Памяти Ж. Б. Лабурдетта

Досточтимому Ж. Б. Казальсу

Помните ли, мой дорогой Казальс, ту исполненную волнения минуту, когда, покидая прииск Гермина, я говорил, прощаясь тогда и с Лабурдеттом: «До свидания!»?

Вы открыли мне полную опасностей и приключений жизнь золотодобытчика, и я дал себе клятву засвидетельствовать свою глубочайшую признательность, посвятив вам обоим этот труд, немыслимый без полученных от вас технических знаний.

Лабурдетта, увы, нет более с нами. Пусть же моя книга станет памятью об этом неутомимом труженике.

Что касается Вас, дорогой друг, чья помощь была поистине неоценима, соблаговолите принять сей скромный дар как знак моего живейшего расположения.

 

ГЛАВА 1

Пленный индеец. — Тукан [153]Тукан, или перцеяд — сравнительно крупная птица с огромным ярко окрашенным клювом, длина которого почти равна длине тела, туканы составляют отдельное семейство в отряде дятлов, все виды этого семейства обитают в Центральной и Южной Америке. Установить научное название другой упомянутой птицы, оноре, не удалось.
и оноре. — Лагерь на речных порогах. — Золотая стрела. — Легенда об Эльдорадо. — Губернатор и краснокожий. — Тайна, которая убивает.

— Давай-ка сюда краснокожего!

— Погоди… Одну минутку!

— Крепко ли он связан?

— Не беспокойся, отлично! Уж я позаботился об этом! Не шевельнется!

— А он случаем не отдал Богу душу? А?

— Гм… — В голосе отвечавшего проскользнуло сомнение.

— Смотри, только без глупостей! Помни, индеец для нас — целое состояние! Наши будущие миллионы.

— Так развязать его, что ли?

— А вдруг вырвется и удерет?

— Ну, а так… если задохнется?

— Ты прав! Не следует резать курицу, несущую золотые яйца. Знаешь, расслабь-ка немного узлы! — приказал спрашивавший: по всему был виден бывалый моряк, привыкший отдавать команды. — Поторопись!

Индеец по-прежнему не выказывал признаков жизни, и его подняли без особых усилий.

— Кажется, готов! — испугался сторож краснокожего.

— Да ты что?! Черт побери! Хороши же мы будем, если он задохнулся!

— Проклятье! Ведь я глаз с него не спускал!

— Кого ты проклинаешь? Кому доверили стеречь этого типа?!

— Но погляди, сколько я истратил на него самой крепкой плетенки! Никак не меньше пятнадцати саженей!..

— Думаю, веревка не могла послужить причиной смерти…

— За восемь дней наших скитаний он наверняка выкинул бы не одно коленце, не прими я мер предосторожности.

— Да ладно, ладно, чего уж там, давай лучше убедимся, живой ли он.

— Ну… дьявол меня побери! Если он подох, мы с тобой по уши в дерьме! Просто пропали!

— Как пропала и тайна золота!.. Вот тогда-то, приятель, ты за все заплатишь! Кожу спущу… по кусочку…

— Да погоди ругаться! Краснокожий ни с того ни с сего никогда не подохнет. Они живучи как собаки! Сейчас сам убедишься!

Говоривший засунул руку в карман грубых домотканых штанов, достал оттуда огниво и длинный желтый трут, обычный у курильщиков. Скоро посыпались искры, трут задымился, показался язычок пламени.

Освободив запястья юноши-индейца, по-прежнему безжизненно-обмякшего, с проступившими синеватыми бороздками на коже от просмоленной грубой веревки, человек вложил тлеющий трут между пальцами рук пленного и крепко сжал их.

Тошнотворный удушливый запах паленого противно защекотал ноздри. Грудь краснокожего судорожно приподнялась, втянула воздух, из горла вырвался болезненный хрип, похожий на вздох. Казалось, от огненной припарки бедняга стал приходить наконец в себя.

— Жив, курилка, жив! — довольно похохатывал истязатель в восхищении от собственной выдумки.

— Ну и слава Богу! Подхвати-ка его покрепче под мышки и давай… тащи!

— Готово! Главное — не шлепнуться в воду… А вы — эй, там — следите за веслами! Уф-ф-ф… Да тяни ты его, тяни!

Атлетически сложенный мужчина поднял, словно пушинку, несчастного малого, у которого все еще слегка дымилась кожа на руке, и опустил на голую скалу у своих ног.

— Ну, друзья, теперь ваша очередь! Давайте по порядку!..

Четверка путников готовилась перебраться через одну из скалистых гряд, которые в Гвиане нередко пересекают реки, создавая путешественникам дополнительные трудности.

Гряда была никак не менее четырех метров над уровнем воды. Крепко ухватив конец веревочного крепления для подъема индейца, один из мучителей вскарабкался на каменную преграду и кое-как пристроился на вершине гранитного островка, вокруг которого с ревом бушевали пенистые каскады.

Бросившую якорь у подножия скалы пирогу болтало и подбрасывало, грозя разнести в щепки. Следом за пленником переправили продукты и бочонки с куаком, ящики сухарей, солонину и копченую рыбу, оружие, боеприпасы, инструменты.

Наконец, вдвое удлинив якорные крепления, действуя точно и слаженно, четверка в едином усилии подняла на руках, словно на талях, пирогу, и стала осторожно вдвигать ее нос на маленькую гранитную платформу, уже сплошь заваленную охотничьими ружьями, мотыгами, топорами и прочим снаряжением.

Пригреваемый солнцем, неподвижно лежал распростертый на голой скале индеец. Если бы не едва заметно приподнимавшаяся грудь, не исполненный ненависти взгляд черных раскосых глаз, который время от времени бросал пленник на своих мучителей, когда те поворачивались к нему спиной, можно было подумать, что несчастный в глубоком обмороке. Совсем юный, лет двадцати, он был невелик ростом, но ладно и крепко сложен. Из одежды — одни калимбе, плечи и грудь не разукрашены по местному обычаю рисунками, которыми с помощью сока генипы размалевывали лица и тела его соплеменники. Не смазанная животным жиром загорелая кожа юноши казалась не намного темнее, чем у незнакомцев, захвативших его в плен.

Трое из компании были явными европейцами: в рубахах с засученными по локоть рукавами, в штанах, закатанных выше колен, открывавших мускулистые сильные ноги, сплошь исполосованные шрамами разной степени давности, в широкополых соломенных шляпах. На худых, бледных лицах застыло жесткое, даже жестокое выражение, а небольшие бородки, отпущенные, вероятно, не более двух месяцев назад, подчеркивали еще и свирепость их обладателей. Трудно определить возраст каждого, скорее всего никто из этой тройки не перевалил за тридцать.

Четвертый, непомерно широкий в плечах, с атлетическим торсом и походкой вразвалочку, как у медведя, судя по всему, являлся у них вожаком. Кривые мощные ноги с рельефными мускулами были обуты в грубые на шнуровке ботинки с низким задником, типа армейских, белая каскетка, едва прикрывавшая макушку, красная шерстяная рубашка, туго обтягивавшая плечи, довершали наряд. Лицо четвертого скрывалось под огромной черной бородой с проседью. Он выглядел старше своих компаньонов, ему явно перевалило за сорок. Хотя он распоряжался весьма решительно и все безоговорочно выполняли команды предводителя, чувствовалось, что тут установились отношения полного равенства, основой которых, видимо, служили общие жизненные цели и планы. И даже не будучи свидетелем жестокого, бессердечного обращения с пленным, легко было догадаться, что сговор этой кучки авантюристов зиждился отнюдь не на исполнении высокого долга, а на удовлетворении корыстных интересов, граничивших, вполне возможно, и с преступлением.

Наверное, при стороннем взгляде на эту, не лишенную живописности, компанию у иного бесстрастного наблюдателя могло невольно вырваться: «Ну и хорошенькая же подобралась шайка негодяев!..»

Впрочем, им было трудно отказать в способности держаться вольготно и уверенно под палящими солнечными лучами как людям, привыкшим к местному климату, опасному для впервые попавшего сюда европейца. Легкость, с которой они выполняли все, что требовалось, говорила о сноровке, нажитой в трудах тяжких и изнурительных.

— Послушай, шеф, — бесцеремонно обратился к старшему один из команды. — Не настало ли время перекусить?

— Только после того как загрузим лодку! — последовал ответ.

Уловив общее недовольство отказом, главарь твердо, не без легкой издевки пояснил:

— А ну, мои овечки, беремся дружно за провиант и прочие бебехи! Вы же меня знаете, я вкалываю наравне с вами. Думаете, у меня не сосет под ложечкой? Ошибаетесь! Еще как сосет! Но мне не привыкать. Глядите, подаю вам пример!

И, подтверждая сказанное делом, он играючи подхватил бочонок с куаком в добрые полцентнера, без особого напряжения перекинул его в лодку, которая теперь тихо покачивалась на волнах по другую сторону каменной гряды. Всю операцию завершили менее чем в четверть часа.

Мужчины приступили к скудной трапезе. Несколько горстей муки, замешанной на воде, да ломтик свежепосоленной свинины, обжаренной накануне, — вот и все меню.

Молодой индеец понемногу приходил в себя, — наученный горьким опытом, он уже не демонстрировал столь явно своей полной неподвижности. Краснокожий с трудом проглотил брошенный ему кусок лепешки и, казалось, ничего не замечал и не слышал.

Вдруг из глубины зарослей неподалеку от водопада вырвался пронзительный крик, похожий на скрип плохо смазанного тележного колеса. Однако никто не обратил на него внимания, кроме пленника, чуткий слух которого тотчас уловил этот необычный сигнал. Он узнал голос тукана, или перцеяда, птицы, которую гвианисты-креолы называют «большим клювом».

Вспышка любопытства, а может быть, надежды на миг осветила неподвижное лицо юноши, но тут же сменилась прежней безучастностью. Между тем послышался и другой голос, звонкий и сочный, который было странно слышать в этих местах. Четыре ноты — до, ми, соль, до — словно исходили из горла оперного баритона и звучали долго, с удивительной точностью.

Краснокожий вздрогнул и этим движением чуть было не выдал волнения.

— Эй, калина́! Что с тобой? — подозрительно уставился на него мужчина с бородой, которого все величали шефом. — Пение действует тебе на нервы? Это тукан забавляется, а оноре ему отвечает. Любопытная птичка, что и говорить, так и кажется, что человек.

Тукан проскрипел вновь. До, ми, соль, до — тотчас последовал ответ. И снова непроницаемый лес погрузился в тишину.

— Странно, что они распевают в полдень. Никогда такого не слыхивал, шеф… Послушай-ка, а если это сигнал? — заметил один из гребцов.

— От кого сигнал, дубина? И кому адресован?

— Почем мне знать? А мы разве не прибегаем к подобным уловкам? Ты уверен, что там, в траве, под листвой, за деревьями не прячется несколько пар любопытных глаз, следящих за нами, и что крик тукана и пение оноре лишены какого-то тайного смысла? Очень странно, что они поют в полдень. В такое время все птицы, кроме пересмешника, молчат. Я осмотрел все кругом, но тукана не заметил. А ведь его крик прозвучал довольно близко…

Загадочный дуэт, при внешней незначительности эпизода вдруг ставший событием, зазвучал вновь в обратном порядке. Начал оноре, а тукан ему ответил.

Четверо мужчин пронзили взглядами индейца, безмолвного и бесстрастного.

— Если бы я знал, — проворчал шеф, — что ему подают знак, то влепил бы нашему приятелю пару увесистых оплеух.

— Ну, и многого бы добился? Из него и словечка не вытянешь. Эти скоты упрямы, как ослы. Если что-то возьмут себе в голову, черта лысого потом из них выбьешь.

— Не беспокойся… Это моя забота. Мы почти у цели. Наступает момент, когда мы не сможем ориентироваться сами. Он один знает дорогу, и если не пожелает говорить… Тогда я поджарю ему ноги до живота, а руки — до плеч, и заговорит как миленький.

— В добрый час! Это о тебе речь, калина, слышишь, эй, ты!

Индеец не удостоил говорившего даже взглядом.

Четверо мужчин заняли свои места в лодке, связанного индейца уложили в центре, и все принялись яростно грести.

Русло реки, суженное у порогов, постепенно расширялось.

— Будем держаться левого берега, — сказал старший. — Вы видите гору, вон там? Или это всего лишь облако?

— Это гора.

— Хорошо, я держу курс на нее.

В четвертый раз прозвучал крик тукана, но с такой силой, что путешественники одновременно вскинули головы, как будто птица пролетела совсем рядом. Главарь подавил желание выругаться, схватил ружье и быстро зарядил. Пирога почти вплотную приблизилась к берегу. Послышался легкий шорох потревоженных веток. Затем лодка ткнулась носом в песок. Бородач выстрелил наугад в густые заросли на высоту человеческого роста. Посыпались листья, скошенные свинцом, но испуганного крика, издаваемого туканом в минуту опасности, не последовало.

— Ты был прав. Это сигнал. Пословица гласит: за одного битого двух небитых дают. Итак, мы сто́им восьми, ведь нас четверо. Полагаю, вскоре предстоит заварушка. Будем плыть вдоль берега, а потом пристанем в подходящем месте.

Однако план, казавшийся таким простым, не удалось осуществить. Стрелявший едва успел уложить в лодку дымившееся ружье и взяться за весло, как огромное, давно высохшее дерево, удерживаемое только лианами, резко покачнулось, а затем со страшным шумом рухнуло в воду, взметнув целые фонтаны брызг.

К счастью для авантюристов, падение произошло в сотне метров от носа лодки: упади дерево на пять минут позже, пирогу бы расплющило. Пришлось им выплывать на стрежень и, приблизясь к противоположному берегу, осторожно обходить возникшее препятствие, столь неудачно загородившее фарватер.

— Черт подери! Хорошо отделались! Если бы это вакапу оказалось на два метра длиннее, даже не знаю, как бы мы прошли. Ну ладно, все в порядке. Продолжим путь и постараемся найти подходящее место для причала. Глядите в оба, вон еще сколько сухих деревьев торчит по всему берегу…

— Ну, вряд ли это повторится. Хорошего понемножку! Не думаю, что они специально поджидают, чтобы свалиться нам на голову.

— О, тысяча чертей! — зарычал главарь.

Одновременно проклятия сорвались и у других гребцов, ошеломленных небывалым зрелищем, которое предстало их глазам.

— Храните спокойствие, иначе мы погибли! Гребите сильнее! К берегу! Да за индейцем следите!..

Эти возгласы и указания перекрыл оглушительный грохот. Казалось, целая стена леса рухнула в одночасье. Пять или шесть лесных гигантов, на расстоянии двадцати — двадцати пяти метров друг от друга, такие же высохшие, как упавшее дерево, угрожающе закачались на лианах, как будто чья-то незримая рука подрубила их под самый корень. Колоссы с нараставшим треском кренились в сторону реки. Удерживавшие их лианы превратились в натянутые якорные цепи, вот-вот готовые лопнуть. Живые деревья, захваченные падением мертвых, вырывались из земли с корнями, наклонялись, в свою очередь, и падали наземь с неимоверным грохотом. Затем зеленая баррикада обрушилась в реку, чьи воды сразу исчезли в невообразимой мешанине из листьев, цветов, стволов и веток.

Бледные, охваченные ужасом, четверо мужчин молчали, едва не лишившись рассудка от этого необъяснимого и пугающего зрелища. Они с трудом удерживали на плаву пирогу, которая бешено плясала на волнах, поднявшихся из-за внезапного падения деревьев.

Была ли это случайность, от которой путники могли погибнуть? Или же сама земля с ее нераскрытыми сокровищами взбунтовалась против ничтожных пришельцев, поднявших руку на ее девственный покров? Какие титаны смогли опрокинуть многовековые деревья и разнести их в щепки, словно мачты разбитого ураганом судна?..

Русло реки оказалось теперь полностью забаррикадировано. Авантюристы не могли подняться вверх по течению, да и причалить там, где рассчитывали, не представлялось возможным. Противоположный берег — простиравшаяся до горизонта болотистая саванна, бездонное пристанище огромных змей и электрических угрей — также был недоступен. Оставался единственный выход — пробить дорогу через поверженные стволы и ветки, пустив в ход топоры и мачете для прокладки фарватера. Работа изнурительная, требовавшая не менее трех-четырех дней.

Излишне говорить, что, обладая упорством честных людей, негодяи и не помышляли об отступлении. Продуктов было в изобилии на несколько месяцев, и они не собирались капитулировать перед первой же неудачей. Едва улеглось волнение на реке, как решение было принято, план составлен.

— Ну, шеф, что ты скажешь об этом?

— Скажу… Я скажу, что ни бельмеса не понимаю, как все стряслось.

— Теперь ты согласен, что птичьи крики — это тайные сигналы?

— Вполне возможно, после всего… Однако если бы в лесу находился отряд краснокожих, то логичнее допустить, что они не стали бы развлекаться рубкой леса «сооружением плотин, а просто превратили бы нас в котлеты своими двухметровыми стрелами… Мы находимся так близко от берега, а они стреляют отлично… Нет, это не поддается объяснению… Тем более что мертвые деревья следовало заранее подпилить под корень.

— Быть может, это первая линия укреплений, прикрывающая страну золота!

— Мы преодолеем и ее и другие! — подхватил главарь решительным тоном. — А теперь — за работу!

— Послушай-ка, шеф, есть идея! Мы ведь не можем ночевать в пироге. С другой стороны, нельзя подвесить наши гамаки к деревьям, что растут на краю саванны. А что, если снова спуститься к каменной гряде? Там можно выгрузить провизию на скалу и соорудить «патаву».

— Отличная мысль, дружище, и мы принимаем ее к исполнению. Устроим поудобнее в подвесной койке нашего славного индейца, привяжем его покрепче, чтобы отбить всякую надежду на побег. Затем возьмемся за мачете и — в добрый час! — проложим дорогу…

Пирога пристала к скалам, двое мужчин выбрались на берег, быстро срубили три дерева толщиной с человеческое бедро, очистили от веток, а их товарищи тем временем разгрузили лодку.

Обе операции завершились одновременно. Срубленные деревья перенесли на скалу, накрепко связали их макушки, после чего трое мужчин ухватили каждый по стволу и быстрым движением подняли всю конструкцию, раздвинув стволы у основания, так что образовалась пирамида со сторонами примерно в три с половиной метра.

Сооружение выглядело устойчивым и надежным, и вскоре все три его грани были заняты подвесными койками. Вот такая конструкция, очень простая и удобная, используемая неграми и индейцами экваториальной зоны, называется патава. Она незаменима для ночлега в местах влажных и лишенных деревьев. Ведь в Гвиане невозможно отдыхать на земле, не рискуя напороться на весьма неприятных и часто опасных лесных визитеров — скорпионов, сороконожек, гигантских пауков, муравьев, змей и проч.

Тщательно проверив все путы на теле пленника, бородач уложил юношу в гамак, как ребенка. Поскольку солнце опаляло знойными лучами ничем не защищенного молодого человека, главарь срезал несколько широких листьев барлуру и связал их вместе, так что получилось нечто вроде тента, который он и водрузил над головой юноши. Несчастный мог теперь не опасаться солнечного удара.

— Вот тебе зонтик… Зонтик для ребеночка, — ухмыльнулся здоровяк. — Ведь я для тебя как отец родной, правда же? Заботливый папочка… Не воображай только, что это ради твоих прекрасных глаз, мой ангелочек… Если бы ты не стоил таких денег, я бы давно отправил тебя к твоему Гаду́, к любимому боженьке черных и красных… Ну, до свидания, и будь паинькой. Я немного поработаю топором… Да не забывай, что я не спущу с тебя глаз!

Четверо проходимцев незамедлительно вернулись к зеленой баррикаде и мощными ударами мачете и топора атаковали ее с яростным исступлением. Работа оказалась нелегкой, продвигалась медленно, но труды не пропали даром. Появилась надежда, что через сорок восемь часов совместных усилий они выберутся из тупика. Когда солнце склонилось к закату, они вернулись к патаве, весело горланя, как старательные работяги, которым трудовой день доставил большое удовольствие.

Но последняя нота разудалого припева сменилась воплем негодования при виде пустого гамака. Краснокожий, так тщательно спеленутый шефом, разорвал свои узы и исчез.

Впрочем, не было ничего загадочного в этом исчезновении, хотя оно и казалось непостижимым фокусом. Юный индеец, видя, что его палачи заняты расчисткой завала, решил воспользоваться выпавшей ему передышкой. Он тут же принялся грызть веревки, сжимавшие запястья. Белые зубы, острые, как у белки, работали так усердно и ловко, что через час нечеловеческих усилий ему удалось перегрызть волокна.

Первый этап на пути к освобождению туземец одолел. Теперь следовало освободиться от пут, которые сковали не только лодыжки, но и колени. Индеец был настолько изобретателен, насколько смел, и в высочайшей степени владел искусством бесконечного терпения, которое у его соплеменников нередко переходит в апатию.

Он носил на шее маленькое ожерелье из зубов патиры, очень острых, с широкими режущими гранями. С их помощью эти животные глубоко роют землю и перегрызают огромные, мощные корни. Юноша разорвал нитку ожерелья, схватил один из зубов и принялся пилить, а точнее — перетирать нить за нитью волокна крепкой веревки.

Время от времени он украдкой поглядывал через сетку гамака на своих палачей, по-прежнему увлеченных работой. Последние, в свою очередь, могли видеть его всякую минуту, но он умудрялся, не прерывая ни на миг своего занятия, сохранять такую видимость полной неподвижности, что они ничего не заподозрили. Наконец приблизился кульминационный момент. Ноги обрели свободу! Со сладостным чувством индеец вытянулся в гамаке, позволив себе отдохнуть с четверть часа. Потом растер затекшие конечности, чтобы вернуть им эластичность, и, воспользовавшись мгновением, когда четверо белых оказались спинами к нему, сел на край койки, спрыгнул на скалу и бросился вниз головой с высоты каменной гряды в бурный поток водопада.

Проплыв под водой все расстояние до берега, метров двадцать пять, юноша ступил на землю, покрытую цветущими пурпурными геликониями, и скрылся в густом лесу.

Ярость авантюристов не знала границ. Хотя преследование было немыслимым, невозможным, они рискнули пуститься в погоню за беглецом. По обе стороны реки простиралась заболоченная саванна. Твердый грунт, занятый лесом, тянулся неширокой полосой (не превышавшей ста пятидесяти метров) вдоль реки. Именно в этой части местности и обрушились гигантские деревья, поверженные таинственной силой.

Три бандита во главе с шефом ринулись к полузатопленным стволам, надеясь по ним добраться до берега, а четвертый остался охранять провиант. Они почти достигли земли, когда послышался резкий, звенящий свист, а вслед за ним впереди идущий громко вскрикнул от страха и боли.

Длинная стрела с древком из стебля тростника, оперенная чем-то черным, пронзила ему бедро навылет.

Преодолевая мучительную боль, раненый попытался выдернуть ее, но безуспешно.

— Оставь, — сказал главарь. — Она прошла насквозь, и я сломаю кончик с другой стороны.

Операция закончилась удачно, и вскоре пострадавший с любопытством рассматривал металлический наконечник стрелы, длиной около пяти сантиметров, слегка зазубренный. Хотя его окрасила кровь, но местами он желтовато блестел. Раненый машинально вытер наконечник рукавом.

— Глядите! Да ведь он золотой! — воскликнул возбужденный и потрясенный бандит.

__________

После открытия Нового Света, заманчивых рассказов первых мореплавателей Европу охватила настоящая лихорадка. Вслед за знаменитым Колумбом (1492) и его бесстрашными последователями Жаном и Себастьяном Кабо (1497–1498), Америго Веспуччи (1499), Винсентом Пенсоном (1500), которые были по крайней мере «мирными» завоевателями, на эти богатые земли обрушились целые сонмища грабителей, как стаи стервятников на беззащитную дичь.

Не говоря уже о таких конкистадорах, как Эрнан Кортес (1519) или Франсиско Писарро (1531), авантюристах большого размаха, которые умели корчить из себя вельмож, совершая набеги, вернее опустошая, первый — Мексику, а второй — Перу, к вящей славе и выгоде своего державного повелителя, мы найдем еще превеликое множество мелких лазутчиков и исследователей восточной части экваториальной Америки.

Франсиско Писарро был убит в 1541 году в Куско. Один из его лейтенантов, Орельяна, мечтая о более богатых странах, где золото столь же обычно, как самые презренные металлы в наших краях, спустился по Амазонке до ее устья и обследовал берег от экватора до Ориноко.

Правду ли говорил Орельяна? Или же принял за реальность химеру, которую лелеял столь долго? В самом ли деле приоткрыл он уголок этой райской земли, о которой его устами нарисована такая обольстительная картина? Верно лишь то, что к 1548 году магическое словечко «Эльдорадо» звучало у всех на устах как символ сказочного изобилия.

Пересекая моря, перелетая от одного рассказчика к другому, легенда разрасталась, обогащалась. Географическое местонахождение золотого рая существенно и часто менялось. То ли это была Гвиана, то ли Новая Гренада, тогда еще мало изученные… Поиски велись на огромных пространствах. От севера к югу, от востока на запад экваториальная область кишела обезумевшими от золотой лихорадки искателями сокровищ, чьи иссохшие скелеты усеивали потом эту землю. Долгим путем разочарований пришли наконец к общему согласию, что именно в Гвиане и находилось загадочное Эльдорадо, сказочное богатство Сыновей Солнца. Легенда уточнялась и приобретала земные очертания, некоторые даже утверждали, что после падения инков их самый молодой правитель, Атабалепа, завладел сокровищами и спустился по Амазонке к истокам Ояпок.

Этого короля золота называли «великий Пэйтите», «великий Моксо», «великий Пару».

Уверяли, что его даже видели. Среди прочих Вальтер Рейли, фаворит Елизаветы, подстрекаемый, несомненно, личными интересами или даже приказом свыше, убеждал королеву Англии в правдивости этих небылиц. Испанец Мартинес пошел еще дальше. Он заявил, будто провел семь месяцев в Маноа, столице этого воображаемого королевства. Описание, которое он дает, настолько необычно, что стоит привести из него выдержку: «Город огромен, население бессчетно. На улице Орфевр живет не менее трех тысяч рабочих. Беломраморный дворец императора возвышается на утопающем в зелени острове и отражается в водах озера, прозрачных, как хрусталь. Его окружают три горы, одна из чистого золота, другая из серебра, а третья — соляная. Дворец покоится на алебастровых и порфировых колоннах и окружен галереями из кедра и черного дерева с многочисленными инкрустациями из драгоценных камней. Две башни охраняют вход. Каждая опирается на колонну двадцати пяти футов высотой, и обе увенчаны огромными серебряными лунами. Два живых льва прикованы к тумбам золотыми цепями. Внутри дворца — большой квадратный двор с фонтанами и серебряными бассейнами, куда вода поступает по четырем золотым трубам. Маленькая медная дверь (но почему же только медная?!) в углублении скалы прячет от нескромных взоров внутренние покои дворца, великолепие которых не поддается описанию.

Хозяин дворца носит имя Эль-Дорадо, от слова «Lé dore», по причине небывалой роскоши своего туалета. Каждое утро его тело растирают драгоценной губкой, затем пропитывают золотым составом чуть ли не до костей, так что он превращается в подобие золотой статуи» и т. д. и т. п.

Не задерживая внимания на этих ребячествах, объясним в двух словах, что же именно согласно Гумбольдту могло послужить основой для последней выдумки. Известно, что в Гвиане раскрашивание заменяет татуировку. Индейцы некоторых племен, сегодня сильно поредевших от алкоголизма, сохранили обычай обмазываться черепашьим жиром, а потом покрывать себя чешуйками слюды. В их металлическом блеске и улавливают простодушные сияние «драгоценных металлов». И вправду издалека кажется, что это простенькое украшение соткано из золотых и серебряных нитей.

Каковы бы ни были мотивы Вальтера Рейли, уставшего от мрачной реальности Старого Света, он, не колеблясь, отдался своей мечте и в 1595 году отправился через огромный океан в поисках земли обетованной. За два с лишним года (1595–1597) он совершил не менее четырех экспедиций и обследовал — хотя и без малейшего успеха — все дальние уголки, доселе не изученные. Желанное Эльдорадо, этот невиданный земной рай, все время оставалось за горизонтом.

Более двадцати путешествий, совершенных с той же целью, не дали, вполне понятно, никакого результата. Наконец, каким бы невероятным ни показался этот факт, последняя, весьма серьезно подготовленная экспедиция состоялась в 1775 году! Такой упорной была вера в эту несуществующую страну.

Хотя и приносивший сплошные разочарования, призрак Эльдорадо оказался щедрым на сопутствующие открытия и результаты, как бы повторяя историю поисков «философского камня». Эта мечта помогла познать Гвиану и ее подлинные богатства. А в 1604 году несколько французов под предводительством Ляривардьера закрепились на острове Кайенна.

Удивительная, но объяснимая вещь: легенда об Эльдорадо нашла свое продолжение у гвианских индейцев с новой силой и новой верой! Берет ли эта традиция свое начало в рассказах европейских исследователей или она обязана своим рождением настойчивым поискам, предпринятым вследствие этих рассказов, а может быть, сами индейцы выдумали миф об Эльдорадо, еще до прихода своих покорителей? Никто и никогда не узнает об этом.

Но если сказочные сокровища инков не существовали и, следовательно, не могли находиться в Гвиане, значит, гвианские колонии, граничащие с Бразилией, Перу и Венесуэлой, должны были тоже содержать залежи золота. Именно в надежде открыть месторождения драгоценного металла англичане и голландцы завладели Гвианой в XVII веке. Это зафиксировано в переписке, находившейся в правительственных архивах. В 1725 году португальский монах, живший в районе бразильских рудников, предложил властям Кайенны отыскать золотоносные земли, но получил вежливый отказ.

Наконец странность еще более поразительная, чем слепое доверие к мечтателям об Эльдорадо: их потомки не желали больше и слышать о золоте. Повсюду его находили во Французской Гвиане, а они отрицали очевидное! На смену беспредельной доверчивости пришел беспредельный скептицизм.

В 1848 году проблема золота как бы обретает второе дыхание, становится вновь актуальной. Губернатор Гвианы месье Паризе, главный инспектор флота, находился в поездке в городе Мана. К нему привели индейца из района Ояпок, который вот уже несколько лет как осел в данной местности. Он был человеком деятельным и смекалистым, вождем индейской деревни. Говорили, что ему известно очень богатое месторождение золота.

Губернатор стал его расспрашивать. Хитрый краснокожий, почуяв, что можно поживиться тафией, сперва не хотел ничего говорить. Но бутылка, которую он тут же вылакал, развязала язык. После многочисленных околичностей и ужимок он признался:

— Да, я знаю тайну золота.

Но тут же пожалел о сказанном и попытался, невзирая на опьянение, увильнуть в сторону.

— Ты мне соврал, — сказал губернатор с напускным гневом. — Нет никакого золота. А если и есть, то ты не знаешь, где оно.

Задетый за живое, индеец немедленно возразил:

— А! Ты говоришь, что я соврал! Ну ладно же! Ожидай меня здесь ровно семь дней, тогда увидишь!

Он ушел ночью, не дожидаясь рассвета. Губернатор оставался на месте всю неделю. Вождь не возвращался. Прошли еще сутки. Истомившись ожиданием, Паризе собрался уже отплыть на шхуне, которая шла в Кайенну, как вдруг появилась индейская пирога.

Краснокожий сошел с лодки, серьезный и невозмутимый, и направился прямиком к правителю. Он распустил пояс своих калимбе, подвязанных лианой, и маленький пакет, обернутый пальмовым листом, упал с глухим стуком на палубу шхуны.

Это был небольшой самородок весом в двадцать пять — тридцать граммов.

На все вопросы губернатора о том, как он нашел золото, последовал краткий ответ:

— Ты заявил, что я лгун. Никогда не раскрою тебе тайну золота.

Самые щедрые посулы не смягчили индейца. Он удалился без единого слова.

И «золотая проблема» снова отступила в тень. Лишь в 1851 году португальский индеец по имени Мануэль Висенте, знавший месье Лагранжа, старшего комиссара округа Апруаг, сообщил ему, что в верховьях реки имеется золото. Он работал прежде на шахтах в Бразилии, и, используя рыбацкий бредень, соорудил необходимые для промывания песка приспособления, аналогичные применяемым у него на родине. Индеец просил комиссара изготовить такие же и немедленно приступить к обработке наносного песка.

Лагранж переговорил с двумя собственниками из Апруага, месье Куи и Урслером-отцом. Оба заявили, что у индейца нет другой цели, как поэксплуатировать доверчивость комиссара, и обращение Мануэля осталось безрезультатным.

В конце 1854 года тот же Висенте уехал в Бразилию. Там он нашел месье де Жардена, которому повторил свое предложение, сделанное Лагранжу три года назад. Предприниматель немедленно зафрахтовал шхуну, взяв на борт шестерых, в том числе индейца Паолина, имевшего репутацию отличного золотоискателя. Бразилец сошел на берег в Апруаге, виделся с месье Куи в его снабженческой конторе, однако сохранил в тайне цель своего путешествия. Вскоре он отправился к верховьям реки и обосновался в совершенно заброшенном уголке, в хижине португальского индейца Хуана Патавы, тестя Мануэля Висенте. Месье Жарден нашел золото. К несчастью, через несколько дней он заболел дизентерией и три недели пролежал в постели. Едва оправившись, золотоискатель первым делом поспешил к своей шхуне. И с величайшим отчаянием обнаружил, что все его товары и запас продовольствия похищены. Пришлось возвращаться домой под угрозой голодной смерти.

Его люди назвали виновником Паолина. Жарден отправился на шхуне пополнить запас провианта, расставшись с вором и не раскрыв своего секрета. Однако здоровье не позволило ему продолжить работы, он вынужден был оставаться в Бразилии в течение полугода.

Автор так подробно останавливается на этих деталях лишь потому, что они имеют большое значение в истории открытия золота в нашей колонии, почти неизвестной и никем не описанной с 1848 года до наших дней. Ведь в высшей степени странно это неприятие очевидных и достоверных фактов в сопоставлении подлинных и мифических событий тех времен, когда загадочная страна Эльдорадо существовала только в заоблачных мечтах.

Мы подходим к развязке. В 1855 году упомянутый выше Паолин, взяв себе в помощники португальского индейца Теодоза, его зятя Никола и свою сестру, жену последнего, поднялся по реке Апруаг до притока Аратей, где они намыли много песка в местечке, именуемом Аикупай. В итоге у них оказалось несколько граммов желтого металла. Старатели вернулись в Кайенну и показали свою добычу месье Шатону, бразильскому консулу. Анализ подтвердил, что это золото.

Однако Шатон еще сомневался. Тогда месье Куи, осведомленный о происходящем, вспомнил давнее сообщение Лагранжа и обратился к месье Фаварду, директору департамента внутренних, дел; здесь он получил субсидию в 3000 франков и подготовил экспедицию из семнадцати человек на трех лодках. Руководителем похода был Луврие Сен-Мари. 12 апреля 1856 года в пять часов пополудни отряд прибыл в Аикупай. Наутро Паолин приступил к работе и промыл множество лотков золотоносного песка. Шеф экспедиции последовал его примеру, невзирая на протесты индейца, который опасался его неопытности и приговаривал:

— Бросьте это, бросьте… Золото от вас убегает!

К восьми часам утра несколько граммов желтого металла впервые было собрано в Гвиане французом. Они покоились в глубине лотка Луврие Сен-Мари.

Отныне эта страна могла больше не завидовать Калифорнии и Австралии.

__________

Открытие золота в Гвиане прошло почти незамеченным. Старый Свет не всколыхнулся, как в те дни, когда драгоценный металл обнаружили в водах австралийских и калифорнийских рек. Золотая лихорадка обошла нашу колонию, влачившую жалкое существование. Богатейшие месторождения экваториальной области мирно дремали. Метрополия ничего не сделала для извлечения выгоды из природных даров, о которых французская общественность ничего не знала, да и сегодня не подозревает.

Первые концессионеры эксплуатировали прииски далеко не на полную мощность, бывая счастливы, когда месячная добыча достигала нескольких килограммов. Всеобщая апатия была такова, что в целом выработка по колонии в 1863 году составила только 132 кг. В 1872 году она поднялась до 725 кг и, наконец, благодаря ресурсам частного капитала достигла в 1880 году, по официальным данным, 1800 кг. Поскольку при вывозе из страны налог на золото составлял восемь процентов, процветала контрабанда. В связи с этим его добыча в колонии составляла, по крайней мере, 2250 кг или 6 750 000 франков.

Еще одно замечание, перед тем как продолжить наш рассказ. Собранный в Гвиане драгоценный металл являлся аллювиальным, то есть его добывали путем промывки золотоносного песка. Рудные жилы, многочисленные и очень богатые, в 1881 году совершенно не разрабатывались.

В году 186…, когда развертывается наша драма, чей пролог мы уже наблюдали, золотые прииски ограничивались бассейнами рек Апруаг, Синнамари и Мана. Бассейн Марони не был еще изучен. Вполне естественно, ходили всяческие легенды о его несметных богатствах. Эльдорадо вновь переместилось. Неожиданное событие вскоре дало больше оснований смутным слухам, бродившим в обществе.

За двадцать два года до описываемых дней доктор В., имевший практику в городе Мана, увидел на речном берегу индейца с умирающим малышом на руках. Он подошел к нему и спросил, куда тот держит путь.

— Я хочу бросить в воду этого ребенка, — последовал ответ. — Он меня очень обременяет…

И поскольку доктор стал возмущенно протестовать, индеец пояснил:

— Его мать только что умерла. У меня нет молока для младенца. Что же мне делать? Уж лучше привязать камень ему на шею… Хищные рыбы аймара освободят его от житейских забот.

— А ты можешь отдать его мне?

— Пожалуйста.

И краснокожий исчез. Доктор доверил младенца негритянке. Ребенок вырос. Приемный отец дал ему то образование, какое позволяла натура маленького дикаря. Спустя пятнадцать лет появился настоящий отец, заявил свои претензии на мальчика и в итоге увел с собой. Юноша боготворил своего воспитателя, и, хотя таинственная потребность в кочевой жизни давно тревожила и привлекала его, он возвращался в Ману не реже одного раза в три месяца. Достигнув двадцати лет, он женился на дочери вождя своего племени, которому была известна тайна золота. Доктор В. тем временем покинул город Ману и поселился в Сен-Лоране. Жак (такое имя носил приемный сын), желая доказать свою преданность и доверие благодетелю, признался ему во время последнего визита в 186… году, что он тоже посвящен в этот секрет.

Доктор с осторожностью воспринял откровение сына и пожелал, прежде чем осведомиться о деталях, посоветоваться со своим другом, начальником исправительной тюрьмы. Однажды вечером он взял Жака с собою, но молодой человек, как некогда индеец у месье Паризе, не захотел распространяться на эту тему и всячески уклонялся от расспросов. Начальник посчитал его лжецом и заявил, что юноша просто не знает месторождения драгоценного металла.

Глубоко уязвленный подозрением во лжи, Жак воскликнул:

— Нет, я не вру! Вы же знаете, начальник, как я люблю и уважаю моего приемного отца. Ну ладно! Клянусь своей головой, что не позже чем через месяц я проведу вас туда… в то место, где находится золото. — Голос его внезапно дрогнул, как будто он произнес нечто ужасное.

— Но чего же ты боишься, дитя мое? — ласково спросил доктор.

— Понимаешь, отец, из-за привязанности к тебе я стал клятвопреступником! Эту тайну нельзя раскрывать, она опасна! И убивает тех, кто ее выдает. Злые духи меня погубят…

Глаза его округлились, голос охрип от волнения, черты лица исказились — все указывало на мучительную душевную борьбу.

После паузы он продолжил более спокойным тоном:

— Ты спас меня совсем маленьким. Моя жизнь принадлежит тебе, отец! И все-таки я не пойду до самого конца… А вы идите вместе с начальником. Злые духи краснокожих боятся белых. Мы отправимся… через месяц… Ты возьмешь заступы, молотки.

— Молотки? Зачем?

— Потому что золото находится там не в земле, как в Аикупай или Синнамари. Оно в скале.

— В скале! — воскликнули хором начальник и доктор, пораженные этим известием. — Но до сих пор в Гвиане не открыли ни одной рудной жилы!

— Я не знаю, что вы называете «рудной жилой», но там скалы беловатые с голубыми прожилками, а в них запрятаны большие зерна металла. Там еще есть черные скалы, и кусочки золота светятся внутри, как глаза тигра! А кроме того, я видел большую пещеру, которая всегда шумит. Там раздаются удары грома, а молний никогда не видно. В этой пещере живет дьявол, который убивает всех, кто проникает в его тайну.

— А много ли там золота? Ты бы мог набрать?

— Когда я тебя туда проведу, ты соберешь его столько, что сможешь сделать ободья для колес своей повозки, дать солдатам золотые сабли и ружья, будешь есть из золотой посуды и заменишь им все, что сделано из железа!

Оба европейца с улыбкой слушали этот вдохновенный рассказ, в котором волшебство легенды переплеталось с действительностью.

— В каком же направлении надо двигаться к цели?

— Я скажу тебе, когда вернусь.

— Значит, ты покидаешь нас?

— Уйду этой ночью. Хочу повидаться с моей женой. Она вместе со своим отцом и моими родственниками находится недалеко от пещеры золотого дьявола. Я боюсь за нее, лучше приведу ее сюда.

— А сколько времени займет путешествие?

Юный индеец ненадолго задумался. Затем извлек из своих калимбе несколько щепочек разной длины. Там было шесть одинаковых. Он стал считать:

— Шесть дней плыть по Марони.

Взял две покороче и добавил:

— Два дня в заливе.

Осталось три щепки длиной с палец. Туземец выложил их рядом с другими:

— И три дня идти в лесу. Перед тобой встанут семь гор, и это золотые горы… Прощайте, — сказал он вдруг, безо всякого перехода. — Я вернусь через месяц с моей женой.

— Дождись хотя бы рассвета… Темень такая, хоть глаз выколи…

Жак улыбнулся.

— Взгляд краснокожего пронзает тьму. Он не боится ночи. День — это предатель. Ночь — это друг. Никто не пойдет по моим следам. Прощайте!

— До свидания, дитя мое, до скорой встречи! — сказал доктор, крепко обнимая сына.

Начальник проводил юношу до будки часового, который не пропустил бы гостя без пароля, и молодой индеец растворился в черноте ночи.

Просторное жилище начальника тюрьмы оставалось пустым. Отбой прозвучал уже давно, каторжники спали в лагере под присмотром надзирателей, вахты морских пехотинцев и часовых, занявших свои посты с оружием на изготовку.

Несмотря на тщательную предосторожность, на все дозоры и сигналы, эта беседа, которую двое друзей полагали абсолютно секретной, имела слушателя. Притаившись за могучими кустами пышных китайских роз, мужчина, о присутствии которого никто не подозревал, жадно ловил каждое слово из разговора двух белых с индейцем.

Когда молодой человек вышел в сопровождении начальника, неизвестный воспользовался моментом, чтобы покинуть свой тайник. Крадучись, ползком, производя не больше шума, чем хищник на охоте, он выскользнул из кустов, затем вскочил на босые ноги и стремительно промчался по аллее маговых деревьев, ведущей к реке, чьи воды катились метрах в четырехстах от дома. Он с трудом перевел дыхание после бешеного бега, но ему удалось намного опередить индейца, который со всей неизбежностью должен был проследовать этим же путем, направляясь к дебаркадеру, где оставил свою лодку.

Незнакомец резко остановился, пробежав две трети дистанции по аллее, и тихо присвистнул сквозь зубы. На этот сигнал, который разве что изощренное ухо дикаря могло расслышать в нескольких метрах, молча выступили из темноты двое босых мужчин, скрывавшихся за манговыми деревьями.

— Внимание! — чуть слышно прошептал первый. — Вот он! Хватаем без шума… Ставка на жизнь!

Индеец сказал: «Взгляд краснокожего пронзает тьму. Он не боится ночи. День — это предатель. Ночь — это друг». Слова бедного юноши очень скоро оказались жестоко опровергнутыми. Глаза его были еще ослеплены светом, не успели приспособиться к темноте.

В глухом лесу, где опасность подстерегает в многочисленных и причудливых ликах, его бы не захватили врасплох.

Но мог ли он даже помыслить о ловушке в цивилизованном месте, среди такого множества охранников и военных…

Вот почему молодой человек даже не вскрикнул, когда железная рука неожиданно сдавила ему горло с такой силой, что он чуть не задохнулся, только легкий храп вырвался из груди. В считанные мгновения ему заткнули рот кляпом и связали так плотно, что бедолага не в силах был даже пошевелиться. Один из похитителей взвалил пленника на плечи, и все трое быстрыми тенями проскользнули по тропинке, которая поднималась от берега Марони и исчезала в лесу над бухтой Балете. Уверенные в том, что их не преследуют — настолько быстро и ловко совершили они похищение! — разбойники замедлили свой шаг и достигли устья притока, не вымолвив ни единого слова.

— Лодку! — грубым голосом скомандовал человек, несший индейца.

— Вот она, — лаконично отозвался один из сообщников, наткнувшись на лиану, служившую якорным креплением. Он стал потихоньку ее подтягивать.

Черная скорлупка пироги возникла среди водных зарослей; одна из ее оконечностей, изогнутая, как у гондолы, едва возвышалась над уровнем реки.

Неподвижного, словно труп, индейца уложили в средней части легонького суденышка.

— Садимся! Все на весла! Ну, готово?..

— Готово!

— Отчаливай!

