышечку и поднести изящную вазочку к губам Мери было делом нескольких секунд. Жадно выпив жидкость, словно ниспосланную Провидением, девочка тут же почувствовала облегчение.

— Спасибо, братик… Спасибо… Мне уже лучше, — сказала она. — Ты и сам попей, ведь тебя тоже мучает жажда.

Впервые за несколько дней дети ощутили отраду. Но только собрались они насладиться покоем, как услышали радостное повизгивание и веселый заливистый лай.

— Кажется, это Боб! — воскликнул Патрик.

Послышался топот собачьих лап, шумное, прерывистое дыхание, и в следующий миг круглое, лохматое существо с квадратной головой, заостренными ушками и коротким хвостом, находившимся в непрестанном движении, налетело на детей. Пес с неистовым восторгом лизал их, игриво прикусывал, прыгал и вертелся как сумасшедший.

Мери, рыдая, прижала к груди тяжелую голову Боба — их товарища по несчастью.

— Собачка моя милая!

Похоже, пес единственный остался в живых в порушенном маленьком раю. Хотя ему и было страшно, Боб не смог покинуть это место, где вырос, не видя от хозяев ничего, кроме ласки. Возможно, он так и умер бы здесь от голода и тоски, не услышь родные детские голоса.

Когда радостное волнение улеглось, пес, обласканный юными хозяевами, степенно уселся между ними. То и дело облизываясь, он внимательно смотрел своими добрыми, любящими глазами то на одного, то на другого, словно хотел сказать:

«Ну вот, наконец-то мы вместе! Право же, это чудесно! Но как бы ни было радостно у нас на сердце, пора и о еде подумать!»

И в самом деле, наша троица буквально умирала от голода. Но от дома, где хранились кое-какие припасы, остались развалины, и теперь можно было рассчитывать только на дары природы.

В их парке, как, впрочем, и в соседних, насчитывалось немало растений, дающих продукты питания, но наиболее ценными были хлебные и манговые деревья, кокосовые пальмы и бананы — эти, по сути дела, гигантские травы. Однако в данный момент одни из них еще цвели, в то время как на других плоды только начали завязываться.

Оставив Мери под сенью баньяна, Патрик отправился на поиски пищи, но, сколько ни искал, ничего не нашел.

Когда мальчик уныло брел по одной из аллей, Боб, крутившийся все это время возле него, вдруг подобрался на своих мощных лапах и, ощетинившись, глухо заворчал. По обезлюдевшей усадьбе, в грязных лохмотьях, едва прикрывающих тело, и так же в поисках съестного плелись, пошатываясь от истощения, несчастные индийцы — из тех, кому ни разу в жизни не доводилось поесть досыта. Одна и та же нужда свела представителей двух рас: господствующей и угнетенной.

Индийцев было шестеро: двое мужчин, две женщины и двое детей. Кожа, темная, высохшая, как пергамент, висела на костях дряблыми складками. Вместо атрофировавшихся мускулов — сухожилия. Ребра выпирали наружу.

Успокоив собаку, маленький англичанин, который только что клялся мстить всем без исключения индийцам, в ужасе смотрел на эти живые скелеты, проникаясь к ним искренним состраданием.

Первой мыслью туземцев при встрече с Патриком было поскорее убежать, но у них не было на это сил. Когда же они убедились, что мальчик не собирается причинять им зла, одна из женщин, осмелев, обратилась к нему с просьбой.

— Господин, — произнесла она на ломаном английском, — позвольте бедным, умирающим от голода индусам поесть цветов иллупи.

— О да, конечно, ешьте на здоровье!

Женщина поблагодарила, и индийцы вяло, едва передвигая ноги, потащились по аллее. Патрик же подумал: «Значит, если голоден, то сгодятся и цветы иллупи. Но какие они из себя?» Крадучись, он последовал за бедолагами, вселившими в него надежду.

Пройдя совсем немного, туземцы вошли в строевой лес, где произрастали гигантские деревья с мясистыми темно-зелеными листьями, сплошь покрытые красивыми желтыми цветами. Такие же точно цветы, но опавшие, золотистым ковром устилали землю вокруг стволов. Патрик с интересом наблюдал, как индусы кинулись к цветам, валявшимся внизу, и принялись с жадностью поедать их.

Длилось это необычайное пиршество довольно долго, и мальчик не стал дожидаться, когда оно закончится. Прибежав к сестре, поджидавшей его у баньяна, он рассказал ей об увиденном, и они вдвоем отправились на поиски других таких же деревьев чтобы не смущать индусов и, главное, не уронить себя в их глазах: несмотря на перенесенные страдания, дети по-прежнему смотрели на туземцев свысока.

Легко отыскав деревья, Патрик и Мери тотчас же отведали цветы, ниспосланные, словно манна небесная, щедрой природой, и нашли толстые сладковатые лепестки довольно вкусными.

Боб тоже не терял зря времени: пока хозяева наслаждались цветами, он успел сбегать в конюшню и подкрепиться мясом бедных лошадей.

Наевшись досыта, дети почувствовали себя уверенней и, приободренные, вернулись к баньяну, который в случае необходимости смог бы надежно защитить их не только от сильного ветра, но и от дождя. Едва дождавшись ночи, они, усталые физически и измученные душевно, улеглись на землю, устланную, словно ковром, толстым слоем мха, и в тот же миг крепко заснули под бдительной охраной верного Боба.

 

ГЛАВА 6

Председатель верховного суда Уильям Тейлор. — В осаде. — Первая ночь. Еще одна угроза. Война так война! — В запертом доме. — Невероятное видение. — Человек или призрак. — Во время грозы. — Утром. — Смерть хозяина. — Непостижимая тайна.

Председатель верховного суда сделал карьеру в Британской Индии и прекрасно знал эту страну, ее суеверия, тайные секты, традиции и присущую ей атмосферу мистицизма.

Как истинный англичанин, он питал к туземцам безграничное презрение и был твердо убежден, что они способны на любое коварство и жестокость и к тому же являются непревзойденными притворщиками и лгунами. Вот почему полученное им грозное предписание незамедлительно освободить под страхом смерти капитана Бессребреника заставило его глубоко задуматься. И хотя этот таинственный ультиматум ничуть не запугал его, судья, тем не менее, принял все необходимые меры предосторожности, справедливо полагая, что предусмотрительность — вовсе не признак трусости.

Поскольку он занимал высокую должность, которая оплачивалась столь же щедро, как и должность посла, его считали одним из первых людей Британской империи и обращались к нему не иначе, как «ваше превосходительство».

Это был мужчина пятидесяти лет, высокого роста, крепкого сложения, страстный спортсмен и первоклассный наездник, к тому же знаменитый охотник на тигров. Не раз в опасных ситуациях проявил он свою храбрость.

Судья вместе со всем своим многочисленным семейством проживал в роскошной, ни в чем не уступающей дворцам вилле, расположенной в Чауринхи, древнем пригороде Калькутты, превратившемся ныне в типично европейский фешенебельный квартал.

Счастливый супруг и отец шести чудесных детей — четырех дочерей и двух сыновей, старший из которых служил в чине лейтенанта в Гордонском полку шотландских горцев, — и, кроме того, знаменитый, почитаемый по всей огромной империи судья обладал всем, что требовалось для полного благополучия.

Звали этого процветающего человека Уильям Тейлор.

В его особняке суетилась целая армия слуг из англичан и местных жителей. Все они выглядели здоровыми и были прекрасно одеты, напоминая собой свиту некогда могущественных, но ныне лишенных своих владений раджей.

Как только над ним нависла угроза смерти, «его превосходительство» произвел строгий отбор среди слуг, хотя их и так подбирали тщательнейшим образом, и отдал несколько строжайших распоряжений. Отныне все личные услуги должны были оказывать ему только европейцы, индийцы к этому не допускались.

Исключение было сделано лишь для камердинера бесконечно преданного ему горца, прошедшего солдатскую службу в отряде сикхов. Судья приказал ему отныне спать на циновке перед дверью в спальню хозяина, в то время как в коридорах будут нести охрану чапраси — вооруженные слуги из непальцев, ставших после завоевания Индии англичанами верными, надежными друзьями европейцев.

Не удовлетворившись всеми этими мерами, которые могли быть охарактеризованы как активная оборона, судья установил дополнительные электрические звонки для вызова многочисленной, но довольно ленивой челяди. Все двери и окна в спальне были подключены к сигнализации, и если бы кто-то попытался пробраться тайком в дом, то тотчас же сработал звонок.

Наконец, Уильям Тейлор собственноручно зарядил великолепный бирмингемский револьвер, положил его на ночной столик рядом со стаканом грога и, уверенный в надежности принятых мер, погрузился в крепкий и безмятежный сон.

Пробудился судья, когда совсем рассвело. Он собирался было поздравить себя с успехом, как вдруг вскрикнул от изумления и ужаса. Прямо над его кроватью под плотно натянутой москитной сеткой была пригвождена к стене острием кинжала записка: «Освободи капитана Бессребреника, или через двадцать четыре часа ты будешь мертв».

Когда судья, выдернув кинжал, прочитал записку, то почувствовал, что покрывается холодным потом.

Какая-то фантасмагория! Выходило, что, пока он спал, кто-то из посторонних, некий заклятый враг, смог, несмотря на все хитроумные электрические устройства, проникнуть в наглухо запертый дом, миновать вооруженных до зубов слуг, переступить через спавшего поперек двери сикхского горца, войти в спальню, приподнять москитную сетку, вонзить в стену кинжал, опустить ткань на место и так же незаметно исчезнуть, как и пришел!

Дерзкие незнакомцы посмели угрожать ему, судье! И только что его судьба зависела от прихоти бандита! Правда, тот на этот раз не стал его убивать, зато оставил наглую и страшную по содержанию записку.

Будь на месте судьи кто-то другой, так он тут же поднял бы тревогу, перевернул весь дом, кричал, искал, допрашивал. Но судья Тейлор — не такой человек. Спрятав кинжал с запиской в несгораемый шкаф, он прошептал:

— Плохо же они меня знают, если думают запугать. Пока остаются хоть какие-то сомнения относительно невиновности капитана Бессребреника, он из тюрьмы не выйдет. Они могут убить меня, но от долга своего я не отступлюсь.

Убедившись, что электрические устройства работают безупречно, а слуги бдительно несут охрану, он долго и безуспешно ломал голову, пытаясь понять, как удалось попасть в дом загадочному и грозному ночному визитеру.

И хотя эта тайна так и осталась нераскрытой, упорный англичанин твердо решил не сдаваться.

— Ну что ж, — сказал он себе, — война так война!

Он ни словом не обмолвился о ночном происшествии. Днем, как всегда, отправился на службу, а вернувшись домой, принял дополнительные меры.

Другой на его месте сменил бы спальню, но он не стал этого делать. Собственноручно проверив электрическую проводку, судья подсоединил москитную сетку к сигнальной системе. Не удовлетворившись этим, он решил бодрствовать всю ночь и улегся в постель в халате, с револьвером в руке. А для того, чтобы сон не одолел его, заранее выпил большое количество черного кофе.

Несмотря на огромное опахало, которое шнуром, перекинутым через блок, приводилось в движение из соседней комнаты, в спальне стояла удушливая жара. Собиралась гроза. Воздух до предела был насыщен электричеством, и это оказывало на все живое отрицательное воздействие.

Улегшись в десять часов, судья около полуночи почувствовал вдруг, как на него наваливается неодолимая тяжесть. Он не спал и не бодрствовал, находясь в каком-то промежуточном состоянии, когда тело уже не слушалось его, но сознание еще не отключилось.

Он слышал отдаленные раскаты грома. Комнату, где дрожал под матовым стеклом язычок ночника, освещали яркие вспышки молний.

Внезапно резкий порыв ветра согнул росшие в парке огромные деревья и сорвал с них листву. Судье показалось, будто вихрь ворвался и к нему в спальню. Взвились занавески на окнах, дрогнула москитная сетка, заколебалось, готовое погаснуть, пламя ночника.

Судье почудилось близкое присутствие чего-то жуткого и непонятного. Он хотел вскочить, закричать, чтобы позвать на помощь. Но язык, руки, ноги, да и все его тело уже не повиновались ему, как в ночных кошмарах, когда вам грозит смертельная опасность, а вы не можете сдвинуться с места.

Пламя ночника вдруг начало расти. Оно становилось все выше и выше, пока не взвилось под самый потолок. Прямо из стены, под опахалом, возникло видение и, приняв образ мужчины, единственным одеянием которого служила набедренная повязка, беззвучно, подобно призраку, соскользнуло на толстый ковер.

Впрочем, то мог быть и человек индус с бронзовой кожей, с тонкими, но сильными руками. Губы пришельца кривила зловещая ухмылка, а черные, с металлическим блеском глаза излучали ослепительно яркий свет.

Или, может, это призрак, созданный в полусне грозой и связанным с ней гнетущим состоянием?..

Человек ли это или призрак, но видение приближалось к постели. В правой руке у него англичанин увидел кинжал с отточенным, слегка изогнутым клинком, в левой — черный шарф, зловещий знак тхагов, или душителей.

С момента появления человека-призрака прошло не более двух-трех секунд. Сохранив достаточно здравомыслия, судья, не услышав сигнала тревоги, сделал вывод, что в спальне постороннего никого нет.

— Это страшный сон… Сейчас я проснусь, — сказал он себе.

Индус, подойдя к изголовью кровати, занес кинжал и острым, словно бритва, лезвием бесшумно, одним взмахом, вспорол тонкую ткань москитной сетки. Затем ловко, какими-то кошачьими движениями, опустил руки в образовавшееся отверстие. Послышалось прерывистое дыхание, перешедшее в короткий придушенный хрип.

Ярко вспыхнула молния, раздался оглушительный удар грома. Спальня, в которой внезапно наступила мертвая тишина, наполнилась запахом серы. Пламя ночника, приняв свои обычные размеры, по-прежнему мерно подрагивало под стеклянным колпачком. А черный призрак словно растворился в стене. Во всяком случае, он бесследно исчез, хотя все двери и окна оставались накрепко запертыми.

Шум грозы разбудил солдата-сикха. Приподнявшись на циновке, он спросил вполголоса:

— Не угодно ли чего-нибудь хозяину?

Приложив к двери ухо и не получив ответа, снова улегся, пробормотав:

— Сахиб спит. И правильно. То же сделаю и я.

И минут через пять он уже опять спал крепким сном, не обращая внимания на грозу, которая, впрочем, вскоре затихла.

В Индии, как, кстати, и в других тропических странах, где из-за жары жизнь на несколько часов замирает, люди встают рано. И верный сикх подтверждал это правило. Встав на рассвете, он приоткрыл дверь спальни своего господина, чтобы пожелать ему доброго утра. Не услышав в ответ ни слова, удивился, а затем испугался: странно, что сахиб сегодня так долго спит.

Ему было настрого приказано не заходить в спальню, пока не вызовут электрическим звонком. Но тревога оказалась сильнее запретов. Он широко распахнул дверь, приведя в действие сигнализацию. Видя, что хозяин не двигается, подскочил к постели, отдернул москитную сетку и завопил на весь дом:

— О-о-о!.. О-о-о!.. Сахиба убили!.. Хозяин мертв!

Судью Тейлора задушили. Лицо его было искажено предсмертной судорогой, глаза вылезли из орбит, язык свешивался изо рта. Шею его, словно веревка, обвивал страшный черный шарф душителей. А чтобы ни у кого не оставалось никаких сомнений на этот счет, к стене, на том же месте, что и накануне, была приколота кинжалом еще одна записка:

«К смерти приговорен пандитами [35] . Убит мною. Берар».

На крики камердинера с громкими стенаниями сбежались вооруженные слуги-туземцы и английская челядь.

Непальцы добросовестно, время от времени сменяя друг друга, несли охрану на протяжении всей ночи, и им не в чем было себя упрекнуть. К тому же ни на дверях, ни на окнах не было никаких следов вторжения. Сигнальная система по-прежнему была включена, и, следовательно, раз она не сработала, то, значит, в дом никто не мог проникнуть извне во всяком случае, естественным путем. И тем не менее, хозяин убит! К тому же давно, поскольку труп уже окоченел.

Безумный страх овладел этими людьми, как белыми, так и темнокожими. Они все прошли через войну и не раз мужественно смотрели в лицо смерти, но теперь, столкнувшись со сверхъестественным, тряслись от ужаса, словно дети.

И все же они не потеряли головы. Поскольку хозяйка вместе с детьми уехала на отдых в горы, где не так знойно, сами сделали все, что можно было в данной ситуации. Прежде всего тщательно обыскали спальню, заглянув под кровать, за мебель и за зеркала. Проверили пол и стены. Но ничего не обнаружили.

Тогда кому-то пришла в голову мысль зайти в комнатушку, где обычно восседал на высоком бамбуковом табурете слуга, приводивший в движение опахало. Он был мертв, но продолжал сидеть на своем месте со шнуром в руке. Сначала решили, что и он стал жертвой убийцы. Но доктор, которого вызвали к судье, увы, уже не нуждавшемуся в его услугах, констатировал, что слугу поразил удар молнии: по шнуру, сыгравшему роль громоотвода, пробежал электрический заряд. В стене обнаружили и пробитое электрическим разрядом отверстие — в том самом месте, где крепился блок опахала, но оно хотя и вело в комнату судьи, было столь мало, что в него не пролез бы даже ребенок.

Вопрос о том, каким образом убийце удалось добраться до своей жертвы, а затем безнаказанно скрыться, так и остался без ответа.

 

ГЛАВА 7

Смятение в Бенгалии. — Вмешательство дипломата. — На яхте. — Часовые не помеха. — Индус. — Изумление моряка. — Благодарность факира. — Священная клятва. — Тайное послание. — Оклик часового. — Выстрел в ночи.

Убийство судьи Тейлора, последовавшее едва ли не тотчас после безвременной кончины несчастной герцогини Ричмондской, взволновало всю Калькутту. У белых оно вызвало ужас, у индусов — плохо скрываемое злорадство, но, так или иначе, событие это не оставило безучастными ни завоевателей, ни побежденных.

Обращаясь по аналогии к тяжелейшим временам своей колониальной истории, англичане вспоминали кровавое Сипайское восстание и связанные с ним драмы.

Индусы осмелели. Они собирались группами, устраивали тайные сборища, шептались с таинственным видом и с ненавистью поглядывали на перепуганных англичан, удрученных к тому же вестями и с театра военных действий.

Победа горских племен, отбросивших европейские войска от Пешавара, эпидемия чумы в Бомбейской провинции, повсеместный голод, убийства в Калькутте, активизация деятельности тайных сект — было чему радоваться подстрекателям, призывавшим обездоленных индийцев к бунту.

Считалось, что с опасной сектой душителей-тхагов давно покончено, и вдруг последователи культа богини Кали снова заявили о себе, совершив с поразительной дерзостью и ловкостью два злодеяния подряд! Нагло расписавшись в совершенных ими преступлениях, они бросили открытый вызов властям, будучи твердо уверены в своей безнаказанности. Примером мог служить тот же Берар, чье имя за несколько часов приобрело в охваченной страхом Калькутте зловещую известность.

Все понимали, что обострение обстановки — неизбежное следствие опрометчивого осквернения останков пандита Нарендры. Англичане рассчитывали запугать этим — и надолго! — индусов. Но чрезмерная суровость политически недальновидного поступка лишь ожесточила фанатиков. Ведь мало нанести сильный удар, нужно уметь ударить точно и вовремя.

А тут еще история с богачом-янки, капитаном Бессребреником, которая неожиданно получила столь большой общественный резонанс, что грозила английскому правительству серьезными дипломатическими осложнениями. Англичане и американцы, эти соперничающие братья, издавна живут как кошка с собакой, и представитель вашингтонской администрации в Калькутте энергично вступился за соотечественника, пытаясь добиться его освобождения.

В этой атмосфере тревоги и растерянности весьма кстати пришлись бы богатый опыт, чувство такта и вместе с тем решительность и твердость духа, которыми обладал вице-король, но он, как это обычно случается в подобной ситуации, находился в отъезде! В результате сумятица и смятение в умах, не ограничившись Калькуттой, захлестнули всю Бенгалию.

Что же касается непосредственно судьбы капитана Бессребреника, то вмешательство американского дипломата скорее ухудшило его положение. Компрометировали пленника и угрозы душителей, и совершенное вслед за ними убийство. Власти, потерявшие голову от страха и подозрений, упорно винили его в смерти судьи. Несмотря на яростные протесты капитана Бессребреника, многие полагали, что для этого имеются все основания. По мнению даже наименее предубежденных граждан, несчастного судью убили за то, что он ослушался пандитов. Так что следствию предстояло лишь выяснить, был ли капитан организатором этого преступления или же явился невольным соучастником.

Сам же узник находился в полном неведении относительно собственной судьбы и не имел ни малейшего представления о том, что творится за стенами тюрьмы. Его держали в строгой изоляции, без права переписки даже с собственной женой.

Она же по-прежнему находилась на яхте, но под бдительной охраной, лишившей ее малейшей возможности общения с внешним миром.

Экипажу также было запрещено сходить на берег. Мало того, для подстраховки судно отвели от причала на расстояние кабельтова. Вся провизия доставлялась на борт исключительно англичанами, но не индусами, которым не доверяли.

На носу, корме и у рубки стояли посты. Солдаты, сменяясь каждые два часа, несли караул день и ночь. Ружья их были заряжены, задача четко определена стрелять в каждого, кто попытается самовольно покинуть судно или подняться на него. И часовые, не задумываясь, выполнили бы этот приказ с присущим английским солдатам автоматизмом.

В свободное от дежурства время англичане с надменным видом разгуливали по палубе. Они чувствовали неприязненное отношение к себе, но это их мало трогало.

Для матросов распорядок дня не претерпел ни малейших изменений, и они, как и прежде, добросовестно несли службу, словно находились в открытом море: наводили чистоту, занимались ремонтом, налаживали двигатель, подновляли пооблупившуюся краску, чинили снасти. Одним словом, времени на безделье у них не оставалось.

Ночью, само собой, все спали, за исключением вахтенного на палубе или у двигателя, работавшего на малых оборотах — лишь для того, чтобы поддерживать электрическое освещение.

__________

…Река со стоявшей на якоре яхтой, которая лениво разворачивалась на волнах отлива, погрузилась во мрак. Шла четвертая ночь после обернувшегося драмой прибытия капитана Бессребреника и его молодой супруги в Индию.

Было около десяти часов. Боцман лежал в темноте на своей койке у приоткрытой двери каюты, размышляя о затянувшемся отсутствии капитана и ото всего сердца проклиная свое бессилие, как вдруг услышал тихую поступь босых ног и чье-то прерывистое дыхание. Приподнявшись, он вместо того, чтобы спросить: «Кто идет?» — сказал по-провансальски:

— Кесако? — что означало примерно то же самое.

И услышал в ответ тихий шепот:

— Френд!

Введенный в обман английской речью, боцман скаламбурил:

— Э, приятель, мое имя вовсе не Фред, а Мариус! Слысис? Мариус!..

— Т-с-с! Тихо!..

— Знаешь, браток, я секретов не люблю!..

— Включи свет, пожалуйста!

— В сем дело, сорт побери?! — возмутился Мариус, но кнопку нажал. Каюту залил яркий белый свет.

Хотя боцман и славился своей провансальской выдержкой, но вид стоявшего перед ним в одной набедренной повязке индуса, с которого ручьями стекала вода, ошарашил его. Тот же слепо хлопал глазами, как попавшая на солнце сова.

Бродяга Мариус, немало повидавший за двадцать пять лет своей службы и на море, и на суше, мог с любым поговорить, на каком бы языке тот ни изъяснялся.

— Откуда, сорт тебя подери, ты взялся? — спросил он на невообразимом, но вполне понятном английском.

Индус молча ткнул своим сухим и черным как смоль пальцем в сторону реки.

— Нисего себе, прогулоску соверсил! — молвил Мариус. — Кто же ты?

— Искренний и преданный друг…

— А, из тех, кого сють не слопали кокодрилы?

— Да.

— И сто тебе нузно?

— Как можно быстрее поговорить с женой сахиба… капитана Бессребреника…

— Но, приятель, сейсас не осень подходясее для визитов время.

— Пойми, я не явился бы сюда, рискуя погибнуть в пасти гавиала или от английской пули, не будь в том особой необходимости.

— Я не против… Но мадам, возможно, спит… Придется разбудить горнисную, пусть узнает.

— Жена сахиба не спит. Сердце ее разрывается от горя. Она оплакивает того, кого любит… Пойдем же! Мои слова утешат ее… Пошли! — решительно заявил индус.

Провансалец погасил свет и в сопровождении индуса бесшумно направился к корме, где размещалась хозяйская каюта. Так как выставить караул у жилых помещений судна англичане все же постеснялись, их никто не заметил.

Подойдя к каюте миссис Клавдии, боцман тихо спросил по-французски:

— Мадам, вы меня слысите? Это я, Мариус.

— Да, друг мой, что случилось?

— Здесь один индус… Из тех, кого мы тогда спасли… Он хочет сообщить о капитане.

Молодая женщина радостно воскликнула:

— Входите же скорее, Мариус! Ведите его!

Открыв дверь, боцман разглядел, несмотря на мрак, супругу капитана, спешившую им навстречу. Оставив на всякий случай провансальца снаружи, она провела индуса в салон, опустила ставни и драпировки и, удостоверившись, что не осталось ни единой щелочки, включила свет.

Лицо этой прелестной женщины побледнело, под глазами залегли темные тени. Но и теперь на нее нельзя было смотреть без восхищения.

Сраженный красотой, индус почтительно поклонился и опустился на колени. Он не пытался скрыть своих чувств. Взгляд его сверкающих глаз стал мягок, выражение лица уже не было столь свирепым, а гортанный голос приобрел чуть ли не нежное звучание.

— Я раб твой, о женщина, обликом своим подобная рожденной в цветке лотоса богине Шри! И ты не только прекрасна, но и отважна, а рука твоя тверда и сильна, словно длань бога войны Сканды — сына всемогущего Шивы.

Индиец взирал на нее со страстным благоговением фанатика, готового на все ради своего кумира.

— Мы всегда рады видеть тебя, друг мой, — проговорила Клавдия. — Но ты ведь пришел не просто так, а с какой-то вестью?

— Да, конечно. Дело в следующем: англичане обвиняют твоего мужа в том, что он спас нас и будто бы подстрекает индусов к бунту…

— Какая низость!

О, это отъявленные мерзавцы! Но ты ничего не бойся. Десять тысяч индусов дали клятву, что освободят его. А завтра нас будет уже сто тысяч. И если понадобится, то поднимется вся Индия, чтобы только вырвать капитана из тюрьмы и вернуть тебе, его нежной супруге!

— Но и англичане не станут сидеть сложа руки!

— Не волнуйся! Мы обещали богине Кали, что наш благодетель, жив и невредим, будет на свободе — и не позже чем через три ночи!

— Да сбудутся твои слова, отважный пандит!

— Я не удостоен чести быть пандитом, посвященным в сокровенные тайны, я простой факир. Пандиты — наш разум, мы же — руки. Они приказывают, мы выполняем. На всей земле не найти правителей, которым бы так повиновались, как им!.. Помни же, что бы ни случилось, что бы ни говорили тебе, ничему не верь и ничего не бойся. Даже если услышишь, что капитан Бессребреник болен… что он умер… Даже если сама увидишь его остановившиеся глаза, бездыханные губы, холодное и окоченевшее тело… Никогда не думай о смерти и не сомневайся в том, что он жив.

— Ты пугаешь меня!

— Еще раз повторяю, ничего не бойся. И пусть сердце твое всегда будет преисполнено надеждой, даже если она и покажется тебе беспочвенной. А без этого нам не спасти капитана.

— Я поступлю так, как ты сказал, — твердо произнесла бесстрашная американка.

— А теперь мне пора, — сказал факир. — Напиши мужу несколько нежных слов, ведь он больше всего страдает от разлуки с тобой. Он вне себя будет от радости, когда завтра утром получит записку.

Миссис Клавдию глубоко тронула такая забота о них обоих. Сев за письменный стол, она написала короткую, в несколько строк, трогательную записку и вручила факиру.

Тот почтительно принял ее, свернул в трубочку, отвинтил навершие рукоятки кинжала, висевшего на запястье левой руки, вложил послание в открывшуюся полость и затем привел рукоятку в прежний вид.

— Прощай, госпожа, я ухожу! — промолвил индус и, не дожидаясь ответа, покинул каюту.

— Будь осторознее! Похозе, эти сельмецы в красных мундирах сто-то подозревают, — предостерег его Мариус, все это время стоявший на страже.

Факир пожал плечами.

— Англичане мне не страшны… Они для меня то же, что нечистые свиньи!

— Спасибо, приятель, и счастливого пути! — сказал Мариус.

Пожав ему руку, факир пробрался к борту и исчез в ночи — да так ловко, что даже не было слышно всплеска воды.

— Ух ты, сорт, ну и лапа! — произнес Мариус, потирая свою огромную ручищу после пожатия этого тщедушного на вид человека. — Лихой парень, англисанам не легко будет таких одолеть!

— Кто там? — вдруг раздался грозный оклик часового, и вслед за вспышкой грянул выстрел. Но цели своей он не достиг, о чем свидетельствовала беспорядочная пальба, которую тотчас открыли английские солдаты.

 

ГЛАВА 8

Заместитель председателя верховного суда. — В тюрьме. — Бессребреник в цепях. — Письмо от миссис Клавдии. — Нежность. — В театре «Сан-Суси». — Задушенный. — Калькутта в страхе. — Ужасные угрозы. — Пятьсот заложников. — Смерть капитана Бессребреника.

Судя по всему, индусы были полны решимости довести борьбу за освобождение капитана Бессребреника до победного конца. Однако и английское правосудие сдаваться не собиралось.

Обязанности трагически погибшего председателя верховного суда Тейлора взял на себя его заместитель Арчибальд Нортон. Он, как и его предшественник, отличался высоким профессионализмом, обладал обостренным чувством собственного достоинства, не боялся угроз и с презрением относился к смерти.

Едва он занял новый пост, как получил от пандитов такой же точно ультиматум, какой был отвергнут судьей Тейлором, и в той же самой форме. Несомненно, служба слежки и информации действовала у них безупречно!

Судья Нортон, настроенный по-боевому, приказал в ответ выставить в своей гостиной записку, кинжал и шарф, обнаруженные утром у изголовья его кровати, и со смехом, словно некие забавные вещицы, показывал их слугам. Чтобы лишний раз продемонстрировать таинственным и грозным противникам, что не боится их, он распорядился перевести Бессребреника в карцер и заковать.

Узника приковали к стене каземата сразу двумя цепями: одна шла к железному кольцу на ноге, другая — к стальному поясу. Ходить по камере было нельзя: длины цепей — около четырех метров — едва хватало на пару шагов. Бессребреник отнесся к варварской акции с деланным безразличием. Но в душе у него все кипело, он люто ненавидел своих обидчиков и твердо решил отомстить им.

Сидя в полумраке, так как свет в карцер проникал лишь через узкое зарешеченное окошко, он и не подозревал, какой радостный сюрприз ожидает его. А между тем не прошло и двух часов после водворения пленника сюда, как дверь отворилась и вошли тюремщик-европеец и слуга-индус с чашкой риса и мясом, уже нарезанным на мелкие куски, — с тем чтобы заключенный мог обойтись одной деревянной ложкой. По знаку тюремщика, строившего из себя важного белого господина и не допускавшего и мысли о том, что смог бы и сам принести все это, слуга положил еду на пол, после чего оба, как всегда не сказав ни слова, удалились.

Оставшись один, Бессребреник уселся поудобнее, поджав под себя ноги, как это делают не только на Востоке, но и в Европе — правда, в последнем случае лишь портные. Стараясь не обращать внимания на стеснявшие его движения цепи и успокаивая себя тем, что на войне как на войне, он зачерпнул ложкой рис, аппетитный на вид и приготовленный, в чем тотчас убедился, довольно вкусно, и, как человек, которому некуда спешить, стал есть чинно и не спеша, пытаясь продлить удовольствие.

Внезапно ложка наткнулась на что-то. Капитан, прервав пиршество, запустил в приправленный острым соусом рис пальцы и с удивлением извлек оттуда кусок бамбука — небольшую, размером с сигарету, трубочку.

Для заключенного любая вещь приобретает особое значение, и капитан внимательно осмотрел находку. Один конец у трубочки был залеплен воском, другой заткнут пробкой — тоже из бамбука. В голову пришла дерзкая мысль: а вдруг там письмо со словами ободрения или план побега? Безумная надежда овладела всем его существом. Бежать, бежать отсюда — из карцера, от этих оков!

Ножа у него не было, но имелись зубы. Он расщепил ими бамбук и вытащил аккуратно свернутый листок бумаги. Сердце бешено забилось. Трясущимися руками развернул он записку, и на глаза навернулись слезы: то был почерк жены!

Бессребреник быстро пробежал глазами наспех написанные строчки:

«Милый Жорж, мой дорогой, мой любимый супруг! Пишет вам ваша Клавдия. Я нахожусь на яхте. Меня отсюда не выпускают. Я здорова. Обо мне заботятся. Единственное, что заставляет меня страдать, — разлука с вами. Сейчас десять часов. Рядом со мной индус. Из тех, кого мы спасли. Пренебрегая опасностью, он пробрался сюда, чтобы дать мне надежду, а заодно и вернуть меня к жизни, пообещав, что вас освободят. Он сказал, что эта записка дойдет до вас, и я положилась на него. Любимый мой, какие бы сомнения, какое бы отчаяние ни терзали вас, не теряйте надежды! Да-да, надейтесь, несмотря ни на что! Пусть моя вера укрепит ваш дух и смягчит нашу боль.

Ваша Клавдия».

Не сомневайтесь в моей любви, и скоро мы будем вместе!

Затем пленник еще раз, уже неторопливо, перечитал письмо. Перед его глазами стоял обожаемый образ отважной подруги, чья преданность не знала преград. Его милая Клавдия — все та же мужественная и энергичная женщина, добрая и прекрасная, как богиня! Цепи падут, рухнут каменные стены, и сердца двух любящих людей вновь воссоединятся!

Капитан отдался сладким мечтам и в мыслях своих был далеко от этого мрачного застенка.

В то время как Клавдия тосковала по мужу, а тот, в цепях, томился в заточении, пандиты и их помощники факиры действовали весьма активно и не стесняясь в средствах.

В Калькутте, насчитывавшей вместе с пригородами и Хаурой миллион двести тысяч жителей, было много театров. Но самым фешенебельным, рассчитанным на избранных, был все же театр со странным названием «Сан-Суси», куда каждый старался попасть и где высший свет имел свои ложи. В тот вечер там шла пьеса Шекспира, и зал был полон. Присутствовал на представлении и судья Нортон, вместе с многочисленной семьей, восседавшей на видном месте — в первом ряду ложи рядом со сценой.

Первые два акта были сыграны под бурные аплодисменты, на которые англичане не скупятся, когда ставится Шекспир — их гордость и слава. Но третьего акта судье досмотреть не удалось. Только поднялся занавес, как к ним в ложу тихо вошел посыльный из верховного суда в богатой униформе и при оружии. Дождавшись, когда судья оглянется, он почтительно поклонился и протянул письмо.

Судья сердито отложил бинокль, взял конверт и распечатал. Видимо, в нем содержалось нечто важное, потому что он тотчас встал и сказал супруге:

— К сожалению, дорогая, мне придется на пять минут покинуть вас… Начальник полиции просит меня срочно выяснить одну вещь.

— Но будьте осторожны, друг мой!

— Что вы, не волнуйтесь! Я буду здесь, в фойе.

Прикрыв за собой дверь в ложу, судья спросил посыльного:

— С кем должен я встретиться?

— С инспектором местного отделения полиции, ваша честь!

— Хорошо. А ты теперь передай своему начальнику, чтобы ждал моих распоряжений.

Слуга вышел с поклоном, судья же направился к фойе.

Прошло четверть часа, затем полчаса, показавшиеся жене судьи вечностью. Муж сказал, что выйдет минут на пять, а его все нет!

Помня об ужасных угрозах в адрес супруга, она ощущала в сердце своем все растущую тревогу и, наконец, не выдержав, вышла в фойе. Сначала, ослепленная ярким светом, она никого не заметила, но не прошло и нескольких мгновений, как из груди ее вырвался дикий, душераздирающий крик. На ковре, упав навзничь, лежал муж — с налитыми кровью глазами, со ртом, искаженным предсмертной судорогой. Вокруг шеи черный шарф, зловещий знак секты душителей. Потолок закружился, дыхание перехватило, и она, пошатнувшись, рухнула рядом с неподвижным телом.

Крик достиг зрительного зала. Поднялась паника, представление прекратили. Зрители, полицейские, пожарники, актеры — все ринулись в фойе.

Подоспевший врач, пробившись сквозь толпу, первым делом занялся судьей. Разрезал шарф, скрывавший фиолетовый след на шее. Пощупал пульс, послушал сердце. Никаких признаков жизни! Но он не сдавался: попытался пустить кровь, сделать искусственное дыхание. Однако безрезультатно: судья Нортон мертв!

Чтобы все знали, чьих рук это новое преступление, к стене, над головой покойного, опять была прикреплена кинжалом точно такая же записка, что и в прошлый раз.

«К смерти приговорен пандитами. Убит мною. Берар».

Из ближайшей больницы принесли двое носилок. На одни положили тело судьи, на другие — несчастную вдову, издававшую в беспамятстве короткие бессмысленные восклицания.

Весть о третьем убийстве молниеносно облетела весь город. Журналисты, падкие до сенсаций, спешили к телефону, чтобы первыми сообщить новость. Столица Британской Индии бурлила. Из уст в уста передавались новости, одна тревожнее другой. Англичане возмущались: таинственный и грозный орган судит и приговаривает к смерти высших сановников империи, а власти бездействуют!

В ту же ночь пятьсот самых известных и уважаемых жителей Калькутты — представители военной, административной и судебной аристократии, крупные торговцы, финансисты и промышленники — получили послание, повергнувшее их в ужас, хотя некоторые и пытались поначалу представить его как злую шутку. В нем говорилось:

«Мы, избранные от пяти каст, собравшись вместе, заявляем, что капитан Бессребреник ни в чем не повинен. Он незнаком ни с пандитами, ни с факирами, ни с кем-либо еще из местных жителей. Клянемся в этом на крови!

Во имя высшей справедливости мы требовали его освобождения. Нам отказали. И тогда мы жестоко покарали лиц, повинных в этой несправедливости.

Он будет освобожден, ибо такова наша воля!

Однако жизнь капитана Бессребреника находится в опасности, так как судьи, которым никак не удается собрать улики против узника, способны устранить его в стремлении скрыть свой позор.

Мы требуем, чтобы ему была дарована жизнь, и он будет жить!

Гарантия его жизни — вы, наши заложники.

Если он погибнет, погибнете и вы. Это наше решение, и ничто не спасет вас.

Ваши дома, заводы, магазины и склады будут уничтожены.

И в довершение на город будет напущена чума, ибо так решили всемогущие, требуя справедливости.

Трепещите и повинуйтесь!»

На каждом послании, там, где обычно ставится печать, были изображены четыре ладони, а между ними — лотос.

Положение заложников было незавидным. Авторы грозного предупреждения уже доказали, что без колебаний карают самых влиятельных лиц и при выполнении своих решений не останавливаются ни перед чем. Никто не знал, что это за люди, обладающие подобным могуществом, кто их сообщники, откуда черпают они информацию, и неизвестность лишь усиливала страх.

Заложники понимали, что их судьба отныне связана с судьбой капитана Бессребреника, богатого оригинала-янки. Опасаясь за его жизнь, от которой зависела их собственная, они устраивали совещания для выработки совместных действий, послали телеграмму вице-королю, наслаждавшемуся жизнью в своем царственном дворце, направили ему петицию, содержавшую, как и телеграмма, просьбу об освобождении Бессребреника из тюремного заключения, и даже собрали по подписке огромную сумму в миллион фунтов стерлингов, чтобы умилостивить власти.

О, какую трогательную заботу об узнике проявляли теперь все они, эти до мозга костей эгоисты, утопавшие в богатстве и роскоши! Заложники опасались всего: казни Бессребреника без суда, бесследного исчезновения его из тюрьмы, как это часто случалось с лицами, попавшими в категорию государственных преступников, и даже просто болезни, вплоть до насморка. Как им хотелось, чтобы он поскорее вернулся на яхту и навсегда покинул Индию!

Но думать, что британские власти сразу же освободят Бессребреника по просьбе именитых граждан, вышлют его из страны с запретом возвращаться, — значит вовсе не знать эту бездушную, безликую административную машину, действующую беспощадно, в заранее заданном ритме, в строгом соответствии с буквой закона, который, как записано в конституции, всесилен. И господа заложники, как бы ни были обоснованы их обращения к высшим чинам, так и не получили ответа. Даже собранные ими деньги, и те не пожелали принять, хотя это хоть как-то обнадежило бы их. Заложникам лишь посоветовали проявлять осторожность, заверив при этом, что со стороны властей уже приняты меры для обеспечения их безопасности. И в самом деле: вице-король, прибегнув к услугам телеграфа, ввел по всей провинции чрезвычайное положение.

— Как там узник? Успокойте, подтвердите еще раз, что он ни в чем не нуждается, что жизни его ничто не угрожает, что его здоровье в порядке, — молили заложники власть предержащих.

— Успокойтесь, капитан Бессребреник ест, пьет и спит хорошо. Ежедневно его осматривают два врача, — слышали они в ответ, но успокоения не находили. Во всех пятистах семействах царил страх: срочно писались завещания, на случай поспешного бегства ценности обращались в деньги, укладывались вещи.

А через два дня после получения послания заложники, их родные и близкие буквально оцепенели от ужаса, узнав из калькуттских газет чудовищную новость:

«Капитан Бессребреник найден в своей камере мертвым».

 

ГЛАВА 9

Беспокойная ночь, скудная трапеза. — Безнадежность. — Находка. — Изуродованное украшение. — Деньги. — На вокзале. — Два билета. — Унижение. — Бедность и достоинство. — Лагерь Нищих. — В компании голодающих. — Мокрые от слез глаза.

Кому-то, возможно, и покажется, что спать в жару на свежем воздухе, на мягком мху, под густой кроной дерева, как будто ты Робинзон, — одно удовольствие. Но в действительности это не так, в чем и убедились на собственном опыте Патрик и Мери.

Сломленные усталостью, они моментально заснули, но среди ночи пробудились из-за страшной ломоты во всем теле: слой мха, покрывавшего землю, вовсе не был таким уж толстым, как это представлялось им. Чувствовалась сырость. На лица, руки и одежду оседала рассеянная в воздухе мелкая водяная пыль, заставляя бедняжек поеживаться от холода.

Несмотря на близость большого города, дети ощутили себя отрезанными от внешнего мира и навсегда оставленными наедине с дикой, таящей неизведанные опасности природой, и в их сердца закрался безотчетный страх.

Далекий вой шакалов, пронзительные крики ночных птиц, шелест крыльев ночных бабочек и суетливо метавшихся взад и вперед летучих мышей, неумолчный стрекот насекомых, шорохи, указывавшие на присутствие пресмыкающихся, — все эти резко выделявшиеся в ночи звуки сливались в дикую и грозную какофонию.

Из-за непроглядной тьмы дети боялись даже сдвинуться с места, чтобы не наступить на одну из тех отвратительных тварей, что во множестве ползали по траве.

Боб тоже чувствовал себя неуютно: то и дело вскакивал с глухим ворчанием, а когда лежал, то настороженно прислушивался ко всему, что творилось вокруг.

Но вот наконец небо над горизонтом окрасилось в алый цвет, в ярких лучах солнца вспыхнули на листьях капли росы, мрачное ночное многоголосье сменилось жизнеутверждающим гомоном вьюрков, попугайчиков и сорокопутов. И сразу на душе полегчало.

Расправив онемевшие руки и ноги, Патрик и Мери, гонимые чувством голода, вернулись к деревьям иллупи и с жадностью накинулись на цветы, надеясь смягчить нестерпимые рези в желудке. Теперь они понимали, какие муки должны были испытывать умирающие с голоду, которых в Индии так много, — и это в стране, славящейся богатством и плодородными почвами! В завершение трапезы дети опорожнили по кувшинчику непентеса.

При иных, не столь драматических обстоятельствах, они посмеялись бы над этим убогим, словно на кукол рассчитанным, завтраком — без привычного ароматного чая, красиво порезанного розоватого ростбифа и сочных бараньих котлет. Но сейчас юные скитальцы вспоминали свою бедную мать, которую им никогда больше не суждено увидеть, и отца, чья жизнь постоянно в опасности. На сердце было тяжело, по щекам текли горькие слезы. Так и сидели они, прижавшись друг к другу и страшась подумать о том, что ждет их впереди.

Патрик первым нарушил молчание. Решительно вытерев слезы, он сказал твердо:

— Пора кое-что сделать.

— Конечно, но что? — спросила девочка.

— То, о чем говорили вчера, — отправиться в Пешавар и разыскать папу.

— А он далеко, этот Пешавар?

— Да, очень… Отсюда на северо-запад… За тысячу четыреста миль от Калькутты.

— Мы смогли бы поехать на поезде. Это около трех суток.

— О, гораздо больше! Ведь поезда здесь ходят довольно медленно. Однако, чтобы купить билеты и что-то есть в дороге, нужны деньги.

— Действительно! А их-то у нас и нет. Как же быть?

— Не знаю. Мы и так уже два дня жили как последние нищие. Может, воспользоваться одним из поездов, что бесплатно перевозят отчаявшихся бедняков в места, где не так голодно? Только согласишься ли ты ехать с ними?