Абсолютно бесшумно маневрируя веслами, трое незнакомцев вывели пирогу из прибрежных зарослей. Судя по всему, они в совершенстве владели стилем гребли, незнакомым европейцам. Не мешкая, преступники покинули французскую территорию и устремились на речной простор, держа курс наискось, по кратчайшей прямой к голландскому берегу. Поднявшаяся приливная волна помогала им двигаться вверх по реке. Вскоре они миновали поселок Кепплера, тянувшийся не более километра, какое-то время еще плыли вдоль берега, затем бросили весла.

— Мы прибыли к месту! — сказал старший, не подавая команды причаливать.

Он громко свистнул несколько раз, причем свистки его по ритму и модуляции напоминали звучный, пронзительный голос флейты. Такой сигнал далеко слышен… Подождав несколько минут и не услышав ответа, он повторил все сначала. Прошло не менее четверти часа, и хриплый голос, как будто из-под земли, грубо крикнул: «Кто идет?»

— Беглые каторжники! — последовал ответ.

— Причаливай!

Предводитель бандитов поставил пирогу на якорь, взвалил себе на плечи индейца и ступил на маленький пятачок земли, образующий дебаркадер. Двое соучастников молча следовали за ним.

— Как тебя звать? — продолжал голос из темноты. При слабом свете звезд чуть-чуть поблескивал ствол наведенного ружья.

— Да это я, Тенги, слуга начальника тюрьмы. Со мною Бонне и Матье. Слышишь, Бенуа?

— Проглоти свой язык, чтобы не называть меня по имени!

— Да, шеф, ты прав!

— Ну, ладно. Идите в хижину.

Как! Этот отшельник, забившийся в свое логово, словно кабан, который обменивался тайными знаками с каторжниками, поддерживал с ними дружеские отношения вплоть до того, что те обращаются к нему на «ты», этот «Бенуа», этот «шеф» и есть тот самый человек, которого видели десять лет тому назад в мундире военного надзирателя? Бенуа, не расстававшийся со своей дубинкой, этот палач Робена? Неужели он настолько деградировал, что стал сообщником самых мерзких узников исправительной колонии?..

Вот уже четыре года, как он, изгнанный из отряда военных надзирателей за недостойное поведение, вынужден был покинуть Сен-Лоран, презираемый своими прежними сослуживцами.

Нет нужды распространяться о причинах его отставки, многочисленные выходки жестокого и подлого надзирателя вполне ее оправдали. Негодяй исчез из городка в один прекрасный день, заявив, что попытает счастья в Суринаме. На самом же деле он только пересек Марони, устроился тайно в лесу, соорудил себе хижину, раздобыл ружье и занялся делами более чем сомнительными. Контрабанда среди прочих была самым невинным его грешком.

Шепотом передавали из уст в уста, что он содействовал побегам из колонии, что каторжники находили у него оружие и провиант, что он стал для них чем-то вроде поставщика и банкира. Пусть не удивляются читатели слову «банкир». У осужденных водятся деньжата. А у некоторых собираются значительные суммы благодаря кражам за пределами тюрьмы. Эти суммы поступают к ним в глубочайшем секрете, деньги закапывают в землю или же отдают вышедшим на волю, которые пускают их в оборот, а в назначенное время и в условленном месте возвращают владельцу. Случаи ограбления редки между каторжниками. Роль воровского банкира очень прибыльна, дела Бенуа процветали. Он был так ловок, смел и энергичен, так заботился о мерах предосторожности, что никому не удавалось не только застать его врасплох, но даже подойти на близкую дистанцию, за исключением, понятно, его сообщников. Жил он уединенно и днем нигде не показывался.

Прибытие троих беглецов очень обрадовало бывшего надзирателя. Он понял все значение пленного индейца, когда ему рассказали о нем и обо всех обстоятельствах этого дерзкого захвата.

— Ну, ребятки, вам пофартило. Это находка, что и говорить. — Его мрачный смех тонул в густой черной бороде. — Да тут пахнет настоящим богатством! Молодец, Тенги, ловкий придумал трюк! Ну, дети мои, тяпнем по стаканчику тафии! Эй вы, там, проснитесь, понюхайте, какой аромат!

— Твое здоровье, шеф!

— За ваше, мои ягнята… Ну, а теперь, Тенги, выкладывай, как тебе удалась эта замечательная проделка.

— История такова, — ответил Тенги, устраиваясь поудобнее и напуская на себя важный вид. — Все просто как Божий день и не очень долго… Ты ведь знаешь, я служил у начальника, имел право входить и выходить в любое время. А поскольку через год кончался мой срок, то от меня особенно не таились. Когда я прислуживал за столом, то мотал на ус все, о чем там болтали, запоминая самое важное. Я сразу навострил уши, поймав на лету сообщение старого доктора моему патрону несколько дней назад. Они договорились о встрече на сегодня. Когда обед закончился, все перешли в галерею. Я заранее спрятался под окном, среди цветов. Ни одного словечка из их беседы не упустил. А когда краснокожий ушел, наложил на него лапу с помощью Бонне и Матье, которых предупредил заранее и которые поджидали меня в конце манговой аллеи. Вот видишь, как все просто, проще пареной репы…

— Ну, это замечательно! — грубо расхохотался шеф. — Ты мастер на все руки! И вы решили притащить вашего звереныша к старому шефу, который может дать добрый совет, а также обладает необходимыми средствами для такого предприятия?

— Ну, конечно, черт подери! — заявил Тенги, главный оратор банды, в то время как его подельники в знак согласия кивали головами.

— Вы правильно поступили, мои друзья, и не пожалеете об этом. Я не обману вашего доверия… Мы разбогатеем, станем миллионерами… Нам все будет доступно, любая фантазия! Мы даже сможем — пропади оно пропадом! — купить для каждого из нас диплом честного человека!

— Так-то оно так, но лишь при одном условии: надо, чтобы индеец заговорил.

— Он заговорит, — глухим и угрожающим голосом заявил Бенуа.

— …И чтобы он провел нас к месту.

— Он проведет, — заключил бывший надзиратель еще более мрачным и уверенным тоном.

 

ГЛАВА 2

Логово бандита. — На пути к Эльдорадо. — Соло на флейте. — Бегство аргонавтов [188]Аргонавты — в греческой мифологии герои, отправившиеся на корабле «Арго» под предводительством Ясона в Колхиду за золотым руном, которое охранялось драконом.
. — Затопленная саванна. — Требованья этикета. — Великий вождь Акомбака. — Кубок дружбы. — Так это она, долгожданная?..

Четыре дня и четыре ночи индеец упорствовал. Ничто не могло заставить его говорить. Палачи не давали ему ни крошки съестного. Он стоически переносил голод. Ему не давали пить. Из его сухих, потрескавшихся губ вырывался сдавленный хрип, но они хранили заветную тайну. Негодяи не позволяли ему заснуть, и от бессонницы он чуть не погиб. Юношу мучили судороги, тошнота, он терял сознание, но не произнес ни слова.

Бенуа бесстрастно содействовал этой долгой агонии. За десять минувших лет его жестокость не только не смягчилась, но, как заявил он со своей гнусной ухмылкой палача, «методика» его стала еще более изощренной. Теперь, когда он поступал по собственному усмотрению и без помех, можно было глумиться вволю…

Бенуа уродился свирепым, а когда его животные инстинкты совпадали со шкурными интересами, испытывал подлинный восторг палача-любителя, который находил случай дать волю своим садистским фантазиям.

— Ты убьешь его, — говорил Тенги. — Плакали наши денежки, если дикарь сдохнет.

— Заткнись, мокрая курица! Краснокожий так просто не околеет! Он только дошел до нужного градуса. Даю голову на отсечение, что к вечеру туземец станет сговорчивее! А пока Бонне будет щекотать ему пятки иглами ауары, чтобы он не дремал, и почесывать кожу ветками кунана, мы подготовимся к отъезду. Провизии нужно, по крайней мере, на три месяца. К счастью, мой погреб забит до отказа. На загрузку лодки уйдет два часа, не больше. Ну, хлопнем по стаканчику для поднятия духа. А ты, Бонне, мой сыночек, будь начеку!

— Не беспокойся, шеф, — ответствовал Бонне с гадким смехом, напоминавшим визгливое тявканье гиены.

Трое прохвостов уже заканчивали таскать в лодку бочки, ящики и тюки, когда среди ночной тишины прозвучал крик, не имевший ничего общего с человеческим. Это был душераздирающий вопль, заключавший в себе весь мыслимый ужас, какой только может испытать человеческое существо, весь отчаянный протест одушевленной материи против страдания, достигшего высшей точки.

— Да он его прикончит! — воскликнул Тенги, менее жестокий, чем его напарники, а возможно, просто более алчный.

— Брось ты! Если он орет, то ничего страшного. Никогда человек, которого убивают, не станет так вопить. Ты бы должен знать, — хохотнул бородач, — что самые тяжелые страдания молчаливы.

— Может быть, ты и прав… Но если его так кромсать, то можно вызвать настоящую горячку…

— Хинин придумали не для собак. Если краснокожий не очухается, то получит свою дозу.

— У тебя на все есть ответ. Но я предпочел бы не слышать эти вопли…

Еще более отчаянный и пронзительный крик, перешедший в хриплый вой, оборвал говорившего на полуслове.

— Вот уж не думал, что Бонне такой ловкач… Смотрите-ка! Индеец валялся, словно дохлый баран, а теперь заливается, как петушок. Ну уж, наверное, дошел до ручки… Давайте вернемся к дому. Пирога к отплытию готова…

Бандиты вступили в хижину, едва освещенную отблесками очага. Скорчившийся от боли Жак, с погасшими глазами и застывшей судорогой на лице, бессознательно выстукивал зубами и хрипел. Сидевший напротив палач вперил в него злобный взгляд. Дьявольская улыбка играла на тонких губах, а физиономия хорька с плоскими щеками и отсутствующим подбородком морщилась от удовольствия.

Вот в чем заключалась выдумка негодяя. Он обнаружил, что страдалец, истощенный голодом и бессонницей, потерял чувствительность к уколам.

— У этой скотины шкура бегемота… Иголка входит, как в подушку, а ему — что с гуся вода… Ну, погоди же, мой дружочек!

Бандит заприметил прибор для заточки ножей, повешенный над очагом во избежание сырости. Снял его со стены, взвел предохранитель и огляделся, что-то прикидывая. Он ощупал себя и общипал, как бы отыскивая наиболее уязвимое место. Затем ухмылка заиграла на лице: его осенило!

Схватив руку индейца, по-прежнему недвижного и крепко-накрепко спеленутого, мучитель приставил предохранитель к кончику указательного пальца, после чего медленно повернул металлический стерженек. Инструмент, как известно, состоит из двух скрещенных спиралей с острыми оконечностями, расположенными в сантиметре друг от друга. Один из концов проник под ноготь, а другой вонзился в кожу. Она побелела, выступила капля крови. Сила пружины была такова, что сталь заскрипела о косточку.

Пронзенный страшной болью, Жак вышел из состояния оцепенения и испустил первый крик.

— Заговоришь ты наконец? — достиг его ушей свистящий голос бандита. — Скажешь нам, где золото? Приведешь к нему?!

— Н-нет… — прохрипел сквозь стиснутые зубы стойкий юноша, чья грудь бурно и неровно вздымалась.

Каторжник нанес следующий удар… еще один. Пот струился по телу мученика. На губах его запеклась пена. Глухие стоны вырывались из груди.

— Ну-ка, пораскинь мозгами… Когда я пощекочу тебе все пальчики, наступит очередь ног. Так что не валяй дурака… Эй, калина, ты согласен быть нашим гидом? — крикнул он в ухо индейцу, нанося очередной удар, чуть не вырвавший ноготь с мясом.

Жак хрипло шепнул:

— Да… да…

Трое сообщников ждали этого момента.

— Поклянись!

— Да… я… клянусь…

— Где золото?

— Поднимайтесь… по Марони… — Его голос стал неразборчивым.

— Сколько времени плыть? — допытывался садист, выкручивая пленнику искалеченный палец.

— Шесть дней… О! Больно!

— Хорошо… Хорошо… А потом?

— …Бухта!

— Какая бухта? Слева, справа? Говори же!

— Слева… шестая… после… водопада…

— Ну, для начала хватит, — вмешался Бенуа. — У нас еще впереди шесть дней. Поишачим на реке, а там поглядим… Однако же, Бонне, черт побери! Отличный из тебя следователь, дружище!

— Пхе! — со скромностью ответствовал бандит, отставляя в сторону орудие пытки. — Эти профессиональные ищейки не знают своего ремесла.

— Что правда, то правда… Применяй они вот такие же штучки, ни одному урке не сносить головы… Передушили бы всех вас, как кроликов.

— Это уж точно! От судейских-то можно скрыть, о чем говорить не хочешь… Я тебя уверяю, что ради спасения своей шкуры никто не вытерпел бы и тысячной доли того, что выпало краснокожему…

— Ну, ладно! Коль он раскололся, не надо тратить усилий на собственные штуки…

— Конечно! Да, ты говорил, что знаешь средство развязать ему язык… Интересно, какое? Можешь сообщить?

— С удовольствием! Шесть дюймов пропитанного серой фитиля намотать на пальцы ног, и гарантирую, что он бросит изображать из своих губ замок от сейфа! Защебечет, как соловей!

— Замечательно! Ты в этом деле — дока, — уважительно поддакнул палач, сопровождая свои восторги самой гнусной ухмылкой.

— А теперь — в дорогу, мои ягнята! О вашем бегстве скоро узнают. К четырем часам полицейские лодки будут шарить по обоим берегам, здесь станет неуютно. Тем более что я не слыву за святого… Ах! Если бы я все еще был там! — проворчал он, морща нос, как ищейка, бегущая по следу.

— Да тебе пришили бы срок побольше, чем другим, — подлил масла в огонь Тенги. — Говорили парни, что и десяткой пахло, здорово тебя облапошил этот беглый трюкач!

— Так-то оно так, — яростно выдохнул бывший надзиратель, — трюкач, говоришь, это точно, уж он бы положил на лопатки четырех таких, как ты… Однако если бы ягуар не разодрал мне бедро в тот день, клянусь головой, я бы заарканил беглеца так же просто, как и этого краснокожего…

— Ягуар! — воскликнули хором все трое мошенников в предчувствии драматической истории. — Так там был еще ягуар!

— Да, и огромного роста! Что же вы думаете? Этот зек одним ударом тесака перешиб ему холку, словно цыпленку!

— Ну, а ты что делал в это время?

— Валялся пластом, как рыба на песке, рядом с издохшим ягуаром…

— А беглый каторжник… что он сделал с тобой?

— Тебя не касается! — грубо оборвал Бенуа. — В путь!

Несколько минут спустя груженая пирога, корма которой возвышалась над водой не более чем на пять сантиметров, тихо скользила по спящей Марони. Бандиты развязали своему пленнику руки, и он с жадностью обгладывал кусок задней ножки кариаку. В его черных глазах, когда он поглядывал на спутников, сквозила ненависть.

— Тайна золота смертельна, — сказал индеец, едва лодка тронулась с места. — Я проведу, но она вас убьет. Мы все погибнем, — закончил он с мрачной радостью.

— Это хорошо! — откликнулся Бенуа, заливаясь грубым саркастическим смехом. — Не робей, мой мальчик! Мы позаботимся о твоей безопасности. Нашим наследникам будет чем развлекаться… А пока ешь, пей, спи, сколько душе угодно. И не пытайся обвести нас вокруг пальца, ты ведь знаешь, что я не люблю шутить, когда меня злят!

Жак не ответил.

Через шесть дней лодка пересекла пороги, проникла в залив, указанный юношей, и задержалась ненадолго перед водопадом. Далее развернулись события, свидетелями которых мы были в начале предыдущей главы. Пленник вырвался на свободу, а Бонне рухнул на землю, пораженный в бедро индейской стрелой.

— Но это же золото! — вскричал Бенуа, протерев обагренный кровью наконечник стрелы.

Четверо бандитов с горящими глазами разглядывали и ощупывали грубо сработанный кусочек металла. Сам раненый, казалось, позабыл о своих страданиях. Он даже не позаботился остановить кровотечение: темная струйка так и бежала по обнаженной ноге.

Золото!

При виде вожделенного металла алчные желания негодяев вспыхнули с новой силой. Они достигли наконец той загадочной страны, куда еще не ступала нога белого человека. Их намерения скоро осуществятся. Легенда об Эльдорадо становилась реальностью.

И какое значение имеет то, что первый образчик драгоценного металла явился перед ними в форме мрачного посланника смерти. Наоборот, разве не говорило применение золота для столь низкой цели о его грандиозном изобилии?.. Да и бегство индейца, владевшего знаменитым секретом, не имело сейчас особого значения… Его первоначальных объяснений вместе с той информацией, которую удалось Тенги выудить из беседы в исправительной колонии, вполне достаточно для этих бесшабашных людей, вооруженных до зубов, обеспеченных провизией, нужными инструментами и презирающих всякие предрассудки.

Жак говорил доктору и начальнику тюрьмы: «После двух дней плавания в заливе откроются семь гор». Так и вышло: в означенные сроки на бледной линии горизонта возник темно-голубой силуэт лесистого холма. С полным основанием они могли предположить, что это одна из тех гор, о которых рассказывал индеец, и что происхождение стрелы, посланной неизвестным лучником, теперь не вызывает сомнений.

— Оставаться здесь небезопасно, — подытожил ситуацию Бенуа. — Золотая стрела не намного лучше железной, когда она попадает в тебя. Вернемся-ка назад, ребята, если, конечно, Бонне не желает воспользоваться случаем снова послужить мишенью, чтобы одарить каждого из нас полудюжиной таких игрушек… Ведь это все равно, что получать сотню франков за один лиар…

— Нет уж, благодарю покорно, я выхожу из игры… — отозвался бандит, начинавший бледнеть от потери крови.

— Решено! Мы отступаем. Утро вечера мудренее…

Поддерживая раненого, они перебрались через поверженные стволы и ветви, сели в пирогу и без препятствий доплыли до своей патавы, три столба которой торчали на скале.

После долгой ночи, расцвеченной золотыми снами, авантюристы с удвоенной энергией приступили к дальнейшей расчистке пути. Бонне оставили охранять лагерь. Его рана, хотя и казалась не слишком серьезной, требовала несколько дней отдыха.

— Понимаете, — рассуждал Бенуа, пока они поднимались по реке к зеленой плотине, — сюда их чертовы стрелы не достанут. К тому же нас прикрывают завалы из деревьев. А нападать с тыла они вряд ли осмелятся. Да и у нашего друга Бонне есть ружье…

— Должен тебе признаться, шеф, — вступил в разговор Матье, туповатый понурый мужчина, обычно хранивший молчание, — мне бы очень хотелось что-нибудь понять во всей этой чертовщине…

— Губа не дура! Я и сам бы не прочь…

— Ну, ты ведь образованный человек, а я нет.

— Образование здесь мало помогает…

— Я никак не могу себе объяснить, почему эти типы, побросавшие деревья в воду, не подождали, пока мы окажемся под ними, чтобы сразу нас прихлопнуть?

— А кто тебе сказал, что деревья свалили умышленно? Они ведь могли упасть и сами по себе…

— Ну, возможно. Однако стрела, прошившая ногу Бонне, сама ведь не полетела. И почему этот хмырь не всадил ее прямо в грудь Бонне?..

— Мы же не знаем, куда он целился.

— Ну, нет! Тебе отлично известно, что индейцы никогда не промахиваются! Мы все видели, как они снимают с верхушек деревьев черных обезьян или фазанов, а с тридцати метров попадают в апельсин, насаженный на воткнутую в землю стрелу…

— Так ты сердишься, что они не поступили с Бонне, как с черной обезьяной?

— Не глупи. Я не сержусь, а удивляюсь. Ведь было так легко перебить всех нас по одному. Вот что меня смущает. А тебя, Тенги?

— Стоит ли портить нервы из-за пустяков… Уж если они не передавили всех нас поодиночке, как гусениц, то, значит, не посмели. А может быть…

— А может быть, — вмешался Бенуа, — они полагали, что не стоит тратить стрелы на такую дичь. Ну, хватит болтать! За работу! Тут еще придется попотеть!

Несколько часов трое мужчин ожесточенно орудовали пилой, мачете и топорами. Такая ярость переполняла их сердца и такими закаленными были их крепкие тела, что, казалось, они не замечали палящих лучей солнца. Пот струился по их торсам, дымящимся, словно серные сопки. Работа спорилась. Эти отверженные умели трудиться! Удары ускорялись, заполняя узкую долину громким эхом, которое вибрировало где-то вдали, среди теснившихся макушек огромных деревьев.

Тридцать шесть часов они с бешеной энергией врубались в завал, ничто не могло их остановить. Путь был проложен. Фарватер шириной чуть более метра разрезал груду стволов и ветвей.

В очередной раз они аккуратно загрузили свой провиант в пирогу, разобрали патаву и удобно устроили Бонне в центре лодки на матрасе из свежих листьев. Рана начала зарубцовываться благодаря холодным примочкам, наилучшему болеутоляющему средству.

— Все в порядке, дети мои? — Шеф оглядел лодку. — Ну, трогаемся! В добрый час!

«Добрый час» оказался недолгим. Едва пирога вошла в узкий канал и стала медленно продвигаться, лавируя между ветвей, как странная музыка послышалась вдалеке за плотиной.

Исполнялось как бы соло на флейте, чьи низкие и очень нежные звуки скользили по спокойной воде и разносились вокруг. Эта примитивная тягучая мелодия при всем однообразии излучала какое-то очарование, но в то же время и нервировала путников. Тот, кто жил среди прибрежного племени галиби или знаком с бытом глубинных племен рукуен и оямпи, сразу бы узнал звук большой индейской флейты, которая изготовляется из длинной бамбуковой трубки.

Мелодичный речитатив прервался через пять-шесть минут, а затем возобновился безо всякого перехода, только на октаву выше. Звуки стали пронзительными и производили уже другое впечатление. Мягкую тягучесть первоначального мотива сменило неприятное чувство тревоги. Казалось, ненавидящая музыку стая собак подняла вдруг неистовый вой.

Четверо авантюристов забеспокоились. Бенуа, признанный вожак шайки, первым нарушил молчание.

— Эта какофония раздирает мне уши. Я предпочел бы прямую атаку. Подлые гниды нас видят как на ладони. Какого черта им надо со своими дурацкими свистками… Будто у цыган-медвежатников на ярмарке… Матье, и ты, Тенги! Налегайте на весла! А я буду начеку!

Бывший надзиратель схватил ружье и зарядил его, поглядывая на Бонне:

— А ты, бездельник, тоже берись за винтовку! Если не годишься для весел, то пульнуть дробью сможешь при необходимости!

— Конечно, шеф! — бодро откликнулся раненый. — Давай мне ружье!

Между тем снова полилась тягучая музыка в низких тонах, исполненных невыразимой мягкости и нежности. Но эти приближающиеся звуки исходили явно от враждебной стороны.

— Да что им от нас надо, в конце концов? — раздраженно проворчал бандит.

Вскоре он уразумел всю глубину опасности. Лодка миновала узкий фарватер, прорубленный в зеленой плотине, и четверо проходимцев увидели скорее с удивлением, нежели с испугом, что река покрыта листьями муку-муку (caladium arborescens). Связанные вместе лианами, они образовали целую гирлянду маленьких плотов, площадью около двух квадратных метров каждый.

Конца этой флотилии не было видно, она очень медленно спускалась по течению, едва заметному в этом месте.

— Если они собираются таким образом нас задержать, то напрасно теряют время, — пробормотал Бенуа. — Мы пройдем через эти листочки, как нож сквозь масло…

Плотики стали надвигаться быстрее, поскольку пирога шла навстречу, и вскоре шеф заметил, что на них находились живые существа, совершавшие какие-то странные движения. Бородач поднялся на ноги. И его спутники увидели, как внезапно он побледнел. Расширенные от ужаса глаза уставились во что-то невиданное. Губы у него задрожали, дыхание стало хриплым и прерывистым, с трудом вырываясь из перекошенного рта. Обильные капли пота скатывались по щекам.

Столь явное выражение страха на лице такого жестокого человека было особенно пугающим.

— О!.. Дьявол!.. — прохрипел он. — Бежим… Мы погибли… Это смерть… Ужасная смерть… Змеи… Тысячи змей… Мороз по коже…

Музыка вспыхнула с новой силой, пронзительная, свистящая, яростная. Незримый виртуоз двигался берегом одновременно с плотами, соизмеряя свой шаг с их скоростью. От опасной встречи авантюристов отделяло уже не более двадцати метров.

Леденящий душу спектакль открылся их взорам. Как только что сообщил главарь, вся эта лиственная поверхность была буквально усеяна змеями — любых форм, расцветок и величины. Казалось, пресмыкающиеся всей Гвианы собрались на это рандеву.

Жуткий экипаж странной флотилии медленно приближался в сопровождении невидимого флейтиста, чья музыка почти мгновенно доводила змей от состояния полнейшего спокойствия до страшного яростного возбуждения. То они падали прямые, словно эпилептики, на листья, то вытягивались кверху, готовые к броску, то закручивались спиралью, выставив головы с раскрытой пастью, подвижным языком, испуская свистящее шипение, от которого бросало в дрожь. На одном «плоту» гремучая змея постукивала своими трещотками, на другом ужасная граж (trigonocephale) скручивалась в тугие кольца бок о бок с проворной коралловой [199]Коралловая змея — скорее всего один из многочисленных видов так называемых коралловых аспидов, ярко окрашенных и смертельно ядовитых змей Южной Америки; установить принятые в зоологии названия для упомянутых далее Буссенаром змей ай-ай (в романе «Белый тигр» автор утверждает, что название произошло от возгласа, который только и успевает выкрикнуть укушенный этой змеей человек перед тем, как умереть) и змейки-лианы не удалось.
змеей, от укуса которой спасения нет. Та вроде бы играла с маленькой ай-ай, выставлявшей свой смертельно опасный зуб; чуть подальше самая смелая изо всех, змея-охотник с тигриной окраской, казалось, собиралась полакомиться нежно-зеленой медлительной змейкой-лианой, достигавшей трех метров длины при толщине не более пишущей ручки.

Со всех сторон скользили в воде, как бы презирая хрупкую лиственную опору, гигантские ужи, устрашающие удавы, огромные питоны… Они, словно лебеди, выставляли головы над водой на добрый метр и округляли свои желтые, зеленые, голубые или розовые глотки. Все это месиво рептилий извивалось, переплеталось, плавало, ползало, шипело, окружая беглых каторжников фантастической блокадой и наполняя воздух тошнотворным запахом мускуса.

Охваченные ужасом, четверо несчастных развернули лодку на месте двумя мощными ударами весел. И в самый раз. Опоздай они на несколько секунд, им бы не выбраться из центра змеиного клубка. Верховье реки, словно отгороженное стофутовой стеной, стало для них недоступно. Трепеща от страха, они проследовали узким каналом, который только что преодолели, и с бьющимися сердцами, обливаясь потом и стуча зубами, выплыли к скалистой гряде.

Как далее спускаться по реке?.. Перепад воды в порогах не менее трех метров. Нечего и думать о том, чтобы переправиться через водопад в пироге, ее наверняка разнесет в щепки. С другой стороны, как вырваться из ловушки? Слева тянутся дремучие леса, охраняемые людьми с золотыми стрелами. Справа — затопленная саванна. Впереди — пенистая бездна. Положение просто удручающее. А музыка звучала непрерывно… И змеи продолжали свой марш, зачарованные пленительной мелодией. Плоты из листьев муку-муку остановились перед препятствием из поверженных деревьев. Пресмыкающиеся покинули свои «корабли» и ринулись атаковать разбросанные сучья и ветви.

Вот это было зрелище поистине захватывающее и поразительное — тысячи змей самых разных форм и оттенков, от гигантских до миниатюрных, оплетали ветви, выбрасывая раздвоенные языки, образуя как бы сетчатую ткань из гибких колец, бесконечно свивались и развивались в своем неудержимом походе.

Безжалостный виртуоз не умолкал ни на минуту, путники с трепетом ожидали мгновения, когда будут полностью окружены. Мало-помалу, однако, ритм замедлялся, шипение прекратилось, и грозный отряд остановился, едва перевалив через препятствие, хотя и сохраняя явную готовность двинуться дальше по первому сигналу.

Змеиный авангард не бросался в атаку, но его поведение ясно указывало охваченным ужасом бандитам, что рептилиям просто запретили двигаться дальше. Бенуа первым обратил на это внимание. Не желая признавать, что таинственный музыкант, которому ничего не стоило отдать его вместе с компаньонами на растерзание разъяренным страшилищам, мог довольствоваться одной лишь обороной, бывший надзиратель решил, что «факир» колеблется. И его терпение Бенуа охотно приписал трусости или слабости.

— Нет, — бурчал он, — мы не для того приперлись сюда, чтобы убираться восвояси с пустыми руками… Погодите немного! Я воспользуюсь передышкой, чтобы определить по компасу местонахождение гор и угол, который это направление образует с заливом. Неизвестно, что может приключиться… Вот так… Все в порядке, — заключил он, сверившись с компасом и сделав карандашом какие-то пометки в блокноте.

— Надо сматывать удочки, шеф! Бежим скорее! — жалобно скулили Тенги и Матье, у которых от страха побелели губы, а рубашки прилипли к телу. — Переправим лодку, потом продукты и вернемся на Марони… Мы проиграли свою партию…

— Нет, пока что не проиграли, — возразил Бенуа. — Есть еще козыри на руках…

— Что ты снова затеваешь?

— Вы разве не видите, что один из этих плотиков муку-муку сперва зацепился за деревья, а теперь сделал поворот и медленно плывет через затопленную саванну?..

— Да, правда, — поддержал Бонне, вглядываясь своими зоркими глазами хорька в болотные воды, утыканные редким тростником.

— Ну и что тут такого?.. — тянул плаксивым тоном Тенги.

— А то, мокрая ты курица, что течение, пускай даже слабое, пересекает саванну. А если есть течение, то вода обязательно должна выливаться куда-то с другой стороны. Я теперь убежден, что саванна представляет собой озеро, может быть, не очень большое, из которого непременно вытекает река, впадающая либо в Марони, либо в бухту большего размера.

— Ну, ладно! Так что из того? Какой нам от этого прок?

— Не надо будет перебираться через водопад, к которому нас прижало змеиное войско. Вместо того чтобы возвращаться по собственным следам, мы повернем направо. Теперь, когда я знаю, в каком направлении находятся золотые горы, легко рассчитать наш маршрут. И если, по счастью, река, которую нам предстоит найти, уходит в глубину территории, а не теряется в Марони, то мы спасены!

Хотя совещание было недолгим, змеиный предводитель, как видно, забеспокоился. Он остановился, движимый чувством великодушия, которым злодеи подло воспользовались. Таинственный флейтист полагал, что полученный урок заставит их немедленно убраться восвояси. Видя, что они не выполняют маневр, которого требовал рельеф реки и предлагали Матье с Тенги, то есть перетаскивание продуктов и пироги, он извлек из своей флейты пронзительно резкий и долгий звук.

Это напоминало призыв к оружию, который поднимает на ноги экспедиционный корпус и бросает вперед боевые порядки солдат, воодушевленных предстоящей битвой.

— Вот видишь, видишь! — закричали каторжники, вновь объятые неописуемым страхом.

— Заткнитесь! Трясогузки… Я рискую так же, как и вы. Вам дорога ваша шкура, а мне моя… И я не испытываю ни малейшего желания оставлять хотя бы клочок ее в зубах этих мерзких тварей. Дружно за весла! Мы поворачиваем вправо, через саванну… Я держу курс на это большое желтое пятно, по-моему, эбеновое дерево в цвету… До него с километр… Готово? Вперед!

Восемь крепких рук дружно рванули весла — Бонне, невзирая на рану, не захотел отставать от других, — и пирога чайкой полетела по уснувшим водам саванны.

Напрасно флейтист извлекал из своего инструмента все новые и новые звуки, чтобы ускорить движение змей и возбудить их гнев. Бандиты ушли в сторону, а заклинатель, оставшись на другом берегу, не мог больше преследовать и направлять свое ползучее воинство по их стопам.

— Свисти себе, дружочек, сколько угодно! Если у тебя нет хорошей пироги, чтобы угнаться за нами, то ищи ветра в поле! А попадешься мне когда-нибудь — пеняй на себя, живого места на твоей подлой шкуре не оставлю!

Ускользнув на первый случай от неминуемой гибели, бродяги успокоились и повеселели. Затопленная саванна оказалась достаточно глубокой, чтобы можно было беспрепятственно продвигаться. Лодка медленно шла по тяжелой стоячей воде, раздвигая заросли водяных растений, шуршавших о борта. Оттуда вздымались тучи комаров.

— Да эта саванна — настоящее озеро, — сказал Бенуа. — Черт подери, оно вроде растопленного свинца. Ну, ничего, рядом со свинцом водится золото, верно, Бонне? Кстати, как твоя нога?

— Заживает. Скоро надеюсь попрыгать. Я делаю холодные примочки с добавлением водки, это здорово помогает.

— Отлично! Наши беды покуда невелики, больше натерпелись страху. Впрочем, переделка была серьезной, мы выскочили удачно. В конце концов ничто не дается без труда! Не следует ждать, что золотые слитки свалятся нам на голову, будто манна небесная. Какого-то успеха мы уже добились. Время и терпение принесут остальное.

— Все равно, — подал голос Тенги, чье изможденное лицо казалось бескровным, — я много бы дал, чтобы узнать, с какими это чертями нам довелось схлестнуться? Эй, шеф, не мог бы ты сказать? Ведь ты такой ученый, знаешь кучу всякой всячины…

— Что ты хотел от меня услышать? — откликнулся тот, явно польщенный наивным восхищением каторжника. — Могу столковаться со всеми кайманами колонии. Но если я не знаю, кто нам мешает пройти к горам, то абсолютно уверен в мотивах их действий. Нет никакого сомнения, мы находимся на подступах к стране золота. И таинственные враги не стали бы так изощряться, если бы наше вторжение не имело значения. Любой ценой необходимо найти щель, чтобы проскользнуть в золотой рай! Глядите-ка, здесь все, кажется, сделано из золота! Эбеновое дерево с желтыми цветами, птицы с желтыми перьями, эти водоросли, покрывающие саванну желтой скатертью!

— Правда, правда! — вскричали, как один, трое гребцов. При всей своей примитивности они ощутили легкое волнение от неимоверной роскоши природы.

И действительно, она с безумной щедростью одевалась в цвета драгоценного металла, который им предстояло завоевать, подобно султанше, безразличной к своему окружению.

Это странное плавание по мертвым водам продолжалось довольно долго. Саванна казалась бесконечной. Бродяги гребли неутомимо, как будто усталость была им неведома. Они обходили огромные массивы исполинских растений, откуда поднимались в воздух испуганные птицы, впервые потревоженные человеком в своем уединении. Они увязали в илистом грунте, цеплялись за корневища, запутывались в лианах. Ничто не могло охладить их пыла. Один за другим, они преодолевали препятствия с присущим им терпением, с той особой настойчивостью каторжников, от которой рушатся кандалы, открываются камеры, раздвигаются стены.

Они едва успевали перекусить. Все их усилия, все способности сосредоточились на одном: работе веслами. С заходом солнца они причаливали к берегу, развешивали гамаки на нижних ветвях и засыпали над тихими водами со спокойствием, которому неведомы были угрызения совести, хотя по этим отверженным давно плакала веревка.

Каких замечательных результатов могли они добиться, направив силы и проворство на доброе, благородное дело!

Бенуа все время выверял маршрут. Внешний берег саванны, противоположный берегу «змеиной реки», описывал длинную дугу, уводившую путников в глубину территории. Это была удача. Они прошли четверть круга, радиус которого неизбежно упрется в золотые горы.

Предположения главаря пока полностью подтверждались. Если затопленные земли сохранят в течение трех дней свою конфигурацию, то шайка выйдет с тыла к неизведанному региону, к желанной цели. Описав полуокружность, они окажутся на другом конце прямой, проходящей через горы, местоположение которых определил Бенуа.

Не важно, насколько эти расчеты выполнены тщательно — когда горы появятся в их поле зрения, этого хватит для ориентации, для поиска верных путей.

Наутро четвертого дня путники заметили, что берег как будто отклоняется вправо, что появилось легкое течение, а вода содержит много красных частиц окисла железа. Выпуклая линия берега стала вытягиваться, удлиняться, приобретая форму лимана.

— Ну, — сказал предводитель, — настала решающая минута. Саванна наверняка переходит в реку. Куда же она движется? Мы это скоро узнаем.

Действительно, трудно было предугадать заранее. Голубые потоки в Гвиане отличаются той особенностью, что далеко не всегда проходят по долинам, стиснутым горами. Довольно часто они текут перпендикулярно горной местности и впадают в реку через целую вереницу порогов и водопадов.

Водная артерия, питаемая саванной, с равными шансами могла устремляться и в правую, и в левую сторону. Итак, пирога вошла в залив, напоминавший длинную оконечность пруда; плоские берега, покрытые водяной растительностью, стали сближаться. Там и сям попадались небольшие скалы. Насыщенность окислами железа заметно возросла. Вскоре ширина речки уже не превышала десяти метров.

Плавание длилось целый день. Скалы становились все многочисленнее. Бенуа, хорошо знавший тропические леса, понял, что их ожидает встреча с водопадом. До него уже близко! Такая перспектива удручала тем более, что в этот момент он поворачивался спиной к стране своих грез. Сердитое ворчание воды вскоре возвестило о точности его предположения.

Как поступить? Далее плыть невозможно. Возвращение по своим следам грозит гибелью. Бывший охранник растерялся. Зато «хорек» Бонне, который греб неустанно, невзирая на рану, нашел выход из положения.

— А если мы свернем в ту маленькую речушку, которая видна вон там, за большими скалами?

— Ты видишь какой-то пролив?!

— Черт побери, ты что, слепой? Вон там, возле сухого дерева!

— А и вправду, — с радостью откликнулся патрон, — да к тому же она течет налево, какая удача! Все в порядке, парни, не дрейфь! Налегай на весла! Воистину нам везет как порядочным!

Не теряя времени, пирога свернула в пролив метров пяти шириной, зажатый невысокими берегами. Речушка оказалась отличной, глубокой, с течением ни быстрым, ни медленным. Почти идеальные условия для плавания. К тому же она кишела рыбой, что позволило разнообразить меню, долгое время состоявшее из консервов и солонины.

Бенуа предполагал, и не без оснований, что увиденные некогда горы, прилегающие к ним земли, большая затопленная саванна и вязкие грунты, ее окружающие, образуют относительно высокий массив, откуда разбегаются лучами во всех направлениях множество потоков. Горы — это кульминационная точка возвышенности, саванна служит природным резервуаром воды, который пополняется в сезон дождей и питает многочисленные реки и речушки.

Добавим, для подтверждения достоверности, что данный массив представлял собой настоящее плато, ограниченное на северо-востоке заливом Спервайн, на востоке — рекой Марони, на юге — рекой Абунами. Восточная оконечность, мало изученная, находилась примерно в пятнадцати километрах от реки Арауни, притока Маны. Плато располагалось между 5° 45′ и 5° 20′ северной широты. Западный край плато тянулся примерно по линии 56° 40′ западной долготы. Наконец, его наибольшая вершина сталкивалась лицом к лицу с водопадом Синга-Тетей, неподалеку от места слияния Авы и Тапанаони, образовывавших реку Марони. Гора эта, хорошо заметная издалека, носила название Французской.

Один из видных офицеров флота, капитан корабля месье Видаль в 1861 году, за несколько лет до описываемых событий, обследовал этот район, до него совершенно не изученный. Бенуа не мог не знать об этой блестящей экспедиции, поскольку группа Видаля возвратилась в Сен-Лоран за год до изгнания недостойного надзирателя. Как бы там ни было, теперь бывший охранник чувствовал себя уверенно и без конца повторял:

— Тайна золота у нас в кулаке! На этом плато находится разгадка, главное место, которое мы ищем… Наши усилия не напрасны! Перероем тут всю землю, найдем брешь… Черт возьми, не может быть, чтобы туземцы окружили клад со всех сторон своей змеиной армией…

Его компаньоны, воодушевленные надеждой, старались вовсю, весла неутомимо бороздили спокойную воду.

После двух дней напряженного и монотонного плавания они заметили легкий столб дыма на одном из берегов. Несколько подвесных коек из белой хлопчатобумажной ткани раскачивались на ветках; дюжина индейцев вдруг появилась на мелководье залива, посередине которого двигалась лодка.

Отступать было поздно. Авантюристы решили продемонстрировать бесстрашие. Впрочем, в поведении краснокожих не замечалось ничего угрожающего, и Бенуа, за четыре года жизни среди прибрежного племени галиби порядочно изучивший их язык и нравы, вознамерился извлечь из этого какую-нибудь пользу.

На всякий случай держа оружие под рукой, они стали медленно подгребать к берегу. Бродяги находились в сотне метров от стоянки, когда из-за деревьев ударили вдруг громкие звуки музыки. Это было весьма однообразное соло на неизменной бамбуковой флейте, без которой вождь племени никогда не покидает свое селение.

У Тенги и Матье, наименее смелых из экипажа, холодок пробежал по телу от макушки до самых пяток. Не появится ли вновь после этой дикарской какофонии тот ужасный эскадрон пресмыкающихся?..

Бенуа расхохотался.

— Ну, все идет отлично! — воскликнул он. — Нам подают сигнал и нас примут, как друзей. Главное, предоставьте мне вести дело и проявляйте ко мне подчеркнутое уважение. Надо показать им, что я большой начальник.

— Но что все это значит? — спросил Матье, чье лицо, несмотря на успокоительные слова патрона, покрылось, будто мрамор, зеленоватыми пятнами.

— А то, мой дружок, что каждый уважающий себя вождь держит при своей персоне флейтиста, и тот объявляет о его прибытии специальным сигналом. Господи, это так естественно! В цивилизованных странах есть марши полков, дивизий, армейских корпусов… Ну, и здесь примерно то же самое! Однако, черт подери! Слишком долгая музыка. Наверное, очень важная персона. Но я ведь тоже, хотя мое войско невелико. Как жаль, что у нас нет какой-нибудь завалящей трубы… А впрочем, обойдемся. Я им дам глотнуть из фляжки, они это больше любят.

— Послушай, — заметил Бонне, — а если поприветствовать их выстрелами из ружья?

— Отличная идея! Но подождем еще немного. Внимание, подготовились!

Весла убрали в лодку, которая уткнулась носом в песок.

— Огонь! — вскричал авантюрист.

И восемь выстрелов прозвучали громким салютом, к вящей радости индейцев. Восхищенные такими почестями, они пустились в пляску подобно клоунам, в то время как барабан добавлял пронзительным звукам флейты свое оглушительное «бом-бом-бом!».

Бенуа сошел на берег первым, на почтительном расстоянии за ним следовали три компаньона, палившие в воздух из своих ружей. Поскольку посох или жезл являются непременным атрибутом власти во всей экваториальной Америке, то и шеф держал в левой руке багор с железным крюком на конце. Ружье у него висело на ремне за спиной, в правой руке блестел мачете, и вид он имел довольно внушительный.

Бенуа сделал несколько шагов и остановился при виде неподвижно застывшего метрах в двадцати от хижины индейца. С диадемой из желтых перьев на голове, с роскошным ожерельем из оперения белой курицы вперемежку с голубыми и красными перышками тукана и попугая ара краснокожий опирался на жезл. Это был вождь племени. Он сделал два-три шага навстречу и тоже остановился. Возникла заминка в этикете, связанная с проблемой старшинства.

И вот почему. Если индеец посещает одного из собратьев, то особый характер музыкального сопровождения указывает на его ранг. Если прибывший превосходит по значению встречающего, то последний отвечает своими фанфарами, выходит навстречу и останавливается лишь в непосредственной близости от лодки. Он кланяется, произносит несколько приветственных слов и ждет, пока новоприбывший представит его членам своей свиты. После этого гостя приглашают в дом, женщины вешают гамаки, предлагаются сигареты с наркотическими веществами, и празднество начинается.

Если у обоих вождей одинаковый ранг, то хозяин останавливается на полдороге от дома к месту причала. Визитер движется к нему, представляет своих сопровождающих, и церемония завершается по описанному выше образцу. Когда прибывший вождь более низкого ранга, то хозяин не выходит из хижины и принимает его стоя. Если же наконец появляется незначительное лицо, какой-нибудь простолюдин, то вождь не покидает даже своего гамака, а женщины не прерывают повседневных трудов. Прибывшего отсылают устраиваться в пустую хижину, где ему, впрочем, предоставляется полная свобода, выделяют что-нибудь из продовольствия, но никаких почестей не оказывают.

Весь этикет выполняется с бесподобной серьезностью, и ни один камергер с золотым ключом на бедре, ни один посол на официальном приеме не придерживаются так безупречно его правил, как эти краснокожие простаки, размалеванные в павлиньи цвета, словно солдатики Эпиналя.

С Бенуа индейский вождь обращался как с равным. Это неплохо, но бродяга рассчитывал на большее и застыл неподвижно, устремив на индейца смелый до дерзости взгляд. Тот с трудом преодолел свою гордость и приблизился еще на несколько шагов.

— Что это за вождь, который так принимает великого белого начальника? — свысока вопрошал авантюрист, используя местные выражения. — Неужели он не знает, что я — единственный большой вождь изо всех Белых тигров с мыса Бонапарте? Индеец никогда не бывал в Сен-Лоране? Разве он не знает, что мои люди, в сто раз более многочисленные, чем его, находятся в трех днях пути отсюда?

Краснокожий, потрясенный тем, что белый говорит на его языке, ринулся к нему с извинениями. Он не виноват! Его гость не объявил о своем прибытии фанфарами. Он слышал, что у начальника Сен-Лорана есть медные флейты…

— Тебе сказали неправду. Я ведь приветствовал тебя из ружей! Есть у тебя столько?