— Все лучше, чем просить милостыню.

— Верно!

Идя по парку, дети остановились у того места, где еще совсем недавно находился родной очаг. С грустью вглядывались они в мрачно черневшие руины, надеясь в душе, что хоть какая-нибудь вещица — не важно, что! — ускользнула от взора вандалов и они смогут взять ее на память. И вдруг у Мери вырвался крик: среди пепла, камней и исковерканных железок что-то блеснуло.

— Патрик, смотри!.. Вон там!.. Похоже на золото!

— Вижу!

Увязая по щиколотку в золе, мальчик стал энергично пробираться через обуглившиеся бревна и порушенную кирпичную кладку. Мери оказалась права: в руке он держал оплавленный кусочек золота — все, что осталось от украшения.

Патрик был рад: благородный металл сам по себе представляет большую ценность. Победно размахивая над головой находкой, он воскликнул:

— Сестричка, теперь мы сможем купить билеты!

— Как хорошо, дорогой! Уедем скорее отсюда, здесь мы так настрадались!

Мальчик спрятал золотой слиток в карман, и, сопровождаемые весело скакавшим Бобом, они направились в Калькутту.

У выхода из парка им повстречались вчерашние индусы: они рассчитывали снова подкормиться цветами иллупи. Увидев юных англичан, туземцы почтительно приветствовали их, и те, в свою очередь, улыбнулись им как старым знакомым.

Мери подошла к тощим от голода ребятишкам, погладила их по курчавым головкам, потрепала по щечкам и, прощаясь, от всего сердца пожелала им счастья.

Придя в Калькутту, дети довольно быстро разыскали в европейской части города ювелирную лавку, но войти никак не отваживались, не зная, поверят им или нет, что они — законные владельцы золота. Так и топтались они на месте, придумывая, что и как сказать, если им станут задавать вопросы. Наконец Мери не выдержала и, как более храбрая, решительно повернула дверную ручку и оказалась лицом к лицу с парсом в очках. Он пересчитывал банкноты, изредка прерываясь, чтобы пометить что-то в толстой тетради.

— Господин, — произнесла она с дрожью в голосе и страшно покраснев, — не смогли бы вы оценить это золото и купить, если, конечно, это устроит вас.

Хотя девочка и обращалась с мольбой, она не теряла чувства собственного достоинства. Ее манеры произвели на торговца самое благоприятное впечатление, и ему и в голову не пришло спросить, откуда у нее драгоценный металл. Поклонившись, он осмотрел слиток, провел им по продолговатому бурому камню и, смочив оставшийся след кислотой из склянки, убедился, что это — чистое золото. Затем на одну из чашечек маленьких лабораторных весов он положил кусочек металла, на другую — гирьки и, взвесив, заявил:

— Мисс, я могу предложить вам ровно тридцать пять рупий.

Пораженная Мери хотела было воскликнуть: «О, так много! Как я счастлива!» — но присущее ей здравомыслие заставило ее воздержаться от столь наивного и неосторожного замечания.

Парс отсчитал названную сумму, вручил ее Мери и, еще раз поклонившись, вернулся к прерванному занятию.

Дети почувствовали себя увереннее: эти, пусть и сравнительно небольшие, деньги позволяли им без особых трудностей добраться до Пешавара. И теперь они думали только о том, как бы побыстрее отправиться туда.

У полисмена, сбитого с толку тем, что белые дети идут пешком вместо того, чтобы ехать в коляске, они узнали, как пройти к центральному вокзалу. Путь до него им показался бесконечно долгим. Ноги болели, страшно хотелось есть.

В кассу пришлось пробираться через огромную, шумную толпу, заполнившую гигантское здание вокзала. Этих людей вполне хватило бы, чтобы заселить небольшой провинциальный город.

Никогда еще мальчик не испытывал такого унижения, как у этой кассы. Когда он попросил два билета до Пешавара, кассир, увидев двух прилично одетых белых детей, решил, что они собираются совершить поездку в одном из тех шикарных поездов, что останавливаются только на таких крупных станциях, как Бурдван, Баракар, Шерхати, Аллахабад, Фатехпур, Канпур, Итава, Агра, Дели, Лахор, Джелам, Атток и Пешавар, и протянул мальчику билеты в купейный вагон:

— Пожалуйста, господин! Два билета до Пешавара, сто двадцать рупий.

Покраснев, Патрик отдернул руку.

— Это очень дорого, — сконфуженно пробормотал он. — Слишком дорого… У меня нет таких денег… Мы с сестрой поедем в том же вагоне, что и местные жители.

Кассир мгновенно преобразился. Нагло смерив детей взглядом, он воскликнул презрительно:

— Ехать вместе с туземцами!.. Вы же англичане… белые… Ты о чем говоришь, парень?.. И не вздумай… Ты ведь — слуга, а сестра — служанка? Ну и достанется вам от хозяина, когда он узнает!

Мальчик гордо вскинул голову:

— Я Патрик Леннокс, герцог Ричмондский! Быть бедным — разве преступление? Дайте мне два билета в поезд для переселенцев!

На этот раз покраснел грубиян кассир. Пробормотав извинения, он обменял билеты:

— Всего восемнадцать рупий.

Патрик холодно отсчитал деньги, взял сестру за руку, и они вместе с Бобом прошли на перрон, где толпились отъезжающие. В кармане у мальчика оставалось ровно семнадцать рупий.

Дети оказались в одном из вагонов, предназначенных в основном для слуг-индийцев и сообщающихся со спальными вагонами, которые занимают их хозяева — богатые англичане. Боб был рядом: по знаку Патрика он взбежал по ступенькам и забрался под скамейку.

Раздался пронзительный свисток, и, оглушительно грохоча, поезд тронулся. Юные путешественники облегченно вздохнули, простодушно решив, что теперь они так и будут ехать, приближаясь постепенно к месту военных действий. Но не прошло и десяти минут, как у заболоченных берегов канала Бальягхат состав остановился. Это жуткое место окрестили образно Лагерем Нищих, хотя более пристало назвать его Адом Голодных, так как, наверное, никогда еще на памяти людской нельзя было видеть одновременно такого скопища людей, согнанных вместе общей бедой — голодом! Их здесь было сотни тысяч — женщин и мужчин, взрослых и детей. Одни сидели на корточках, другие, совсем обессилев, лежали на голой земле. Невероятно, но эти почти полностью лишенные плоти человеческие существа еще продолжали жить!

При приближении поезда несчастные протягивали в мольбе иссохшие руки, матери повыше поднимали детей, чтобы пассажиры могли разглядеть их безжизненно свесившиеся ручонки и ножки, а заодно и кожу, висевшую складками, словно стала им велика.

В Лагере Нищих собираются со всей Калькутты. Обычно это люди, не сумевшие найти работы и лишенные, таким образом, средств к существованию. Возможно, они смогли бы перебиться как-то, роясь в мусорных свалках, но таким строго-настрого запрещено пребывание в богатейшем городе, чтобы их вид не омрачал богачам настроения!

Справедливости ради заметим: обитатели Лагеря Нищих заброшены не окончательно. Во всех идущих из Калькутты поездах всегда находятся сердобольные люди, которые специально везут продукты питания, чтобы раздать этим беднякам. Сюда доставляют также в товарных вагонах готовую пищу, которая тут же по справедливости распределяется среди голодающих. И, наконец, тех, кто покрепче, особыми составами увозят в глубь страны, где их слегка подкармливают, а затем отправляют в районы широкомасштабных общественных работ. Но, как известно, на государственных стройках трудятся сверх всякой меры, мало едят и часто умирают!

Вот и на этот раз нагруженные снедью леди и джентльмены вылезли из вагонов и смешались с ужасающего вида толпой. Они раздавали лепешки, булочки и бутерброды, которые с жадностью выхватывали у них из рук те из голодающих, кому посчастливилось пробиться. Патрик и Мери завидовали этим пассажирам, баловням судьбы — нет, не их богатству, а тому, что они имели возможность творить добро!

Благотворительная акция длилась минут десять. Затем леди и джентльмены вновь заняли места в своих купе, прозвучал свисток, и послышался грохот отходящего поезда.

Но, как обнаружили с недоумением Патрик и Мери, их вагон так и остался стоять среди жалкого многолюдья Лагеря Нищих. Дети вылезли из вагона и сразу же поняли, что произошло. Пять или шесть вагонов их поезда подсоединили к локомотиву, который и уносил сейчас на бешеной скорости респектабельную публику подальше от этого места. К остальным же тридцати вагонам, для людей попроще, в данный момент прицепляли маломощный паровоз, использовавшийся обычно только для товарных составов.

Железнодорожные служащие деловито сновали туда-сюда, с шумом раздвигали двери длинных, колониального типа вагонов и отдавали на местном языке какие-то распоряжения, нашедшие у толпы самый живой отклик. Худые, изможденные люди зашевелились, их лица с сухой, как пергамент, кожей озарились болезненным подобием улыбки. Потом вся эта масса молча ринулась к составу. Отталкивая друг друга, обитатели Лагеря Нищих штурмом брали вагоны, набиваясь в них столь плотно, что о таких вещах, как элементарные удобства или санитарные нормы, и речи не могло быть. В поезде разместилось более двух тысяч человек — в купе, коридорах и даже на тамбурных площадках.

Попавших в давку детей майора толпа понесла к одному из вагонов и грубо втолкнула внутрь. Когда они немного пришли в себя, то обнаружили, что сидят на лавке, но понять, как они очутились тут, так и не смогли. Преданный Боб был тут же: огрызаясь и рыча, он старательно пробивал себе путь, чтобы не потерять хозяев.

Оглядевшись, дети с удивлением обнаружили, что судьба вновь свела их с теми индусами, что приходили к ним в парк. Туземцы также заметили их и радостно закивали. Оказалось, что они, смягчив цветами чувство голода, тоже отправились в Калькутту и, пока дети бегали по городу, разыскивая ювелирную лавку, успели перебраться в Лагерь Нищих.

Когда все более или менее разместились, начали раздавать пищу, только что доставленную в товарных вагонах. Многочисленные служащие бегали вдоль поезда, толкая перед собой тележки с продуктами. Из дверей к ним тянулись тощие, словно паучьи лапы, руки, ловко подхватывавшие на лету костлявыми пальцами еду. Внутри вагонов произошла самая настоящая свалка. Лепешки вырывали друг у друга, те ломались, крошились и тут же исчезали в жадно разинутых голодных ртах.

Время шло к полудню. Было невыносимо жарко, хотя у всех вагонов имелись по бокам специальные щитки, защищавшие окна от солнца.

Патрик и Мери буквально умирали от голода. Осмелев, мальчик выглянул за дверь и подозвал служащего — из тех, что раздавали пищу:

— Господин, не мог бы я купить что-нибудь из еды для себя и сестры?

Тот, удивившись, что видит белого мальчика в такой компании, буркнул сердито:

— Это невозможно!

— Но почему?

— Это милостыня для бедняков. А милостыню, видите ли, не продают.

— Но ведь мы же оплатили проезд…

— И зря! Но мне некогда болтать. Раз вам нечего есть, берите…

Не в силах больше бороться с чувством голода, Мери умоляюще взглянула на бедного мальчугана, и тому на этот раз волей-неволей пришлось смирить свою шотландскую гордость. Покраснев, он протянул руку и получил две лепешки. Так как друзья-индусы не собирались претендовать на них, одну он дал сестре, другую, утирая слезы, тотчас съел сам.

И тут резкий свисток возвестил об отправлении поезда.

 

ГЛАВА 10

Врачебное обследование. — В тюремной больнице. — Официальное освидетельствование смерти Бессребреника. — Американский консул. — Запоздалые почести. — Графиня де Солиньяк. — Ночное погребение. — Обострение и нормализация обстановки. — Странное сообщение. — Снова у могилы. — Пустой гроб. — Исчезновение яхты.

Когда тюремщик в сопровождении слуги вошел в карцер, то обнаружил Бессребреника неподвижно лежащим на полу. Приблизившись, он в нарушение инструкций, строжайше запрещавших служащим его ранга разговаривать с заключенными, позвал:

— Господин!.. Эй, господин!..

Ответа не было.

— Вы слышите, завтрак принесли… Ну и сон же у вас, пушкой не разбудишь!

По-прежнему — никакого результата.

Тюремщик заволновался. Наклонившись, потрогал руку капитана, потом лоб и отступил, прошептав:

— Господи помилуй, да он холоден как лед. Уж не помер ли?

Англичанин попробовал приподнять узника и почувствовал, что тяжелое тело капитана закостенело, как у покойника.

— Ну и влип же я!

Боясь, что из-за этого необъяснимого случая у него могут быть серьезные неприятности, тюремщик стремглав выскочил из карцера, оставив в нем слугу и не заметив, как в его черных глазах мелькнул странный огонек. Промчавшись бегом по коридорам, он как вихрь ворвался в кабинет к старшему надзирателю. Тот немедленно доложил о происшествии начальнику тюрьмы, который тут же вызвал из тюремного лазарета врача, по счастью оказавшегося на месте.

Слуга между тем подошел к узнику, долго и пристально вглядывался в него, а затем, с демонической усмешкой на устах, негромко рассмеялся. Но, услышав раздавшийся под сводами коридора гулкий шум шагов, он вновь принял свое обычное, бесстрастное, как у бронзовой статуи, выражение лица.

В карцер, задыхаясь от бега, торопливо вошли начальник с врачом, который тут же приступил к осмотру. Пощупав пульс, прослушав грудную клетку и приподняв веки, он безнадежно махнул рукой:

— Думаю, что мертв!

— Не может быть! — в ужасе воскликнул начальник, опасаясь, как и тюремщик, за свою судьбу. — А вдруг это летаргический сон?..

— Прикажите принести носилки и отнести тело в лазарет, — прервал его врач.

Дрожащими руками начальник с тюремщиком отомкнули замки на цепях, и через десять минут капитана доставили на второй этаж лазарета в палату для заключенных.

Опять же в присутствии начальника, которым все сильнее овладевал страх, тщательно и не спеша еще раз обследовали тело узника. Были отмечены полное отсутствие чувствительности кожных покровов и респираторных шумов, окоченелость конечностей, неподвижность зрачков и остановка крови в сосудах.

В течение трех часов, почти без перерыва, применялись одно за другим сухие растирания, горчичники и прижигания, подкожные впрыскивания, искусственное дыхание, электрошок. Но все напрасно: тело Бессребреника было по-прежнему неподвижно, бесчувственно и холодно.

В полном отчаянии врач заключил:

— Могу с полной уверенностью сказать, что он мертв. — Но какова, по-вашему, причина столь внезапной смерти, чреватой, как вы знаете, самыми ужасными последствиями?

— Пока я этого не знаю. Вскрытие покажет.

— Ни в коем случае не делайте его! Ведь это — тело подозреваемого, так что по закону мы не имеем на него никаких прав. Другое дело — трупы осужденных…

— Тогда я оставлю его для наблюдения. Хотя бы на сутки.

— Да-да, вы правы, с окончательным заключением подождем. Тем более что я обязан буду доложить обо всем в судебные инстанции, которым, в свою очередь, придется связаться с генеральным консулом Соединенных Штатов… Господи, что за несчастье такое, после угроз этих фанатиков! Еще скажут, что это мы его уморили! Что же будет тогда с несчастными заложниками?

Страх, овладевший начальником, передался и его подчиненным, а затем, вместе с известием о смерти узника, охватил весь город. Даже самые храбрые испытывали ужас при одной лишь мысли об угрозе пандитов. Ведь опасности подвергались не только пятьсот заложников, но все без исключения жители Калькутты, которую ожидало нашествие чумы!

Американский консул, спешно явившийся в тюрьму, был крайне взволнован. Не стесняясь в выражениях, он громогласно обвинял власти в преступной халатности и намекал на то, что кем-то из тюремных служащих попросту совершено убийство. Он потребовал показать ему тело капитана, после чего с новой силой обрушился с ужасными обвинениями на служивших в тюрьме англичан, окончательно перепугав их, хотя в обычное время они, как и другие их соотечественники, с высокомерием относились ко всем без исключения иностранцам. Консул поносил почем зря судебную процедуру, касавшуюся Бессребреника, решение посадить его в карцер, а когда узнал, что узник к тому же был закован в цепи, вообще вышел из себя. Ему пытались робко возразить, ссылаясь на интересы государственной безопасности.

— Плевать я хотел и на ваше государство, и на его безопасность, — орал тот с чисто американской грубостью. — Если в соответствии с международными нормами вам даны права, значит, у вас должны быть и обязанности. Он же до сих пор здесь, на больничной койке…

— Он находится под медицинским наблюдением, — заявил врач.

— А мне наплевать на ваше наблюдение… Раз вы не смогли или не захотели спасти его, то я требую, чтобы ему были хотя бы оказаны почести — согласно его званию и положению в обществе. Я никому не доверю сообщить его несчастной жене о столь странной и ставящей вас в неловкое положение смерти и сделаю это лично сам.

И американский дипломат отбыл, красный от ярости, оставив в полной прострации служащих-англичан.

Добравшись на катере до яхты, консул сумел уговорить охрану, до того дня неумолимую, разрешить ему подняться на борт. К великому его удивлению, миссис Клавдия уже была оповещена о печальном событии. Бледная как полотно, с сухими, горящими глазами, юная вдова, судя по всему, тяжело переживала утрату.

С безупречным тактом и вежливостью консул заявил, что она полностью может располагать им.

— Я не только ваш соотечественник, но и официальный представитель нашей великой и горячо любимой родины. Отныне вы находитесь под покровительством американского флага, и, что бы ни случилось, вас не оставят в беде!

Глухим голосом, с видимым усилием, бедная женщина отвечала:

— Спасибо! От всей души благодарю вас за то, что вы поддержали меня в столь скорбный час. А теперь я хочу видеть его. Думаю, палачи, отнявшие у меня мужа, не посмеют больше держать меня здесь!

Как раз в это время прибыл от военного коменданта офицер с приказом снять охрану и разрешить владелице яхты и экипажу в любое время дня и ночи покидать судно и посещать город.

Получив наконец свободу миссис Клавдия позвала к себе боцмана Мариуса и рулевого Джонни. Когда они, молчаливые, убитые известием о смерти любимого капитана, явились, хозяйка судна сказала с печалью в голосе:

— Друзья мои, поедемте вместе, чтобы и вы смогли отдать ему последний долг!

Моряки, боясь разрыдаться, почтительно поклонились. Затем все четверо — миссис Клавдия, Мариус, Джонни и консул — покинули яхту, над которой в знак траура был приспущен флаг. Стоявший на пристани экипаж консула быстро доставил их к тюрьме. Испытывая одновременно и гнев и горе, они молча прошли в ворота.

Тем временем консилиум врачей, собравшись у смертного одра капитана Бессребреника, единодушно пришел к следующему заключению: узник мертв и оставалось лишь похоронить его.

В соответствии с распоряжением, спущенным сверху, палате, где лежал покойник, постарались придать более или менее пристойный вид. Кровать застелили американским флагом. Лицо капитана даже после смерти сохраняло гордое и благородное выражение.

Вокруг горело множество свечей, и в палате, превращенной в часовню, тюремный капеллан с помощником читали заупокойные молитвы.

Когда несчастная женщина вошла, она не смогла удержаться от глухого стона, и слезы потоком хлынули из ее глаз. Она с трудом опустилась на колени, прикоснулась к охладевшим пальцам любимого супруга и покрыла безумными поцелуями его мраморный лоб.

— Жорж, любимый мой! — промолвила она надломленным голосом. — Вот как суждено нам увидеться!

Моряки, не скрывавшие слез, встали на колени рядом с ней и попытались вызвать в непослушной памяти отдельные слова из выученных в детстве молитв.

Оба служителя культа, проявив чувство такта, неслышно вышли из палаты, оставив жену и двух преданных слуг наедине с покойником. Миссис Клавдия, склонившись над телом супруга, пристально вглядывалась в него, словно надеялась обнаружить в этом неподвижном лице хотя бы искорку жизни. Ведь сказал же ей факир: «И пусть сердце твое всегда будет преисполнено надеждой, даже если она и покажется тебе беспочвенной!» Вне себя от горя, с болью в сердце, она еще ждала чего-то, хотя для этого не было оснований. Ей обещали чудо! Но о каком чуде могла идти речь, когда светила медицинской науки признали, что граф де Солиньяк мертв!

А в городе, за стенами молчаливо застывшей тюрьмы, царила паника. Перепуганные заложники баррикадировали в своих домах двери и окна. Среди туземцев, проживавших в бедных кварталах, началось глухое брожение, из одной лачуги в другую перебегали таинственные посланцы. По улицам, заполненным возбужденной толпой, разъезжали конные и расхаживали пешие патрули. Опасались бунта, и власти готовы были прибегнуть к самым жестоким мерам.

Военному коменданту обстановка показалась настолько тревожной, что он счел необходимым ускорить похороны Бессребреника и совершить их этой же ночью. Миссис Клавдия не возражала.

Принесли гроб. Мариус и Джонни сами пожелали оказать капитану последние почести и уложили его, решительно отказавшись от помощи англичан. Миссис Клавдия дрожащей рукой подправляла простыни и покрывало, чтобы тело ее мужа не ударялось в дороге о стенки гроба.

Все это делалось в присутствии официальных свидетелей погребения, в качестве каковых выступали начальник тюрьмы, судья и судебный секретарь.

Потом миссис Клавдия еще раз поцеловала покойника в лоб. С глазами, полными слез, моряки привинтили крышку гроба.

Во дворе, во мраке ночи, уже стояли экипажи. Гроб, обернутый в черную ткань, поставили в крытую повозку. Миссис Клавдия и Мариус с Джонни сели в один экипаж, священнослужители — в другой. Ворота тюрьмы широко распахнулись, и экипажи с повозкой выкатили на улицу, где их тотчас окружил вооруженный пиками конный эскадрон. Траурная процессия двинулась сперва за город и лишь после долгих плутаний, рассчитанных на то, чтобы сбить с толку преследователей, если таковые имелись, направилась к кладбищу.

Там царили тишина и покой. Могила, вырытая, как обычно, индусами, была уже готова. С великими предосторожностями, при свете лампы, туда был спущен гроб, капеллан с помощником прочли молитвы, и все было кончено!

И тут несчастная женщина, являвшая собой все это время пример мужества и стойкости, не выдержала. Ноги у нее подкосились, и, если бы не верный Мариус, успевший подхватить ее, она грохнулась бы на землю.

Один из могильщиков предложил свою хижину, где женщина смогла бы прийти в себя, и моряки отнесли ее в сплетенное из прутьев жилище индуса. Американка была не из тех изнеженных барышень, которые, чуть что, падают в обморок. Легкое омовение лица холодной водой привело ее в чувство, и вскоре она уже стояла на ногах.

Священнослужители предложили ей сесть в их экипаж, но она лишь поблагодарила их, сказав, что со своими моряками чувствует себя в полной безопасности и к тому же хочет побыть еще некоторое время на кладбище, где оставила свое сердце. Капеллан с помощником откланялись и направились к экипажу, ожидавшему их за кладбищенской оградой.

Было около полуночи.

__________

Начавшееся было в Калькутте волнение внезапно прекратилось. Никто из заложников не пострадал. Войска, хотя и оставались в состоянии боевой готовности, вернулись в казармы, власти с облегчением вздохнули.

И вдруг, часам к десяти утра, поступила новость, взбудоражившая всю администрацию. Какой-то полицейский прибежал к своему шефу и доложил, что он собственными глазами видел, как похитили тело капитана Бессребреника. Его сочли за фантазера, подверженного к тому же галлюцинациям, или за мошенника, надеющегося на денежное вознаграждение. Но тот настаивал и в конце концов добился, чтобы его сообщение было проверено. Однако, когда собрались вскрыть могилу, выяснилось, что местные могильщики куда-то исчезли. Пришлось искать других, и те сделали все, что от них требовалось. Оказалось, полицейский сказал чистую правду: гроб был пуст!

Поехали на пристань, чтобы захватить яхту, но их опередили: судно, более не охраняемое, снялось с якоря еще до восхода солнца. Так как со времени похищения тела прошло более шести часов, быстроходная яхта была уже вне досягаемости.

Конец первой части

 

ГЛАВА 1

После погребения. — Письмо и сосуд. — Опять факир. — Похищение. — Бег в неизвестность. — Таинственный дом. — Наедине с телом умершего мужа. — Невиданное действо. — Первые признаки жизни. — Воскрешение из мертвых. — Безумная радость. — Новые опасности.

Как только миссис Клавдия пришла в себя в мрачной лачуге индуса-могильщика, к ней тотчас вернулась присущая ей ясность мысли, и она до мельчайших подробностей вспомнила все, что произошло ранним утром.

За несколько часов до появления на яхте американского консула с сообщением о внезапной кончине мужа она обнаружила у себя в каюте маленький сверток, очутившийся загадочным образом на столике во время ее сна. В крайнем изумлении развернула она его и тотчас поняла, кем он прислан.

Ее взору предстал малюсенький серебряный сосуд великолепной чеканки, инкрустированный драгоценными камнями, — настоящее произведение искусства, свидетельствовавшее об изысканном вкусе мастера. К пробке, также сделанной из металла, был привязан небольшой кусок пергамента с начертанными на нем словами: «Не открывать, не прочитав письма».

Миссис Клавдия взяла лежавший рядом с сосудом конверт, сорвала большую восковую печать с изображенными на ней ладонями с лотосом посередине и с жадностью принялась за чтение послания, тоже, как и записка, написанного на пергаменте. В письме, довольно длинном, каллиграфическим почерком излагались тюремные перипетии ее мужа и содержались пространные наставления, касавшиеся сосуда. И лишь в самом конце упоминалось о необходимости хранить в строжайшей тайне все, о чем здесь сообщалось, и просили не выяснять, каким образом попала к ней эта посылка.

Письмо потрясло миссис Клавдию. В ее голове никак не укладывалось то, о чем узнала. Но было ясно: любое неосторожно сказанное слово могло сорвать смелый план, разработанный бесстрашными и загадочными друзьями.

Ни на что более не надеясь, она полагалась исключительно на индусов, которые взяли их под свое покровительство. И если на кладбище и приключился с ней обморок, то повинно в этом было нервное перенапряжение, неизбежное при данных обстоятельствах, но отнюдь не неверие в обещанное чудо. Хотя, не будем скрывать, во время траурных приготовлений и похорон в душу ее нет-нет, да и закрадывалось сомнение. «А вдруг эти светочи английской медицины правы и мой Жорж действительно мертв? Ведь его не смогли вернуть к жизни даже новейшие научные методы! — с болью в сердце размышляла она. — Да и меня при виде бедного Жоржа охватило такое чувство, будто вижу его в последний раз… Господи, дай мне силы дойти до конца! Сделай так, чтобы случилось невозможное. Или же пусть и меня похоронят в той же могиле».

Но, очнувшись от обморока и увидев склоненные над ней добрые, преданные лица моряков, она преисполнилась решимости:

— Нужно действовать!

И в тот же миг с улицы послышался гортанный голос:

— Мужайтесь, госпожа! Твои друзья с тобой!

В хижину скользнула быстрая и безмолвная тень.

— Факир! — воскликнула графиня де Солиньяк, узнав старого знакомого.

— Пред тобою верный твой раб, — произнес тот, с превеликим почтением опускаясь перед ней на колени. Затем, поднявшись, устремил горящий взгляд на зашедших вслед за ним индусов: — Выполняйте приказ!

Туземцы их было шестеро — с лопатами в руках выкатились в сопровождении факира.

Женщина осталась сидеть на плетеном табурете в компании Мариуса и Джонни. В напряженном ожидании, пока снова не появился факир, прошло четверть часа.

— Соблаговолите следовать за мной, госпожа, — тихо сказал он.

Землекопы только что вытащили из могилы гроб и уже отвинчивали крышку.

И она вновь увидела застывшее тело капитана Бессребреника, освещенное тускло мерцавшими звездами.

— Пора начинать! — почтительно, но твердо произнес факир. — Сосуд при тебе?

— Да!

— Ты хорошо помнишь все, что нужно делать?

— Да!

Факир искусно воспроизвел щелканье соловья. И к ним со всех сторон устремились бесчисленные черные фигуры. Молодую женщину и моряков подхватили сильные, но бережные руки и оторвали от земли.

— Тихо!.. Тихо!.. — предостерегал факир.

Словно летящие тени, пересекли они кладбище, и, воспользовавшись предусмотрительно приставленными лестницами, оказались по ту сторону ограды.

Молодую женщину и моряков по-прежнему несли куда-то в полной темноте, они же не двигались, покорно доверившись индусам. Чтобы не замедлять темп, туземцы, державшие их на руках, часто сменялись. За тот час, что длился этот стремительный бег, расстояние, по-видимому, было преодолено немалое. Лишь под огромными темными деревьями вся эта масса молчаливых, тяжело дышавших людей замедлила движение и, продравшись сквозь заросли и переплетение лиан к низкому, едва различимому строению, остановилась.

Индусы, несшие завернутое в голубой с серебряными звездами флаг тело Бессребреника, миссис Клавдию, Джонни и Мариуса, вошли в распахнутые двери дома. Европейцев, потерявших всяческие пространственные ориентиры и испытывавших сильное головокружение, опустили на толстый ковер. Повсюду горели светильники, и в зале, роскошно убранном в восточном стиле, было ярко, как днем.

— Вы останетесь здесь, — сказал, обращаясь к морякам, факир. — А тебя, госпожа, прошу пройти со мной.

Миссис Клавдия очутилась в сравнительно небольшой комнате. По знаку факира индусы внесли тело капитана, почтительно уложили его на покрытый циновками топчан, стоявший посреди помещения, и тотчас вышли.

— А теперь, госпожа, — произнес факир, — все зависит только от тебя, от того, насколько быстро и четко выполнишь данные мною указания. Сделаешь как надо — и твой муж снова будет с тобой. Здесь ты найдешь все, что нужно. Не бойся: ты под охраной своих верных рабов.

Не дожидаясь ответа, индиец открыл дверь и исчез.

Оставшись наедине с телом мужа, миссис Клавдия призвала на помощь всю свою выдержку и хладнокровие.

Мужественное лицо капитана казалось выточенным из мрамора. Веки были плотно сомкнуты. За приоткрытыми губами виднелись белоснежные зубы. Молодая женщина смотрела на мужа с любовью и надеждой.

— Жорж, любимый мой, или вы оживете, или мы умрем вместе! — прошептала она.

Затем, не теряя времени, американка достала из широкого кармана своего платья серебряный сосуд и поставила его на маленький столик у изголовья топчана, рядом с другими предметами: серебряным подносом с кусочками белого воска, ножом с серебряным же лезвием, стаканами, кувшином с водой и несколькими шелковыми платками.

Следуя полученным указаниям, графиня принялась разминать кусочек воска, затем залепила им себе ноздри, шелковыми платками перевязала в два слоя рот, вытащила из сосуда пробку, вылила в ладонь немного зеленоватой жидкости с резким запахом и стала энергично растирать ею лоб и затылок мужа. Запах становился все сильнее, и если бы миссис Клавдия не заткнула ноздри и не дышала через двойной слой шелка, то, бесспорно, потеряла бы сознание.

Закончив растирание, она поднесла к носу капитана открытый сосуд и начала медленно считать до ста. Сердце ее бешено колотилось.

И вдруг… Но не почудилось ли ей?.. Действительно ли она это видела?.. Или от едких испарений в голове у нее помутилось?.. Ей показалось, что на лице у мужа появился легкий румянец…

Да!.. Да!.. Это действительно так!.. Лицо и в самом деле медленно розовело, заалели губы, ужасающая мертвенная бледность стала пропадать.

Обещанное чудо свершилось! Воскрешение из мертвых произошло!

К графине де Солиньяк вернулась жизнь. Не зря она так надеялась!

Но рано расслабляться. Ведь самое сложное впереди. Малейшая ошибка с ее стороны — и едва затеплившаяся жизнь угаснет!

Отведя сосуд от лица капитана, миссис Клавдия отлила в стакан ровно двенадцать капель таинственного снадобья, добавила туда три ложки воды, и жидкость мгновенно приобрела красивый изумрудный цвет. Затем она осторожно ввела серебряное лезвие ножа между судорожно сжатыми зубами, слегка раздвинула мужу челюсти и маленькой ложечкой, внимательно следя, чтобы ничего не пролилось, стала вливать смесь ему в рот. Эта сложная процедура, требовавшая безграничного терпения и аккуратности, длилась с четверть часа. Бедная женщина задыхалась, взмокла от пота, сердце бешено колотилось, еще немного, и она потеряла бы сознание.

И тут послышался вздох — тихий-тихий, и вылетел он не из груди графини! Капитан вздохнул во второй раз — теперь уже глубже — и в третий, и его отяжелевшие веки дрогнули.

Из груди женщины вырвался радостный крик. Обезумев от счастья, она воскликнула:

— Он жив!.. Жорж жив!.. Слава Господу Богу!

Продолжая следовать указаниям факира, она распахнула окно и дверь, чтобы как можно скорее выветрился запах таинственного снадобья, вытащила из ноздрей воск, сорвала со рта платки и прошла в соседний зал, где находились моряки.

— Верные мои товарищи… мои отважные друзья… идите… Скорее идите сюда… Мой муж… ваш капитан… жив!.. Вы слышите? Он жив! — вне себя от радости говорила она, а Мариус и Джонни, ничего не понимая, смотрели на нее со страхом, опасаясь, уж не впала ли их хозяйка в безумие! Чтобы не огорчать ее, они все же прошли в комнату, где должно было находиться тело их капитана, и остолбенели, не веря своим глазам: тот, кого они только что видели мертвым, сидел на топчане, потягиваясь и зевая.

— Гром и молния и тысяса сертей! — завопил Мариус.

— Дьявол меня побери!.. О, нет-нет! Благослови вас Бог, капитан! — заорал в восторге Джонни.

Оба они — и провансалец и янки — пустились в пляс. А молодая женщина, рыдая, кинулась на шею мужу:

— Жорж, друг мой!.. Любимый!.. Наконец-то мы опять вместе!

Капитан Бессребреник ошеломленно огляделся вокруг.

— Что происходит, дорогая Клавдия? Где я? Если на яхте, то, значит, мне лишь снилось, будто бы я арестован, посажен в тюрьму и закован в кандалы…

— Капитан, — прервал его своим громовым голосом провансалец, — это не сон, все так и было. Больсе того, вы умерли! Англисяне похоронили вас, а мы оплакали… А теперь вы воскресли, вот посему у нас от радости просто все киски перевернулись! Ведь так, Дзонни?

Американец, потеряв дар речи, только кивал головой, губы его кривились в умилении, а козлиная бородка смешно дергалась.

— Тогда я ничего не понимаю, — произнес капитан. — Я заснул, как обычно, в своей камере, в цепях, которыми меня одарили господа англичане, а проснулся здесь, и свободным!

— Да, друг мой, живым и свободным, — сказала сияющая миссис Клавдия. — Я подробно расскажу вам, сколько всего пришлось мне вынести. Я готова была умереть вместе с вами.

— Милая Клавдия, это вам обязан я своим воскрешением?

— О нет! Я лишь послушно и старательно следовала указаниям наших таинственных друзей, чьи возможности поистине безграничны. Один индус…

При этих словах, неожиданно, словно семейное привидение, в комнате возник факир.

— А вот и он! — воскликнула миссис Клавдия.

Вслед за ним вошли три человека. Они внесли туземную одежду, оружие и съестные припасы.

Подойдя к сидевшему на топчане Бессребренику, факир склонился перед ним, сложив приветственно руки, и коротко сказал:

— Господин, ты жив и на воле! Посвященные в сокровенные тайны выплатили свой долг. Но они не считают себя свободными от дальнейших обязательств. У тебя опасные враги. Вскоре им станет известно о твоем воскрешении. Необходимо бежать.

— Но куда?

— Доверься мне, я укрою всех вас в безопасном месте… А теперь торопитесь!.. Скорее переоденьтесь в индийскую одежду…

— О, это восхитительно! — воскликнула женщина, ощутив прилив сил.

— Вот золото, украшения, драгоценные камни, — серьезно продолжал факир. — Несмотря на то, что вы богаты, сейчас у вас ничего нет. Но вы можете тратить сколько хотите: в вашем распоряжении все сокровища пандитов.

— А как же яхта?.. Мой любимый «Бессребреник»? спросил капитан.

— Не беспокойтесь! Англичанам ее не захватить. Если ты не против, то лучший индийский лоцман отведет судно туда, где его никогда не найти.

— Прекрасно, мой славный факир! Джонни, Мариус, идите переодеваться! И мы с графиней сделаем то же самое.

— Господин, — перебил его факир, — надо поторопиться! Дорого каждое мгновение. Знай, всем вам угрожает опасность куда более серьезная, чем та, которую уже удалось преодолеть!

 

ГЛАВА 2

В индийской одежде. — Слоны. — Рама и Синдия. — В пути. — Чандернагор. — Беспокойство проводника. — Бунгало. — Англичане в пути. — К надежному убежищу. — Засада. — Выстрелы в ночи. — Через джунгли. — Бедный Рама. — Король денег.

Граф де Солиньяк и его жена быстро переоделись в восточные одеяния, принесенные факиром.

Граф надел на голову роскошную чалму из муслина, украшенную ослепительно сверкавшими бриллиантами. Затем натянул короткую, расшитую золотом курточку из белого кашемира и широченные шаровары, на ноги обул красные сафьяновые сапожки, талию обернул алым шелковым поясом. С темной бородкой, черными глазами, смуглым лицом, тонкими пальцами и маленькими ногами он походил как две капли воды на одного из тех юных принцев, которым Англия платит деньги для отвода глаз, чтобы затем, усыпив подачками бдительность, полностью отстранить их от дел.

Графиня предпочла мусульманскую одежду, в данных обстоятельствах исключительно удобную, поскольку полностью скрывала ее — от загнутых носков изящных, расшитых жемчугом и золотом туфелек без каблуков и задников до светлых волос, спрятанных под покрывалом, из-под которого видны были лишь глаза.

В соседней комнате переодевались Мариус и Джонни. С тех пор, как они узнали, что капитан жив, их печаль сменилась неудержимым весельем. Они и думать не желали об угрожавших опасностях, и поспешное бегство к черту на кулички казалось им просто забавной прогулкой, чем-то вроде небольшого матросского загула на берегу.

Моряки славятся искусством переодевания — благодаря тому, вероятно, что, странствуя по всему миру, они невольно знакомятся с обычаями и костюмами пародов обоих полушарий. К тому же сама их профессия содействует развитию зрительной памяти и наблюдательности. Так что, вдоволь натешившись, Мариус и Джонни подобрали наконец то, что нужно, и в своих новых одеяниях, которые в Европе сошли бы за маскарадные, выглядели поразительно правдоподобно. Не было больше ни американца, ни провансальца. Вместо них появились два доблестных, внушительного вида мусульманина. Увешанные кривыми турецкими саблями, ятаганами и пистолетами, они производили неотразимое впечатление!

Когда к ним в комнату вошли капитан с миссис Клавдией, моряки отдали честь и гордо выпятили грудь колесом, услышав, как Бессребреник воскликнул в диком восторге:

— Браво, Джонни! Браво, Мариус! Примите мои поздравления! Вы оба просто великолепны!

Мариус, который никогда за словом в карман не лез, тут же ответил с резким провансальским акцентом, никак не соответствовавшим его восточному обличью:

— О, капитан! Это вы — самый нарядный и самый настоящий сын Пророка! Глядя на вас с мадам, мозно подумать, сто перед нами император и императриса Африки, Аравии и Турсии.

Надо сказать, что для человека, столь недавно воскресшего, капитан Бессребреник, отважный искатель приключений, выглядел прекрасно. Он весело расхохотался, и к нему тут же присоединилась миссис Клавдия, — она чувствовала в себе теперь столько сил и энергии, что, казалось, могла бы и на небо взобраться! А Мариус и Джонни просто задыхались от смеха!

Подобное поведение европейцев повергло факира, зашедшего поторопить их, в крайнее изумление. Молчаливый индус не мог уразуметь, как можно предаваться веселью в такой час.

— Тише! Умоляю вас, тише! — воскликнул он в тревоге.

— Да-да, папаса Ворсун, — ответил ему балагур Мариус, — сейсяс мы задраим все люки в трюмы, а язык присвартуем к присалу.

Факир же продолжал серьезно:

— Поскольку местных языков вы не знаете, какое-то время вам придется изображать из себя паломников, давших обет молчания… Помните, что бы ни случилось, — ни слова в присутствии индусов! А теперь скорее в путь… Мы и так уже потеряли слишком много времени.

Европейцы во главе с факиром вышли бесшумно на улицу, и, когда их глаза привыкли к темноте, они разглядели двух огромных слонов. К их спинам толстыми кожаными ремнями были привязаны роскошно убранные и снабженные сиденьями сооружения, видом своим напоминавшие то ли башенки, то ли беседки. Одна из этих башенок, которые местные жители называли «хауда», была покрыта дорогими тканями и предназначалась для капитана и его жены. На другой же вместо крыши был пристроен внушительных размеров зонт для защиты путешественников от солнца и дождя. Взобраться наверх можно было по узким и гибким бамбуковым лесенкам.

У каждого слона на шее сидело по вожатому. В руках у них были палки с железными крюками на концах. Впрочем, прибегают к ним довольно редко, поскольку эти умные животные отлично понимают все, что им говорят.

Вид исполинов настолько поразил моряков, что они забыли все наставления факира.

— Сорт побери, приятель, какая огромная гора мяса!

— Клянусь Богом, это настоящие живые монументы!

— Тихо! — зашипел, словно разъяренная кобра, факир, но затем, сменив гнев на милость, сказал гордо: — Других таких нет во всей Бенгалии! Тот, на котором поедет господин, зовется Рамой, другой — Синдией. Вы сами убедитесь, как они умны, храбры и выносливы. И эти качества сослужат нам большую службу!

Капитан Бессребреник, как человек, знающий цену времени, решительно полез на слона по лесенке. Та гнулась, трещала, но выдержала. Забравшись в башенку, американец позвал жену:

— Клавдия, поднимайтесь, пожалуйста!

Хотя восточный наряд несколько стеснял движения, женщина ловко полезла по лесенке, и когда была уже высоко, капитан Бессребреник ласково подхватил ее под локти и, легко приподняв, усадил рядом с собой.

Неисправимый болтун Мариус, взбираясь на другого слона, заметил:

— Посмотри-ка, Дзонни, приятель! Мы поднимаемся по трапу с правого борта, как офисеры!

Когда все расселись, лесенки убрали и приладили их к крюкам по бокам башенок. Вожатые свистнули, и послушные, отлично выдрессированные слоны двинулись в путь. Впереди шел Синдия.

Животные передвигались широким, ритмичным шагом, со скоростью мчавшихся галопом лошадей, и идти так они могли бесконечно долго.

Вскоре беглецы миновали Дамдам, или Дум-Дум, — небольшой, с пятью тысячами жителей, городок, известный лишь своим арсеналом, где англичане с бессердечием варваров изготовляют разрывные, доставляющие неимоверные страдания пули — дум-дум, но о них мы расскажем попозже.

Было часа два ночи, и до полшестого, когда восходит солнце, следовало как можно дальше уйти от той таинственной и грозной опасности, о которой предупреждал факир.

Мерным, но быстрым шагом, легко преодолевая шестнадцать километров в час, слоны шли дорогой, проложенной вдоль берега реки Хугли, между двумя железнодорожными линиями, одна из которых вела к Дарджилингу, у границы с Сиккимом, другая — в Бурдван, откуда, оставляя по пути многочисленные ответвления, устремлялась на крайний запад Британской Индии.

Путешественников покачивало, как на палубе корабля, но они не обращали на это внимания. Граф де Солиньяк и его юная жена полулежа предавались легкой дремоте. Что же касается моряков, привычных к любым условиям, то они давно уже спали сном праведников.

Сами того не подозревая, путешественники оказались в каких-то восьмистах метрах — расстояние, равное ширине Хугли! — от Чандернагора. Сие селение, название которого переводится по-разному — то как «Город Сандалового Дерева», то как «Лунный Город», — один из сохранившихся островков принадлежавшей когда-то Франции обширной территории, воскрешающих в памяти славные и героические времена, связанные с именем великого Дюплекса, пытавшегося силой оружия присоединить к своему отечеству эту страну. К середине восемнадцатого столетия здесь вырос довольно крупный порт, принимавший сотни судов, груженных самыми разнообразными товарами. Но со смертью Дюплекса разоренный войной, изолированный от Франции и буквально задушенный английской таможенной службой город потерял значение торгового центра и пришел в упадок. Даже французские суда, и те предпочли расположенную вниз по течению Калькутту, у которой, среди прочих, было еще и то преимущество, что она имела надежные, глубокие стоянки, тогда как толща воды у чандернагорских причалов не превышала трех метров. И теперь он, малозначимый населенный пункт, представляет интерес исключительно как исторический курьез: расположенный в Бенгалии и занимающий площадь всего лишь в девятьсот сорок гектаров, Чандернагор, как и прежде, является колонией Франции, а его население — двадцать три с половиной тысячи туземцев — французскими подданными!

Дельта Ганга, следует заметить, привлекала колонизаторов из разных европейских стран. Например, менее чем в трех километрах от Чандернагора расположен город Чинсура, которым некогда владели голландцы, выгодно продавшие его Англии в 1826 году. Город Хугли, лежащий неподалеку, в полутора километрах вверх по течению реки с тем же названием, был основан в 1547 году португальцами и, как и Чандернагор, знавал лучшие времена. Но затем его захватили англичане, и сегодня о том, что некогда он принадлежал потомкам лузитанов, напоминают лишь церковь и Бандельский монастырь — два самых древних памятника христианской культуры в Северной Индии.