Довод был тем более неопровержимым, что краснокожий совсем не располагал огнестрельным оружием. Подавленный невольным нарушением экваториального этикета, бедняга пустился расточать знаки самого почтительного внимания к этому верховному существу, обладавшему таким могуществом.

— А ну-ка, Бонне, — кивнул шеф раненому, ковылявшему следом, — свистни погромче, как ты умеешь, это доставит ему удовольствие!

Каторжник тотчас вложил пальцы в рот и несколько раз пронзительно свистнул, затем, поскольку слыл большим мастером этого дела среди товарищей по тюремной камере, изобразил крик черной обезьяны, сымитировал голоса тукана, птицы-пересмешника, цапли… И все это с такой оглушительной громкостью, от которой могли бы лопнуть самые крепкие барабанные перепонки.

Индейцы пришли в экстаз. Их детский восторг был тем более искренен, что виртуоз не использовал никакого музыкального инструмента, а обошелся всего лишь вложенными в рот пальцами. Авторитет Бенуа немедленно возрос и стал непререкаемым.

— Добро пожаловать, белый вождь! Ты будешь для Акомбаки желанным гостем!

Бенуа протянул руку краснокожему, о котором уже доводилось слышать, поскольку репутация храбреца докатилась до племени галиби в низовьях Марони. «Акомбака» означает «который уже пришел». Всегда оказываясь первым в самых опасных местах, будь то на охоте или на войне, он возглавлял довольно большую группу индейцев эмерийонов, которые покинули бассейн реки Апруаг и объединились с остатками племени тиос, почти вымершего от алкоголя и оспы.

Бывшего надзирателя и его компаньонов с большой помпой провели в дом Акомбаки, и праздник начался с обильного поглощения кашири. Когда кубок дружбы распили до дна и выкурили сигареты, Бенуа, желавший расположить к себе туземцев, приказал выдать в их полное распоряжение настойку из можжевельника и бутыль тафии. Невиданная щедрость вознесла его в глазах индейцев на уровень божка, настолько глубоко укоренилась любовь к спиртному у этих несчастных.

Племя эмерийонов, довольно еще многочисленное, пребывало в плачевном состоянии. Охотничье вооружение выглядело убого. Для наконечников стрел использовались либо косточки, извлеченные из головы рыбы лаймара, либо обломки лучевой кости носухи. Металлических предметов недоставало. Во всем хозяйстве насчитывалось три-четыре мачете, столько же топоров и несколько грошовых ножей.

Худоба жителей наводила на мысль о хроническом голодании, да вождь и не скрывал от нового друга своего бедственного положения. Негры бони из двух объединившихся племен опустошили их земли, а потом скрылись, не приняв сражения. Теперь Акомбака ожидал подкрепления и будущего урожая, чтобы взять реванш. Он похвалялся наголову разбить недругов.

Бенуа сразу учуял выгоду, которую можно извлечь из бедности индейцев и из их жажды мести. Он располагал провизией и оружием, достаточным количеством топоров и мачете и — услуга за услугу! Он предложил вождю помочь расправиться с черными, а взамен попросил сопровождать экспедицию в горы.

Краснокожий с радостью согласился. Договорились «опьянить» воду в реке, добытых рыб и животных закоптить, собрать побольше маниоки и ямса, а затем уже отправиться с белым вождем.

Акомбака выразил желание заполучить вожделенные предметы немедленно, однако Бенуа был неумолим. Индеец выторговал право убраться восвояси, как только цель будет достигнута, и предоставить своему союзнику выпутываться самостоятельно. Договор, который свято соблюдался впоследствии, закрепили по индейскому обычаю. Пиэй извлек у них несколько капель крови и смешал ее в чашке с небольшой дозой кашири. Договаривающиеся стороны выпили каждый свою половину чашки, и союз был заключен.

Две недели спустя большой отряд, состоявший из двадцати пяти индейцев на шести пирогах, под предводительством Бенуа взял курс к «золотым горам».

Не обошлось без опасений, что негры из враждебных племен станут их преследовать до самого места назначения, овеянного мрачными легендами. Но «главный начальник» убедил индейцев, что белые сами проникнут в обиталище злых духов, а туземцы смогут потом закупить всю тафию объединенной Гвианы, так что последние колебания и сомнения рассеялись.

Путешествие прошло беспрепятственно и увенчалось полным успехом. Бывший надзиратель так предусмотрительно обо всем позаботился, а рельеф берега оказался настолько благоприятным, что маршрут был вычислен почти с математической точностью. Определив угол, условно образованный прямыми между «змеиной бухтой», горой и водопадом, ему удалось правильно рассчитать местонахождение будущих сокровищ. Покинув лодки и оставив там для охраны часть экипажа, отряд углубился в лес, неся на себе восьмидневный запас продуктов.

Через двенадцать часов вышли к горе. Четверо белых уже без эскорта проворно вскарабкались на склон. Неожиданно они наткнулись на следы культурных растений, явно принадлежавших человеку. Бенуа подал знак своим компаньонам затаиться, а сам бесшумными прыжками, словно хищник на охоте, продолжал двигаться вперед, напрягая зрение и слух.

Разведывательный рейд длился уже около часа, но ни одна ветка не хрустнула под его ногой, как вдруг он застыл на месте, изумленный и потрясенный почти до ужаса. Надзиратель с трудом подавил желание заорать во всю глотку.

— Черт побери, да ведь я знаю этого типа… — шепотом пробормотал он.

 

ГЛАВА 3

Таинственный лучник. — Десять лет спустя. — Слишком велик для ненависти. — Новичок. — Секрет защиты. — Лесной марафон. — Природа просит помощи. — Гвианские робинзоны. — Земной рай на экваторе. — Тропический ученый. — Золотой кофейник.

Совершив дерзкий побег, индеец Жак медленно брел через лес; правой рукой он надламывал мелкие веточки, оставляя за собой почти невидимый след. Юноша понимал, что, не имея ни оружия, ни провизии, ему скорее всего придется вернуться к реке, предоставлявшей больше возможностей поддержать силы, нежели девственный лес. Вот почему так важно было не заблудиться и отыскать потом дорогу к воде по этим незаметным знакам.

Краснокожий был убежден, что правильно разгадал значение таинственных сигналов, заставивших его ускорить события и пойти на огромный риск, чтобы вернуть свободу. Такие сигналы использовали индейцы внутренних районов для передачи сведений втайне от чужаков, европейцев. Вне всякого сомнения, Жаку сообщали о присутствии неведомых друзей, которые, вероятно, давно следовали по пятам его похитителей.

В скором времени это предположение обратилось в уверенность. Осторожно пробираясь через тугие переплетения лиан и гигантских трав, покрывавших наносные земли, беглец услышал справа тихий свист. Повинуясь инстинкту, он замер на месте, хотя в звуке не было ничего подозрительного. Притаившись за огромным стволом, Жак переждал несколько минут, а затем, увидев на земле обломок камня, схватил его и быстро постучал о толстую нижнюю ветку. Сухой звук разнесся далеко.

Свист повторился без промедления и на сей раз гораздо ближе.

Юноша смело покинул свой тайник и двинулся в направлении услышанного сигнала. Вскоре он вышел на поляну и оказался лицом к лицу с рослым молодым человеком, который держал в руке большой лук с пучком длинных стрел и, улыбаясь, смотрел на Жака.

Невзирая на обычное свое спокойствие, беглец был потрясен и даже напуган неожиданной встречей, но облик незнакомца излучал что-то доверительное и очень располагающее к себе. Выглядел он не старше двадцати лет. Открытое лицо с правильными чертами дышало энергией и искренностью. Воинственный вид смягчался добрым взглядом больших черных глаз навыкате, с длинными ресницами под густыми бровями. Дружески улыбаясь, воин приоткрыл два ряда блестящих белых зубов. Пышная копна черных волос с пряжкой из эбенового дерева вырывалась из-под маленькой белой шапочки, лихо сдвинутой на ухо и украшенной черным пером гокко.

Золотисто загоревшие под палящим тропическим солнцем руки атлета с мощными бицепсами высовывались из облегавшей тело куртки-безрукавки, сшитой из белой с голубыми полосами материи, напоминавшей матрасную ткань. Того же цвета брюки доходили только до колен, предоставляя полную свободу мускулистым ногам, которые отлично гармонировали с могучими руками. Ходил он босиком.

Смелый Жак съежился в комок перед молодым богатырем, он казался себе жалким мальчишкой с тонкими руками и ногами перед этим воплощением силы и ловкости. Ему приходилось слышать о злобном индейском племени, жившем на берегах Авы, которое не поддерживало со своими соседями никаких контактов. Цветом кожи эти люди напоминали европейцев, были такими же сильными и носили бороды. Их называли оякуле. Легенда, усиленная страхом, приписывала им небывалую жестокость. Жак испугался тем более, что незнакомец носил щеголеватую молодую бородку, похожую на нежный каштановый пушок, одну из тех, которые смягчают черты лица. Хотя кожа красавца была покрыта плотным загаром цвета хлебной корки, Жак отлично видел, что это не тот матовый, непрозрачный оттенок кофе с молоком, присущий представителям его расы.

«Так и есть, это, наверное, оякуле…» — мелькнуло у него в отчаянии, и беглец потупил глаза, не в состоянии вымолвить хотя бы слово.

Молчание нарушил юный богатырь.

— Эй! Ты пришел в мои места. Умеешь говорить по-креольски? — спросил он на местном наречии.

Вздох огромного облегчения вырвался из груди краснокожего.

— Конечно, но я умею говорить и по-французски! — радостно воскликнул он, шагнув вперед, совершенно успокоенный. Протянутая им рука утонула в крепкой ладони собеседника. — Я изучил французский в Мане… Меня воспитал доктор В., он живет сейчас в Сен-Лоране. Вы не знаете доктора В.? Это друг начальника тюрьмы… — добавил он не без гордости.

При этих словах его собеседник нахмурился. Он отозвался глухо и как будто встревоженно, продолжая говорить на привычном для креолов языке:

— Нет, я его не знаю… Я вообще не знаю никаких белых в колонии…

На Жака нахлынули внезапно все пережитые ужасы плена, воспоминания о похищении, об издевательствах беглых каторжников, и он снова схватил руку незнакомца, говоря с необычными для индейцев откровенностью и волнением:

— Да что же это я, в самом деле… Я даже не поблагодарил вас за ту огромную помощь, которую вы мне оказали! Извините, Бога ради, мой благодетель, вы меня вырвали из лап этих бандитов! Благодаря вам я смогу увидеть свою жену и своего приемного отца! Я обязан вам жизнью… Теперь она принадлежит вам так же, как и моему отцу…

Странное дело: обычно сдержанный и немногословный, не подверженный душевным порывам, индеец говорил с пламенным воодушевлением, а молодой человек, явный европеец по происхождению, хранил молчание, оставаясь полностью безучастным. Они как бы поменялись местами, привычками и поведением. Воспитываясь у белых, индеец в некотором смысле «офранцузился», а белый, ведя первобытную жизнь лесных обитателей, стал похож на туземца. Один владел красноречием приемного родителя, другой сохранял сдержанность аборигенов экваториальной зоны.

Когда Жак сообщил, что знает европейцев из Сен-Лорана, какая-то тайная причина усугубила немоту молодого атлета, лишенную, впрочем, всякой холодности.

Краснокожий, рассыпаясь в своей признательности, не придал этому значения. Оказанная ему услуга повелевала благодарному индейцу быть скромным и нелюбознательным. Если его благодетель не желал оказывать ему доверия, то, наверное, имел на это свои причины, и Жак не стал его расспрашивать.

Они тронулись в путь. Незнакомец шел впереди легко и уверенно, демонстрируя сноровку в сложном и тяжелом передвижении в девственных лесах. Без колебаний выдерживал он верное направление, не испытывая потребности в зарубках на деревьях, как будто все уголки темного загадочного пространства давно были ему известны. Жак поражался силе, гибкости и уверенности невозмутимого спасителя, хотя и сам был настоящее дитя природы. Он не подозревал такой ловкости в человеке другой расы и без всякой зависти искренне восхищался спутником.

Внезапно глухое рычание оборвало его речь. Он машинально потянулся к отсутствующему оружию и воскликнул, дрожа:

— Тигр!

Юный богатырь улыбнулся и продолжал путь, посвистывая.

Могучий ягуар с великолепной шкурой, с горящими глазами и огромными клыками оскаленной пасти выпрыгнул, увидев пришельца, заурчал, как разомлевшая кошка, и подставил свой лоб для ласки, которая незамедлительно последовала.

Окаменевший Жак с застывшей речью, пересохшими губами и расширенными от ужаса глазами не смел пошевелиться. Грозный хищник время от времени бросал на него взгляд, от которого бедняга стучал зубами и собирался распроститься с жизнью, несмотря на ободряющую улыбку таинственного благодетеля.

— Спокойно, Кэти, — говорил юноша на незнакомом языке, — спокойно! Этот индеец — наш друг, ты его полюбишь, ты с ним подружишься! Кстати, — продолжил он по-креольски, — как тебя звать?

— Жак, — с трудом выдавил тот.

— Хорошо! Жак, друг мой, не бойся Кэти. Она добрая, как лань. Подойди, приласкай ее для начала!

Несчастный механически протянул вспотевшую и судорожно сжатую руку. Ягуар, как хорошо воспитанное животное, наклонил голову, а затем повалился на спину и принялся кататься по траве.

— Ну, вот видишь, она не желает тебе худого! Кэт бывает злой только с плохими людьми!

Негромкие, но радостные голоса послышались впереди, за густой завесой лиан; ягуар ринулся в их направлении. За ним последовали молодой человек и индеец, слегка успокоенный, но еще не полностью оправившийся от потрясения, вызванного странной близостью нового друга с могучим хищником.

Посреди беспорядочного нагромождения сломанных ветвей, поверженных стволов, срезанных лиан предстали неподвижные фигуры шестерых людей: пятерых белых и одного негра. Белолицые, одетые по образцу новоприбывшего, были вооружены луками, стрелами и большими мачете. Мужчина, который казался главным, выглядел лет на сорок пять.

Бросалось в глаза разительное сходство его с юным спутником Жака. Черты лица, атлетическая фигура, и даже печальная и нежная улыбка… Но лицо старшего уже бороздили морщины, волосы поседели на висках, а борода и совсем побелела.

Возле него держалось трое красивых молодых людей, один почти ребенок, лет тринадцати — четырнадцати, но с выправкой и статью взрослого. Двум другим было лет шестнадцать — восемнадцать.

Удивительное сходство заставляло признать в них четверых братьев, и мужчина с отцовской нежностью взирал на свое потомство.

Пятому было лет тридцать. С белокурой спутанной бородкой, с голубыми глазами и кирпичным румянцем на щеках, он обладал физиономией слегка лукавой, но открытой и симпатичной. Наконец, заключал эту группу старый негр со снежно-белыми волосами, курчавыми и всклокоченными, производивший странное впечатление своим добрым, сморщенным и блестящим лицом. Казалось, он достиг пределов старости, однако передвигался довольно бодро, невзирая на пораженную слоновой болезнью правую ногу.

Жак удивлялся все больше и больше. Его спутник быстро подошел к старшему, приложив палец к губам. Доносился лишь легкий шум от реки, где в какой-нибудь сотне метров каторжники прокладывали путь через древесные завалы.

— Отец, — сказал по-английски молодой человек, — я привел индейца. Он кажется мне добрым и честным, но это необычный туземец. Не станем ли мы когда-нибудь раскаиваться, что оказали ему услугу?

— Мой дорогой Анри, — тихо отвечал тот, — никогда не стоит жалеть о совершенном добром деле. Я хорошо знаю, что индейцы не грешат избытком признательности, но этот еще совсем юный!

— Конечно, но он мне сказал, что его воспитали белые в Мане, что он лично знаком с тюремщиками из исправительной колонии… Ты слышишь, отец, из исправительной колонии! Проклятое место, из-за которого мы пролили столько слез, где ты так страдал! От одного названия мне становится не по себе. Этот индеец заявил, что мечтает повидать жену и своего благодетеля, приемного отца. Мы же не сможем держать его постоянно при себе. Он вернется к белым, кто помешает ему раскрыть секрет?! И вот уже под угрозой наша безопасность и тайна убежища. Поэтому я скрыл свое французское происхождение и нелегкое прошлое и сделал вид, что говорю только по-креольски, как все жители страны, чтобы он даже не заподозрил о наших отношениях с Францией.

— Ты действовал сообразно условиям, мое милое дитя, и поступил очень предусмотрительно. Могу только одобрить проявленную тобой осторожность. Подождем. У этого молодого человека, конечно, найдется что рассказать интересного и важного… Хотя бы историю похищения… Или о мотивах, которые заставили этих проходимцев отправиться в неизведанную местность. Пока продолжим говорить между собой по-английски, чтобы не сболтнуть лишнего в его присутствии… Самая главная цель на сегодня достигнута. Дорога перегорожена, пленник освобожден. А поскольку незнакомцы питают, несомненно, дурные намерения, вышлем навстречу им резервы наших войск. Думаю, такого урока будет достаточно, чтобы они убрались подальше и чтобы их здесь не видели… Казимир, — обратился глава семейства к старому негру, — час пробил, мой друг, приступай к тому, о чем мы с тобой договорились.

Добряк радостно засуетился, припадая на ногу-пьедестал:

— Будет сделано! Я напущу на чужаков всех своих зверей! Это злые люди. Только пусть маленький муше Шарль пойдет со мной!

Самый юный из сыновей приблизился к отцу.

— Ты согласен, папа, чтобы я сопровождал Казимира?

— Разумеется, дорогой Шарль! Он воспитал из тебя вполне приличного заклинателя змей, и я не стану мешать тебе использовать свой талант!

Старик и мальчик вооружились длинными индейскими флейтами из бамбука и отправились в северо-западном направлении.

Тем временем мужчина с белокурой бородкой, доселе молчавший, но не пропустивший ни слова из беседы Анри с отцом, вступил в разговор:

— Вам известно, месье Робен, что я человек не жестокий и зрелище крови производит на меня отталкивающее впечатление.

— Конечно, милый Никола, я знаю, что ты самый лучший парень в мире и что для тебя главный вопрос совести — никого не притеснять и не мучить… Но к чему ты клонишь?

— А вот к чему. Эти субъекты — самые отъявленные негодяи среди самых гнусных мерзавцев, для которых высокочтимая Гвиана является приемной родиной… вынужденной родиной. Их шкура не стоит ломаного гроша. На вашем месте я поступил бы иначе. Анри и его братья в стрельбе из лука превзошли индейцев. И я бы скомандовал ребятам прошить бока каждого проходимца хорошей двухметровой стрелой… Видите ли, патрон, мертва змея — мертво и жало… Не вижу другого выхода.

— В общем, ты прав, Никола. Но я решительный противник насильственных средств, за исключением, разумеется, случаев законной самообороны. Человеческая жизнь настолько священна, что ее следует уважать даже в самом низком существе. Всегда нужно оставить виновному время на раскаяние, шанс для исправления. Вся моя деятельность была посвящена этому принципу, любви к людям. Мне не подобает роль верховного судьи, я всего лишь поборник справедливости. Мое желание — убеждать, а не наказывать. Каким бы жалким ни был человек, он способен раскаяться. Не хотелось бы обагрять этот уголок Франции, созданный нашими усилиями, хотя бы каплей крови… Ты говоришь, что у пришельцев дурные намерения? Очень может быть! А не окажется ли страх, вызванный внезапным падением деревьев, достаточным, чтобы остановить их безумие? Или эти таинственные стрелы, поражающие их в момент высадки? А грозная армия Казимира, неужели даже она не заставит их навсегда отказаться от своих планов?.. Вот! Слышишь звуки флейт наших заклинателей?.. Через несколько минут эти авантюристы обратятся в бегство и вынуждены будут убраться восвояси… Что скажешь?

— Вы правы, как всегда, но в данном случае боюсь, не возникло бы осложнений в дальнейшем…

— Дорогой! Чем они опасны в будущем? Им неизвестно, сколько нас, кто мы такие… Окружающая нас тайна защищает лучше, чем прямая атака на непрошеных гостей, а могущество средств, которые мы способны применить, убедительно покажет всю бесполезность их притязаний. Они поверят, что перед ними могучее племя, не расположенное терпеть любого вторжения на свою территорию. Необычность наших методов защиты породит легенду, она распространится вокруг, обрастет новыми подробностями и сослужит нам гораздо лучшую службу, чем целый военный корпус.

Дуэт флейт, звучавший сперва в отдалении, постепенно приближался. Через просветы в зеленой баррикаде европейцы и краснокожий могли наблюдать грозную флотилию, медленно плывущую по течению. Удары мачете и топора прекратились. До них донеслись вопли бандитов, бежавших в страхе перед змеиной армадой. Видно было, как они расселись по местам, как лихорадочно схватились за весла, а потом повернули к затопленной саванне.

— Вот видишь, — заметил Робен, — все произошло, как задумано. Надеюсь, мы теперь надолго застрахованы от новых набегов, если только гости не вернутся через внутренние земли, что маловероятно. В противном случае им доведется брать крепость приступом и изгонять оттуда гарнизон Казимира и Шарля. Ну, а теперь расспросим нашего индейца… Он, я вижу, сгорает от нетерпения рассказать о своих приключениях, благодаря которым очутился на заповедной территории гвианских робинзонов…

Жак не заставил себя просить и сообщил все, что было ему известно о похитителях. Откровенность его не вызывала сомнений. Юноша поведал историю своей жизни с того дня, когда доктор В. усыновил его, и до той минуты, когда ему удался побег с водопада. Он не утаил, что ему известна тайна золота, которую он собирался раскрыть своему благодетелю.

Каторжники подслушали его беседу с воспитателем и начальником тюрьмы, потом напали ночью и захватили в плен. Его отвезли на голландский берег Марони и отдали в руки человеку, еще более жестокому, чем сами похитители. Этот головорез и стал душой всего предприятия, сообщники повинуются ему беспрекословно.

Робен долго и подробно расспрашивал индейца о вожаке бандитов, однако сведения были самые скудные. Редко наезжая в Сен-Лоран, Жак ничего не знал ни о прежней деятельности стражника, ни об изгнании Бенуа из корпуса надзирателей. Он считал его беглым каторжником, поддерживавшим связи с такими же мерзавцами.

— А его имя? — настаивал Робен. — Ведь обращались же как-то к нему участники шайки?

— Они называли его только «шеф», не иначе.

— Гм… «Шеф» — это обычно для надзирателей.

— Я не знаю, — с сожалением признался индеец. — Другого имени никто не употреблял.

— А впрочем, не имеет значения! Конечно, это какой-нибудь сбежавший заключенный. Послушай, Жак, ты уже понял, как дорого обходится нарушение клятвы. Ты раскрыл, хотя из самых добрых побуждений, важный секрет, который обязался хранить. И видишь, что вышло… Золото счастья не приносит!

— О да! Конечно! — с готовностью согласился молодой человек, в памяти которого мгновенно всплыли пережитые ужасы. — Тайна золота смертельна! И я говорил об этом приемному отцу… Но моя любовь так сильна… Он такой добрый…

— Я понимаю, и глубокая благодарность, которую ты хотел таким образом засвидетельствовать, извиняла бы твой поступок, если нарушение клятвы вообще простительно. Но послушай меня, будь более сдержан в будущем и никогда не выбалтывай доверенной тайны. Мы вырвали тебя из лап этих палачей. Ты волен вернуться к родным. Но можешь остаться с нами, если захочешь. Очень серьезная причина заставила нас вот уже долгое время скрываться здесь. Никто не должен знать, кто мы такие и где живем.

Указав на молодых людей, стоявших рядом, Робен добавил:

— Вот мои дети. Ты скоро познакомишься с их матерью. А этого парня зовут Никола, он — мой приемный сын. Что касается старика негра, то я люблю его, как родного отца.

Растроганный индеец жадно слушал эти слова, звучавшие с неповторимым оттенком благородства.

— Мы — не злоумышленники, и в нашей добровольной изоляции нет ничего предосудительного. Поклянись жизнью своего приемного отца, поклянись жизнью своей жены, с которыми ты увидишься благодаря нам, что никогда не раскроешь ни одному человеческому существу нашу тайну.

Жак, казалось, на мгновение заколебался, но затем сжал руку Робена и торжественно произнес:

— Пусть мой благодетель в одну минуту испустит дух, пусть похитит смерть мою любимую Алему, жемчужину арамишо, пусть Йолок (черт) меня возьмет, если когда-нибудь из моего рта вырвется тайна вашей жизни, вашего уединения. Я поклялся! Дух моих богов — свидетель!

— Ну хорошо, я воздаю должное твоим словам, верю тебе. Мои дорогие дети, нам здесь больше нечего делать. Теперь — в путь, к «Доброй Матушке»!

Ягуар лениво потянулся, возглавил походную колонну, и гвианские робинзоны, забрав оружие, индейской цепочкой углубились в девственный лес в сопровождении молодого новобранца.

Прервем ненадолго наш рассказ, чтобы освежить в памяти читателей предшествующие события. Вы помните, каким образом политический ссыльный Робен, парижанин Никола и негр Казимир десять лет назад оградили открытый участок местности возле Бухты кокосовых пальм. Зажатый с обеих сторон болотистой топью с одной узенькой тропинкой, он представлял собой единственный проход от реки к обиталищу «Добрая Матушка». Трое мужчин обсадили его различными растениями, которые за это время бурно разрослись. Кактусы, молочай, агавы, алоэ превратились в настоящий бастион шириной в сотню метров и длиной более двухсот. Огонь и металл были бессильны перед этим могучим сплетением ветвей, стволов и стеблей с огромными, плотными, тяжелыми листьями, с множеством острых, безжалостных колючек, под которыми нашло себе приют несметное скопище самых разнообразных змей.

Из усадьбы, расположенной на склоне и укрытой деревьями, можно было видеть водопад благодаря узкому просвету, проделанному в зеленой стене и совершенно незаметному для постороннего глаза. Поскольку проникнуть на территорию робинзонов можно было лишь со стороны бухты, они позаботились о безопасности уязвимого места и вели за ним тщательное наблюдение.

Нельзя было вышеописанным способом защитить и пространство между водопадом и Бухтой кокосовых пальм. Крупные растения не приживались на вязкой, заболоченной почве. В первые годы русло реки перегораживали набросанными деревьями. Они сгнивали более или менее быстро, тогда их заменяли новыми.

Незадолго до той поры, когда развертывается вторая часть нашей драмы, каторжник и его сыновья стали валить деревья новым способом, избавлявшим от лишнего труда: разводили костры у их оснований, которые постепенно перегорали вместе с пылавшими угольями. Довольно часто стволы, сцепленные вершинами, крепко скованные лианами, не падали на землю даже при полном разрушении основания, а стояли обугленные, сохранявшие равновесие благодаря соседним деревьям. Поскольку эта часть территории со всех сторон была надежно защищена от ветра, то они долго держались в таком положении, постепенно высыхая.

Достаточно было в случае необходимости перерезать поддерживавшие их лианы, словно снасти, крепящие мачты на судне, чтобы обрушить их на землю, увлекая соседние деревья. Что и произошло в одно прекрасное утро, когда Анри, проснувшись первым, зоркими глазами лесного жителя углядел стоянку беглых каторжников с большим треножником на скалах, перекрывавших реку.

Состоялся совет, и молодого человека послали на разведку.

Обладая изумительной ловкостью, так потрясшей воображение Жака, изощренный во всех тонкостях лесной жизни туземцев, он проскользнул через лианы и заросли, приблизился к лагерю настолько, что мог наблюдать ужасное обращение с пленным и даже умудрился уловить обрывки разговора.

После его возвращения было решено немедленно перегородить дорогу бандитам, а индейца освободить любой ценой. Все обитатели маленькой колонии, за исключением, разумеется, мадам Робен, спешно прибыли к реке. Время подгоняло, бандиты могли ускользнуть. Перерубить несколькими ударами мачете лианы, удерживавшие первое мертвое дерево, было несложно. Затем, когда миновала вспышка удивления, вызванная этим падением, и каторжники все же решили продолжать путь, семеро мужчин повторили операцию и обрушили в реку целую шеренгу лесных гигантов.

Однако ничто не действовало на слепое упрямство авантюристов. И Казимир предложил выслать им навстречу свой «экспедиционный корпус», о котором нам уже известно. Напомню читателю, что река делала очень резкий поворот в районе Кокосовой бухты, так что укрепление из зеленой массы расположилось перпендикулярно к ней.

Всю ночь изготовляли плоты из листьев муку-муку, которые поставили впритык с логовищем змей. Старый негр щедро использовал при этом особую траву, притягивавшую рептилий, словно валерьянка — кошек. Когда все было готово, сооружение пустили по течению, и заклинатель в сопровождении своего любимого ученика Шарля привлек змеиное воинство музыкой, причем вплавь пустились даже такие огромные змеи, которых не могли выдержать листья муку-муку.

Грозная флотилия начала свое шествие подобно шотландским полкам, впереди которых выступает музыкант с волынкой. Мы уже наблюдали панику среди авантюристов, произведенную этим «военным резервом»…

А теперь продолжим наше повествование.

Отряд продвигался быстро, хотя в лесу не было даже намека на след проторенной тропинки. Это значит, все владели редкой способностью (обрести ее весьма трудно) к преодолению мрачных дебрей экваториального леса. Передвижение в тропической флоре скорее похоже на гимнастику. Путник должен обладать железным организмом. Сама по себе ходьба в девственных зарослях — дело последнее. Мало быть первоклассным ходоком, надо уметь перепрыгнуть через широкий ручей, вскарабкаться на поваленный ствол, обойти заросли опасных колючек, продырявить плотный занавес из лиан, проползти под низко расположенными ветвями, перескочить через огромные корневища, избежать коварной трясины, а когда ваш путь уныло упрется в зеленую ловушку, в непреодолимый тупик из сплошных переплетений, то вам предстоит упорная и монотонная работа мачете — на часы, а то и на целые дни, доводящая до изнурения, до болезненной ломоты в руках и во всем теле.

К этой непомерной телесной усталости, удесятеренной температурой плавильной печи, добавится ужасная тревога. Правильно ли выдержано направление? Не пропадут ли впустую огромные усилия? Каков будет итог адского труда? Стоит растеряться, упасть, сделать незаметный для себя поворот — и несчастный, не имея возможности наблюдать солнце сквозь густой зеленый купол, побредет вслепую, возвращаясь по собственным следам, бесконечно закружит на одном месте и, наконец, поймет, что заблудился окончательно и бесповоротно. Если не случится чуда, счастливой встречи с охотником-индейцем или золотодобытчиком, то это — верная смерть! Смерть более или менее быстрая, с мрачным эскортом хищников, насекомых и пресмыкающихся, с отдаленным и близким рычанием, жужжанием, шипением, которые сливаются в похоронный звон под огромным куполом и достигают ушей погибающего человека в его последний час. Хорошо, если он набредет на маленькую речушку и силы позволят ему спуститься по ней до главного притока, до большой реки. Это огромная удача! Но только, если хватит продуктов, если не замучает лихорадка, если не разверзнется под ногами гиблая незримая трясина… Вот тогда, быть может, у него появится шанс вырваться из своей трагической обреченности. Без продуктов он рискует гораздо раньше погибнуть от голода, который безраздельно царит на этих лесных просторах, поражающих своим внешним великолепием, но абсолютно бесплодных для человека.

Без опасений могут перемещаться в этих гнетущих дебрях только индейцы да чрезвычайно редко белые, долго и трудно изучавшие тайны девственного леса. При отсутствии видимых примет, опознавательных знаков, руководствуясь лишь каким-то инстинктом угадывания, они пойдут прямо к цели, без малейших отклонений, подобно бретонским рыбакам или малайским лоцманам с их «двойным зрением», присущим морякам и разведчикам.

К подобным белым относились и робинзоны. Они вели за собой индейца с такой точностью и быстротой, которых он не мог предполагать у представителей другой расы.

Невольное восхищение вызывали люди, казавшиеся вначале несведущими.

— О, эти белые!.. О!.. — повторял он.

Иные чувства овладели им, когда он вступил на просторную светлую поляну, где возвышался дом его новых друзей. Ему доводилось бывать в больших индейских деревнях с многочисленными хижинами, вместительными, хорошо оборудованными, где имелось все необходимое для скромной жизни детей природы. Некоторые жилища выглядели даже относительно роскошно, и казалось, они не уступают домам белых в Сен-Лоране или Мане.

Но европейцы обладали неведомыми для индейцев средствами и возможностями. У них трудились опытные, умелые рабочие, было привлечено много специалистов, в их распоряжении находились различные инструменты, а корабли доставляли из Франции предметы, которые не изготавливала креольская промышленность. Тогда как наши герои, искусные робинзоны, чьи руки создавали этот уют и богатство, вынуждены были производить самое необходимое из простых материалов природы, обработанных и приспособленных для определенной цели.

Что касается плантаций, то Жак, специалист по тропическому сельскому хозяйству, от удивления перешел к восторгу. В самом деле, его соплеменники, ленивые и сонные, принимались за работу только подгоняемые голодом. Большую часть времени они проводят в гамаке, ожидая, когда женщины приготовят пищу, или же переваривая ее. Принять участие в подготовке трапезы мешает им леность. Кое-как они управляются с раскорчевкой участков и севом. Когда валят деревья, остаются пни метровой высоты. Сожгут ветки, побросают в землю зерна, воткнут корешки — и больше не хотят шевельнуть пальцем. Земля щетинится пнями, подобно каменным столбикам на британских полях, стволы валяются повсюду среди пищевых культур, которые растут тем не менее как на дрожжах, настолько щедра и плодородна эта благословенная страна.

Плантации колонистов явили изумленному Жаку зрелище, о котором он не смел мечтать. Прежде всего сам жилой дом и многочисленные пристройки к нему находились на идеально расчищенном участке, где не было ни единой лишней травинки. Не только гигантский паук, но и скорпион или большой муравей не смогли бы незаметно пересечь эту поверхность, гладкую, словно паркет. Первое и неоценимое преимущество, значение которого он немедленно уловил. Затем его взору предстали отягощенные плодами чудесные деревья на широких плантациях; они тянулись стройными рядами, образуя просторные аллеи, тщательно ухоженные, открывающие легкий доступ к самым удаленным уголкам великолепного фруктового сада. Ни одного чурбака или обгоревшего пня во всем богатом хозяйстве колонистов!

— О!.. Ну, эти белые… О!.. — повторял Жак без конца, пораженный увиденным, сравнивая его мысленно с индейскими поселениями.

Бедняга вспомнил, как, добывая связку бананов, можно запросто сломать себе шею, а извлекая батат из земли, все руки поранишь об острые края и колючки сорняков, мощным слоем прикрывших культурные растения. А здесь воздух и свет гуляют повсюду… Деревья заботливо ухожены, им не тесно в своих аллеях, и они пышно разрослись. Достаточно протянуть руку, чтобы сорвать роскошные плоды, такие приятные на вид, такие аппетитные на вкус.

Гвианские робинзоны, привыкшие к чудесам своего Эдема, наслаждались изумлением гостя, и эта невинная радость соединялась с гордым чувством законного хозяйского удовлетворения. Но, поскольку восхищение не мешало природе заявлять о своих естественных желаниях, поскольку ели они в последний раз давно, то Никола объявил во всеуслышание, что он «чертовски проголодался», и все его дружно поддержали. Друзья гуськом прошли на большую веранду, окаймлявшую северный фасад дома, и индеец, чей восторг все более возрастал, ступил на нее следом за своим освободителем Анри.

В то же мгновение в большом темном проеме главного входа появилась женщина. Лицо ее озаряла радостная улыбка, она протягивала к вошедшим руки, и во взгляде ее читалась огромная, бесконечная нежность.

— Мама! — воскликнул юноша. — Я привел к тебе нового робинзона!

— Милости прошу, — мягко сказала женщина гостю, который, сгорая от смущения, стыдясь своей дикой полунаготы, опустил глаза и, кажется, готов был провалиться сквозь землю.

— Да ну же, мой приятель Жак, — бросил Эжен, семнадцатилетний проказник, — не будь ребенком! Идем со мной. Я дам тебе что-нибудь из моей одежды. Она тебе точно подойдет, как на руку перчатка. Ты не знаешь, что такое перчатки, не правда ли? Не беда! Я и сам почти забыл о них. Уже десять лет не ношу. Но это пустяки! Ты будешь выглядеть отлично! Анри обещал тебя одеть, но в его куртку влезут двое таких, как ты. Не обижайся, месье! Мой брат такой здоровяк! Настоящий верзила. А я худенький, как ты.

Эжен возводил на себя напраслину: трудно было представить более красивую и гармоничную юношескую фигуру. Сила и изящество движений сливались в ней воедино. Он исчез ненадолго вместе с Жаком, а Эдмон рассказал матери о событиях дня во всех подробностях.

Эдмон блаженствовал, потому что обожал Анри и с наслаждением описывал его подвиги, однако не умалял при этом заслуг других братьев. Радость переполняла его сердце. Счастливая мадам Робен внимала сыну, восхищенная почти неимоверными приключениями, изложенными с юмором и яркими подробностями, отчего интерес ее к происшествию возрастал.

Вернулся Жак. Облаченный под стать остальным робинзонам, он действительно выглядел очень привлекательно в новом наряде. Наступил час обеда, все отправились к столу, оживленно беседуя. Обильная трапеза происходила в большом зале, открытом с обеих сторон и обдуваемом порывами легкого ветерка. Веселая компания шумно воздавала должное мастерству кулинаров. Индеец не переставал удивляться. Все поражало его в этом странном доме. Не только сами хозяева, но и меблировка, обслуживание, кухня… И этот ягуар, свободно бродивший между ног, хватая на лету кости, которые деликатно разгрызал с ужимками вороватой кошки… Доставались ему и щедрая ласка, но и легкие щелчки, когда он вознамерился оттолкнуть большого муравьеда, тоже ласкового, но неловкого в своих проявлениях чувств. А тут еще эти обезьяны со своими гримасами, чьи ловкие черные лапки доставали до середины стола, с проворством фокусника ухватывая какой-то фрукт или ягоду; и поросята с рыжей щетинистой шерстью, чьи пятачки так комично морщились в ожидании поживы; и целые стаи птиц-трубачей, гокко, куропаток, попугаев ара…

Пернатые и четвероногие уживались в полном согласии. Уморительно было наблюдать, как муравьед, добряк Мишо, изо всех сил старается запустить свой круглый «стреляющий» язык в глубину тарелки, где наталкивается на ловкое и бесцеремонное рыльце какого-нибудь поросенка, выталкивающего оттуда остатки еды. Смелые трубачи вытягивали свои длинные клювы на еще более длинных шеях поверх этого месива лап и жадных морд, перехватывая какой-нибудь кусок у своих подружек гокко, в силу непреодоленной боязливости бродивших чуть поодаль…

Хотя туземцы часто по-дружески общаются с лесными животными, которых одомашнивают благодаря своему бесконечному терпению, Жак никогда не видел ничего похожего на эту поразительную картину.

Что касается яств, то они в общем были ему знакомы, только удивляли приправы и способ приготовления. Сервировка европейская, на блюдах и в тарелках изящной формы, хотя сделанных из грубой глины. Приборы состояли из вилок, ложек, ножей. Туземец умел обращаться с ними и с огромным аппетитом поглощал изысканную пищу цивилизованной кухни.

Индеец, однако, впал в задумчивость при виде жареного куска мяса — необычайно нежного, свежего, сочного, как бы тающего во рту. Оно было тончайшего вкуса, но показалось ему слишком непривычным.

Никола, его сосед по столу, попытался объяснить. Парижанин, совершенно неспособный к изучению языков, благодаря своей настойчивости и дружбе с Казимиром довольно свободно говорил по-креольски. Но вместо того, чтобы четко выразить мысль и строить фразы, как это делают местные жители, он пользовался словесной окрошкой, перемешивая туземную речь с оборотами и словечками из городского жаргона. Смесь парижского с языком тропической Гвианы бывала иногда непередаваемо комичной.

— Да, я знаю, что вас удивляет. У мяса странный вкус, но это же бифштекс.

— Нет, — наивно возразил Жак, — гокко!

— Ну да, мы оба правы. Это бифштекс из гокко, с добавкой масла и перца. У вас есть перец, но используется только в стручках. Мы же, робинзоны, растираем его в ступке, затем деликатно посыпаем жареное мясо, и тогда оно становится бон-бон. Кроме того, мы используем соль…

— О! Соль! — вырвалось у гостя, и глаза его округлились от вожделения.

— Наша соль не очень-то хороша. Мы извлекаем ее из золы пальмы парипу… Сжигаем древесину, промываем пепел, потом выпариваем воду, получается щелочная соль. Но Эдмон вам лучше объяснит весь процесс, он очень хорошо знает химию. А я могу только сказать, что мы пользуемся ею за неимением лучшей. Ну, и дальше… Поскольку бифштекс жарится, необходима хорошая порция свежего масла…

— А это что за зверь?..

— Ну, что-то вроде топленого свиного жира, оно растет здесь прямо на деревьях!

— Я не знал. Свиной жир привозят в белых железных коробках.

— Это просто удивительно, господа индейцы, — с видимым удовольствием выговорил парижанин, — до чего же плохо вы знаете возможности собственной страны!

— Погоди, Никола, — вмешался в разговор Анри, — поубавь свой пыл! Тебе нравится ошеломлять нашего гостя, но ты сам окажешься в затруднении, если тебя заставить сказать на латинском название и семейство этого «масляного дерева», которое наш друг скорее всего знает так же хорошо, но только под другим именем!

— Ты полагаешь?.. — спросил парижанин, торжествуя. — Ну ладно же! Мой дорогой Анри, ты глубоко заблуждаешься! Я вовремя прикрепил подковки с шипами и не растянусь на льду! Эти давние выражения так кстати приходят на ум! Но сколько лет я не видел, как фиакры шлепаются набок в гололедицу! Короче, растительное масло производится из бамбука, из какао, из сои, а еще — из дерева bassia…

— Невероятно! — воскликнули хором робинзоны, потрясенные и очарованные.

— Да. Bassia-Bu… ty… ra… ca. О, Боже, до чего тяжко выговаривать эти слова! Клещами из глотки выдираешь. Это дерево еще называется галамское масло. Родина растения — Индия, в здешних краях появилось давно. Вам известно, как и мне, что масло добывают из его молоденьких зерен. А потом — кап-кап в бифштекс гокко, и мясо становится бон-бон, — добавил он, хитро сощурившись.

— Браво! Браво! — вскричали четверо братьев и их отец. — Но откуда ты все это узнал? Когда?

— Из книг, мои друзья, из книг. Вы спрашиваете, когда? Понемногу ежедневно, а точнее — еженощно. Я изучил большую энциклопедию, которую вы написали коллективно под руководством самого лучшего учителя — вашего отца. Ну, что здесь удивительного? Я всегда сожалел о своем невежестве, стыдился его. В Париже я посещал какое-то время курсы для взрослых, подбирал объедки знаний по вечерам. А здесь в первое время хватало работы! Вы были еще совсем маленькие. Учить уроки вместе с вами не пришлось, недоставало времени. Засыпал вечером как убитый. Но впоследствии приложил усилия, чтобы наверстать упущенное. Не хотел ничего говорить, но я внимательно читал ваши прекрасные рукописи на бумаге из коры маго, на этой самоделке… Вы стали моей вечерней школой!

Взволнованный Робен чувствовал, что слезы выступают у него на глазах. Его могучая натура, замешанная на нежности и страдании, отличалась крайней тонкостью и деликатностью. А потом как взрослый мужчина он лучше детей понимал, сколько отчаянных усилий понадобилось тридцатилетнему школьнику, чтобы безо всякой предварительной подготовки, молча, тайком усваивать трудную науку, не имея к ней никакого ключа.

Парижанин тоже принадлежал к доблестной плеяде искусных мастеровых, обуреваемых жаждой знания, которые после тяжкого труда ради хлеба насущного находят еще время и силы учиться и становятся по-настоящему мыслящими людьми. Политический ссыльный глубоко уважал честных тружеников. Как все чувствительные натуры, он их любил, восхищался и отдавал должное героическим усилиям тех, кто, будучи обделен судьбой в детстве, проявлял непреклонную волю, заставляя капитулировать перед собой труднодоступную сокровищницу знаний.

Вот почему с некоторым налетом торжественности, исполненный сердечного почтения, Робен поднялся со своего места, крепко пожал руку Никола и произнес:

— Спасибо!.. Спасибо от меня, твоего учителя, хотя я даже не знал об этом, но особенно — от всех честных работников, чью силу духа и мужественную самоотверженность ты так достойно представляешь!

Славный парень что-то смущенно забормотал, залившись румянцем от похвалы, значение которой вполне оценил. Молодые люди, гордые своим другом, умножили комплименты отца… Это был взрыв общей искренней радости, которая с лихвой окупила парижанину его труды и ночные бдения.

— Но послушай, — продолжал Анри, — ты сказал, что изучал наши рукописи по ночам… По-моему, ты слегка перебрал. Выходит, тебе вообще случалось обходиться без сна?..

— Подумаешь! Я устраивал передышку днем. И притом ночи такие длинные. Научился экономно использовать свечи; пополнял их запас, обчищая растение, которое называл свечным деревом. Вы не можете вообразить испытанную мною радость, когда я узнал его настоящее название; мы так часто срывали с него крупные ягоды, размером с пулю большого калибра. Пятую часть их веса составляет прекрасный желтый воск. Ну вот, это дерево — cirier ocuba. Как сейчас вижу название, написанное Эженом, там еще было много помарок.

— Но, значит, эта мысль пришла тебе в голову случайно, внезапно? — поинтересовался Робен.

— О! Уже довольно давно. Я был так наивен, полагая, что все нужные предметы можно найти на растущих здесь деревьях, не зная, что большинство из них завезено издалека. А потом как-то, в канун сезона дождей, я услышал, что вам никогда не встречался учебник ботаники с описанием такого важного разграничения. Местные и завезенные сюда растения — вот что я намотал себе на ус! А когда вы затеяли с детьми эту большую работу, я зажегся идеей, о которой только что говорил.

— Замечательно, мой дорогой Никола! И ты действительно помнишь все эти вычурные названия?..

— Как «Отче наш»…

Находясь у себя дома, робинзоны нередко развлекались состязанием в ботанике, и сыпался настоящий фейерверк вопросов и ответов, которые строго контролировал инженер, непререкаемый арбитр в любых спорах.

— Манговое дерево! — крикнул Шарль. — Кто ответит первый?..

— Mangifera indica, судя по названию, из Индии, — подхватил Эжен. — Манго — это хорошая пища, если привыкнуть к его необычному вкусу.

— Гвоздичное дерево! Эта культура когда-то сделала Гвиану процветающей…

— Caryophyllus aromaticus, ее привез с Молуккских островов Индонезии губернатор Иль-де-Франс месье Пуавр в тысяча семьсот восьмидесятом году…

— А ты помнишь, Никола, свою растерянность, когда впервые услыхал о мыльном дереве?

— Sapindus saponaria, — не колеблясь, отпарировал парижанин. — Дерево родом из Панамы, кора обладает мыльными свойствами, дает обильную пену, также и ягоды, зерна которых используют для ожерелий… Но это что, вы не можете вообразить мое потрясение, когда я услышал название этого приятного горьковатого варенья, которое мы сейчас едим.

— A!.. Carambolier!

— Сознайтесь, что в этом словечке есть шум и запах веселого кабачка, и оно вовсе не отличается барочной вычурностью, как говорит наш учитель… А ведь у этого растения есть еще и латинское имя…

— Averrhoa carambola. Тоже родом из Индии.

— А еще коричное дерево, cinnamomum lauracoea, уроженец Цейлона.

— Раз уж мы забрались так далеко, вспомним мускат, muscadier, с Молуккских островов…

— Еще одно из моих потрясений. Я проходил мимо красивого растения, даже не подозревая о его названии. Да и мог ли я предположить, что этот маленький орешек, который во Франции кладут в бокалы с вином, сперва облекается в плотную сухую оболочку, потом ветвится, словно коралл, а потом все это замыкается внутри плода, похожего на большой абрикос! А вот, дорогие друзья, моя совершенно непростительная ошибка: хлебные деревья! Припоминаете мое горькое разочарование новоиспеченного робинзона, когда я познакомился с бразильским деревом jacquier и узнал, что хлебное дерево igname (artocarpus incisa) происходит из Океании, как и его собрат artocarpus seminifer. Какая же это поразительная вещь — учение! Нет ничего прекрасней науки! Что касается бананового дерева, bananier, то мне безразлично, из Индии оно родом или нет. Это чудесные плоды, но я их терпеть не могу. Кстати, вспоминаю смешной эпизод. Где-то вычитал, что креолы лениво раскачивались в своих гамаках, подвешенных к веткам банана!

— Да быть такого не может! Ты смеешься!

— Вовсе нет, это написано в какой-то книжке самого Шатобриана! Интересно знать, где он видел бананы с ветками!

Ученые рассуждения продолжались еще долго. Индеец, который невольно дал толчок словесному каскаду этого краткого курса тропической ботаники, слушал молча, многого не понимая, однако не терял интереса к беседе. Казимир радовался от души, посмеиваясь добрым негритянским смехом, потому что бесконечно любил «своих мальчиков» и с наслаждением взирал на оживленных счастливых детей. Они вошли в азарт и не прекращали «викторину», пока не исчерпали запаса познаний и пока не устали прибегать к эрудиции отца. Отвлечемся от их разговора и скажем несколько слов о перечном дереве, poivrier, родом из Индии, о драцене, dragonnier, из которой вырабатывают отличную красную смолу, камедь, известную еще под названием «Кровь Дракона»; упомянем еще тамариндовое дерево, африканскую ауару, океаническую кокосовую пальму, яблони pommier-rosa и pommier-cythere и особенно кофейное дерево, caféier, чтобы затем перейти к краткому перечню плодовых деревьев сугубо гвианского происхождения.

Мы увидим, что благодатная земля с ее избыточной щедростью, такая гостеприимная ко всем растениям теплых краев, достаточно скупа на собственное производство; рожденные на этой почве фруктовые деревья со съедобными плодами можно перечесть по пальцам. Не только фрукты, но даже овощи: капусту, салат, сельдерей, морковь, репу, огурцы, дыни, картофель и проч. надо было сюда ввозить, так же как и маис, сорго, просо, уж не говоря о несравненном сахарном тростнике.

В виде скромной компенсации — небольшое количество фруктов, которые (за исключением ананаса) столь же малоприятны на вкус, сколь и бедны питательными веществами, но которыми приходится довольствоваться лишь потому, что пересохший рот забыл о нежном вкусе европейских плодов. Яблоки pomme-cannelle, barbadine, caïmitte — не более чем скопление зернышек, склеенных растительной слизью и заключенных в губчатой мякоти; sapotille — перезрелая и безвкусная груша; goyave, с ее мелкими дольками, как правило, очень червивая; что касается corossol, maritambou, corison, то это уже вполне изысканные фрукты, хотя их приходится разгрызать с большим усилием.

Но колонисты и ученые-естественники многое прощают Гвиане благодаря сказочному гостеприимству, которое она оказывает самым различным растениям, и еще потому, что она породила не только ямс, маниоку и батат, но и какао.

Впоследствии мы убедимся, что робинзонам удалось приготовить отличный шоколад, для чего они с самого начала проредили найденную в саду плантацию, какао, которая, давно заброшенная и предоставленная себе самой, превратилась в настоящий девственный лес. Употребление шоколада не нанесло, впрочем, никакого ущерба популярности кофе. А в «Доброй Матушке» он был исключительный и мог соперничать с самим mentagne-d’argent, «гвоздем» гвианского рынка, не уступающим подлинным мокко и Rio-Nunez.

Закончив трапезу, Никола дружески протянул Жаку сигарету, а сам закурил самодельную «трубочку» из маго.

— Эй! Да что это с тобой стряслось? — спросил парижанин, увидев, как вздрогнул, а затем вскочил со своего места индеец при виде вошедшей мадам Робен.

— О! — растерянно воскликнул тот, указывая дрожащей рукой на кофейник, принесенный женщиной. — Золото!

— Конечно. Кофейник из первоклассного, массивного золота. Безо всяких примесей. Это не штамповка… Стоит три тысячи франков за килограмм, не меньше. В нем получается очень вкусный кофе!

Жак пребывал в неописуемом волнении. Его зубы выстукивали дробь, по лбу струился пот, грудь неровно вздымалась.

— Вы… знаете… секрет золота! — с трудом выговорил он.

— Ну, это секрет Полишинеля… Попросту мы нашли во время прогулок несколько кусков кварца с вкраплениями золота… Измельчили их сперва, а потом расплавили в нашей печи. Я приготовил форму, а месье Робен отлил кофейник, который мадам с удовольствием приняла в свое хозяйство. У нас есть и другие предметы, изготовленные таким же способом… Некоторые орудия производства… Драгоценного металла здесь предостаточно, никого это не волнует. Он для нас не более важен, чем яблоки — для рыбы… Ах! Если бы это было железо или сталь! Видишь ли, дружище, сто граммов стали нам изготовить труднее, чем сотню килограммов отборного золота!

— О! Мои дорогие друзья! Мои спасители! Умоляю вас: берегитесь! Тайна золота грозит смертью тем, кто в нее посвящен!

 

ГЛАВА 4

Ненависть. — Золотые горы. — «Пиэй». — «Бессмысленные мушки». — Похоронный ритуал. — Аборигены и медицина. — Возведение в сан. — Блаженная отрава. — Последние арамишо. — Золотая пуля.

— Я знаю этого типа, — пробормотал Бенуа, старательно прячась в густой зелени горного склона, на котором он рассчитывал обнаружить заветное Эльдорадо.

Он узнал Робена, и забытая ненависть вспыхнула в злобной душе с новой силой. При виде каторжника, который свободно разгуливал по плантации, словно какой-нибудь землевладелец из Боюса, обозревающий свое пшеничное поле, бывший надзиратель готов был лопнуть от ярости. Его неутоленное злопамятство и ненасытная алчность обмануты дважды! Он так давно лелеял в своем сознании милую картину, как его давнюю жертву заживо погребла бездонная трясина или до косточек объели муравьи после малярийной агонии или голодного беспамятства! Потрясение было тем сильнее, что он увидел Робена живым и невредимым, почти не постаревшим, а, наоборот, посвежевшим, довольным своим урожаем. В довершение пренеприятнейшего сюрприза Робен хозяйничал на территории, где авантюрист рассчитывал обнаружить залежи драгоценного металла, перед которыми померкли бы австралийские и калифорнийские месторождения!

Какое разочарование! Уповать на золотые россыпи, а натолкнуться на фруктовые плоды! Искать самородки, а найти батат! Десять лет тешиться мыслью, что от ненавистного человека остался один скелет, и вдруг увидеть его воскресшим, да к тому же — счастливым владельцем этих райских угодий!

Может, это просто мираж, какой-то кошмар, дьявольское наваждение? Где там! Перед ним живой Робен, убежавший из исправительной колонии, один из тех «политических», чье независимое и гордое поведение причиняло столько неприятностей низшему лагерному начальству, один из тех каторжников-мучеников, что носили на гордом челе печать своего страдания и, невзирая на презрительное отношение лагерной охраны, внушали огромное уважение уголовным элементам каторги…

Проклятье! И только подумать, что он, Бенуа, не представляет больше закон и не в состоянии на него опереться! Не может быть инструментом силы. Увы, не дано ему прибегнуть к заветной фразе: «Именем закона, вы арестованы!..» Слишком фальшиво звучало бы сейчас.

И впервые за долгое время бывший надзиратель пожалел о своей отставке. Как не хватало ему в этот момент голубой куртки и серебряных галунов, какой бы властью они его наделили! Он почти забыл о «великой» цели, которую преследовал, ее оттеснило острое желание мести, мозг был охвачен волной злобных и подлых мыслей.

Сомнений не оставалось. Это именно тот изгнанник, чей удачный побег так основательно опорочил Бенуа в глазах высшего тюремного начальства. Тот же самый дерзкий и вызывающий взгляд, те же уверенные черты лица, которые не исказят ни оскорбления, ни перенесенные страдания. Ну, и еще одно обстоятельство, с каким приходится считаться — мощные бицепсы атлета, который способен одним ударом рассечь глотку взбешенному тигру.

Черт возьми! Бенуа скрипнул зубами, припомнив блаженные денечки, когда в его распоряжении были верная дубинка и крепкие наручники. Дремавший в нем палач вмиг проснулся.

В конце концов он находится в глубине девственного леса, хорошо вооруженный, перед ним его враг — он может называть его только врагом! — при котором не было даже короткого мачете лесного обходчика! Ну что ж, тем лучше! Удача сама плыла ему в руки. Месть представлялась слишком доступной, чтобы ее упустить, чтобы тут же не насладиться ею. Прошить пулей «котлеты», как именовал он бедра, и делу конец!

— Я прикончу тебя, каналья! Что ты здесь делаешь? Разве тебя я тут искал?..

И бандит, не колеблясь перед убийством, стал целиться в беззащитного Робена, не подозревавшего об опасности. Бенуа медленно поднял ружье и взял на мушку грудь своей жертвы, нижнюю вершину опрокинутого треугольника, образованного раскрытым воротом рубашки.

Его палец уже осторожно нажимал на спусковой крючок, когда легкий шум помешал операции, от которой зависела жизнь инженера. Робен был не один! Высокий молодой человек с индейским луком и связкой стрел неожиданно появился в характерной для лесных жителей наклонной позе: при кажущейся утяжеленности такой ходьбы ничто не может сравниться с нею по неутомимой воздушной легкости!

— Чуть-чуть не вляпался в хорошенькую историю, — пробурчал себе под нос надзиратель. — Если б даже я уложил этого зека, другой меня тут же пришил бы на месте, не успел бы и второго выстрела сделать. Ну их к черту, этих скотов с их шпиговальными иглами, отороченными камышом! Ну, Бенуа, мой мальчик, труби отступление. На сегодня хватит и разведки, она вполне удалась. Не стоит рисковать своей шкурой из-за мести. И как удалось этому оборвышу Робену нанять такого верзилу?.. — размышлял он, пятясь задом с бесшумной гибкостью змеи. — Надо будет дознаться, а еще — уточнить их местонахождение, посчитать всех охранников, оценить силы. Ну, а там посмотрим!

Хоть и привычен был авантюрист к прогулкам в девственных лесах, но не сумел точно выдержать направление, которое привело его к владениям робинзонов. Через несколько минут он понял, что заблудился, когда уперся в подножие крутой скалы, одиноко торчавшей среди светлой поляны.

— Фу-ты, — удивился он, — скалы такого размера — редкое явление в здешних местах… А с ее макушки, наверное, вид еще более необычный. Если взобраться наверх, кто знает, что я там увижу… Ну, вперед! Мобилизуем нервы и выдержку!

Подъем оказался трудным на редкость. Но Бенуа не из тех, кто отступает. Хоть от солнца горело лицо и дымилась кожа, хоть до крови были растерты и ободраны о камни колени и руки, он добрался до вершины через полчаса нечеловеческих усилий.

Обливаясь потом, теряя дыхание, побагровевший и совершенно разбитый, бандит рухнул прямо на раскаленный кварц. Взгляд его устремился в широкий просвет, открывшийся перед ним. И вдруг с Бенуа что-то стряслось, он вскочил словно ужаленный.

— Нет, невозможно! — воскликнул он. — Глазам своим не верю! Да я же не спятил… Это не мираж… Не ошибка… Вот одна гора… Другая… Третья… Четвертая… Пятая… Шестая… А где же седьмая? Прячется за остальными наверняка! Индеец говорил доктору и начальнику тюрьмы: «Затем появятся семь гор… Это золотые горы». Клянусь именем покровителя всех негодяев земли, я их вижу, вон там, в каких-нибудь двух лье отсюда, такие четкие темно-синие контуры на фоне серого неба… Два лье, восемь километров лесом, это проблема одного дня! Двенадцать часов на прорыв заграждения из лиан, затем… богатство!

Бывший надзиратель даже побледнел от волнения. Он весь напрягся, чувствуя, что самообладание готово его покинуть.

— Спокойно, Бенуа, спокойно… Для начала сориентируемся… Мой компас… хорошо… Направление: запад, двадцать два градуса северо-запад… Все в порядке! Тысяча чертей! Не могу больше сдерживаться! Хочу петь, горланить, рычать, ходить ходуном! Еще немного, и я заплачу! Черт меня побери, вот это открытие! Можно быть довольным! И все это мое… Все сокровища гор! Я богач! Тайна золота теперь у меня! Ну, хорошо… Хватит верещать, словно красная обезьяна при луне. Надо спуститься, найти остальных, привести их к месту назначения и поделиться открытием… Это не слишком приятно, да ладно уж… Там хватит на всех. Какая разница! Случайность многое определяет. Если бы я не встретил этого типа, то не пришел бы сюда, не забрался на скалу, не нашел бы гнездышко с золотыми яичками. В конце концов, Робен подождет. Сперва займемся более неотложными делами. А попозже я с ним расквитаюсь!

Авантюрист в последний раз с пламенным вожделением взглянул на горизонт, где четко выступали профили холмов, затем стал медленно, как бы нехотя, спускаться вниз.

— Ого, да здесь тоже золото! — пробормотал он, внимательно изучая в нескольких местах выступы белого кварца, испещренного голубыми прожилками. — Какая досада, что нет со мной кирки или молотка!

Тупым концом мачете ему удалось отбить кусочек породы. Многочисленные золотые песчинки, видные невооруженным глазом, искрились на солнце, подтверждая богатство минерала.

— Никаких сомнений, краснокожий сказал правду! Мы не потеряли времени даром! Неудивительно, что жители этой страны с таким ожесточением защищали свою территорию! Теперь понятно, почему у них стрелы с золотыми наконечниками. Золота здесь больше, чем железа! Конечно, драки не избежать, но несколько бутылок тафии воодушевят мою маленькую туземную армию… Авось все обойдется!

Бенуа побродил по лесу с правой и с левой стороны, описал несколько широких кругов, с трудом отыскал свой первый след и благополучно присоединился к сообщникам, уже обеспокоенным его отсутствием, длившимся более четырех часов.

— Наконец-то! Ну что, какие новости? — в один голос вскричали они.

— Победа, дети мои! Победа! Кубышка наша! Подробности потом. Пока сообщу, что я обнаружил семь гор, описанных индейцем, и что за пятнадцать часов, не больше, мы с вами туда доберемся.

— Не может быть! А ты не ошибся?

— Не разыгрывайте дурачков! А это видели? — И он показал им кусочек кварца.

— Золото! — дружно выдохнули четверо бандитов. — Золото!

Крики радости вдруг слились с громким и монотонным завыванием.

— Это еще что такое? — забеспокоился шеф.

— А! Не говори, — заметил Бонне. — Прямо невезение. Краснокожие совсем взбеленились.

— Да отчего же?..

— Сам увидишь. Несчастье случилось с их пиэй.

— Только этого недоставало! И серьезное?

— Настолько серьезное, что он умер.

Бывший охранник разразился отборнейшей руганью.

— Если он сдох, мы все пропали!

— Не преувеличивай.

— Сразу видно, ты их не знаешь. Тебе неизвестно, что для индейцев смерть никогда не бывает естественной, даже если причина вполне понятна. Они не в состоянии допустить, чтобы один из них отправился к праотцам без чьей-то злой воли. Всегда есть виновник: соседи, враждебное племя или какой-нибудь чужеземец, нашедший у них приют и наведший порчу на погибшего…

— Ну и попали мы в переплет, если все это так!

Завывания продолжались с удвоенной силой, достигнув необычайной интенсивности. Воины Акомбаки бежали в растерянности, кромсали себе лицо и грудь ножами, кровь струилась по их телам, брызгала красным дождем.

— Они вцепятся в нас. На всякий случай надо занять оборону.

— Но расскажи, как все случилось, чтобы я мог найти выход из положения…

— Да вот вся история… — начал Бонне. — Дело было два часа назад. Пиэй, как ты знаешь, попрошайка первый сорт, он явился клянчить табак и тафию. Поскольку мы нуждаемся в этих скотах, я не хотел ему отказывать.

— Ты правильно поступил… Продолжай!

— Он потащил бутылку и пакет с табаком, позвал вождя, и оба принялись лакать, как извозчики, не обращая никакого внимания на других.

— Ближе к делу, мучитель! Ты из меня жилы выматываешь.

— Дальше… Ты обрываешь нить моих рассуждений, а я и так двух слов связать не могу… О чем речь? Ну, да. Они пьянствовали вместе. Пиэй передал бутылку вождю и ожидал с раскрытым ртом, пока тот хлебнет, чтобы потом в свою очередь приложиться к горлышку, как вдруг он перекрутился дважды на месте, глаза у него вылезли из орбит, руки забились в воздухе, словно крылья курицы, похрипел несколько секунд и повалился на бок.

— И это… все?

— Все. Он умер, точно умер. Тогда вождь, не пытаясь влить хоть каплю в горло упавшему, перевел дыхание и принялся выть, словно дюжина гигантских жаб. Набежали другие краснокожие, пытались поднять колдуна, трясли его, растирали, но безуспешно. Его голова раздулась, как бурдюк с вином, а губы стали толстыми, словно рукоятка весла. Никогда не видел лица более ужасного.

— Они ничего не сказали вам?

— Ни единого слова. Сразу начали завывать и царапать себя ножами, не обращая на нас внимания.

— Все это очень странно и тревожно. Надо быть начеку и ни на шаг не отходить друг от друга!

Главарь не ошибался. Индейцы действительно не допускали мысли, что смерть возможна без конкретного виновника. Одного из них укусила змея? Это сосед принял форму пресмыкающегося, и теперь, уличенный в убийстве, должен погибнуть вслед за своей жертвой. Другой сломал позвоночник, упав с дерева, утонул в водопаде, умер от оспы или горячечного бреда — все равно необходима искупительная жертва. То ли чужеземец станет ею, или кто-то из враждебного племени, хоть домашнее животное — не важно, лишь бы предполагаемый злоумышленник был наказан.

О возвращении белого вождя доложили Акомбаке, и тот, вооруженный мачете, явился в сопровождении своих горлопанов, продолжавших выть в самые уши авантюристов, занявших оборонительные позиции.

— Спокойно, — невозмутимо повторял Бенуа своим компаньонам, — спокойно! Положение вовсе не отчаянное. Наоборот!

Индейцы экваториальной зоны испытывают ко всем белым глубокое уважение и осмеливаются нападать на них крайне редко. В основе этого почитания — убеждение, что большинство европейцев являются пиэй. Поскольку туземцы видят, как те перевязывают раны, обращаются с компасом, со множеством других предметов, им неизвестных, убеждение это весьма устойчиво. Акомбака не собирался нападать на своих союзников. Он хотел только прибегнуть к их учености и узнать, что стало причиной смерти колдуна.

Инцидент действительно представлял собой ужасную катастрофу. Племя без своего пиэй — что тело без души, корабль без компаса, дитя без матери. Самые страшные несчастья могли тотчас обрушиться на головы краснокожих, если виновник смерти жреца не будет немедленно обнаружен.

Отличное знание языка племени галиби помогло Бенуа уразуметь просьбу вождя, и ловкий проходимец быстро смекнул, какую пользу он может извлечь из индейских предрассудков и суеверий.

— У страха глаза велики, дети мои! Все нормально! Дела идут хорошо! Задача в том, чтобы верно использовать ситуацию. Немножко фиглярства нам не повредит…

Он медленно двинулся к вождю, поднял свое ружье и дважды выстрелил в воздух, затем передал его одному из пособников и приказал Бонне:

— А ну-ка, посвисти им свои фанфары, да получше!

Плут немедленно повиновался и несколько минут терзал уши присутствующих дьявольской какофонией.

— Стоп! — подал сигнал Бенуа величественным жестом дирижера, призывающего к молчанию свой оркестр. Затем, скандируя слова, обратился к Акомбаке:

— Вождь, и вы, храбрые воины, слушайте меня! Я — великий пиэй у бледнолицых. Я изучил в той стороне, где восходит солнце, все тайны жизни и смерти. Ничто не укроется от меня ни в воздухе, ни в воде, ни в лесу. Мой глаз все видит, мое ухо все слышит! Я открою вам причину смерти вашего высокочтимого пиэй, мы накажем виновных в преступлении, и я отведу от вас все несчастья. Так я сказал! Духи моих предков слышали меня!

Криками радости и облегчения встретили индейцы эту лукавую речь, произнесенную с пафосом великолепным командирским голосом.

— А ты, вождь, проводи меня к покойнику. Чтобы мои глаза увидели его черты. Чтобы моя рука коснулась его сердца, а мое дыхание отогнало злых духов. Веди!

Кортеж тронулся в путь, и ловкий шарлатан в сопровождении товарищей вскоре предстал перед трупом колдуна, раздутым, как лоснящийся бурдюк, отталкивающе безобразным.

Бенуа произвел рукой несколько таинственных, мистических движений, поворачиваясь последовательно ко всем четырем сторонам света, торжественно поклонился, схватил мачете и провел лезвием над тлеющими угольями очага, как бы очищая оружие. Он приподнял голову мертвеца, осторожно ввел кончик ножа между стиснутыми челюстями покойника и стал усиленно давить на «хирургический инструмент». Страшно распухший рот с поврежденной слизистой оболочкой приоткрылся. Мачете проник глубже, расширяя щель.

— Какого черта он умудрился проглотить, — бормотал шеф себе под нос в привычном стиле внутреннего монолога. — Алкоголь, конечно, отравляет, но не он же его убил…

Краснокожие расселись вокруг на корточках, перенеся центр тяжести на пальцы ног, и, не говоря ни слова, с любопытством следили за странными манипуляциями.

Бенуа, заинтригованный не меньше, чем его зрители, старался поглубже заглянуть в разверстую глотку.

— Если бы мне только удалось что-нибудь извлечь оттуда…

Он машинально приложил к подложечке усопшего свой огромный кулак и нажал что есть мочи.

О, чудо! Несколько капель водки поднялись по пищеводу вследствие давления и послужили транспортным средством для одной из огромных гвианских ос, более опасных, чем кинжальные мухи, и называемых «бессмысленные мушки».

Самозваному колдуну повезло больше, нежели честному человеку. Помимо своей воли он совершил геройский поступок, вознесший его в глазах индейцев на уровень божества. Причина смерти бедняги теперь легко объяснялась. В тот момент, когда с алчущим взором и раскрытым ртом он ожидал, пока его партнер отопьет очередную дозу и вернет бутылку, оса влетела ему прямо в горло. Зажатая инстинктивным глотательным движением, она не смогла выбраться наружу и, вполне естественно, ужалила колдуна. Огромная опухоль тут же перекрыла доступ воздуха, и обреченный человек погиб от удушья.

Такое заключение тут же сделали бы европейцы. Но это слишком просто для сознания индейцев, которые всегда ищут и ждут чуда.

Долгим, несмолкающим воплем торжества встретили они блестящее открытие белого пиэй, который положил тельце насекомого на грудь мертвеца и пригласил каждого подойти удостовериться.

— Ну, все в порядке… Все просто отлично, — тихо говорил он своим компаньонам, не теряя при этом своего вдохновенного вида «на публику». — Если бы я знал, то сказал бы этим идиотам, что бессмысленную мушку послали владельцы плантации. Вот хорошенький подарочек для Робена и его шайки. Черт возьми! Краснокожие разнесли бы их в клочья! Хотя… Стоп… А почему бы не сказать этого сейчас?.. Отличная месть, и ни малейшей опасности для меня! Стоит только подать знак… До чего же я глуп! Бенуа, мой мальчик, гнев и ярость пронзают тебе мозги. Есть наилучший вариант действий! О! Это просто замечательно, моя выдумка гениальна! Настоящий удар мастера в поединке!

Он выбрал момент и продолжал громким, звонким голосом:

— Вождь, и вы, смелые воины, слушайте меня! Я вижу того, кто принял форму бессмысленной мушки, чтобы убить моего брата, краснокожего пиэй. Он живет там, в темной пещере, среди гор. Он прячется, но никому не укрыться от взгляда бледнолицего колдуна. Идите туда! Я поведу вас. Вооружайтесь мачете! Выступаем немедленно! И завтра солнце станет свидетелем вашей мести. Вперед! Я все сказал. Духи моих предков слышали меня!

Поистине ловким человеком был маэстро Бенуа.

Он использовал неоспоримый аргумент, чтобы заставить краснокожих сопровождать его к зачарованному дворцу, где обитала фея золотых россыпей.

Но хотя его толкование и призыв действительно обладали непреодолимой силой, никто из индейцев не двинулся с места.

— В чем дело? — удивился он. — Мои братья меня не поняли?

Акомбака почтительно приблизился и объяснил с мягкостью, в которой слышалась твердая решительность, что его люди никак не могут сию минуту покинуть место преступления, даже для принесения искупительной жертвы. Две главные причины мешали немедленно выполнить этот святой долг. Надо подготовить похороны покойного жреца и провести выборы его преемника. Поскольку обе церемонии взаимосвязаны, они требуют совместного освящения. Белый пиэй, которому известно все, не может не знать, что никогда индейцы не ступают на тропу войны без благословения верховного колдуна.

Бенуа с трудом удалось скрыть ярость, которую вызвала у него эта задержка. Он знал, что похороны у туземцев служат поводом для бесконечного пьянства. Приготовления занимают не менее восьми дней, после чего покойника отвозят в его племя и окончательно предают земле. Что же касается посвящения в жрецы, то оно может длиться годами. Поскольку краснокожие не ведут счет времени, то мошенник уже видел себя обреченным на долгое изматывающее безделье.

Видя огорчение белого вождя, Акомбака успокоил его. Похороны продлятся, согласно обычаю, одну неделю. Что касается наследника покойного, то он уже найден и выдержал все необходимые испытания, за исключением последнего. Право на исполнение своих высоких обязанностей он обретет на восьмой день, затем труп перевезут в место, где прячется убийца, и первым актом нового жреца станет покарание врага в присутствии тела его жертвы.

Авантюрист знал, что индейцы абсолютно незыблемы в своих планах. И он вынужден был согласиться с их требованиями, довольный уже тем, что ожидание продлится только восемь дней, поскольку судьба уже определила будущего колдуна.

Церемония избрания жреца выглядит очень внушительно, учитывая огромные права, связанные с этим саном. Испытательный тест ужасен, и немногие из кандидатов способны выдержать необходимые требования.

Судите сами.

Обучающегося медицине представляют старейшинам племени. Он обязуется выдержать, не проявляя слабости, все предложенные ему испытания, после чего поступает в полное распоряжение своего наставника, пока не будет сочтен достойным чести, которую тот один имеет право даровать. Испытания варьируются и полностью зависят от воли верховного пиэй.

Первые шесть месяцев ученического стажа молодой человек должен питаться исключительно маниокой. Он поглощает ее следующим образом. Кладут поочередно то на одну, то на другую ногу претендента кусочки кассав (лепешки из маниоки), и тот обязан подносить их ко рту, поднимая ногу обеими руками. В этом состоит первое задание.

Через шесть месяцев такого режима, дающего немного пищи уму, но отлично тренирующего ноги, ученику велят следующие шесть месяцев питаться одной рыбой, потребляемой точно таким же образом. Его меню, кроме того, обогащается несколькими листьями табака, которые он обязан жевать, проглатывая сок! Под воздействием наркотика бедняга впадает в состояние крайнего отупения. Он худеет, взгляд становится безжизненным, раздраженный желудок испытывает острые схватки. Некоторые погибают, но стойко держатся до конца.

Тот, чей организм выдержал фантастический режим, в конце года подвергнется очередному экзамену. Его заставляют нырнуть и оставаться под водой так долго, что это испугало бы самых опытных ловцов жемчуга. Он выныривает на поверхность с вылезающими из орбит глазами, с окровавленными ушами и носом… Не важно! После водной процедуры следует испытание огнем. Претендент обязан пересечь босиком — не ускоряя шаг, не спотыкаясь — довольно широкое пространство, заполненное пылающими углями.

Когда раны на ногах зарубцуются, он повторяет в течение следующих двенадцати месяцев тот же самый режим питания — кассав, рыба, табак, с тем чтобы выполнить в конце года новые задания. Они варьируются и составляют самую большую гордость изобретательных экзаменаторов-палачей.

Например, собирают тысячи фламандских муравьев, чьи укусы необычайно болезненны, вызывают нарывы и лихорадку с бредом. Страдальца зашивают в подвесную койку, оставив открытым отверстие, через которое запускают муравьев, после чего мешок закупоривают и крепко встряхивают, чтобы еще больше разозлить насекомых. Можно вообразить, какую оргию на красной коже закатывают эти ужасные перепончатокрылые!

Кандидат стоически невозмутимо переносит адские мучения, и понятно почему. Малейшая его жалоба станет поводом к немедленной отмене всех предыдущих испытаний!

В другом случае сотню кинжальных мух или бессмысленных мушек засовывают в ячейки манаре́ (сита) таким образом, что головки их выходят наружу, а брюшная часть остается внутри. Трудно представить степень разъяренности этих насекомых-пленников! Экзаменатор берет сито и осторожно прикладывает его к спине, животу, груди, бедрам претендента. Жала вонзаются в кожу раскаленными иглами, зубы скрипят, словно на них попало толченое стекло, пот струится градом, глаза туманятся, но человек не издает ни единого стона.

Для разнообразия несчастного могут свести со змеями. Гордый своим подопечным, учитель выставляет его, принуждая блистать искусством терпения; так поступают преподаватели с самыми способными студентами. Претендента на должность колдуна кусают граж, гремучая змея, ай-ай. Правда, кожу специально обрабатывают, но от этого не становится легче.

Испытания близятся к завершению. Кандидат уже может быть допущен к незначительным операциям. Таковы практиканты в наших госпиталях, которые под присмотром опытных специалистов впервые вскрывают поверхностный нарыв, вправляют вывихнутый палец или устанавливают аппарат при переломе.

Молодой индейский «ученый» имеет право бить в барабан возле больного, отчаянно вопить день и ночь, чтобы изгнать злого духа. Предписания туземной медицины ограничиваются этим кошачьим концертом в двойной дозе. Вот и весь арсенал лечения заболевшего. О! Бушардат, мой наставник, где вы сейчас?..

Остается последнее испытание, которое окончательно и безоговорочно утверждает «достойного». Это венец трехлетних хождений по мукам.

Испытание, прямо скажем, отвратительное и ужасное.

Большинство индейцев в бассейне реки Марони предает земле своих мертвецов лишь по истечении восьми дней. Легко представить, во что превращается труп при таком климате, не только жарком, но и влажном. Покойника оставляют лежать в гамаке, под которым устанавливается широкий сосуд, предназначенный для сбора серозной жидкости, что выделяется при разложении тела.

Доля ее смешивается с частями табака и батата, и эту отраву кандидат в жрецы обязан выпить. Вот тогда он становится верховным пиэй! Выдержавший все испытания получает право распоряжаться жизнью и смертью любого члена племени, по своему усмотрению эксплуатирует их легковерие, дает волю своим инстинктам. Слово и взгляд его священны. Ему дозволено все, и его безнаказанность абсолютна, хоть бы он и проявил самое дикое невежество. А не знает он ничего решительно. Неграм по крайней мере, известны противовоспалительные и отвлекающие средства. Их домашние рецепты часто бывают полезны, мы это уже наблюдали в первой части нашей книги.

Что касается индейцев, то трудно даже представить всю меру их дремучести, она сопоставима разве что с глупостью тех, кто им слепо повинуется. Медицинская практика их ограничивается несколькими фарсовыми обрядами, состоящими из прыжков, завываний, битья в барабан, вдуваний и проч. Повезло еще тем пациентам, которых полумертвыми не напичкали до отказа экскрементами животных или жабьими глазами.

Пиэй не способен поставить банки или сделать кровопускание. Он не имеет ни малейшего представления об отвлекающих лекарствах и оставляет перелом срастаться, как ему заблагорассудится. Потому среди индейцев очень много калек. Но что до этого колдуну! Его медицина всегда права, и больной сам виноват, если не выздоравливает.

В племени Акомбаки был молодой претендент, прошедший все испытания, кроме последнего. Вот причина, по которой тело покойного должно было сохраняться восемь дней, несмотря на недовольство Бенуа. Празднество намечалось в полном объеме: похороны колдуна, страшная месть наславшему погибель на пиэй, восшествие кандидата в сан своего предшественника — все говорило об особом значении этих торжеств.

Потоки кашири, вику, вуапайя омоют это всеобщее ликование. Будут есть, пить, сражаться. Историческая память надолго сохранит отзвук подвигов, которые должны вскоре свершиться. Известие о них потрясет весь тропический край.

Похоронные празднества начались под водительством Акомбаки. Временный пиэй следил за выполнением церемониала. Поскольку смерть наступила вдали от деревни, прах покойного должны были доставить туда в свое время и с надлежащим ритуалом. Первая часть обряда, выполняемая на месте катастрофы, напоминала у цивилизованных народов помещение во временный склеп останков человека, погибшего далеко от родных мест, вслед за чем совершался перенос останков в семейную усыпальницу.

У индейцев нет кладбищ. Умершего хоронят в его хижине после законных восьми дней общего прощания с телом. Родственники и друзья, не просыхающие от пьянки с утра до вечера, стараются перекричать друг друга в воплях и завываниях над трупом, отчаянно колотя при этом в барабаны. Все время можно наблюдать непрерывное движение наполненных и опорожненных глиняных кувшинов, постоянную толкотню приходящих и уходящих в неуемном гаме и возлияниях.

На восьмой день выкапывают могилу в земляном полу хижины; тело, которое находится в ужасающем состоянии разложения, выставляют открытым на коптильной решетке — необходимая предосторожность, иначе оно может развалиться на куски. Все племя проходит перед ним, каждый поочередно падает ниц, пьют из гуляющего по кругу большого кубка, и на этом церемония завершается. После чего опускают в могилу горшки с трупной жидкостью, затем вооружение и гамак умершего, а уж потом и самого покойника. Отныне хижина заброшена, и никто не переступит ее порога.

Некоторые индейцы, среди них рукуены, сжигают мертвых, тоже после восьмидневной открытой выставки. Кремация останков в состоянии гниения — по крайней мере гигиенический акт, хотя и несколько запоздалый. Другие подвергают покойных копчению — например, племя лоямпи и некоторые из эмерийонов. Тогда тела умерших превращаются в мумии, и их оставляют в открытом виде в могилах, выкопанных в хижинах.

Наконец, если индеец умирает очень далеко от своей деревни и физически невозможно доставить тело, то спутники должны принести его волосы. Этот обычай распространен не только у краснокожих, но и среди негритянских племен бассейна Марони, — бош, бони, юка или полигуду. Волосы покойного тщательно укладываются в короб, перевязанный лианами или хлопчатобумажными веревками. Сквозь крепления продевается длинная палка, и двое мужчин несут груз на своих плечах, впоследствии реликвия торжественно вручается родным умершего.

Церемония похорон волос точно такая же, как и погребение самого тела.

Будет ли со временем сожжен или подвергнут копчению погибший пиэй из племени Акомбаки, в данный момент значения не имело.

Наскоро соорудили хижину, подвесили на столбах гамак, положили туда мертвого и установили внизу сосуды. Эти операции выполнялись с невероятной быстротой. Учитывая присущую индейцам апатию (никогда не увидишь его бегущим!), такая стремительность представлялась просто поразительной. Сразу же после этого разрешалось пить; для желудков сухих, как трут, выпивка была священна и обязательна.

Бенуа расщедрился и раскупорил несколько бутылок тафии, чтобы товарищи более терпеливо могли пережидать бесконечное потребление кашири, главного напитка на индейских празднествах.

Его приготовление составляет важную заботу местных жителей, испытывающих к кашири прямо-таки пламенную страсть, доходящую до безумия. Любые житейские события становятся горячо желанным поводом для пьянства: рождение, смерть, похороны, свадьба, посадка растений, охота, рыбная ловля, сбор урожая, спуск на воду лодки, обжарка маниоки и проч. Кашири входит существенным элементом во все развлечения и увеселения.

Поскольку производство напитка довольно длительно, а срок хранения невелик, то заготовляют его в огромных количествах. Чтобы получить сотню литров забродившей жидкости, берут примерно пятьдесят килограммов свеженатертых корней маниоки, добавляют двадцать килограммов батата, также превращенного в муку. Смесь помещают в двух больших глиняных сосудах, называемых канари, украшенных весьма любопытными рисунками, делают эти сосуды индейские женщины. Затем наливают по пятьдесят литров воды в каждый канари, установленный на трех камнях, образующих треножник. Слабый огонь поддерживается под сосудами, и счастливый смертный, приставленный к божественной жидкости, размешивает смесь до полного растворения. Затем содержимое кипятят до образования плотной пленки. Когда примерно четверть емкости испарится, полуфабрикат снимают с огня, переливают в другой сосуд и оставляют на тридцать шесть часов, после чего жидкость приобретает легкий винный привкус.

Происходит активное брожение, и кашири готово. Остается лишь пропустить его через сито, манаре. Полученный напиток называется пуаре. Он очень приятен на вкус, обладает предательской свежестью в том смысле, что полное опьянение наступает совершенно незаметно.

Итак, тридцать шесть часов ожидания предстояло Акомбаке и его людям, пребывавшим уже на хорошем взводе благодаря щедротам Бенуа. Тридцать шесть часов для истомившихся от жажды — это очень много, и все запасы авантюристов провалились бы в эти ненасытные глотки, но краснокожим требовалось позаботиться о запасах вику.

Что такое — вику?..

Будучи в целом на диво беззаботными ко всем житейским вопросам, индейцы проявляют максимум предусмотрительности, когда речь заходит о спиртном. Они не садятся в лодки, не забрав с собой тщательно упакованные в листья канари, и неизменно загружают пироги большим количеством сухой массы, называемой вику. Это вещество имеет то преимущество перед кашири, что из него можно изготовить в несколько минут игристый напиток, не менее приятный и не менее крепкий.

Если и здесь кассав (лепешки из маниоки) служат базовым продуктом, то процесс приготовления иной. Молодая индианка, занятая этой работой, пережевывает около килограмма кассав, обильно смачивая каждую порцию слюной, затем перемешивает все это вместе, чтобы образовалась закваска, бродильное начало. У индейцев галиби этот продукт называется мачи. Двенадцать килограммов кассав, размоченных в воде и тщательно размельченных, перемешивают с мачи. Получается довольно плотное месиво, которое подвергается брожению в течение тридцати шести часов и «всходит», как хлеб на дрожжах. Затем его высушивают на солнце и хранят для последующего употребления.

Когда индеец испытывает жажду, что случается весьма часто, ему достаточно отрезать кусок этого сухого теста, развести в воде, чтобы получить через несколько минут пенящуюся, будто шампанское, игристую жидкость. Настоящий сибарит, краснокожий добавляет в нее сок сахарного тростника и пьет залпом, пока не брякнется оземь в полнейшем одурении.

Акомбака, его спутники и молодой пиэй располагали изрядными запасами вику, что позволило им терпеливо ожидать, пока поспеет кашири. Белые, не желая выглядеть неучтиво, приняли участие в празднике. Надо было хорошо провести время…

Ничто не длится бесконечно в этом мире, ни радость, ни страдание, и траурная неделя завершилась с помощью кашири без помех и без чрезмерной скуки. Несколько рассеченных голов, несколько сломанных ребер — сущие пустяки… Кровоподтеки исчезнут и раны зарубцуются. Да что за праздник без таких происшествий… Он стал бы неполным.

Умерший пиэй был готов доставить своему преемнику необходимые элементы для последнего испытания. Обойдем эти отвратительные детали, на которых мы недавно останавливались, понуждаемые условиями нашего повествования, откуда всякая фантазия безжалостно изгнана. Мы пишем историю гвианских племен, а это предъявляет жесткие требования.

Излишне говорить, что кандидат оказался на высоте при исполнении своей миссии и что он получил посвящение в сан от вождя и именитых соплеменников, к которым примкнул Бенуа в качестве белого коллеги.

Наконец отряд тронулся в путь, построившись индейской цепочкой. Ее возглавлял бывший надзиратель. Мертвеца несли следом, подвешенного, словно паникадило, в гамаке на длинном шесте, который тащили на плечах два воина, с заплетавшимися после пьянки ногами.

Бенуа был наверху блаженства, приближаясь наконец к заветному мигу. Он шел с победоносным видом, легко разрубая лианы и стебли, бросая быстрый взгляд на компас и снова уверенно продолжая путь. Первый день и половина следующего миновали без приключений. Тяжело нагруженные провиантом, краснокожие, вопреки легендарной лени, двигались безостановочно и без единой жалобы. Бедные люди в наивной убежденности воображали, что выполняют богоугодное дело, разыскивая виновника смерти своего колдуна. И никакая усталость не могла задержать их ни на минуту, тем более что повода для выпивки не было.

Золотые горы — Бенуа нравилось называть их так — находились, по его расчетам, недалеко. Он прочертил маршрут как по линейке, мог математически подтвердить точность направления и предвкушал уже радость проникновения в эти пещеры, которые его спутники описали так красочно со слов Жака, как вдруг сильный запах мускуса неприятно поразил бородача.

Бенуа резко остановился и буркнул Бонне, шедшему следом:

— Гляди в оба! Мы на змеиной тропе!

— Змея! — крикнул тот с ужасом в голосе. — Где она?

— Да я не вижу ее, черт подери! Если б заметил, так насыпал бы соли на хвост!

— Змея… — бормотал Бонне, вспоминая трагический эпизод в бухте. — Я не сделаю больше ни шагу!

— Не будь дураком, оставаться на месте не менее опасно, чем идти вперед. Да погоди, это просто здоровенный уж. Держу пари, что он семи-восьми метров длиной, а толщиной с тебя, хотя ты и худющий.

— Почем ты знаешь?

— Пожил бы с мое в лесах, не задавал бы дурацких вопросов. А! Беглые каторжники сегодня здорово поглупели. В мое время встречались такие ушлые пройдохи, настоящие молодцы! Одно удовольствие было их конвоировать! Вот видишь след, трава примята, как от падения дерева, а точнее — как будто его волочили…

— Ну и что?

— Дурень, это же след змеи… Она проползла несколько минут назад. По запаху мускуса определяю.

Индейцы, несмотря на благоухание трупа, тоже уловили запах пресмыкающегося. Они остановились и молча ждали.

Внезапно неподалеку раздался громкий треск веток, а затем тяжелый топот. Бенуа зарядил ружье. Акомбака занял позицию подле него, натянул свой лук и схватил стрелу с широким бамбуковым наконечником, тонким, острым и гибким, словно стальное лезвие, носящим название курмури (по-индейски — бамбук).

Хруст веток и стеблей приближался, такой шум создает стадо диких кабанов. Животное крупных размеров проскочило под деревьями, не разбирая дороги, со стремительной силой летящего снаряда.

— Маипури! — прошептал вождь на ухо своему компаньону.

— Пошли!

Кортеж снова двинулся в путь, а шум тем временем изменил свое направление Маипури, казалось, убегал от появившихся людей. Вскоре путешественники обнаружили огромные прорывы в кустарнике. Мощь и энергия животного были таковы, что оно проложило путь, не требующий дальнейшего применения мачете.