У Чинсуры слоны, не замедляя шага, перешли через мост и по дороге, которая вела на восток, углубились в джунгли.

Хотя кругом вроде бы все было спокойно, факир, несмотря на присущее ему хладнокровие, явно был чем-то встревожен. Он то и дело останавливал слонов, спускался вниз и, приложив ухо к земле, внимательно прислушивался. Потом, взобравшись обратно, упорно о чем-то размышлял, в то время как его спутники-моряки безмятежно спали.

Но вот горизонт окрасился в нежно-сиреневый цвет, перешедший в фиолетовый, а затем — и в пурпурный, и небо вспыхнуло алым багрянцем. Всходило солнце!

Одолев за три часа беспрерывной ходьбы пятьдесят километров, слоны привычно, словно лошади у почтовой станции, остановились, тяжело дыша, у внезапно возникшего в этой лесной чащобе подворья.

— Рамнагарское бунгало! — пояснил факир. — Передохнем немного.

Хотя «бунгало» означает на местных языках одноэтажный дом с верандой вокруг, с легкой руки англичан этим словом стали называться и гостиницы при почтовых станциях, известных еще как «дак-бунгало» — «почтовое бунгало». Эти заведения, как правило, мало отличающиеся от постоялого двора или караван-сарая, создавались английскими властями по всем дорогам Британской Индии и процветали довольно долго — до появления железных дорог, взявших на себя часть пассажирских перевозок. Конкуренция со стороны железнодорожного транспорта в положительном смысле сказалась на поведении управляющих этими гостиницами: когда-то чванливые и наглые, они вынуждены теперь держаться куда скромнее.

Некоторые из этих бунгало красивы и удобны, но в большинстве из них, однако, вам придется довольствоваться искореженной железной кроватью или плетеной лежанкой. И пусть вам всегда подадут здесь неизменную курицу с рисом, яйца и кофе, наслаждение от еды вы едва ли испытаете: курица обычно тощая, рис переварен, а яйца несвежие. И если у вас нет с собой припасов, то придется поголодать.

Впрочем, сами англичане, люди практичные и заботливо относящиеся к собственному комфорту, в такое положение никогда не попадают. Отправляясь за счет королевской казны даже в небольшие поездки, они берут с собой посуду, столовое серебро, полный комплект постельных принадлежностей, вина, консервы, туалетные принадлежности, словом, все нужное и ненужное, так что от бунгало им требуется лишь крыша над головой.

Отсутствие комфорта не угрожало и нашим беглецам, хотя подворье, где они оказались, было давным-давно заброшено. Их друзья, несмотря на спешку, успели все же захватить все необходимое и даже такие в данных условиях предметы роскоши, как специально для них предназначенные четыре небольших, но очень удобных матраса. С аппетитом отведав разнообразнейшие блюда, приготовленные индусами, европейцы, еле держась на ногах от усталости, добрели до отведенных им комнат и тотчас заснули в твердой уверенности, что находятся под надежной защитой.

На закате, когда жара спала, они снова двинулись в путь, но теперь уже в западном направлении.

По-видимому, беглецы оставили своих преследователей далеко позади, однако факир по-прежнему то и дело проявлял беспокойство.

— Куда ты везешь нас, друг? — не раз спрашивал его Бессребреник.

— Я обещал доставить вас в целости и сохранности туда, где правят пандиты… В один из древних храмов, что огромны, как города, и где царят мир, покой и благоденствие. Там вы будете в полной безопасности, так как английской полиции ничего не известно о месторасположении святилища, о нем знаем только мы и храним это в тайне с тех пор, как в нашу страну вторглись чужеземцы. В нем нашли прибежище и провели долгие годы, так и не будучи схвачены, многие известные борцы за свободу, хотя английские власти упорно разыскивали их.

— А далеко до него?

— Если поторопимся — четыре ночи.

— Ну что ж, четыре так четыре! — весело воскликнул Бессребреник, который, казалось, уже полностью забыл все те злоключения, что выпали на его долю. Хорошее настроение не покидало и его жену. А ведь им, как и их спутникам, было нелегко. Всю ночь протрястись на спине слона, в тесной башенке-клетушке, — право же, удовольствие не из приятных!

Когда закончилась вторая ночь, беглецы уже удалились от Калькутты примерно на сто шестьдесят километров.

Они находились в пути около четырех часов. Давно пересекли линию железной дороги, связывающую Бомбей с Баракаром, и теперь пробирались сквозь джунгли.

Неожиданно Синдия, шедший впереди, замер на месте. Растопыренные уши и изогнутый хобот говорили о том, что он явно чем-то встревожен. И сколько вожатый ни пытался успокоить его и заставить продолжить путь, умное животное не шелохнулось.

Темноту внезапно прорезала огневая вспышка, прогремел выстрел, и воздух потрясла пальба. Били с близкого расстояния, из зарослей бамбука, росшего по сторонам дороги.

Раненый Синдия затрубил и кинулся вперед. Но и оттуда открыли огонь. Беглецы угодили в засаду!

Судя по сухому треску, несколько пуль попали в деревянные каркасы башенок.

Европейцы, очнувшись от сна, хватились за оружие, но в темноте разглядеть ничего не могли. И им осталось только выжидать, когда же, наконец, начнется рукопашная схватка. И впрямь, не расходовать же зря патроны, если мишенью может служить лишь мгновенная вспышка ружейного выстрела!

Многие женщины в подобном случае разразились бы криками ужаса, стали бы в страхе цепляться за мужчин. Но миссис Клавдия была достойна своего мужа. Она хладнокровно зарядила автоматический карабин и, не выказывая ни малейшего волнения, напряженно вглядывалась в темень.

Снова прогремел залп, и Синдия покачнулся.

— Гром и молния! — завопил Мариус. — Бедняге попало прямо в киль!

— Смелее, парни! Смелее! Они у нас в руках! — раздался чей-то крик, и из бамбуковых зарослей выскочили всадники и окружили слонов.

Разглядев силуэт лошади, миссис Клавдия приложила к плечу ружье и выстрелила.

Раненая лошадь встала на дыбы, словно геральдический конь, и тут же рухнула, придавив собой всадника.

— Браво, Клавдия! — крикнул Бессребреник, в свою очередь разрядив карабин.

К ним присоединились Мариус с Джонни, и на заметавшихся всадников, не ожидавших такого сокрушительного отпора, обрушился адский огонь.

— Проклятье! — завопил кто-то. — Эти чертовы слоны никак не свалятся! А ну-ка, ребята, раздробите им ноги!

«Я уже где-то слышал этот каркающий, как у ворона, голос», — подумал Бессребреник, целясь в сторону говорившего.

Слону с его огромной массой и исключительной живучестью не страшны обыкновенные пули. Чтобы свалить его, нужны пули особо большого калибра и пороховой заряд не менее двадцати граммов. Целить же следует только в ухо, висок или лобную кость — если животное повернулось к вам головой. Но, как отлично знают охотники-профессионалы, слона можно вывести из строя и выстрелом в ногу: стоит ему, раненному в переднюю лапу, попытаться сдвинуться с места, как он тут же беспомощно падает.

Поэтому, услышав жестокий приказ, факир вздрогнул. Если слоны погибнут, то беглецов скорее всего схватят, и виноват в этом, конечно же, будет только он, — во всяком случае, так сочтут члены секты!

— В джунгли, дети мои! — приказал факир вожатым.

Тяжелораненый Синдия ревел от боли, ему вторил Рама, которого пули тоже не пощадили. Но вожатые, не обращая на это внимания, громко кричали и били их крюками, пытаясь завернуть бедных животных направо. И они добились своего: в неистовстве ринувшись на всадников, слоны швыряли хоботом людей, сбивали с ног лошадей и, раздавив, словно соломинки, стволы бамбука, углубились в джунгли.

Теперь впереди был Рама. За ним с трудом следовал Синдия, припадая на раненую ногу и издавая жалобные стоны. Факир понимал, если только слон остановится, он уже не сдвинется с места, и подгонял Синдию, как мог, хотя и знал, что жить тому осталось уже недолго.

Путь пролегал сквозь заросли гигантских кустарников и рощи веерных пальм, коричных и мускатных деревьев. Башенки на слоновьих спинах, оставшись без сорванных ветвями покрывал, занавесок и зонта, выглядели простыми деревянными клетками. Беглецов трясло, бросало друг на друга, и, цепляясь за что попало, они с ужасом ждали, когда, окончательно выбившись из сил, слоны повалятся на землю.

Примерно через час, издав свой последний трубный рев, рухнул Синдия, и факир, вожатый и оба моряка полетели в траву.

Увидев, что его товарищ упал, Рама остановился. Он тяжело дышал, из пасти текла пена.

Вожатый, вскочив на ноги, с плачем кинулся к умирающему слону и, пытаясь обнять его огромную голову, говорил ему что-то ласково.

Бессребреник, между прочим, спросил жену:

— Дорогая Клавдия, не показался ли вам знакомым голос человека, распорядившегося убить слонов?

— Вроде бы… Но я не уверена.

— Ну так вот, этот голос с американским акцентом, столь редким здесь, в английской колонии, принадлежит моему заклятому врагу, тому самому, что претендовал на вашу руку и так и не смог мне простить, что я стал вашим мужем.

— Значит, это Джим Силвер.

— Да. Король денег. Он мстит нам.

Женщина не успела ответить: послышались пронзительные свистки и затем невероятный грохот — свистки паровоза и грохот сталкивающихся, опрокидывающихся и ломающихся вдребезги вагонов!

Первой мыслью капитана Бессребреника и его спутников было сейчас же кинуться к месту катастрофы. Гам наверняка были пострадавшие, нуждавшиеся в срочной помощи, и хотя самим беглецам грозили страшные беды, они стремились по зову сердца выполнить свой долг. Однако ночью джунгли непроходимы, и им поневоле пришлось дожидаться рассвета.

Сидеть в полной темноте, да к тому же в непролазной чащобе, — не очень приятно. Понимая состояние европейцев, факир зажег несколько прутиков и, отыскав при их свете какое-то смолистое дерево и наломав ветвей, развел небольшой костер.

Синдия умирал. Пули буквально изрешетили его, и по крайней мере одна из них, попав в шейную артерию, оказалась смертельной. Но Раме, хотя он тоже был в крови, смерть, по-видимому, не угрожала.

Держа в руке факел, Бессребреник осмотрел у Рамы лапы и нашел, что они в гораздо лучшем состоянии, чем можно было подумать, зная о приказе целиться именно в ноги. Поскольку стреляли пулями малого калибра, они прошли через мышцы, не задев, к счастью, костей. Но одна из ран, в области голеностопного сустава, постоянно кровоточила и причиняла животному острую боль, о чем можно было судить по тоскливым стенаниям. Слон то и дело подымал огромную ножищу и тряс ею, словно кошка, обжегшая лапку.

Миссис Клавдия первой обнаружила эту рану и, охваченная жалостью, обратилась к мужу:

— Жорж, друг мой, как ему, должно быть, больно! Нельзя ли помочь?

— Попробую, — ответил капитан.

 

ГЛАВА 3

Капитан в роли врача. — Друзья. — К месту бедствия. — Железнодорожная катастрофа. — Под обломками. — Сила, ловкость и ум слона. — Патрик и Мери. — Спасение. — На слоне. — Бегство.

Пока факир с помощью Мариуса, Джонни и вожатого отцепляли ремни, которыми была привязана к спине мертвого Синдии башенка, Бессребреник, попросив жену подержать факел, пытался помочь Раме. Вожатый стоял рядом, стараясь успокоить слона.

Бессребреник погладил Раму по хоботу, который слон то сворачивал, то разворачивал, снял с пояса небольшой ятаган и, поднеся острие к ране, быстрым ударом вскрыл ее. Конечно, граф сильно рисковал: слон мог не понять цели этой столь болезненной операции и в ярости растоптать «хирурга». Миссис Клавдия, опасаясь за мужа, почувствовала, как кровь отхлынула от ее лица.

Но Бессребреник не без основания рассчитывал на ум славного животного. И когда сталь вонзилась ему в ногу, Рама оглушительно заревел, задрожал всем телом, но с места не двинулся. Из раны потоком хлынула кровь. Введя туда палец, Бессребреник нащупал твердый предмет, в котором угадал пулю. Он долго копался в ране, пока наконец после долгих и мучительных попыток, весь взмокнув, не добился все-таки своего: пуля упала на землю. Возможно, она давила на нерв, тем самым причиняя животному невыносимую боль, так как стоило капитану извлечь ее, как Рама испустил глубокий вздох облегчения. Слон прижал конец хобота к ране, втянул в него кровь и тут же выплюнул. Проделав это несколько раз, он тихонько провел хоботом по лицу, шее и рукам Бессребреника, словно хотел поблагодарить его. Капитан в ответ погладил хобот и сказал слону несколько слов, а тот, насторожив уши, внимательно слушал его, словно стараясь получше запомнить голос друга.

Вожатый был в полном восторге. Теперь Рама может идти так же хорошо, как и раньше, заявил он.

Факир же произнес своим гортанным голосом:

— Господин, ты спас Раму, и теперь он — твой преданнейший друг. Он будет любить тебя всей душой и беспрекословно выполнять любое твое желание.

Занимался рассвет.

Бессребреник и его жена не забыли об ужасном шуме, услышанном полчаса назад и сменившемся зловещей тишиной, и решили немедленно отправиться на место происшествия.

Поскольку Синдия умер, Раме предстояло нести на себе всю группу, а морякам занять места в башенке, первоначально предназначавшейся исключительно для капитана с женой. Мариус и Джонни наотрез отказались сделать это, заявив, что они прекрасно смогут и прогуляться. Но Бессребреник быстро все разрешил:

— Я ведь и здесь ваш командир, как на яхте, не так ли?

— Да, капитан!

— Ну так вот, я вам приказываю взобраться на слона!

И им пришлось подчиниться.

Вожатый Синдии и факир — как и большинство индусов, неутомимые ходоки — пошли пешком. На них были лишь набедренные повязки, и они вертко, словно ужи, проскальзывали сквозь густые заросли.

Как ни торопились путешественники, дорога заняла не меньше часа.

Предчувствия европейцев не обманули их. Действительно произошла железнодорожная катастрофа, к тому же в глубине джунглей, между двумя далеко отстоящими друг от друга станциями, так что рассчитывать на скорую помощь не приходилось.

Наши беглецы первыми прибыли сюда, и перед их взором предстали груды обломков и готовые вот-вот обрушиться бесформенные нагромождения, из-под которых доносились крики, предсмертные хрипы, душераздирающие стоны. Под насыпью, колесами вверх, валялся паровоз. Под ним лежали раздавленные насмерть машинист-европеец и кочегар-туземец. Кое-где растерянно суетились чудом выбравшиеся из вагонов пассажиры, но они, пережив столь сильное нервное потрясение, вряд ли могли кому-то помочь.

Не задаваясь мыслью о том, случайно или по чьему-то злому умыслу произошло это бедствие, Бессребреник, моряки и даже миссис Клавдия, которая не побоялась разодрать в кровь свои нежные руки, принялись, напрягая все силы, разбирать обломки, чтобы кого-то спасти.

Не переставая с остервенением работать, Мариус поделился своими соображениями:

— Посмотрите, капитан… это поест для бедняков… сдесь одни черномасые… ни одного белого…

— Да, действительно!

— И вы только поглядите, капитан, какие они тосие! Вылитые скелеты!

Пока что самоотверженные спасатели вытаскивали из-под обломков только трупы — и в каком состоянии! Костлявые тела, с пергаментными лицами и торчащими ребрами, были расплющены и раздроблены.

А между тем из-под свалившейся между путями платформы неслись пронзительные вопли. Совсем юный, детский голос звал на помощь на чистом английском языке и с такой мольбой, что надрывал душу. Бессребреник и Клавдия бросились туда.

— Держитесь, мы вам поможем! — крикнул капитан.

Конечно, даже приподнять край платформы, несмотря на всю свою силу, он не смог.

— Джонни!.. Мариус!.. Скорее сюда! — позвал Бессребреник.

Но хотя они взялись теперь за дело втроем, платформа осталась недвижной.

А детские крики не прекращались, но слышались они все тише и тише:

— На помощь!.. На помощь!.. Ради Бога!.. Я задыхаюсь!.. Брат!.. Спасите моего брата!.. Патрик!.. Патрик!.. Ответь мне!.. Он молчит!.. Он меня уже не слышит!.. Патрик!.. Это я… Мери!.. На помощь!.. Я умираю!.. Помогите!.. Господи!.. Не оставляйте нас…

От этих душераздирающих возгласов сердце миссис Клавдии разрывалось. Она упала на колени, в отчаянии ломая руки, из глаз ее лились слезы.

И тут Бессребреника осенило:

— Ко мне, Рама!

Услышав свое имя из уст белого человека, который так помог ему, славное животное, крайне осторожно и вместе с тем ловко переставляя среди обломков свои ноги, тотчас подошло. Бессребреник, нежно погладив слона по хоботу, показал на платформу и сделал вид, что хочет поднять ее.

Рама запыхтел:

— Уф-ф!.. Уф-ф!.. Уф-ф!

Затем внезапно сморщил лоб, подобрал уши, и в его умных глазках загорелся огонек: он понял, чего ждут от него. Медленно, не торопясь, слон подсунул хобот под край платформы и понемногу, словно домкратом, начал приподнимать ее. К гибнущим детям тотчас ворвался поток воздуха и света.

— Держитесь! — кричал Бессребреник. — Держитесь!

Нагнувшись, капитан разглядел под платформой, которую Рама держал под углом в сорок градусов, простертое между рельсами детское тело. Вытащив ребенка, он отдал его Мариусу:

— Поосторожнее, дружок!

Красивый мальчик был без сознания, с покрытым мертвенной бледностью лицом.

Бессребреник снова нырнул под платформу и, идя на жалобные крики, нашел девочку, которую тут же передал жене:

— Позаботьтесь о ней, моя дорогая.

У очаровательной девочки — прелестные светлые волосы и большие голубые глаза. Но в волосах — пыль и песок, а глаза покраснели от слез и выражали только ужас и страдание. Она совсем лишилась голоса и, неясно слыша чью-то взволнованную речь и смутно ощущая ласковое женское присутствие, смогла лишь шепотом, да и то с большим трудом, выразить свою признательность:

— Благодарю вас, госпожа… Благодарю… И, пожалуйста, спасите моего брата!

Так как больше под платформой никого не оказалось, Бессребреник сказал по-французски слону:

— Хорошо, Рама, теперь отпускай.

И тот, словно понимая этот язык, потихоньку опустил тяжелое сооружение.

Дружески похлопав по хоботу сильного и верного друга, капитан подошел к мальчику, чтобы помочь жене, пытавшейся привести его в чувство. Миссис Клавдия поднесла к ноздрям ребенка флакон с солями, который всегда носила с собой, капитан принялся растирать ему виски и руки. Но все их усилия не дали результата.

Девочка зарыдала.

— О госпожа, неужели мой брат… мой Патрик… умрет! — горестно восклицала она. — Нет, это невозможно… Мы и без того уже столько настрадались!

— Успокойтесь, дитя мое, — с необыкновенной нежностью ответила ей женщина. — Ваш брат будет жить… Мы поставим его на ноги.

— Вы такая добрая! Как нам отблагодарить вас!.. Только подумайте, госпожа, мы остались одни… Восемь дней назад убили нашу мать…

— Бедные дети! — прошептала женщина, и на глаза ее навернулись слезы.

— Мы хотели в этом поезде, для беженцев, добраться до Пешавара, где наш отец служит офицером в полку шотландских горцев.

Миссис Клавдия понимала, до какой степени нищеты должны были дойти эти дети, чтобы ехать вместе с умирающими от голода туземцами.

Мери, тяжело вздыхая, продолжала рассказывать:

— Хотя поезд шел едва-едва, почему-то все же сошел с рельсов… Мы с братом почувствовали сильный толчок и кинулись друг другу в объятия, думая, что пришел конец… А потом я потеряла сознание.

— Мужайтесь, дитя мое, — сказал девочке капитан. — Можете не сомневаться, эта катастрофа, которая, увы, привела к гибели стольких людей, — последнее злоключение, испытанное вами. Судьба и так была несправедлива!

Внезапно к ним подбежали факир с моряками и вожатыми, которые только что немного дальше разбирали обломки, пытаясь спасти еще остававшихся в живых людей.

— Тревога, сахиб!.. Тревога! — кричал факир.

— Что случилось?..

— Приближается аварийный поезд. А в нем саперы, полицейские и наверняка представители судебных властей…

— Ну, тогда разумнее всего скрыться, — сказал Бессребреник. — Они слишком хорошо меня знают!.. Но что делать с детьми?

— И вы еще спрашиваете, друг мой? — взволнованно произнесла графиня. — Конечно же, взять с собой!.. Посмотрите, мальчик только-только приходит в себя.

Патрик действительно чуть заметно приподнял веки и еле слышно вздохнул.

— Он жив! Жив! — вскричала Мери, схватив лихорадочно миссис Клавдию за руку.

— Скорее!.. Скорее! — повторял факир, окидывая детей странным взглядом.

Бессребреник понимал, что грозило ему, если его узнают. Легко, словно перышко, подхватив Патрика, он тотчас взобрался по лесенке, которую факир приставил к слону, и с превеликими предосторожностями уложил мальчика в башенку.

— Теперь ваша очередь, дитя мое, — сказал капитан Мери. — Сможете ли вы подняться сами?

Мери, энергичная и решительная, как истинная дочь солдата, огромным волевым усилием заставила себя встать на ноги и вскоре была уже рядом с братом.

Затем на слона поднялась миссис Клавдия, за ней — Мариус с Джонни и вожатые.

В башенке, на их счастье довольно прочной, как говорится, яблоку было негде упасть.

Погонщик свистнул, и Рама, словно понимая, что его друзьям грозит страшная опасность, со всех ног ринулся в джунгли.

 

ГЛАВА 4

Индийские касты. — Собратья. — Бесправие человека, изгнанного из касты. — Пандит Биканэл. — Ненависть к бывшим братьям по касте. — На службе у англичан. — Король денег. — Человек, который вечно торопится. — Джим Силвер жаждет мести. — Ценою злата. — Охота. — Неудавшееся нападение. Итак, все сначала!

В жизни Индии до сих пор исключительно большую роль играет кастовая система, из чего можно сделать логически верное заключение, что она — классический пример страны, где все еще фактически сохраняется рабство.

Англичане приложили немало усилий, чтобы покончить со складывавшейся на протяжении тысячелетий кастовой иерархией, но, хотя им и удалось завоевать Индию, в этом они не преуспели, и страна, как и прежде, живет по своим законам. Несмотря на многократно провозглашаемое равенство всех подданных Британской империи, верные традициям и находящиеся в плену предрассудков туземцы, судя по всему, не собираются отказываться от кастовой системы, сколь бы жестокой она ни была.

В принципе, основных каст всего четыре: брахманы, или жрецы, кшатрии воины, вайшьи — торговцы и земледельцы и шудры — слуги. Но эти четыре больших класса подразделяются на бесчисленное множество более мелких каст или подкаст, разобраться в которых практически невозможно. Каждая из этих групп, даже последняя из последних, обладает определенными привилегиями и пользуется определенным уважением.

Но есть еще одна группа населения, на которую сказанное выше не распространяется. Само название ее вызывает мысль о жестокой несправедливости и беспросветной нищете и преисполняет нас глубоким сочувствием, увы, небезосновательным. Это парии. И хотя эту группу называют нередко кастой неприкасаемых, в действительности она не является подразделением ни одной из вышепоименованных основных каст и в силу этого, строго говоря, не входит в кастовую систему как таковую.

Само понятие «пария», которое и у нас, по аналогии, приобрело столь печальное значение, происходит, как утверждают филологи, от слова «пара», которое в санскрите, как и в греческом языке, имеет значение «вне», или от тамильского «парейерс» — «вне класса». Следовательно, по сути, парии составляют класс тех, кто не принадлежит ни к какому классу.

Это люди проклятые, покрытые позором, «нечистые» до такой степени, что даже малейший, пусть и невольный, контакт с ними требует очищения путем чтения молитв и совершения обрядов. Отвращение к ним столь велико, что даже жрецы, эти «дважды рожденные», никогда не решатся приблизиться к ним на длину палки, даже если и захотят их ударить.

Парии — это жертвы крайнего бесправия, физического насилия и жестоких гонений, которым в Европе подвергались только в эпоху средневековья, да и то лишь преданные по приговору церкви анафеме. Но эти последние, в случае отмены приговора, снова могли занять прежнее место в социальной структуре, поскольку изгнание из общества не имело безусловно вечного характера. Индиец же, имевший несчастье родиться парией или стать им потом, до конца дней своих носит это проклятие.

В свете вышесказанного излишне говорить, что нет для индуса большего несчастья, чем быть изгнанным за тот или иной проступок из своей касты и, таким образом, пополнить ряды этих отверженных.

Одним из таких изгоев и был пандит Биканэл, происходивший из древнего знатного брахманского рода. Он обладал всеми мыслимыми и немыслимыми пороками, какими только может похвастать житель Востока, и, чтобы иметь возможность самозабвенно предаваться утехам, не останавливался ни перед каким преступлением. Но в один прекрасный день брахманы изгнали его с позором из своей касты, и он в глазах всей нации стал парией. Случай среди брахманов довольно редкий, хотя и не единственный.

Человек, оказавшийся в подобном положении, нередко предпочитает такому унижению добровольную смерть. Но у Биканэла свои обо всем представления. И если он был исключительно «современным» брахманом, то стал еще более «современным» парией. Будучи твердо уверенным в том, что жизнь — вещь прекрасная и расставаться с нею надо как можно позже, он подумал о том, что неплохо было бы поставить свой ум и смекалку на службу англичанам и, таким образом, постоянно иметь достаточно средств для удовлетворения греховных страстей. И поскольку англичане без предубеждения относятся к оказавшимся вне касты, он смело предложил им свои услуги.

Брахманы являются хранителями самых страшных тайн и располагают обширнейшими сведениями о жителях этой загадочной страны, которую победители смогли поработить, но не переделать на свой лад. Поэтому власти с готовностью ухватились за-предложение Биканэла, тем более что подобные удачи редко выпадали на долю англичан.

У Биканэла спросили, чего он хочет. Он ответил:

— Большое жалованье и место в полиции.

Когда того требуют интересы, англичане не торгуются. Биканэлу тут же положили генеральское жалованье и взяли его в тайную полицию, чтобы использовать для особых поручений. Теперь он мог совершенно безнаказанно предаваться порокам и претворять в жизнь гнусные планы отмщения.

Известно, что прирученный зверь нередко становится врагом своим оставшимся на свободе собратьям. В качестве примера можно сослаться на лошадей и слонов, которые, подчиняясь человеку, без колебаний принимают участие в охоте на своих сородичей, проявляя к их судьбе полнейшее безразличие. И стоило лишенному брахманского звания пандиту Биканэлу оказаться на службе у англичан, как он тотчас бросил вызов всем индийским кастам и в первую очередь брахманам, вызывавшим у него особо жгучую ненависть. Движимый этим чувством, отверженный индиец оказывал своим хозяевам немалые услуги, за что они ценили его все больше и больше.

С дьявольской ловкостью входил он в доверие к местным жителям, выведывал обо всех их делах и помыслах. Ему не составляло никакого труда принять любое обличье и проникнуть туда, куда остальным вход был закрыт.

Вскоре он стал тайным советником при начальнике полиции, чья работа с этих пор удивительнейшим образом облегчилась.

Когда произошла ужасная трагедия, унесшая жизнь герцогини Ричмондской, Биканэл возликовал. Теперь он имел возможность излить злобу на своего бывшего собрата, пандита Нарендру, а заодно и поглумиться над всеми индусами, вне зависимости от того, к какой касте они принадлежали. Это по его подсказке судья постановил предать осквернению останки осужденного, хотя сами англичане никогда бы не додумались до столь бессмысленного и опасного поступка. Но из-за непредвиденного вмешательства Бессребреника в ход событий замысел не был доведен до конца, что привело Биканэла в бешенство и сделало его смертельным врагом благородного американца. Когда же этот изгой узнал, что пандиты взяли капитана под свое покровительство, то возненавидел его еще пуще.

Стечение обстоятельств благоприятствовало парии. В тот самый день, когда Нарендра нанес роковой удар, к Биканэлу явился некий джентльмен, представившийся под несколько необычным именем — Король денег. На вид ему было лет пятьдесят. Длинный, костлявый, нескладный, с несвежим цветом лица и пучком жестких седоватых волос на подбородке, он изъяснялся короткими, отрывистыми фразами, словно человек, который страшно торопится. По этой внешности, как и по гортанному акценту, придававшему своеобразие его речи, в нем можно было безошибочно признать типичного янки.

— Я Джим Силвер, — без всяких предисловий заявил гость. — Король денег… американский гражданин… Стою двести миллионов долларов… Вот записка от вашего начальника… читайте… быстрее.

— Но, милорд…

— За титулы не плачу… не лорд… плачу за услуги… очень много…

— Чем могу служить вашей милости?

— Капитан Бессребреник… Нефтяной король… американский гражданин… мой враг… выиграл у меня два миллиона долларов… женился на женщине, которую я любил… Хочу… чтобы он исчез… навсегда… хочу… жениться на его вдове.

— И рассчитываете на мою помощь, не так ли, милорд?

— Вам так нравится называть меня милордом?

— Американский король в Британской Индии не может иметь звание ниже лорда.

— Отлично! Да, я рассчитываю на вас. Чего вы хотите за вашу помощь?

— Прежде всего безнаказанности за все те маленькие грешки, которые мне придется совершить…

— Безнаказанность обещаю… власти дали слово… Сколько желаете?

— Но… много… много…

— Я дам… больше… Миллион долларов… в тот день, когда Бессребреник… будет мертв и я женюсь на его вдове.

— Ах, сударь! Вы действительно настоящий лорд! — воскликнул полицейский, пораженный размером суммы.

— Согласны?

— Конечно! Но потребуется кое-что на текущие расходы…

— Не беспокойтесь, вот чек на сто тысяч долларов в Национальный банк.

— Благодарю вас, милорд! И где же сейчас находится этот супостат?..

— Плывет сюда на своей яхте, носящей его имя — «Бессребреник». Уже заходит в Хугли… Этой ночью будет в Калькутте.

— Вы уверены?

— Это так же точно, как и то, что я его ненавижу. Плавает для собственного удовольствия… Потерпев кораблекрушение, длительное время провел на одном из островов в Тихом океане… Сентиментален… Побывал в Океании… Австралии… Малайзии… Проплыл Малаккским проливом… Хочет побывать в Индии… Но найдет здесь могилу! Повсюду мои агенты… Сообщают о его передвижении… Достаточно сведений?

— О да, милорд! У меня есть несколько часов, чтобы изучить это дело, составить план действий и предпринять соответствующие шаги.

— Очень хорошо! В том, что касается деталей, полагаюсь на вас… Для меня главное — смерть Бессребреника… Способы я не обсуждаю… я их оплачиваю!

— Милорд будет доволен.

— Живу на Стренд-роуд, вилла «Принцесса»… Являйтесь туда три раза в день или присылайте донесения. До свидания!

Странный, зловещий субъект сплюнул табачную жвачку, которую пережевывал с каким-то омерзительным сладострастием, извлек из кармана отвратительного вида морковку, в черных кольцах грязи, открутил хвостик, с хрустом раскусил ее, засунул за щеку и, широко шагая, с важным видом удалился.

Оставшись один, Биканэл предался размышлениям. Не сомневаясь в том, что игра стоит свеч, он обдумывал, как получше выполнить задание. Брахман, ставший парией, был мастером своего дела. Подобно актеру, который работает над ролью, он попытался, как говорится, влезть в шкуру Короля денег и, призвав на помощь свое богатое воображение и интуицию, весьма в этом преуспел. Он сумел внушить себе, что этот Бессребреник, которого он не знал и никогда в жизни не видел, — его смертельный враг, и стал ломать голову над тем, как расправиться с ним быстро и наверняка. Он решил, что лучше всего выдать Бессребреника за русского шпиона, которому могущественный сосед платит за то, чтобы он разжигал рознь на афганской границе, подстрекая племена афридиев к священной войне против неверных. Такие уловки всегда проходят в стране, находящейся в состоянии войны, тем более когда война не приносит удачи. Людям свойственно искать козла отпущения и в своих промахах винить других, и представители властей или военного командования не являются исключением.

И пока яхта Бессребреника медленно поднималась вверх по Хугли, а ее владелец приветствовал, проходя мимо Даймонд-Харбора, английский флаг и восторженно думал о том, что наконец-то увидит Индию, эту загадочную страну, Биканэл строчил подлый донос, по которому капитан и будет арестован, лишь только яхта подойдет к причалу.

Негодяю везло! Вы помните о благородном поступке Бессребреника, спасшего индусов, когда те ценой собственной жизни пытались вырвать у реки Хугли оскверненные останки Нарендры. Если этот факт умело использовать, да еще присовокупить к нему донос, то Бессребреник со своей компанией будет выглядеть в глазах английских властей далеко не лучшим образом.

Правда, из схватки, короткой, но яростной, капитан вышел победителем. Но Биканэл не думал сдаваться. После долгих размышлений он наконец понял, как удалось тому выбраться из ловушки.

Бессребреник, поедая пищу, которую принес ему слуга-индус, проглотил, сам того не ведая, одно из тех таинственных снадобий, о существовании которых знают лишь немногие посвященные. Один из тех ядов, что совершенно неизвестны европейцам и прибегать к которым столь опасно, что делать это можно лишь в самых крайних случаях.

К счастью для беглецов, Биканэл догадался об этом слишком поздно, уже после похорон, на которых присутствовал лично, чтобы доложить потом Королю денег:

— Я сам видел, как вашего врага опустили в могилу.

Крайне удивившись, что вдова со своими спутниками не уходит с кладбища, он стал терпеливо ждать, затаившись во мраке. И увидел, как могильщики выкопали гроб и унесли тело капитана. Стараясь ничего не упустить, он бежал следом за таинственным отрядом, углубившимся в окружающие Калькутту джунгли, и оказался одновременно с ним у загадочного здания, где свершилось невероятное воскрешение Бессребреника. Затем появились двое слонов, и когда к ним подошли переодетые капитан с женой и моряки, Биканэл понял, что его — да и не только его, но и полицию, верховный суд и высшие власти, — попросту обвели вокруг пальца и что теперь придется начинать все сначала. Дождавшись их отъезда, он вернулся в город, бормоча себе под нос:

— Неплохо проделано, Берар!.. Да, проделано великолепно! Но мы еще встретимся с тобой, приятель, и я докажу, что не тебе со мной тягаться!

Вместо того чтобы тут же доложить обо всем в полицию, он велел вознице ехать к вилле «Принцесса».

Король денег, к которому направлялся Биканэл, не сомневался в том, что дело уже сделано, и, рассчитывая стать вскоре супругом миссис Клавдии, был на седьмом небе от счастья. И вдруг — ужасное сообщение:

— Бессребреник жив и на свободе! И сейчас вместе с женой и двумя моряками удирает отсюда.

Задыхаясь от ярости, Король денег прорычал:

— Проклятье! Вы… вы его упустили!

— А что бы вы сделали на моем месте?

— Пристрелил!

— И его телохранители тут же растерзали бы вас. С этими парнями шутки плохи, могу вас уверить!

У Короля денег от злости перехватило дух, лицо стало багровым, глаза налились кровью. Он расхаживал огромными шагами по комнате, сжав кулаки, изрыгая проклятья и швыряя все, что попадалось под руку. Биканэл невозмутимо наблюдал, как этот уродливо-комический субъект изливает свою желчь. А когда увидел, что тот начал успокаиваться, произнес:

— Ничего еще не потеряно, напротив, я считаю, что так даже лучше!

— С чего бы это?

— Теперь у вас появилась возможность собственными глазами увидеть мертвое тело врага. На сей раз это действительно будет труп!

— Вы ведь сказали… удрал? Как найти?.. Индия… огромна. Поиски бесполезны… Иголка в стоге сена!

Биканэл засмеялся:

— Беглецы на двух слонах — это не иголка! Не пройдет и нескольких часов, как мы непременно нападем на их след, а там останется только выбрать удобный момент — и они наши!

— Поставите в известность власти?

— Нет… лучше не надо… Предпочитаю действовать самостоятельно… Начальство всегда ставит палки в колеса…

— Я другого мнения. Необходимо получить официальные полномочия, чтобы мы могли располагать солдатами и даже, при определенных обстоятельствах, пользоваться практически неограниченными правами. Но сделать это я могу лишь в том случае, если расскажу всю правду. Вам нечего волноваться: хотя власть моя будет поистине беспредельна, я употреблю ее исключительно в ваших интересах… Когда начнется охота?

— Через пару часов.

— Я отправлюсь с вами.

— Вы, ваше сиятельство?

— Да! Я отлично разбираюсь в следах… как ковбой с Дикого Запада или аргентинский зверолов… Я — человек действия!.. Не какая-нибудь канцелярская крыса… Заработал миллионы… не в бирюльки играл… Черт возьми!.. Увидите меня в деле!

— Хорошо, договорились! Если господин решил сам участвовать в операции, то она лишь выиграет от этого.

В полицию Биканэл сообщил только самое необходимое — о том, что Бессребренику помогли бежать. Ему были поручены поиски и предоставлены самые широкие полномочия. Он сам отобрал людей и не теряя времени отправился на охоту, как выразился Король денег.

Обнаружить следы беглецов было нетрудно, тем более что они особенно и не прятались, полагаясь на свои одеяния, до неузнаваемости изменившие их облик.

Биканэл и Джим Силвер, сопровождаемые конным отрядом, шли за ними по пятам и, пока те отдыхали в бунгало, обогнали их, чтобы успеть устроить засаду. План у преследователей был прост: поубивав слонов, захватить беглецов живыми.

Те же чувствовали себя в полной безопасности, чему в немалой степени содействовала их твердая уверенность в том, что англичане считают Бессребреника навеки погребенным в могиле. Они беззаботно продвигались по затерянной в джунглях дороге, совершенно не подозревая о нависшей над ними опасности.

Джим Силвер, человек, привыкший ко всеобщему повиновению, решил, несмотря на советы Биканэла, ускорить развязку, так как этому грубому и резкому янки претили все эти выжидания, входящие в боевой арсенал жителей Востока.

Неудача с вылазкой не обескуражила Короля денег:

— Небольшая пристрелка… Проба сил… Бессребреник — хороший игрок… Противник, достойный меня… Ну что ж, начнем сначала!

 

ГЛАВА 5

Отчаянное бегство. — Мадемуазель Фрикетта. — Лагерь. — Бедный пес! — Болезнь Мери. — Факир. — Тропическая лихорадка. — Смертельная болезнь. — Лекарство, неизвестное белым. — Ненависть к англичанам. — Отказ. — Душитель Берар. — Факир сдается. — Убийца в роли спасителя.

Хотя беглецы давно уже были в джунглях, слон не сбавил темп и, ритмично переставляя огромные ноги-тумбы, уверенно преодолевал километр за километром, унося своих друзей все дальше и дальше от злосчастной железной дороги.

Иногда деревья расступались, и тогда взору путешественников открывалось поле. Чуть поодаль виднелась деревенька — жалкие соломенные хижины, среди которых бродили хилые ребятишки и еще более отощавшие и жалкие на вид домашние животные. Валявшиеся в грязи буйволы, завидев слона, отбегали в сторону, задрав хвосты, шумно дыша и угрожающе выставив рога.

А славный Рама, по-прежнему не разбирая дороги, несся по крохотным крестьянским участкам, топча посевы хлопка, конопли, мака и сахарного тростника! Он без всяких угрызений совести вторгался на покрытые илом рисовые поля, разбитые небольшими земляными валами на ровные квадраты, и по пути с явной радостью выдирал восхитительный пучок ярко-зеленых стеблей, которые тут же поедал с нескрываемым наслаждением. Слону везло больше, чем его хозяевам, чьи запасы пищи давно иссякли. Но питался он, увы, за счет крестьянина, который вечно несет на своих плечах все тяготы войн, нашествий или мародерства.

Путники почти все время молчали: им было тесно, жарко и вообще неуютно. Один Мариус, не обращая внимания на духоту, иногда произносил что-нибудь со своим провансальским акцентом, чем несколько оживлял обстановку.

— Ах, капитан… ну и молодцы мы все-таки… — сказал он как-то.

— Продолжай, Мариус, — поддержал его Бессребреник, которого всегда забавляли шутки боцмана.

— Вот я думаю, заль, сто нет с нами мадемуазель Фрикетты!

— Да, Мариус, вы правы, — вмешалась миссис Клавдия. — Нам действительно очень не хватает нашей дорогой Фрикетты. Что-то она сейчас поделывает?

— Долзно быть, она сейсас зивет в Паризе, у родителей, дозидается, пока консится война на Кубе и она смозет выйти замуз за своего кузена Роберта. Да она себе локти кусать будет, сто не отправилась с нами путесествовать по миру, когда вы пригласили и меня, и ее. А ведь ей осень хотелось отправиться в плаванье на «Бессребренике», том самом, на котором с нами произосло то незабываемое приклюсение, у берегов Кубы… когда другой «Бессребреник», тоже корабль, но воздусный, — диризабль — спас нас. А она, — нате вам! — побоялась огорсить своих родителей… Она ведь только вернулась, только успела выздороветь… Мама сделала все, стобы доська осталась с ней… И к тому зе, Фрикетта сситала, сто это путесествие будет скусным! Да, нисего себе, скусное!.. Ха!.. Ха!.. Ха!.. Битва с кокодрилами… вас арест… серные сарфы тхагов, задусенные… васа смерть… васе воскресение… бегство… встреса с этими сюдесными ребятами… И подумать только, сто когда я буду рассказывать об этих невероятных происсествиях, все будут думать, сто это россказни старого морского волка… Ах, как бы мадемуазель Фрикетта была довольна, если бы была с нами!

Все посмеялись над этими шутливыми словами, которые, хоть и в столь необычной форме, наполнили их души волнением при воспоминании о милой их сердцам Фрикетте. А тем временем славный Рама несся вперед, в неизвестность, и их все так же трясло и подбрасывало, отчего нестерпимо ломило все тело.

Но им все-таки пришлось остановиться недалеко от какой-то деревни, так как день близился к концу, а у них не было ни воды, ни пищи. Отправив в селение за съестными припасами факира и оставшегося без дела вожатого Синдии, капитан решил разбить лагерь.

Хотя Патрик и Мери чувствовали себя отвратительно, они ни разу за время пути не пожаловались. Но было видно, что им нелегко.

Особенно тревожило состояние Мери. Лицо у нее было красным, как при высокой температуре. Бедная девочка едва держалась на ногах, явно находясь в предобморочном состоянии, и, как только Мариус и Джонни развернули матрасы, она без сил рухнула на один из них.

Сев рядом, миссис Клавдия приподняла ей голову и увидела, что Мери вся горит. Ласковая и деликатная, она вела себя так, словно приходилась девочке старшей сестрой, и старалась, как могла, помочь ей, смягчить ее душевные и телесные страдания.

Когда вожатый Синдии принес несколько раздобытых им прекрасных лимонов, с душистой и сочной мякотью, женщина выдавила немного сока девочке в рот. Та прошептала слова благодарности и вдруг, лишившись сознания, забормотала лихорадочно.

Капитан в это время находился с Патриком, пытаясь подбодрить его. Мальчик крепился изо всех сил, борясь со слезами, но в конце концов не выдержал и разрыдался.

— Я, наверное, кажусь вам глупым… — произнес он сдавленным голосом. — Мы все потеряли… Перенесли невероятные страдания… И у меня еще хватает слез, чтобы оплакивать мою собаку… моего бедного Боба… последнего оставшегося у нас верного друга. Он ехал с нами в поезде и, должно быть, погиб.

— О нет, дорогое дитя, я вовсе не нахожу вас глупым… и даже смешным, — ответил капитан, которого тронула доброта мальчика. — Не всякий способен так любить животных!

Мальчика поддержал и Мариус:

— Из-за этого пса у васей дуси повисли паруса, мой юный друг. Ну так вот сто я вам скажу… Я, старый морской волк, белугой ревел, когда у моего маленького приятеля Пабло, сироты-кубинца, сдох пес!

Патрик проникся к моряку-провансальцу, проявившему столь горячее участие, искренней симпатией.

— И потом, кто знает, мозет быть, он есе отысется, — заметил Мариус, задумчиво покачивая головой.

— О да! Вы так думаете? — с надеждой спросил мальчик.

Патрик только теперь смог как следует рассмотреть своих друзей — людей добрых, энергичных и отважных. Хотя восточные наряды выглядели на них очень естественно, мальчик очень быстро понял, что никакие они не индусы. Их манера говорить по-английски указывала вполне определенно на то, что они не были и подданными ее величества королевы.

Сердце ребенка, измученного неожиданными и так упорно преследовавшими его несчастьями, преисполнилось любовью и благодарностью к ним. Лишь факир, в котором Патрик сразу узнал чистокровного индуса, внушал ему отвращение и некоторый ужас. А тот внешне держался очень сдержанно, даже холодно, хотя наверняка в жилах его, под бронзовой кожей, билась горячая кровь. Он, казалось, избегал не только какого-либо общения с детьми, но даже их взгляда, и явно чувствовал себя в их присутствии весьма неловко, хотя и сам участвовал в их спасении. Между детьми майора и этим таинственным человеком сразу же возникло какое-то отчуждение, и все трое решили, что оно непреодолимо и побороть его невозможно.