Индейцы и белые последовали по удачно возникшей дороге, ибо ее направление точно совпадало со стрелкой компаса. Шум прекратился, но через полчаса снова возник. Лес посветлел. Следы толстокожего тапира не исчезали, а запах мускуса становился все сильней.

— Стой-ка! Стой-ка! Стой-ка! — с тремя интонациями прокричал заинтересованный Бенуа. — А если змея решила преследовать маипури? Занятная мысль, ей-богу!

— Маипури — самка, — сказал Акомбака. — Ее малыш при ней, и змея хочет его скушать.

— Могу это понять, потому что для большого ужа проглотить взрослого тапира — все равно что попугаю разгрызть тыквенную бутылку…

Характер местности вдруг резко изменился, природа предстала в новом облике. На почве стали попадаться обломки диоритовых скал, а метрах в десяти, в стене густой зелени, авантюрист увидел широкую дыру, проделанную маипури. И в этом проеме отчетливо виднелись горы. До них было не более километра.

Бенуа подавил крик радости, готовый вырваться из груди, и, указывая спутникам на скалистые холмы, странно прилепившиеся друг к другу, тихо произнес:

— Это здесь…

Едва прозвучали эти слова, как послышался глухой, придушенный треск невдалеке, в высоких травяных зарослях, окаймлявших поляну. Это походило на трудно определимый звук ломаемых костей, вслед за чем раздался прерывистый топот.

Большая бесформенная масса возникла в зарослях лиан, покатилась, прыгнула вперед, стала как будто в два раза крупнее и исчезла, но не настолько быстро, чтобы меткая стрела краснокожего не успела глубоко вонзиться в нее.

Акомбака беззвучно смеялся.

— Что это значит? — спросил бывший охранник.

— Маипури убил змею, а я убил маипури. Мы его скушаем.

— Откуда ты знаешь?

— Идем. Ты увидишь, что Акомбака никогда не ошибается.

Они сделали несколько шагов и — точно по словам индейца! — нашли на скалах распростертого огромного удава, не менее десяти метров длины и в обхвате такого же, как этот «худющий» Бонне. Несколько капель крови выступили из ноздрей пресмыкающегося. Из открытой глотки вывалился мягкий и раздвоенный язык. Он не двигался, смерть, по-видимому, наступила мгновенно.

Напрасно Бенуа искал хоть какой-нибудь след ранения, тапир не искусал и не истоптал змею. Мошенник отметил лишь ненормальное состояние погибшего великана: огромное цилиндрическое тело казалось немного сплющенным и обмякшим, лишенным всякой упругости. Оно было похоже на скатанную тряпку и сгибалось под прямым углом. Возникало ощущение, что все до одного позвонка у змеи перебиты или разорваны.

Белый вопросительно взглянул на индейца. Тот улыбнулся со снисходительно-покровительственным видом, а затем на своем гортанном языке дал любопытное объяснение случившемуся.

— Акомбака не ошибался. Змея напала на маипури, чтобы скушать ее детеныша. Она такая большая и думала задушить маипури, как она делает с тигром, который не может вырваться из ее колец. Но маипури сильный и хитрый. Когда он почувствовал, что змея его заплела, то выпустил дыхание и стал таким маленьким, как только мог. Змея сжала его сильнее. Тогда маипури, самый большой и смелый зверь в наших лесах, снова набрал воздуху, его грудь и живот стали надуваться все больше и больше… Змея не успела распустить свои кольца, ее кости затрещали и лопнули, вот отчего возник шум, который ты слышал… Удав сразу умер, а маипури освободился и убежал… Мы его скоро скушаем, — радостно добавил он, — потому что стрела Акомбаки никогда не промахивается…

— Та́к мы его и съели, — усомнился Бенуа. — Да ведь он убежал! Не думаю, что твоя стрела причинила ему большой вред.

Не переставая улыбаться, индеец указал своему собеседнику на широкий кровавый след, хорошо видный на пожелтевших от солнца листьях.

— Ты прав, мой краснокожий друг, ты в самом деле очень ловкий и сильный!

В мгновение ока со змеи содрали кожу: молодой пиэй решил изготовить из нее ритуальный наряд. Затем носильщики приняли на плечи свой мрачный груз, и отряд двинулся дальше.

Следы крови становились все более изобильными. Толстокожий, очевидно, был ранен серьезно. Он прерывал свой бег, чтобы освободиться от мешавшей ему стрелы. Наконечник ее глубоко проник в тело. Эти остановки хорошо были видны по особому обилию кровавых пятен на почве. Примерно в пятистах метрах от места схватки нашли древко стрелы. Охотники сделали еще несколько шагов и, к своему великому изумлению, увидели в глубине широкого и глубокого рва бездыханного тапира. Возле него растянулся маленький детеныш, тоже не подававший никаких признаков жизни.

Хотя и удивленный, Акомбака торжествовал.

— Большой маипури очень вкусный, но маленький еще лучше! — радостно воскликнул он, окрыленный мыслью о трапезе, которую сулила груда мяса.

О другом думали Бенуа и его сообщники. Ров находился как раз на полпути к первой горе. И авантюрист не без оснований заключил, что, если бы не случайная встреча с тапиром, то это он, идущий во главе отряда, напоролся бы на рогатки, расставленные на дне и по бокам траншеи.

Да, никаких сомнений: ров — ловушка для хищников. У него форма усеченной пирамиды. Узкий вверху, широкий у основания, с наклонными стенами, что помешало бы упавшему зверю выбраться наружу, даже если бы он по счастливой случайности избежал рогаток.

Видны были обломки легких перекладин, несколько минут тому назад прикрытых землей и дерном. Они прятали отверстие, услужливо подставляя бегущим этот шаткий, непрочный «пол», замаскированный с большой изобретательностью, даже придирчивый глаз ничего бы не заметил с первого взгляда.

Бенуа вспомнил устрашающие способы обороны, примененные загадочными существами, жившими на берегах реки. Как обрушивались в воду огромные деревья, преграждая путь, как плыла навстречу жуткая змеиная флотилия, ускользнуть от которой им удалось только чудом.

Ему подумалось, что существует какая-то связь между этой ямой, так неожиданно возникшей перед порогом золотого рая, и теми помехами, что заставили их отказаться от первой попытки. Хотелось убедиться в правоте своих предположений.

— Послушай, вождь, а кто вырыл эту яму — белые или индейцы? — спросил он у Акомбаки.

— Индейцы, — ответил тот не колеблясь.

— А как ты определяешь?

— У белых людей железные инструменты, а у краснокожих только орудия из твердого дерева. Железная мотыга режет землю, как нож, вон, видишь, кое-где четкие следы, а деревянная лопата давит и разрывает почву.

— Да, это убедительно. Значит, на той стороне — индейцы…

— Индейцы везде, — гордо заявил краснокожий. — Земля, вода, лес и небо принадлежат им!

— Ты бы мог сказать, к какому племени относятся эти?

— А если ты видишь дерево, срубленное белым, разве ты можешь сказать, из какой он страны?

— Ты прав, вождь, а я болтаю глупости…

Колонна остановилась на краю рва, и мертвый пиэй в ожидании усыпальницы был положен на скале под ярким солнцем. Путешествие трупа еще не закончилось.

Индеец с остро отточенным мачете спустился в ров; используя хлопчатобумажные крепления от своего гамака, обвязал тело молодого маипури, которое тут же подняли наверх, а затем принялся разделывать огромное животное, туша которого заполнила почти всю впадину. Весило оно более трехсот килограммов, а размером было со среднего быка. Тапир, называемый туземцами маипури, является самым крупным из животных Южноамериканского континента. Отличительная его черта — крупная голова с очень высоким затылком, переходящая в горб у основания морды, которая оканчивается небольшим мускулистым хоботом, похожим на свиной пятачок, только длиннее. Нос загнут книзу, выполняя в каком-то смысле роль верхней губы. Уши почти круглые, с белой каймой. Корпус коренастый, покрыт короткой шерстью, плотной и блестящей, у самок она обычно рыжеватая, у самцов — коричневая. Последние щеголяют еще довольно пышной гривой. Хвост едва достигает десяти сантиметров и кажется обрубком. Ноги короткие и мощные, оканчиваются черными когтями, плоскими и заостренными. Питается тапир исключительно растительной пищей.

Несмотря на немалую силу, он по характеру очень мягок, никогда не нападает на человека и на других животных. Тапир не злобен, но его движения чрезвычайно резки и внезапны. Он неосторожен и не разбирает дороги в лесу, двигаясь обычно напролом. Не желая причинять никому вреда, он яростно толкает всех, кто попадается на пути.

Молодые тапиры легко одомашниваются и становятся совершенно ручными. Они свободно бродят по улицам Кайенны, отлично знают жилища своих хозяев и, подобно собакам, сопровождают людей на прогулках.

Тот экземпляр, разделкой которого был занят индеец, относился к гигантам своего вида. Так что работа оказалась долгой и трудной. Два часа минуло, пока лучшие куски мяса, разрубленные мачете и привязанные к веревке, были извлечены из траншеи. Два отличных куска заднего окорока, общим весом килограммов на сорок, уже аппетитно потрескивали на огне, и проголодавшиеся краснокожие готовы были воздать им должное, когда мнимый мясник выбрался наверх, обляпанный кровью, словно после бойни, и вручил вождю предмет, вызвавший у того большой интерес.

Это было ожерелье необычной формы, Бенуа не мог припомнить, что когда-нибудь видел такое. Очевидно, его потерял один из тех, кто устраивал ловушку.

К любопытству Акомбаки примешалось выражение почтительного страха.

— Ты меня спрашивал, кто выкопал ров. Я тебе скажу. Это индейцы арамишо. — Последние слова он выговорил тихо и боязливо.

Трапеза тем временем началась.

— Арамишо, — повторил Бенуа с полным ртом, — а я думал, что это племя вымерло.

— Еще немножко осталось. — Голос Акомбаки дрожал по-прежнему. — Это страшные люди! Великие пиэй!

Авантюрист крепко выругался, ибо чуть не сломал нож о что-то твердое, попавшееся в мясе. Он осторожно разрезал его и обнаружил давно, вероятно, засевшую, обросшую пленкой пулю из ярко-желтого металла, округленную молотком, слегка деформированную. По-видимому, это было самое настоящее золото.

Бенуа не смог унять легкой дрожи, припомнив золотой наконечник стрелы, поразившей Бонне.

— Ты говоришь, что арамишо — великие пиэй. Мне это безразлично. Но есть ли у них ружья?

— Не думаю.

— Ну ладно! Был бы счастлив познакомиться с теми, кто охотится на маипури с ружьями, да еще заряжает их золотыми пулями!

 

ГЛАВА 5

Отблеск желтого металла. — Трагедия арамишо. — Вожделенная отрава. — Белый человек — раб женщины. — Подземные духи. — Сарабанда золотых статуй. — Кубок смерти. — Десять тысяч франков под ногами. — Разочарование. — Ловушка.

— Наш краснокожий друг очень забавен, — тихо говорил Никола своему юному приятелю Анри.

— Я тоже не могу понять, отчего ему внушает такой страх наша золотая посуда. Как ты здорово недавно сказал, что несколько кусков железа или стали пригодились бы нам гораздо больше…

— Еще бы, — подхватил Никола, — скольких трудов стоило извлечь из земли эту железистую руду, обогатить ее, чеканить, ковать, превращать в полосы, а затем уже — в сталь… Хоть бы месторождение находилось поближе!

— К счастью, времени нам хватает! — вмешался инженер.

— Что правда, то правда. Если бы пришлось вкалывать, как в Париже, десять или двенадцать часов вместо шести, мы бы давно выбились из сил. Но все равно, наши мачете и топоры, хоть и не очень изящные и не лучшего качества, дали нам прикурить! Какая жалость, что золото не в состоянии заменить сталь! Что за глупый металл! Скажите на милость, да на что оно годится?..

— Ну, делать посуду… А если припечет, отливать наконечники для стрел…

— …которые не идут ни в какое сравнение с самыми завалящими железными… Быстро тупятся, кончик изгибается, скручивается… Я скоро предпочту наконечники из рыбьей кости или бамбука.

— Не преувеличивай, милый Никола! Ты возненавидел золото, когда прибыл из Европы, потому что при всем его здешнем изобилии оно оказалось почти бесполезным для нас. Но я согласен с тобой лишь отчасти, мой бедный дикарь, не имеющий представления о роли золота в цивилизованных странах. Что касается меня, то без досады и презрения я отношу золото к ряду таких металлов, как олово, свинец, особенно медь, очень даже пригодных к полезному употреблению! Ставлю золото даже выше меди, потому что оно не окисляется.

Парижанин расхохотался, услышав столь обоснованное и столь просто изложенное мнение.

— Ну, чего ты смеешься?

— Да невольно вспоминаю о молодых людях твоего возраста, как они гоняются в городах за монетами из этого металла, который ты изволишь ставить выше меди!

— Конечно, повторяю тебе, ведь золото не окисляется!

— А! С тобою обхохочешься… Вся эта братия очень быстро «окислила» десятки и сотни луидоров, уверяю тебя!

— Так ты заключаешь…

— Я заключаю, что золото — никчемный металл и если в Европе спешат освободиться от стали, чтобы приобрести золото, то я бы отдал десять килограммов его за один — железа…

— Так мы с тобой вполне единодушны, потому что и я примерно так же оцениваю эти металлы.

Мадам Робен и ее муж с улыбкой слушали беседу.

— Да, дети мои, — вступила в разговор хозяйка, — у вас нет никаких разногласий, и я довольна. Благодаря энергии и уму вы смогли обеспечить все жизненные потребности маленькой колонии, каждому природному продукту сумели найти свое место в соответствии с его свойствами и ценностью. Я бы сказала, что вы вдохнули новую жизнь в безрадостные места каторжан и ссыльных и как бы возродили давно минувшие времена, называемые в поэзии золотым веком. Пускай же он длится как можно дольше!

— Золотой век, — подхватил Никола, — это, должно быть, время, когда золото ничего не стоило и без него люди легко обходились. Кстати, дружище Жак, что ты думаешь обо всем здесь сказанном? Ты не проронил ни единого словечка с той минуты, как появился наш кофейник! Не могу понять мрачное впечатление, произведенное на тебя обычной хозяйственной вещью и на какие размышления она тебя навела…

Молодой индеец медленно поднял голову. Долгий вздох вырвался из стесненной груди. И голос зазвучал глухо, когда он начал свой рассказ:

— Очень давно, настолько давно, что и самые древние старики едва ли помнят, было великое и могучее племя индейцев арамишо, выходцев с Антильских островов. Их обширные и хорошо обработанные плантации давали обильные урожаи, охотничьи угодья казались неисчерпаемыми. Краснокожие люди жили в полном достатке. Они любили детей, уважали стариков. Золото, которое добывали в большом количестве, использовалось в самых обычных хозяйственных целях, никто не думал о его стоимости. Вместо костяных, рыбьих или бамбуковых наконечников для стрел они предпочитали золотые, потому что те были крепче. А золотую посуду любили больше глиняной, потому что она не билась и выдерживала сильный огонь. Золотыми ножами резать мясо легче, чем костяными…

Много золота было у арамишо. И они жили беззаботно до того дня, когда впервые появились белые. Те словно потеряли рассудок, увидев столько желтого металла. Бледнолицые привезли стальные ножи, легкие, крепкие и удобные; топоры, которые резали твердую древесину, будто сыр; красивые ткани, табак, разные украшения — ожерелья, бусы, браслеты… И за бесценок обменивали свои товары на золото арамишо. И все шло хорошо, европейцы ничем не угрожали счастливой жизни краснокожих.

Но вскоре их появилось очень много, и они привезли тафию. Вождь первый попробовал эту адскую жидкость и стал как безумный. То был великий вождь, добрый, справедливый, почитаемый всеми. Тафия превратила его в зверя. Главные воины пили вместе с ним и тоже стали такими же. Кашири, вику, вуапайя — прежние напитки наших отцов, дающие легкое, приятное опьянение — были забыты ради отравы белых, которая темнит рассудок.

И началось всеобщее бешенство, злоба, помешательство. Плантации были заброшены, охота и рыбная ловля забыты. Индейцев обуревала одна мысль: достать золото, чтобы купить тафию. Аппетиты белых росли, они требовали больше. Краснокожие мужчины потеряли способность трудиться и проводили свои дни в пьянстве; посылали женщин и детей на поиски проклятого металла, а сами бездельничали, валяясь, как кайманы в тине. Вскоре и женщины с детьми не захотели работать без выпивки. Авторитет старейшин упал, его не признавали. Драки, бурные ссоры, братоубийства уменьшали население.

Увы, страсть к тафии настолько укоренилась, что всякое различие между правдой и ложью, справедливостью и подлостью исчезло. Погибая от голода, не имея средств на водку, арамишо бросались к своим соседям, грабили их плантации, разоряли жилища. С этого времени над племенем нависло проклятие.

В бесконечных набегах таяли его ряды, а огненная вода доконала тех, кого пощадила война. Индейцев арамишо было более двух тысяч, когда они увидели белых, сегодня их остался десяток!

Мой дед был как раз тем вождем, который первым выпил стакан тафии. А я — последний из арамишо. Если такое могучее племя было уничтожено, то виновато в этом только золото. Теперь вы убедились в моей правоте, когда я говорил, что тайна желтого металла смертельна!

Золото убило моего деда, оно истребило мое племя. Благодаря вам я вырвался из лап смерти, но мне не избежать своей судьбы. Тайна золота станет роковой и для последнего арамишо!

Удрученные робинзоны молча слушали бесхитростный и правдивый рассказ, увы, столь типичный для туземного населения тропической Америки. Индейская раса, некогда сильная и гордая, в то же время добрая и гостеприимная, нынче выродилась и, наверное, скоро совсем исчезнет из-за жадности белых, обменивающих на золото алкогольную отраву.

Жак продолжил тем же глухим тоном, как бы разговаривая с самим собой:

— Десять лет тому назад остатки арамишо захотели освободиться от своего проклятия. Они покинули родину, чтобы жить рядом с белыми, но однажды мой отец решил вернуться, ему захотелось увидеть колыбель своих предков. Он увел свою семью и забрал меня у моего благодетеля. Мы возвратились в страну золота, и с этого момента больше не видели европейцев. Капля водки никогда больше не касалась наших губ. Я один вернулся в Сен-Лоран, но я не пью тафию. Другие, боясь умереть, не покидали больше золотых пещер и превратились в их стражников.

Они живут недалеко от вас, в трех днях пути; теперь арамишо вернулись к трезвости, но слишком поздно. У наших людей нет потомков.

Индеец умолк, глядя на хозяев туманным, невидящим взором. Капли пота выступили у него на лбу, зубы выбивали мелкую дробь, конечности конвульсивно подергивались. Перенесенные лишения и страдания тяжко отразились на его здоровье. У Жака начался приступ тропической лихорадки. Его уложили в гамак. Добрый Казимир, всегда готовый прийти на помощь, устроился рядом, с трогательной преданностью заботясь о больном. Молодой индеец не мог бы оказаться в лучших руках.

Приступ с самого начала принял характер злокачественной лихорадки и был таким сильным, что несколько дней жизнь индейца висела на волоске.

Однако молодость и здоровая натура в сочетании с опекой доброго старика превозмогли болезнь. Бред прекратился, спала кровавая пелена, застилавшая глаза, юноша был спасен. Выздоровление шло нормально, Жак встал на ноги уже через две недели, такой же энергичный и крепкий, как прежде.

Робен с удовольствием приучал его к жизни и быту робинзонов, но молодой человек дал понять, что по известным ему причинам он не сможет оставаться здесь слишком долго. И в один прекрасный день гостю вручили мачете, лук и стрелы, выдали трехдневный запас продовольствия, и он ушел со слезами на глазах, рассыпаясь в самых трогательных и сердечных благодарностях.

Однако индеец пообещал вскоре вернуться. Юноша пересек участок, углубился в джунгли и, руководствуясь одним только инстинктом лесного жителя, сориентировался с такой точностью, будто в его распоряжении были самые надежные приборы. Через двадцать часов он примкнул к соплеменникам. Случилось это в тот самый день, когда Бенуа, беглые каторжники и отряд Акомбаки вышли к «золотым горам», на страже которых стояли последние арамишо.

Все семейство Жака пребывало в состоянии крайнего возбуждения. Если искатели золота и не подозревали о присутствии индейцев, то бедные охранники, не ведая о намерениях пришельцев, уже два дня ждали их появления.

Неужели их труды пойдут насмарку? Добровольное многолетнее заточение окажется напрасным? Тайна золота будет вторично похищена?

Жак вздрогнул, узнав о приближении белых, сопровождаемых индейцами. Предчувствие подсказывало: это те самые мерзавцы, которые недавно его мучили. Кто другой, кроме подобных пройдох, мог отыскать столь отдаленное местечко, затерянное в бесконечных лесных пространствах? Как он жалел сейчас о своей неосторожности, об этом злосчастном раскрытии тайны, приобщить к которой хотел одного лишь своего благодетеля…

Индеец погрузился в задумчивость и отвечал рассеянно и неохотно на расспросы тестя. Последний был настоящим великаном, с огромными ручищами и широченными плечами, глядевший снисходительно с высоты своего роста. Отличался он редкостной для индейцев силой. И что удивительно, волосы его казались белее снега, они ниспадали прямыми и длинными прядями на плечи, на лоб, оттеняя кирпичную красноту резко вырубленного, с грубыми чертами, очень сурового на вид лица.

Тесть был на целую голову выше всех прочих членов маленькой общины, здоровье которых восстановилось на свежем воздухе и в условиях полной трезвости. Арамишо снова обрели гордый вид, свойственный их предкам в ту пору, когда те были хозяевами больших рек. Сейчас племя насчитывало не более десятка человек, включая вновь прибывшего, его жену, юную Алему, родителей ее и тетку, сестру отца.

Старый гигант Панаолин, чье имя до сих пор еще помнят прибрежные жители в верховьях Марони, с подозрением поглядывал на молодого человека.

— Сын мой, — замедленным тоном сказал он, — ты все еще витаешь в стране белых. Ты еще не вернулся оттуда.

— Мой отец говорит правду, я хотел повидать того, кто меня вырастил. И был у него…

— Невзирая на мой запрет!

Жак потупился и тихо ответил:

— Признательность — это добродетель краснокожих людей.

— Добродетель краснокожего заключается в исполнении приказов своего отца.

— Разве белый человек не является также моим отцом?

— Тогда нужно было оставаться возле него, а не брать в жены жемчужину арамишо. Язык моего сына раздвоенный, как у хитрой змеи. Если у него два отца, то, может быть, у него и две жены? Хочет ли он быть здесь господином краснокожей женщины или там — рабом белой?

Алема подошла и с беспокойством смотрела на своего юного мужа.

— Пусть ответит мой сын!

— Мой отец хорошо знает, что Алеме принадлежит вся моя любовь!

— Не унижается ли сын Панаолина до лжи?

— Сын Панаолина никогда не лжет! — с гордым вызовом ответил Жак. — Но пусть мой отец услышит голос свободного человека!

— Свободный человек! — саркастически повторил грозный старец. — Нет, мой сын не свободен. Он — раб белого человека, а тот — раб белой женщины. У индейцев не может быть господина. Он сам господин своей женщины. Если жена краснокожего хочет есть рыбу, аймару или кумару, мужчина говорит: «Спусти лодку на воду. Садись…» Она берет весло, гребет, мужчина бросает приманку, рыба подплывает, он пускает в нее стрелу, потом говорит: «Поджарь ее». Когда рыба поджарена, мужчина ест. Когда он утолил голод, женщина приступает к еде.

Если она хочет мяса, муж говорит: «Идем!» И она идет с ним в лес. Мужчина свистит, животное прибегает и падает, сраженное стрелой. Глава семьи говорит женщине: «Возьми его. Разжигай очаг». Когда дичь готова и мужчина насытился, начинает есть жена.

А белый человек, — продолжил Панаолин с неописуемым презрением, — идет на охоту один, стреляет, приносит дичь, отдает ее жарить, а в это время женщина остается в хижине. Когда пища готова, он позволяет жене есть первой. Теперь тебе ясно, что белый — это раб женщины! А ты — раб белого!

Тонкость примитивной диалектики смутила юного индейца. Он пробормотал сконфуженно:

— Если мой отец требует… Я больше не вернусь к белым.

— Слишком поздно! Если мой сын повинуется приказам отца, то не потому ли, что белые уже здесь?

Жак вздрогнул и ничего не ответил.

Три женщины и шестеро мужчин, наблюдавшие эту сцену, выразили свое настроение гневными криками.

— Спокойно, дети мои! — продолжал старец. — Нам угрожает опасность. Покинем наши хижины, заберем еду и укроемся в пещере. Лучше мы погибнем в бою, чем потеряем свою свободу.

С большой быстротой завершив все приготовления, маленький отряд проник в темное убежище, самые дальние уголки которого были хорошо знакомы. Вождь вошел последним и без особых усилий привалил за собой огромный камень, который и двое мужчин едва ли сдвинули бы с места, закрепил его неподвижно с помощью деревянной колоды, упиравшейся в боковые пазы, а потом зажег факел.

Коптящий огонек вдруг вызвал яркое сияние. Своды, стены, сама почва заблистала со всех сторон. Свет струился золотыми потоками, и малейшие выступы скалы отражали желтые лучи, с которыми смешивались там и сям пляшущие красновато-кровавые отблески пламени. Молчаливые индейцы с непроницаемо суровыми лицами вслед за вождем зажгли такие же факелы. Тогда вся пещера вспыхнула ослепительным фейерверком. Ее мощные колонны, высокие своды, казалось, были отлиты из массивного золота. Как будто огромный раскаленный шар металла внезапно отвердел, вырвавшись из кипящей плавильни природы.

Мужчины и женщины, безразличные к этому феерическому зрелищу, медленно брели, утопая иногда по щиколотку в мелкой, сухой, рыхлой пыли, которая тянулась им вслед, покрывая ноги светло-золотистым налетом, сквозь который на коже виднелись пурпурные рисунки, нанесенные краской ру́ку.

Вождь подал знак. Все остановились в том месте, где свод возвышался в форме купола, и прикрепили факелы на выступах скалы. Издалека доносились приглушенные звуки подземного потока, который, казалось, уходил в почву самого грота. Там и сям капельки сбегали вдоль стен, оживляя их добавочным блеском, и монотонно падали на землю.

— Здесь находится последнее убежище арамишо, — торжественно провозгласил Панаолин. — Пусть же никогда корыстолюбивые белые люди не переступят этого порога! Пусть погибнут враги моего племени, если они осквернят его своим появлением! И пусть также погибнет предатель, который выдаст тайну нашего уединения! Пусть отсохнет моя рука, пусть другая сгниет и отвалится, если я нарушу когда-нибудь эту клятву! Я произношу ее первым!

Один за другим присутствующие повторили эти слова приподнятым, торжественным тоном. Жак поклялся последним, голос его вибрировал, выдавая сильное волнение, а быть может, и укоры совести.

— А теперь, — завершил старейшина, — пусть мои дети возрадуются!

Приготовления к веселью выглядели странно. Пока женщины торопились сделать напиток вику, мужчины раскрыли свои котомки и вытащили каждый по маленькому кувшинчику, тщательно закупоренному рыбьим пузырем. Там содержался жир носухи. Они обмазались с ног до головы, затем, внезапно охваченные яростным исступлением, кинулись плашмя на землю, покатились с безумными криками в волнах золотистой пыли, корчились в конвульсиях и за несколько минут совершенно исчезли в желтом облаке.

Когда пыль улеглась, семеро мужчин походили на золотые статуи, на оживших божков сказочного подземелья.

Сосуды, наполненные вику, уже поджидали их, симметрично расставленные и ласкающие взор, — истинная радость для пьющих! Жак собирался, как и прочие, осушить одну из тыквенных бутылок, когда его жена, красавица Алема, подошла с сияющими глазами, с нежной улыбкой и протянула ему древесный кубок.

— Пускай друг моего сердца выпьет бокал, наполненный его возлюбленной!

Восхищенный молодой человек залпом проглотил пьянящее зелье.

Танцы и крики возобновились с новым усердием, ожесточенным, полубезумным. Индейцы пили много, но без излишеств, ведь это был напиток их предков! Они всей душой отдавались удовольствию, однако инстинктивно избегали полного опьянения.

Только Жак, хотя и немного выпивший, потерял свою выдержку. С необычайной словоохотливостью он пустился сбивчиво пересказывать то, что накипело у него на душе. После нескольких бессвязных фраз речь его обрела большую стройность. Он поведал, не утаивая ни одной подробности, о своем путешествии в Сен-Лоран, о признании, сделанном доктору В. и начальнику тюрьмы, о том, как похитили его беглые каторжники, как измывались над ним, высказал догадку о цели их экспедиции и, наконец, описал свое освобождение и знакомство с гвианскими робинзонами.

Исповедь была исчерпывающе полной, говорил он с решимостью, болью и откровенностью, вызванными, вполне возможно, одним из тех напитков, секретом приготовления которых владеют некоторые индейцы.

Его соплеменники, бесстрастные, словно изваяния, выслушали эту речь, не шевельнув бровью, без всякого видимого волнения.

Опустошенный, задыхающийся Жак с пересохшим ртом, еще бормоча какие-то отрывистые слова хриплым голосом, едва выдавил из себя: «Пить!» — настолько мучила его жажда.

Панаолин спокойно сказал:

— Хорошо. Пусть моя дочь даст выпить своему мужу.

Алема улыбнулась из полумрака, принесла полный кубок и протянула его юноше, не расплескав ни капли. Рука ее была тверда, пронзительный взгляд как будто хотел заглянуть в самую глубину души.

Жак опорожнил кубок с жадностью и уселся на землю, совершенно отупевший, с погасшим взором, ничего не видя и не слыша.

Старый вождь подал знак. Его люди взяли плетеные корзины, пагара, и отправились в глубину галерей, едва освещенных мерцающими отблесками факелов. Вскоре они вновь собрались на перекрестке с нагруженными до предела корзинами и вышли из пещеры, предварительно сдвинув камень. Индейцы проделали еще несколько рейсов, как бы не замечая присутствия Алемы, державшей на коленях голову уснувшего, а может быть, смертельно пьяного мужа.

Вот они вошли в последний раз, неся пустые пагара. Панаолин замыкал шествие. Он вытащил из какого-то подобия ниши двуствольное ружье, в котором доктор В. признал бы свой подарок, сделанный Жаку во время одного из предыдущих его посещений. Вождь убедился, что ружье заряжено. А в это время его соплеменники вооружались луками, стрелами, ножами.

Старик объявил:

— Сокровища арамишо в безопасности. Тайна золота под надежной охраной! Можете приходить!

Факелы сразу погасили, и таинственная пещера погрузилась во мрак.

Вопрос Бенуа об охотнике, заряжавшем ружье золотыми пулями, остался без ответа. Акомбаку и его людей не волновало, из чего сделана пулька, найденная в теле тапира. Перед ними возвышалась гора мяса — вот что привлекало все внимание краснокожих, вот над чем неустанно работали их челюсти и желудки. Вся ночь и наступивший день были сплошь заняты этим трудом, которому присутствие мертвого колдуна придавало особый священнодейственный характер. Похоронные почести, если представится случай, могут воздаваться и в жидкой, и в плотной форме, исходя из обстоятельств. Главное — изобилие общей массы поглощаемого.

На памяти индейцев еще не было такого щедрого, сытного празднества. И на него не жалели времени; необъятные пищеварительные возможности эмерийонов нашли себе полное применение.

Наконец кувшины вылакали досуха, а скелет тапира сиял белизной, будто его очистили муравьи-маниоки. Как застоявшийся конь, который в нетерпении грызет свои удила, Бенуа дожидался заветной минуты. Он решительно возглавил колонну и двинулся к пещере, чей темный зев приоткрылся на юго-западном склоне первого холма.

Индейцы как будто смягчились и подобрели. Акомбаку почти не волновал исход затеянного предприятия, некоторые стороны которого он находил опасными. В конце концов покойного щедро оплакали. Его кончина, хотя и внезапная, не была преждевременной. Ведь он такой старый! И к тому же у него есть преемник. А носить за собой останки очень обременительно… Так ли уж необходимо разыскивать и наказывать, не давая себе передышки, виновника трагедии, уже как-то восполненной, отступившей в прошлое?..

Иначе думал бывший надзиратель, пылавший гневом. Он угрожал перепуганному вождю новыми несчастиями. Не очень полагаясь на свое «войско», Бенуа торопился поднять его боевой дух привычными средствами с помощью тафии.

Колебания прекратились, жажда мести снова взыграла. Барабан из кожи кариаку ударил как гонг, и бамбуковые флейты дружно взвыли. По крутой тропинке они поднялись к пещере, авантюрист вошел туда первым, с мачете в одной руке, с факелом в другой. Краснокожие с воплями последовали за ним.

Привыкая к полумраку, они брели за Бенуа, которого душило волнение, и вскоре очутились в центральном зале, откуда разбегались узкие галереи. Тут завывания внезапно смолкли, воцарилась тревожная тишина. Страх сковал вождя и его воинов. И сам Бенуа, несмотря на свою закалку, не удержался от испуганного возгласа при виде неподвижного тела Жака, распростертого на спине с разбросанными руками, похожего на золотую статую, сброшенную с пьедестала.

— Золото! — в восторге вскричали баниты, не думая о судьбе индейца.

— Да нет же, глупцы, это всего лишь пыль. Два су за тонну, — заметил патрон.

Он быстро наклонился и приподнял тело, желая установить, теплится ли в нем еще искорка жизни. Затем поднес факел к широко раскрытым глазам. Веки даже не шевельнулись, объем зрачков не изменился, они были похожи на маленькие черные жемчужинки в коричневой оправе.

Растерянность охватила Бенуа, даже нечто, похожее на отчаяние… Но вовсе не из-за несчастной и загадочной судьбы парня. Человечность была чужда его натуре. Желание уловить последнее дыхание жизни проистекало от ненасытной жадности. Одной рукой, подведенной Жаку под затылок, он удерживал на весу негнущееся тело, которое опиралось на пятки, образуя угол в 25–30 градусов.

— Он умер, — глухо сказал шеф. — Определенно мертв!

И, даже не пытаясь разгадать причину смерти, сцепление обстоятельств, приведшее индейца в пещеру, Бенуа добавил:

— Странный костюм. Ну вот парень вырядился в золото, как божок… Далеко же он забрел! Да и мы тоже… — и выпустил тело, которое упало с глухим звуком.

Беглые каторжники пораженно взирали на искрящуюся пещеру, столь неожиданно превращенную в склеп. Подземный храм золота, объект их давних вожделений, мертвый человек, казавшийся сброшенным с трона божеством — наполняли их страхом и трепетом. Не менее потрясенные индейцы, на подгибающихся от пьянства ногах, хранили молчание. Голосу авантюриста вторило гулкое эхо.

— Этот мерзавец сыграл с нами свою последнюю шутку, — говорил, как всегда злобно, бывший надзиратель. — Мертвый краснокожий стоит не больше, чем живой беглец, и еще меньше, чем собака на четырех лапах… Но хватит нам заниматься этим печным горшком. Мы на месте назначения, наша задача — найти хранилище…

— Раскупорим его без проблем… — развязно откликнулся Бонне, чья ловкость «медвежатника» пользовалась широкой славой. — Но они наверняка запихнули свою кубышку в какую-нибудь дыру, черта с два ее найдешь…

— Мы ничего не найдем в старом чулке… — с глупым видом брякнул Тенги, грубый бретонец, убивший когда-то свою тетку подставкой для дров, чтобы украсть ее сбережения, которые она хранила в чулке в соломенном матрасе.

Столь «утонченные» шутки высоко ценились на каторге, чьи обитатели любили живописать свои «подвиги». Однако юмор на Бенуа не подействовал.

— Этот ловкач был не один. Они здесь гуляли все вместе, а потом кокнули его исподтишка. Акомбака, из какого племени этот мертвый индеец?

— Арамишо, — глухо ответил вождь.

— Ты его знаешь?

— Да.

— Кто его отец?

— Большой вождь. Он умер. Жена молодого индейца…

— А!.. Так у него есть жена…

— Да, дочь Панаолина… великого пиэй. — Акомбака понизил голос до шепота.

— Известно ли тебе, почему он покрыт этой желтой пылью?

Объятый страхом краснокожий сумел только отрицательно качнуть головой.

— Ничего не вытянешь из этих скотов, — сказал компаньонам раздосадованный Бенуа. — Будем искать сами. Одно несомненно: хотя желтая пудра ничего не значит, но золото здесь водится наверняка. Держу пари, что эти червяки-индейцы убежали, завидев нас, и предварительно убили своего, чтобы отомстить за наш приход. Матье, дай-ка еще по нескольку капель этим трусам, чтобы вернуть им сердце из пяток. Ну, мои овечки, хлебните для бодрости…

Повеселевшие от водки индейцы нетвердой походкой побрели за авантюристами, которые смело углубились в боковые ответвления пещеры.

Шум подземной реки усиливался, и четверо белых продвигались с большой осторожностью, опасаясь провалиться в какую-нибудь яму. Однако это не помешало Бенуа споткнуться обо что-то твердое и пребольно растянуться, разразившись потоком грубой брани.

— Или мне померещилось… — бурчал он, поднимаясь и отряхиваясь от пыли. Позолоченная борода преобразила его облик. — Да здесь же настоящие булыжники!

— …Булыжники… — ругнулся Бонне. — Я предпочел бы пойти на приступ баррикады из булыжников, чем шляться по таким «мостовым»… Стоп! Гляди-ка! — Голос его чудодейственно изменился и громко зазвенел. — Да гляди же ты!

И Бонне дрожащими пальцами поднял тяжелый кусок металла неправильной формы, в котором странно отражалось пламя факелов.

— Золото! На этот раз точно золото! Не правда ли, Бенуа? Скажи!

Ликование каторжников было бурным, беспредельным, безумным. Они принялись плясать и горланить. Бенуа внешне выглядел сдержанно, но переживал сильнее. Он побледнел и не отводил зачарованного взгляда от самородка.

— Да, это оно, — подтвердил проходимец дрожащим голосом. — Дай-ка рассмотреть… поближе… Черт подери! У меня от радости подкашиваются ноги, отнимается речь! Я просто глупею от возможности разбогатеть!

— А ты уверен, что…

— Да! Говорю тебе — это оно! Точно! Потянет на три килограмма и стоит тысяч десять франков…

Вопли и прыжки возобновились с удвоенной силой при объявлении такой сказочной цифры, к великому удивлению краснокожих, не понимавших причин веселья.

— У меня радость вызывает жажду, — сказал Тенги, запыхавшись и отдуваясь, — я, пожалуй, опрокину бокальчик…

— Нет! — твердо возразил Бенуа. — Выпьешь позже. И мы с тобой. А сейчас надо искать. Кончил дело — гуляй смело! Брось желтого красавчика в мешок, и продолжим разведку.

— Слушаю, шеф! Ты прав. Некогда пить! Да и когда я напиваюсь, то теряю голову… И нас могут обокрасть.

Такое проявление доверия весьма польстило главарю, и он с новым усердием принялся тщательно осматривать землю, на которой углядел вскоре легкие отпечатки босых ног.

— Ага! Ага!.. Становится теплее! Держу след…

Бывший охранник резко наклонился, подобрал какую-то вещицу и протянул ее Тенги.

— Прихвати и этого желтенького малыша, чтобы не нарушать традицию…

То был самородок граммов на сто, мнимый кассир упрятал и его в полотняную сумку.

— Кажется, размениваемся на пустяки…

— Предпочитаю что-нибудь покрупнее…

— Не важно, мы даром времени не теряем…

— Слушай, еще один…

— Да это просто дорожка мальчика с пальчик…

— Черт возьми!

— Что случилось?

— Кубышка?

— Сейф нотариуса!

— Старый чулок моей тетушки!

— Да заткнитесь, куча подонков, или я вас смешаю с г…! Птичка-то улетела! Тайник пустой!

Тройной вопль ярости и разочарования потряс своды пещеры и перекрыл шум подземной реки.

Сомнений не оставалось. Яму средних размеров, устланную сухими банановыми листьями, специально вырыли в грунте у подножия последнего столба, на уровне реки, чьи бурлящие воды искрились между скал в неверном свете факелов. Яма была пустой. Наличие золотых крупинок размером с пшеничное зерно, затерявшихся между листьев, говорило о том, с какой поспешностью освобождали тайник.

— Ограблены! Нас обокрали! — вопили разъяренные бандиты.

— Нет, невозможно! Этот тайник не единственный! Должны быть другие.

— Ищем! Повсюду! Во всех закоулках!

— Да! Только так! Краснокожие нам помогут…

Хотя и неохотно, Акомбака и его люди согласились. Возбужденные томительной надеждой отыскать сокровище, о размерах которого говорил оброненный самородок, грабители больше четырех часов осматривали все уголки пещеры, исследовали каждый дюйм поверхности, зондировали почву возле столбов — и все напрасно! Труды пропали даром.

Их жестокое разочарование проявилось неодинаково, отчасти комично. Грубый мужлан Тенги рыдал, как ребенок. И вполне искренне. У Бонне, существа холодного, с лицом и движениями рептилии, казалось, поехала крыша. В приступе гнева он изрыгал какие-то нечленораздельные ругательства. Ничтожный Матье, пассивный инструмент в руках сообщников, неспособный к решительным действиям, повторял все время с идиотским видом: «Это им так не пройдет! О нет! Это им так не пройдет!»

Что касается Бенуа, то его багровое лицо, налитые бешенством глаза и вздутые на шее вены могли напугать кого угодно. И все же он сохранял видимое спокойствие, делая над собой огромное усилие, чтобы выглядеть хладнокровным и не дать прорваться своей обычной грубости.

— Тихо! — прикрикнул бывший надзиратель зычным голосом. — Прекратите галдеж! Нас обокрали, ну да! Так что же? Думаете, скорее найдем клад, если будете верещать, как красные обезьяны? Святый Боже! Я старая ищейка, мы выйдем отсюда, найдем след негодяев, пустимся в погоню… За два дня их поймаем, вот увидите… А пока нужно перекусить, без этого сил не наберешься. Доставайте еду! Время дорого.

Бандиты разложили продукты на земле и вместе с индейцами приступили к трапезе. Настроение шефа заметно улучшилось. Поистине этот человек, обладал неисчерпаемыми ресурсами!

— Абсолютно ничего не потеряно! Акомбака и его парни останутся еще с нами. Надо, чтобы они избавились от скелета колдуна! Я постараюсь им вдолбить, что его следует захоронить здесь. Этот дядюшка становится чересчур обременителен. Ну, а с нашим краснокожим разделаться проще. Мы отправим его в прогулку по реке. Не годится, чтобы он отравлял пещеру, у меня есть на нее виды.

— Какие виды? — поинтересовался Бонне, слегка успокоенный, но все еще лишенный аппетита.

— Очень просто. Мы горячимся, как дети. Вспомните-ка хорошенько, о чем краснокожий говорил доктору и начальнику. Там не было речи о готовом сокровище, уже найденном. Он рассказывал о том месте, где гора содержит много золота. Разве не упоминал он о молотке?

— Это верно, — подтвердил Тенги.

— Ну вот! Мы наткнулись на то, чего и не думали найти, ведь легенда о сокровищах арамишо не вызывала доверия, а вот сейчас мы знаем, что это правда. К сожалению, мы прибыли слишком поздно. Тем более досадно, что тайник, судя по размерам, вмещал килограммов сто пятьдесят золотишка, не меньше! Но птички снялись с гнезд, и тот увесистый самородок, подобранный нами, наверняка был потерян во время бегства. Все происшедшее склоняет к мысли: нашего пленника принесли в жертву, полагая, что он раскрыл тайну сокровища, когда на самом деле он говорил о золотоносных жилах, которые надо эксплуатировать.

— Точно! Так оно и есть!

— Это бессмысленное убийство для нас не имеет значения. Самым главным было добраться сюда! Так вот, знаете ли вы, из чего состоит скала, образующая эту пещеру?

— Нет… Из чего?

— Это золотоносный кварц, самый богатый, какой только есть в Гвиане!

— Да ты что! Ну, тогда и вправду ничего не потеряно!

— Только богатства, заключенные в этом кварце, для нас в данный момент так же бесполезны, как и собственный участок на Луне! Чтобы все это раздолбить, нужны пестовые молоты, коперы… Нужны паровые двигатели, много рабочих рук, провиант и еще куча вещей…

— Тогда для чего ты это рассказываешь? — снова расстроились каторжники, низвергнутые с высоты вспыхнувших было надежд.

— А вот: присутствие кварца указывает на близость рыхлых земель, которые легко поддаются обработке. Они содержат золото в виде зерен или песка. Нам нужно сделать только одно, если не найдем арамишо, а это вполне вероятно, — заняться обработкой этих земель, превратиться в честных золотодобытчиков… Такое ремесло не требует ни сложной техники, ни большого ума.

— А что оно может дать?

— Обычный старатель зарабатывает сто пятьдесят — двести франков в день. Но поскольку перед нами особо богатые земли, то эту сумму надо учетверить, как минимум…

— Так не будем терять времени! У тебя и самом деле котелок варит…

— Мы подкрепились, больше здесь делать нечего, надо давать тягу. Ты прав: каждая минута дорога.

Разговор подельщики вели на повышенных тонах, чтобы перекрыть шум потока, чьи волны неутомимо бились о свое каменное ложе.

Внезапно Бенуа поразило, что слова его зазвучали с неожиданной звонкостью. Индейцы и трое белых тоже обратили внимание на это странное обстоятельство.

Громкое ворчание воды постепенно затихало, тишина становилась все более угрожающей, непроницаемо глухой.