Но капитан с женой и оба моряка ничего этого не замечали.

Покоренный благородством, добротой, обаянием и внешностью капитана и безыскусным добродушием Мариуса, Патрик рассказал им вкратце всю свою историю, о выпавших на их долю злоключениях, мытарствах и надеждах на будущее.

Тем временем Джонни, в котором необычайная ловкость матроса удачно сочеталась с опытом бывшего лесоруба, соорудил из бамбуковых стволов премиленький домик. Крышу он сделал из огромных банановых листьев, шелковистых, приятного бледно-зеленого цвета. На эту работу ему потребовался ровно… час.

Теперь у беглецов появилось прибежище, где вполне можно укрыться, если пойдет дождь, что, впрочем, было маловероятно. Там и устроилась молодая женщина рядом с Мери, по-прежнему неподвижно лежавшей на матрасе. Девочка бредила, и это не на шутку тревожило графиню. Не зная, что делать, она позвала мужа, и он тотчас явился вместе с Патриком и Мариусом.

— Взгляните, друг мой… Бедная девочка в бреду… Лоб горячий… И пульс бьется с сумасшедшей скоростью.

— У нее сильный приступ лихорадки. А у нас нет никаких лекарств… ни грамма хинина… ничего. Но ведь нужно что-то делать… найти что-нибудь…

— У белых нет лекарства от болезни, которой страдает эта девочка… Недуг неизлечим, — послышался гортанный голос факира.

— Что ты такое говоришь, факир?! — воскликнул капитан.

— Я сказал правду, сахиб. У нее тропическая лихорадка… А если белый заболевает тропической лихорадкой, он всегда умирает!

Когда Патрик услышал этот жестокий приговор, произнесенный с какой-то холодной ненавистью, из груди его вырвался крик отчаяния.

— Но если белые не знают такого лекарства, может быть, его знают индусы? — настойчиво спросил капитан.

— Да, сахиб, может быть, как ты сказал.

— А ты, ты ведь столько всего знаешь?..

— О да, я… конечно, знаю… То есть нет, не знаю!

Когда индиец произносил это «нет», в голосе его, казалось, зазвенел металл, а во взгляде, который он метнул на маленькую больную, сверкнула ужасная ненависть. Бессребреник вздрогнул. Он понял, что здесь скрывалась какая-то тайна. Сделав знак жене, он сказал факиру:

— Пойдем со мной!

Тот почтительно поклонился и уверенно последовал за американцем. Когда они отошли шагов на пятьдесят, капитан остановился у рощицы посаженных ровными рядами коричных деревьев и, посмотрев индусу в глаза, без обиняков заявил:

— Ты знаешь лекарство от болезни, от которой умирает девочка!

— Да, сахиб.

— Ты приготовишь для нее это лекарство и спасешь ее!

— Нет!

Побледнев, Бессребреник невольно потянулся рукой к рукоятке заткнутого за пояс револьвера. Заметив этот жест, факир опустил голову и заговорил с таким смирением, что даже его гортанный голос смягчился:

— Сахиб, я мог сказать тебе, что не знаю лекарства от тропической лихорадки. Но я дал обет говорить правду… и никогда не унижусь до лжи. Теперь ты можешь убить меня… Жизнь моя принадлежит тебе… Мои властелины отдали меня тебе… Я твой раб, твоя вещь…

— Тогда почему же ты отказываешься мне повиноваться и не хочешь спасти умирающего ребенка?

— Потому что эта девочка принадлежит к поработившей нас расе… Потому что отец мой, моя мать, братья… все мои родные были убиты англичанами… Потому что здесь нет семьи, в которой не оплакивали бы кого-нибудь из близких, ставшего жертвой англичан… Потому что секта, к которой я принадлежу, поклялась их убивать… Потому что я дал грозную клятву на внутренностях белого буйвола уничтожать все английское!

— Но если, факир, я обращусь к твоему великодушию… буду взывать к твоим добрым чувствам… даже опущусь до просьбы… Я, который до этого никого никогда ни о чем не просил, готов умолять тебя…

— Ты мой хозяин, ты имеешь право приказывать… А так как я отказываюсь повиноваться, поскольку не могу в данном случае выполнить твою волю, ты можешь убить меня!

— Умоляю тебя, факир! — сказал Бессребреник. Он побледнел от сознания своей беспомощности и не знал, что еще предпринять, чтоб сломить упорство факира.

А тот отошел от него на три шага и, подняв голову и скрестив на груди оплетенные мышцами руки, устремил на европейца жгучий взгляд. Некоторое время он стоял так, и, казалось, в его сумрачной душе разворачивалась ужасная борьба. Затем тихо воскликнул сдавленным, прерывающимся от волнения голосом:

— Это я затянул на шее судьи Нортона черный шарф душителей! Это я убил точно так же судью Тейлора! Это я задушил графиню Ричмондскую, чтобы отомстить за святого Нарендру, дважды рожденного! Я задушил их мать… Ты слышишь, сахиб? Это я возглавляю бенгальских душителей!.. Да, это я — Берар!

Услышав это потрясающее признание, Бессребреник не дрогнул. Он ни словом, ни жестом не выразил своего возмущения или отвращения к этому представшему в столь зловещем облике человеку.

— Ну что ж, Берар, раз ты убил мать, спаси, по крайней мере, дочь! — произнес он как можно спокойней.

Факир медленно разнял руки и указал своим твердым и сухим, словно корень железного дерева, пальцем на рукоятку револьвера:

— Я твой раб… Жизнь моя принадлежит тебе… Убей меня, сахиб!

— Ты отказываешься?

— Я не могу этого сделать!

— Хорошо, Берар, я не буду обсуждать ни твои поступки, ни причины, по которым ты их совершил… Ты меня спас… И я этого никогда не забуду… А теперь мы расстаемся…

— Но, сахиб… Это невозможно… Я должен доставить тебя в безопасное место… Иначе я буду обесчещен, а это во сто крат хуже смерти…

— Молчи, не перебивай! Я иностранец… француз… Я принадлежу к благородной нации, которая считает себя другом всех угнетенных… Эта нация полюбила индусов как братьев… не пожалела ни золота, ни крови своей, чтобы помочь им добиться независимости… Для тех, кто на этой порабощенной земле помнит о прошлом, имя Франции священно!

Так вот, факир, клянусь моей родиной, которая всегда была защитницей слабых, что отныне моя жизнь, жизнь моей жены и моих слуг неразрывно связана с жизнью этих детей. Я их усыновляю!.. Они станут моими детьми!.. И, чего бы мне это ни стоило, я буду заботиться о них до тех пор, пока мы не разыщем их отца… А теперь уходи!.. Оставь нас здесь одних! Я отказываюсь от твоей помощи и от помощи тех, кому ты подчиняешься… Я освобождаю тебя — и их тоже — от всяких обязательств по отношению ко мне… Иди же!.. Прочь!.. Уходи навсегда… Брось нас на произвол судьбы, без средств к существованию, в окружении наших врагов. Подлости я предпочитаю собственную погибель. Что касается Мери… Что ж, обращусь за помощью к крестьянам из этой деревни. Может, они окажутся не такими бессердечными, как ты!

Услышав эти слова, произнесенные с чувством достоинства, факир неожиданно проявил величайшее волнение. Весь фанатизм его исчез, а в блестевших, как у тигра, глазах мелькнуло нечто, похожее на сострадание. Опустив голову, он пробормотал еле слышно:

— Того, кто нарушил клятву на крови, ждет смерть… Ну что ж, да будет так!.. Ты победил, сахиб: сейчас я приготовлю напиток, и девочка будет спасена.

 

ГЛАВА 6

Выполнение обещания. — Лекарство от лихорадки. — Приступ злокачественной малярии. — Вынужденная спешка. — Целебный напиток. Признание. — Участь клятвопреступников. — Мнение Мариуса о факире. — Заброшенный город. — Святая обитель. — В безопасности.

Как мы уже знаем, моральный поединок между Бессребреником и факиром принял столь ожесточенный характер и потребовал от обоих противников такого нервного напряжения, что индус, не выдержав, в порыве лютой ненависти к англичанам, раскрыл свое подлинное, зловещее имя. Итак, их спаситель, их верный друг, в чьей преданности не было оснований сомневаться, оказался тем самым Бераром — главой секты душителей, наводившим ужас на всю Бенгалию! Тем самым беспощадным исполнителем кровавых приговоров, выносимых таинственными судьями, чьи имена были неизвестны! Неуловимым человеком, чья дьявольская ловкость позволяла ускользать из всех ловушек и голова которого была оценена в пятьдесят тысяч рупий!

Впрочем, капитан, как человек, привыкший ко многому, не был потрясен. Его в данный момент заботило лишь одно: как вылечить Мери от болезни, само название которой повергало в ужас даже смельчаков. Граф нашел целителя. Не важно, что на совести индийца множество убийств, совершенных, правда, бескорыстно, исключительно из-за фанатизма.

Когда Берар, сломленный волей капитана, обещал помочь, Бессребреник сказал ему:

— Спасибо, факир! Надеюсь, ты не пострадаешь, совершив доброе дело. Тайну же твою я сохраню. Никто из моих спутников не узнает, что ты — Берар. А теперь поспеши!

Факир поклонился:

— Пойду поищу травы.

Вернулся индус через два часа, с узелком на голове. Он взмок от пота и, хотя и был человеком выносливым, выглядел смертельно уставшим. По-видимому, ради всех этих листьев, стеблей, цветов и кореньев, которые он принес с собой, ему пришлось пройти немалое расстояние.

Перед уходом факир отдал одному из вожатых какие-то распоряжения, и тот притащил из деревни котелок со ступкой для специй и к возвращению Берара развел неподалеку от стоянки веселый костер.

Состояние Мери сильно ухудшилось. Кожа на мертвенно-бледном лице стала сухой и горячей, губы потрескались, язык почернел, глаза ничего не видели, руки сводила судорога. Все говорило о том, что конец недалек.

Тропическая лихорадка, свалившая девочку, — явление обычное в низменной, болотистой местности, где приходится дышать ядовитыми, гнилостными испарениями, проникающими в кровь и отравляющими весь организм. Хотя в отдельных случаях эта болезнь развивается медленно и протекает почти незаметно, однако чаще всего она принимает тяжелые формы и может убить человека буквально в считанные часы. Если в Африке, Бразилии и Гвиане негры почти не болеют тропической лихорадкой, то в Индии она косит без разбору и туземцев и европейцев. Особенно дурной славой пользуется дельта Ганга, на которую приходится три четверти всех зафиксированных в Бенгалии случаев заболевания этим страшным недугом. В Индии в целом от тропической лихорадки ежегодно умирает в среднем более трех миллионов человек! Поскольку статистика не делает различий между тропической лихорадкой и другими формами малярии, которые так же походят на нее, как легкое недомогание на холеру, нам придется довольствоваться общими данными. А они говорят о следующем: из шестидесяти тысяч военнослужащих-англичан каждый год болеют малярией пятьдесят тысяч человек, из которых две тысячи умирают, среди же ста тридцати пяти тысяч солдат-туземцев отмечается сто двадцать тысяч случаев этого заболевания, в том числе три тысячи — со смертельным исходом.

Теперь понятно, что у спутников Мери, более подверженной болезням, чем они, были все основания для серьезной тревоги.

— Боже, она умирает! — шептали они в смертельной тоске и отчаянии, видя, как ребенок угасает прямо на глазах.

Упав на колени, Патрик взял руку сестры.

— Мери!.. Мери!.. Умоляю, скажи что-нибудь… Взгляни на меня… Ответь! — говорил он, рыдая.

А несчастная девочка лишь издавала нечленораздельные звуки.

Взмокнув от напряжения, Бессребреник, стоя рядом с факиром, более походившим на исчадие ада, чем на спасителя, торопил:

— Быстрее, факир! Быстрее! Она же умирает!..

А тот толок, тер, растирал и перемешивал листья, стебли, цветы и коренья, добавляя по щепотке то того, то другого в котелок, наполовину наполненный кипящей водой.

Так продолжалось еще минут десять — десять минут ожидания смерти!

Но вот индус взял маленькую серебряную чашечку и, не теряя времени на процеживание, налил в нее отвар.

— Пусть выпьет маленькими глотками, — сказал он, протягивая снадобье миссис Клавдии.

Мери непроизвольно сжимала челюсти, тело ее судорожно подергивалось. И все же, с помощью Патрика, проявив великое терпение и ловкость, женщина сумела глоток за глотком заставить девочку выпить всю чашку, и при этом не было пролито ни капли! Ушло на это с полчаса.

Стоя с бесстрастным выражением лица, туземный лекарь молча наблюдал за ними. Потом, глубоко вздохнув, произнес:

— Ее не вырвало… снадобье подействует. Продолжай, госпожа, поить ее… Скоро она начнет сильно потеть… затем уснет и завтра будет здорова.

— Спасибо, факир! — воскликнул Бессребреник. — Спасибо! Я знаю, чего это тебе стоило!

Только теперь капитан заметил, что щеки и губы у индуса стали пепельно-серого цвета, как это случается, когда бледнеют представители цветной расы.

Берар отошел на несколько шагов и тихо, чтобы его, кроме капитана, никто не слышал, проговорил:

— Только ради тебя, сахиб, я стал клятвопреступником! Девочка будет жить, я же погибну, как все, кто нарушил клятву на крови!

Когда четвертая чашка таинственного отвара была выпита, у Мери началось обильное потоотделение, продолжавшееся три часа. Затем она погрузилась в крепкий сон.

Проснувшись на следующей день, девочка улыбнулась, хотя и ощущала еще крайнюю слабость. Спутники ее были вне себя от радости.

— Госпожа, — сказала Мери, сжимая руки миссис Клавдии, которая склонилась над ней, словно ангел-хранитель, — я бы умерла, если бы не вы!

— Нет, дитя мое, вы ошибаетесь. Вас спас от смерти наш факир, благородный, великодушный человек, чьего имени я, к сожалению, не знаю.

Девочка тотчас протянула индийцу руку и, глядя на него лучистыми глазами, ласково сказала:

— Друг, я обязана тебе жизнью… Никогда этого не забуду. Вот моя рука в знак искренней дружбы и признательности.

Но факир, непонятно почему, с раскрытыми от ужаса глазами, пятился от нее все дальше, как будто перед ним был бенгальский тигр. Не в состоянии произнести ни слова, раздираемый противоречивыми чувствами, он, клятвопреступник и благодетель, убежал к своему верному слону. Один лишь Бессребреник понимал, что происходит в загадочной душе индуса, откуда его волнение и страх. А Мариус воскликнул:

— Конесно, он славный парень! Только у него, похозе, не все дома, а мозет, совсем никого нет дома.

Теперь, когда опасность миновала, все смеялись, шутили и веселились больше обычного, как люди, чудом избежавшие беды, и совсем забыли о многочисленных и грозных врагах!

Зато факир всегда был начеку. Он понимал, что они находились на волосок от гибели, когда два дня тому назад угодили в засаду. Не желая новых встреч с преследователями, он торопил европейцев.

Раму, с наслаждением уплетавшего сочную траву, оторвали от пиршества. Капитан ласково поглаживал ему хобот, на что тот отвечал довольным урчанием, а тем временем к его спине крепили башенку, которая до этого была подвешена ремнями к ветвям деревьев.

В путь, друзья мои, в путь! — весело воскликнул Бессребреник. — Дорога не из легких, но это — последний переход. Еще двенадцать часов, и мы — в безопасности!

Все взобрались на слона. Мери усадили на самое удобное место и бережно укрыли от солнца, капитан с моряками взяли в руки карабины, чтобы в любой момент отразить нападение, и небольшой отряд покинул бивуак.

Незадолго до захода солнца взору путешественников открылась горная возвышенность, плотно заставленная плохо различимыми из-за большого расстояния величественными строениями.

Дорога пошла вверх, и если бы не бодро вышагивавший слон, то беглецам пришлось бы затратить целый день на утомительное для пешего путника восхождение по каменному склону. Когда же они, наконец, поднялись на гору, то оказались в загадочной мертвой стране. Среди цветущего кустарника, финиковых пальм и фиговых деревьев виднелись развалины дворцов с сохранившимися в целости портиками, колоннами, арками, куполами и минаретами.

Это все, что осталось от некогда процветавшего огромного города — одного из чудес, созданных на индийской земле исламской цивилизацией и так беспощадно и глупо уничтоженных завоевателями. Но все это произошло столь давно, что позабылись и название этого места, и виновники произведенного здесь опустошения.

Нигде ни малейших признаков обитания.

Хотя возвышенный характер местности указывал на то, что климат здесь здоровый, земледельцы все же предпочли спуститься вниз, чтобы осесть в долине, где легче оросить поля и засухи — явление сравнительно редкое. Впрочем сохранившиеся акведуки и многочисленные бассейны говорили о том, что и в городе неплохо было с водой.

Единственным памятником той эпохи, которому, несмотря на бушевавшие войны и многовековое воздействие воды, ветра и солнца, удалось-таки уцелеть в первозданном виде, был окруженный рвом обширный архитектурный ансамбль, образованный огромным зданием из розового гранита и то ли монастырской, то ли крепостной стеной с башнями и вышками. В этом великолепном образце средневековой культуры теснейшим образом переплелись элементы мавританского и дравидийского искусства.

Как оказалось, то была обитель брахманской общины. До Сипайского восстания, вспыхнувшего в 1857 году, она процветала, а ко времени описываемых нами событий в ней проживали лишь немногочисленные брахманы, сторожа да слуги.

Все здесь оставалось в том же виде, что и века назад. Доступ в это сонное, словно из детских сказок, царство был закрыт для всех посторонних, кроме пандитов, паломников, а также факиров, выполнявших таинственные поручения. Попасть в обитель, не зная пароль, было нельзя. Во-первых, она, укрытая за крепостными стенами, принадлежала брахманской общине, англичане же стараются не касаться дел духовных. Во-вторых, ворота, решетки и подъемные мосты служили надежной защитой и без того бдительно охраняемому единственному входу в обитель, и взять ее силой было практически невозможно.

Оказавшись пред сей цитаделью, напоминавшей обликом своим средневековые монастыри-крепости в Европе, беглецы спустились со слона, чтобы пройти крытым переходом, слишком низким для животного.

Шагов через сто путники очутились перед коваными воротами. И в то время как вожатый отводил Раму в загон для слонов, факир постучал громко камнем в гигантские двери, и те загудели словно гонг. Окошечко в одной из створок приоткрылось, и в нем сверкнули чьи-то глаза. Берар произнес несколько слов по-тамильски, и ворота бесшумно распахнулись.

За ними открылся коридор, ведший к широкому рву, заполненному водой. Факир несколько раз пронзительно свистнул, показавшийся в сторожевой башенке охранник о чем-то переговорил с ним, и мостик, грохоча цепями, опустился. Далее находилась массивная решетка из толстых железных прутьев, медленно поднявшаяся после очередного обмена паролями.

Когда путники вышли из последнего сводчатого коридора, из их уст вырвался крик восхищения.

Перед ними, насколько хватало глаз, расстилался оглашавшийся многоголосым пением птиц роскошный сад, в котором были представлены многие виды древесных пород и великолепные цветущие растения. Под сводами галерей, пристроенных к крепостной стене, высились дивные статуи. Декоративные арки утопали в зелени. Воздух был свеж и прохладен.

Царившая в обители атмосфера мира и покоя заставила путников забыть о ходе времени и суетности жизни, и у них уже появилось ощущение вечного их пребывания здесь. Сей благостный приют заворожил их, и они, поддавшись его очарованию, готовы были отринуть от себя Мир иной, с тревогами и печалями.

На обычно бесстрастном, как бронзовая маска, лице факира промелькнула добрая улыбка.

— Все это — ваше, сахиб, — сказал он, обращаясь к капитану и широким жестом обводя обитель. — Вы окажете нам честь, пробыв тут столько, сколько пожелаете. Здесь вам ничто не угрожает, ибо даже власть самого вице-короля не простирается на этот храм. Надежные слуги будут прислуживать вам неназойливо и со рвением, которое вы заслужили… К вашим услугам — изысканные блюда и все те удобства, к которым вы, европейцы, так привыкли… Я счастлив и горд, что выполнил свою задачу и сумел доставить в надежную обитель пандитов знаменитого друга дважды рожденных!

— А я, факир, — отвечал капитан, — благодарю тебя за твою преданность. Ты проявил чувство долга, верность, ум и храбрость… Еще раз спасибо! И пусть те, кому, как и тебе, я обязан спасением моих близких, также примут выражение моей признательности.

Взволнованный этими словами, фанатик-факир, исполнитель ужасных замыслов и преданнейший друг, упал на колени, схватил у капитана руку и почтительно поцеловал ее.

— Великие пандиты повелели мне оставаться при тебе до тех пор, пока ты будешь у них в гостях… Я по-прежнему твой раб, сахиб… Когда же ты покинешь сию обитель, настанет час расплаты за совершенное мною клятвопреступление. Но это уже не важно! — Махнув рукой, факир добавил: — Позволь проводить вас в отведенные вам покои.

Пройдя по дорожке, выложенной каменной плиткой, путники вошли в просторное здание в несколько этажей, с окнами на сад. Ковры, занавески, произведения искусства, охотничьи трофеи и ювелирные изделия придавали интерьеру по-восточному вызывающе роскошный вид. Каждому было предоставлено по комнате с отдельной ванной, библиотекой и курильней.

Мариус и Джонни, все еще в восточных нарядах, весело разглядывали себя в зеркале.

— Слусай суда, — говорил провансалец своему приятелю. — Похозе, в этом монастыре неплохо зивут! Систота какая, сто твоя яхта!

— Верно!.. Верно!.. Не хуже, чем в наших двадцатиэтажных домах с телефонами, электричеством, горячей и холодной водой, не говоря уж о сельтерской, — невозмутимо шутил янки.

— В этой крепости нам не страшны никакие враги, — добавил Бессребреник.

— И здесь мы сможем быть счастливы и любить друг друга, не так ли, милые дети? — добавила миссис Клавдия.

— Конечно, госпожа! — сказала Мери, нежно обнимая графиню.

 

ГЛАВА 7

Выздоровление Мери. — Ночные кошмары. — Гипнотический сон. — Внушение. — Беспрекословное повиновение. — Отсутствие болевых ощущений. — Излечение. — Вернувшийся покой. — Письмо отцу. — Посыльный. — Вой в ночи. — Собака. — Боб. — Умирающий индус.

Так беглецы стали беженцами, и жизнь у них пошла праздная и безмятежная, что, однако, ничуть не тяготило таких энергичных людей, как Бессребреник с моряками: ведь даже у тех, кто жаждет приключений, иногда возникает острое желание отдохнуть немного и душой и телом. Они предавались пиршествам, после обеда покуривали ароматный табак, прогуливались неторопливо под развесистыми деревьями и купались в бассейне.

Миссис Клавдия, между тем, не отходила от Мери, пытаясь помочь ей прийти в себя после нервного потрясения, вызванного убийством матери. Но если днем графиня могла еще как-то отвлечь девочку от грустных размышлений, то ночью бедняжка оказывалась во власти кошмаров. Она металась во сне и в страхе кричала:

— Мамочка, осторожней! Он здесь!.. Не убивайте! Не убивайте!.. О Боже!.. Умоляю, не надо… Нет!.. Нет!.. Только не это!.. Он занес кинжал!.. Кровь!.. Мама, мамочка!.. Она не слышит!.. Мамочка умерла!..

Графиня, которая жила в одной с ней комнате, обнимала Мери, нашептывала ласковые слова. Но и пробудившись, девочка оставалась во власти ужасов и, казалось, не замечала своей опекунши.

Не имея даже простейших успокоительных средств, миссис Клавдия не знала, что делать. Когда же она поделилась своими горестями с мужем, тот сразу решил обратиться к факиру. Индус тотчас явился, хотя обычно, не желая надоедать своим присутствием, старался не показываться европейцам на глаза.

— Друг, — сказал капитан, — я верю твоим знаниям и преданности. К ним я и взываю.

— Ты — хозяин… Повелевай.

— Речь идет о девочке. Во сне ее посещают жуткие видения. Да и общее состояние становится все хуже. Сможешь ты ее вылечить?

— Да.

— Когда?

— Хоть сейчас, если такова твоя воля.

— Тогда пошли!

По дороге капитан подробно рассказал обо всем факиру, и тому не пришлось ни о чем расспрашивать девочку.

В обители Мери не встречалась с индусом, и его неожиданное появление вновь пробудило у нее страх перед этим человеком. Но она сама устыдилась такой реакции и ничем не выдала своих чувств. Факир почтительно поклонился и затем, резко выпрямившись, пронзил ее взглядом. Девочка, стоя чуть поодаль от него, попыталась, опустив глаза, уклониться от тяжелого, обезволивающего взора, но прошло несколько секунд, и зрачки ее расширились, веки застыли.

— Ты спишь, правда? — тихо промолвил Берар.

— Да, я сплю, — спокойно отвечала Мери глухим, словно доносившимся откуда-то издалека голосом.

— Будешь ли ты повиноваться мне?

— Да, я буду повиноваться тебе!

— Так вот, я повелеваю тебе лечь спать сегодня в девять часов. Твой сон будет крепок и спокоен… Под утро ты услышишь сладкоголосую соловьиную трель, но не проснешься… Когда же ты встанешь, то от хворей твоих не останется и следа… Такова моя воля.

От этих слов факира исходила некая таинственная сила, лишавшая девочку малейшей возможности сопротивляться. Склонив голову, Мери медленно, растягивая слова, произнесла тихим, неестественным голосом, каким обычно говорят в состоянии гипнотического сна:

— Я подчиняюсь твоей воле!

— и так будет завтра… и послезавтра… всегда!

— Да!

— Ты пробудишься ото сна лишь тогда, когда прикажет жена сахиба… И забудь все, что я говорил тебе сейчас. Ты никогда не вспомнишь, как я усыплял тебя. Такова моя воля!

Миссис Клавдия с мужем наблюдали эту впечатляющую сцену с интересом, хотя и не без доли скепсиса.

— И ты полагаешь, дорогой мой факир, — спросила графиня, — что одна твоя воля, без всяких лекарств, поможет девочке?

— Готов поклясться! Вечером убедишься, как спокойно она будет спать.

— И твоего внушения достаточно раз и навсегда?

— Раз и навсегда!

— Но если потом, вдали от тебя, сон опять нарушится?..

— Ты сама сможешь приказать ей спать спокойно. Ты скажешь, что такова твоя воля, и она подчинится, как подчинилась мне.

— Сомневаюсь, чтобы я действительно смогла усыпить ее! А она что, и в самом деле спит?

Факир с улыбкой вытащил из шляпки графини золотую шпильку с изумрудной головкой, и не успели муж с женой понять, в чем дело, как он вонзил острие в руку Мери, но та не шелохнулась.

— Ну как, по-твоему, спит она? — спросил индус.

— Это чудо! — воскликнула графиня.

— Для нас во всем этом нет ничего хитрого.

— Ах, разбуди ее, прошу тебя!.. Этот странный сон пугает меня.

— Он совершенно безвреден, даже полезен… Разбудить девочку лучше тебе, когда я уйду. Ты ничего не говори ей о гипнозе, и она все забудет.

У двери факир обернулся и повелительным тоном сказал Мери:

— Если графиня прикажет тебе заснуть, ты уснешь… Такова моя воля! Ты будешь подчиняться ей, как подчиняешься мне… Но только ей! Никто, кроме нее, не должен приказывать тебе. Помни это!

— Я буду помнить, — произнесла Мери чуть слышно.

Оставшись одни, Бессребреник и миссис Клавдия смотрели на девочку: она, хоть и стояла с открытыми глазами, их не видела!

— Милая Мери, проснитесь, — прошептала графиня одними губами, так что Бессребреник едва расслышал эти слова.

Веки Мери дрогнули, глаза приняли обычное живое выражение, и без всякого перехода она перенеслась из сонного в бодрствующее состояние. Как и повелел ей факир, девочка ни о чем не помнила, даже не знала, что только что спала. Она лишь смутно припоминала, что видела здесь индуса.

Нетрудно понять, с каким нетерпением ждала миссис Клавдия приближения вечера. Когда до девяти часов оставалось несколько минут, Мери вдруг очень захотелось спать, и ровно в назначенное время она уснула сном младенца. Графиня глазам своим не верила. Этот глубокий и мирный сон не могли нарушить даже громкое хлопанье дверей в коридоре.

На рассвете, незадолго до восхода солнца, девочка зашевелилась и потянулась, как это бывает перед пробуждением. В густой листве сада состязались два соловья. Опьяненные собственным пением, они выводили самозабвенно чарующие слух рулады, которые то взлетали ввысь, то повисали в розовеющем воздухе. Улыбаясь в полусне, Мери умиротворенно вслушивалась в мелодичные звуки. Когда же первый луч солнца позолотил минарет, выглядывавший из-за деревьев, она легко вздохнула, открыла глаза и проснулась бодрая и веселая.

Просидевшая всю ночь у изголовья ее кровати миссис Клавдия с радостью наблюдала за выздоровлением своей подопечной.

— Как чувствуете себя, Мери? — ласково спросила она, коснувшись губами ее лба.

— Госпожа, я спала хорошо! Что за дивная была ночь! Право, не узнаю себя! Если бы всегда так!

— Так оно и будет, уверяю вас. А теперь, если хотите, полежите еще немного, а нет, вставайте и, пока еще прохладно, напишите с братом письмо отцу.

Дело в том, что дети давно собирались сделать это. Однако физическое и душевное перенапряжение, как следствие жестокой борьбы за существование, и болезненное состояние Мери до сих пор не позволяли им осуществить данное намерение. Но теперь девочка чувствовала себя лучше и, не боясь нервного срыва, могла вместе с братом рассказать отцу о страшных невзгодах, обрушившихся на их семью. Когда они, пролив немало горьких слез и не раз откладывая перо, не в силах далее продолжать столь скорбное повествование, закончили все же письмо, то Патрик по совету капитана сделал к нему следующую приписку:

«Мы обо всем, в том числе и об упомянутых в вашем письме сокровищах, рассказали графу де Солиньяку. Мы с Мери отлично помним, что письмо с планом наша бедная мамочка заперла в сейфе, что стоит у вас в кабинете. По мнению графа де Солиньяка, это обнадеживающий факт: сейф, по-видимому, несгораемый, так что содержимое его, возможно, уцелело. Поскольку сейф все еще находится в завалах на месте нашего дома, господин Солиньяк считает, что необходимо как можно быстрее вернуться в Гарден-Рич и, разыскав бесценные бумаги, перепрятать их в безопасное место».

Оставалось только доставить письмо в ближайшее почтовое отделение. Факир предложил на роль посыльного вожатого Синдии — крепкого, расторопного, сообразительного и с лукавинкой в глазах бенгальца, за которого он ручался как за самого себя. Его отправили в Шерготти, неподалеку от города Гая, но денег не дали: оплату почтовых отправлений по армейским адресам полностью взяли на себя английские власти. Вожатый, человек исполнительный, наутро же двинулся в путь, пообещав вернуться дней через десять.

Патрик и Мери почувствовали облегчение: наконец-то написали самому близкому человеку! А как только представится возможность, они доберутся до Пешавара, а оттуда рукой подать до шотландского полка.

Прошла еще неделя мирной, беспечной жизни в гостеприимной обители, как вдруг миссис Клавдия, Бессребреник, Мариус и Джонни, привыкшие скитаться по белу свету, ощутили тоску: их потянуло навстречу новым приключениям. Но факир, опасаясь западни, просил подождать с отъездом. Он разослал повсюду верных людей, чтобы разузнать, о чем поговаривают в народе, и по их возвращении должен был принять окончательное решение.

Но тут произошло событие, казалось бы, малозначительное, но обернувшееся столь же грозными, сколь и неожиданными последствиями.

Однажды ночью разразилась гроза, пробудившая ото сна всю обитель, за исключением, разумеется, Мери, которая все еще находилась под воздействием гипноза. Издали, несмотря на толстые крепостные стены, рев ветра и раскаты грома, отчетливо доносился собачий вой, который не спутать ни с хохочущим визгом гиены, ни с жалобным плачем шакалов.

«Точно такой же голос был и у бедного Боба», — подумал мальчик, и весь остаток ночи его преследовала одна и та же мысль: «Это он, наш пес!»

Едва рассвело, он поделился своим предположением с капитаном, тоже слышавшим собачье подвывание, и они тут же пошли к факиру. По пути Бессребреник сказал:

— Если действительно это он, мы окажем ему прием, достойный его мужества, ума и верности!

Разыскав своего опекуна, они, уже втроем, направились ко входу в обитель. Охранники подняли решетку и опустили мост. Приоткрыв глазок в одной из створок ворот, факир сказал Патрику:

— Пусть юный сахиб сам посмотрит.

Мальчик закричал от радости, узнав Боба. Собака, понурая и тощая, лежала у самых ворот, рядом с распростершимся в изнеможении индусом.

— Боб! — воскликнул Патрик. — Песик мой дорогой!

Услышав голос хозяина, собака поднялась с усилием и слабым хриплым лаем приветствовала его. Валявшийся в полуобморочном состоянии человек застонал. Это был один из тех живых скелетов, которых Патрик и Мери видели в таком множестве в Лагере Нищих.

— Возможно, он тоже был в нашем поезде и только чудом уцелел! — произнес с состраданием Патрик. Пока ворота медленно, словно нехотя, растворялись, он добавил: — Наверное, Боб бежал по нашему следу, а он шел за ним.

Едва образовалась щель, как пес, ощутив прилив сил, бросился к хозяину. Повизгивая от восторга, он то прыгал вокруг, а то вдруг начинал крутиться на месте. Капитан был растроган таким проявлением собачьей любви и преданности. Патрик, взяв Боба на руки и нежно прижав к груди, как ребенка, молча целовал его в морду.

Как только собака оказалась в обители, факир, не обращая внимания на несчастного незнакомца, стал закрывать вход. А когда тот снова издал жалобный стон, лишь пожал плечами:

— Здесь — не английский приют! Это святое место, и кого попало сюда не пускают.

— Но если он умрет! — воскликнул великодушный Бессребреник, возмущенный такой черствостью.

— Его дело!

— Послушай, факир, мы не можем смотреть равнодушно, как прямо у нас на глазах умирает этот горемыка. Мы должны ему помочь!

— Ты — господин, я — твой раб. Ты вправе приказать мне все, что соизволишь.

— Так вот, я приказываю, чтобы его внесли в обитель, накормили и подлечили, словом, сделали все, что необходимо, как того требует простое человеколюбие.

— Хорошо, сахиб, я выполню твой приказ. Но не пришлось бы тебе жалеть потом о своем благодеянии!

Капитан взял умирающего под мышки, факир, не скрывая отвращения, ухватил его за ноги, и бедолагу потащили внутрь. Замыкали процессию взволнованные радостной встречей Патрик и его любимый пес Боб.

 

ГЛАВА 8

Самоотверженные заботы. — Выздоровление человека и собаки. — Всеобщее умиление. — По следам беглецов. — Глубокая благодарность. Заклинатель птиц. — Ненависть факира. — Безрезультатная слежка. — Ночная погоня по коридорам. — Таинственный зал. — Посрамление главаря душителей.

Человек выглядел куда хуже, чем пес. Ведь собаке, не в пример ее спутнику, наверное, удавалось все же то тут, то там отыскивать что-нибудь съестное. Бессребреник еще ни разу не видел индийских голодающих и даже не представлял себе, чтобы живое существо могло дойти до такой степени истощения. Он сам пожелал ухаживать за этим несчастным, в частности, тщательно отмеряя первые порции, кормить его понемногу через определенные промежутки времени: если изголодавшийся съест чуть больше — смерть неминуема!

Индуса перенесли на кухню, где стояли на плите многочисленные горшочки, в которых варился на завтрак рис.

Сначала Бессребреник каждые пять минут давал бедняге по нескольку ложек рисового отвара и только через час разрешил ему съесть немного риса. Жизнь постепенно возвращалась в изнуренное тело, в глазах появилось осмысленное выражение. И вот, с бесконечной благодарностью устремив свой взор на капитана, индус, запинаясь, произнес чуть слышно:

— Спасибо, сахиб!.. Еще риса!.. Еще!..

Эти преисполненные страдания мольбы до глубины души взволновали Бессребреника.

Патрик тем временем поставил перед Бобом огромное блюдо вареной баранины, которого с лихвой хватило бы на трех человек. Пес с жадностью накинулся на мясо и столь усердно поработал челюстями, что уже через пять минут от угощения не осталось и следа. Усевшись, он довольно облизывался, не переставая, однако, то и дело поглядывать искоса на пустую посуду, словно хотел сказать: «Я бы не отказался от небольшой добавки!»

Но Патрик не стал потворствовать ему.

— Хватит с тебя, Боб! Пора бы и хозяйку навестить, Мери! Вот она обрадуется!..

Услышав имя девочки, Боб от восторга попытался было совершить один из своих неподражаемых прыжков, но так как он был еще очень слаб и к тому же отяжелел от непомерного количества пищи, то лишь плюхнулся на пол. Патрик, смеясь, сказал ободряюще:

— Вставай! Ничего страшного, Боб! И пошли скорее.

В ответ пес три раза тявкнул и, грузно поднявшись, последовал за хозяином. Но прежде чем выйти из кухни, он подошел к лежавшему на кушетке индусу и потерся о его ногу, как бы говоря: «Я помню о тебе, товарищ по несчастью! Я не забыл, с каким трудом мы добрались сюда!»

Протянув высохшую руку, тот ласково погладил пса по голове.

— Он нашел… своего хозяина… Он счастлив… этот добрый пес… А я… я даже не могу стать… стать чьей-нибудь собакой… — прошептал он, и в его глазах блеснули слезы.

Бессребреник сказал ему взволнованно:

— Мы спасли тебя и теперь не бросим.

Когда тот, утомившись, задремал, капитан приказал перенести его из кухни в одну из жилых комнат, довольно просторную и хорошо меблированную. При этом он строго-настрого запретил давать своему пациенту какую бы то ни было пищу, так как никому не мог доверить кормление изголодавшегося человека.

На следующий день индус чувствовал себя намного лучше, хотя и ощущал страшную слабость во всем теле и к нему вернулась ясность мысли. Когда он увидел Патрика и Мери, которые вместе с Бобом пришли навестить его, то на исхудавшем лице незнакомца появилась слабая улыбка, и за запавшими губами показались расшатанные зубы. Голосом еще не вполне твердым, но полным почтения, он сказал, что счастлив их снова видеть. Потом, с трудом выговаривая слова, рассказал им, что остальные обитатели Лагеря Нищих погибли во время катастрофы, его же вытащили из-под обломков спасатели с аварийного поезда.

— Не вас ли видели мы в саду около коттеджа? — спросил Патрик.

— А вы не узнали меня, мой юный господин?..

— Вот теперь узнал! Но как странно, что мы встречаемся уже третий раз!

— И это такое счастье для меня!.. Я и не надеялся… Вот как… мне удалось… добраться… сюда… Ваш пес… Его придавило обломками… Он умирал… Я дал ему воды… Он пошел за мной… Он всюду вас искал… там, на месте катастрофы… Он лаял… бегал туда-сюда… как безумный… Наконец, мне показалось… что он почуял… ваши следы… а вскоре… они сменились следами… слона…

— Да-да! Все правильно!

— Пес пошел по следу слона… а я за ним… Я не знал… что мне делать… спал вместе с ним… на земле… питался побегами растений… корешками… А то и вовсе ничего не ел… Мы добрались сюда… совершенно обессилев… умирая от голода… от усталости… от горя!

История эта выглядела вполне правдоподобной, к тому же и Боб всячески выказывал индийцу свою привязанность. А если дети и не узнали сразу индуса, то, вероятно, по той простой причине, что все голодающие, дошедшие до последней степени истощения, как две капли воды похожи один на другого и различить их довольно сложно. Взгляните только на толпы умирающих от голода, изображенные на фотографиях, которые часто публикуются в английских иллюстрированных изданиях. Это живые скелеты, обтянутые высохшей и почерневшей кожей, и лица их имеют одинаковое выражение и одинаковые черты, вне зависимости от пола и возраста.

Как бы то ни было, человек этот знал детей майора и их собаку, упоминал некоторые подробности, которые подтверждали, что он действительно встречался с Патриком и Мери. Кроме того, он был так несчастен, что не мог не вызвать сострадания в душах этих юных существ, от природы добрых и великодушных…

Но факир по-прежнему относился к пришельцу настороженно.

Несчастного, которого мы назовем условно скитальцем и тем самым выделим из общей массы населявших эту обитель индусов, отличало глубокое чувство благодарности. По мере того, как обильное и разнообразное питание возвращало ему здоровье и силы, он проявлял все большее стремление быть хоть чем-то полезным своим благодетелям и приятно удивлял их такими неожиданными для столь обездоленного существа качествами, как предупредительность и деликатность. Физически окрепнув, скиталец разгуливал повсюду, заглядывал во все углы, обо всем расспрашивал, пытаясь выяснить, не смог бы он сделать для кого-нибудь доброе дело, что уже само по себе вызывало к нему симпатию.

Узнав, что миссис Клавдия и Мери обожали цветы, он стал приносить им каждый день из зарослей диких растений, встречавшихся на территории обители, огромные, роскошные букеты.

Патрик же страстно любил птиц, и оказалось, что скиталец был великолепным заклинателем птах и ловко подманивал даже тех из них, кто обычно избегал всякого контакта с человеком. Для этого он подносил к губам лист какого-нибудь растения с проделанной в нем дырочкой и извлекал из него чарующие звуки, которые неодолимо влекли к себе крылатых певуний. И те, подлетев, садились ему на голову и плечи. Не обходили они вниманием и Патрика и нередко усаживались ему на палец! Дрожа от радости и волнения, мальчик мог рассматривать вблизи эти чудесные создания, изящные и яркие, словно драгоценные камни. Они же смотрели на него своими похожими на черные бриллианты глазенками и, казалось, давно уже знали и любили его! Скиталец и мальчик очень подружились, и вместе с Бобом они образовали неразлучную троицу.

Но в доверие к факиру скитальцу так и не удалось войти: в этом незваном госте тот упорно видел врага и следил за ним с терпением и осторожностью хищного зверя, пытаясь уличить его в шпионаже или в сношениях с внешним миром. Однако все напрасно! Придраться к этому добровольному слуге, скромному, старательному, преданному и безупречно честному, было нельзя.

Но для фанатика, которому ничего не стоило убить при случае человека, отсутствие доказательств мало что значило. И вот однажды вечером, когда скиталец пробирался куда-то по бесконечным коридорам огромного здания, факир ощутил неодолимую жажду убийства. Тот же беспечно, ничего не подозревая, шел уверенным шагом по дворцовому лабиринту и, оставив далеко позади ту часть строения, где разместились беглецы, оказался в помещениях, в которых уже многие годы никто не бывал. Бесшумно ступая босыми ногами и зорко вглядываясь во тьму, факир с зловещим черным шарфом в руке неотступно следовал за ним. Потом внезапно, словно тигр, бросился на скитальца, накинул на шею ткань и привычным жестом душителя затянул смертельный узел. Но вместо короткого и прерывистого хрипа он услышал вдруг насмешливый хохот, гулко разнесшийся под мрачными сводами и обжегший его, как удар хлыстом. Впервые в своей жизни глава бенгальских тхагов, мастер своего дела, внушающий ужас душитель Берар был посрамлен! Дрожь пробежала по его телу, он покрылся холодным потом. Это колдовство! Нечистая сила!

Скиталец, обратившись в бегство, был уже далеко впереди. Изрыгнув проклятье, Берар устремился в погоню. То ли преследуемый нарочно не очень спешил, то ли действительно не умел бегать, только факир быстро нагнал противника и, заранее торжествуя победу, сделал прыжок.

Но тут в стене раскрылась бесшумно какая-то дверца. Скиталец тотчас нырнул в лазейку, Берар — следом за ним, и они очутились в огромном сводчатом зале, тускло освещенном окошком в форме трилистника. Дичь попала в ловушку, так как никакой другой двери, кроме той, в которую они вошли, не было. Во всяком случае, так думал Берар, прожигая взглядом свою жертву, жавшуюся к панели из кедра. Он уже скрутил в веревку ужасный шарф, но напасть не успел: повинуясь нажатию пружины, панель повернулась и, пропустив скитальца в образовавшуюся щель, вернулась на прежнее место — прямо перед носом растерявшегося Берара. И снова — смех, на этот раз из-за панели. Смех язвительный и оскорбительный, как пощечина! Потеряв от бешенства голову, главарь душителей набросился на стену с кулаками, но она была недвижна, как скала.

 

ГЛАВА 9

Поражение Берара. — Каменный мешок. — Лестница. — Потайной ход. — Сообщники. — Захват обители. — Внезапное нападение. — Пленники. — Хитрая ловушка для миссис Клавдии. — Ярость Биканэла. — Суровая реальность. — Уход из обители. — Среди развалин. — Собака и слон. — Чудовищная угроза.

Прошло несколько минут, и Берара охватил неясный страх, когда он услышал прямо над своей головой все тот же пронзительный, злой и ироничный хохот, напоминавший омерзительный визг гиены. Отступив на несколько шагов, он увидел на высокой каменной платформе скитальца. Находясь в полной безопасности, его противник мог сколько угодно дразнить одураченного им факира.

Голос этого человека, еще недавно умиравшего от голода и разговаривавшего со всеми подобострастным тоном, внезапно грозно загремел.

— Согласись, Берар, — насмешливо произнес скиталец, — что я ловко провернул все это!

— Ты знаешь, как меня зовут, негодяй?! Откуда?! Попомни, ты мне дорого за все заплатишь!