— Что там еще? — забеспокоился шеф, хватаясь за факел, готовый вот-вот погаснуть.

Он быстро двинулся в глубину пещеры и вдруг застыл как вкопанный, потрясенный зрелищем опустевшего русла. Речки больше не было. Подземные пороги не шумели. Обнажившиеся скалы странно поблескивали, распространяя характерный запах сырости, свойственный погребам или только что осушенным водоемам.

Бенуа ринулся назад, от страха у него шевелились волосы.

Спутники ожидали с тревогой.

— Скорее уходим отсюда! Я не могу понять, что происходит! Наверное, нам грозит опасность! Река исчезла, это плохой признак. Немедленно собирайтесь, нельзя терять ни минуты!

Паника охватила маленький отряд. Но предаваться отчаянию было некогда. Все молниеносно вскочили на ноги.

— К выходу!

Перепуганный злодей двинулся во главе колонны, скорым шагом проделав путь, каким недавно проникли в пещеру, но не увидел впереди ни малейшего просвета. Вместо этого он налетел в темноте головой на огромную скалу, перегородившую дорогу. Холодная дрожь пробежала у него по телу.

— Мы погибли, — пробормотал авантюрист, — если не отыщем выхода! Пещера завалена.

 

ГЛАВА 6

Откровения старшего робинзона. — Жуткие открытия. — Скудная добыча. — Загадочные следы. — Пройдохи. — История сапожного гвоздя. — Воспоминания о Купере [255]Купер (Cooper) Джеймс Фенимор (1789–1851) — американский писатель, автор всемирно известных романов, исторических и приключенческих.
. — Незваные гости. — Хитрый парижанин. — Разведка. — Зеленый склеп. — Ураган.

Анри отсутствовал два дня. Вернувшись, он крепко обнял мать, пожал руки отцу, братьям, Никола и Казимиру, затем, не говоря ни слова, отцепил лямки, удерживавшие его гамак на могучих плечах.

Он выложил на большой стол из оливкового дерева довольно крупного ягненка, на сероватой шкурке которого краснели две пробоины от пуль.

Появление юного охотника встретили радостными возгласами. Все обитатели колонии, даже животные, приветствовали старшего робинзона. Однако выражение явной озабоченности сквозило в лице юноши, обычно таком улыбчивом и живом.

Родители не стали докучать расспросами, мать была нежной, как всегда, рукопожатия отца и братьев — такими же крепкими и сердечными. Гокко ощетинили гребешки и потихоньку квохтали. Птицы-трубачи испускали воинственные кличи. Гуси, куропатки, фламинго заливались на разные голоса. Не только обитатели птичьего двора, но и полу домашние животные принимали деятельное участие в общем хоре приветствий.

Муравьед Мишо, гордо поднявший султаном пышный хвост, похрюкивал от удовольствия при виде Кэти, ручного ягуара, а обезьянка Шарля Сими, расшалившаяся, как в дни далекого детства, вскочила на хищника и начала яростно чесать свой безухий череп, а потом рыться в шерсти своего «верхового коня», выискивая насекомых-паразитов, которые могли там обосноваться.

Эта библейски идиллическая картинка, это мирное объединение и гармония столь разных созданий, обычно вызывавшие у юноши встречную радость и доводившие до предела общий восторг, на сей раз оставили его равнодушным.

Анри казался чем-то обеспокоенным. Его необычная холодность удивила и встревожила отца.

— Не болен ли, дитя мое? — спросил каторжанин, хотя цветущий вид и гордое поведение юноши явно опровергали такое предположение.

— Нет, папа, — почтительно ответил сын, — ты ведь знаешь, что у меня уговор с моим здоровьем…

— Но ты все время молчишь… Я уже подумал о приступе лихорадки. Видишь ли, мой друг, каким бы крепким ни был европеец, как бы ни приноравливался к местному климату, его давний враг, лихорадка, никогда не дремлет, она находит слабое место, чтобы проникнуть в человеческий организм. Ты долго отсутствовал, никогда еще не проводил столько времени вне дома… Естественно, мы начали волноваться.

— Извините, дорогие мои родители, извините, — повторил Анри, не отвечая прямо на вопрос отца. — Демон охоты увлек меня…

— …и ты, как всегда, поддался искушению…

— Ну конечно! Когда я чувствую перед собой беспредельность, когда взору открывается девственный лес с неизведанными просторами, с зарослями и огромными деревьями, что-то творится со мной, я весь преображаюсь. Как будто свежий воздух врывается в мозг, дыхание свободы наполняет грудь, мне кажется, что я мчусь в неизвестность, могу объять необъятное!

— Только, чтобы убить ягненка! — лукаво заметил проказник Эжен. — Ты — настоящий охотник за Вечностью, такой тропический Немрод!

Анри обычно очень находчиво парировал реплики, но на этот раз почему-то смолчал. Никола огорчился: он любил запальчивые, но вполне мирные словесные «турниры» братьев, которые для победителей и побежденных завершались общим заливистым смехом школьников на переменке.

— Ягненок! Он подстрелил только одного ягненка! За два дня! — подпустил шпильку и парижанин. — Да ты, наверное, встретил русалку, Maman-di-l’Eau, как говорит Казимир!

— Нет, нет, компе, — живо возразил добрый старик, и голос его звучал боязливо, — не шутите с Maman-di-l’Eau! Она своенравней, чем индианка. Она бывает или хорошей, как белый человек, или плохой, как оякуле!

Пока Никола потешался над страхами старого негра, Анри незаметно подал знак отцу, и мужчины уединились.

Старший из братьев-робинзонов снова прихватил свой лук со стрелами и свистнул ягуару, который тут же ринулся за хозяином. Робен первым нарушил молчание.

— Плохой же из тебя дипломат, мой милый Анри.

— Почему же, отец?

— Да стоит понаблюдать тебя одну минуту и, если не глух и не слеп, сразу определишь, что ты принес дурную весть.

— О! Кто тебе сказал?

— Да мои собственные глаза. Как, такой неутомимый ходок, такой ловкий и непогрешимый стрелок из лука, ты возвращаешься через два дня с этой жалкой добычей! Как, человек с железными мускулами, такой храбрый и самый сильный из нас, ты берешь с собой оружие; ты зовешь с собой верного стража, хотя мы отходим на двадцать шагов. И ты удивляешься моим словам? Я вижу, дитя мое, что нам угрожает серьезная опасность.

— Увы, правда. Мне только не хотелось вызывать тревогу у матери.

— Вот это верно. Узнаю моего сына, мою «правую руку», мое «alter ego». Опасность, должно быть, неминуема и очень серьезна, если требует таких предосторожностей…

— Посуди сам, отец. Я нашел следы белых на индейской тропе.

Робен сохранил невозмутимость, только глаза его вспыхнули.

— Это серьезно!.. — сказал он врастяжку. — Очень серьезно. Нисколько не сомневаюсь в твоих способностях «лесного следопыта»… Ты сам видел, сам убедился…

— Сначала у меня еще оставались кое-какие сомнения. Я не впервые обнаруживаю в лесу человеческую тропу. Часто шел по следам индейцев. И научился распознавать, по выражению из псовой охоты, «присутствие» арамишо или, например, эмерийонов… У этих последних отпечатки вывернутых ног никак не спутаешь с изящными и тонкими следами первых, а вот тяжелые вмятины индейцев галибы очень отличаются от легких следов оямпи. Но какое значение имели для нас эти безобидные люди?..

Инженер слушал, не прерывая, сыновнюю исповедь о таких простых и вместе с тем сложных вещах, и то ли от взволнованного искреннего тона, то ли от грозящей близкой опасности он невольно припоминал легендарного героя Фенимора Купера, по чьим стопам его сын шел так уверенно и успешно.

Юноша продолжал:

— Я подзывал свистом дикого кролика. Кэт, сидя возле меня, выжидала удобного момента, чтобы наброситься на него, когда я вдруг увидел в поведении ягуара признаки беспокойства и даже гнева. Ты ведь знаешь отличный инстинкт и бесподобный нюх моего спутника. Очень сомневаюсь, чтобы лучшие ищейки Европы могли соперничать с этим беспощадным охотником, которого мы скорее укротили, чем приручили. Агути приблизился, учуял нас, удивленно хрюкнул и убежал, но Кэт не обратила на него никакого внимания. Ее сморщенная в ярости морда была обращена в прямо противоположном направлении. Я навострил уши, и мне показалось, что слышен хруст веток, только очень слабый и отдаленный. Я спрятался за большим эбеновым деревом и ждал, удерживая ягуара за шею.

Шум приблизился, и вскоре в нескольких шагах от меня показались девять краснокожих, которые шли индейской цепочкой. Шестеро мужчин и три женщины, из которых одна, самая юная, пребывала, по-моему, в состоянии полного отчаяния. Высокий старик с суровым лицом что-то ей выговаривал резким тоном. У той вырвалось рыдание, тогда он ударил ее по лицу рукояткой мачете. Брызнула кровь, несчастная нагнула голову и умолкла. Они прошли совсем рядом со мной, и я понял, что индейцы спасались бегством, потому что несли с собой все лагерное снаряжение и буквально изгибались под тяжестью продуктов. Меня не интересовало, куда направляются эти люди, но очень хотелось знать, откуда они вышли.

— Замечательно, мой друг! Хвалю тебя за осторожность. Эти беглецы могут быть осколками большого племени, и важно знать его численность и местонахождение.

— Да, отец, я именно так и рассудил. Немедленно отправился по их следу в противоположную сторону и вышел к тем горам, которые мы посетили когда-то и нашли отличные образцы золотоносного кварца. Но там очертания ступней запутались, а точнее, размножились. След встреченных мною индейцев смешался с отпечатками других краснокожих, а характер грунта не позволил мне точно установить различие между ними. Но мне повезло: я заметил маленькую речушку и обнаружил на берегу приметы тех девяти. Не знаю почему, но сердце мое сжалось. Отпечатки эти напомнили мне Жака, индейца арамишо, которого мы спасли. Вид молодой женщины в слезах, грубость старика, наверное, это их вождь, отсутствие Жака, какое-то тайное чувство говорило о трагедии, произошедшей недавно и невдалеке от нас.

Установив исходный пункт беглецов, найдя их отпечатки и тщательно обследовав почву, я уже легче мог разобраться в прочих следах. По-видимому, они принадлежали эмерийонам, потому что у всех был характерный поворот большого пальца вовнутрь. Пять или шесть индейцев из второй группы были без мизинца на левой ноге, и я заключил, что это тиос, припомнив рассказы Казимира об их обычаях.

— А много ли всех было?..

— Человек двадцать — двадцать пять, не считая белых.

— Дело оборачивается все хуже, — задумчиво произнес Робен. — Рассказывай дальше… Не опускай ни одной подробности, даже самой мелкой, не бойся быть многословным. Я с удовольствием подтверждаю, что ты действовал с присущим тебе умом, четко замечал даже то, что на первый взгляд казалось незначительным…

Польщенный похвалой, молодой охотник продолжил:

— Странное дело, все следы соединились в одном месте, с той лишь разницей, что отпечатки арамишо удалялись отсюда, а эмерийонов и тиос оканчивались здесь. Несмотря на самое тщательное изучение местности, я не мог обнаружить ни откуда вышли первые, ни где терялись вторые… Казалось, что гора на время приоткрылась, а потом вдруг захлопнулась, чтобы спрятать ключ к разгадке.

Поиски, однако, не были совсем бесполезными. Я много раз видел на беловатых плитах кварца черные царапины с металлическим отблеском, как будто их оставило на скале что-то металлическое. Это не могло быть ни кончиком стрелы, ни лезвием ножа. Скорее походило на желобок от круглого предмета, величиной с ружейную дробинку. Чуть дальше я заметил сразу четыре на одной горизонтальной линии, с интервалом в полсантиметра. Да ведь это гвозди на подошве, вдруг мелькнуло у меня…

И я не ошибся. В десяти метрах дальше человек оступился и потерял один из гвоздей. Я обнаружил, что шляпка попала в скальную трещину, и вытащил его. Вот он, в моей сумке. Можешь посмотреть. С того момента я знал, что среди индейцев находился белый человек.

— Очень хорошо, мой милый сын! Ты прав в своих рассуждениях. Никто из туземцев Гвианы, а также и негров, не носит европейской обуви! Ну, а что с другими белыми?..

— Тут доказательства менее очевидны, но достаточно убедительны. Я прибегнул к индуктивному методу. Отряд остановился, не доходя до горы, на увлажненной почве. Они держали совет. Четверо белых находились в центре. Человек в башмаках носит ружье, я нашел след от приклада. А три его товарища ходят босиком, подобно индейцам.

— Но как же ты определил, что это белые?..

— Потому что краснокожие во время отдыха садятся на корточки, и центр тяжести тела переносится на пальцы ног. А белые стояли, пока длилась беседа, думаю, что не меньше четверти часа, судя по глубине и ясности отпечатков.

— Твои объяснения представляются справедливыми. Пришельцы вот-вот раскроют секрет нашего уединения… А при нынешних обстоятельствах чужак легко превращается во врага… Ведь я все еще нахожусь в бегах! Срок моего заключения, как там говорят, далеко еще не истек. И кому-то я покажусь лакомой добычей… Меня могут схватить.

Глаза юноши загорелись решительным и непреклонным блеском. Он сжал рукоятку мачете могучей рукой и твердо заявил:

— Схватить тебя, самого доблестного из всех! Да никогда этого не будет, брось даже думать такое! Робинзоны из Гвианы, под командованием своего отца, отразят нападение хотя бы целой армии! Враги могут опустошить наши плантации, разрушить постройки, уничтожить дом, но у нас всегда останется лес! А! Пусть только они явятся сюда! Пусть только замахнутся, только вымолвят слово, тронут хоть один волосок на твоей голове! И ты увидишь, достойны ли дети изгнанника своего отца!

— О, мальчик мой! Но каково придется нашей матери среди таких опасностей и приключений?

— Моя мать — это подруга льва. Ей не привыкать к тяготам жизни, и она презирает любую опасность. А потом, разве мы не готовились долгие годы к возможному нападению? Никогда не думали о чужом вторжении в нашу спокойную, уединенную жизнь? Ты же сам учил нас никогда не падать духом!

— По здравому размышлению, ситуация не кажется мне такой уж безвыходной. Большие события могли произойти в колонии за те десять лет, что мы не общаемся с цивилизованным миром. В ту эпоху вообще не было речи об открытии золота. Кто знает, быть может, сейчас рудные жилы или хотя бы золотоносные участки разрабатываются в больших объемах? А что, если наши незнакомцы — всего лишь горнорудная поисковая партия?

— В сопровождении индейцев? Ну, это сомнительно. Так что же нам все-таки делать?

— Ты поступил разумно, предупредив меня первым о событии, которое тебе хотелось скрыть от матери и братьев. Однако их тоже надо поставить в известность, и как можно скорее. Мы посоветуемся все вместе и тогда примем решение. Важен голос большинства.

Обеспокоенные необычным поведением Анри, обитатели усадьбы начали волноваться по поводу столь длительной беседы. Ледяным молчанием встретили они сообщение Робена.

Случай довольно редкий: Никола, который обычно давал выговориться своим юным друзьям и высказывался после всех, на сей раз первым нарушил молчание. Он поддался бессознательному порыву, который заставляет говорить против воли, если тебя вдруг осеняет мысль, кажущаяся бесспорной.

— Месье Робен, и ты, Анри, вы подумали обо всем, кроме одной вещи.

— Какой? — в один голос воскликнули оба.

— Эти четверо белых те, с кем нам пришлось уже иметь дело. Мы их вытурили с реки, а они нашли другую дорогу, примкнув к индейскому племени, и теперь зашли нам с тыла. Убежден, что так оно и есть. Эта мысль все время сверлила мне мозг, пока вы говорили; я напрасно уверял себя, что могу ошибаться. Поверьте мне, не ищите других вариантов. Суть в этом.

— Скорее всего, ты прав, Никола. Хоть и невероятным кажется подобный факт, мы должны принять его без возражений, пока не получим опровергающих доказательств.

— Черт бы побрал этого попрыгунчика-краснокожего с его россказнями о тайнах золота и всякими признаниями при луне! Лучше бы он откусил свой язык, чем втягивать нас в такую авантюру! Ах, месье, какое несчастье, что вы не позволили Анри нашпиговать четырьмя хорошими стрелами эту пернатую дичь! Уверяю вас, что ничего хорошего не приходится ждать от людей, которые так обращались с пленным. С какой бы радостью мы встретились с белыми людьми, честными искателями золота, а не отбросами каторги! Повторяю: я хотел бы ошибиться, но приходится утверждать, что это соседство создает нам неминуемую и серьезную угрозу.

— Но мы не можем атаковать без всякого повода?

— А если они нападут на нас первыми, разорят дом, подорвут основы нашего существования? Разве вы не знаете, что эти субъекты толкуют уважение к людям и справедливости как проявление слабости, как возможность успешнее добиться своей подлой цели?

— Ну, а если они лишь ненадолго появились в наших пределах и уберутся, когда выполнят намеченную программу?

— Тогда они возвратятся в большем количестве, и опасность только возрастет. Я отстаиваю первоначальную идею: пиф-паф, — парижанин изобразил пуск стрелы, — и ваших нет!

— Не будь таким нетерпимым, мой дорогой Никола, я согласен, что необходимо принять самые срочные и действенные меры. Мы должны как можно скорее выяснить местонахождение чужаков и постараться узнать их намерения. Задача трудная, но, надеюсь, выполнимая. Ведь нам приходилось оказываться в не менее сложных обстоятельствах, но всегда преодолевать преграды. Вот что я предлагаю. Мы вчетвером уйдем послезавтра — Анри, Эдмон, Эжен и я. Шарль с матерью остаются дома, при них Никола и Казимир, они терпеливо ждут нашего возвращения. Кэти также будет стеречь дом.

— А если во время нашей отлучки отряд негодяев тоже придет на разведку?

— Я предвидел такую ситуацию, дитя мое! Мы сейчас начнем строить хижину недалеко от реки, в совершенно уединенном месте. Наполним ее всем необходимым, скроем следы свои и разместим там наш резервный отряд. А «Добрая Матушка» останется как бы покинутой… Самое худшее, что может произойти — это найти ее однажды разграбленной до основания. Но мы снова все восстановим.

Этот план, простой и несложный в исполнении, получил общее одобрение. Хижину воздвигли недалеко от того места, где десять лет назад произошла смертельная схватка тигра с муравьедом, после чего появились в колонии маленькие Кэт и Мишо.

Мадам Робен, привыкшая за долгое время к бесконечным перипетиям жизни лесных изгнанников, спокойно отнеслась к уходу мужа и троих сыновей. Она верила в их опыт и неустрашимость. Никола сперва огорчился, что его обрекли на бездействие, но вскоре успокоился, ведь ему предстояло охранять свою благодетельницу. Он проводил четырех путников до границы «Доброй Матушки» и медленно возвратился, тщательно уничтожая следы.

Наш славный друг парижанин был неплохим телохранителем. Никто не узнал бы в этом коренастом молодце с выпяченной грудью, с кирпичного цвета лицом, ясным и смелым взором того наивного путешественника, который десять лет тому назад так всему удивлялся в этом загадочном тропическом лесу. Он уже чувствовал себя здесь, как в Париже, и приспособился к первобытной жизни удивительно быстро. С луком он обращался не хуже любого краснокожего, след брал, как заправский охотник, и не было ему равных в разгадывании хитростей агути, ягненка или броненосца.

Надо было видеть, как бережно расправлял он смятую травинку, цеплял на место лиану, кончиком пальца осторожно поправлял случайно поврежденный муравейник, одним словом, придавал местности первозданный вид, способный обмануть самое изощренное зрение. Когда он, торжествуя, вернулся в хижину и горделиво произнес: «Все в порядке!», мадам Робен и юный Шарль нисколько не усомнились в своей полной безопасности.

Что касается всегда радостно озабоченного Казимира, то его широкая и добрая улыбка говорила об удовлетворенности старого негра. Он гордился своими учениками, особенно Никола, который позже всех поступил на «курсы робинзонов». Так что благодушный старик повторял безустанно и с удовольствием: «Компе Никола давно обогнал негра, у него нет соперников в мире, кроме муше Анри».

В это же время Робен с сыновьями медленно, но уверенно продвигались по следу, обнаруженному Анри. Они шли индейской цепочкой, не обращая внимания на жару, не производя ни малейшего шума, который мог бы нарушить своеобразную тишину лесного океана. Как бы играючи, они несли на могучих плечах гамаки, продукты, оружие. Бесстрашные колонисты давно привыкли к походным условиям жизни со всеми ее причудами, как доблестные солдаты Африканского корпуса в силу постоянной напряженности обстановки выработали у себя способность к быстрым и неожиданным переменам обстоятельств, чем удивляли даже самих арабов.

За весь день сделали только одну остановку на берегу реки, чтобы перекусить. Меню отшельников состояло из горсти размоченного в воде куака да маленького кусочка копченого мяса, и только раздразнило бы аппетит у обыкновенного человека.

Но в гвианских лесах люди воздержанны. Тем более что тяжело нести с собой слишком много провизии.

Солнце клонилось к закату. Было около пяти вечера. Через час раскаленное светило скроется, день резко сменится ночью без мягкой полосы сумерек. Настало время позаботиться о стоянке, чтобы не быть захваченным темнотой врасплох. В обычное время робинзоны привесили бы свои гамаки к первым попавшимся деревьям в метре от земли, держа оружие под рукой. К несчастью, они находились в глубине непроницаемой чащи из огромных деревьев, плотно укрывавших развесистыми ветвями влажную и жирную землю. Мы говорим «к несчастью», потому что и утром и вечером эти участки леса остаются затопленными одним из тех ливней, чья невероятная мощь не поддается никакому описанию.

Днем от солнечного жара возникают густые испарения, плотные как лондонские туманы. Это облако, насыщенное миазмами — настоящий саван для европейцев, — медленно поднимается сквозь кроны. Волны его тяжко плавают до вечера, малоподвижные и как бы зацепившиеся за самые высокие верхушки. А когда пылающая шевелюра лучей исчезает и температура резко снижается, эти постоянно нарастающие тучи разрываются шквалом дождя, хлещущим по листьям, каскадами стекающим по стволам, скручивающим лианы и превращающим землю в озеро. Такое явление наблюдается дважды в день в местах наибольшей плотности леса. Только раскорчевка может предотвратить повторный ливень.

Робинзоны, люди опытные и осторожные, решили любой ценой избежать потопа, который готов был обрушиться на них через какой-нибудь час.

Не так страшно, если промокнешь в пути. Ходьба продолжается, и одежда постепенно высыхает. Но ночью вымокший путешественник, словно только что вышедший из реки, неподвижен в своем гамаке. Он не в состоянии бороться с влажным холодом, который пронизывает до костей. Он вскоре коченеет, его бьет дрожь, начинается лихорадка, и может наступить губительный приступ. В пяти случаях из десяти человек погибает.

Четверо путников, после тщательного изучения обстановки, решили соорудить хижину, пускай не самую основательную, водонепроницаемую. Даже такие скромные постройки оказывают значительную помощь племенам тропической зоны. Достаточно четырех столбов — обычно выбирают расположенные по квадрату деревья, — соединенных с помощью лиан легкими перекладинами. Эту конструкцию покрывают листьями, образующими «крышу». Нет необходимости в боковых стенках, потому что дождь падает отвесно. Когда найдено подходящее место для «хижины», оно очищается от травы и кустарника, и через полчаса вы располагаете укрытием, где можно спокойно переждать самый бурный ливень. Важно избежать соседства сухих деревьев, которые могут свалиться от малейшего толчка и причинить большие неприятности.

Наши друзья, приняв необходимые меры предосторожности, уже около часа дремали под сенью своей «хижины», когда внезапно разразился ураган.

Поистине удручающая картина! Дождь осложнился настоящей бурей. Нет ничего более волнующего и тревожного, чем пылающие вершины, пронзающие густое облако; ничего более странного, чем неподвижность древесных великанов, кажущихся колоннами огненного свода; ничего ужаснее яростных вспышек молний, сопровождаемых непрерывными раскатами грома, которые бесконечным эхом разносятся под лиственными арками.

Однако ни один порыв ветра не колышет лесные дебри, всегда недвижные и как бы окаменевшие. Буря в тропиках напоминает канонаду в пекле.

Подавленные, оглушенные, ослепленные робинзоны терпеливо ожидали завершения грозы, когда потрясающей силы удар раздался над их головами. Земля затряслась. Деревья, служившие опорой для навеса, отклонились в стороны, и хрупкое сооружение из листьев рухнуло. Затем страшный грохот перекрыл небесную канонаду: весь участок леса обрушился, похоронив стоянку под огромным зеленым шатром.

 

ГЛАВА 7

В каменном плену. — Опыт каторжанина. — Проныра. — Погребение колдуна. — Дипломатия бандита. — Крик в джунглях. — Встреча врагов. — Поляна смерти. — Ликование палачей. — Последний ритуал. — Возвращение бони. — Загробная история безголового вождя.

Ярость Бенуа, попавшего в каменную ловушку, не ведала границ. Известно, что терпимость и благодушие не относились к добродетелям бывшего надсмотрщика. И он дал выход природной грубости с такой безоглядностью, на какую только была способна его свирепая натура.

Очень сдержанные во внешних проявлениях гнева или страдания, индейцы помыслить не могли о такой щедрости проклятий и самой отборной ругани. Этот поток брани, зычные раскаты голоса, непомерная мощь голосовых связок в соединении со свирепой мимикой, возвысили бородача в глазах изумленных дикарей.

А ошеломленные белые хранили испуганное молчание: проявлять такой «первоклассный» гнев конечно же пристало только великому вождю.

Брань звучала добрые четверть часа, а затем у Бенуа перехватило дыхание, иссякла слюна, и ругань прекратилась. Он кончил тем, с чего должен был начать: заявил о необходимости поискать выход из положения. Покрутившись, как медведь в клетке, по пещере, изучив все ее закоулки, бывший стражник попытался сдвинуть камень, закрывший вход, но не добился никакого успеха и не столько сел, сколько брякнулся на землю в полной растерянности, совершенно неожиданной для этого человека.

— Ну что, шеф? Почему молчишь? — почти с робостью осведомился Тенги.

Хорошо знакомый с камерами-одиночками, Тенги не испытывал того давящего ощущения от закрытого пространства, которое обычно угнетает людей, привыкших к естественному простору.

— Что тебе сказать? Плохо дело. Я привык «запечатывать зеков», держать каторжников под запором, а не выкидывать штучки с побегами.

Несмотря на серьезность ситуации, трое преступников расхохотались. Это бесхитростное признание в устах бывшего надзирателя очень польстило им.

— Видишь ли, шеф, — поучительно сказал Бонне, — если бы тюремщики охраняли заключенных с такой же бдительностью и усердием, какие те вкладывают в свои тайные планы, то никогда бы не было побегов. Пленнику удается его предприятие, потому что он только о нем и думает.

— Ну ладно! Поторопись-ка и ты подумать, как выбраться отсюда. Вы же лучше меня разбираетесь во взламывании дверей.

— Плоды серьезного образования, — иронически бросил плут.

— Кончай базарить! Каждому своя роль. У меня одни способности, у вас — другие. Бонне, ты здесь самый большой мошенник, настоящий проныра, бери дело в свои руки, организуй что-нибудь! Ты увидишь, что я умею повиноваться.

— Вот это другой разговор! Беремся за дело, потому что долго мы здесь не протянем. Пища есть, а вот воды — ни капли. Те, кто нас тут завалил, знали, что делали, отводя русло реки.

— Ты полагаешь, подземную речку осушили специально?

— Убежден! Наши враги наверняка уступают нам в количестве и не решаются атаковать. Им показалось удобнее уморить нас голодом и жаждой.

— Гм, это вполне возможно… После всего, что произошло…

— Сам увидишь, что я прав! Мы выйдем наружу через два дня, или я не буду, как ты говоришь, самым большим пронырой среди твоих бывших подопечных! Приступаем к делу, время не ждет. Это видно по вытянутым физиономиям бравого Акомбаки и его людей. Они могут счесть, что шутка чересчур затянулась… Для начала набросаем план. К счастью, у нас есть руки. Работа несложная. Ты атакуешь скалу силами наших союзников. Да неужто эта чертова дылда не поддастся мачете! Разве мы не буравили тюремные стены в одиночку, в темноте, под недремлющим оком стражников… И всего лишь каким-нибудь гвоздем, обломком миски или даже кусочком стекла… А я тем временем внимательно осмотрю помещение.

Бандит взял факел и отправился в галереи, ведущие в глубину пещеры.

Тиос и эмерийоны, подстегнутые алкогольной дозой, которую щедро отмерил им Бенуа, яростно вгрызлись в глыбу, загородившую выход. Результат показался вначале обнадеживающим. За несколько минут они довольно заметно продвинулись, поскольку слюдяная порода оказалась рыхловатой. Но вскоре мачете наткнулись на диорит, от которого отскакивали с искрами. Скальная порода обладала твердостью, не уступавшей самой стали. Потребовался бы горный бур, чтобы в итоге изнурительного труда врубиться в эти блестящие плиты, спрессованные в каменные монолиты за тысячи веков несравненным рабочим — временем.

Бывший надзиратель почувствовал, как сразу вспотела его голова и ледяная дрожь пробежала вдоль спинного хребта, едва представилась ему в полной мере бесполезность самых энергичных усилий. Узкий проход, открывавший доступ в пещеру, появился в цельной скале в результате геологического сдвига и представлял собой овальную трубу от четырех до пяти метров длиной, а высотой до полутора метров. Он расширялся к краям с наружной стороны, так что камень, закупоривший проход, как бы впечатался в эту воронку.

Невозможно втянуть камень внутрь, поскольку его объем больше узкого коридора, невозможно и вытолкнуть наружу, потому что его наверняка придавила огромная масса земли.

В этом плане все попытки обречены.

Вернулся Бонне из своей разведки, и у него результаты оказались плачевными. Острая мордочка каторжника сохраняла бесстрастность, а грубое лицо Бенуа исказила судорога отчаяния и покрыл обильный пот.

— Ничего… — пробормотал он отупело. — Ничего!.. Значит, нам придется здесь умереть! Я все предвидел, кроме такой ужасной смерти. Быть заживо погребенным! Никогда не думал… Уж лучше бы мне раскроили котелок!

— Эй, кисляй! — язвительно бросил Бонне. — Ты, кажется, набрался страху?

— А то нет…

— Да ладно тебе, мокрая курица! Я еще не пою себе отходную…

— Но индейцы не понимают, что происходит, и начинают роптать. Если так продлится, они разорвут нас в клочья.

— Дай им выпить.

— От водки еще хуже… Она их разъярит.

— А ты заставь их биться между собой. Они друг друга поубивают, а мы съедим убитых, чтобы протянуть время.

— Значит, у тебя нет никакой надежды?

— В данный момент никакой, но я возьму другой факел и снова пойду искать.

— Я с тобой. Не могу оставаться на месте. А тут еще невыносимо смердит этот труп, который они приволокли и сюда… Тенги и Матье нальют им водки, а я пойду, меня тошнит…

— Идем! Раз ты ни на что больше не годен, понесешь огонь…

Двое мужчин, пробираясь медленно, но без особого труда, вскоре вышли к берегу иссохшего потока. Бонне с надеждой поскреб дно темной канавы кончиком ножа и как бы про себя вымолвил:

— Если еще и остается шанс на спасение, то он здесь. Потому что вода проникает сюда через одно отверстие и выходит через другое. Что скажешь на это, шеф?

В ответ раздался хриплый вопль Бенуа, который внезапно поскользнулся и кубарем полетел вниз, выпустив факел из рук.

— Бенуа! — закричал каторжник, не на шутку встревоженный. — Бенуа! Ты ранен? Отвечай!

— Нет, — прозвучал глухой голос, — но я сильно ушибся. Ничего не сломал как будто, больше страха набрался…

— Слушай, подними факел… Вот так, свети мне! Я сейчас спущусь. Тут вниз метра два, не больше…

— Примерно так… Но берегись острых выступов, это чудо, что я не распорол себе живот…

— Хорошо… Спускаюсь… — ответил Бонне, цепляясь за камни и стараясь мягко ступать кончиками пальцев. — Раз… Два… Оп! Порядок! Везде можно освоиться, если знаешь, как взяться за дело…

— Ай! О-ля-ля!..

— Да что еще с тобой? — встревожился каторжник.

— Не могу идти.

— Тогда беги!

— Думаю, что у меня вывих.

— Только этого нам не хватало! Вот растяпа!

— Нет, мне уже лучше, ногу только печет, но я могу на нее опираться.

— Тогда в путь.

Два авантюриста осторожно двигались по высохшему руслу реки, чье ложе представляло собой причудливую нить запутанного лабиринта. Вскоре начался довольно крутой подъем. Вероятно, они уже достигли, а может быть, и превзошли высоту свода пещеры.

— Дело движется, — успокаивал Бонне компаньона, ковылявшего за ним. — Дело движется очень хорошо! Эти добряки, законопатившие нас, полагали, что отрезали все пути к спасению, потому что лишили пещеру воды… Но они не продумали всего до конца. Стоп! Я же говорил тебе! Погляди наверх!

— О! Воздух! Свет! — заорал Бенуа, заметив в двух метрах над головой небольшое отверстие, сквозь которое виднелся кусочек голубого неба.

— Отсюда вода вливалась в грот, наши дурачки установили перемычку перед дырой, не ведая, что «худющий» Бонне сможет туда проскользнуть.

— Как, ты надеешься пролезть?!

— Черт подери! Мне удалось убежать из тюрьмы Питивье через дыру, на треть меньшую. Видишь ли, я — настоящий угорь! Тюремщик мой был добрый человек, хотя и глуповатый, он дал мне листок белой бумаги. Я нарисовал гильотину и повесил свой шедевр на стену. «Я пройду через это», — говорил ему всякий раз, когда он приносил мне дневной рацион. «Надеюсь, что нет», — следовал неизменный ответ. Бедняга имел в виду эшафот, а речь шла о дыре, которую я ковырял крючком от окна и прикрывал всякий раз рисунком. В одно прекрасное утро птичка выпорхнула из клетки. А на том листке осталась надпись: «Ухожу на сбор винограда».

Через полмесяца меня схватили в крестьянском погребке, где я пил отличное вино и оставил у хозяина несколько тысяч франков, бывших при мне. Поскольку пьян я был в стельку, то меня премило упаковали, отвезли в Орлеан и снабдили билетом последнего класса в дом заключения Пуасси.

Ну, хватит болтать! Пора переселяться, как в Питивье. Только два слова еще! Когда выберусь отсюда, то найду вход в пещеру и уберу все, что мешает вытолкнуть камень изнутри. После этого подам сигнал свистом, а вы объедините все усилия — и разрази меня гром, если не удастся спихнуть каменюку!

— Решено! — отчеканил Бенуа, которому перспектива близкой свободы вернула энергию. — Погоди минутку, я тебя подсажу. — Бывший надзиратель изогнулся дугой вдоль стены. — Залезай на плечи!

— Вот теперь порядок, руки достают до «форточки»… Голова проходит. Шкуру на боках обдеру, но это пустяки, маленькое неудобство… Должен пролезть, на тюремных харчах я живота не нагулял…

Каторжник подтянулся что есть силы, как-то уменьшился в размерах, вытянулся, напряг все мускулы, даже стал вроде более плоским и в конце концов протиснулся в узкое отверстие. На несколько минут он застрял на полпути, среднюю часть тела сжало словно тисками. Бонне не в состоянии был ни продвинуться вперед, ни вернуться; наконец ему удалось высвободить руки, он поболтал отчаянно ногами, кости его затрещали, кожа была ободрана в кровь.

Раздался долгий крик облегчения: беглец на свободе!

Когда маневр увенчался успехом, не столь сложно было выполнить остальную часть плана. Намерения ловкача осуществились с точностью, на какую он сам не рассчитывал. Вход в пещеру, который негодяй отыскал в несколько минут, оказался заваленным целой горой камней; лишь мина могла разворотить ее одним ударом. Бонне достиг этого результата за два часа ожесточенной работы. И следа не осталось от «холма», который насыпали арамишо при своем поспешном бегстве.

Пленники объединили усилия, согласовали движения и толкнули камень с такой силой, что он покачнулся, а потом с грохотом покатился по склону горы до самого низа. Вопль радости и ликования вырвался у белых при виде солнца, чьи пламенные лучи они уж не надеялись почувствовать на своей коже. Индейцы пели и плясали, вытащив на свежий воздух труп своего пиэй, еще более разложившийся. Уступая настояниям Бенуа, они согласились похоронить колдуна недалеко от пещеры, предварительно срезав его длинные волосы, чтобы предать их земле с необходимыми почестями в нужное время и в надлежащем месте.

В доску пьяные и совершенно отупевшие краснокожие без особых переживаний восприняли свое заточение, которое могло оказаться для них роковым. Оставило их равнодушным и возвращение к свету, к жизни в девственном лесу. Единственным их желанием было поскорее вернуться к себе вместе с волосами своего пиэй, чтобы снова начать похоронную церемонию, уснащенную обильными возлияниями. Не видя в данный момент подходящего предлога для поглощения кашири или вику, озабоченный благом подчиненных, как и своим собственным, Акомбака собирался подать сигнал к возвращению.

В конце концов он сдержал обещание. Белый вождь сумел благодаря его помощи достичь цели, а ему, Акомбаке, теперь нужно выполнять свои обязательства. Пора вернуться к реке и отправиться на войну с бони и полигуду.

Но Бенуа был решительно против. Краснокожие — слишком ценные помощники, чтобы он согласился лишиться их услуг. Отлично зная слабости этих больших наивных «детей», жадных и ленивых, мошенник без особого труда соблазнил их снова.

— Неужели вождь краснокожих, — нравоучительно начал надзиратель, — откажется покарать убийцу великого пиэй своего племени? Неужели он до такой степени опустился, что забывает, как старая женщина, об оскорблении, нанесенном ему и его воинам?

— У моих молодых мужчин нет больше пищи, — жалобно сказал пьяница. — Жестокий голод станет бурчать в их животах, у них не хватит сил, чтобы сражаться с неграми Марони. А кто защитит наших женщин, детей, стариков, если голод поразит и отберет у них силы?

— Но разве честь для краснокожих мужчин не превыше всего?

— Индеец идет в бой только сытым, — возразил вождь, перефразируя, сам того не ведая, изречение известного маршала: «Солдат не станет сражаться, пока не съест тарелку супа!»

— Пусть тебя это не беспокоит, — заверил Бенуа. — Я поведу вождя и его воинов на такие плантации, каких не видел ни один индеец с тех пор, как великий творец мира Гаду создал людей, животных и леса.

— Мой брат говорит правду?

— Белый вождь никогда не лжет, — бесстыдно заявил прохвост.

— Когда мой брат покажет эти плантации тому, «Кто уже пришел», и его воинам?

— Когда солнце появится после того, как дважды заснет за большими лесами, мои братья эмерийоны и тиос будут хозяйничать на полях батата, ямса и маниоки, они будут купаться в изобилии и смогут, не работая, провести время великих дождей.

Это доконало индейца, аргументы белого казались неотразимыми. Договорились, что они без задержки отправятся в эту загадочную прекрасную страну, где можно хорошо есть, пить, спать и где их ждет одна забота — готовить пищу и крепкие напитки.

Наконец колонна снова двинулась с места, к великой радости Бенуа, утомленного тяжким бременем власти. Внезапно он обрел свои старые прозаические привычки и без умолку болтал с компаньонами.

— Уф! — говорил он Тенги, который ничего не понял из его беседы с вождем, но проявлял доверительное восхищение. — Я снова спас ситуацию!

— А я спас нашу кассу, — ответствовал каторжник, показывая растертое лямкой плечо, на котором болталась увесистая сумка, бившая при ходьбе по ногам.

— Ну да, конечно… Самородок! Я чуть не забыл о нем…

— А я помню! Хорош цыпленочек! Такой не часто сыщешь в наконечнике индейской стрелы!

— Терпение, ребятки, терпение! Скоро найдем что-нибудь и получше!

— Да, пусть это будут такие же булыжнички, как в моей сумке! Большего и не надо! Можешь нагрузить меня, как мула, понесу за милую душу!

Отряд неторопливо продвигался в направлении «Доброй Матушки». Читатель уже догадался, что целью авантюристов был райский уголок робинзонов. Этим шагом Бенуа делал выпад мастера в фехтовальном поединке. Он намеревался в одночасье сохранить в своем распоряжении целое племя, которое заставил бы в дальнейшем переселиться в этот благодатный район, и удовлетворить свою давнюю ненависть к Робену.

Ураган обрушился на них недалеко от того места, где робинзоны, не подозревая о нависшей над ними двойной опасности, разбили стоянку. Бандиты слышали грохот от падения вырванных с корнем гигантов, но слепая стихия, поразившая невинных, пощадила прохвостов.

Яростное буйство природы миновало, как детский гнев, тяжелые облака рассеялись, и полная луна залила безмятежным светом блестевшую водяными жемчужинами листву.

Дикие обитатели леса, напуганные внезапным шквалом, разбежались. Под просторными зелеными куполами не разносилось больше эхо разнообразных голосов зверей и птиц, промышляющих охотой… Все вдруг примолкло перед разбушевавшейся природой.

Один лишь звук нарушил мертвую тишину джунглей. Донесся человеческий крик, скорее стон, один из тех тоскливых призывов, что разрывают туман агонии, плывущий над полем битвы. Голос не звал на помощь. Это был всего лишь бессознательный протест живого существа против страдания.

Суеверные дикари боязливо приблизились к белым.

— Ты слышал? — прошептал Акомбака на ухо Бенуа.

— Да, я слышал голос пиэй, который взывает к мести, — немедленно нашелся проходимец.

Звук повторился, затихающий и тревожный.

— Это человек, без сомнения! — передумал бывший надзиратель. — Да кого же занесло в такое место и в такую пору? О, черт… А если… Ей-богу, не удивлюсь… Те самые типы, что украли золото из пещеры, а потом так любезно запечатали нас в ней!

Бородач поделился своими предположениями с сообщниками, и те, как всегда, поддержали его. Тенги даже повеселел, решив, что «кубышка» вполне может находиться при них.

— А ты не так глуп, как кажешься, дубовая голова! — заявил главарь, называя бандита ласковой дружеской кличкой, что сберегалась для особо торжественных случаев. — Идемте, время дорого! Попробуем размотать узелок…

Индейцы последовали за Бенуа, невзирая на отвращение, испытываемое к ночному маршу и усугубленное ужасом таинственного крика. Отряд подошел к месту, где ударила молния и ураган причинил наибольшее опустошение. Луна заливала мертвенным светом обширную вырубку, созданную самой природой. Оставшиеся стоять деревья образовывали кольцо вокруг ужасающего нагромождения расщепленных и поверженных стволов, перепутанных крон, сломанных ветвей, порванных лиан.

Небольшое светлое пятно выделялось на мрачном фоне, и находилось оно довольно близко от авантюристов. Сухая ветка треснула под башмаком шефа. Белый предмет вытянулся, увеличился в размерах, затем принял вертикальное положение. Это был человек, по-видимому, раненый, а может быть, только оглушенный ударом.

У одного из индейцев вырвался возглас удивления или ужаса.

— Кто вы такие? — крикнуло «привидение» по-французски.

— А ты сам кто такой? — грубо парировал бывший охранник.

— Раненый, который нуждается в помощи для себя и для своих товарищей!

— А много ли вас?

— Четверо. Ураган обрушился на нашу хижину, и мои товарищи погребены под ветками… Быть может, они погибли! — добавил человек, слезы мешали ему говорить.

— Ну, мужайся! Все будет в порядке! Мы вам поможем!

Бенуа приблизился к незнакомцу, которого появление столь многочисленного отряда ни взволновало, ни удивило. Отвесный луч упал на лицо говорившего. Он оказался совсем еще молодым человеком.

— Черт побери! — вырвалось у пораженного надзирателя. — Я должен поставить большую свечку Богу-громовержцу. Но разразят меня силы небесные, если этот парень не тот самый, что сопровождал Робена!

— Умоляю вас, поторопитесь! Мне кажется, что они без сознания! Помогите мне приподнять эти деревья и ветки!

— Мы идем, молодой человек, мы идем! И с большой радостью, можете мне поверить!

— О! Благодарю на добром слове!

— Вы ранены?

— Нет! Но у меня сильные ушибы. Мне кажется, что все конечности мои разбиты!

— Вот этот человек, — шепнул Бенуа индейскому вождю, — враг твоего племени! Следи за ним, чтобы он не улизнул! А мы схватим остальных. Видишь, сам Гаду помогает нам!

Трое каторжников и краснокожие действовали быстро и уверенно. Давний опыт жизни в девственных лесах позволил им сразу организовать спасательные работы. Одни проскальзывали под нижние ветки с гибкостью рептилий. Другие осторожно действовали мачете, прокладывая тропинку к месту, указанному юношей. Именно там находился, по его словам, разрушенный бурей шалаш.

После часа кропотливых трудов из груды зелени раздался приглушенный голос Бонне. Благодаря поразительной природной ловкости, каторжнику-«кощею» удалось подобраться к месту, где распростертыми лежали трое мужчин, неподвижные, словно трупы. По счастливому стечению обстоятельств они оказались под огромным оливковым деревом, которое, сломавшись в пяти футах над поверхностью почвы, продолжало опираться на основание ствола, создав таким образом наклонное прикрытие над поверженными людьми.

Все они были в обмороке, но без внешних телесных повреждений. По всей видимости, потерю сознания вызвала огромная сила удара, бросившего их оземь.