— Молчи уж лучше, болван! Я провел тебя как младенца — и тебя, и этих дураков чужеземцев, которые приютили меня и пригрели!..

— О, я с самого начала подозревал это!..

— Чтобы проникнуть к вам, я пошел на ужасный риск, добровольно моря себя голодом. Мне потребовалась вся моя сила воли, чтобы придать себе убедительный и жалостливый лик одной из жертв голода из Лагеря Нищих. Я был там, на месте железнодорожной катастрофы… Расспросил умирающих, которые были знакомы с детьми майора… Приручил Боба — ведь заклинателю змей и птиц ничего не стоит заставить собаку полюбить себя… И в образе жалкого человечьего отребья я рухнул у входа в обитель, где каждый уголок знаком мне куда лучше, чем тебе!

— Так кто же ты? — запинаясь, выговорил Берар, даже не пытаясь больше скрывать обуявший его страх.

— Я отвечу, жалкий раб пандитов, слепое оружие ненависти брахманов — дважды проклятых и презренных!

— Ты возносишь хулу на святых… берегись кары!

— Это зловредные дураки, жестокие и надутые! Плевать я хотел на это дерьмо собачье! Лицемеры и интриганы! Я знаю все их тайны и все их логова! Моя месть всюду их настигнет!

— Но кто же ты, все-таки? Я спрашиваю тебя еще раз, кто ты?

— Я тот, кто посоветовал англичанам осквернить труп Нарендры… Я — падший брахман… вероотступник… Я ненавижу касты… Я предан всей душой английским властям и ярый враг тех, кому служишь ты. Я — Биканэл!..

Услышав ужасное признание из уст негодяя, открывшегося перед ним с таким бесстыдством, Берар немедленно обрел свое обычное хладнокровие. Он подумал о том, что присутствие Биканэла в обители опасно для беглецов и их во что бы то ни стало надо спасать. И решил, не теряя зря времени на агента английской полиции, которому все равно ничего не смог бы сделать, предупредить срочно капитана и его людей о нависшей над ними угрозе:

— За оружие! Готовьтесь к жестокой схватке, в обители враг!

Повернувшись спиной к платформе, где в слабом лунном свете маячила тощая фигура бывшего брахмана, факир двинулся к двери и тут же вскрикнул от ярости, обнаружив, что она заперта.

Биканэл, не переставая омерзительно смеяться, крикнул ему:

— Мой бедный Берар, какой же ты дурень и недотепа! Ты даже не знаешь секретов этого старого здания? Ну так я тебе кое-что подскажу. Дверь не откроется до тех пор, пока я этого не пожелаю. А так как я этого не пожелаю никогда, то тебе, мой бедный друг, придется умереть здесь от голода и жажды! До свидания, глупец, или, вернее, прощай!

С этими словами ужасный человек спустился с платформы по каменной лесенке, проделанной в толще стены. Трудно представить себе, сколько в этих старинных храмах, напоминающих средневековые крепости, всяких ходов, коридоров, люков, каменных мешков и подземных каналов.

Оказавшись в абсолютной темноте, Биканэл зажег маленькую лампу, припасенную заранее, и медленно, не торопясь, продолжил спуск по той же лестнице, к которой примыкали таинственные туннели, напоминающие сточные желоба, пока наконец не очутился у самого основания храма, образованного гигантскими прямоугольными гранитными плитами, скрепленными залитыми свинцом железными скобами. Такой фундамент-монолит не разбить даже пушечными ядрами!

Казалось, из этого каменного мешка не было другого выхода, кроме лесенки, по которой только что спустился Биканэл. Но это не так.

Осмотревшись, бывший брахман отмерил восемь шагов, затем сделал еще три шага вправо и принялся разрывать босой ногой слой песка, покрывавший каменный пол. Наткнувшись на какой-то предмет, он нагнулся и при свете лампы разглядел толстое железное кольцо.

— Все правильно, — вполголоса произнес он, — память меня не подвела. А ведь с тех пор, как я бывал здесь, прошло уже десять лет.

Поставив лампу на пол, он, напрягаясь изо всех сил, обеими руками потянул кольцо на себя. Послышался лязг и приглушенный скрежет камня по камню, а потом произошло чудо: одна часть массивного каменного пола ушла вниз, другая — поднялась. Несомненно, здесь где-то был ловко пристроен противовес, позволявший, при сравнительно небольшом усилии, сдвинуть плиты весом в несколько тонн.

Опустившаяся часть пола обнажила дугообразный проем в фундаменте. Полицейский немедленно вошел в него и, пройдя всего несколько шагов, оказался среди каменных развалин, поросших густым колючим кустарником. Над головой сверкали звезды, из-за величественного баньяна выглядывал серп луны.

Биканэл свистнул, подражая овсянке, и, усевшись на камень, стал ждать. Вскоре из зарослей раздался ответный свист и послышался шорох раздвигаемых ветвей. Биканэл издал громкое шипение разъяренной кобры, и из темноты выступили десятка два людей и окружили его.

— Все готово? — спросил один из них, высоченного роста, в индийской одежде и с черной маской на лице.

— Да, милорд! Вам остается только войти в обитель, тайный ход перед вами.

— Отлично, хоть сейчас!

— Тогда следуйте за мной.

— Лучше поздно, чем никогда! Не примите за упрек, но я чуть не умер со скуки, пока дожидался вас!

— Терпение — добродетель жителей Востока, и в нем их главная сила. Но европейцам оно не свойственно.

Сделав это глубокомысленное замечание, полицейский направился в потайной ход, остальные поспешили за ним. Плита поднялась, закрыв проем, и Биканэл со спутниками оказались в каменном мешке, откуда их вывела лестница.

Полицейский шел впереди, освещая лампой дорогу. Следом бесшумно ступали босыми ногами его сообщники-индусы. В правой руке у каждого был зажат кинжал, и они тотчас перерезали бы горло любому, кто попытался бы поднять тревогу.

Пройдя немного, Биканэл свернул в один из коридоров, чтобы обогнуть комнату, где факиру, вне всякого сомнения, суждено было просидеть до самой смерти.

Вскоре они достигли той части здания, где проживали европейцы. Те же безмятежно спали, чувствуя себя в полной безопасности за толстыми стенами обители, в которую, как считали они, вел один-единственный ход с целой системой защитных устройств и к тому же бдительно охраняемый надежными стражами.

Полицейский расставил у дверей часовых, приказав убивать каждого, кто попытается бежать, за исключением женщин, а затем вошел в комнату, где под москитной сеткой предавался сну Бессребреник.

Крадущиеся шаги ночного гостя разбудили капитана. При мерцающем свете ночника он с трудом разглядел чей-то силуэт.

— Это ты, факир? Что случилось?

Молча, с яростью тигра Биканэл выхватил из-под головы американца подушку и, чтобы он не смог закричать, придавил ею лицо своего противника. И в тот же миг на Бессребреника насели еще с полдюжины индусов. Капитан, словно угодивший в западню лев, отчаянно отбивался, но, задохнувшись и запутавшись в москитной сетке, потерпел поражение. Ему заткнули рот кляпом, связали руки и ноги. И все это — совершенно бесшумно, так что спавшие в соседней комнате миссис Клавдия и Мери ничего не услышали.

Теперь нужно было схватить моряков, проживавших в комнате по другую сторону широкого коридора. Хотя приятели и славились силой, операция была проведена молниеносно: еще не очнувшись ото сна, они, разделив участь капитана, лежали на полу, связанные по рукам и ногам и с кляпом во рту. Нападавшие обладали огромным опытом в подобных делах!

Но миссис Клавдия с Мери и Патрик еще оставались на свободе. Решили начать с мальчика. Боб оказался невольным соучастником преступления: когда Биканэл вошел неслышно в комнату, то он вместо того, чтобы поднять тревогу, приветственно завилял хвостом. Патрик, проснувшись, улыбнулся индусу и спросил, что ему нужно. А тот, также улыбаясь в ответ, подошел поближе и, схватив мальчика за горло, в мгновение ока связал его и заткнул кляпом рот.

Так как Король денег строжайше запретил применять к миссис Клавдии какое бы то ни было насилие, пришлось прибегнуть к хитрости. Подойдя к двери, Биканэл трижды негромко постучал. Женщина спросила, кто там. Ловко имитируя голос факира, он ответил:

— Сахиб просит госпожу графиню соблаговолить одеться и прийти к нему в северную часть обители.

— А зачем, не знаешь? — спросила заинтригованная миссис Клавдия.

— Там сейчас начнется рыбная ловля при свете факелов. Приготовления к ней совершенно необычны, и сахиб хотел бы, чтобы госпожа графиня тоже увидела это любопытное зрелище.

Ничего не заподозрив, она поспешно оделась, разбудила Мери и, сообщив о предстоящем развлечении, помогла побыстрее собраться и ей. Спустя несколько минут они вышли из комнаты в радостном предвкушении неожиданной забавы в упоительно прохладные ночные часы. Но в коридоре вместо факира миссис Клавдию с Мери поджидал спасенный их заботами индус. Необычное выражение его лица внушило им страх. К тому же у него за спиной стояли с факелами в руках десятка два свирепых на вид вооруженных людей. Поняв, что это — западня, графиня де Солиньяк закричала громко:

— Жорж!.. Друг мой!.. Тревога!.. Нас предали!..

Миссис Клавдия попыталась заскочить обратно в комнату, где у нее хранилось оружие, но Биканэл с быстротой молнии преградил ей дорогу и произнес резким и повелительным тоном:

— Шуметь бесполезно, госпожа: капитан Бессребреник арестован. А посему, чтобы не пришлось применять силу, лучше всего подчиниться.

— Кому, туземцу?.. Индусу?.. Да это ж все равно, что подчиниться негру… Никогда! — Увы, эта благородная женщина, как и многие ее соотечественники-американцы, была заражена расовыми предрассудками.

Побледнев, Биканэл возразил:

— Я — один из руководителей местной полиции!

— Шпик!.. Полицейская ищейка!..

— Госпожа!

— И это его мы подобрали умирающим и спасли! И всячески сочувствовали ему! Поистине, существуют благодеяния, которые оскверняют делающего их.

Придя в ярость от этих слов, которыми миссис Клавдия хлестала его, как бичом, Биканэл схватил ее за руку:

— Именем ее величества королевы вы арестованы!

— Жалкий раб! Никак, ты осмелился коснуться меня! — крикнула гордая американка. Вырвав у него свою тонкую изящную руку, она звонко ударила Биканэла по лицу.

Полицейский был вне себя от гнева.

— Я собирался арестовать вас именем королевы!.. Теперь я делаю это от своего собственного имени!.. Вы — моя пленница!.. И принадлежите мне одному!.. Английские судьи слишком снисходительны… Не то что я!.. Вас и ваших друзей будет теперь судить только моя ненависть!.. Кровавыми слезами заплатите вы за оскорбления! — вопил он как безумный.

В ответ бесстрашная графиня де Солиньяк лишь громко и нервно расхохоталась. Ее смех был не менее оскорбителен для Биканэла, чем пощечина.

— Хватит угроз! — презрительно сказала она. — Знайте, ничто в мире не могло и не сможет меня запугать, и тем более вы, мерзкая тварь, жалкое огородное пугало, которым воробьев лишь стращать! Мы не боимся вас! Вы можете бить нас, мучить, но запомните, воли нашей вам никогда не сломить!

— Пустая болтовня! Может быть, она и заставила бы дрогнуть одного из презренных рабов, населяющих эту гнусную страну, но только не меня!

В руках полицейского был длинный шарф из удивительно тонкого и легкого шелка, которым так славятся бенгальские ремесленники. Он ловко, словно цирковой артист, жонглировал им: то придавал ему волнообразные движения, а то вдруг резким рывком выбрасывал его вперед, воспроизводя выпад жалящей змеи. Шарф вращался и извивался все быстрее и быстрее и казался уже не простым куском ткани, а живым существом. Миссис Клавдия не успела и глазом моргнуть, как он уже плотно примотал ее руки к телу и, упав к ногам, змеей обвился вокруг них.

Хотя женщина не могла теперь двинуть ни рукой, ни ногой и, чтобы не упасть, должна была стоять не шелохнувшись, она вовсе не собиралась признавать себя побежденной.

— Одна американская артистка, Лой Фаллер, тоже жонглирует шарфами, но у нее это получается гораздо лучше. Вот бы вам у кого поучиться! — насмешливо произнесла миссис Клавдия.

Биканэл, уязвленный ее смелостью и самообладанием, заскрипел от злости зубами и резко дернул шарф. Но графине удалось все же удержаться на ногах.

Мери, до сих пор с молчаливым возмущением наблюдавшая за происходящим, не выдержала.

— Подлец! — бросила она в лицо полицейскому.

Услышав такое оскорбление, сообщники Биканэла застыли как изваяния. Он же, увидев, что ему не совладать с пленницами, махнул рукой подчиненным. Четверо из них, загасив пламя своих факелов о каменные плиты пола, грубо схватили миссис Клавдию и Мери и, следуя за Биканэлом, понесли куда-то.

Желая сделать как можно больнее отважной женщине, он с чисто восточной изощренностью решил показать ей ее мужа. Увидев супруга связанным и с кляпом во рту, а рядом с ним — его верных слуг и Патрика, миссис Клавдия до глубины души возмутилась. И хотя на сердце у нее было тяжело, она ничем не выдала своих чувств и со всем присущим ей мужеством бросила небрежно:

— Жорж, друг мой, не хотели бы вы, когда мы будем на свободе, приказать дать пятьдесят ударов плетью этому неблагодарному мерзавцу — двадцать пять за Мери и двадцать пять за меня! Мы, как все женщины, склонны к жалости, но он уж слишком переборщил! Не так ли, Мери?

— Да, госпожа, по двадцать пять ударов за вас и за меня! Но бить нужно будет посильнее! — И, обращаясь к Патрику, девочка добавила: — Я знаю, брат, ты не из трусливых. И все же мне хочется сказать: не бойся, все это просто несерьезно…

— Браво, Мери! — поддержала ее графиня. — Да, все это несерьезно, театр, да и только! Карикатурные людишки хотят нас запугать своими смехотворными пытками… А вы, Жорж, рассчитывайте на меня так же, как я рассчитываю на вас… Вы знаете, что я была и всегда буду вашей верной подругой — как в жизни, так и в смертный час!

Капитан Бессребреник, беспомощно лежа на спине, мог ответить ей лишь взглядом, полным невыразимой любви и жалости. Из груди его вырвался глухой стон, лицо на мгновение стало пунцовым, но он быстро овладел собой и презрительно глянул на Биканэла.

Полицейский сказал женщине:

— Всем вам уже недолго осталось жить. И то, что вы испытаете перед смертью, надеюсь, собьет с вас спесь! — Затем он обратился к сообщникам: — Несите их!

Пленников доставили ко входу в обитель. Стража даже не пыталась оказать сопротивление многочисленному и до зубов вооруженному отряду Биканэла. И дело заключалось не только в том, что на посту стояло всего несколько человек, но и в отсутствии факира: привыкнув лишь беспрекословно подчиняться ему, караульные не были в состоянии принимать самостоятельные решения.

Биканэл, знавший все тайны святой обители, уверенно поднял решетку, опустил подъемный мост, открыл ворота, и, пройдя крытой галереей, его отряд вместе с пленниками оказался среди развалин.

В темноте раздался заунывный вой. Узнав Боба, Биканэл проворчал:

— Подлая тварь! Надо было пристукнуть его или кинуть в ров с камнем на шее! А впрочем, чем он может мне повредить?

Еще через несколько минут послышались грузные шаги и мощное, словно работали кузнечные мехи, дыхание. Воздух огласился хорошо знакомым трубным ревом. Это слон Рама, который давно уже поправился и теперь томился без дела в своем стойле, был потревожен ночным шумом и вышел проведать, в чем дело. Приблизившись к отряду, он вытянул вперед хобот, с силой вдохнул смешавшиеся людские запахи. Сразу же узнав своего спасителя капитана, слон несколько раз издал радостное урчание. И это понятно: ведь он сохранял к Бессребренику самую глубокую привязанность и каждый день навещал его, чтобы получить из рук своего друга какое-нибудь лакомство.

Но Биканэл приказал отогнать его камнями, и обиженный слон убежал в недоумении.

Неподалеку от обители Биканэла поджидала большая группа людей с лошадьми, которых они держали под уздцы. В темноте прозвучал насмешливый голос полицейского:

— Господин Бессребреник в Индии впервые и, наверное, не знает, что такое башня молчания. Но так как всем им, кроме женщин, придется провести там свои последние часы, я просвещу его на этот счет!

 

ГЛАВА 10

Огнепоклонники. — Славная община. — Башни молчания. — Священный ритуал. — Необычные похороны. — Грифы. — Старая кирпичная дакма. — Обреченные. — Изголодавшиеся грифы. — Месть Биканэла. — Страшная жестокость. — Бедная женщина!

Парсы, или, как их еще называют, гебры, — весьма многочисленная в Индии религиозная община. Их учение восходит к Заратуштре, то есть примерно к третьему тысячелетию от Рождества Христова. Отличаясь высокой общей культурой, они в то же время глубоко привержены своим архаичным обычаям, многие из которых нам кажутся дикими, как, например, поклонение огню.

Парсы доброжелательны, скромны в быту, трудолюбивы и проявляют удивительные способности к изучению языков, к предпринимательству, торговле и финансам. Преуспевают они и в искусстве и науках, пришедших с Запада, и, ценя знания, возглавляют ныне крупное просветительское движение, играющее заметную роль в жизни индийского общества, закостеневшего в многовековом восточном фатализме. Каким бы ремеслом, пусть самым скромным, ни занимался парс, он всегда — среди лучших. Одним словом, они представляют собой жизнеспособный тип людей, умных, терпимых и отлично подготовленных к любым преобразованиям в ходе эволюционного развития даже наиболее высокоорганизованных цивилизаций.

Поскольку стихии для парсов — символы божества, они всячески стараются уберечь землю, воду и огонь от соприкосновения с разлагающейся плотью. Отсюда — один из самых странных их обычаев: оставлять обнаженные тела умерших на открытом воздухе. Объясняя подобную практику, они говорят: «Как приходит человек в этот мир совершенно голым, так должен и уйти». И добавляют: «Надо все сделать для того, чтобы мать-земля и образующие ее вещества не были осквернены распадом материи, и поэтому чем быстрее исчезнут молекулы нашего тела, тем лучше».

Чтобы разложение трупов происходило в достойной обстановке, с соблюдением определенных ритуальных правил, и не наносило вреда здоровью остающихся в живых, парсы строят так называемые башни молчания, или дакмы, где и происходит финальная трансформация материи.

Одним словом, башни молчания — это своеобразные места захоронений. Их довольно много в Индии: они возведены повсюду, где проживают парсы. Даже имеются отдельные башни для преступников. Только в районе Бомбея насчитывается семь таких сооружений, и все они расположены на возвышенности Малабар-Хилл. В этой очаровательной, романтической местности, среди изумительной зелени и цветов, стоят и прелестные коттеджи: мрачное соседство не отпугивает любителей отдохнуть на лоне природы. Кстати, вокруг самих дакм разбиты великолепные сады и парки, и посетители могут любоваться живописным пейзажем со смотровых площадок трех сагри, или часовен, где постоянно поддерживается священный огонь.

Что касается самих башен, то это огромные, построенные на века кольцеобразные конструкции из гранита или весьма прочного кирпича. Регулярная побелка известью придает им опрятный, ухоженный вид.

Впрочем, название «башня», данное этим сооружениям европейцами, строго говоря, не отражает их конфигурации. Возьмем к примеру одну из башен в окрестностях Бомбея. Диаметр ее равен тридцати метрам, а высота — лишь двенадцати. В центре имеется яма глубиной в пять метров и шириной — в пятнадцать. Чтобы в сезон дождей, когда с небывалой силой хлещут ливни, ее не заливало, по четырем сторонам от ямы вырыты широкие, глубиной в два метра колодцы, соединенные с нею ходами, проделанными в каменной кладке под углом в сорок пять градусов. Яму опоясывает широкое кольцо из трех слегка наклоненных внутрь концентрических кругов, разделенных на семьдесят два сектора. Эти числа — три и семьдесят два — не случайны: они считаются священными, им соответствуют, в частности, три заповеди Заратуштры и семьдесят две главы «Ясны», одной из частей «Зенд-Авесты». В каждом секторе, напоминающем собой спицу гигантского колеса, — углубление не более двадцати сантиметров, где и лежит тело усопшего до тех пор, пока от него не остается один скелет. Ждать этого пришлось бы довольно долго, если бы не стаи грифов-стервятников, которым для выполнения обязанностей санитаров требуется всего несколько часов.

Чтобы скрыть от посторонних взоров происходящее внутри, кольцо обнесено тонкой, высотой в пять метров стеной, используемой бесчисленными грифами в качестве насеста. Плотно усевшись на ней, втянув голые шеи, неподвижные и тяжелые, они, не обращая внимания на палящее солнце, жадно вглядываются в даль в ожидании очередной похоронной процессии.

Возглавляют траурное шествие носильщики в белых одеяниях. Покойник в саване, тоже белом, — в железном гробу. Чуть поодаль, связанные попарно белым платком, идут медленным шагом родные и близкие, также во всем белом.

Прожорливые птицы издали замечают их и, вытянув голые розовые шеи, взмахивают крыльями, царапают стальными когтями парапет.

Носильщики открывают вделанные в стену тяжелые железные ворота, вносят гроб внутрь и, совершив положенный обряд и прочитав молитву, укладывают обнаженное тело в углубление, после чего выносят из башни гроб и саван.

Едва ворота закрываются, как грифы, набросившись на труп, начинают остервенело рвать его ногтями и клювом. Когда они вскоре возвращаются на свой пост, на месте их пиршества остаются лишь кости.

Недели через две те же носильщики вновь посещают башню. Они в перчатках, в руках — щипцы. После нескольких торжественно произнесенных священных формул останки усопшего навсегда опускаются в яму, где поколение за поколением скопляются кости парсов, превращающиеся со временем в прах.

Когда-то небольшая община парсов — землепашцев и мелких торговцев проживала в пяти-шести милях от святой обители. Поселились они здесь в незапамятные времена и трудом своим превратили освоенный ими уголок земли в райский сад. Их влиятельные соседи — брахманы — всегда помогали им, хотя те и исповедовали другую религию. И в этом нет ничего удивительного: индусы, буддисты и парсы отличаются большой веротерпимостью и не только не враждуют между собой, но, наоборот, постоянно оказывают взаимную поддержку.

Пока брахманы жили в святой обители, деревня парсов процветала. Но после того, как пандитов разогнали, огнепоклонники перебрались в другое селение, примерно в двадцати километрах от прежнего места проживания.

Однако они сохранили привязанность к родной земле, тем более что поблизости — случай редкий для небольших деревушек парсов у них была своя башня молчания, построенная из кирпича в стародавние времена, возможно, в эпоху расцвета ныне мертвого города, когда здесь проживало куда больше народу. Правда, теперь она стояла забытая и затерянная в джунглях. Крайне редко приносили сюда трупы. И грифы, селившиеся здесь исключительно в силу привычки, были вынуждены летать по всей округе в поисках павшего на рисовых полях буйвола или какой-нибудь мелкой добычи, ускользнувшей от вечно голодных людей. Одним словом, эта дакма была для пернатых хищников своего рода Лагерем Нищих. Подумать только, проходили месяцы, а похорон нет и нет!

Нетрудно представить себе радостное возбуждение, охватившее стервятников, когда они издали увидели многочисленный кортеж, быстро приближавшийся к заброшенной дакме. Огромные птицы хлопали крыльями, покачивали длинными шеями, неуклюже взлетали над мрачной башней.

Люди были на лошадях — зрелище, непривычное для этих отвратительных исполнителей погребального ритуала. Процессия остановилась шагах в двадцати от башни. Завернутые в ткани тела, перекинутые впереди седел, опустили на землю. Всего их было четыре — три покрупнее и одно поменьше. То-то радости для грифов: что-что, а трупы считать они умели!

На носильщиках не было традиционных белых одеяний, да и вели они себя без должной торжественной неторопливости. Но какое грифам было дело до всего этого, если им, прожорливым по природе, пришлось по не зависящим от них обстоятельствам так долго голодать. Нетерпение их возрастало с каждой минутой!

Прозвучал с издевкой хриплый голос:

— Капитан Бессребреник, вы ведь слышите меня, не правда ли? Знайте же, перед нами башня молчания — место вечного упокоения парсов, а теперь и вашего со спутниками!

Так вот какую ужасную смерть уготовил негодяй для своих пленников — бросить их живыми на растерзание грифам, чтобы от этих смелых, добрых и любящих людей вмиг остались скелеты! Только на Востоке могут придумать и осуществить такое!

И никто из всадников не протестовал! В том числе и сохранявший инкогнито изувер-европеец по кличке Король денег, чья взращенная завистью ненависть будет наконец утолена, да еще как! Ибо ничто уже не сможет спасти Бессребреника, Мариуса, Джонни и юного Патрика.

Мрачно заскрипели на заржавевших петлях ворота башни молчания, открывая взору воронкообразное кольцо и все его семьдесят два сектора, а в центре — яму, наполовину наполненную костями. Пленники, по-прежнему связанные по рукам и ногам, с кляпами во рту, тоже увидели этот мрачный храм смерти.

Палачи грубо схватили их и, подтащив к кольцу, на глазах изголодавшихся хищников швырнули в углубления, послужившие последним ложем не одному поколению парсов. Затем по сигналу Биканэла подвели госпожу Клавдию и Мери. Миссис Клавдия полагала, что уже все видела в жизни, все испытала, но когда поняла, какие пытки уготованы близким ей людям, то ощутила такую муку, будто сердце ее резали на куски. Не было сил ни кричать, ни плакать! Как каменная стояла она, ни на что уже не надеясь.

Биканэл, ошибочно приняв молчание женщины за очередную браваду, закричал ей злорадно:

— Нарендра, истый брахман, европейку, ударившую его по лицу, поразил кинжалом. Я же, Биканэл, греховодник-брахман, за пощечину от бледнолицей отомстил куда более жестоко и утонченно. Не правда ли, госпожа? Я додумался до такого, что мне позавидовал бы самый изощренный истязатель! — Затем он повернулся к выказывавшим все признаки нетерпения птицам: — Приятного аппетита, господа грифы!

Но миссис Клавдия уже не слышала его. Хотя мало кто из мужчин смог бы состязаться с нею в стойкости и отваге, она все-таки была женщина и, не выдержав такого испытания, побледнела как полотно и, негромко вскрикнув, опустилась мягко на траву и осталась лежать с остановившимся взглядом.

Мери, растерявшись от страха, не успела ее подхватить. Решив, что миссис Клавдия умерла, она погрозила злодею кулаком:

— Вам отомстят за нас!

Тот лишь засмеялся в ответ и сказал что-то на местном языке. Ворота тотчас с грохотом закрылись. Находившуюся в бессознательном состоянии миссис Клавдию и Мери снова уложили на лошадей, впереди седел, и кони сразу же рванули бешеным галопом, унося всадников подальше от этого страшного места. А грифы, оставшись одни, жадно ринулись на принесенных им в жертву беспомощных, крепко связанных людей.

Конец второй части

 

ГЛАВА 1

Путь завоевателей из Индии и Ирана. — Незначительный инцидент, переросший в войну. — Безумный мулла. — Гордонский полк шотландских горцев. — Второе зрение Ужасное видение. — Майор и лейтенант. — Почта. — Наступление. — Горестные вести. — Героизм волынщика. — Смертельная схватка. — Пленение.

На северо-западной окраине обширной Британской Индии, в той части Пенджаба, что резко вдается в глубь афганской территории, находится знаменитый Хайберский проход, пересекающий горный хребет Сафедкох. Начинаясь у господствующего над местностью форта Джамруд, это ущелье протяженностью пятьдесят три километра извивается змеей меж горных склонов, на высоте от тысячи до двух тысяч метров над уровнем моря, и у города Дхока выходит в Кабульскую долину. Через Хайберский проход издавна пролегал главный путь между Индией и Ираном, которым неизменно следовали завоеватели как с той, так и с другой стороны.

Англичане, сознавая стратегическое значение ущелья, завоеванного ими лишь в 1875 году, привели форт Джамруд в надлежащее состояние и обеспечили его усиленным гарнизоном. Но для того, чтобы надежно удерживать в своих руках важнейший форпост Пенджаба, необходимо было создать опорные пункты и в окружающей крепость местности.

Наилучшим из них был Пешавар — крупный город с восемьюдесятью тысячами жителей, расположенный в семнадцати километрах от форта Джамруд, по берегам двух притоков реки Бара, которая, в свою очередь, впадает в реку Кабул. Но Пешавар представлял собою не только бастион, но и приграничный военный лагерь. Там постоянно находились две полевые батареи, два пехотных полка из солдат-европейцев, три пехотных полка туземцев, бенгальский полк улан и две инженерные роты небольшая армия в боевой готовности.

Кроме того, в горах, которые по мере удаления от Пешавара становились все выше, англичане создали целую сеть возведенных на отвесных скалах фортов с многочисленными гарнизонами. У них было одно назначение — преградить путь воинственным племенам, которые никак не могли смириться с английским владычеством и только ждали случая, чтобы восстать.

Восстание, действительно поднятое за несколько месяцев до описываемых событий, началось с незначительного инцидента, которого, однако, оказалось достаточно, чтобы вызвать бурю. Сперва взбунтовалась небольшая группа туземцев из племени афридиев, с которыми грубо обошелся сборщик налогов. Руки сами потянулись к оружию, и конфликт принял такие масштабы, что афридии, терпя поражение, призвали на помощь родственные им племена юсуфзаев и момандов. Разразилась война. Англичанам пришлось срочно укрепить гарнизон, призвать на подмогу целый армейский корпус и ввести осадное положение но всей провинции.

Возможно, конфликт и не перерос бы в войну, если бы ситуацию не обостряли фанатики, стремившиеся использовать малейшую возможность для призыва к священной войне против неверных. Во все племена были посланы гонцы. Они старались разжечь у туземцев воинственный пыл, распуская разные слухи. Возглавлял их известный бандит, прозванный англичанами Безумным муллой. Под его белым стягом, на котором были изображены пять красных ладоней — две наверху и три чуть пониже, собралась целая армия добровольцев, движимых не только религиозным фанатизмом, но и жаждой наживы.

Несмотря на все принятые меры, стойкость и храбрость солдат, англичанам не удавалось сломить сопротивление восставших племен: сил у европейцев оказалось недостаточно, подкреплений не было, и к тому же туземцы, которых было вдесятеро больше, находились у себя дома.

Лишь иногда гарнизон или дивизия, очутившись в слишком уж плотном кольце, шли в атаку. Верх неизменно брали европейское оружие и военное искусство. Но победа оказывалась временной, и вскоре победители откатывались на прежнюю позицию.

В конце концов главнокомандующий, раздраженный этим топтанием на месте, наметил мощное наступление. Он решил во что бы то ни стало прорвать блокаду чакдарского военного лагеря, окруженного бандами наглевших день ото дня бунтовщиков. А для этого необходимо было взять высоты в северо-восточной части плато, на котором разместился этот лагерь. Честь первым пойти в атаку предоставили Гордонскому полку шотландских горцев.

Полк стоял на левом фланге осажденного лагеря. Выстроившиеся аккуратными рядами палатки создавали общий фон, на котором сбившиеся группками верблюды выглядели особенно экзотично. Да и на самих шотландских горцев стоило посмотреть. Все — высокого роста, атлетического сложения, неутомимые, прекрасно приспособленные к этой полной неожиданностей войне на отвесных горных склонах. Одежду их составляли красный мундир с короткими и закругленными полами, шотландская юбка килт из шерстяной клетчатой ткани и такой же клетчатый плед, переброшенный через левое плечо. На ногах у них были шерстяные чулки с отворотами и подвязками, гетры и башмаки с пряжками. Спереди на ремне висел отороченный мехом кошель, нечто вроде кармана из барсучьей кожи. В общем, национальный костюм во всей красе!

Только вместо меховой шапки со страусовым пером солдаты носили белые тропические шлемы с прикрепленным сзади куском плотной, в несколько слоев простроченной ткани, которая должна была уберечь затылок от беспощадных лучей индийского солнца. Этот головной убор, напоминающий те, что носят докеры при разгрузке угля, выглядел не очень эстетично, но зато соответствовал местным условиям.

Полк готовился к наступлению. Воины в последний раз осмотрели свое снаряжение. Сержанты проверили наличие боеприпасов. Конюхи взнуздали офицерских лошадей и подтянули подпруги. Волынщики, заменяющие в шотландских полках трубачей, наигрывали милые сердцу солдата старинные народные мелодии, напоминавшие о далекой родине.

У большой палатки вели беседу два офицера, а рядом два денщика-туземца держали под уздцы великолепных, всхрапывавших от нетерпения лошадей. На эполетах у одного из офицеров поблескивала вышитая золотом корона — знак отличия майора, у другого — лейтенантская звездочка. Оба они были сильными, атлетического сложения мужчинами, образчиками типичных английских офицеров, достигших совершенства во всех видах спорта и обретших благодаря ему исключительную выдержку и выносливость. Одному из них можно было дать лет сорок, второму — года двадцать два — двадцать три. Первый, что постарше, был майором Ленноксом, герцогом Ричмондским, другой — лейтенантом Ричардом Тейлором, сыном председателя верховного суда.

— Скажите, дорогой Тейлор, — обратился герцог Ричмондский к своему юному собеседнику, — верите ли вы в ясновидение?

— Раз уж вы удостаиваете меня своим вопросом, отвечу: нет, милорд, никоим образом, — почтительно произнес тот.

— Это потому, что вы не шотландец! Мы, шотландские горцы, свято верим в ясновидение. Оно позволяет нам наблюдать происходящие вдали от нас и, как правило, важные реальные события.

Видя, что майор говорит вполне серьезно и даже с грустью, молодой человек заметил:

— Если в подобное явление верят столь достойные, как вы, люди, то вера эта в любом случае заслуживает уважения.

— Ах, Тейлор, можете мне поверить, обладать даром ясновидения — сомнительное благо, — сказал майор, сильно побледнев. Обычно крайне скрытный, сейчас он как будто решил выговориться. — Три недели тому назад я видел совершенно отчетливо, как жена моя упала замертво, сраженная ударом кинжала. Я слышал ее предсмертный крик… Прямо у меня на глазах закрылись ее очи… из груди полилась кровь… И с тех пор я ничего не знаю ни о ней, ни о детях… Нет ни единого письма… ни записки…

— Но вспомните, милорд, ведь мы окружены и почте к нам не прорваться. А если мы и общаемся с внешним миром, то только благодаря оптическому телеграфу.

— Вот поэтому-то я еще и надеюсь… Но это не все. Представьте себе, сегодня ночью я внезапно проснулся, и у меня опять было видение, не менее ужасное. Я услышал, как мои дорогие дети, Патрик и Мери, жалобно зовут меня на помощь, и в их криках было столько ужаса, что я покрылся холодным потом. Мне привиделось, что Мери отчаянно пытается вырваться из чьих-то грубых рук, а Патрик лежит недвижимый среди омерзительной горы трупов. Согласитесь, друг мой, что все это ужасно.

— Да, милорд, это действительно ужасно. Когда нет ни единой весточки от близких людей, ясновидение причиняет любящему сердцу сильные страдания, которые становятся с каждым часом все невыносимее. Но я думаю, нам удастся прорвать окружение, и мы наконец получим почту… Осмеливаюсь надеяться, милорд, что хорошие, полные нежности письма опровергнут ваши видения.

— Благодарю вас за добрые слова, мой дорогой лейтенант, хотя и не очень-то я верю в них. — И, обратившись к волынщику, отцу Кетти, который с непринужденностью старого и преданного слуги подошел поприветствовать его, майор сказал: — А ты, Килдар, не видел ли чего-нибудь? Близится час большого сражения. В такое время чувства настолько обостряются, что позволяют видеть как никогда и то, что происходит, и то, что будет потом.

— Да, милорд, я действительно кое-что видел.

— Что же?

— Что меня ранили в самом начале сражения. Но все обошлось, поскольку я смог продолжать играть на волынке.

— Вы слышите, Тейлор?.. Слышите?.. Килдар тоже видел!.. И знайте, все так и будет! — воскликнул герцог с жаром, свидетельствовавшим о его непоколебимой вере в подобные вещи.

Молодому лейтенанту захотелось избавиться как-то от гнетущего чувства, которое овладело им помимо воли: он искренне любил майора, своего командира, считая его человеком добрым и отважным, и тот платил Ричарду тем же. Не найдя ничего, что можно было бы противопоставить такому воззрению, юноша весело воскликнул:

— Ну так и я тоже видел кое-что, вернее, кое-кого… Я видел моего замечательного батюшку. Вы знаете, как он любит поесть, милорд. Так вот, я его видел сидящим во главе стола, уставленного различными яствами. Вид у него был такой величественный, словно он председательствовал в верховном суде. И он сказал: «Нужно будет отправить нашему дорогому лейтенанту туда, в страну афридиев, ящик старого вина и паштет…». Так что я жду паштет и вино, чтобы отпраздновать победу… Приглашаю и вас, мой славный Килдар!

Внезапно прозвучали трубы, к ним присоединились волынки Гордонского полка. Промчались вестовые. Солдаты кинулись по своим местам.

Сев на коня, командующий в сопровождении штабных работников и охраны направился было к холму, чтобы следить за битвой. Но по лагерю пронесся какой-то шум, раздались радостные возгласы:

— Почте удалось прорваться сквозь вражеские заслоны!

Мешки с письмами и депешами доставили на двух охраняемых взводом улан артиллерийских подводах, в которые впрягли по шестерке лошадей. Среди ездовых и кавалеристов было много раненых, но глаза этих мужественных людей светились радостью от сознания выполненного долга: ведь почтовая связь имеет особо важное значение для действующей армии.

Учитывая обстановку, командующий задержал начало атаки до тех пор, пока не будет роздана почта. Явившимся в штаб посыльным сразу же вручали письма, заранее рассортированные по батальонам, и они тотчас возвращались в свои подразделения.

Командующий получил документ первостепенной важности, солдаты и офицеры — во всяком случае, кому повезло, — долгожданные письма.

И на все это ушло не так много времени.

Но война есть война.

— Вперед! — прогремел голос командира Гордонского полка.

— Вперед! — повторили батальонные командиры.

И полк выступил в боевом порядке.

Майор Леннокс, бросив поводья, дрожащими руками распечатал конверт. Писала Мери, но как же изменился ее почерк, каким стал неровным!..

Лейтенант Тейлор тоже получил письмо. На конверте — черная кайма, адрес написан рукой его матери.

И вдруг ехавшие рядом с молодым офицером его соратники увидели, как он пошатнулся в седле и так побледнел, что, казалось, вот-вот потеряет сознание.

Тогда же майор, глухо вскрикнув, судорожно схватился за сердце.

С ужасом во взоре вчитывался лейтенант в кошмарные слова, и строчки плясали у него перед глазами: «…Отец убит главарем банды тхагов… задушен прямо в постели…»

Взгляд майора с трудом схватывал расплывавшиеся душераздирающие, со следами слез, строки, написанные Мери: «…Нашу горячо любимую мамочку ударил кинжалом фанатик… Она почти выздоровела… но была задушена ночью главарем тхагов…».

Лейтенант временно исполнял обязанности командира первой роты возглавлявшегося майором Ленноксом батальона и поэтому ехал следом за ним. Когда майор обернулся и они смогли взглянуть друг на друга, то сразу поняли, что их обоих постигло несчастье.

— Ах, Тейлор, — прошептал майор, какая ужасная вещь это ясновидение!.. Поистине, бывают дни, когда мечтаешь о смерти!

Трубачи подали сигнал к атаке, волынщики Гордонского полка тут же ответили им маршем шотландских горцев…

— Вперед!.. Вперед!..

Всадники пришпорили коней, спеша добраться до передовых позиций туземцев у подножия и на склоне горы, где то и дело вспыхивали белые облачка порохового дыма. Хотя расстояние от повстанцев до англичан в два раза превышало убойную дальность полета пули, по наступавшим открыли пальбу. Но солдатам было приказано вплоть до особого распоряжения на огонь не отвечать.

Послышались отрывистые команды, и загрохотали орудия: две батареи — одна на левом, другая на правом фланге — ударили картечью по оборонительным укреплениям туземцев. Воспользовавшись возникшей паникой, шотландцы подошли к противнику. Полковник приказал остановиться и дать три ружейных залпа подряд. Свинцовый град тотчас смел первую линию мятежников. Высунувшись из-за оборонительного вала, сооруженного из камней, туземцы изрыгали проклятия в адрес английской армии.

Солдаты двинулись дальше, и в это время из расположения соседних полков донесся поданный трубачами сигнал к атаке. Для шотландцев же таким сигналом служат старинные народные мелодии. И они не оригинальны: некогда подобная музыка исполнялась во время сражений и французскими полковыми оркестрами, оснащенными обычно фаготами, гобоями, кларнетами и флейтами.

Килдар, шедший во главе первой роты, наигрывал старинный шотландский марш «Северный петух», дружно подхваченный волынщиками остальных рот. При первых же звуках этого довольно примитивного инструмента ряды атакующих охватило лихорадочное возбуждение. Бросившиеся в боевом порыве вперед, могучие горцы энергично взбирались по скалам.

Встревоженные неудержимым продвижением противника, туземцы, суетясь и вопя, открыли по отважным шотландцам бешеный огонь, и первые ряды их значительно поредели.

Вещее видение Килдара сбылось: его тоже сразили. С раздробленными ногами, он тяжело повалился на землю, не издав ни единого крика. Но, ощупав инструмент и убедившись, что он не пострадал, музыкант воскликнул:

— Волынка цела, так вперед же, друзья! И да здравствует добрая старая Шотландия!

Не обращая внимания на безвольно волочащиеся ноги, Килдар, упираясь руками и коленями, дополз до ближайшего камня и уселся на нем. Затем поднес к губам свой инструмент и — истекающий кровью, под адским огнем противника, — задул в мундштук во всю силу своих легких, продолжая играть все тот же старинный шотландский марш «Северный петух». Вдохновленные этим примером, шотландские горцы с удвоенной яростью ринулись на противника и, пробегая мимо героя-волынщика, приветствовали его восторженными криками:

— Ура Килдару!.. У-р-ра!.. Ура Килдару!..

Майор с лейтенантом неслись вперед во весь опор, за ними решительно следовали солдаты.

Герцог скакал в состоянии какого-то болезненного безразличия, едва замечая грохочущие вокруг выстрелы. Руки его судорожно сжимали роковое письмо. Вдруг лошадь под ним резко рванула в сторону, и он, очнувшись, обнаружил, что находится в двадцати шагах от первой укрепленной полосы, расположенной на уступе. Оттуда, в клубах белого дыма, вырвались огненные вспышки.

Пришпорив коня, майор воскликнул:

— Вперед!

Лошадь с трудом преодолевала крутой подъем по осыпи из обломков скал. Когда же она вынесла всадника на ровную площадку, офицер бесстрашно, словно не было мятежников, которые стреляли в него чуть ли не в упор, но всякий раз почему-то промахивались, поднял коня на дыбы и заставил одним прыжком перемахнуть через каменный вал.

Лейтенант не отставал от майора, и вот уже оба они понеслись ко второму укреплению, хотя солдаты едва успели добежать до первого вала.

За спиной офицеров завязалась жестокая рукопашная схватка. Но длилась она недолго. Оставляя на поле боя проткнутые штыками тела соплеменников, афридии с дикими воплями начали отходить ко второму валу. Услышав сзади неистовые крики и обнаружив, что очутились между двух огней, майор с лейтенантом осознали опрометчивость своего поведения. Возможно, им и удалось бы прорваться на всем скаку сквозь ряды бежавших в панике туземцев, но они не пошли на это, так как устремившиеся в атаку шотландцы могли принять их спешное возвращение за сигнал к отступлению. Приняв единственно правильное в подобном положении решение ошеломить противника внезапным появлением, офицеры помчались дерзко прямо на укрепление. Путь ко второму валу был куда опаснее и значительно труднее, чем к первому. За крутым каменистым подъемом, который еще предстояло преодолеть, простиралось плоскогорье — неровное, с выбоинами и разбросанными то тут, то там камнями, что делало почти невозможной лихую скачку на коне.

Совершить столь безрассудную выходку могли только отлично выдрессированные английские лошади и их бравые всадники. Выказывая пренебрежение к туземцам и свистящим пулям, офицеры под исступленные возгласы туземцев перемахнули через огромный, ощетинившийся тысячами ружей каменный вал. Они рассчитывали воспользоваться тем смятением, какое всегда вызывает конница, ураганом врывающаяся в ряды пеших воинов, и прорвать очередной вражеский заслон. Но, к несчастью, лошадь майора резко остановилась. Раненная прямо в грудь, она мелко задрожала, замотала головой и медленно повалилась на землю. Успев выскочить из седла, майор с револьвером в руке бесстрашно смотрел на кинувшихся к нему туземцев. Хладнокровно целясь, как будто это тир, он выпускал одну пулю за другой. Лейтенант, подлетев к нему, осадил коня:

— Милорд, прыгайте ко мне!

Он освободил левую ногу из стремени и наклонился, чтобы майор мог ухватиться за его пояс. Но тут раздался свист пули, и лошадь, раненная в голову, упала. Вовремя спрыгнув на землю, юноша встал плечом к плечу с майором, чтобы достойно встретить противника.

У Леннокса быстро кончились патроны. Тейлор произвел из своего револьвера шесть выстрелов и тоже остался без боеприпасов. Но у них были сабли!

Только что эти два всадника, летевшие на полном скаку, казались укрывшимся за валом мятежникам мифическими богатырями, но теперь они превратились в обыкновенных людей. Лошади их убиты, револьверы, которые еще могли бы испугать туземцев, умолкли. Правда, оставались сабли, которыми англичане хорошо владели. Но к холодному оружию, хотя оно и опасно, мусульмане приучены давно.

Тем временем покинувшие первую оборонительную полосу повстанцы перестроились на бегу и вступили в схватку с шотландцами. Стало ясно, что солдаты не смогут выручить своих командиров.

Туземцы с громкими криками окружили майора с лейтенантом плотным кольцом. Офицеры, обладавшие недюжинной силой и к тому же в совершенстве владевшие искусством фехтования, умело орудовали сверкавшими саблями, нанося врагам сокрушительные удары. Они понимали, что их хотят взять живыми, иначе им бы давно уже не жить. Сила, ловкость и отвага могли лишь отсрочить неизбежное пленение, но не более.

Первым вышел из строя майор. Он только что рассек надвое голову одному из противников и отрубил руку другому, замахнувшемуся на него кривой турецкой саблей. Но при следующем ударе клинок майора, натолкнувшись на ствол ружья, сломался в двадцати сантиметрах выше рукоятки. Отбросив ненужный теперь обломок и хладнокровно скрестив на груди руки, офицер стоял, глядя гордо в лицо врагам. Рядом с ним, сбитый с ног, упал лейтенант, которого тут же ухватили за руки и ноги.

Доблестные офицеры шотландского полка попали к туземцам в плен!

 

ГЛАВА 2

В башне молчания. — Ужасная ситуация. Фокусы Джонни. — Свобода, но не спасение. — Погребальная яма. — Фосфоресценция. — Подземные работы. — Патрик в опасности. — Обвал. — В заточении. — Сундук. — Имя и фамильный герб герцогов Ричмондских.

Биканэл, занимавший ответственный пост в полиции, не без причин поспешил покинуть башню молчания. Прежде всего он не хотел, чтобы его заподозрили в похищении и тем более в убийстве человека, который подлежал законному суду. Ведь англичане — удивительные формалисты, они не выносят ни малейшего нарушения законности, и совершивший должностное преступление чиновник подлежит наказанию вплоть до каторжных работ.

Кроме того, неприятности грозили ему и со стороны парсов, если бы им стало известно о непрошеном вторжении в их святилище: они крайне религиозны и непременно отомстят любому, кто совершит кощунство.

У Биканэла не было ни малейших сомнений в том, что жертвы его ненависти обречены на смерть.

Это действительно было так. Лежа на палящем солнце, связанные по рукам и ногам, с кляпами во рту, четверо несчастных увидели вдруг, как стая омерзительных грифов стремительно кинулась на них, и души их охватил ужас в ожидании неизбежного и близкого мучительного конца. Патрик — бедный мальчик! — закрыл глаза и потерял сознание.

Из заткнутых кляпами ртов вырвалось сдавленное мычание, когда когти омерзительных хищников вцепились в одежду, а их клювы угрожающе потянулись, словно змеиные жала, к глазам и щекам.

Мариус и Бессребреник не могли даже пошевельнуться. Зато рулевой Джонни крутился как безумный. Он корчился, перекатывался с боку на бок, и на какой-то момент ему удавалось отогнать грифов, не привыкших к столь строптивым трупам. И вдруг, в результате всех этих беспорядочных дерганий, веревки, как по волшебству, спали с него! Он тотчас вытащил кляп изо рта и исполнил победный пируэт, — очевидно, чтобы размять онемевшие мускулы.

Но тут один из грифов, более смелый или более голодный, чем остальные, кинулся на Патрика. В мгновение ока Джонни схватил омерзительную птицу за облезлую шею и, не обращая внимания на то, что та царапалась и отчаянно хлопала крыльями, начал вращать ее, словно пращу:

— А ну прочь отсюда, пес шелудивый!.. Шельмец!.. Подлюга!.. Погоди у меня, я тебе все перья повыщипаю!..

Размахивая мерзкой птицей, словно живой дубинкой, моряк изо всех сил колотил ею по другим грифам, а те в полном ошеломлении лишь топорщили перья, встряхивали крыльями и вытягивали шеи. Рулевой сбил их не менее дюжины и столкнул ногой вниз, в яму. Остальные, придя в ужас от столь необычного поведения людей, которых им принесли на съедение, тяжело взлетели обратно на стену и оттуда в полном изумлении смотрели вниз, не понимая, что там творится.

Отшвырнув стервятника, Джонни кинулся к капитану. Достав из кармана маленький ножик, не замеченный насильниками, он моментально разрезал путы, больно впившиеся в руки и ноги Бессребреника, и вытащил кляп изо рта, заявив:

— Я в восторге, капитан, что смог оказать вам эту маленькую услугу.

— А я в не меньшем восторге, что могу принять ее, мой славный Джонни! — воскликнул капитан, который уже совсем не надеялся на спасение.

Не теряя времени, американец развязал и Мариуса, сказав ему, чтобы не повторяться:

— Ну, приятель… думаю, что ты с удовольствием глотнешь свежего воздуха!..

— Тысяся сертей, я бы с удовольствием глотнул босенок воды! — воскликнул провансалец, как только был освобожден от кляпа. — Внутри у меня словно трюм с горясей паклей и каменным углем… Огромное тебе спасибо, матрос! Знаес… я это никогда не забуду.

Но Джонни его не слушал. Вместе с Бессребреником он занимался Патриком, который медленно приходил в себя. Все тело бедного мальчугана болело, руки и ноги затекли, жалобным голосом он просил пить. Пришлось ему объяснить, что пока они ничем не могут ему помочь, но постараются как можно скорее что-нибудь придумать.

Но как ни хотелось всем побыстрее выбраться отсюда, Мариус и Бессребреник пожелали все же сперва узнать, какому чуду обязаны они своим освобождением.

— Слусай, друзок, ты сто, волсебник? — воскликнул Мариус, который был совершенно сбит с толку. — Я бы век возился со всей этой сортовой свартовкой, сто на том бусприте!

— Да, именно волшебник! — с невозмутимым видом подтвердил янки. — Когда-то я работал в цирке клоуном, помогал фокуснику. Еще до того, как стал матросом… Вы ведь знаете, капитан, у нас в Штатах можно заниматься чем угодно, никто не запретит.

— Я пока не совсем понимаю, — ответил Бессребреник.

— Ну так вот. Мое обучение длилось долго, но не безуспешно: кости стали гибкими, руки и ноги ходили как на шарнирах. К тому же я освоил все те гримасы и прыжки, которые столь необходимы в профессии клоуна. И тогда мне показали трюк с индийским сундуком. Вы видели этот фокус. Человеку системой узлов связывают руки и ноги и запирают в сундук. Через какое-то время — обычно довольно скоро, в этом-то и сложность фокуса — сундук, который со сцены никуда не уносят, отпирают. А человека нет! Но тут он появляется вдруг перед публикой, победно размахивая своими путами! Этот номер завораживает, но удается он только после упорных тренировок. Я вспомнил свой клоунский трюк, и, как видите, он мне удался.

Мариус смотрел на своего приятеля, разинув рот от восхищения. Обычно находчивый, как истинный южанин, он не мог подобрать подходящих слов.

— Да, старина! Эта самая необыкновенная стука, которую я видел в своей жизни, вроде того слусая, когда я воскрес в мертвеской госпиталя в Гаване, где заболел золтой лихорадкой. Когда мадемуазель Фрикетта насяла меня вскрывать и, воткнув в меня скальпель, озивила!

Тут, несмотря на серьезность положения, невзирая на боли во всем теле, чувство голода и жажду, Бессребреник, Джонни и даже Патрик не смогли удержаться от смеха.

А старый морской волк, радуясь, что сумел развеселить их вопреки всем невзгодам, продолжал:

— То, сто ты проделал, конесно, великолепно, ведь благодаря тебе мы свободны… Но сказы, посему ты так долго здал, стобы использовать свой маленький трюк?

Пожав плечами и смачно сплюнув, как это делают заядлые любители жевания табака, рулевой ответил:

— Мариус, дружок, по-моему, ты начинаешь сбиваться с курса! Слушай, несчастный! Если бы я раньше освободил свои руки от этих, надо сказать, крепких пут, нас бы тут же всех поубивали.

Поняв, что сказал невообразимую глупость, Мариус понурил голову:

— Ты, конесно, прав, Дзонни, а я просто старый осел. Но хватит болтать, пора браться за дело!

— Да, — поддержал его Бессребреник, — возьмемся за дело, так как работа нам предстоит нелегкая!

Солнце уже клонилось к закату, и вдоль стены пролегла узкая полоска тени. Капитан усадил туда Патрика:

— Оставайтесь здесь, дитя мое! Не шевелитесь и не выходите на солнце.

Сидя на корточках, мальчик молча посматривал на грифов, которые то и дело взлетали со своего насеста и кружили над головой.

Сначала прожорливые птицы были напуганы странным поведением принесенных им в жертву людей, но, вспомнив, что из этого прибежища смерти никто пока не выходил живым, они понемногу осмелели и уверовали в то, что успеют еще полакомиться.

Граф прошел вдоль стены и тщательно осмотрел ее, но не обнаружил ни малейшей щелочки, которую можно было бы расширить, если не побояться содрать ногти и изранить в кровь пальцы. Увы, древнее строение великолепно выдержало натиск времени, и выбраться отсюда не смогла бы даже крыса.

Ворота — огромные массивные створки из кедрового дерева, обитые с обеих сторон листами железа, — тоже не обнадеживали.

Но капитан не сдавался — раз нельзя выбраться поверху, посмотрим, как обстоит дело внизу! — и напряженно всматривался в решетки ямы, закрывавшие вход в колодезные туннели.

— А что, если попробовать выбраться через них? — высказался он.

— Отличная мысль! — откликнулись моряки.

На первый взгляд, добраться до вороха костей, закрывавших дно ямы, было невозможно, так как для этого требовалось преодолеть чуть ли не пятиметровую высоту. Бессребреник задумался.

— Придется прыгать, — произнес Джонни будничным тоном, словно ничего проще и быть не могло.

— Хоросо сказано! — воскликнул Мариус. — Если, прыгая, мы вывихнем или сломаем ноги, выбраться отсюда легче не станет!

— Есть идея! — заявил рулевой. И как человек, предпочитающий словам действие, моряк быстро собрал и в мгновение ока связал валявшиеся на погребальном кольце обрывки пут. Присев на краю ямы, он опустил вниз изготовленную им веревку и, крепко держа ее обеими руками, сказал Мариусу: — Спускайся!

— А ты удержишь ее?..

— Удержу, не бойся!

Мариус тотчас спустился. Хотя он был человеком мужественным, ему стало не по себе, когда под тяжестью его тела начали с сухим треском ломаться человеческие кости.

А Джонни был все так же невозмутим.

— Теперь ваша очередь, капитан, — почтительно обратился он к своему хозяину.

Бессребреник последовал примеру боцмана и тут же оказался рядом с ним.

— Дьявол меня побери, приятель, а как зе ты теперь спустисся? Тебе будет не так просто одновременно и спускаться и дерзать канат.

— А вот как! — ответил Джонни. И, не теряя времени, спрыгнул вниз, постаравшись приземлиться на цыпочки.

Патрик наблюдал за ними сверху. Хотя его страшно мучила жажда, он не издал ни единой жалобы.

То и дело оступаясь на груде костей, мужчины направились к одной из решеток. К счастью, она еле держалась, и могучие руки Мариуса без особого труда вырвали ее из кирпичной кладки. Стоя у темного входа в узкий, шириной в какой-то метр туннель, моряки заспорили, кто из них полезет туда первым. Но Бессребреник быстро разрешил их спор:

— Первым пойду я!

— Но, капитан…

— В атаку первым всегда идет командир… а отступает последним. Сейчас мое место впереди, друзья!

Бессребреник бесстрашно углубился в дыру, откуда пахнуло плесенью и едким фосфором. По круто спускавшемуся ходу он быстро соскользнул на дно колодца, и тотчас беспроглядный мрак был рассеян беловатым светом, клубившимся над потревоженным стопами человека мелким, сыпучим песком. Немного подумав, капитан понял причину этого явления, которое чуть позже помогло им сделать поистине поразительное открытие. Это была обычная фосфоресценция, вызванная свечением содержавшегося в костях фосфора, принесенного сюда дождевой водой.

Колодец диаметром метра три представлял собой простую яму в легкой песчаной почве, и это навело Бессребреника на мысль, что они смогли бы сделать отсюда подкоп под стену башни. Позвав Мариуса и Джонни, он поделился с ними своим планом. Было решено тотчас приняться за дело.

Бессребреник подсчитал, что прорыть им нужно самое большее метров пять. Учитывая характер почвы, они рассчитывали уложиться за несколько часов. Поскольку никаких инструментов не было, они рыли мягкий песок прямо руками. Стенки подкопа то и дело обваливались, но это их мало волновало. Куда хуже было то, что в яме стояла неимоверная духота, мучительно хотелось есть и особенно пить.

Но как бы трудно ни приходилось им, эти мужественные, стойкие люди находили все же силы, чтобы пошутить. К Мариусу вернулось его провансальское остроумие, и он, не переставая трудиться, потешал друзей.

— Знатные из нас полусились кролики… не правда ли, капитан?.. Кролики!.. Я бы сесас с удовольствием съел фрикасе из кролика… с бутылоськой насего доброго вина… Как зе это все далеко от нас, бозе мой!

Они прорыли уже с метр, как вдруг услышали сверху крики ужаса.

— Сто слусилось? — воскликнул Мариус.

— Похоже, Патрик зовет на помощь! — сказал капитан.

— Бегу! — на ходу бросил Джонни и с ловкостью циркового артиста протиснулся в узкий лаз.

Когда он оказался в яме, выполнявшей роль оссуария, как в древности называли сосуды для хранения костей усопших, его взору предстало жуткое зрелище.

Грифы, убедившись, что мальчик остался один, настолько осмелели, что всей стаей, испуская пронзительные крики, ринулись на него. И Джонни увидел, как Патрик мечется в ужасе по погребальному кольцу. Мерзостные птицы пытались вцепиться когтями и клювом ему в лицо. Они могли выклевать глаза, изуродовать ребенка, если никто не придет на помощь. Но как помочь, если добраться до мальчика невозможно, а самому ему никуда не убежать?

Джонни заорал что было мочи, надеясь испугать грифов. Но крик на них не подействовал. И тогда он схватил одну из костей и швырнул в стаю. Этот своеобразный метательный снаряд летел, вращаясь подобно бумерангу австралийских туземцев, но, так никого и не задев, с шумом грохнулся о погребальное кольцо. Услышав удар, птицы на мгновение замерли, а затем снова кинулись на добычу.

Джонни, не переставая кричать, швырял в них человеческие кости, которых здесь было предостаточно. Наконец ему удалось сшибить бедренной костью одного из грифов. Когда кость упала на кольцо, Патрик ухватился за нее обеими руками и стал размахивать ею, как дубинкой. Но птиц это не остановило. Мальчик оказался в безнадежном положении. Но тут на их с Джонни крики вылезли в погребальную яму Бессребреник и Мариус. Их тоже охватил ужас при виде смертельной опасности, нависшей над Патриком.

— Эй, малые, прыгай! Прыгай вниз! — завопил Мариус.

— Но он же разобьется! — с отчаянием возразил капитан, однако провансалец крепко уперся ногами в кости, слегка откинулся назад и, вытянув руки вперед, крикнул:

— Не бойся! Прыгай мне в руки! У меня трюмы просьные, как корпус броненосса… Ну, давай! Оп-ла!

Закрыв от страха глаза, Патрик кинулся в пустоту. Мариус ловко подхватил мальчика на лету и, легко держа его на руках, словно тот весил не более десяти фунтов, сказал добрым, дрожавшим от волнения голосом:

— Ну сто, дорогой малые, эти негодные птисы тебя не поранили? У меня просто сердсе разрывалось, когда я смотрел, как ты среди них месесся…

Любовь и преданность ощутил мальчик в этих взволнованных словах, в этом непривычном для уха английского аристократа обращении на «ты». И в порыве искреннего чувства он обнял провансальца за шею и от всей души расцеловал его.

— Но сейчас, мой милый Мариус, — растроганно произнес Патрик, — со мной все в порядке. Вы же успели спасти меня! О, как я благодарен и вам, и господину капитану с Джонни!

— Бедное дитя, вам так нелегко! — сокрушенно проговорил капитан.

— Но ведь и вам тоже нелегко! Так что я постараюсь держаться так же стойко, как и вы, уж во всяком случае не хныкать.

Грифы, истошно крича, продолжали кружить над ямой.

— Пойдемте с нами, дружок, — сказал Бессребреник. — Там, по крайней мере, на вас не смогут напасть эти ужасные птицы.

— И я помогу вам, — пообещал Патрик.

Все четверо спустились в подкоп и принялись за работу.

— Какие зе мы идиоты! — воскликнул внезапно Мариус, глядя на свои пальцы, которые, как и у капитана и Джонни, были в крови. — То есть, просу пардону, капитан… не вы, конесно… это мы, я и Джонни.

— Благодарю! — ответствовал янки. — И почему зе это мы идиоты?..

— Да потому сто мы вполне мозем позаимствовать у тех мертвесов, что валяются наверху, их руки и ноги, стобы рыть песок… Им, беднязкам, это все равно, а нам длинная, просная, с сирокой головкой кость послузит вместо заступа.

— Неплохая идея! — заметил Джонни с обычной своей сдержанностью. Пойду схожу за инструментом.

С ним вместе проползли в колодец и остальные — в ожидании орудий труда. И тут вдруг раздался глухой шум.

— Гром и молния! — проворчал Мариус. — Сто зе это такое?

Оказалось, завалило узкий трехметровый ход, который они столь упорно прорывали в течение двух часов. Значит, придется заново проделывать всю эту тяжелую работу.

Но это не все! Был завален и узкий проход, ведущий в погребальную яму. Теперь им не двинуться ни вперед, ни назад!

Очень скоро начнет не хватать воздуха, и если не удастся в короткое время расчистить неизвестно какой толщины завал, отрезавший от них единственный источник кислорода — погребальную яму, то всем им грозит смерть от удушья.

Песчаная осыпь, обнажив новый слой почвы, вызвала еще большую фосфоресценцию. Насыщенный фосфором песок так светился, что друзья, оказавшись в подземном заточении, могли словно днем видеть друг друга. И этот мрачный свет, причиной которого служили человеческие останки, был единственным отрадным явлением в их катастрофическом положении.

— За работу! — произнес достойный этих доблестных людей капитан.

Но при первой же попытке расчистить завал сверху рухнул новый слой песка и вместе с ним — деревянный сундук, загородивший собою проход. Стенки у него, судя по глухому гулу в ответ на постукивание, были довольно крепкими. Очистив находку, капитан не смог сдержать удивленного возгласа: на крышке была закреплена почерневшая от времени металлическая, возможно, серебряная, пластинка с надписью, хорошо различимой при фосфоресцирующем свете.

— Патрик, — воскликнул капитан, — да здесь же ваше имя: Леннокс, герцог Ричмондский! И герб какой-то!

Взглянув на пластину, мальчик произнес:

— Это наш герб!

 

ГЛАВА 3

Берар в заточении. — В ожидании смерти. — Пандит Кришна. — Повелитель и слуга. — Зал совета. — Пандиты. — Семь великих жрецов. — Брахманы — кладези мудрости. — Безграничная власть. Самоусекновение головы. — Возвращение к жизни. — Приговор Биканэлу.

Оказавшись запертым Биканэлом в помещении, доселе ему неизвестном, Берар ощутил приступ гнева. И это было понятно. Во-первых, он потерпел поражение, что крайне унизительно для прославленного факира, грозного предводителя свирепых поклонников богини смерти Кали и одного из главных участников тайных деяний в загадочной Индии. Во-вторых, попав в ловушку, где его ждала голодная смерть, он лишился возможности выполнить до конца важную миссию, возложенную на него брахманами и заключавшуюся в обеспечении безопасности капитана Бессребреника и его спутников. Последнее обстоятельство тяготило его куда больше, чем уязвленное самолюбие и мысль о неминуемом конце. Ибо он был прежде всего человеком долга, этот Берар, личность таинственная, исключительно противоречивая, сочетавшая в себе одновременно доброту и злобу, жертвенность и постоянную готовность пойти на убийство, поскольку жизнь человеческую как таковую он ни во что не ставил. Его сознание и воля были полностью порабощены высшим кастовым сословием — пандитами, образующими духовную аристократию Индии, и он являлся послушным орудием в их руках.

Высоко ценя проявленные им преданность, предприимчивость и ловкость, эти великие умы наделили Берара могущественными, чуть ли не сверхъестественными способностями. Как и других факиров, его обучили искусству убивать и воскрешать, не чувствовать усталости, не испытывать душевных страданий, стойко переносить любые пытки и довольствоваться самым малым. Кроме того, он был посвящен в тайны того, что мы называем магией, и, таким образом, мог активно воздействовать на психику людей, укрощать тигров и змей и подчинять своей воле даже неодушевленные предметы.

Такие, как Берар, свято верят в непогрешимость пандитов, которые представляются им некими высшими существами, занятыми исключительно поиском путей приближения к недоступным для обычного человеческого разума абстракциям и возможно большего освобождения из-под власти материальных сторон земной жизни. Их дело — мыслить, а дело факиров — действовать. Факирам могут приказать следить за кем-то или, наоборот, кому-то беззаветно служить, пойти солдатом в правительственные войска или сражаться среди повстанцев, стать рабом или принять обличье раджи, исцелить недуг или напустить хворь, любить или ненавидеть, спасти человека или погубить его. И они беспрекословно выполняют любое распоряжение, невзирая ни на какие трудности, мучения и даже угрозу смерти.

Берар, поддавшись было отчаянию, быстро взял себя в руки. Факир нашел утешение в том, что сделал все посильное, а если с не зависящими от него обстоятельствами и не справился, то готов понести самую жестокую кару. Мысль о смерти, к которой пандиты настойчиво приучают своих служителей, умиротворяла его душу, и кончина представлялась ему желанным выходом из создавшегося положения.

Усевшись на пол, он прочел несколько строф из вед и, отгоняя злых духов и располагая к себе добрых, произнес заклинания. Затем погрузился в состояние глубокой сосредоточенности, вновь переживая мысленно важнейшие события своей нелегкой бурной жизни.

Факиры с помощью специальных упражнений вырабатывают в себе способность к быстрому и полному отключению своего сознания от окружающего мира и, обладая даром самовнушения, могут сами себя усыпить и лишиться чувствительности, как это бывает под воздействием гипноза.

Вот и Берар, постепенно отрешаясь от всего, впал в забытье и сидел теперь неподвижно, как статуя, в безмолвии зала, ставшего ему гробницей.

Прошло много часов, но предводитель душителей так и не шелохнулся, и о том, что он еще жив, можно было судить лишь по еле уловимому дыханию.

Но как бы ни был глубок этот сон, предвозвестник смерти, факиру все же не удалось уйти в небытие. И когда послышался легкий шорох, он чуть заметно вздрогнул, хотя ни один мускул на его лице не шевельнулся, а подернутые дымкой глаза по-прежнему ничего не видели.

Внезапно зал наполнил глухой шум трения гранита о гранит, стена ненадолго повернулась, и в образовавшейся щели сперва показалась голова, а затем и худощавое сильное тело на длинных тощих ногах.

Простую и вместе с тем изысканную одежду пришельца составляли огромная индусская чалма, ослепительно белый халат из тонкой шерсти и узкий белый шелковый пояс, из-за которого выглядывала богато украшенная каменьями рукоятка кривого кинжала. Тонкие черты лица, обрамленного седой раздваивавшейся бородой, и высокий широкий лоб придавали ему облик человека умного и одухотворенного.

Шагнув в помещение, незнакомец легким движением руки стряхнул с сандалий пыль, устремил живой и вместе с тем спокойный взгляд на сидевшего в неподвижной позе факира и негромко, но отчетливо произнес:

— Проснись, Берар!

Факир тотчас открыл глаза, и лицо его приобрело обычное выражение. Узнав вошедшего, он вскочил:

— Учитель! Пандит Кришна! Мир тебе, сахиб!

— И тебе мир, Берар!

С почтительным смирением факир сказал:

— Учитель, я виноват в том, что попался… Нашелся человек хитрее меня…

— Знаю, Берар. Я все знаю.

— Я заслуживаю кары и готов понести ее!

— Следуй за мной в зал совета, — загадочно ответил пандит.

Вновь сработал секретный механизм, и они вышли из зала. Легким уверенным шагом пандит прошел, сопровождаемый факиром, множество коридоров, пока наконец не оказался в огромном помещении со сводчатым, как в церкви, потолком и с богато драпированными стенами, к которым прижались книжные шкафы. В глубине, под сине-белым балдахином, находилось возвышение. Посреди его виднелось высокое, из слоновой кости, кресло, украшенное фигурками индусских божеств, выточенными с великим терпением и изощренным мастерством, свойственным ремесленникам Востока. По обеим сторонам от этого кресла были расставлены по трое еще шесть кресел, но уже из черного дерева и размером поменьше.

Пандит опустился степенно, как на трон, в кресло из слоновой кости и, помолчав немного, обратился к Берару, скромно стоявшему у двери:

— Подойти поближе и сядь!

Хотя голос учителя звучал тихо, тон был повелительным, не допускавшим возражений.

Факир, почтительно склонившись, прошел в зал и сел на одну из низеньких скамеек, выстроенных рядами напротив возвышения.

Тихо приоткрылась дверь и пропустила высокого, худощавого старика — в чалме и в таком же белом халате, что и у учителя. Его лицо окаймляла белая борода, кожу, прокаленную и потрескавшуюся, покрывала мелкая сетка морщин. На огромном, отвердевшем, как рог, носу сидели, поблескивая стеклами, очки. Хотя он и опирался на палку, но не производил впечатления дряхлого человека.

Вместе с ним в зал вошли еще двое — в простых набедренных повязках, с непокрытыми головами, по-видимому, факиры.

— Мир тебе, Рамтар! — приветствовал старика пандит Кришна.

— И тебе мир, Кришна! — отвечал старик, усаживаясь в кресло из черного дерева. Сопровождавшие его факиры сели возле Берара.

Затем, с небольшими интервалами, вошли один за другим остальные пандиты, и с каждым из них — по одному или по два факира.

Ученые брахманы, люди немолодые, презирая роскошь, одевались скромно. Единственным отличительным знаком их кастовой принадлежности служила висевшая на правом плече узкая шелковая перевязь в виде красного шнура.

Восседавшие на возвышении пандиты во главе с учителем Берара походили один на другого как родные братья. И в этом не было ничего удивительного: с годами у всех брахманов вырабатываются единые, сдержанные манеры и даже появляется одинаковое выражение лица, резко отличающее их от рядовых людей. Во внешности представителей жреческой касты нет ничего примечательного, и в старости, лишенные индивидуальности, брахманы напоминают поблекшие тени.

Перед пандитами, знатными по происхождению и, главное, прославившимися своей ученостью, открыты все двери к богатству и славе, которые им безразличны. Долгие годы учебы, упорных поисков истины вознесли этих мудрецов к вершинам знаний, недосягаемым для простых смертных. Кто они, эти люди? Откуда? Где и как живут? О них мало что известно, их имена знают лишь немногие. Каждый из них — саньяси (или «отрешившийся от всего»), яти («смиривший себя») или паривраджака («живущий странником»). Народ питает к ним глубочайшее уважение, к которому, однако, примешивается смутный и необъяснимый страх.

Власти, выказывая по отношению к ним пренебрежение, втайне все же побаиваются и ненавидят их: завоеватели интуитивно всегда невзлюбливают мудрецов. Огромная пропасть пролегла между бегущими от почестей и роскоши учеными, с их утонченным умом и культом терпимости, и грубыми и лицемерными англичанами — людьми напыщенными, уверенными в своей исключительности, ограниченными, шумными, назойливыми, напичканными ростбифами и пропитанными виски.

Правительство ее величества королевы старается не портить отношений с брахманами, поскольку понимает, что они представляют собой грозную силу. Если их только затронуть, они тут же, вопреки всем правилам цивилизации, обратятся к своим фанатикам-факирам, готовым по их приказу совершить любое, самое ужасное преступление. Достаточно вспомнить, как отомстили брахманы за смерть своего собрата Нарендры, за надругательство над его телом.

Сидя на низеньких скамеечках, факиры почтительно застыли, слушая непонятную для них беседу, которую мудрецы вели на древнем, священном языке. Пандиты долго, с серьезными лицами, обсуждали причину, по которой их созвали из отдаленнейших мест Индии. Когда же совещание закончилось, Кришна повернулся к сидящим в зале:

— Встань, Берар!

Глава секты душителей без тени волнения предстал перед старцами — уже не мирными учеными, а суровыми судьями.

Кришна неторопливо, строгим тоном проговорил:

— Берар, мы поручили тебе отомстить за Нарендру и осквернение его праха. Ты умело выполнил задание, как верный ученик, проявив при этом мужество и преданность пандитам. Тебе было также поручено оказать великодушным европейцам помощь в знак нашей признательности за их благородный поступок, и ты опять действовал достойно. И это хорошо, Берар.

Факир глубоким поклоном ответил на слова, столь высоко оценившие его усердие: он ведь знал, что пандиты обычно не балуют похвалой подчиненных.

После паузы пандит продолжил:

— Однако, выполняя свой долг и наши приказы, ты превысил свои полномочия. Вместо того, чтобы быть слепым орудием мести и средством выражения нашей благодарности, ты проявил самостоятельность и, вероятно, сам того не подозревая, пошел против нас. Согласен ли ты, Берар?

— Это так, сахиб…

— Спасая детей герцогини Ричмондской, хотя и по просьбе нашего друга капитана Бессребреника, ты расстроил наши планы, планы твоих учителей, в пользу нашего общего врага, проклятых англичан. Ты совершил клятвопреступление, и ты умрешь.

— Я готов, сахиб, — ответил факир, не выказывая ни малейшего страха.

— В благодарность за твое усердие и преданность, за многие услуги, оказанные нам, твоим учителям, ты умрешь самой благородной смертью, какую только может желать истинно верующий, — через священное самоусекновение головы.

— Благодарю, о добрейший и высокочтимый господин мой! — вскричал факир, упав на колени.

— Пусть принесут кариват, — холодно произнес пандит.

Два факира тотчас вышли из зала.

Среди множества мрачных и страшных вещей, придуманных индусами, есть и такая — добровольное самоотсечение головы. Необычная казнь — самому себе разом отрубить голову! Именно разом, так как только в этом случае добровольный самоубийца удостоится звания святого, иначе же его сочтут обманщиком, чья душа, по представлениям индусов, может переселиться лишь в тело нечистого животного. Подобное самоубийство осуществляется при помощи каривата — металлического инструмента в форме полумесяца, по которому скользит острый стальной нож. К краям этого лезвия присоединены две цепи с неким подобием стремени. Жертва садится или ложится, накладывает на шею полумесяц и вставляет в стремя ноги, затем делает ими резкий рывок, и голова отделяется от тела. Данный вид самоубийства считается почетным. Те, кому просто надоело жить, совершают его торжественно, с соблюдением священных обрядов. Провинившиеся факиры почитают за честь такую смерть.

Кришна и остальные мудрецы сочли, что самоубийство Берара с помощью каривата будет для него одновременно и наказанием за прегрешения, и поощрением за службу!

Факиры, вернувшись, расстелили на полу широкое покрывало из белого шелка и уложили на него покрытый ржавчиной и пятнами крови инструмент казни, и Берар тотчас принялся налаживать его. Слышно было лишь позвякивание железа по железу. Потом он прикрепил полумесяц к шее, вставил ноги в стремя и сел, напряженно подобравшись. Зная порядок, факир ждал лишь, когда отзвучат заклинания и пандит подаст знак, проведя ладонью от сердца к губам.

Кришна в течение нескольких минут не спеша и монотонно произносил нараспев таинственные строки из древних книг, затем умолк и холодно взглянул на Берара. Тот, весь напрягшись, ждал сигнала.

Но Кришна почему-то медлил и вместо того, чтобы подать команду, обратился к приговоренному со следующими словами:

— Заветы божественного Ману предписывают проявлять человечность, учат помогать слабым и позволяют прощать оступившихся… Ты был добр… Ты помог, несмотря на их происхождение, двум юным погибающим существам… И хотя из-за этого ты не точно выполнил мой приказ, я прощаю своего слугу и приказываю тебе оставаться в живых.

— Хорошо, учитель, я буду жить, — ответил Берар с таким же спокойствием, с каким незадолго до этого выслушал смертный приговор.

— А теперь, сын мой, тебя ждет новое задание! Ты знаешь, когда-то мы изгнали из нашей общины Биканэла, человека недостойного, способного на любую подлость. Мы не казнили это порождение свиньи лишь потому, что в священных текстах говорится: брахмана нельзя убивать, даже если он недостоин жить на земле. Но сегодня мы приговорили его к смерти. Поскольку, как нам стало известно, это он виновен в осквернении останков нашего брата Нарендры, на Биканэла не распространяются древние заповеди, оберегающие брахманов от насилия. Ступай же, Берар, обрушь на него возмездие и очисть нашу родину от этого чудовища! — Затем, обратившись к остальным факирам, застывшим от удивления при таком неожиданном повороте дела, учитель добавил: — А вы, дети мои, отправляйтесь срочно в страну афридиев. Они ведут священную войну против англичан и нуждаются в вашей помощи.

 

ГЛАВА 4

Замурованные. — Приступ отчаяния. — Крик ужаса. — Трубные звуки. — Нежданный гость. — Разговор человека со слоном. — Примитивный телеграф. — Бомбардировка. — У кирпичной стены. — Сообразительность слона. — Обмороки. — Свежий воздух. — Берар, Боб и Рама.

Конечно, то, что друзья обнаружили под основанием башни молчания сундук с именем и гербом герцогов Ричмондских, было происшествием невероятным. И Бессребреник, и Патрик тут же подумали об убитом в Канпуре представителе знатного шотландского рода, доверившем сокровище купцу-парсу. Интересно, в силу каких загадочных обстоятельств сундук с несметными сокровищами оказался укрытым в этом зловещем месте, куда нельзя проникнуть, не совершив святотатства?

Но размышлять было некогда, и друзья вновь приступили к работе. В конце концов их упорство и труд были вознаграждены: настал момент, когда изодранные в кровь руки Бессребреника отбросили последнюю пригоршню песка. С радостным криком капитан приник ртом к образовавшемуся отверстию и, вдохнув глоток воздуха, сразу почувствовал прилив сил. С удвоенной энергией принялся он расширять ход, пока, наконец, не выбрался в яму.

Стоя на груде костей, раскалившихся от яростно палящего солнца, Бессребреник взглянул вверх. В серо-голубом небе, расправив крылья, парили огромные грифы. Остальные птицы с втянутыми в плечи головами мирно дремали на стене. Башня молчания с царившей в ней атмосферой безмолвия и забвения вполне оправдывала свое название. И капитана на мгновение охватило гнетущее чувство тоски и отчаяния, на глазах выступили слезы.

— Клавдия, любовь моя! Увижу ли я вас? — прошептал он потрескавшимися от зноя губами, и из груди его вырвался крик гнева и боли, вопль раненого зверя!

Из-за стены, словно в ответ, раздался громоподобный рев, заставивший сидевших на своем насесте грифов вскинуть головы. При этом звуке, в котором, многократно усиленные, слились воедино и грохот медных тарелок, и призывный глас тромбонов, Бессребреника обуяла радость:

— Рама! Рама! На помощь!

— Уэ-н-н-нк!.. Уэ-н-н-нк! — отозвался слон, шумно дыша.

— Рама! На помощь!.. Хороший мой!..

Услышав тревогу и отчаяние в обычно столь добром и ласковом голосе, слон понял, что друг его попал в беду. И поскольку других слов в его языке не было, ему пришлось повторить:

— Уэ-н-н-нк!.. Уэ-н-н-нк!.. Уэ-н-н-нк!..

Капитану же почудилось:

«Все ясно!.. Потерпи немного!..»

На железные ворота обрушился страшный удар камнем. Грифы, пронзительно крича, взметнулись вверх. Но, увы, проклятые ворота не поддались.

Судя по тяжелому покряхтыванию, слон отыскал своим хоботом еще один камень — на этот раз потяжелее.

Бум!.. Камень брошен с такой силой, что рассыпался на мелкие кусочки. Но результат тот же.

— Здесь, наверное, пушка нужна! — досадливо произнес Бессребреник.

Слон, видя, что ничего не получается, упрямиться не стал. Гневно фырча, он, словно цирковая лошадь по арене, пробежал вокруг стены, обдумывая, как к ней подступиться. Из подземного хода донесся глухой гул: встревоженные долгим отсутствием капитана, его друзья принялись стучать что было сил по сундуку. В колодце к тому времени уже можно было дышать, и лишь голод да жажда омрачали в остальном относительно сносное существование.

Услышав идущие из-под земли звуки, слон остановился и запыхтел.

Бессребреник же спустился в проход и сообщил волнующую весть.

— Дьявол меня побери, капитан! — воскликнул Мариус. — А мы узе насали паниковать. Павда, Дзонни?

— Да, мы очень волновались.

— Мы так боялись, что с вами что-то приключилось! — добавил Патрик.

— Но теперь все страхи позади! Можете не сомневаться, наш добрый, мудрый Рама сумеет вызволить нас отсюда, — уверенно произнес Бессребреник.

— Эх, если бы как-нибудь помочь ему! — воскликнул Джонни.

— Единственное, что нам остается, так это сидеть и ждать. Пусть нет ни воды, ни пищи, но здесь хотя бы прохладно, не то что наверху, где от жары камни трескаются, — ответил капитан.

Это, и в самом деле, было самое разумное решение. Все четверо уселись на сундук и стали напряженно вслушиваться в происходящее над их головой. Сквозь толстый слой песка до них с удивительной отчетливостью доносились звуки тяжелых шагов и какой-то скрежет, как будто скреблись мыши, но только гигантских размеров.

Время от времени Бессребреник постукивал ногой по резонирующим стенкам сундука.

— С васего разресения, капитан, не могли бы вы мне сказать, засем вы стусите по сундуку? — не выдержал Мариус.

— Это у нас с Рамой нечто вроде телеграфной связи. Он там трудится наверху, — славный зверь! — а я его поторапливаю.

Мариус украдкой глянул на лицо капитана, и при фосфоресцирующем свете оно показалось ему несколько необычным. И, раздумывая над странными вещами, которые только что услышал, он подумал про себя: «Не поехали ли мозги у насего капитана? У него такой возбужденный вид, и он нам такие байки рассказывает, сто меня это насинает беспокоить».

А тем временем работа у слона шла успешно.

Этот великолепный помощник, умный и сильный, появился у башни молчания как раз вовремя. Казалось, произошло чудо, в действительности же все было удивительно просто.

Рама любил разгуливать по ночам на свободе. Будучи настоящим полуночником, он наслаждался прохладой, стоявшей в это время суток, с удовольствием купался в два часа ночи в одном из водоемов и весело бегал по росе. Его никогда не привязывали и не запирали, зная, что далеко он не уйдет и всегда услышит свист своего вожатого. Оказавшись рядом с группой насильников, похитивших беглецов, он успел уловить запах капитана Бессребреника, и когда его отогнали, то долго и старательно размышлял, мучительно переживая незаслуженную обиду. Рама был честным и уравновешенным слоном, никогда не совершал опрометчивых поступков и теперь решил разобраться, что же произошло. И для этого, обойдя стороной свое стойло и старательно избегая встречи с вожатым да и вообще со всеми, кто смог бы загрузить его работой, двинулся в путь. Опустив хобот, не торопясь, шел он по следу, доверившись своему превосходному нюху, который и привел его к башне молчания.

Но там возникло осложнение. Группа людей, от которой исходил тонкий и едва уловимый запах капитана, постояв какое-то время перед строением, удалилась. Но остался ли с ними капитан или нет? Чтобы проверить это, слон проследовал за насильниками, растерянно поводя во все стороны хоботом. Но, не унюхав знакомого запаха, в замешательстве вернулся назад.

Рама бегал вокруг стены, но, кроме доносившегося оттуда зловония — верного признака присутствия грифов, ничего не улавливал. Отчаявшись, слон уже собрался было уйти, как вдруг услышал крик Бессребреника. Узнав голос своего друга, он радостно протрубил в ответ.

Слон прекрасно все понял и взялся за дело. Убедившись, что пробить ворота камнями не удастся, он решил, что надо действовать по-другому.

Рама ясно слышал повторяющиеся стуки по стенкам сундука. Подойдя к тому месту, откуда вроде бы шли эти звуки, он, растопырив огромные уши и склонив голову набок, внимательно прислушался, словно хотел точнее определить их направление. Уверившись, что не ошибся, топнул ногой, как будто подтверждая:

«Да, это здесь!»

И не медля принялся за работу. Прежде всего ощупал хоботом кирпичную кладку. И хотя слон увидел, что в ней нет ни единой щелки, он не был огорчен, поскольку знал уже, что надо делать. Подобрав средней величины камень, Рама зажал его кончиком хобота и принялся с силой тереть им кирпичи. Поскольку они гораздо мягче кремня, то начали крошиться, а минут через десять край одного из них раскололся.

Большего Раме и не требовалось. Отбросив камень, он принялся осторожно водить хоботом по обломкам. Затем вытащил их один за другим, как вытаскивают осколки раздробленной кости, и увидел небольшое, только что образовавшееся отверстие.

С невероятной ловкостью и терпением Рама небольшими осторожными толчками раскачивал поврежденный кирпич и когда, без особого труда, смог наконец вытащить его, то издал победный рев. Еще бы! Самое трудное сделано, с остальными кирпичами будет проще. Ведь, возводя башню молчания, парсы строили не тюрьму, а просто здание, способное противостоять капризам погоды. Поэтому кирпичи были соединены между собой только тонким слоем цемента и держались, скорее всего, благодаря своей массе.

Рама, довольно похрюкивая, вытащил соседний кирпич, потом еще один. Подстегиваемый глухим постукиванием снизу, слон старался работать как можно быстрее. Громко дыша и виляя от напряжения хвостом, он выдергивал из каменной кладки один кирпич за другим и отбрасывал их метров на десять.

Но сил у его друзей, не пивших и не евших со вчерашнего вечера, уже не осталось.

— Я умираю, — прошептал Патрик, теряя сознание, и повалился на сундук. Капитан попытался сделать ему растирание, чтобы восстановить кровообращение. Но он и сам чувствовал себя очень плохо. В ушах шумело, перед глазами, в фосфоресцирующем свете, возникали какие-то странные видения. Иногда ему казалось, что башня молчания всей своей тяжестью наваливается ему на грудь и сердце его останавливается.

Услышав чей-то хрип и глухой удар, капитан обернулся. Это Мариус, обессилев, упал на песок.

— Эй, что случилось, черт подери? — воскликнул Джонни. — Такая старая акула, как ты…

Но он ничем не мог помочь умирающему другу. К тому же внезапно и у него все поплыло перед глазами, и он успел лишь прошептать:

— Боюсь… капитан… Рама явился слишком поздно…

Но нет! В тот момент, когда рулевой грохнулся на тело боцмана, рухнула часть кирпичной кладки. Обломки с шумом посыпались в колодец, и его внезапно залили потоки света и свежего воздуха. В образовавшееся отверстие осторожно просунулся хобот, послышалось шумное дыхание и раздался знакомый трубный глас:

— Уэ-н-н-нк!..

И тут же зазвучал собачий лай.

— Хозяин, вы спасены! — донеслось до Бессребреника. — Это я, факир!.. Со мной Боб… Он-то и привел сюда меня по следам Рамы!

 

ГЛАВА 5

В стране афридиев. — Пули дум-дум. — Ужасные ранения. — Побежденные. — Безумный мулла. — Безвыходное положение пленников. — Удар кулаком за «дум-дум». — Откровения. — Караван в Хайберском проходе. — Бандиты. — Нападение. — Спасение. — Незнакомый друг. — Купец-парс и сокровища герцогов Ричмондских. — Смертный приговор.

Афридии с союзниками представляли собой достаточно мощную силу, и, окружив плотным кольцом лагерь в Чакдаре, они не без основания полагали, что из-за голода и жажды англичанам придется скоро сдаться на милость победителя. Вылазок противника они не боялись, поскольку были твердо уверены в том, что отобьют любую атаку. При этом они возлагали надежду не только на оборонительные линии, при создании которых умело использовались трудно преодолимые естественные преграды, но и, главным образом, на свое значительное численное превосходство. И тем не менее воинственные горцы, несмотря на проявленную ими храбрость и современное оружие, потерпели сокрушительное поражение. Правда, сперва уязвленное самолюбие не позволило им признать этот факт, хотя под угрозу ставился общий исход войны, и они тешили себя мыслью о том, что достаточно лишь отступить на несколько миль в горы, и ответный удар подготовлен. Но при более глубоком размышлении их воинственный пыл несколько охладился.

Штыковая атака шотландцев, несомненно, была жестокой. Но куда страшнее оказался предшествовавший ей залповый огонь — в сотню раз эффективней, чем обычно. Ружейные залпы произвели ужасающее действие: туземцы рядами валились как подкошенные, и встать из них уже никто не мог. Всякий, в кого попадала пуля, или умирал, или полностью выводился из строя, ибо легко раненных, кто мог бы еще сражаться, просто не было.

Разгадка столь феноменального успеха британского оружия была проста: применили пули с невиданной ранее поражающей силой.