Спасатели устремились к тому месту, откуда раздавался голос Бонне. Находясь, как водолаз, на дне зеленого месива, он дал шефу краткие наставления. Решили прорубить нечто вроде колодца в густом слое растений, высота которого в этом месте достигала семи-восьми метров. Молодой человек, с которого Акомбака не спускал обеспокоенного взгляда, орудовал энергичнее всех. Сила и ловкость вернулись к нему, и трудился он за четверых, не меньше.

— Вот такого помощника не надо тянуть на веревочке, — бурчал Бенуа, которого начинала волновать эта атлетическая сила, несмотря на присутствие телохранителей.

После нескольких неудачных попыток освободить раненых из заточения удалось с помощью креплений от гамаков осторожно поднять их наверх и перенести к разложенному костру.

Юноша издал ликующий крик, он готов был кинуться к своим товарищам, но не успел: внезапно его повалили на землю, накинув на голову и на плечи гамак, словно невод, в ячейках которого он запутался, а ноги быстро стянули крепкими лианами.

— Спокойно, мой дружочек, спокойно! — с ласковой ироничностью изрек надзиратель. — У нас есть маленький счет к этому типу, который так похож на вас и которого я знаю очень давно… Вот мы и должны с ним уладить наши дела…

Двое юношей и их отец, которых усердно растирали заботливые индейцы, постепенно приходили в себя. Глоток водки, введенный через сжатые челюсти, окончательно вернул их к жизни. В тот момент, когда глаза их открылись свету, растерянно уставившись на огонь очага с естественным изумлением людей, не верящих, что они еще живы, в тот момент, когда грудь их наполнилась первыми порциями свежего воздуха, они вдруг снова остолбенели, обнаружив, что крепко связаны по рукам и ногам, да так, что не могут пошевелиться!

Бенуа медленно подошел к пленникам. Он остановился возле костра, чьи кровавые отблески освещали его грубые, жесткие черты, резко сорвал с головы небольшую шапчонку, едва прикрывавшую затылок, и, глядя прямо в лицо изгнаннику, крикнул пронзительным голосом:

— Ты узнаешь меня, Робен?

Пленник сознавал безнадежность ситуации со всей ясностью, свойственной людям, которых капризная, полная борьбы и страданий судьба приучила к самым разнообразным опасностям. Он сразу узнал бывшего надзирателя и не удостоил ответом. Его спокойное и гордое лицо хранило впечатляющую бесстрастность. Но долгий взгляд, задержавшийся на мерзавце, заключал в себе такое сокрушительное презрение, что бандит почувствовал на своей щеке пылающий след оплеухи.

Он побледнел и сделал резкое движение, сгорая от желания наброситься на своего врага. Как недавно в пещере, ругательства и проклятия готовы были сорваться у него с языка. Но Бенуа не мог вымолвить ни слова, он только икал и мычал. Никогда еще человеческий организм не испытывал такого гнусного припадка слепой, бешеной ярости.

Робен и его сыновья наблюдали эту сцену с холодным и презрительным любопытством, они казались безучастными зрителями драмы, которая могла завершиться ужасной развязкой. Как будто семейство львов забавлялось гримасами трусливого шакала, не решавшегося залезть в холодную воду.

Индейцы и каторжники молчали, удивленные поведением главаря. Впрочем, они уже не раз наблюдали приступы его ярости.

— …Как собаки!.. Да, вы околеете все… как собаки! — наконец вырвался из груди Бенуа хриплый вопль.

Губы парижского инженера шевельнулись, голосом спокойным и звонким он произнес одно-единственное слово:

— Подлец!..

Этот неприятный эпитет мог тут же завершиться катастрофой. Но случилось наоборот: он произвел на негодяя действие холодного душа. Тот внезапно успокоился, и, если бы не слегка дрожащий голос, невозможно было разглядеть приступ бешенства, который только что им владел.

— Ты мне заплатишь за это и за все прочее. Клянусь, я бы тебе размозжил голову одним ружейным выстрелом. Вообще я предпочитаю действовать быстро и решительно. Но именно поэтому отдам тебя в руки индейцам. Ты увидишь, какие они ловкие затейники! Таких палачей в Европе на сыщешь! Я же буду присутствовать на сеансе, как судья на матче. Тебя обслужат последнего, на закуску. Мои замечательные краснокожие начнут с твоих спутников. Они — твои дети, не правда ли? Я это чувствую по своей ненависти к ним. Все похожи, как тигриный выводок, на своего отца. Бравые молодцы. Посмотрим, как они сохранят присутствие духа, когда мой достойный друг Акомбака уделит им часть своей нежности… Мне также любопытно знать, останешься ли ты таким же фанфароном, когда твоих парней приголубят «бессмысленные мушки», а потом искромсают муравьи-маниоки… Они будут подыхать перед твоим носом, как лягушки в табаке…

Пленники оставались безучастными и немыми перед потоком дешевого хвастовства. Только их взоры, прикованные к глазам бандита, излучали непередаваемое презрение.

Краснокожие, понимавшие толк в мужестве, невольно восхищались такой твердостью. Поведение молодых людей, еще совсем детей, поражало индейцев, их почтение к людям белой расы нашло новую пищу. Завтрашний праздник обещает быть чудесным, он даст им огромное наслаждение применить на практике тонкие приемы палаческого искусства, в котором они так преуспели.

Душа покойного пиэй будет достойно отомщена, и масса Гаду не замедлит открыть перед нею обе половинки дверей, ведущих в рай, предназначенный специально для краснокожих. Акомбака, никогда ранее не «оперировавший» на белых, был подавлен величием своей миссии и испытывал сильные сомнения по поводу того, как надлежит ему вести себя в торжественный момент. Если бы Бенуа не убедил его в том, что белый человек с длинной бородой принял облик «бессмысленной мушки», чтобы проникнуть в глотку колдуна, то бедняга никогда бы не решился занести руку на представителя высшей и мудрой расы.

Но заявление бандита (а ведь он тоже белый), его присутствие на месте казни со своими бесчестными компаньонами подняли дух Акомбаки, придали ему необходимую самоуверенность.

Бенуа бросил на пленников последний взгляд, исполненный ненависти, и добавил, обращаясь к Робену:

— Я не намерен объяснять мотивы своего поведения по отношению к тебе. Мы в диком лесу, вдалеке от всякой цивилизации, здесь правит закон более сильного. И чтобы свести наши с тобой давние счеты, обстановка самая подходящая. Как ты понимаешь, и повод они дают более чем достаточный. Но, чем больше я размышляю, тем больше убеждаюсь, что это ты с помощью своих щенков пытался свалить нам на голову деревья на реке, а потом ранил стрелой одного из моих товарищей. Признайся, ведь сбежать нашему краснокожему пленнику помог тоже ты?

— Да, я, — четко выговорил Робен.

— Вот уж не ждал такой откровенности! Твое признание успокаивает мою совесть, — иронически заключил Бенуа. — Вы проведете ночь в этом месте, здесь вполне удобно. Полдюжины краснокожих и один из моих парней будут у вас телохранителями. Охрана надежная, спите спокойно, желаю приятных сновидений! До завтра!

Робена и троих его сыновей усадили рядом, спинами к связке пальмовых листьев. Индеец с широкой тыквенной бутылкой, наполненной куаком, подносил каждому по очереди горячие плотные катышки, но пленники отказались от пищи. Другой принес кувшин с водой. Бедняги сделали по нескольку глотков, что дало им некоторое облегчение.

Главарь убрался, краснокожие остались под началом Бонне, которого надзиратель кратко посвятил в суть происходящего.

Пленники беседовали вполголоса, но по-английски, к великому разочарованию Бонне, которому очень хотелось знать, о чем они говорят. Запрещать разговоры он не собирался, ибо шеф отдал приказ не мешать их общению.

Патрон так поступил, конечно, не из гуманности: просто он надеялся, что доверительная беседа в такой момент, трагическая торжественность последнего разговора способны привести к проявлениям слабости и тем самым усилить его торжество.

Ожидания надсмотрщика не оправдались. Робинзоны, богатыри не только телом, но и духом, с детства готовились к любым превратностям жизни. И безжалостные удары судьбы, самые внезапные катастрофы могли их потрясти, но не в состоянии были сокрушить.

Однако на сей раз они должны будут погибнуть безоговорочно, если не произойдет какого-то чуда — увы, слишком невероятного в подобных условиях и в таком месте! Невозможно было не только предпринять отчаянную попытку освободиться от своих уз и убежать, но даже просто пошевелиться — настолько плотно спеленали их палачи по рукам и ногам!

— Дети мои!.. Милые мои дети! — шептал беглый каторжник, чье сердце надрывалось от тоски, но лицо сохраняло гордое спокойствие. — Я знаю, что мы пропали. Ничего не остается, как только подготовиться и умереть с достоинством!

— Отец, мы готовы, — в один голос отвечали отважные сыновья.

— Отец, я могу тебе твердо сказать от имени братьев и от своего собственного: мы жили без упрека и умрем без страха!

— Знаю, знаю, какие вы смелые, дорогие мои мальчики, моя вечная забота и любовь… Я не боюсь слабости, но могу ли думать спокойно, что увижу вас завтра совсем беззащитных среди рычащей и алчущей своры дикарей, что этот монстр с человеческим лицом, самый мерзкий выродок изо всех каторжных отбросов, станет издеваться над вашим бессилием, а я даже не смогу пожертвовать жизнью, чтобы спасти вас! Вот что для меня невыносимо…

— Папа, а правда, — прозвучал нежный голос Эжена, — правда, что это — тот самый человек, которого ты вырвал из когтей тигра, когда завоевал себе свободу?..

— Увы, это он! И вы теперь становитесь жертвами моего доброго поступка!

— Да какое значение имеет жизнь без тебя! — сказал Эдмон. — Сто раз мы встречались со смертью с того дня, когда впервые после разлуки обняли тебя! Разве эта постоянная, каждодневная борьба, не знающая ни минуты передышки, не приучила нас к мысли о преждевременной смерти?..

— Отец, мы жалеем только о великих планах, которые строили вместе с тобой ради будущего нашей приемной родины!

— Не жалейте ни о чем… — сдавленным голосом произнес Робен, чьи глаза увлажнили горячие слезы.

— Ни о чем… Ты ведь знаешь, папа, что Она не переживет нашей смерти!

До сих пор ни словечка не проронили бесстрашные дети о своей матери. К чему слова?! Сердца их переполняла память об этом обожаемом и доблестном существе. Разве не составляли все они вместе единую душу в нескольких телах?.. Разве Она не присутствовала незримо при их предсмертном разговоре? Они даже не произносили слов: «наша мама», им хватало одного только упоминания: Она. И это слово заключало в себе вместе с неотступной памятью идею прочной общности, соединявшей их всех в единое целое.

— Бедный Шарль! — тихо прошептал несчастный отец.

— Шарль уже мужчина, — твердо заявил Анри. — Он примет наше наследство. Надо, чтобы он жил, чтобы осуществил наши планы. Масштаб задачи ему по плечу.

В то время как гвианские робинзоны, бесповоротно осужденные, еще бодрствовали в свою предсмертную ночь, на поляне началась оргия. Индейцы и каторжники пили до одурения. Один Бенуа оставался трезвым и сохранял самообладание. Пьяного в стельку Тенги охватила алкогольная ипохондрия.

— Так ты говорил, шеф, — повторял он уже в десятый раз, — что этот здоровенный бородач, отец этих юнцов, из бывших, оттуда…

— Ну да, — злобно отругивался разжалованный надзиратель. — Пристал, как мокрый лист к заднице… Отлипни!

— И какие же это, — продолжал тянуть свое Тенги с упорством пьяницы, — у тебя были с ним делишки в свое время…

— Ну, были… Оставь меня в покое, говорю тебе!

— Тогда это тот самый, что порвал пасть тигру, который грыз твою ногу?.. Странная же у тебя манера расплачиваться со своими долгами! И ты его бросишь на растерзание краснокожим… Слушай! Хочешь, я тебе скажу? Ты не стоишь даже последнего «фаго»… У фаго есть чувство благодарности… А у тебя, значит, ни хрена за душой?.. Я не ж-желаю, чтобы его убивали… Как мою тетушку… Если бы снова началось…

Глухой удар кулака оборвал фразу на полуслове. Пьяница распластался на земле, ноги его разъехались в стороны, голова попала на кучу листьев, и вскоре он захрапел.

Едва забрезжил рассвет, как начались приготовления к казни. Присев на корточки возле огня, индейцы плели сита — «манаре» — из волокнистого растения арумы. Ячейки манаре должны были служить «камерами заключения» для «бессмысленных мушек». Всего полагалось по одному ситу на каждую жертву.

Двое эмерийонов отправились на разведку, в поисках гнезд насекомых. Время суток как раз подходило для ловли перепончатокрылых: в такой ранний час они обычно дремлют. Одни палачи-любители заготовляли острые иглы «сырного дерева» и иных колючих растений, другие точили свои мачете о диоритовые плиты, третьи готовили стрелы и вырезали для них буту, деревянные шарики, заменявшие наконечники, с помощью которых не пронзали, а только оглушали животных. Поскольку пленники обладали незаурядной силой, то не исключалась вероятность, что серия пыток может сильно растянуться во времени. Жертвы подлежали поочередно уколам, жалящим укусам, протыканию острыми предметами, оглушению, а затем их предстояло разрезать на мелкие кусочки.

Сколько радости для наивных детей природы — разживиться несколькими копчеными ломтиками белых людей, обрести возможность прицепить к перекладинам своих хижин размалеванные краской ру́ку останки! Это верный талисман, самый надежный пиэй, который сделает племя непобедимым: поскольку эти белые были самыми смелыми и сильными, счастливые владельцы талисманов станут похожими на них.

Приготовления к мрачной церемонии закончены. Сейчас начнется казнь. Раздирающие сердце звуки индейской флейты прорезали плотную атмосферу душного леса. Воины подготовили подобающий случаю наряд. Все без исключения были разрисованы краской ру́ку с головы до ног, все казались только что вышедшими из кровавой бойни. Причудливые линии, проведенные коричневым соком генипы, образовывали на ярко-красном фоне весьма любопытные рисунки. У каждого он свой, подобно личному старинному гербу. В левой руке краснокожие держали большой деревянный лук с тетивой из волокон маго и связку длинных стрел из стеблей тростника. Все эти летательные снаряды обрамлялись у основания красными перьями тукана и трупиала.

Воины также вырядились в ожерелья и короны из перьев. Эти сложные головные уборы, при изготовлении которых индейцы проявляют бездну терпения и изобретательности, бывают трех видов: белые, черные и пестрые, сооруженные из четырех равных частей, двух красных и двух желтых. Для белых используется грудное оперение разновидности тукана, известной среди креолов по кличке «крикун», а среди натуралистов на строгой латыни: ramphastus toco. Черные делаются из хохолка трубача, а последние, самые броские, изготавливаются из перьев кюи-кюи, другой разновидности тукана, ramphastus vitellinus. Наружная часть этих перьев ярко-красная, а внутренняя — ослепительно-желтая. Некоторые короны дополнительно украшены очень красивыми пунцовыми перьями птичек колибри.

Эти короны — предел красоты, высший шик у краснокожих. Надеваются они в особо торжественных случаях. Обычно же индейцы прячут их в бездонных корзинах — пагара, и лишь самый серьезный повод заставляет извлечь их оттуда.

Акомбака выглядел великолепно. С гордостью главнокомандующего он водрузил на себя белый султан, корону из желтых перьев высотой сантиметров пятнадцать, откуда торчали наружу, подобно рогам, два огромных красных пера, выдернутых из хвоста попугая ара. Четыре кольца ожерелий — черное, красное, белое и желтое — украсили грудь, блестящую, словно форменные алые штаны. Вождь надел два браслета — один из зубов тигра, чередующихся с плодами шери-шери, другой — из когтей муравьеда. Хлопчатобумажные штаны — калимбе — были перехвачены широким поясом из красных и голубых перьев, украшенным по бокам рогатыми колечками, которые служат «погремушками» у гремучей змеи.

Индеец еще не совсем протрезвел. Он находился «под градусом», как говорил Бенуа с гнусной ухмылочкой. Но это алкогольное состояние в должной мере придавало краснокожему смелости и удерживало его в вертикальном положении.

Акомбака шел впереди в сопровождении флейтиста и бывшего надзирателя. За ними хаотично и с хмельной неустойчивостью двигалась основная часть отряда под «командой» Бонне и Матье. Смертельно пьяный Тенги продолжал храпеть на своей лиственной подстилке, сжав кулаки.

Флейта замолкла по знаку вождя. Воины остановились в тридцати шагах от европейцев, по-прежнему сидящих и крепко связанных. Акомбака сделал еще несколько шагов к пленникам и при помощи переводчика Бенуа обратился к ним с краткой речью:

— Знаменитый вождь «Который уже пришел» выражает свое восхищение мужеством белых людей. Он обещает им достойную смерть. Принесение их в жертву порадует масса Гаду, и маны покойного пиэй, которого белые преждевременно лишили жизни, будут надлежащим образом уважены. Чтобы показать, насколько он чтит их за бесстрашие, великий Акомбака собственноручно три раза приложит к их груди и бокам разъяренных ос. Белый вождь принял форму осы, чтобы убить пиэй, теперь надо, чтобы он и его сообщники понесли первое наказание от «бессмысленных мушек». После этого краснокожие воины нарисуют соком генипы круги на телах белых людей и продемонстрируют свою ловкость, посылая стрелы в самую середину, не повредив при этом внутренностей.

Следующая часть развлечения будет определена позже. А сейчас белые должны пострадать. Пусть они запевают свою боевую песню!

Вождь краснокожих подал сигнал. Часть мужчин отделилась от группы, подняла несчастных пленников, прислонила к четырем стволам и накрепко привязала.

Робинзоны почувствовали близость смерти. Невольный и неудержимый протест против гадких прикосновений сотряс их тела. Мощные мускулы яростно напряглись, чтобы разорвать путы, которые до крови растерли кожу. Увы, напрасные усилия! Их очевидная бесплодность лишь вызвала язвительную усмешку на губах Бенуа, который жадно искал в жертвах признаков слабости или страдания.

— Ну, действуй быстрей, — нетерпеливо сказал он Акомбаке. — У них нет никакой боевой песни. Белые не поют боевую песню.

Удивленный индеец повиновался. Он взял из рук помощника манаре и неспешно направился к пленным. Надзиратель следовал за ним на расстоянии одного шага, идя нога в ногу и ступая точно след в след, как требовал ритуал.

Разъяренные осы, перехваченные за бока ячейками сита, жужжали и трепетали крылышками. У каждой из подвижного вздутого брюшка с золотыми ободками выдвигалось твердое пульсирующее жало с блестящей капелькой ядовитой жидкости. Боль будет ужасной. Акомбака воздел руки с ситом и опустил орудие палача на грудь Робена.

Вот оно!

— Мужайтесь, дети! — спокойно проговорил изгнанник.

В тот момент, когда осы должны были прикоснуться к обнаженной коже белого, индеец вдруг окаменел, словно увидев змею. Он попытался отпрыгнуть назад, резко толкнул Бенуа, и тот повалился на землю. Двуствольное ружье, направленное на Акомбаку, внезапно появилось из густой завесы лиан и оперлось на одну из толстых веток, к которым был привязан Робен. Белый клуб дыма вырвался из ствола, прозвучал глухой выстрел. Акомбака с размозженным черепом упал на надзирателя, который испустил ужасающий крик боли: манаре выпало из рук умирающего и шлепнулось прямо на лицо упавшего бандита, осы немедленно принялись его жалить. Второй выстрел остановил индейцев, которые кинулись на помощь вождю. Заряд свистящей дроби попал в самую гущу толпы и рассеял ее, кровь потекла у многих, возгласы страха смешались со стонами раненых, возникли полнейшая паника и беспорядок.

Трое каторжников трусливо убежали первыми, бросив шефа, ослепшего и опухшего до безобразия.

Дым от второго выстрела еще не рассеялся, когда оглушенный Робен увидел прыгающего перед собой громадного негра, почти совсем голого, с красной повязкой на лбу. Из груди черного атлета вырвался громоподобный крик, эхом отозвавшийся под лиственными сводами:

— Оааак!.. Оааак!.. Бони! Бони!..

Два других негра, молодые люди, не уступавшие первому ни в силе, ни в стройности, вытанцовывали рядом с ним, добавляя к общему шуму пронзительные воинственные крики. Совершенно обалдевшие и перепуганные индейцы разбегались, как косули. В один момент упали с пленников разрезанные оковы, поляна опустела, они свободны!

Трое спасителей, не считая благоразумным открывать охоту на беглецов, остановились и устремили на робинзонов почтительные и нежные взоры. Самый старший, с повязкой на лбу, бросился в объятия Робена. Тот узнал его и радостно воскликнул:

— Ангоссо!.. Мой храбрый бони! Это ты!..

— Ну, конечно, я! — засмеялся счастливый негр. — А это мои сыновья, Ломи и Башелико. О! Как я доволен… Да, очень доволен!

Надо ли описывать, как обнимали, приветствовали, благодарили робинзоны своих нежданных избавителей?.. Это представляется излишним. Их давняя дружба и неоценимость нынешней услуги не требуют комментариев.

После первых излияний чувств друзья сразу же двинулись в путь, ибо индейцы, опомнившись, могли организовать нападение. У белых не было оружия, и они еще не совсем оправились от последствий лесной катастрофы, да и тугие путы за пятнадцать часов омертвили их конечности. Большой неосторожностью было бы сейчас ввязываться в сражение с эмерийонами.

Ангоссо, однако, не пожелал покидать поляну, не завершив битву обязательным ритуалом.

Он провел кончиком ногтя по режущей кромке своего мачете, нашел ее «бон-бон», затем со всей серьезностью, как бы священнодействуя, ухватил за длинные волосы голову Акомбаки, своего давнишнего врага, и перерубил ему шею самым изящным и аккуратным образом. Потом предложил свое оружие Робену, чтобы тот проделал такую же операцию с неподвижным Бенуа, однако изгнанник объяснил, что у белых не принято бить лежачего.

— Как хотите, компе! Таков обычай воинов моего племени. Враг не возвращается, если его разрубить на две половинки.

Ангоссо наклонился над телом бандита и определил, что тот еще дышит, хотя и слабо.

— Он не умер, — сказал негр.

— Это не важно. Он уже не может нам навредить. Муравьи скоро его пожрут, а я не хочу пачкать руки об это грязное существо.

Спасители и спасенные медленно шли в направлении «Доброй Матушки», опираясь на палки. Реакция наступила внезапно, и их страдания становились невыносимыми. Эжен и Эдмон, уступавшие в стойкости Анри, а особенно их отец, передвигались с огромным трудом, и то лишь благодаря помощи и заботам Ломи и Башелико. Ангоссо, перезарядив ружье, шел в арьергарде и с полнейшей невозмутимостью нес голову Акомбаки, держа ее за волосы.

— Послушай, Ангоссо, что ты будешь делать с этой головой? — деликатно поинтересовался Робен.

— Погодите немножко, компе, увидите.

Ожидание не слишком затянулось. Примерно через час им повстречалась глубокая речка, ее берега и течение ощетинились темными скалами. Ангоссо обследовал их со всех сторон и обнаружил округлые углубления диаметром с бедро крупного мужчины.

— А! Очень хорошо! Вот и жилище для Тату.

Негр отбил кусок скальной породы, сунул голову врага в одну из дыр, законопатил ее, как пробкой, обломком камня и спокойно удалился.

Робен попросил объяснить эту странную церемонию, и Ангоссо с большим удовольствием растолковал свои действия.

— Акомбака умер, — сказал он, — и должен будет предстать перед великим Гаду. Он попросит дать ему место рядом с другими вождями краснокожих. Но Гаду его не узнает, потому что тот без головы. Он не захочет его принять. Гаду очень добрый, он спросит у муравьев: «Это вы отъели голову?» А муравьи скажут: «Нет». «Аймара, — спросит Гаду, — это ты откусила голову краснокожему?» Аймара скажет: «Нет». Гаду спросит еще у Mama-Boma (мамы-Змеи), не она ли проглотила голову. «Нет», — ответит Бома. Тогда войдет незваный Тату, нечистый зверь. «Это я съел голову краснокожего», — скажет он.

«А, злой Тату, проклятый Тату, убирайся к Йолоку (дьяволу), своему хозяину! Гаду тебя не желает знать».

«Хорошо, — ответит злой Тату, — я туда ухожу».

И Йолок примет своего компе Тату, и тело Акомбаки будет следовать за ним против своей воли. Йолок даст этому телу голову Тату, и вождь навсегда останется проклятым и нечистым.

 

ГЛАВА 8

Доблестное племя. — Свобода или смерть. — Бони, герой Коттики. — Грандмен Анатоль. — Таинственные оякуле. — Предательство. — Капитан «Запавший Рот». — Белые и черные братья. — Боль и отчаяние. — Тигр ранен, охотник исчез.

В этой книге часто заходит речь о независимых негритянских племенах, обитающих в верховьях Марони под названиями боши, юка, полигуду, бони и достигающих значительного количества в шесть-семь тысяч человек. Краснокожие, составляющие основу туземного населения тропической Америки, отравленные алкоголем и подверженные различным эпидемиям, обречены на скорое исчезновение. Как бы в благодарность за страдания жизнестойкие представители черной расы, транспортированные во времена рабства из Гвинеи и Берега Слоновой Кости, чудесно прижились на щедрой земле Гвианы, такой гостеприимной к людям и растениям старого Африканского континента.

История этого населения восходит к стосемидесятилетней давности, и, думается, не просто интересно, но и важно описать, как эти мужественные люди, шестьдесят лет бесстрашно сражавшиеся с тиранией, смогли начертать своей кровью пламенное слово «свобода!» на страницах золотой книги независимых народов. Предки этих мирных прибрежных жителей великой реки Гвианы были теми самыми грозными беглыми неграми, которые выдерживали бесконечные сражения — иногда гибельные, часто победные — с профессиональными голландскими войсками.

Любопытное обстоятельство: вмешательство Франции в дела нидерландской метрополии послужило причиной первого народного волнения. Когда адмирал Кассар вознамерился атаковать город Парамарибо со своим флотом из пяти кораблей и двухсот семидесяти четырех пушек, колония смогла избежать полного разрушения, благодаря выплате контрибуции в полтора миллиона франков. Именно с этой поры, как говорит капитан Фредерик Буайе в своей замечательной книге, посвященной Гвиане, и начинаются первые побеги негров.

Нидерландские колонисты, облагавшиеся поборами за каждого раба во время выплаты налога, заставляли их укрываться в лесах до отплытия французов, чтобы избежать переписи. Эти уловки, однако, не очень помогали. Если многие невольники и возвращались к своим поселениям, то немало их оставалось в лесах и образовывало ядро, вокруг которого группировались новые беглецы, покинувшие рабовладельческий ад.

Через четырнадцать лет после экспедиции Кассара, в 1726 году, число скрывавшихся было настолько значительным, что вызвало опасения у плантаторов. Тем пришла в голову злополучная идея объявить беглым невольникам войну. Хозяева потерпели сокрушительное поражение, и колония вынуждена была признать в специальных договорах существование тех, по чьим плечам еще вчера гулял кнут надсмотрщика.

Побеги становились все более многочисленными. Новые племена под водительством независимых вождей формировались на берегах Авы и Тапанаони. Колониальное правительство не признавало свободы этих беглецов, их соседство представлялось опасным для собственников, чьи плантации и дома подвергались опустошению. И решено было организовать новые экспедиции против «смутьянов».

Но те предупредили готовящееся нападение и сами разбили колонистов в 1749 году при Сарамака, а в 1761-м — на реке Юка. Правительство в Парамарибо вторично вынуждено было признать восставших, которые утверждались под именем юка, носимым их потомками и сегодня. Видя, что насильственным путем не добиться успеха, голландцы прибегли к хитроумной тактике приглашения своих прежних рабов. Им оказывали почести, щедро одаривали, чтобы превратить в союзников и с их помощью, ценой значительных сумм и товаров, возвратить скрывающихся.

Однако последнее условие выполнялось не очень успешно. За редким исключением беглому рабу оказывали братский прием в хижине свободного негра. Лучшее доказательство мало продуктивных усилий плантаторов — рост числа négres bosh (лесных негров), как они называли себя и как до сих пор называется эта группа населения в Голландской Гвиане, достигшая более четырех тысяч человек.

В 1881 году боши, обитавшие на левом берегу Марони, занимали четырнадцать деревень, каждая во главе с вождем, который выполнял судебные функции. Он налагал наказание кнутом или в виде штрафа, в зависимости от степени проступка. Деревенские вожди признавали верховным правителем выборного вождя, называемого грандмен, который обычно жил в Труазиле. Он председательствовал в суде, где разбирались серьезные преступления. В этих заседаниях сельские вожди участвовали в качестве присяжных. Наконец каждый из них, как эмблемой своего положения обладал жезлом тамбурмажора с серебряным набалдашником, на котором по-голландски гравировались имя владельца и название его деревни. Но только один грандмен носил высокий, расшитый серебром воротник, украшенный с обеих сторон изображениями головы негра. На почетном месте в его доме — а негры Марони сохраняют для своих жилищ форму африканских построек — красовался большой пергамент с красной восковой печатью Оранского дома. Это хартия, по которой нидерландское правительство признало в 1761 году независимость бошей и которую они бережно хранили из поколения в поколение.

Рост свободного населения в верховьях Марони делал неизбежными расколы и расслоения. Новоприбывшие не получали преимуществ своих предшественников, и страшной силы бунт вспыхнул в 1772 году на одном из притоков Авы, называвшемся Коттика. Вождем восстания выступил человек необычайной энергии, наделенный редким талантом организатора. Это негр Бони, его мать, беглая рабыня, родила ребенка в глухом лесу. Настоящий герой борьбы за независимость, Бони дал свое имя неграм, обитающим сегодня на французском берегу Марони. Он сплотил вокруг себя повстанцев и серьезно покачнул благополучие голландской колонии.

Милиция в панике капитулировала перед ним, он побеждал на всей линии борьбы. Его имя было у всех на устах. Бони отличали такие отвага, ловкость и умение лесного стратега, что пришлось запросить у метрополии отборный военный отряд для подавления мятежников. Легко представить картину проходившей операции, читая отчет капитана Стедмана, одного из немногих уцелевших в этой тяжелейшей экспедиции под командованием полковника Фурго. Двадцать специально подготовленных отрядов по шестьдесят человек — всего тысяча двести солдат, каждый из которых представлял собой маленькую армию, двигались через девственный лес. Порядок во всем царил образцовый. Ведь они имели дело с неутомимым врагом, обладавшим даром вездесущности. Его ждут справа, а он взламывает центр. Рассчитывают взять в кольцо, совершая обход слева, а он нападает на арьергард: убивает солдат-одиночек, снимает часовых, грабит конвой, множит препятствия на пути воинских колонн, играет с опасностью, неотступно беспокоит главную часть войска и заставляет падать от усталости и бессонницы тех, кому посчастливилось избежать пули или стрелы.

Однако полковник Фурго был закаленным тяготами военной жизни, как никто, знаком с тайнами партизанской войны и не останавливался ни перед преградами, которые щедро воздвигала эта безжалостная земля на каждом шагу, ни перед наскоками восставших. Беспощадный к людям и к себе, он невозмутимо преодолевал реки, леса, затопленные саванны, бездонные болота, ощетинившиеся острыми пиками горы. Безразличный к страданиям других и к своим собственным, он презирал миазмы, насекомых, рептилий, усталость, болезни, голод. Все склонялось перед его железной волей, и сам неприятель валился с ног от изнеможения.

Его походный порядок для отряда в шестьдесят человек — чудо организации. Два черных сапера с топорами и мачете расчищали тропинку. За ними следовали двое солдат — разведчиков, затем — авангард, состоявший из офицера, капрала и шести рядовых. Центральное ядро делилось надвое: первую часть образовывал капитан, хирург, капрал, двое солдат и двое негров, несших снаряжение; во второй части — двенадцать рядовых под командованием сержанта. Арьергард состоял из офицера, сержанта, восемнадцати бойцов и шестнадцати негров, несших продукты, медикаменты, а также раненых и больных. Два солдата и капрал замыкали походную колонну. Общий итог: три офицера, хирург, два сержанта, три капрала, пятьдесят два рядовых, два сапера, два негра со снаряжением и еще шестнадцать носильщиков — всего восемьдесят один человек, из которых шестьдесят бойцов!

Трудно представить, что Бони с его людьми, едва ли достигавшими численности голландцев, так долго удавалось противостоять подобным силам. Мы уже говорили, что экспедиционный корпус полковника Фурго включал двадцать отрядов, организованных по вышеописанному образцу.

Порядок, дисциплина, современная тактика, а главное — применяемый метод разрушения, когда сжигались деревни и уничтожался урожай, в конце концов подавили восстание. Раненый при обороне деревни Гаду-Саби, Бони вынужден был отступить. Его уход был примечателен, он повел своих людей ему одному известными тропинками. Истощенный, ослабленный голодом, с окровавленной грудью, он ободрял упавших духом, поддерживал больных, воевал рядом с теми, кто еще был в состоянии держать оружие, наконец, прибыл на берег Тапанаони, переплыл реку последним и гордо удалился непобедимым даже в своем поражении.

Мятеж подавили, но Голландия дорого заплатила за победу над беглым рабом. Из тысячи двухсот человек, посланных метрополией, едва ли сотня увидела вновь свою родину. Погибли тридцать офицеров, в том числе три полковника и майор.

Спустя много лет после гибели вождя негры бони, менее сплоченные, чем племя бошей, а главное — уступающие им количественно, постепенно стали попадать в зависимость от соседей. Боши претендовали на монопольную торговлю в низовьях Марони, препятствовали общению бони с европейцами.

Такое положение вещей длилось до основания колонии Сен-Лоран, которая вскоре начала процветать. До тех пор французское влияние в бассейне Марони не ощущалось. Франция поняла значение большой водной артерии, судоходной на протяжении ста километров. Она выразила протест против неограниченной власти бошей над племенем бони, жившим на французской территории. Взаимные позиции и интересы двух соперничающих племен из обеих Гвиан были строго разграничены после завершения блестящей франко-голландской экспедиции в 1860 году, которую организовал месье Видаль, капитан-лейтенант французского флота. Была провозглашена свобода торговли и навигации.

Через несколько лет хорошие дружеские отношения установились между бони и искателями золота в этом регионе. Негры свободно перемещались, охотились, ловили рыбу и торговали с колонистами. Мягкость их натуры и абсолютная честность делали отношения с ними очень приятными. Их физическая мощь и несравненное мастерство лодочников оказывали большую услугу французской золотодобывающей промышленности. На золотые прииски Сен-Поль, Эсперанс, Манбари, Гермина и другие они доставляли продукты, которые поступали на шхунах из Кайенны в Сен-Лоран. На своих легких пирогах бони доплывали до Маны и за счет приисков вели кампанию по набору рабочей силы, как это делается у нас во время уборки урожая. Завершив доставку продовольствия перед началом сухого сезона, они возвращались в Коттику после двадцатидневного путешествия, привозя в качестве оплаты за свой труд разнообразные предметы, обладание которыми считалось высшим благополучием в этих глухих местах. Верховная администрация не жалела средств для поддержания с чернокожими отличных отношений. С неграми обращались поистине как с избалованными детьми, но бони не старались извлечь выгоду из своих преимуществ, на которые боши поглядывали не без зависти.

Нынешний грандмен Анато, которого белые фамильярно именовали Анатолем, ежегодно получал жалованье из бюджета колонии, тысячу двести франков. Их выплачивала по сто франков в месяц муниципальная касса Сен-Лорана. Такое великодушие было не напрасно. Потомок знаменитого вождя, Бони немало старался для поддержания согласия между своими подданными, число которых достигало тысячи, и другими прибрежными жителями великой реки.

Ангоссо принадлежал именно к этому доблестному племени, ставшему сегодня французским и по духу, и по географическому положению. Десять лет тому назад Робен сказал ему: «Храни тайну нашего уединения», и бравый негр проявил такую безупречную силу воли, что ни жена, ни сыновья не знали о давнем эпизоде его жизни. Он часто вспоминал слова ссыльного инженера: «Если тебе будет грозить опасность, если голод опустошит твою деревню, приходи, ты будешь жить с нами, как член нашей семьи». Ангоссо вполне естественно воспринял это предложение, сделанное от чистого сердца, и вспомнил о нем, когда несчастье обрушилось на его родных. Второй раз за минувшие тридцать лет маленькую деревушку, где обитала родня Ангоссо, разорило племя оякуле.

Странная легенда ходит об этих людях, которых европейцы не видели до сих пор ни разу и о которых знают только по рассказам — более или менее фантастическим — негров и краснокожих. Они теряют самообладание при одном упоминании о таинственных обитателях джунглей.

Оякуле, говорят они, такие же белые, как европейцы; у них мощное строение тела, огромная сила, длинные рыжеватые бороды, светлые волосы, голубые глаза. Они — антропофаги, то есть употребляют в пищу человеческое мясо, и ведут жизнь самую что ни на есть дикую, варварскую. Им неведомо назначение железа, они пользуются огромными деревянными дубинками, слишком тяжелыми для прочих людей. Они не признают рисунков, татуировки, вообще любых украшений и ходят совершенно голыми. Это нелюдимое племя, которое безо всякого повода нападает на индейцев и негров.

Шагая через лес, Робен и его сыновья слушали этнографический очерк Ангоссо, который тот излагал на креольском наречии, расцвечивая подробностями, говорившими о его редкой наблюдательности.

— Однако, мой дорогой бони, — заметил изгнанник, весьма озадаченный и заинтересованный одновременно, — не думаешь ли ты, что оякуле — это какое-то индейское племя, живущее под большими деревьями, вроде оямпи, и просто не загоревшее на солнце?

— Нет, компе! Нет, поверьте мне, оякуле — это не индейцы.

— Но ты ведь знаешь, что некоторые оямпи не разрисовывают себя краской ру́ку или соком генипы, к тому же они так похожи на людей моей родины, что их легко перепутать.

— Но индейцы не носят бороду! Глаза у них сужаются к вискам, нос приплюснутый, а у этих оякуле глаза широко открытые, как у вас, и нос с горбинкой, словно у попугая ара, а борода такая же большая, как на вашем лице…

— Правда, правда… — кивали головами молодые Башелико и Ломи.

— Ты хорошо их изучил, ты видел их близко, днем, при свете солнца?..

Ангоссо прикоснулся пальцем к повязке на лбу и потряс своим мачете.

— Каменный топор одного из них раскроил мне череп, но мой мачете уложил многих. Я бился с ними, поймите, компе! Ничего в мире не боюсь, а вот оякуле вызывают у меня страх, это такая же правда, как то, что я почитаю Гаду и что я ваш друг!

— Ну, мой храбрый товарищ, расскажи мне все, что ты знаешь об этих необычайных людях! Как это им удалось разорить деревню, если ее защищали такие сильные и неустрашимые бони…

Ангоссо собрался с мыслями, дважды сплюнул, чтобы прогнать Йолока, и приступил к своему повествованию.

— Это случилось давно, очень давно, мой отец еще был в полном расцвете сил, а я оставался совсем маленьким. Бони и оякуле устали от войн и решили помириться, положив конец давней вражде.

Оякуле пригласили бони из моей деревни к себе в гости, чтобы съесть священную лепешку и выпить «пивори», как полагается на больших торжествах. Бони смелые и сильные, верят клятвенным обещаниям, они рабы своего слова. Это единственный вид рабства, который мы добровольно признаем, — с гордостью заметил Ангоссо, славный потомок героя Коттики. — И вот жители деревни отправляются по приглашению дикарей с белой кожей и прибывают туда под началом моего отца.

В знак доброй дружбы оякуле положили мачете и ружья гостей в хижину пиэй. Все пили, ели, танцевали целый день. Настала ночь, бони удалились в поставленные для них жилища. Но едва они заснули, как раздались страшные крики и стоны. Нарушив все свои клятвенные заверения, предав священный долг гостеприимства, оякуле схватили наши мачете и ружья, которые использовали вместо дубинок, и стали убивать беззащитных воинов.

Не имея возможности сражаться, бони хотели убежать, но запутались в лианах, предательски раскинутых вокруг хижин. Почти все погибли. Моему родителю помогла вырваться ночная темнота, с ним вернулись всего несколько уцелевших. Отцу нанесли такой сильный удар мачете в лицо, что с того времени, если он хотел говорить, то должен был удерживать челюсть рукой, потому что она все время отпадала. Из-за ужасной раны ему дали прозвище Коаку (Запавший Рот), под которым его помнят и сегодня.

Еще спаслась из этой бойни одна маленькая девочка. Она забилась в траву, оякуле ее нашли, но не убили, а вырастили вместе со своими детьми. Потом она убежала, скрывалась у бошей, а оттуда перебралась в Суринам, где и живет сейчас. Ее зовут Афиба.

Вот видите, компе, у нас были поводы познакомиться с оякуле.

— Действительно, все это очень печально, мой милый Ангоссо… Но давай перейдем к последней трагедии.

— Два или три года мы не видели наших врагов. Не доверяйте оякуле, все время повторял мой высокочтимый отец, старый Коаку, они таятся словно змеи, будьте бдительны, дети мои, они приходят в тот момент, когда их вовсе не ждешь.

И он был прав. Совсем недавно, прошло столько дней, сколько пальцев у меня на двух руках и еще на одной ноге, мои сыновья собирали урожай маниоки, а я с женой ловил кумару в реке.

Вдруг мы заметили столб черного дыма, который поднимался над нашей деревней. Мы схватились за весла, и наша лодка полетела по волнам. Все хижины пылали. Большой отряд оякуле, перерезав всех женщин и детей, которые оставались одни, поджег деревню. Большинство здоровых мужчин было занято на уборке урожая и на рыбной ловле.

Они прибежали сразу, как только увидели дым, полагая, что произошел несчастный случай. Но их всех убили бандиты, которые прятались в траве и которых было в три раза больше. Мои сыновья вернулись с плантации. Мы бросились в самую гущу, решив, что им дорого обойдется наша жизнь. Мы хорошо сражались. Я горжусь моими детьми, как вы гордитесь своими, мой дорогой белый компе. Я упал, раненный в голову, и меня чуть-чуть не постигла судьба отца. Ажеда меня спасла, она схватила горящую головню и швырнула ее в бороду оякуле, который с воем убежал.

К сожалению, мы уступали им в количестве. Двадцать наших погибло, остальные разбрелись, наши поля опустели, деревни больше нет.

Ваше приглашение всегда жило в моей памяти. Я сказал Ажеде, которая плакала: «Идем к белому!» Я сказал моим сыновьям, красные ножи которых еще просили крови: «Идемте к моему белому брату!» Они ни о чем не спрашивали, и мы отправились в дорогу.

У меня начиналась лихорадка. Но какое значение имеет рана головы для безутешного сердца! Моя воля сильнее, чем страдания тела. Сыновья помогли перебраться через пороги. Я узнал залив. Мы плыли не останавливаясь: Ломи и Башелико не ведают усталости. Когда подошли к кокосовым пальмам, я увидел поваленные деревья, листья муку-муку и зеленые растения с длинными иглами. И сказал: «Там змеи». Мы спрятали пирогу в кустах и окольным путем выбрались на тропинку. Моя память не ошиблась, она сохранила весь маршрут.

Я увидел Казимира, увидел белого, который назвался Никола, и увидел белую женщину, мать ваших детей. Я сказал ей: «Белый Тигр говорил бони: «Когда ты будешь несчастен, без хижины, без маниоки, без рыбы, без копченого мяса, приходи!» У меня больше ничего нет, и вот я пришел. Это Ажеда, моя жена». Белая женщина обняла ее и молвила: «Будь моей сестрой!» Ажеда заплакала от радости. «А вот это мои дети». «Они будут братьями моим сыновьям!» — сказала белая женщина голосом нежным, как пение арады, и протянула им руки. Ломи и Башелико ответили: «Наша жизнь принадлежит вам!»

Я спросил у нее: «А где Белый Тигр? Я хочу видеть моего друга, великого белого вождя». «А мы хотим увидеть наших братьев, его сыновей», — подтвердили Ломи и Башелико. «Они ушли», — ответил Никола. Я сказал сыновьям: «Пойдемте к ним!» Мы шли по вашим следам и оказались на месте как раз в тот момент, когда подлый краснокожий посмел занести руку на белых! — завершил свою историю Ангоссо, презрительно сплюнув на землю.

— Мой милый друг, — улыбнулся Робен, — ты по-прежнему называешь меня Белым Тигром. Я охотно принимаю это имя, как в давние времена. Оно переносит меня в эпоху несчастий и страданий, но также напоминает о моем освобождении и о благословенном дне, когда я увидел тебя на островке вместе с моими близкими.

Мне нечего добавить к словам той, кого ты называешь женой Белого Тигра. Поскольку твоя спутница и твои сыновья тоже одобряют идею совместной жизни, то отныне мы все становимся единой семьей. Не правда ли, дети мои?

Энергичные пожатия рук и возгласы радости были ответом молодых людей, сердца которых хранили память о замечательном негре. Что же касается его сыновей, то уже одно только родство их с Ангоссо определило симпатии и расположение к ним, не говоря уж об огромной признательности этим людям, пришедшим на выручку в трагическую для семьи Робена минуту.

Черный гигант любовался тремя милыми молодыми людьми, взглядом знатока оценивая сильные красивые фигуры. Он прекрасно помнил их имена и черты — такова цепкость и точность памяти у этих примитивных детей природы. Мгновенно установившаяся приятельская близость юных робинзонов с его детьми восхищала негра, он бурно радовался такому братскому товариществу. Но вместе с тем храбрый бони был чем-то обеспокоен. Он не сообщал Белому Тигру причину своей озабоченности, хотя очень хотел это сделать. Робен сам поинтересовался, заметив изменившееся настроение Ангоссо.