До этого английские солдаты, вооруженные превосходными ли-метфордовскими винтовками (если только смертоносное оружие вообще можно назвать превосходным), стреляли обычными патронами с небольшими пулями в никелевой оболочке. Пули эти могли, конечно, нанести противнику серьезный урон. Но если они не попадали в кость, то оставляли в ткани мышц небольшое отверстие правильной формы, и подобное ранение не всегда выводило вражеского солдата из строя. Итальянцы еще во время абиссинской войны заметили, что такие пули, даже проникнув довольно глубоко, далеко не всегда останавливают сильного и решительного бойца. Но англичане — люди практичные и быстро нашли выход. Проявив дьявольскую жестокость, они изобрели разрывные пули дум-дум, о которых мы уже упоминали.

В обычной пуле никелевая оболочка мешает свинцу распространиться внутри раны. Стоило только снять оболочку с головной части пули и сделать по бокам нарезки, как свинец смог свободно проникать в тело. Поскольку англичане говорят про такие пули, что у них на «носу» виден оголенный свинец, «филантропы» из-за Ла-Манша называют их еще «мягкими носами», или, по-английски, «софт ноуз».

«Мягкий нос», или пули дум-дум, — вещь ужасная. Когда такая пуля попадает в тело, ее наружная часть задерживается, а внутренняя, свинцовая, из-за своего веса продолжает углубляться в мышечную ткань и, принимая форму диска или гриба с неровными краями, производит губительные для человеческого организма разрушения. Ткань, кровеносные сосуды и нервы рвутся, кости дробятся. И если входное пулевое отверстие имеет диаметр карандаша, то на выходе ширина раны может достичь десяти и более сантиметров! В большинстве случаев всякий, в кого попала разрывная пуля, обречен, поскольку сращивание костей, сшивание сосудов или перевязка раны не приносят, как правило, исцеления.

Пули дум-дум были известны в Индии и до битвы при Чакдаре. Отдельные отряды сикхов и гуркхов, составляющих элиту индийской армии, уже не раз с успехом применяли их, хотя и в сражениях меньшего масштаба. Однако европейцы еще не пользовались этими пулями. Но главнокомандующий, решив во что бы то ни стало разгромить многотысячное войско мусульман, осадившее чакдарский лагерь, не колеблясь, приказал раздать солдатам уже опробированные смертоносные патроны.

Можно понять ярость, охватившую туземцев, когда они познакомились с пулями дум-дум. Эти воинственные, драчливые племена привыкли к обычным пулям в никелевой оболочке, которые вполне прилично вели себя по отношению к ним, и чуть ли не уверовали в свою неуязвимость. И вдруг — раздробленные кости, разорванные ткани, обреченные на смерть раненые. Не бой, а людская мясорубка! Даже самые отчаянные и решительные, и те впали в панику.

Старик Мокрани, прозванный Безумным муллой и прославившийся неистовыми проповедями, приводившими в фанатичный экстаз правоверных мусульман, был разгневан. Он обещал своей пастве победу, причем победу решительную — уничтожение всей английской армии! И вдруг его престиж безнадежно подорван: пророки не могут ошибаться! Пытаясь хоть как-то спасти положение, Безумный мулла, бессовестно перевирая высказывания из священных книг, обвинял во всем двух пленных офицеров. Привлечь майора с лейтенантом к ответу за позорное поражение и сделать их козлами отпущения было для муллы детской игрой.

Над офицерами нависла серьезная опасность: ведь они находились в руках у фанатиков, известных своей жестокостью по отношению к пленным. Кто знает, какую на этот раз придумают пытку дикие азиаты!

Пленники понимали, что спасения ждать неоткуда, и мужественно ожидали самого худшего, так как знали: в этой войне нет места пощаде! Единственным утешением для них было то, что кольцо вокруг их лагеря прорвано.

Больше всего офицеров тяготило их постоянное пребывание на виду у всех. Открытому воздуху они предпочли бы тюрьму, где смогли бы в уединении предаваться печальным раздумьям. Они гордо сносили оскорбления, которыми осыпали пленных туземцы, и их выдержка и хладнокровие даже снискали к ним уважение со стороны отдельных воинов-мусульман.

Особенно неистовствовал в отношении европейцев Безумный мулла. В грязном рубище, едва прикрывавшем его тело, с обнаженными руками и ногами, с всклокоченной бородой и горящими на худом лице глазами, он то и дело приходил оскорблять англичан, бранил их, совал им под нос кулак и даже пытался царапать черными и скрюченными, как у хищной птицы, когтями. Среди непонятных слов, которые изрыгал фанатик, постоянно повторялось одно — «дум-дум».

Лейтенант Тейлор, несмотря на свой удивительно спокойный для молодого человека характер, однажды не выдержал. В приступе гнева он, резко выбросив кулак, ударил муллу в лицо. Послышался хруст, и старик со сломанной нижней челюстью мешком повалился на землю.

— А это тоже дум-дум? — спросил лейтенант после отлично проведенного удара, который одобрил бы и чемпион Соединенного Королевства.

Не в силах сказать хоть слово, старик лишь барахтался, кряхтя и стеная. Изо рта его потекла кровавая пена.

— Браво, Тейлор! — воскликнул майор. — Надеюсь, этот негодяй не сможет больше призывать к священной войне против нас!

Офицеры были уверены, что их тотчас растерзают за увечье, нанесенное столь почитаемому святому лицу. Ничуть не бывало! То ли упал престиж старика, то ли решили сохранить им жизнь для особо изощренных истязаний, только пленных заперли в глинобитном домике, охраняемом целой группой вооруженных до зубов мятежников.

Тут только смогли они отвести душу и поделиться теми ужасными вестями, которые дошли до них перед самым боем. Первым нарушил тишину майор.

— Ах, Тейлор, — проговорил он с болью в голосе, — если бы вы знали, как я несчастен! Моя жена, моя чудесная подруга убита!.. Ясновидение меня не обмануло… Бедные мои дети остались круглыми сиротами, безо всякой поддержки… Ведь меня уже, можно считать, тоже нет.

— А мне каково, милорд!.. Я потерял отца! Он тоже убит! Бедный отец, мой первый и единственный друг… Ах, милорд, позвольте мне выплакать всю сыновнюю боль… Страдания мои ужасны, грудь разрывается от одной мысли, что я никогда больше не увижу моего доброго отца, не услышу из уст его: «Ричард, мой малыш!» Да, я всегда был для него малышом… Отец, отец!..

Майор протянул к нему руки, и юноша кинулся к герцогу, рыдая.

Эти мужественные люди, только что хладнокровно подставлявшие грудь смертельной опасности на поле боя, дали волю своим горестным чувствам. Обильно текли слезы, сердца разрывались от безысходности.

— Подумайте только, Тейлор, — сказал майор, тщетно стараясь придать голосу твердость, — ведь Мери всего лишь пятнадцать лет, а Патрику — четырнадцать. Мать убита, дом сожжен! Что же будет с ними? Без средств к существованию, вы слышите, абсолютно без средств, да к тому же гордые, как и положено истинным шотландцам! Признаюсь вам, дорогой Тейлор, я беден!

— Что богатство, милорд! Вы благородны, как Стюарт, и храбры, как все члены героического Гордонского полка!

— Как мы чудесно жили! Это было полное, абсолютное счастье! Такое не может длиться до бесконечности…

Помолчав немного, майор продолжал:

— Семейство наше, некогда очень богатое, оказалось полностью разоренным из-за поражения под Канпуром, погрузившего в траур всю нашу любимую родину…

— Да, — перебил его лейтенант, — после этой битвы во всем Соединенном Королевстве не найдется семьи, не оплакивающей кого-нибудь из своих.

Майор со слезами на глазах делился с юношей грустными воспоминаниями. Он рассказал, как его отец доверил все свое состояние богатому купцу-парсу, а сам погиб из-за предательства, навеки покрывшего позором имя Нана Сахиба. Поведал и о том, как уцелел в своей колыбельке, как бедствовал, оставшись сиротой и оказавшись без средств к существованию, как, вместе с детьми других жертв войны, был воспитан на казенный счет, бедствовал, будучи курсантом, а затем и младшим офицером, пока, наконец, не достиг чина, обеспечивающего достаток. Вспомнил он и о своей женитьбе, о надеждах, о рождении детей.

Заметив, что сам он и не подозревал о богатстве, доверенном парсу, майор сказал:

— Я подхожу к моменту, самому удивительному в моей жизни. Случилось это буквально за несколько дней до войны. Значит, около трех месяцев тому назад. В воздухе уже чувствовалось приближение бури. Предвидя мятеж, губернатор Пешавара поручил мне срочно проинспектировать пограничные заставы. В сопровождении полуэскадрона улан я быстро совершил рейд по труднодоступным местам, и повсюду наше появление вносило известное разнообразие в монотонную жизнь гарнизонов. Заканчивалась поездка Хайберским проходом. Мы продвигались вдоль горной реки от форта Джамруд до Али-Масджида, где ущелье сужается и переходит в узкий коридор шириной шагов в пятнадцать. Еще издали увидел я огромный караван. До полутора тысяч тяжело нагруженных верблюдов спокойно шагали по склону горы. Время было мирное, и караван с грузом, стоившим миллионы, не имел охраны, — разве что погонщики верблюдов держали при себе кое-какое оружие. Мне подумалось, что такое богатство может соблазнить разбойников, бесчинствующих в этом краю. И как в воду глянул! Я увидел в подзорную трубу, что сразу же за горловиной у Али-Масджида сидели в засаде человек четыреста бандитов. Как только первые верблюды вошли в ущелье, началась оглушительная пальба, и пули сразили с полсотни бедных животных. Людей охватила паника. Одни из них разбежались, другие смиренно повалились на колени. А уж разбойники, конечно, начали вспарывать тюки и попутно рубить головы этим трусам, умолявшим о пощаде вместо того, чтобы обороняться. Уланы мои, не выдавая своего присутствия, оказались свидетелями этого возмутительного нападения, совершенного на территории, подвластной Англии, и я полностью разделял их возмущение. Нас было всего человек шестьдесят, и находились мы в укрытии за холмом. Я выдвинулся вперед, приказал взять пики наперевес и скомандовал: «В атаку!» Как вихрь, налетели мы на банду, которая была уверена, что здесь, среди осыпей и других природных преград, им ничто не угрожает. Вдруг я вижу, что старика лет восьмидесяти повалили с коня и вот-вот прикончат. Один бандит уже схватил его за бороду, а другой занес над ним кривую саблю. Ударом наотмашь я отрубаю негодяю кисть руки вместе с саблей и вонзаю острие своей сабли в горло разбойника, который держал старика за бороду. Тем временем уланы мои, ворвавшись в самую гущу бандитов, не перестают колоть и колоть.

Прошло каких-то несколько минут, а на земле уже валялись со смертельными ранами сотни две бандитов. Остальные, решив, что нас целый полк, разбежались в страхе кто куда. Товары стоимостью не в один миллион уцелели! А принадлежали они тому старику, которого я спас. Он взволнованно благодарит меня, спрашивает мое имя и, услышав его, приходит в еще большее волнение. «Герцог Ричмондский? — переспрашивает он срывающимся голосом. — Сын полковника, убитого в Канпуре? Ах, милорд, как же давно я вас разыскиваю! Я должен передать вам клад, вверенный моим заботам отцом вашим перед самой его кончиной». — «Какой еще клад? О чем вы говорите?» — спросил я удивленно. «Сокровища герцогов Ричмондских… больше миллиона фунтов стерлингов! Я не смог разыскать вас в этой сумятице военных лет. Хотя что-то говорило мне, что вы живы, все мои усилия были напрасны. Потом на меня обрушились несчастья. Я разорился, а как только стал восстанавливать свой достаток, меня взяли в плен и продали в рабство кабульскому эмиру. Через несколько лет я бежал и оказался в русских владениях. Меня опять схватили и снова продали, и долгое время я находился на службе у эмира бухарского. Только потом получил возможность заняться торговлей, и тут мои способности, как у всех парсов, позволили мне обогатиться. И вот теперь я возвращаюсь на родину с караваном, которому позавидовал бы любой раджа. А вы, милорд, — сын того, кого я имел честь называть своим другом…»

Майор умолк. Лейтенант был потрясен.

— Не правда ли, Тейлор, этот эпизод из моей жизни похож на страницы из какого-нибудь романа? Ну, что еще сказать? Вернулся я в Пешавар, а со мною и купец-парс, оказавшийся волею судьбы связанным с моей семьей. Память у него была замечательная, и он помнил все, что касалось канпурской трагедии. Не забыл он и то место, где спрятал сокровища. По памяти начертил подробную схему и сопроводил ее описанием местности. Передавая эти документы, старик парс умолял меня спрятать их в надежное место. Кроме того, он обещал, что как только закончит неотложные дела, то сразу же обменяет с моего разрешения драгоценности на ценные бумаги и пустит их в оборот, поместив от моего имени в крупные финансовые учреждения Великобритании. Он поклялся мне провернуть все это как можно быстрее, ибо он стар и не хотел бы умереть прежде, чем исполнит обещанное. Полученные от него бумаги я отправил жене и написал ей о том, какое значение имеют они для нас и особенно для наших детей. От парса же я не имею с тех пор никаких известий… Бедную жену убили через несколько часов после того, как она прочитала письмо… Дом наш разграбили и сожгли… Дети сообщают, что все уничтожено! Сами они с толпой несчастных переселенцев из Лагеря Нищих попали в ужасающую железнодорожную катастрофу и остались живы только благодаря великодушному иностранцу — капитану Бессребренику… Но они — беглецы… Их преследует загадочная смертельная опасность, им приходится прятаться вместе со своим спасителем. В тот момент, когда Мери писала мне письмо, они находились в обители, названия которой не знают, — судя по штемпелю на конверте, где-то неподалеку от города Гая.

— Будем надеяться, милорд, что скоро вы встретитесь с детьми, — сказал лейтенант. — Не могут же несчастья неизменно обрушиваться на одних и тех же…

— Почему не могут? Достаточно на нас взглянуть, чтобы понять, что это вовсе не так. Разве мало горя выпало на нашу долю?

— Никак не верится, что мы еще долго пробудем в плену. Что-то произойдет, какой-нибудь неожиданный случай, нечто сверхъестественное, и мы окажемся на свободе. У меня предчувствие!

— Вы молоды, друг мой, а в молодости простительны самые безумные надежды. Что же касается меня, я готов на все, лишь бы вновь увидеть своих детей. Хотя едва ли я найду их. Как бы то ни было, обещайте мне, что если останетесь живы и окажетесь на свободе, то непременно разыщете их, возьмете под свою защиту и полюбите, как старший брат. Прошу вас об этом как самого храброго и самого близкого мне человека из всех моих соратников…

Услышав эти произнесенные несколько торжественным тоном слова, молодой офицер почувствовал сильное волнение. Слегка покачав головой, он промолвил:

— Не забывайте, милорд, что моя судьба неотделима от вашей! Если погибнете вы, то и мне не жить, и если вы останетесь в неволе, то такая же участь ожидает и меня.

— Но если, по не зависящим от вас причинам, вы все же вырветесь на свободу… если при попытке к бегству меня убьют, то обещайте мне, Тейлор…

— Милорд, я сделаю все, о чем вы просите. Клянусь памятью моего отца!

Неожиданно в темницу нагрянула группа туземцев. Возглавлявший их мятежник с мрачным, жестоким выражением лица смотрел на англичан с лютой ненавистью.

— Суд состоялся, — произнес он. — Вас приговорили к смерти — от голода и жажды. Затем ваши тела расчленят, засолят и отправят командующему английской армией. И мы будет поступать так со всеми пленными до тех пор, пока вы не откажетесь от пуль дум-дум!

 

ГЛАВА 6

Подвиги слона. — Подъем сундука. — Жажда. — Бегство. — Охотничьи успехи Боба. — Жаркое из павлинов. — Ночные занятия Берара. — Таинственный знак. — Среди тхагов. — Поклонники богини Кали. — Подданные Берара. — Под защитой бенгальских душителей.

Услышав Берара, капитан воскликнул:

— Это ты, милейший факир?.. Ты явился как раз вовремя… Скорее… воды!.. Мы погибаем.

Берар сказал что-то слону, и тот, убрав из ямы хобот, тут же исчез. Но через несколько минут вернулся и, снова опустив хобот в яму, слегка дунул в него. Раздалось громкое бульканье, и в колодец хлынула вода.

Только что друзья задыхались от жары, теперь же у них был настоящий потоп. Живительная влага вырвала их из объятий смерти, и Мариус, воскреснув под душем, энергично встряхнулся:

— Бозе мой!.. Похозе, доздь посол!.. Дзонни, приятель, ты только посмотри…

— Я бы предпочел не смотреть, а пить, — возразил янки, так же очнувшись.

— Но это зе Рама! — поразился провансалец, увидев в разверзнувшемся над ними отверстии величественный профиль слона в солнечном ореоле. — Вот сто знасит иметь больсой нос…

Патрик, открыв глаза, вскрикнул от неожиданности.

— Не пугайтесь, дитя мое, — сказал ему Бессребреник. — Все в порядке. Мы спасены!

Так как хобот до них дотянуться не мог, Бессребреник подхватил мальчика за ноги и поднял как можно выше:

— Держи крепче, Рама!

Слон вытащил Патрика из ямы и поставил на землю. И проделал он это так деликатно и ласково, что Патрик взял его обеими руками за хобот и поцеловал. Рама, расчувствовавшись, издал самый нежный трубный звук, на какой только был способен, и снова опустил хобот в колодец.

Слон поднял наверх Мариуса, затем Джонни. Хотя ему не терпелось поскорее извлечь из этой зияющей дыры своего друга, которому там наверняка не было хорошо, Бессребреник не торопился. Прежде чем выбраться, он решил поднять сундук, который нельзя было здесь оставлять. Но без прочных веревок не обойтись.

— Факир! Джонни! Мариус! — прокричал он. — Мне нужен канат. Поищите там что-нибудь попрочнее… И поторопитесь…

— Э, капитан, я знаю, как вам помочь, — ответил Мариус. — Здесь растет полно тростника, из него мозно сплести такой канат, что и корабельную пуску выдерзит!

Индус с моряками, необыкновенно находчивыми в силу своей профессии, удивительно быстро и споро соединили несколько тростниковых стеблей, прочных, как стальной трос. Бессребреник тотчас обвязал ими сундук и подтянулся к хоботу Рамы. Слон словно с ума сошел, когда вытащил капитана: он подпрыгивал на месте и оглушительно трубил. А Боб вертелся, кувыркался и подбегал то к одному, то к другому, выказывая безграничную любовь и преданность.

Теперь оставалось лишь извлечь сундук из необычного тайника, где он пролежал столько лет. Сдвинуть его с места не смогли бы и десять человек, но у них был слон. Бессребреник ласково погладил Раму, и тот, с силой втянув в себя воздух, начал водить хоботом по канату, словно примериваясь к нему и желая убедиться, что там нет ничего такого, что могло бы его поранить.

— Тяни, Рама! — крикнул капитан. — Тяни, дружок!

Обвив канат хоботом, слон медленно, но с силой потянул. Сундук, покачиваясь в яме, пополз наверх, задевая то одним углом, то другим за песчаную стену колодца. И вот наконец, он на поверхности — громоздкий, тяжелый, с железными обручами и заклепками, с толстыми стенками и с пластиной из почерневшего серебра, на которой выгравированы имя и герб герцогов Ричмондских.

Но как бы ни были счастливы друзья, вырвавшись из заточения, чувство голода и жажда по-прежнему доставляли им нестерпимые муки.

— Пить!.. Пить!.. — шептали они пересохшими губами.

Берар подтащил их к небольшому бассейну, служившему для очистительных омовений парсов, совершавших погребальный обряд. Вода здесь была теплой, безвкусной и сомнительной чистоты, но они в исступлении пили и пили ее, забыв обо всем остальном.

Факир, хотя и понимал их состояние, все же был вынужден напомнить друзьям об угрожавшей им опасности. Биканэл мог в любую минуту вернуться сюда со своими сообщниками, чтобы самому взглянуть на кости, оставшиеся после справленной грифами кровавой тризны, и, таким образом, лично убедиться в успешном завершении операции.

Рама помог друзьям взгромоздить сундук на его могучую спину.

— А теперь, — сказал Берар, — в путь!

Но Патрик был так обессилен, что и шагу ступить не мог. Мариус, сам еле державшийся на ногах, подсадил его к себе на спину:

— Дерзись, малые! Видис, и моя акулья хребтина есе на сто-то годится!

Берар прошел вперед. Зайдя в густые заросли ротанговых пальм, он подозвал Раму. Тот послушно двинулся за факиром, раздвигая своим телом заросли, чтобы расчистить дорогу европейцам.

Около часа шли друзья по стопам слона. Наконец чащоба кончилась, и они вступили в редколесье. Идти стало легче, но намного опаснее, чем раньше, так как укрыться здесь было негде.

Опускалась ночь, и скоро несчастным, измученным беглецам придется устроить привал. А им так хотелось пить и есть!

Берар отыскал несколько плодов дикого мангового дерева, с волокнистой мякотью и резким запахом скипидара, и горстку ягод веерной пальмы, жестких и кислых на вкус. Но это не насытило европейцев.

Зато у Рамы проблемы с едой не было. Не замедляя шаг, он срывал хоботом то пучок сочной ароматной травы, то нежный, сладкий стебелек, а иногда и вкусный, питательный плод и пережевывал их с характерным для слонов сосредоточенным и довольным видом.

Остановившись на какой-то поляне, путники уже собрались было лечь спать на пустой желудок, как вдруг положение спас Боб. Рыская в поисках случайной добычи, он забрался в кустарник, и оттуда раздался крик какой-то птицы и послышалось судорожное хлопанье крыльев. Друзья кинулись на эти звуки, и впереди всех — Патрик, который и обнаружил пса, державшего в зубах великолепного павлина с только что перегрызенной шеей.

Предвкушая вкусный ужин, Мариус восхищенно воскликнул:

— Вот это да! Радость для глаз и для зелудка!.. Павлин не хузе цесарки!.. Ну и знатное заркое соорузу я из него, капитан!

Пока моряк ощипывал с еще трепетавшей птицы ее великолепное оперенье, Боб разыскал еще одну, на этот раз самку. Она сидела в гнезде, и справиться с ней не составило особого труда. Патрик, отобрав у пса и эту добычу, пообещал хорошенько угостить его, когда будет готово жаркое. Но Боб не очень огорчился: в гнезде оставалась еще целая дюжина яиц, и он решил, что уж ими-то имеет полное право закусить!

Запылал разведенный Бераром костер, и птицы начали подрумяниваться на сооруженном Мариусом вертеле. На душе сразу стало веселее. И если бы не отсутствие миссис Клавдии и Мери, друзья были бы вполне счастливы.

Тревога за женщин не покидала капитана ни на минуту, и он, как и его верные товарищи, глубоко страдал от сознания собственного бессилия. Напрасно пытался он убедить себя, что жене его не угрожает никакая опасность и что единственной целью ее похищения является крупный выкуп, отчего пострадает лишь плотно набитый деньгами сейф Нефтяного короля.

Берар, выбрав ветку побольше, на всякий случай поколотил ею по траве, чтобы разогнать, если они там затаились, ядовитых змей и назойливых насекомых, и путники смогли спокойно рассесться вокруг костра. Когда жаркое сготовилось, они набросились на него с жадностью изголодавшихся людей.

Наевшись до отвала, Патрик умиротворенно заснул рядом с Бобом, который чувствовал себя наверху блаженства: помимо яиц, ему перепало и все, что осталось от роскошного, обильного ужина! Мариус и Джонни тоже улеглись. Но капитан, которого как никогда мучили тревожные мысли, остался сидеть на поляне, глядя на пляшущие языки пламени, отблески которого играли на огромной туше слона.

Не спал и Берар. Нарезав огромное количество тонких и гибких тростниковых прутьев, он с поразительной сноровкой плед из них нечто вроде легкой, но очень прочной кабинки. Закончив ее к середине ночи, он соорудил из тех же прутьев лестницу, не менее гибкую и прочную, чем веревочная. Она не весила и четырех фунтов, а выдержать могла все пятьсот. Затем факир изготовил из стеблей каких-то растений длинные крепкие веревки.

Рама, с сундуком на спине, дремал, прислонившись к дереву, и даже не шевельнулся, когда Берар закинул ему на спину лестницу, зацепив ее за сундук. Взобравшись по ней, факир, зная, что капитан не спит, сказал ему:

— Не окажет ли сахиб честь своему рабу, придя к нему на помощь?

— Конечно, Берар! Чем могу быть полезен?

— Пусть сахиб соблаговолит подать мне это тростниковое сооружение.

Капитан подал ему плетеную клетку, и Берар, рассыпавшись в по-восточному цветистых изъявлениях благодарности, тут же принялся закреплять ее на сундуке. И делал он это так споро, что Бессребреник едва успевал подавать ему одну за другой веревки. Через полчаса на спине слона высилось прочное сооружение. Рама же продолжал дремать, прикрыв глаза и навострив уши: он был бдительным часовым, от которого не ускользнет ни единый шорох.

Капитан невольно залюбовался при свете костра искусным изделием.

— Ведь это же хауда! — произнес он наконец.

— Да, хозяин, она самая. И в ней хватит места для вас всех.

— А ты как же?

— Я займу место вожатого на шее моего друга Рамы. А сейчас, поверь мне, сахиб, тебе нужно хоть немного отдохнуть, ведь впереди тяжелый день.

— Да, конечно… Но я никак не могу заснуть.

— А ты спи!.. Спи, сахиб!.. Да, спи!.. Это необходимо, чтобы восполнить запас энергии… Спи!.. А Рама пусть охраняет нас…

И произошла удивительная вещь. Капитан спокойно, не спеша улегся на траву, глаза его закрылись, и вскоре он уже спал как малое дитя.

Факир же продолжал трудиться. Срезав изящные листья веерной пальмы, он прикрепил их к тростниковой будке. Получилась крыша, способная спасти от дождя и солнца.

На рассвете, при первых лучах солнца, индус разбудил своих спутников и, с гордостью выслушав восторженные похвалы в свой адрес, ответил скромно:

— Я сделал, как умел. А теперь — в путь-дорогу!

Путники без труда взобрались по лестнице на спину Рамы. С ними был и Боб, которого, естественно, подняли на слона на руках. Одно огорчало: позавтракать не пришлось.

Слон двинулся крупной рысью по направлению, указанному Бераром. Рама прошел безостановочно более шести часов, и друзьям уже было невмоготу от голода и жажды.

Неожиданно показалось небольшое селение, из нескольких соломенных хижин. Факир остановил Раму и, ловко соскочив на землю, подошел к крайней лачуге. Внимательно осмотрев ее, он увидел в левом углу двери выведенный черной краской маленький треугольник, с черным же кружком посреди его. Знак этот был столь слабо приметен, что несведущий человек не обратил бы на него никакого внимания.

— Пусть сахибы соблаговолят спуститься! — радостно воскликнул Берар. — Здесь мы в безопасности!

Поднеся к губам лезвие кинжала, он издал громкий, переливчатый свист. К нему тотчас подбежали двое мужчин в грязных набедренных повязках. Обменявшись с Бераром несколькими словами, они упали перед ним ниц.

Мариус заметил с иронией:

— Похозе, сто нас приятель факир здесь больсая сыска!

Берар величественным жестом приказал индусам подняться и долго отдавал им какие-то распоряжения на их языке, а они благоговейно внимали каждому его слову. Затем поселяне подозвали криками своих женщин и детей, которые, завидев слона, попрятались в страхе в кусты. Торопливо, с опаской, путникам принесли свежую прохладную воду, пшеничные лепешки, фрукты и мед, а для слона — охапки кукурузных початков. Путники, как завороженные, смотрели на такое изобилие продуктов и не верили своим глазам.

Пока они отдавали должное всем этим простым, но показавшимся им восхитительными, блюдам, те же двое индусов взяли в руки палки и, прихватив немного съестного, собрались в дорогу. Подойдя к Берару, они низко ему поклонились, а затем опустились на колени и распростерлись перед ним, выражая высшую степень почтения.

Факир отпустил их еле заметным движением своих сухих и узловатых пальцев, и они мгновенно растворились в джунглях.

— Все эти дома, — сказал Берар, — в нашем распоряжении! Так же, как и все, что в них находится… И сами эти люди — наши верные рабы! Пейте! Ешьте! Спите!.. Живите спокойно, ни о чем не тревожась… Здесь вы в такой же безопасности, как под охраной полка солдат…

Джонни, Мариус и Патрик были изумлены и даже восхищены. Но Бессребреник, медленно покачав головой и пристально взглянув на Берара, спросил:

— Ты можешь мне сказать, кто эти люди, факир?

— Сахиб, наверное, догадывается… Пусть он соблаговолит отойти со мной немного в сторону… Я все скажу ему.

Пройдя за естественную ограду из увитых лианами гигантских деревьев, они оказались у величественных развалин.

— Это один из храмов Кали, богини смерти, — произнес Берар, — а я один из ее жрецов. Те двое — хранители этого разрушенного храма… Они — тхаги, душители, мои смиренные и неподкупные рабы… исполнители моей воли… По всей Бенгалии таких у меня больше десяти тысяч.

Слушая Берара, который рассказывал обо всем этом как о чем-то будничном, капитан почувствовал, что у него по коже побежали мурашки.

— Куда они отправились? — спросил он.

— Я им приказал собрать двадцать тхагов, наших братьев, а затем отыскать и защитить супругу сахиба и юную англичанку. Сахиб никогда не найдет ищеек более надежных и стражей более доблестных.

«Находиться под защитой бенгальских душителей — такое, конечно, не каждый день случается, — подумал капитан. — Моя дорогая Клавдия будет просто в восторге, когда узнает о заботах, проявленных о ней членами этой ужасной секты фанатиков».

— Как только они нападут на след, — продолжал Берар, — то сразу же известят нас, а место тайных наблюдателей займут другие.

— Спасибо, Берар! Я бесконечно обязан тебе и поистине не знаю, как мне отблагодарить тебя!

— Хозяин, ты ничего мне не должен! Я — царь тьмы и стою во главе целой армии тхагов… Но всевидящие пандиты выше меня. Они — короли света, и я, в свою очередь, являюсь их рабом… Они повелевают, я повинуюсь!.. Помни, они — твои друзья…

— Значит, — произнес капитан, — ты хочешь сказать, что брахманы властвуют и над этими свирепыми поклонниками богини Кали?..

— Они здесь властвуют надо всем…

— Я не совсем понимаю, друг мой факир…

— Я должен хранить тайну, хозяин… Но поскольку ты не англичанин, я расскажу тебе все. Знай же, это место, где мы приносим нашей богине человеческие жертвы, внушает такой ужас, что ни один посторонний, даже белый, не осмеливается к нему приблизиться. Потому что сама эта земля пропитана трупным запахом! Ведь здесь нашли свой конец многие тысячи людей — с тех пор, как был воздвигнут этот теперь разрушившийся от времени храм в честь Дурги, супруги бога Шивы, той, что мы называем Кали.

— Выходит, душители — это религиозная секта?

— Да, сахиб, это так.

— А я считал, что они убивают из мести или просто с целью грабежа…

Факир слегка улыбнулся:

— Какая бы причина ни толкнула душителя на убийство, его жертва все равно кладется на алтарь богини смерти. Посвященные третьей ступени, всевидящие пандиты, указывают, кого надо убить, посвященным второй ступени, таким, как я. Мы же властвуем над рядовыми душителями, которые действуют уже в соответствии с нашими распоряжениями… Иногда случается, что душитель завладевает имуществом своей жертвы… Что ты хочешь? Человек несовершенен. Но можешь мне поверить, что большинством из них движут чисто религиозные побуждения.

— Все это странно!

— Но и естественно. Всегда и повсюду, во всей вселенной, принципу созидания противостоит принцип разрушения. Если бы жизни не противостояла смерть, на земле образовался бы переизбыток населения, равновесие в природе было бы нарушено. Для того и существует Кали, наша богиня, чтобы избежать перенаселения. Она внимательно следит, чтобы численность живущих на земле не превышала разумного предела… Это по ее приказу уничтожаются лишние… Вот почему наша секта, с ее тайнами, жрецами и обрядами, имеет божественное происхождение…

— Но разве недостаточно болезней, несчастных случаев да и просто старости? — прервал его Бессребреник.

Сурово нахмурив брови, с пламенным взором, факир резко, тоном истинного фанатика, ответил капитану:

— Так хотят и так нас учат брахманы, владыки нашей жизни, ума и мыслей! Посвященные выполняют свой святой долг! Не каждый может стать тхагом! Для этого необходимо пройти долгое и тяжелое испытание. Нужно быть здоровым телом и духом, уметь переносить боль и усталость и ото всего отречься. И только при таком условии может быть дана клятва на крови у ног богини!

— Клятва на крови! Уже во второй раз ты говоришь о ней… Я путешественник, и мне все интересно. Не можешь ли ты рассказать мне об этом?

Услышав эту просьбу, факир вздрогнул, и в глазах его застыл ужас.

— Жизнь моя принадлежит тебе, сахиб, — сдавленным голосом произнес он. — Я готов кровь пролить за тебя… Но не пытайся узнать об этом ужасном обряде, о котором даже мы, давшие такую клятву, не решаемся говорить между собой.

— Не буду настаивать, — сказал Бессребреник. — Но, может быть, ты хотя бы скажешь, почему английские власти терпят вас?

— А что они могут поделать? Нас не раз пытались уничтожить. Но, как это обычно бывает в подобных делах, преследования, пытки и смертные казни только разжигали пыл посвященных и укрепляли нашу секту. В ответ на гонения мы уничтожали видных чиновников, после чего власти пришли к выводу, что лучше позволить нам душить в среднем по нескольку тысяч соплеменников в год, чем подвергнуть опасности жизнь хотя бы одного белого. Ведь если белые нас не трогают, мы никогда не нападаем на них. Что тебе еще сказать, сахиб? Мы так тщательно подбираем своих приверженцев, так их воспитываем, даем им такую подготовку и так хорошо организованы, что нас нельзя победить. Ловкость, хитроумие, храбрость, терпение — всеми этими качествами душители обладают в полной мере. Они могут в течение дней, недель или месяцев подстерегать намеченную жертву, пока наконец не накинут ей на шею черный шелковый шарф — единственное наше оружие, поскольку проливать кровь нам запрещено. И знай также, что у нас повсюду сообщники. Ты слышишь? Повсюду! В армии и в правительстве, в больших городах и в глубине джунглей… Поэтому власть наших владык безгранична! И скоро ты сам в этом убедишься, так как, я твердо уверен, твоя достойная супруга вместе с молодой англичанкой в ближайшее время будут на свободе!

— Мне тоже хотелось бы верить в это, факир.

Осторожный Берар умел многое предвидеть, но он упустил из виду, что Биканэл, бывший брахман, бывший всевидящий, знал все тайны душителей и был способен на самую ужасную месть.

 

ГЛАВА 7

Планы Короля денег. — Еще одно поражение. — Ярость Биканэла. — Стремление обнаружить исчезнувших из башни молчания. — Снова гипнотический сон. — Жажда сокровищ. Погоня. — В храме богини Кали. — Заклинатель тигров.

При мысли о том, что Бессребреник растерзан грифами в башне молчания, Король денег испытывал ликование, хотя внешне был сдержан, как и положено финансовому воротиле. Чтобы заслужить у миссис Клавдии доверие и благодарность, он решил разыграть роль ее освободителя, и уже договорился о содействии с Биканэлом. В условленный момент янки должен был во главе небольшой группы сообщников «напасть» на отряд полицейского-изгоя и освободить пленниц. Этот план прельщал его еще и тем, что позволял ему предстать перед возлюбленной в ореоле романтического героя.

Но его замыслу не было дано осуществиться из-за причин, совершенно непредвиденных.

Биканэл, человек до крайности хитрый и жестокий, захотел воочию убедиться, что месть его осуществилась, и насладиться лицезрением останков поверженных врагов. Укрыв пленниц в надежном месте под строгим присмотром, он вернулся на следующее утро к башне молчания. Но при виде пролома в стене лицо его перекосилось, а из побелевших губ вырвались злобные ругательства. Пробравшись через колодец в погребальную яму, он взглянул вверх и, не обнаружив костей, окончательно понял, что проиграл. Выбравшись наружу, он внимательно изучил землю вокруг пролома и увидел огромные слоновьи следы и отпечатки собачьих лап и босых ступней факира.

В Калькутту Биканэл вернулся в состоянии дикой ярости, ломая голову над тем, как разыскать беглецов. И тут в его изощренном мозгу, нацеленном на коварство и интриги, возникла блестящая идея. Гипноз! Гипнотический сон, позволяющий видеть на расстоянии и людей, и любые предметы!

Известно, что брахманы и даже простые факиры издавна знакомы с этим поистине удивительным явлением, которое, однако, нашей официальной наукой полностью отрицается. Как следствие предвзятости, столь характерной для европейской научной общественности, у нас исследованиями в этой области занята лишь небольшая группа энтузиастов. Индусы же с их многовековой практикой достигли в видении на расстоянии колоссальных успехов, и для европейца было бы большим счастьем, если бы они согласились приподнять перед ним хоть краешек завесы над столь тщательно хранимой тайной.

Биканэл, посвященный первой ступени, прекрасно владел всеми приемами этой загадочной науки, и ввести человека в состояние ясновидения было для него делом нетрудным. Он решил, что Мери вполне подходит для этого. И, не теряя времени, тут же попытался ее усыпить, прямо в саду, где она в это время гуляла. Но неожиданно встретился с таким активным сопротивлением с ее стороны, что вышел из себя.

Как уже рассказывалось выше, Мери была подвергнута Бераром гипнотическому внушению, и он во время ее сна строго-настрого запретил девочке позволять кому бы то ни было, кроме миссис Клавдии, усыплять себя. Этот запрет продолжал подсознательно действовать и делал юную пленницу невосприимчивой к постороннему воздействию.

Но Биканэл ничего этого не знал. Не понимая причины своей неудачи, он издал гортанный крик, напоминавший рев тигра. Глаза его сверкали, рот злобно кривился, обнажая белые и острые, как у хищного зверя, зубы.

Мери, жалобно вскрикнув, в ужасе попятилась от него. Биканэл своим взглядом словно жег ее мозг, и она испытывала невыносимую боль.

Графиня де Солиньяк, подойдя к ним, попыталась вмешаться:

— Хватит мучить ребенка!

Но он грубо заорал:

— Молчи, женщина!

Вперив в Клавдию горящий взгляд, Биканэл обрисовал руками круг и пронзительно свистнул. Из груди графини вырвался сдавленный стон, глаза застлала пелена, и от силы воли не осталось и следа. Отступив назад, миссис Клавдия взмахнула руками и повалилась на траву. Тело тотчас застыло в тяжелой неподвижности, и бедная женщина не могла ни шевельнуться, ни произнести хотя бы единое слово. Ей казалось, что ее разбил паралич. И при этом она все видела и слышала, как в ночном кошмаре.

Приблизившись к Мери, Биканэл произнес:

— Спите!.. Такова моя воля!

Девочку сотрясали сильные судороги.

— Я не могу!.. Не могу!.. — шептала она.

— А я вам приказываю спать!.. Так нужно!.. Спите!..

— Вы убьете меня!.. — проговорила она еле слышно. — Сжальтесь!.. Пощадите!..

— Спите!..

— Пощадите!.. Я умираю!..

На губах ее выступила розовая пена, взгляд расширившихся от ужаса и страдания глаз застыл в неподвижности, по бледному, как воск, лицу струился холодный пот, суставы при каждом движении издавали ужасный хруст.

Но Биканэл, не обращая на это внимания, быстро провел рукой перед ее глазами, словно разрубая воздух, затем издал тот же пронзительный свист, которым заставил застыть миссис Клавдию. И прорычал:

— Спите, или я убью вас!

У Мери задрожали веки, лицо внезапно залила краска, она хрипло вздохнула и, стиснув челюсти, упала как подкошенная.

— Вот, стоит лишь захотеть! — пробормотал про себя негодяй с сардонической усмешкой. Затем спросил, обращаясь к девочке: — Почему вы не засыпали?

— Он мне запретил, — ответила Мери тихим, безразличным голосом.

— Кто он?

— Факир… который меня усыплял… там, в обители.

— Хорошо! А теперь смотрите и отвечайте на мои вопросы… Где сейчас находятся капитан Бессребреник, ваш брат Патрик и два матроса?

Мгновение поколебавшись, девочка в ужасе воскликнула:

— Я вижу их среди каких-то развалин… Вокруг ужасные люди…

— Что это за люди?

— Это те, кого называют тхагами… душители… Я вижу повсюду под землей скелеты… и вокруг развалин… бродят тигры… ищут добычу… Это тигры-людоеды…

— Так!.. Очень хорошо!.. Кто освободил капитана Бессребреника и остальных?.. Кто помог им выбраться из башни молчания?.. Кто их развязал?..

— Подождите!.. Дайте мне увидеть…

— Смотрите!.. Но поживее.

— Их развязал Джонни!.. О, милый Джонни!.. Вот я их вижу среди скелетов… Кругом огромные грифы, которые хотят их растерзать… Но они защищаются… Потом роют подземный ход… Под этой зловещей стеной… находят сундук.

— Какой сундук? — удивился Биканэл.

— Тот, что был зарыт под башней. В нем хранятся сокровища, принадлежавшие нашей семье, — безучастно ответила Мери.

— Откуда вы знаете, что это сокровища и что они принадлежат именно вам? — с возросшим интересом спросил полицейский.

— Потому что на сундуке… имя и герб герцогов Ричмондских… и я вижу сокровища…

— Можете вы хотя бы примерно назвать мне их стоимость?..

— Да… могу… если вы мне поможете…

— Тогда мысленно смотрите на них… считайте… пытайтесь проникнуть как можно глубже…

— Да, получается… но подождите…

— Что вы видите?..

— Камни… драгоценности… их очень много… несметное количество… Есть опись… пергамент… подпись моего дедушки… Здесь больше миллиона фунтов… не считая золотых и серебряных монет…

— Миллион фунтов! — изумился Биканэл и тут же подумал: «Эти сокровища должны стать моими, и скоро я завладею ими. И тогда я сам себе хозяин! Смогу поступать как заблагорассудится! И жить в роскоши, словно раджа!.. Я всех уничтожу, кто встанет на моем пути! Эти богатства будут принадлежать мне одному, и никому больше!»

— Расскажите подробнее о месте, где сейчас находятся люди, о которых мы говорим, — вновь обратился он к Мери. — Не стоит ли там, среди развалин гигантская статуя с на редкость уродливой и отталкивающей внешностью?

— Кажется, я вижу в темноте огромное каменное чудовище… Черная четырехрукая женщина… В одной руке она держит меч, другой поднимает за волосы отрубленную голову… Что в остальных руках, я не вижу… В ушах у нее подвески из мертвых тел… На шее — ожерелье из черепов… О, как она ужасна!

«Итак, это храм богини Кали, — размышлял Биканэл. — Я так и думал! Берар полагает, что всех перехитрил, укрыв европейцев в таком месте, которого все сторонятся. Но он слишком глуп, чтобы тягаться со мною. Теперь они в моей власти. И я отомщу им, да еще как!»

— Что сейчас делает капитан? — задал он очередной вопрос.

— Он спит, — едва дыша, ответила девочка.

— А матросы?

— Тоже спят.

— А факир?

— Не знаю… я плохо вижу… я не могу больше… О, как мне плохо!.. Сжальтесь надо мной…

— Еще немного, и я вас разбужу. Что делает факир?.. Смотрите!.. Такова моя воля!

Из груди Мери вырвался душераздирающий стон, и прерывающимся голосом она прошептала:

— Он ждет возвращения каких-то людей…

— Что это за люди?..

— Не знаю… Я не могу…

— Смотрите!..

— О, как мне плохо!.. Сейчас я умру! — проговорила девочка, задыхаясь.

— Смотрите!.. Так нужно!.. Такова моя воля!..

— Это люди, которые отправились за помощью… Это тхаги… душители…

— Где они сейчас?..

Мери испуганно вскрикнула. Казалось, она старалась отогнать от себя ужасные видения. Сведенной в судороге рукой она показала на окружавшие их заросли. Потом медленно поднялась с земли и, с трудом выговаривая слова, произнесла:

— Там!.. Они там… Душители… Я говорю вам, они там!

Вытащив револьвер, Биканэл прыгнул в кустарник, полный решимости расправиться с непрошеными гостями, следившими за ним. Но увидел лишь потревоженную листву и различил еле уловимый шорох. Правда, ему показалось, будто далеко впереди мелькнули два силуэта и тут же, словно привидения, исчезли.

— Да, Берар времени не теряет! — бормотал он про себя, возвращаясь назад. — Вот уже и его посланцы… Но их-то мы знаем. Они совершенно не опасны тому, кто знаком со всеми их уловками.

Мери он приказал резким тоном:

— Забудьте обо всем, что здесь было! Не вспоминайте ни о чем, даже если вас когда-то снова усыпят!

Он тихонько провел пальцами по ее вискам и слегка дунул в глаза:

— Проснитесь!

У Мери задрожали веки, тусклый взгляд опять стал осмысленным, и, освободившись от гипноза, она увидела, что стоит рядом с миссис Клавдией. У графини был такой вид, будто она только что очнулась от кошмарного сна.

Оставив пленниц под надзором, Биканэл отправился к Королю денег, чтобы рассказать ему о последних событиях, естественно, утаив все, что касалось сокровищ герцогов Ричмондских. Встреча предстояла нелегкая: янки места себе не находил, узнав, что комедия с освобождением миссис Клавдии не будет сыграна.

Холодно выслушав Биканэла, Король денег заявил:

— Как я понял, враг мой живет и здравствует!

— Но это ненадолго!

— Хорошо, если так!

— Скоро я сделаю эту очаровательную графиню де Солиньяк вдовой! А сейчас, господин, мы отправимся в путь. Вы с частью моего отряда будете следовать за мной на некотором расстоянии и ни в коем случае не должны покидать то место, которое я вам укажу.

— Хорошо! Но пошевеливайтесь, а то мне уже порядком надоело все это!

Вернувшись к своей группе, Биканэл усадил миссис Клавдию и Мери на лошадей, приставил к ним охрану и подал знак к отправлению. Отряд во весь дух поскакал к храму богини Кали. Вторая группа, во главе с Королем денег, следовала за ним.

Путь оказался долгим и тяжелым. Когда от храма кровожадной богини группу Биканэла отделяло не более мили, опустилась ночь. Оба отряда укрылись в густых, бескрайних джунглях, вплотную подступивших к храму богини Кали, и устроили стоянки неподалеку друг от друга.

Отделившись от своих спутников, Биканэл снял с себя всю одежду и натерся какими-то таинственными снадобьями, издававшими резкий запах дикого зверя. И как только в воздухе зазвучала устрашающая своим грозным многоголосьем какофония тропического леса, он бесстрашно, полагаясь исключительно на свое чутье и слух, двинулся в джунгли. Бесшумной тенью скользил бывший брахман между деревьями и кустами, чьи ветки и колючки не оставляли ни малейших следов на его загрубелой бронзовой коже. Совершенно безоружный, он внушал ужас гиенам и обращал в бегство шакалов. Индус упорно шел к тому месту, откуда доносилось рычание тигров.

Известно, что в этой части джунглей, вблизи развалин, обитает многочисленная стая этих хищников, и все они давно уже стали людоедами. И вовсе не потому, что, как это часто утверждается, они состарились, потеряли силу и ловкость и в результате были вынуждены нападать на людей, самую легкую добычу. Просто им очень понравился специфический вкус человеческого мяса, которым их щедро снабжали душители.

Человеческие жертвоприношения совершались здесь очень часто, и с незапамятных времен тигры привыкли взимать свою дань с этого самого отвратительного из обычаев. Влечение к человеческой плоти ныне живущие звери унаследовали от многих предыдущих поколений, что делает его еще неодолимее. Поклонники богини Кали только радуются соседству тигров, так как оно лишь усиливает страх перед этим местом.

Время от времени Биканэл останавливался и, поднеся ко рту ладони, с невероятным совершенством воспроизводил призывный, исступленный вопль тигрицы. Трудно поверить, чтобы подобный, разносившийся далеко вокруг мощный рык мог вырваться из человеческой глотки.

Тигры, подстерегая добычу в кустах или пробираясь к источнику, слышали приближающийся рык и, приписывая его соплеменнице, отвечали громким рычанием. Вскоре в волнение пришли все джунгли, и вокруг храма богини Кали зазвучал целый хор, оглушительный и жуткий, как на сборище злых духов.

Призывные вопли тигрицы делались между тем все более хриплыми и яростными. Им вторил рев самцов, входивших во все большее исступление. Звери уже плотным кольцом окружали развалины и, привыкнув получать тут вожделенное яство, ревом возвещали о предстоявшем пиршестве. С дьявольской хитростью Биканэл пробудил в них аппетит, и теперь их неудержимо влекло к алтарю богини смерти! Туда же направлялся, сужая своими воплями круг ревущих тигров, и бывший брахман, сам впавший в неистовство.

Все слышали рассказы о колдунах, внушавших страх обитателям наших деревень и прозванных суеверным людом заклинателями волков. Сейчас уже доказано, что колдуны обладали чудесным даром приручать этих хищников, имитируя волчий вой, сзывать их по ночам и вести на кровавую охоту. Недоверчивые и свирепые звери, весело резвясь, бежали рядом с ними, вызывая великий ужас у случайных свидетелей.

В Индии же, где все столь непривычно и приобретает необычайные масштабы, посвященный в магические тайны пандит стал заклинателем тигров!

Гигантские кошки, откликнувшиеся на его зов, останавливались в замешательстве, завидев человека, широко разевали красные пасти и щурили холодно сверкавшие глаза. Однако Биканэла это не пугало, и он коварно и неодолимо продолжал подманивать их к себе — и не только голосом, но и телодвижениями, которые они прекрасно различали, несмотря на темноту, и запахом, исходившим от его натертой снадобьями кожи. Звери подходили к нему с хриплым мурлыканьем и ласково терлись об него головой.

Тигров собралось уже несколько дюжин. Повинуясь Биканэлу, они вплотную подошли к храму, и укрывшихся там беглецов вместе с Бераром ждала незавидная участь.

 

ГЛАВА 8

Первые вести. — Адская симфония. — Схватка двух заклинателей. — Змеи против тигров. — Найа, или очковая змея. — Ужас! — Звуки тростниковой дудочки. — Бегство тигров. — Провал плана Биканэла. — Освобождение пленниц. — Деяние душителей. — Жертвоприношение богине Кали. — Воссоединение.

Между тем беглецы, укрывшись среди руин храма богини Кали и полностью доверившись Берару, пребывали в ожидании благополучного завершения своих злоключений.

Когда солнце клонилось к закату, бесшумно появился один из гонцов и, приблизившись к факиру, сказал:

— Я вернулся!

— Что ты видел? — невозмутимо спросил Берар.

— Двух белых женщин и их охрану.

— Где твой товарищ?

— Отправился за нашими братьями.

— Хорошо! Вас заметили?

— Думаю, да. Индус, главный среди них, усыпил белую девочку, и она выдала нас.

— Где они сейчас?

— Поскакали сюда вслед за мной двумя отрядами.

— Их много?

— Да! В каждом отряде человек по пятнадцать, и все хорошо вооружены. Они остановились меньше чем в миле отсюда.

— Странно! — пробормотал Берар. — Они не боятся этого места и, судя по всему, считают, что мы уже у них в руках.

Факир немедленно пересказал капитану Бессребренику все, что сообщил ему гонец. Узнав, что его жена находится совсем рядом, капитан тут же вознамерился взять с собой моряков и напасть на негодяев. Лишь с большим трудом удалось Берару доказать ему всю безрассудность такого поступка.

— Потерпи немного, господин, — сказал факир. — Дождемся утра, и эти люди сами не заметят, как их окружит армия тхагов, а уж они-то никому не дадут ускользнуть!

Капитан, стиснув кулаки, признал его правоту.

Однако сам Берар чувствовал себя неспокойно. Он никак не мог понять, зачем его враги приблизились к храму богини Кали. Конечно, ему и в голову не приходило, что они могут напасть на них: ни один индус не осмелится вторгнуться в это грозное святилище, ужас, внушаемый им, делает его неприступным.

Разъяснилось все очень скоро. Когда тьма окончательно сгустилась, слон, свободно бродивший кругом в поисках пищи, прибежал вдруг в большой тревоге. Растопырив уши и задрав хобот, он встревоженно фыркал. Боб, оскалившись и поджав хвост, с поднятой шерстью, жался в испуге к ногам мальчика. Стали слышны раскаты грозной симфонии, которой дирижировал Биканэл.

Европейцы были ошеломлены, не понимая причины этого оглушительного рева, от которого им становилось не по себе.

— Дрянная музыка! — коротко изрек Джонни.

— Да уз, — поддержал его Мариус. — У нас в Бандоле, когда товарный поезд идет по виадуку, а ты стоис внизу, под сводом, то слысис то зе самое.

— Обезьяна-ревун? — предположил Джонни.

— Похозе, — сказал Мариус. — Когда я проходил государственную слузбу на судне «Поставсик» в Гвиане, в Сэн-Лоран-дю-Марони, я слысал, как крисит эта зверюга.

— А может, это тигры? — спросил капитан факира.

— Да, сахиб, ты прав! — озабоченно произнес тот. — Непонятно только, что могло их так возбудить. Они бегают, волнуются и рычат, словно чуют добычу.

Слон Рама часто дышал. Стоя рядом с людьми, он проявлял одновременно признаки и гнева и страха.

— Похозе, эта музыка приблизается, — заметил Мариус. — Сто ты обо всем этом думаес, Дзонни?

— Ничего хорошего, черт меня побери!

Рев стоял такой, словно все обитавшие в окрестностях тигры, а их тут немало, решили собраться именно здесь. Стало ясно, что храм окружен этим адским скопищем, во главе которого мог стоять только дьявол.

Берар долго прислушивался, пока наконец не различил в этом громоподобном гвалте голос, выделявшийся тембром.

— Это человек! — вскрикнул он, впервые выдав свое волнение.

— Но это невозможно! — усомнился Бессребреник. — Никто из людей не смог бы расхаживать рядом с этими хищниками: тигры тут же бы растерзали безумца.

— Но несколько пандитов, посвященных первой ступени, знают, как подчинить себе царей наших джунглей! — ответил Берар.

— По-твоему, факир, эту стаю кто-то специально ведет на нас?

— Уверен, что это так, сахиб! И можете не сомневаться, негодяй, задумавший скормить нас тиграм, слишком труслив, чтобы напасть самому. Наверняка это тот же самый, что бросил вас грифам.

Спастись было невозможно. Прорваться сквозь окружение не удалось бы даже на слоне: едва он вышел бы за ограду, как тотчас был бы растерзан. Нельзя было и взобраться на высокое дерево, чтобы переждать ночь, так как на территории храма произрастали только хилые деревца и кустарники. Не имелось здесь также ни высоких стен, ни подземелья.

Европейцев бросило в дрожь. Мальчик в ужасе прижался к капитану.

Лишь Берар сохранял невозмутимость, под его бронзовой кожей не дрогнул ни один мускул.

— Возможно, настал конец! — прошептал он. — Остается только одно… Но это ужасно… почти безнадежно… И все же я должен попробовать…

— Ну же, факир! — прерывающимся голосом воскликнул капитан. — Неужели ты допустишь, чтобы нас сожрали тигры…

— Сахиб, я сделаю все, чтобы этого не случилось. Но мне придется сразиться с посвященным… с брахманом… мне, простому факиру… И я боюсь проиграть… Об одном прошу: что бы вы ни увидели, что бы ни ощутили, какой бы ужас ни почувствовали от неожиданных прикосновений, стойте молча и неподвижно, как каменные истуканы, и тигры уйдут.

— Мы сделаем все, как ты скажешь, — заверил его Бессребреник. — Не правда ли, матросы?.. А ты, Патрик, согласен?

— Да, капитан, — ответили ему.

— Тогда, — произнес факир, — призовите на помощь все свое мужество!

Он достал из кармана тростниковую дудочку, извлек из нее несколько тихих звуков, и затем полилась монотонная, протяжная, тревожащая душу мелодия, — и это на фоне звериного рева!

Отовсюду — из-под опавшей листвы, из травы и каменных расщелин — послышались неясные шорохи, отрывистые посвистывания. Что-то скользкое коснулось ног беглецов. Страх и отвращение, охватившие их, были так сильны, что лишь с огромным трудом удавалось сохранять неподвижность.

— Змеи!.. Всюду змеи! — вскрикнул, не выдержав, Патрик.

— Тихо, мой мальчик! — прошептал Бессребреник, чувствуя, что ему и самому невмоготу терпеть весь этот ужас.

Совсем рядом раздалось рычание. Тигры вот-вот набросятся на желанную добычу!

Берар заиграл быстрее, и змей стало еще больше. Они ползли по земле, обвивали ветви деревьев и, выскользнув из нор на камни, приподнимались, высовывали раздвоенные язычки и раздували шеи. То были представители того опасного вида, чей укус вызывает мгновенную смерть. В Индии их великое множество, и известны они там под названиями «найа» — «индийская кобра», или «очковая змея».

Эти рептилии — средних размеров, самые крупные экземпляры не превышают двух метров в длину, толщина же у них — около четырех сантиметров. Но они исключительно проворны и агрессивны. Перед броском шея у них расширяется в три раза, что делает их облик еще страшнее. Кобры — настоящее бедствие для Индии. Целые районы остаются из-за них незаселенными.

Но человеку удается все же подчинить их своей воле. Умел это и Берар, который, как заклинатель змей, не знал себе равных во всей Бенгалии.

Под воздействием мелодии, исполнявшейся во все возраставшем темпе, змеи приходили в ярость. Они изгибались с шипением, раскачивали раздутыми шеями и словно в поисках жертвы, в которую можно вонзить ядовитые клыки, делали молниеносные выпады. На пути заклинателя тигров стоял заклинатель змей! Тигр — этот неограниченный властитель глухих уголков Индии, одно появление которого обращает в бегство даже таких сильных и бесстрашных животных, как дикий буйвол, носорог или слон, — старается не попадаться на глаза кобре. Так что Биканэлу рано еще было торжествовать.

Один из тигров появился метрах в пятнадцати от застывших в ужасе людей. С коротким рыком кинулся он на добычу и — оказался среди беспокойно шевелящейся массы змей! А они только того и ждали. В мгновение ока впились змеи в свою жертву, и тигр, завыв от боли и страха, начал кататься по земле, чтобы избавиться от них. Но это не спасло: издав предсмертный рык и дернувшись всем телом, он испустил дух.

Из зарослей выскочил еще один тигр и, взревев, грохнулся на землю. И так было с каждым, кто отваживался появиться в храме.

Европейцы, наблюдая при мерцающем свете звезд разыгравшуюся трагедию, непроизвольно подумали об одном и том же: «А хватит ли на всех тигров змей?» Хотя люди по-прежнему стояли совершенно неподвижно, на сердце у них полегчало.

Тигры один за другим валились на устланную кобрами землю. Наши беглецы могли быть спокойны: змей более чем достаточно!

Постепенно натиск тигров стал ослабевать. Предсмертный хрип зверей, шедший от змей мускусный запах пугал вновь прибывших. Злобно рыча и опасливо вглядываясь во тьму, хищники ходили кругами возле храма, но проникнуть на его территорию не решались. И сколько бы ни вопил Биканэл, пытаясь натравить их на людей, храбрости у зверей не прибавлялось. Заклинатель змей одержал верх над заклинателем тигров!

Биканэл потихоньку прокрался к храму, чтобы выяснить, что произошло с его помощниками, отнюдь не пугливыми, и услышал тростниковую дудочку. Узнав одну из мелодий профессиональных заклинателей змей, он заскрипел зубами:

— О дьявол!.. Берар созвал целое полчище змей!.. Я в третий раз побежден!.. Надо бежать!.. Снова бежать!.. Будь же он проклят — вместе со всеми!..

В полнейшем отчаянии, измученный усилиями, которые ему пришлось приложить, чтобы собрать тигров, Биканэл рухнул на землю. Звери, не слыша его призывных воплей, не спеша, как бы нехотя, разошлись по своим логовам.

Берар играл уже в замедленном темпе. Змеи перестали шипеть и, успокоившись, медленно расползались по норам, чтобы, как обычно, свернувшись клубком, часами лениво полеживать на влажной и прохладной земле, переваривая пищу.

Прозвучали последние аккорды — и дудочка замолкла.

— Тигры разбежались, кобры расползлись! Больше нам ничто не угрожает! — раздался в темноте гортанный голос Берара.

Европейцы облегченно вздохнули. Хотя битва между змеями и тиграми длилась не более четверти часа, друзьям казалось, что прошла вечность. Избавившись от кошмара, они наконец смогли прилечь. Спали они крепко и спокойно.

Заснул и Биканэл. Пробудившись под утро, он стряхнул с себя капли росы и поспешил к своему отряду. На душе у него было пакостно, но он не желал признавать себя окончательно побежденным и принялся обдумывать новый план отмщения.

Яркие всполохи утренней зари уже окрасили верхушки холмов в алый цвет, как вдруг до бывшего брахмана донесся стук копыт и в ослепительных лучах восходящего солнца взору его предстало поистине величественное зрелище. Впереди, в белых платьях, скакали две женщины, за ними неотступно следовал эскорт — не менее сотни всадников, с бронзовыми телами, в одних набедренных повязках. Мчались они к храму богини Кали.

Яростный вопль вырвался из груди Биканэла, когда он узнал своих пленниц — миссис Клавдию и Мери.

— Их освободили!.. Но как?! — ошеломленно вопрошал он себя.

Индиец кинулся к стоянке своего отряда и, когда достиг ее, похолодел от ужаса. Его сообщники, все до одного, лежали распростершись на земле — с обращенными к небу лицами и с черным шарфом на шее!

Биканэл отправился на соседнюю стоянку, надеясь в душе, что хотя бы на второй отряд, во главе которого стоял белый человек — Король денег, душители не осмелились напасть. Но, увы, первым, что бросилось ему в глаза, был труп миллиардера Джима Силвера, «скромно» величавшего себя Королем денег. Американец, как и все его соратники, валялся на земле с шеей, стянутой черным шарфом. Лошади, оружие, провизия — все бесследно исчезло: фанатичная преданность кровавой богине не мешает душителям извлечь при случае из своего ремесла хоть какую-то, пусть и незначительную, материальную выгоду.

Берар сдержал свое слово: пленниц освободили. Биканэл же, побежденный и униженный, с криками отчаяния скрылся в джунглях.

Когда кавалькада приблизилась к руинам с грозно вознесшейся над ними статуей богини Кали, капитан, вне себя от счастья, увидел жену. Миссис Клавдия, соскочив с коня, бросилась в его объятия.

— Жорж!.. Дорогой!

— Клавдия!.. Любимая!.. Наконец-то мы вместе!

Мери, ловко спрыгнув на землю, кинулась, вся в слезах, к брату на шею. Взволнованный Мариус подошел к Берару, созерцавшему сотворенную им картину радостного воссоединения близких людей, и с силой пожал ему руку:

— У тебя странное ремесло, друг мой факир, но, стоб меня взяли серти, ты осень славный парень!

 

ГЛАВА 9

Снова под гипнозом. — Наперегонки со временем. — Начальник станции в Гае. — Специальный состав. — С пятидесяти до тридцати часов. — В дороге. — Древние города Индии. — Былое и современность. — Пешавар. — Военный комендант и наместник провинции. — Конный отряд. — Навстречу туземцам.

С капитана Бессребреника не было снято абсурдное, состряпанное Королем денег и Биканэлом обвинение в шпионаже в пользу России и в подрывной деятельности на территории Британской Индии. Поэтому он должен был избегать встреч не только с английскими властями, но и с рядовыми чинами туземной полиции, у которых так же, как и у англичан, имелись его приметы. И это, без сомнения, удалось бы графу, и он сумел бы вместе с миссис Клавдией и моряками благополучно добраться до побережья и покинуть эту негостеприимную страну, если бы не одно обстоятельство: Бессребреник не мог оставить Мери и Патрика одних. Дети по-прежнему находились в отчаянном положении, а обретенные ими сокровища лишь обременяли их и создавали дополнительную опасность, так как охотников поживиться чужим добром всегда было немало. Бессребреник обещал им, что доставит их к отцу, и не собирался отступать от своего слова. Но ему необходимо было точно знать, где находится сейчас майор Леннокс. Патрику и Мери было известно только, что он командовал одним из батальонов Гордонского полка шотландских горцев, воевал против афридиев и на его последнем письме стоял штемпель чакдарского лагеря. Этих сведений было недостаточно.

Берар — душитель, ставший для них добрым гением, — быстро нашел выход: видение в гипнотическом сне! Поскольку Мери была одарена ясновидением, следовало лишь усыпить ее и выяснить все, что надо. Так и сделали.

И вот что удивительно: стоило факиру погрузить девочку в сон, как она тотчас отчетливо увидела лагерь афридиев и кратко описала его. А затем ее взору предстал отец: вместе с лейтенантом Тейлором он находился в какой-то невзрачной комнате. Чуть позже она разглядела и внешний вид этого помещения. Оказалось, то была жалкая лачуга, стоявшая несколько в стороне от оборонительной линии.

Неожиданно ее личико, только что расцветшее в улыбке при виде отца, исказилось страданием, и она прошептала в ужасе:

— Они оба — в плену!

— В плену у мятежников! — простонал Патрик. — Храни их, Господи!

— Их приговорили к смерти от голода и жажды! — со слезами на глазах произнесла Мери.

— Когда был вынесен приговор? — спросил Берар.

— Несколько часов тому назад.

— Самое главное мы уже знаем, — заявил Бессребреник. — Разбуди ее, факир, и решим, что делать. Дорога каждая минута. Сколько отсюда до Пешавара?

— Около тысячи двухсот миль.

— Тысяча девятьсот километров… Многовато! До какого города нам ближе?

— До Гаи, сахиб.

— А железная дорога там есть?

— Да, сахиб.

— А до Гаи далеко?

— Сорок миль.

— За сколько часов можно добраться туда на Раме?

— Часа за три, не меньше.

Патрик и Мери, прижавшись друг к другу, полными слез глазами смотрели умоляюще на капитана.

— В дорогу, дети! — сказал он им. — Сделаем все для спасения вашего отца — возможное и невозможное! Но для этого нужны деньги, и немалые… Меня не зря прозвали Бессребреником: вот и сейчас я без серебра и вынужден обратиться к вам за кредитом.

— Самое лучшее, что мы могли бы сделать с фамильными ценностями, — решительно ответил Патрик, вытирая слезы, — это отдать их все — вплоть до последнего пенни — в обмен на жизнь нашего отца. Мы с Мери будем вам весьма признательны, если вы распорядитесь ими по своему усмотрению.

Сундук тотчас вскрыли. Его содержимое потрясло всех. Мери не ошиблась, когда, находясь под гипнозом, назвала Биканэлу фантастическую сумму, в которую оценивались эти сокровища — драгоценные камни, изумительной работы ювелирные изделия, золотые и серебряные монеты.

Бессребреник быстро пробежал глазами перечень хранившихся в сундуке предметов, подписанный парсом и заверенный дедом Патрика и Мери, и взял оттуда около трех тысяч фунтов стерлингов.

Поскольку замки у сундука были взломаны, его перевязали ротангом, а затем вновь водрузили Раме на спину. Доверив одному из душителей роль вожатого, Берар вместе с друзьями забрался в хауду, и слон двинулся в путь.

Через три часа Рама остановился, тяжело пыхтя, у первых домов Гаи — окружного центра, насчитывающего не менее семидесяти тысяч жителей, и важного железнодорожного узла с обширным вагонно-локомотивным парком.

При иных обстоятельствах путники с большим интересом выслушали бы сообщение факира о том, что Гая — священный город и не менее почитаемое место паломничества, чем Бенарес, Аллахабад или Пури, славящийся праздником в честь бога Джаганнатха, что еще за шесть веков до нашей эры, когда Шакья-Муни проповедовал здесь свое учение, город был знаменит своим университетом и другими крупными учебными заведениями и что в нем сохранилось немало замечательных памятников древней культуры Индии.

Но сейчас все их помыслы были устремлены к одному — к железной дороге! Узнав, как пройти к вокзалу, стоявшему на пересечении нескольких железнодорожных магистралей, бежавших в различные концы Британской Индии, Бессребреник, миссис Клавдия, Патрик и Мери поспешили туда, оставив со слоном, на спине которого покоился бесценный сундук, Берара с моряками и туземца-вожатого. Бессребреник спросил начальника станции, и их всех провели к нему в кабинет. Капитан решил пойти ва-банк. После того, как начальник, следуя общепринятой у англичан манере обращения с незнакомыми людьми, сухо и чопорно поздоровался, Бессребреник взял Патрика и Мери за руки.

— Имею честь представить вам детей несчастной герцогини Ричмондской, о трагической смерти которой вы, должно быть, слышали месяц тому назад, — произнес он. Затем добавил скромно, как обычно говорят слуги в присутствии господ: — Что касается меня, то я их опекун, а это — моя жена.

При упоминании об одном из самых знаменитых аристократических родов Англии начальник мигом подобрел и стал исключительно обходительным.

— Чем могу быть полезен? — спросил он услужливо.

— Нам только что стало известно, что майор Леннокс, отец мисс Мери и мистера Патрика, попал в плен к туземцам и что жизнь его в опасности. Мы собрали все средства, какими располагает эта семья со столь злосчастной судьбой, и намерены предложить бандитам выкуп за отважного воина и отца этих бедных детей!

Начальник станции не понимал, куда клонит Бессребреник. А тот продолжал:

— За сколько часов можно добраться до Пешавара?

— За пятьдесят.

Из уст детей вырвался жалобный стон. Пятьдесят часов! Да еще часов сорок от Пешавара до лагеря афридиев. Им не успеть, и отец их умрет в страшных муках!

— Это долго! Слишком долго, — произнес капитан. — А нельзя ли вам сформировать специальный состав? С локомотивом, вагоном-салоном и багажным вагоном?

— Конечно, это в наших силах…

— Сколько?

— Пятьсот фунтов. Но выигрыш составит всего лишь часов десять.

— Даю вам тысячу фунтов и, кроме того, выделяю в виде премиальных еще сто фунтов машинистам и кочегарам и пятьсот фунтов лично вам, но при условии, что поездка займет не более тридцати часов. Не забывайте, речь идет об одном из наиболее славных родов нашего королевства, об одном из лучших офицеров армии, об одном из наивернейших подданных королевы. Поистине, это исключительный случай.

— Хорошо, господин, будет вам специальный состав, — ответил начальник станции, вдохновленный обещанной премией. — Мне нужен лишь час, чтобы связаться с вышестоящими инстанциями и, главное, успеть согласовать по телеграфу необходимые изменения в графике движения поездов, что позволит вашему составу совершенно безопасно идти с максимальной скоростью и с наименьшими потерями времени на остановки.

— Итак, вы думаете, что за тридцать часов…

— …Поезд прибудет в Пешавар, и, разумеется, без аварии.

— Весьма вам признателен. Пока вы готовите состав, я отсчитаю деньги.

Ровно час спустя поезд стоял уже у перрона. Быстро погрузив закупленную в буфете провизию, семь пассажиров, включая Берара, поднялись в вагон-салон, и вслед за ними туда заскочил и Боб. А славный Рама, взгрустнув, отправился с вожатым в святую обитель.

Раздался свисток, и поезд тронулся. Друзья были счастливы: им сейчас ничто не угрожало и никому и в голову не пришло, что «опекун» — находящийся в розыске иностранец. Они даже не подозревали, что пока состав формировался, на станцию прискакал на взмыленном коне какой-то человек, в пыли, поту и крови, сказал что-то начальнику станции, и тот разрешил ему незаметно проскользнуть в багажный вагон.

Не прошло и полутора часов, как поезд проехал сто пятьдесят километров, отделяющих Гаю от Патны. Такая скорость внушала надежду, тем более что в Индии поезда движутся по принципу «тише едешь — дальше будешь».

Когда-то в старину обширнейшие площади вокруг Патны были заняты опийным маком, что и отразилось в ее названии, означающем «Город опиума». В этом населенном пункте состав перевели на путь, шедший в северо-западном направлении — до самого Пешавара. Дозаправка топливом и водой — единственное, что могло задержать поезд ненадолго.

Всякий раз, когда состав останавливался, Бессребреник выходил из вагона и звонкой монетой поощрял машинистов и кочегаров добиваться максимальной скорости.

После Патны промелькнул за окнами салона Бенарес, центр индуизма с высшей теологической школой, ревностно оберегающей чистоту доктрин и активно пропагандирующей религиозные знания. Затем проехали Аллахабад, известный в древности как Праяга. Этот священный город расположен в изумительно красивом месте, у слияния Ганга и Джамны. Остался позади Канпур, оскверненный жестоким кровопролитием. И уже при вечернем освещении путешественники прочитали название станции Агра, напомнившее им о том, что некогда здесь находилась столица Могольской империи.

Поезд несся как метеор и лишь в Дели сделал короткую остановку. Этот город, как и Канпур, известен массовым истреблением англичан во время Сипайского восстания.

Половину пути до Пешавара проехали за четырнадцать часов. Совсем неплохо! Хотя начальник станции в Гае уже послал коменданту Пешавара телеграмму с сообщением о положении майора Леннокса, Бессребреник отправил из Дели еще одну, в которой, в частности, просил приготовить лошадей.

И вновь их поезд мчался на всех парах, оставляя за собой дымный шлейф.

Появился и исчез Лахор — город, насчитывающий, подобно Дели и Агре, полтораста тысяч жителей. Как и в них, здесь жива память о древней истории, чему не могут помешать ни трамваи, ни электрическое освещение или модная одежда, доставленная из Европы в Индию очередным пароходом.

Бескрайние равнины Раджастхана и Пенджаба сменились пересеченной местностью. Вдали все отчетливее вырисовывались высокие холмы — преддверие отрогов Гималайских гор.

Состав резво несся по плоскогорью на высоте около четырехсот метров над уровнем моря, уверенно сокращая расстояние до видневшегося на горизонте хаотического нагромождения круч. За этим плато — конечная станция.

— Пешавар! Это Пешавар! — закричали путешественники. Забыв об усталости, они бурно выражали свою радость по поводу успешного завершения сумасшедшей, утомительной гонки.

Поезд миновал туземные кварталы и подкатил к конечной остановке — уже в английской части города, в четырех километрах к западу от туземной и площадью шесть километров на три. Здесь размещаются учреждения, резиденция наместника провинции, войска, а также окруженная кирпичной стеной крепость Бала-Хисар, господствующая над местностью. Поскольку прибытию путников предшествовали две телеграммы, их давно уже ждали и встретили как дорогих гостей. Комендант гарнизона с наместником лично прибыли на станцию, а вместе с ними — и друзья майора Леннокса и лейтенанта Тейлора. Патрик и Мери сразу их узнали и не смогли сдержать слез, растроганные этим проявлением заботы и внимания в столь трудный для них час.

Взволнованные слова приветствия, краткие представления, крепкие рукопожатия. Бессребреник по-прежнему играл скромную роль опекуна, но от этого прием, оказанный ему и миссис Клавдии, чья красота произвела фурор, не стал менее горячим.

Как ни торопились гости немедленно отправиться к афридиям, им все же пришлось посетить резиденцию наместника, где, кстати, друзей уже поджидал эскорт для сопровождения до первых оборонительных линий противника. Наместник предоставил в их распоряжение лошадей и даже верблюдов — на случай, если они возьмут с собой багаж. Искренне удивившись намерению миссис Клавдии и Мери участвовать в экспедиции, он настоятельно рекомендовал им изменить решение и остаться в Пешаваре. Но напрасно описывал он смертельную опасность подобного мероприятия, тщетно внушал, что афридии — отчаянные головорезы и фанатики и что свобода, жизнь и честь женщин подвергнутся крайней опасности.

— Я сопровождаю мужа повсюду и делю с ним все превратности судьбы, — просто ответила миссис Клавдия на доводы наместника.

— А я, — решительно заявила Мери, — хочу первой обнять отца, если удастся освободить его, а нет, так погибнуть вместе с ним!

— Ну что ж, пусть будет по-вашему, — вынужден был согласиться тот и приказал ускорить последние приготовления.

Через два часа, в полуденное время, пятеро мужчин, именно пятеро, поскольку теперь и Патрика, не раз проявившего мужество и отвагу, можно было с полным основанием называть так, — графиня и мисс Мери в сопровождении взвода улан покинули гостеприимный Пешавар.

До семи часов вечера, ни разу не остановившись, ехали они по ужасному бездорожью, а с наступлением сумерек разбили палатки и, подкрепившись, стали ждать рассвета. Можно себе представить, что это была за ночь!

Рано утром — снова в путь. Как ни торопились друзья, продвигались они вперед довольно медленно.

Наконец всадники все же добрались до передовых позиций англичан, протянувшихся напротив горного кряжа, откуда устремлялся ввысь дым от костров, разведенных афридиями.

Оставив позади английскую оборонительную линию и передовое охранение, группа всадников оказалась в нейтральной зоне, разделившей противников и простреливавшейся с обеих сторон. До мятежников оставалось лишь тысяча двести метров. Эскорт остановился, так как дальше ехать ему было запрещено.

Бессребреник взял у жены белый шарф и, взмахнув им высоко над головой, громко крикнул:

— Вперед!

 

ГЛАВА 10

Главарь мятежников. — Отказ. — Пленники. — Находчивость Бессребреника. — Снова вместе! — Появление Биканэла. — Последняя попытка. — Священное знамя. — Повеление пандита. — Последняя трагедия. — Заклятые враги. — В объятиях смерти. — Главарь Махмуд. — Долгожданная свобода.

Капитан Бессребреник с Бераром скакали впереди, миссис Клавдия, Мери и Патрик — следом за ними, а замыкали отряд Джонни и Мариус. Боб, тяжело дыша и высунув язык, бежал изо всех сил рядом с ними, стараясь не отстать.

Всадники неслись во весь опор прямо на передовые укрепления противника. Немногочисленные туземцы, околачивавшиеся там, бросились врассыпную. Зато бойцы, сидевшие за второй оборонительной линией, сразу же, как только увидели белый флаг, которым размахивал Бессребреник, вскочили на ноги и закричали, приказывая остановиться.

Поскольку всадников насчитывалось всего несколько человек и они не были одеты в военную форму, мятежники вели себя вначале довольно мирно.

— Кто у вас главный? — спросил оглушительным голосом Берар, знавший, что с жителями Востока следует говорить громко и уверенно.

Из толпы выступил гигант с нахмуренными бровями и свирепым выражением красивого, бронзового от загара лица. В руках у него была ли-метфордовская винтовка, подобранная, без сомнения, на поле битвы. Узнав факира, он даже растерялся от неожиданности:

— Мир тебе, Берар! Не ожидал такой радостной встречи!

— И тебе мир, Махмуд! Да будет благословен сей день, когда я вновь смог увидеться с тобой!

— Чем могу быть полезен, Берар? И чего нужно этим чужестранцам?

— Я их проводник и к тому же друг. Мы хотим договориться о выкупе двух английских офицеров, что у тебя в плену.

Лоб мятежника, разгладившийся было при виде Берара, опять сурово нахмурился.

— Не желаю и слышать об этом! — жестко отрезал он.

— Но выкуп огромен, на памяти людей такого еще не было.

— Я сказал — нет! Они приговорены к смерти от голода и жажды и сидят взаперти уже более двух суток.

— Ты отказываешься от целого состояния, которое само плывет в твои руки! Ты не хочешь, чтобы оно досталось твоему племени?

— Да, не хочу!

— Но почему?

— Потому что офицеры жизнью своей должны заплатить за пролитую англичанами кровь. Чужеземцы ведут с нами войну на уничтожение, дырявят нас пулями дум-дум и нас же считают дикарями! Но дикари — это они, и всех англичан, которые попадут к нам в плен, мы предадим смерти!

— Подумай еще раз, Махмуд!

— Нет! И хватит об этом. Как можно скорее уводи своих чужеземцев. Они вызывают у меня чувство глубокого отвращения, и мы не трогаем их только из-за тебя. Если бы они не были твоими друзьями, я бы всех их продал в рабство!

Не замечая окружавших туземцев, одетых в живописные лохмотья и с головы до ног обвешанных оружием, которые с искривленными злобой лицами мрачно взирали на европейцев сверкавшими ненавистью глазами, Мери под воздействием не осознанного ею самою импульса в недоумении, с учащенно забившимся сердцем, оглядывалась по сторонам. Хотя она никогда раньше не бывала в этом месте, ей казалось, что она узнает его. Вот эту лачугу она уже видела когда-то — возможно, во сне. Во всяком случае, хибара ей была до удивления знакома.

В памяти девочки воскрешались впечатления, полученные ею во время гипнотического сна и закрепленные в сознании безграничной любовью к отцу. И она вдруг совершенно отчетливо представила себе, что именно в этой лачуге привиделись ей отец с лейтенантом, захваченные повстанцами в плен.

— Вон там! Там наш отец! — исступленно закричала она, указывая на невзрачное строение.

— Там наш отец! — повторил, словно послушное эхо, Патрик. — Так освободим же его!

Мальчик, уже успевший стать отличным наездником, вздыбил коня и во весь опор понесся к хижине, не заботясь о том, следует кто-то за ним или нет. Сестра тотчас присоединилась к нему, а за ней — и все остальные, включая Берара: увидев, что случилось, факир резко прервал свои переговоры с главарем мятежников и кинулся вдогонку за друзьями.

— Эх, — прошептал Бессребреник, — сюда бы сотню моих ковбоев из Нью-Ойл-Сити, задали бы им перцу!

В нем заговорил человек действия.

— Ну-ка, попробуем кое-что! — сказал он себе.

Капитан подвел коня задом вплотную к хижине и, натянув поводья, вонзил в бока шпоры. Лошадь взвилась и, почувствовав позади преграду, стала изо всей силы бить по двери задними ногами. Удары копыт загрохотали как пушечные выстрелы, и дверь, не выдержав, рухнула с громким треском.

Офицеры, бледные, едва держась на ногах, с трудом добрались до дверного проема и увидели всадников, и среди них — двух женщин. Одну из них майор тотчас узнал. Не веря глазам, он воскликнул:

— Мери!.. Дочка моя!.. Ты ли это?

— И я здесь, отец!.. И я тоже! — взволнованно закричал мальчик.

— Патрик!.. Мой маленький воин! — еле выговорил несчастный отец, и на глаза его навернулись слезы.

— Отец, — сказала Мери, — перед вами наши благодетели, спасители наши…

— Милорд, — обратился к майору Бессребреник, — мы прибыли сюда, чтобы освободить вас или вместе с вами погибнуть. Попытайтесь взобраться на лошадь мисс Мери… Вы же, лейтенант, подсаживайтесь к Патрику… А теперь — вперед!.. И как можно быстрее!

Все произошло в считанные секунды.

Этот отважный план мог бы удаться лишь в четырех-пяти случаях из ста, да и то при условии, что враги придут в замешательство. И кто знает, сумели бы друзья удрать из вражеского стана или нет, если бы на их пути не встал сам дьявол в человеческом облике, возжаждавший крови и злата. Пока афридии вопили в растерянности и бестолково суетились, мешая друг другу, ему удалось собрать вокруг себя два десятка наиболее решительных бойцов и отрезать путь к отступлению. Беглецов окружили, и двадцать ружей угрожающе уставились на них своими дулами.

— Биканэл!.. И тут он, этот негодяй! — зарычал Берар.

— Он самый! — нагло ответил бывший брахман.

Остальные тоже узнали своего преследователя, который всем им принес столько горя.

Бессребреник выхватил из седельной кобуры револьвер, взвел курок и хотел уж было пристрелить его, как бешеную собаку, но тот вовремя укрылся за спинами туземцев.

Тем временем подбежали другие повстанцы, и кольцо вокруг европейцев стало таким плотным, что прорвать его уже было нельзя. Это придало Биканэлу еще больше уверенности, и он изрек насмешливо:

— Я следовал по вашим следам от храма богини Кали до Гаи. А там, с ведома начальника станции, сел в багажный вагон, и в Пешавар я прибыл вместе с вами. Ночью же, пока вы дрыхли как сурки, я добрался до повстанческого лагеря, и теперь вы в моих руках! Вместе со своими сокровищами! Я просто с ума схожу от радости при мысли о том, что все они достанутся мне одному!

Но друзья уже не слушали его.

Патрик и Мери, спешившись, как и их спутники, в отчаянии кинулись в объятия отца, который нежно прижал их к себе. Лейтенант обменялся рукопожатиями со своими спасителями.

Как человек предусмотрительный, капитан Бессребреник, зная, что люди, которых они должны вызволить из неволи, умирали от жажды и голода, прихватил с собой солидный запас воды и пищи, доставленный сюда лошадьми Джонни и Мариуса.

И в то время как Биканэл яростно орал туземцам: «Берите их живыми!.. Слышите, живыми!..» — а майор, забыв о перенесенных страданиях и о том, что сейчас решался вопрос жизни и смерти, словно безумный, покрывал поцелуями своих детей, Бессребреник с ободряющей улыбкой протянул лейтенанту оплетенную бутыль и сэндвич:

— Поешьте и попейте, лейтенант!

— Вы во второй раз спасаете мне жизнь! — воскликнул офицер, с жадностью набрасываясь на еду. Капитан смотрел на него и думал о тех муках, которые пришлось испытать лейтенанту с майором в этой проклятой лачуге.

Затем славный юноша подошел к своему командиру, который все никак не мог прийти в себя от радости:

— Поешьте, милорд! Перед схваткой неплохо бы подкрепиться!

Подстрекаемые Биканэлом туземцы могли в любой миг кинуться на европейцев.

— Где сокровища?! — вопил бывший брахман, обращаясь к друзьям. — Слышите, мне нужны сокровища! Если вы не отдадите их мне, то будете подвергнуты ужаснейшим пыткам!

Тысячи туземцев осыпали в неистовстве проклятиями маленькую группку европейцев. Биканэлу достаточно было пальцем пошевельнуть, как их тут же разорвали бы на куски.

Но друзья не теряли хладнокровия. Миссис Клавдия смотрела на бесновавшихся туземцев с презрительной улыбкой, Джонни сплевывал им прямо в лицо табачную жвачку, а Мариус обзывал их гориллами!

Судя по накалу страстей, толпа должна была вот-вот наброситься на них. К друзьям уже тянулись нетерпеливые руки, готовые их растерзать.

И Берар решился! Он вытащил из халата белую шелковую ткань и, развернув, заслонил ею европейцев от туземцев. Изображенные на полотнище пять красных ладоней свидетельствовали о том, что в руках у факира точная копия того знамени, под которым Мокрани, или Безумный мулла, вел священную войну против англичан. Никто, кроме Берара и Мокрани, не мог владеть такими стягами, так как во всей Британской Индии их было только два.

Берар, обратившись к туземцам, закричал громовым голосом, перекрывавшим невообразимый гвалт:

— От имени моего владыки, пандита Кришны, приказываю немедленно и безо всяких условий отпустить на свободу этих белых! Вы слышите меня, правоверные? Пандит повелевает — повинуйтесь! Горе тому, кто вознамерится пойти против воли трижды святого и трижды рожденного, стоящего надо всеми правоверными — и индусами, и мусульманами, и буддистами!

Наблюдая за этой удивительной сценой, друзья понимали, что факир все поставил на карту и, если эта последняя попытка спасти их не удастся, их ждет мучительная смерть. Они невольно теснее прижались друг к другу, готовые достойно встретить конец. По толпе пронесся взволнованный гул, и туземцы подались назад: людская волна разбилась вдребезги о священную и таинственную эмблему. А затем воцарилась мертвая тишина.

Опустились руки, державшие оружие, склонились головы, почтительно согнулись спины. Факир из святой обители одержал верх над неистовым фанатизмом!

Увидев, что сокровища уплывают от него, Биканэл впал в бешенство.

Берар опять победил! А вместе с ним и его друзья! Но радоваться им осталось недолго!

Выхватив из-за пояса одного из воинов длинный пистолет с узорной насечкой, он кинулся на Берара и выстрелил в грудь.

— Смерть лжецу и обманщику! — кричал он. — Смерть самозваному факиру! Смерть самозваному пандиту!

Зажав одной рукой рану, из которой хлынула кровь, а в другой по-прежнему держа стяг, Берар чуть слышно шепнул Бессребренику:

— Хозяин, я преступил клятву на крови… и я умираю… но вы спасены. Возьмите знамя пандита Кришны… Поднимите его повыше и держите так… Оно спасет вас.

В надежде, что ему можно еще как-то помочь, европейцы кинулись к факиру. Но Биканэл осмеял благородный порыв:

— Умерьте свою жалость, глупцы! Знайте, вас одурачили, и вы теперь должники Берара! Да-да, того самого Берара! Главаря бенгальских душителей!

Европейцев, за исключением Бессребреника, который давно уже знал, кто их проводник и спаситель, охватил ужас.

Биканэл, зло усмехаясь, продолжал:

— Я хочу, чтобы вы знали, герцог Ричмондский, что этот человек — убийца вашей жены! Знайте и вы, лейтенант Тейлор, что это он затянул на шее вашего отца черный шарф душителей!

С этими словами Биканэл кинулся вперед, чтобы выхватить из рук умирающего факира священное знамя.

Но тут грянул выстрел, и негодяй тяжело повалился на землю с раздробленным черепом.

Это Берар, собрав последние силы, вытащил из-за пояса свой револьвер и, прицелившись, размозжил голову своего заклятого врага.

Гордо глянув затуманившимся взором на белый стяг, он произнес чуть слышно:

— Я был лишь слепым орудием в чужих руках… Но я не жалею ни о чем, ибо прошлого не воротишь… Умирая, я с радостью погружаюсь в нирвану!..

Махмуд, главарь бунтовщиков, в знак примирения бросил на песок саблю и ружье и подошел к пленникам. Поклонившись знамени, которое теперь уже держал Бессребреник, он произнес:

— Мы приговорили вас к смерти, и лишь всемогущий властелин, единственный во всем мире, мог заставить нас изменить это решение. У вас в руках — священная эмблема всемогущего властелина, который требует оставить вас в живых и предоставить вам свободу. И мы повинуемся этому требованию. Вы можете спокойно, ничего не боясь, вернуться на английскую территорию.

Безумный мулла приказал подвести офицерам двух оседланных коней. Попрощавшись с туземным вожаком, маленький отряд с развевающимся по ветру знаменем поскакал по направлению к английской линии обороны. Через несколько минут они соединились со своим эскортом и уже вместе с ним помчались в Пешавар. В штаб-квартире их ждал горячий прием. Капитан Бессребреник, миссис Клавдия, Джонни и Мариус могли больше не опасаться английских властей. Радуясь успешному завершению эпопеи, они готовы были ринуться навстречу новым приключениям, о которых мы, может быть, когда-нибудь вам расскажем.

Конец

Художник А. Махов