Тот отвел его в сторону и спросил шепотом, звучавшим таинственно из-за предчувствия плохой новости:

— Маленький муше Сарль… Совсем маленький… Маленький человек…

— Ты имеешь в виду Шарля, не так ли, моего младшего сына?

— Да, да… Куда он пошел?

— Но разве ты не видел его в доме вместе с матерью, Казимиром и Никола?

— Нет, компе, я не видел.

— Странно! Его мать не говорила с тобой о нем?

— Ваша жена не успела, я только пришел и сразу же отправился по вашим следам.

— Его отсутствие меня удивляет и беспокоит. Возвращаемся домой как можно скорей! Кто угадает, какие сюрпризы приготовила за два дня лесная жизнь! Разве мы сами — не живое тому свидетельство?.. И живое благодаря тебе!

Последний привал был совсем кратким. Измотанные и взволнованные, незадолго до захода солнца приближались робинзоны к дому, откуда уходили сорок восемь часов назад.

Мадам Робен, вернувшаяся в «Добрую Матушку» с женой Ангоссо, Казимиром и Никола, сидела на веранде в тревожном ожидании. Рядом с нею ягуар зализывал легкую рану, выступившую красным пятном на его золотистой шерсти.

Изгнанника охватило нехорошее предчувствие. Боль пронзила сердце раскаленным железом.

— Шарль!.. Где Шарль? — воскликнула бедная женщина раздирающим душу голосом, увидев, что мальчика нет среди братьев. Онемевший Робен побледнел, не находя ни слова в ответ.

Ягуар узнал Анри, подбежал к нему с урчанием, встал на задние лапы, а передние положил на плечи молодому хозяину.

— Шарль!.. — эхом отозвались полные отчаяния голоса трех братьев.

— Вот уже сутки, как он исчез! — Подошедший Никола подавил рыдание, глаза его покраснели, он постарел на десять лет за несколько часов. — Кэти только что вернулась раненой! Мне следовало пойти…

— Где мой ребенок?! — Голос Робена был страшен, но его расслабленность длилась считанные мгновения.

Несчастная мать встала с места, смертельно бледная, она нервно моргала, ничего не видя перед собой. Вдруг она покачнулась и стала оседать на землю. Растерявшаяся сперва Ажеда успела подхватить ее и, уложив на постель, принялась заботливо ухаживать. Вскоре краска прилила к щекам женщины, она понемногу пришла в себя.

Робен мгновенно изменился до неузнаваемости. Никто сейчас не распознал бы в нем то кроткое и мягкое существо, апостола человечности, чье благородное лицо всегда светилось приветливой и печальной улыбкой.

Он снова превратился в грозного Белого Тигра, явился в своем обличье десятилетней давности. Таким он был под огнем лагерных охранников, чьи пули угрожали его жене и детям. Черные глаза пылали под коричневой полоской тесно сведенных бровей, напоминая что-то львиное, ведь недаром тигры — это двоюродные братья львов; вертикальная морщинка пересекла лоб. В резком и грозном голосе звучала жесткая, металлическая нота. Бедная мать с трудом улавливала смысл его слов.

— Идемте искать… — твердила она убито. — Идемте искать… Мой сын… Мой ребенок… Один… В лесу… Идемте же!

— Завтра! — не допускающим возражения тоном заявил Робен. Бледность еще более оттенила выразительность его лица. — Анри, Никола! Готовьте продукты! Эдмон, Эжен, займитесь оружием! Берем все, что у нас есть. Казимир, за тобой гамаки. Мы выходим на рассвете!

— Ждать… Снова ждать… — простонала бедная женщина. — Но мой сын зовет нас! Быть может, он умирает в эту минуту! И эта ночь… ночь хищников… О! Будь проклята, земля изгнанников, я тебя ненавижу!

Приготовления к походу завершили быстро, с тем уверенным хладнокровием, какое господствует на спасательных работах. Острая боль терзала сердца всех этих доблестных людей, мрачная траурная тень упала на «Добрую Матушку», некогда такую веселую. Но слезы смахнули, рыдания подавили, стенания заглушили. Следы усталости как будто испарились. Даже о вчерашней тяжелой драме никто не вспоминал.

Нет ничего удивительного в горестном спокойствии этих существ, с детства привыкших ко всем превратностям судьбы и к непрерывной борьбе за выживание. Затерянные в огромном пространстве, полном роковых опасностей, они с достоинством и простотой подлинного героизма готовились к беспощадной схватке с неизвестностью.

А это действительно была неизвестность, насыщенная риском и тайными угрозами, с многочисленными сюрпризами и неожиданными осложнениями. Она могла принять самые чудовищные формы, эта загадочность девственной, нетронутой природы, куда они собирались броситься очертя голову.

Казимир и Никола не в состоянии были дать какого-либо вразумительного объяснения исчезновению ребенка. Он ушел накануне утром к северной плантации вместе с Кэт, ягуаром Анри. Дома сидеть не хотел, заточение угнетало подростка. Мальчик был вооружен луком и намеревался убить орла, harpia ferox, который уже несколько раз за последние дни совершал дерзкие налеты на птичий двор. Мадам Робен, привыкшая к ежедневным рейдам и прогулкам робинзонов, безо всякого беспокойства отнеслась к уходу Шарля. День миновал как-то незаметно благодаря неожиданному и очень приятному событию — появлению Ангоссо и его семьи. Но когда Шарль не возвратился и к вечеру, колонисты основательно встревожились. В последующие сутки волнение достигло высшей точки.

Парижанин и старый негр старались успокоить мадам Робен, уговорить самих себя, что ребенок, наверное, встретил отца и братьев и примкнул к ним. Но возвращение раненого ягуара разрушило хрупкую надежду, и тоска переросла в отчаяние. Никола собирался отправиться один, наугад, когда в доме появились робинзоны с тремя неграми. Остальное нам уже известно.

Что же могло случиться с бедным малышом? Об этом нельзя было думать без дрожи, настолько широко поле догадок, настолько многообразны варианты таинственного исчезновения. Непонятна и история с ягуаром. Ведь это непростое животное. Послушный и дисциплинированный, как лучшая охотничья собака, подобно ей преданный хозяевам, опытный в любых схватках, отважный и сильный, каким только может быть десятилетний ягуар, — его одиночное возвращение было поистине необъяснимо! Рана, впрочем, довольно легкая, ни о чем не говорила. Это не был укус, или удар когтя, или след режущего инструмента. Острие бамбуковой стрелы или ветка, обработанная ножом в виде сверла, могли оставить такой узкий прокол, ранка от которого привела лишь к незначительной потере крови и уже затягивалась.

Часы перед восходом солнца тянулись бесконечно долго. Бледные от бессонницы робинзоны молчаливо сновали, стараясь не глядеть друг на друга. Стоические, как первобытные люди, они сохраняли друг перед другом невозмутимое спокойствие солдат древней Спарты. Но кто скажет, сколько горючих слез скрывала непроницаемая тропическая ночь!

Маленький отряд, хорошо вооруженный и запасшийся продуктами, был готов к выходу в тот момент, когда нежное воркование токкро возвестило начало дня. Звезды бледнели, легкая опаловая каемка появилась на темных массах гигантских деревьев.

Мадам Робен появилась в сопровождении Ажеды, чей темный силуэт, освещенный восковой свечой, четко выделялся на решетчатом фоне веранды. Жена изгнанника была в шляпе с широкими полями, в коротком белом платье из плотной хлопчатобумажной ткани, обулась она в мокасины с подошвами из кожи тапира.

— Идем! — Решительность ее интонации необычно контрастировала с мягкостью голоса.

Робен в изумлении переступал с ноги на ногу. Он пытался протестовать, она не желала его слушать.

— Бесполезно, мой друг! Ожидание меня убьет. Я должна идти.

— Но ты же не представляешь, что это значит! Даже при твоей терпеливости ты не вынесешь такого утомления: ходьба через лес изнурительна…

— Я — мать, и я буду делить трудности наряду со всеми…

— Моя дорогая бесстрашная подруга! Ты достойная мать своих сыновей, вся энергия которых с трудом может преодолеть препятствия и ловушки этой неблагодарной земли! Прошу тебя и умоляю… Останься дома! Ни одна женщина в мире и часа не выдержит в этом пекле!

— Когда они были совсем маленькими, я без колебаний пересекла океан. Меня не пугали ни бури, ни тяготы плавания. И это длилось днями, неделями, месяцами… Разве я проявила слабость?

— Мама, — мягко сказал Эжен, подойдя к ней и взяв за руку, — мама, я присоединяюсь к просьбе отца… Ну, если хочешь, мы останемся вместе с Эдмоном!

Благородная женщина поняла всю глубину нежности и самоотречения своих мальчиков. Она отрицательно покачала головой.

— Мы его найдем, сердце мне подсказывает, и я хочу обнять его первой. Кто же из вас решится обречь меня на ожидание, лишить радости первой встречи?

Ангоссо понял смысл спора и положил руки на плечи своих сыновей.

— Ломи и Башелико сильные, как маипури, и ловкие, как кариаку, — торжественно сказал он. — Пусть мой брат Белый Тигр успокоится, пусть позволит пойти в большой лес моей сестре, белой женщине, Ажеда будет рядом с ней. Если моя сестра устанет, то мои сыновья понесут ее в гамаке, и ей не будут грозить опасности и усталость. Сестра моя, идите! Не бойтесь ничего. Лесным цветкам под густыми деревьями не страшны солнечные лучи!

 

ГЛАВА 9

Строптивый ягуар. — Проделки краснокожих. — Послание. — По следу. — Прыжок через огонь. — Приключения юного робинзона. — Преемник Акомбаки. — Ужасный конкурент. — Вместе! — Прощание бандита. — Таинственный документ.

— Кэт! Ко мне! — прозвучал повелительный голос Анри.

— Не могу объяснить внезапный страх этого животного, — с беспокойством сказал Робен.

— Она ведет себя так после возвращения домой с маленькой раной, — заметил Никола.

— Кэт! Кэт!.. — позвал юноша, смягчив голос.

Ягуар с опущенным хвостом и прижатыми ушами, чуть ли не скребя землю носом, двигался прыжками, но медленно, с непонятными колебаниями. Он дрожал, норовил увильнуть в сторону и никак не хотел оставаться в голове цепочки. Требовалась вся настойчивость хозяина (по следам которого он неуверенно плелся), чтобы помешать ягуару перебраться в хвост колонны.

Ничего подозрительного, однако, не замечали бдительные робинзоны — ни белые, ни черные. Они шли уже двадцать четыре часа по следу ребенка, как хорошие ищейки. Шарля похитили в километре от дома, после того как он убил орла, чьи перья усеивали землю. Следов борьбы не видно. Несколько сломанных веток, примятая трава указывали на неожиданность, жертвой которой стал юный охотник. Затем его след перепутался с многочисленными отпечатками, которые принадлежали тяжело нагруженным индейцам. Эти последние то ли из безразличия, то ли уверенные в своем превосходстве не заботились о том, чтобы скрыть свои следы, ввести в заблуждение возможных преследователей.

Главное установили точно. Шарль не пал жертвой хищника или змеи. Он не утонул в заболоченной саванне, не заблудился в лесу, его не убило упавшее дерево. Он несвободен, но жив, хотя само загадочное похищение весьма подозрительно и служит слабым утешением. Так что робинзоны старались идти как можно энергичнее, чтобы сократить дистанцию и скорее настигнуть похитителей.

Мадам Робен, несмотря на силу воли, не поспевала за отрядом. Через несколько часов она уже совсем выдохлась. Так что двое молодых негров удобно устроили женщину в гамаке, который несли на длинном шесте на своих мощных плечах. Драгоценный груз мало обременял атлетов, не снижал скорости движения. Этот простой и, в общем, единственный метод транспортировки используется, чтобы доставить больных или раненых к лодкам. Он очень распространен в Гвиане, где отсутствуют вьючные животные и нет проезжих дорог.

На берегу реки сделали краткую остановку. Но не для отдыха, а чтобы проглотить на скорую руку несколько ломтиков копченого мяса. Ягуар своим поведением по-прежнему напоминал побитую собаку и неохотно плелся следом за Анри, возмущенным непостижимой трусостью своего любимца. Странное поведение Кэти сильно осложняло розыскные способности старшего робинзона, который из сил выбивался, чтобы обнаружить хоть какую-нибудь зацепку.

Казимир, опытный ходок по девственным лесам и знаток всех тонкостей первобытной жизни, метался по сторонам в надежде установить хоть что-нибудь — полная неудача. Обескураженный Ангоссо не находил никакого объяснения. Тайна становилась все более жгучей и непостижимой. Все сходились на том, что похищение ребенка связано с трагедией, жертвами которой чуть не стали Робен и трое его сыновей. Все как будто подтверждало эту версию, вплоть до движения индейского отряда к тому месту, где ураган обрушился на лес.

Несчастный отец трепетал при мысли, что его малыш стал невинной искупительной жертвой и в сию минуту, может быть, погибал в том самом месте, где он с братьями Шарля подвергся бы мучительной казни, не вмешайся Ангоссо.

Еще два часа не принесли никаких новостей. Анри шел во главе колонны, сопровождаемый ягуаром, который как будто стал успокаиваться. Следы похитителей, по всему видно, людей изощренных, не прерывались и были отчетливо видны. Они уводили в бесконечную лесную чащу. Робинзоны задыхались от жары, глаза разъедал пот, но друзья не сбавляли темпа ходьбы. Внезапно на ягуара вновь напал страх, он резко остановился перед валявшимся и свернутым в трубочку листком цветущего тростника. В радиусе двух километров тростник не рос, листок могли принести только от реки и оставить здесь с каким-то определенным умыслом. Брошенный на землю, он неизбежно привлек бы взгляды идущих по следу; даже случайный и малозначительный предмет в поиске притягивает наше внимание. К тому же его особая форма явно была рассчитана на преследователей.

Надлежало тщательно изучить зеленый сверточек. Он мог содержать между складок важные сведения, но мог оказаться и ловушкой с каким-то ядом или маленькой змейкой.

Цепочка людей затормозила и подтянулась. Анри приблизился к листку и с бесконечными предосторожностями развернул с помощью наконечника длинной стрелы. В нем ничего не оказалось. Юноша поднял его, бережно держа за краешки, и внимательно рассмотрел. Возглас радости вырвался из груди при виде крупных букв, начертанных чем-то острым на темно-зеленой поверхности.

Молодой человек прочитал медленно вслух, голос его дрожал и прерывался:

— «Мою жизнь пока пощадили. Чье-то загадочное заступничество. Меня уводят. Двигайтесь осторожно. Будьте бдительны. Шарль».

Оглашение этого письма, столь же странного, сколь и неожиданного, вызвало взрыв всеобщей радости. Стесненные тоской и ожиданием, все глубоко вздохнули и почувствовали огромное облегчение.

— Он жив! — воскликнула мадам Робен. — Он жив! Милый мой малыш!

Руки у нее тряслись, когда она взяла листок, так что глаза ее с трудом могли рассмотреть слова ненаглядного сыночка. Никола смеялся, плакал, что-то выкрикивал.

— Мадам!.. Дети мои!.. Патрон! Я просто спятил! Мне хочется орать! Как будто у меня в желудке целый жбан вина!

— А ты знаешь, братец, — заметил Анри, — для новичка это просто мастерский ход…

— Замечательно, великолепно, — подытожил сияющий Робен. — О, дорогое дитя! Казимир, ты слышал?

— Конечно, компе… Казимир доволен, очень доволен… Малыш ловко провел индейцев…

— Твой ученик, старина!

— Он превзошел негра, да! О, этот славный хитрец!

— Ты погляди, Анри, — сказал в свою очередь Эдмон, — как здорово он написал на этом жестком и мясистом листке! Так четко…

— И ничего не порвал, — добавил Эжен, также восхищенный ловкостью младшего брата. — Он взял иголку и тупым концом вдавливал ее с такой силой, чтобы оцарапать кожицу листка, но не продырявить его… Это читается как рукопись.

Ангоссо почти со страхом глядел на растительный лоскуток, чей вид вселил надежду в его друзей. Тогда негры Марони еще не знали обычаев и привычек белых людей, которых сегодня так много трудится на золотых приисках, наш добрый бони даже не представлял, что такое «папира» (бумага), каково ее назначение.

Потребовалось объяснить ему особенности такой формы общения, и это привело негра в восторг, а уважение к белым выросло еще больше. Только один из участников экспедиции не разделял общей радости. Это Кэт. Казалось, на ягуара записка произвела прямо противоположное действие, пугая и отталкивая зверя. Наши европейские кошки, шутливо называемые «судейскими секретарями», проявляют прямо-таки необычную любовь к бумаге, которой они и обязаны своим прозвищем. Что же это за странность: их близкий родственник, огромный тропический кот, выказывает к ней такое отвращение? Воспитанный в кругу робинзонов, он, в общем, не был чужд «литературы». Но стоило показать ему найденный листок, как ягуар убежал прочь, громко рыча. Более того: он даже отказывался принимать ласку от рук, державших злополучный предмет.

Ангоссо решил выяснить, в чем дело.

— Дайте-ка мне эту штуку, — сказал он Анри.

Негр взял листок, повертел его, поглядел на просвет, наведя его, как стекло, на солнце, потом поднес к своему носу.

И тут же расхохотался:

— Я знаю! Это кози-кози!

— Что ты называешь кози-кози? — спросил Робен.

На своем креольском наречии Ангоссо объяснил:

— Это такое интересное растение, запах которого отпугивает тигров.

— Не может быть!

— Да, компе! Индейцы берут его плоды, заваривают кипятком, растираются этой настойкой, а потом еще мажут своих собак, и никогда им не встретится тигр: он сразу убегает при их приближении, хоть умирает от голода!

— Ты мог бы показать мне это растение?

— Конечно, подождите немножко! — И бони углубился в лес.

Ожидание оказалось недолгим. Не прошло и пяти минут, как черный робинзон вернулся с торжествующим видом, и Робен сразу опознал принесенное растение.

— Да, оно мне встречалось! Это hibiscus abelmoschus, из семейства мальвовых, более известное под именем амбретты… Деревце родом с Антильских островов, его плоды издают сильный запах мускуса… И ты говоришь, что этот приятный, сладковатый запах обращает тигра в бегство?

— Ну да! Ему кажется, что он чует патиру, змею или каймана, — своих самых злых врагов!

— Теперь я понимаю, — сказал Никола. — Это нечто противоположное действию валерианки. Кошки от нее с ума сходят. Вы же знаете, что валериановые капли служат неотразимой приманкой для них, ее используют ловцы в белых куртках, по прозванию «повара», чтобы очистить парижские чердаки и водосточные трубы…

— И я тоже понимаю, — вмешался Анри, — я даже вижу всю сцену похищения нашего брата. Шарля схватили индейцы, которые натерлись амбреттой, потому что боялись ручного ягуара, а тот испугался ненавистного запаха и своей раны, которую причинила ему неловко направленная стрела. Его бегство и возвращение домой теперь легко объясняются, как и нежелание идти по следу этих индейцев, как и страх, внушаемый ему запиской, потому что от Шарля запах невольно перешел и на листок тростника…

— Кто его знает, — добавил Никола, — быть может, индейцы время от времени капали на дорожку своей настойкой, чтобы помешать Кэти выполнять свой долг охотничьей собаки?..

— Вполне возможно. Но, поскольку для нас эти предрассудки значения не имеют, мы пойдем вперед, и как можно быстрее! К сожалению, трудно поверить, что краснокожие всегда будут пользоваться только такими гуманными средствами защиты! Как бы там ни было, нас ожидают впереди скорые новости.

Робен не ошибся. Хотя индейцы — отличные ходоки, они не могли соперничать с робинзонами. Те вскоре поняли по несомненным признакам, что разделявшее их расстояние уменьшается. Листья веток, срезанных мачете беглецов, не успевали завянуть. А еще дальше обнаружилось, что срезы стеблей сочатся. Значит, люди прошли здесь совсем недавно.

Встреча приближалась. Иногда казалось, что похитители в нескольких шагах. Настала ночь. Сделали привал, и Робен отрядил в качестве разведчиков Анри и Ангоссо, наказав им проявлять величайшую осмотрительность. Следопыты отсутствовали около часа и вернулись на стоянку настолько тихо, что крыло летучей мыши произвело бы больше шума.

Робен ждал с мачете в руке. Ягуар, освободившись от своих страхов, бродил неподалеку.

— Отец, — тихо сказал Анри, — мы их видели.

— А Шарля? — с тревогой спросил тот.

— Шарля не было видно… Скорее всего, он в большой хижине, расположенной в центре. Вокруг нее все время сидят на корточках много индейцев.

— Но как вы разглядели в темноте?

— Они разожгли костры.

— Странно. Это указывает на то, что краснокожие не ожидают встречи с нами или же они готовы отразить любое нападение.

— Я склоняюсь к последнему. Тем более что там их такое множество…

— А каково расположение лагеря?

— Слушай. Они обосновались в том месте, где собирались нас казнить. В центре, как я уже сказал, большая хижина. Ее окружают восемь симметрично расположенных очагов, по два с каждой стороны. В расчищенном от деревьев месте, то есть напротив наших бывших «плах», горит большой лентообразный костер, в виде полукруга. Неосвещенная часть, понятно, примыкает к лесу.

— Да это настоящая система военных укреплений!

— Конечно, задачка атаковать не из легких!

— И тем не менее приступать к ней надо немедленно.

— Я тоже так считаю, отец. Но с какой стороны мы их атакуем?

— Тут нет сомнений. Освещенная зона представляется им лучше защищенной, следовательно, ее меньше охраняют. А теневая сторона наверняка ощетинилась стрелами и просматривается очень внимательно. Полукруглый костер — примитивная штука, для отвода глаз, больше всего годится для отпугивания хищников. Оттуда и бросимся в атаку. Бьюсь об заклад, там не больше двух человек на посту.

— А кто войдет в группу нападения?

— Самые крепкие. Ты, Ангоссо, один из его сыновей, Никола и я. Надо, чтобы первый натиск был сокрушительным. Мы кинемся через костер, с топором в одной руке, с мачете в другой. Это дело нескольких секунд. Поскольку мы не можем подвергать твою мать опасностям и нам нельзя распылять свои силы, вот что я решил: Эдмон, Эжен, второй сын бони и Казимир составят резервный отряд, который возьмет мое ружье, Башелико — отцовское. Устроив засаду в лесу, как в неприступной крепости, они станут отгонять беглецов, которые попытаются вырваться.

— Отец, твой план хорош, лучше не придумаешь. Нам остается только одно.

— Что же, милый друг?

— Как можно быстрее его осуществить.

— Я не ждал от тебя иного! Браво! И — вперед!

Если робинзоны одобряли какой-то план, то исполнение не заставляло себя долго ждать. Не прошло и двух часов после краткого «военного совета», как оба отряда были на исходных рубежах. Индейский лагерь окружил с востока резервный отряд, укрывшийся за деревьями и лианами, а с запада — группа нападения.

На полукруглой линии огромного костра выплясывали угасающие языки пламени, однако большое количество тлеющих углей и жара образовывали настоящий огненный ручей, шириной до трех метров. Это нисколько не смущало людей, готовых перепрыгнуть одним прыжком через гораздо большее пространство.

Пятеро нападавших выдвинулись как можно ближе к освещенной зоне. Затем Робен громовым голосом бросил клич: «Вперед!»

Друзья прыгнули с тигриной ловкостью и сразу очутились в лагере. Хотя прыжок был молниеносным, им все же показалось, что пламя чересчур сильно обожгло их. Коснувшись земли, робинзоны как бы внезапно ослепли, задохнулись, закашлялись. Этот кашель саднил и буквально раздирал грудь, необычно острый, судорожный, от него сотрясалось все тело. Глаза нападавших выступили из орбит, полные жгучих слез, они не видели ничего. Белых и негров повалили на землю безо всякого труда.

Ликующие вопли индейцев заполнили поляну.

__________

Назначенная Бенуа и Акомбакой охрана лодок нашла, что дни тянутся неимоверно долго. Запасы вику исчерпались, необходимые компоненты для изготовления кашири отсутствовали, напитки белых людей были тщательно упакованы, завязаны, запечатаны, исключая всякое нескромное вторжение. Бедняги томились, как только могут томиться индейцы без выпивки и без табака, вынужденные обходиться скудной порцией лепешки и сухой рыбы.

Подобное положение не могло длиться долго. Если гора не шла к ним, то ведь они могли отправиться к горе. Осуществление такого плана прервало бы монотонность отшельнической жизни. Да и в самом деле: чем же заполнить время, если не пьешь? Не потребовалось долгих речей, чтобы оправдать безрассудную затею, — к ней приступили тотчас же. Пироги спрятали в прибрежных зарослях. Свои пагара дезертиры наполнили провизией, водрузили себе на головы — и отход состоялся как самое обычное явление. Это было даже не дезертирство в собственном смысле слова, поскольку индейцы соединялись с главной частью отряда, а оставление поста, важность которого представлялась весьма сомнительной. Нетрудно, вероятно, найти какое-нибудь различие, но военные советы у краснокожих так по-детски наивны!

Они пошли по маршруту, которым недавно проследовали Акомбака и белый вождь. Тропа пролегала мимо северной плантации «Доброй Матушки». Судьбе было угодно поместить на их дороге Шарля как раз в тот момент, когда молодой человек, как и предполагал его брат, убил воздушного пирата.

Вообще гвианские индейцы безобидны. Без сердечного тепла, но и без злобы встречают они путника, пытаясь из короткого общения извлечь хоть какую-нибудь пользу, и мирно удаляются, обменявшись несколькими пустыми фразами. Белых они уважают и немного побаиваются, потому что у тех водятся не только водка и табак, но и ружья.

В обычных условиях эта встреча ничем бы не угрожала юному робинзону. К несчастью, Шарль не был обычным белым. Вооруженный по-индейски, в одежде из плотной ткани, с темными от загара лицом и руками — весь его облик вызывал удивление у наивных, но недоверчивых туземцев. Да в самом ли деле это белый? А может, индеец или метис? Они обратились к нему с вопросами, на которые Шарль не ответил. Так он еще и не знает их языка! Это подогрело любопытство.

Мозги туземцев были нашпигованы жуткими историями об оякуле, этих грозных индейцах с белой кожей, которые говорят на непонятном языке и живут в стороне от местных людей в полном одиночестве, исполненные к ним злобного презрения.

— Наверное, это оякуле, — робко предположил один из краснокожих, с трудом отваживаясь выговорить вслух такое страшное слово. Затем, видя, что перед ними ребенок, дикари осмелели. Ведь их много, восемь человек, и так приятно нарушить однообразие странствия.

— Оякуле! — завыли они в унисон, чтобы придать себе больше уверенности.

Молчание Шарля подбодрило и раззадорило соплеменников Акомбаки, несмотря на воинственный вид юноши и присутствие Кэти, оскалившей зубы. Эмерийоны хотели убедить себя, что перед ними враг, и преуспели в этом, потому что, как известно, у идеи тем больше шансов утвердиться в примитивном сознании, чем более она ложна. Шарль, осыпаемый неумолчно звучащими словами «оякуле, оякуле…», оказал решительное сопротивление краснокожим простакам. Завязалась борьба, мальчик вынужден был уступить. Первый шаг — решающий, и первый удар — самый трудный. Ягуар грозно рычал, но не нападал. Верные своей привычке соблюдать предосторожность, индейцы натерлись амбреттой, перед тем как выйти в дорогу. С поваленным на землю робинзоном обращались грубо. Возможно, дело приняло бы совсем плохой оборот, но здесь охотничья куртка Шарля лопнула и обнажила чистую белизну юношеской кожи.

Бесспорное доказательство его принадлежности к белой расе должно было убедить и усмирить буянов. Этого не произошло. Наоборот, краснокожие точно уверовали, что перед ними — оякуле. И не пожелали выпускать его из когтей. Они обрекут его на пытки, а потом на казнь — трезвые индейцы бывают кровожадными, а их безобидность в большой степени связана с постоянным опьянением. Плохо пришлось бы Шарлю. Но тут взгляды его недругов упали на ожерелье, блестевшее на загорелой шее юноши. Оно, должно быть, заключало свойства пиэй невероятной силы, потому что его влияние проявилось тотчас же, и с удивительным результатом. Украшение, однако, не было чем-то особенным. Простая цепочка с полудюжиной полированных нефритов величиной с вишню, а в центре — золотой самородок, размером и формой напоминавший мизинчик. Это ожерелье принадлежало Жаку-арамишо, перед отъездом он подарил его юному другу как самую ценную вещь, которой располагал. Жак просил Шарля носить его в память о бывшем владельце. И ребенок, не придавая этому ни малейшего значения, надел украшение на шею.

Ему сказочно повезло. Потрясенные видом талисмана, эмерийоны немедленно изменили тон и стали проявлять к Шарлю знаки высочайшего почтения, не менее поразительные, чем их недавняя грубость. К несчастью, они не вернули ему свободу. Напротив, спутали его ноги таким образом, чтобы он мог нормально идти, но не в состоянии был бы бежать, однако руки оставили свободными.

Туземцы решили отвести пленника к Акомбаке, уповая на то, что талисман умерит гнев последнего за покинутый ими «боевой пост», а племя щедро вознаградит за вербовку новобранца. Худо-бедно, а Шарль все-таки походил на индейца.

Благодаря относительной свободе он смог написать на листке тростника записку, а используя магическую силу пиэй, обеспечил неприкосновенность своего послания, оставленного на дороге. Кэти, увы, такими привилегиями не обладала. Питая к краснокожим беспричинную ненависть, ягуар явно побаивался этих эмерийонов. Они же не решались его убить, но зато намазались амбреттой так обильно, что бедное животное, не выдержав, повернуло прочь и побежало к «Доброй Матушке». Вслед ему полетела стрела курмури, ускорившая его бегство. Шарль остался один со своей неопределенной судьбой, неясной и самим похитителям.

Они добрались до соплеменников, но, по роковому стечению обстоятельств, лишь спустя несколько часов после освобождения и ухода робинзонов. Поляна начинала наполняться гамом. Пришедшие в себя туземцы истошно вопили над безголовым телом своего вождя Акомбаки. Бенуа с чудовищно распухшим лицом был жив, но отчаянно хрипел.

Прибытие второго отряда отвлекло их, особенно вид Шарля, чей талисман вновь вызвал почтительное восхищение. Индейцы с невероятной переменчивостью, составлявшей основу их характера, забыли о мертвом ради живого. Или, вернее, они уже предвидели перспективу двойной пирушки — в память покойного и в честь его наследника.

Ибо — пусть никто не удивляется этому — они думали с полнейшей ответственностью о том, чтобы избрать юного робинзона вождем эмерийонов и тиос.

Мальчик, удивленный таким противоречивым развитием событий, махнул на все рукой; его безразличие только подогрело всеобщий восторг, который внушал этот прелестный подросток. Он с хрупкой надеждой ожидал своего посвящения в сан, чтобы привести, если иначе нельзя, новых подданных к «Доброй Матушке» и обнять наконец милых родных, по которым он так тосковал.

Трое каторжников исчезли во время суматохи, индейцы не знали, что с ними произошло. Возможно, те поубивали друг друга, чтобы завладеть самородком, единственным весомым результатом экспедиции. Что касается Бенуа — его состояние требовало немедленного лечения, и Шарль, опознав в нем белого, распорядился оказать ему помощь, увы, не подозревая, что этот человек окажется причиной непоправимого несчастья.

Средство, употребленное для возвращения умирающего к жизни, было, с одной стороны, очень простым, а с другой — весьма необычным. Индеец схватил два куска кварца и стал сильно бить их один о другой, высекая искры под самым носом бывшего надзирателя. Брызнули целые снопы искр, и характерный запах разогретого кремня распространился в воздухе. Минут десять продолжал краснокожий свои маневры, стараясь оперировать как можно ближе ко рту и носу раненого. И — удивительное дело! — хрипы заметно уменьшились. По всей видимости, этот запах действовал, как мощное средство на опухоль, вызванную укусами ос. Дыхание становилось все более легким, нормализовалось, бандит смог выговорить несколько слов и попросил пить. Распухшая слизистая оболочка, вероятно, частично пришла в норму, потому что бывший надзиратель умудрился опорожнить без труда добрую половину кувшина с водой.

Что касается твердых узловатостей, которые фиолетовыми пятнами испещрили его лицо, затянули глаза, покрыли буграми лоб, изуродовали губы, придав ему отвратительный облик прокаженного, то их просто обмазали горшечной глиной, достаточно мягкой, чтобы принять очертания лица и прильнуть к кожному покрову в виде маски. Эта операция возымела немедленное действие и почти мгновенно сняла мучительную боль, терзавшую Бенуа. Перестав ругаться и сыпать проклятия — старые привычки снова воскресли в негодяе — он вскоре задремал, а наутро уже был здоров. Лицо еще безобразили иссиня-бледные пятна, оставленные ужасными насекомыми, но один глаз уже стал видеть. Другой казался сильно поврежденным. Лекарь сообщил о событиях минувшего дня — об освобождении пленников, смерти Акомбаки, исчезновении сообщников, а также о прибытии предполагаемого наследника короны… из перьев.

Бенуа и сам бы, пожалуй, хотел называться Акомбакой-вторым, и сам был бы не прочь торжественно взгромоздиться на вырезанного из дерева каймана, а потом послать своих подданных на барщину золотых приисков. Надзиратель решил избавиться от новоявленного претендента на трон. Казалось не трудным поставить себя на место соперника, даже если пришлось бы пойти на убийство.

Но прежде, чем предпринять что-либо, надлежало познакомиться с претендентом, завоевать его расположение, используя в случае необходимости лицемерие, если тот окажется в состоянии энергично себя защищать.

Удивление Бенуа могло сравниться лишь с его яростью. При виде ребенка, чьи черты живо напомнили ему Робена и его сыновей, авантюрист ни на миг не усомнился в происхождении мальчишки.

— Так вот оно что! — прорычал он. — Вечно натыкаешься на это отродье! Еще один щенок проклятого фаго… Ну, погоди же, сопляк, я тебе устрою веселую жизнь…

Не теряя времени бандит потребовал флейту и барабан Акомбаки, сыграл несколько громких рулад и раскатисто погрохотал. Краснокожие сбежались, за исключением телохранителей Шарля, и сгрудились вокруг Бенуа. Он выступил с длинной речью, разоблачая их избранника как члена того самого подлого семейства, вождь которого убил их великого пиэй. Его тон поочередно звучал обвинительно, возвышенно и угрожающе. Бородач сулил им горы кассав, потоки кашири, реки тафии, а закончил недвусмысленным предложением избрать себя предводителем.

Напрасные усилия. Классическая формула: «Я сказал, и дух моих предков согласен…» — успеха не возымела, встретили ее холодно. Белый наобещал уже много всего, да слова так и остались словами. Его звезда сильно побледнела со смертью Акомбаки и освобождением пленников. Одно из двух: либо дух его предков солгал, либо виновники кончины колдуна обладали более мощным пиэй, чем белый вождь. Бенуа почувствовал, что ему необходимо срочно вернуть себе дружеское расположение туземцев. Он принялся вспоминать истории из прошлого, напирая на свои заслуги и щедрые возлияния на похоронах жреца. Но что значили теперь для краснокожих эти россказни, когда тело бедного «Который уже пришел», потерявшее голову, будет погребено — увы! — по низшему разряду…

Осиротевшему племени следовало как можно быстрее поставить заслон от новых несчастий и возвести в высший ранг красивого подростка с гордым выражением лица, величественной осанкой и — что важно — с таинственным ожерельем. Этот взрослеющий мальчик внушал индейцам безграничное доверие.

Бенуа хорошо знал туземцев. Он видел, что партия проиграна, и не думал бороться. Его сообщники обратились в бегство, его влияние на индейцев, которое он поддерживал только с помощью Акомбаки, ушло в прошлое. Авантюрист решил укрыться в лесу, оставаясь, однако, в пределах досягаемости лагеря, чтобы воспользоваться грядущими событиями или спровоцировать их в случае необходимости.

Бородач скатал свой гамак, наполнил вещевой мешок провизией, аккуратно зарядил ружье, погрозил кулаком в пространство и потихоньку скрылся.

Посвящение нового вождя должно было состояться утром следующего дня. Его воины, чтобы защитить своего избранника и самих себя от опасных сюрпризов, на которые так богаты девственные леса, укрепили площадку вышеописанным способом. Они разожгли костры, поставили часовых, вменили им в обязанность каждые четверть часа обильно сыпать на горящие угли зерна ужасного кайеннского перца, который еще называется бешеным стручком.

При сгорании маленького красного плода из семейства пасленовых образуется едкий, раздражающий и удушающий пар, вдыхание которого хотя и не очень опасно, немедленно вызывает те явления, которые сделали атаковавших робинзонов беззащитными.

Над ними занесли мачете, их вот-вот обезглавят. Но Шарль услышал команду на французском языке и вслед за ней — крик отчаяния и тоски. С силой оттолкнув телохранителей, он прыгнул сквозь человеческую стену, развел ножи, занесенные над его близкими, и бросился в объятия отца.

— Папа!.. Анри!..

— Шарль! Дитя мое милое! — воскликнул все еще незрячий изгнанник, которому только слух не изменил. — Шарль!

Ожесточение индейцев умиротворилось поведением молодого человека, чьим желаниям отныне все беспрекословно повиновались. Перед новоприбывшими стали заискивать, хотя их первоначальные намерения представлялись подозрительными, но так пожелал вождь. Обмыли им веки, дали подышать сильным противоядием, и вскоре глаза белых открылись свету.

Тем временем члены второго отряда, притаившиеся в непроницаемой темноте леса, испытывали все большее беспокойство. После первых возгласов нападавших, после торжествующих и возмущенных криков индейцев воцарилась томительная, зловещая тишина. Тревога была настолько остра и непереносима, что мадам Робен, предпочитая бездействию что угодно, дала приказ наступать.

Страх и тоска удесятерили ее силы. Она устремилась легко, словно птица, в направлении огней, пересекла узкое пространство, не замечая препятствий, не останавливаясь на них, и появилась вся в белом среди огненно-красной ночи, как дух любви и свободы. Охваченные священным ужасом, потрясенные ее внешним видом, индейцы бросились к ногам божественной фигуры. Им никогда не доводилось видеть европейскую женщину!

Она остановилась посреди поляны, заметила Шарля в центре живописной группы ее близких — вот и отец, Анри, Ангоссо, Никола… — и протянула руки. Ребенок, совершенно обезумев, думая, что он бредит, бросился к матери и судорожно сжал в объятиях. Героическая женщина, которая до сей минуты не расслабилась ни разу, сотрясалась от рыданий. Ее глаза утонули в слезах. Стоически перенеся страдания, она не выдержала тяжести человеческого счастья.

В момент наивысшего восторга, когда изгнанник вкушал со своей семьей радость чудесного освобождения, неожиданно возникло из-за ствола ауары жуткое видение. Мрачный призрак, выплывший из темноты, с отвратительным землисто-серым, мертвенно-бледным лицом, глазами, сверкавшими холодным металлическим блеском, искаженным в гримасе ненависти ртом — в общем, вся физиономия как будто выползла из преисподней.

«Бенуа!» — собрался крикнуть Робен, узнавший бандита. До бывшего надзирателя было около пятнадцати метров, но инженер не успел вымолвить ни слова. Ружейный ствол вдруг направился в его сторону, прозвучал выстрел, и негодяй громко заорал с чувством удовлетворенной ненависти:

— Это тебе, Робен! А потом и другим…

Громкий стон раненого раздался тотчас. Но отец семейства стоял как ни в чем не бывало, а вот бедный Казимир тяжко рухнул на землю, пораженный пулей в грудь. Добрый старик успел увидеть приготовления мерзавца. И, собрав остаток сил, восьмидесятилетний негр прикрыл друга своим телом.

Индейцы подняли шум, самые находчивые ринулись ловить убийцу, но не тут-то было. Хитрый, как хищник, преследуемый собаками, Бенуа растворился в кустарнике и исчез в ночной темноте.

Растерянный Робен, преисполненный боли и сострадания, поднял беднягу; тот жалобно стонал. Ссыльный зарыдал, словно ребенок. У всех на глазах блеснули слезы. Робинзоны горевали, как если бы присутствовали при смерти собственного отца.

— Казимир! — прерывающимся голосом бормотал глава семьи. — Казимир!..

При звуке любимого голоса старик приоткрыл свой единственный глаз и одарил белого друга долгим взглядом признательности и сожаления.

— Мой любимый сын… Не плачь… — Голос его был на удивление музыкален, это ощущение усиливалось нежным звучанием креольской речи. — Не плачь, мой дорогой ребенок! Твой белый отец подарил тебе жизнь… Твой черный отец имел счастье сохранить ее… Разве ты не называл меня своим отцом… Любил меня… Украсил мои последние годы… Благословляю тебя, сын мой! Пусть дарует тебе судьба долгие дни счастья на этой земле, где ты так страдал!

Говорить негру становилось все труднее, тело покрылось мраморно-серыми пятнами. Робен хотел обследовать рану, оказать какую-то помощь. Ярко-красная пенистая кровь текла из сквозного отверстия, пуля пробила грудь чуть пониже левой ключицы.

— Бесполезно, мой милый компе, — снова тихо заговорил Казимир, и мягкая улыбка коснулась его губ. — Приложи руку к ране, чтобы я не умер слишком быстро. Вот так… А теперь… поверни свое лицо к свету, чтобы я мог видеть его полностью.

Робен послушно исполнил просьбу, и выражение безграничного блаженства окрасило лицо негра, обретавшее неподвижность маски.

— А теперь, мои дорогие дети… вы, кого я любил до последнего дыхания… мои старые кости вздрогнут от счастья, когда вы своими руками засыплете их землей… Прощайте! Прощайте, мадам… вы, такая добрая и заботливая к бедному старому негру… Прощайте, Анри… Эдмон… Эжен… Мой маленький Шарль… Прощайте! И ты, Никола, знающий силу преданности, тоже прощай! Ангоссо… Ломи… Башелико… добрые негры, любите моего белого сына… Прощай, Ажеда! Ох… Ох… Мой белый друг! Сними руку…

Робен отнял окровавленную руку от раны. Кровь заструилась с новой силой. Изгнанник воздел руки к небу, как бы призывая его в свидетели своей клятвы:

— Мир тебе! Я люблю тебя, как отца, и всегда буду печалиться о тебе! Поверь мне: ты будешь отомщен!

Умирающий, которого уже коснулось ледяное дыхание вечности, приоткрыл глаза и прошептал еще несколько слов:

— Ты научил меня прощать… Не убивай его! Я умираю довольный.

Казимир хрипло выдохнул воздух, кровь хлынула из горла. Великое сердце больше не билось.

Робен положил негра на землю, осторожно закрыл ему глаза, поцеловал в лоб и долго оставался коленопреклоненным возле тела покойного, охваченный глубокой тоской.

__________

Эту печальную бессонную ночь не оглашали обычные для индейцев в таких случаях завывания. Уважая молчаливую скорбь гостей, они с неожиданной покорностью разошлись по своим делам. Одни поспешили взяться за изготовление новенького гамака, предназначенного послужить саваном для умершего, другие приносили пучки пальмовых листьев для подстилки, третьи сооружали легкую хижину.

Настало утро. У погруженных в траур робинзонов не было ни минуты отдыха. Только Никола отвлекся при виде чего-то белого на земле, очень его заинтересовавшего. С первыми лучами солнца он определил природу этого предмета: то был клочок обычной бумаги, скомканный и потемневший.

Бумага — большая редкость в гвианских лесах. Парижанин уже десять лет не видел даже случайного обрывка… Как здесь появился этот грязно-белый комочек?.. Наверное, это пыж от ружья, которое стреляло в Казимира. Уступая естественному желанию, Никола поднял клочок без определенной цели, словно повинуясь тайному предчувствию. Он развернул бумажонку — она была усеяна печатными буквами. Газета! С одной стороны текст прочесть невозможно, он весь обожжен при вспышке пороха. Но с другой — буквы видны…

Парижанин прочел и мгновенно побледнел. От радости или от огорчения? Перечитал еще раз, боясь, что ошибся, не так понял. Затем, не в силах удерживать волнение, которое буквально распирало его, он вскочил и опрометью кинулся к Робену, все еще пребывавшему возле тела погибшего друга.

Отерши пот со лба, Никола до боли сжал руку изгнанника, а другой подал ему прочитанный обрывок газеты. Глава семейства глазами указал на покойника, лежавшего на зеленой подстилке, его печальный и нежный взгляд как бы говорил: «Неужели не можешь подождать?.. Не видишь разве, что не время сейчас заниматься другими делами? Зачем ты меня отвлекаешь?..»

Никола правильно истолковал немой упрек, но все же продолжал настаивать:

— Мой благодетель! Мой друг! Очень торжественный момент… прошу вас… прочтите!

Инженер, бросив быстрый взгляд на буквы, изменился в лице и проглотил текст одним махом. Глухой стон вырвался у него из груди.

Заметившие это внезапное волнение, к ним подошли юные робинзоны с матерью. Робен вполголоса прочел им отрывок, медленно выговаривая уцелевшие разбросанные слова, среди которых сохранилась одна-единственная полноценная фраза (он прочитал ее с особым чувством):

— «…милосердие… император… уголовные и политические преступления… По декрету от 16 августа 1859 года объявляется всеобщая амнистия, без условий и ограничений, она распространяется на всех… за границей… в местах депортации, могут возвратиться во Францию… обнародование… декрет опубликован в «Бюллетене законов»…»

Робинзоны с трудом ухватывали смысл непонятных для них слов, способных преобразить всю их дальнейшую жизнь.

Окончив чтение, Робен задумчиво продолжал тем же приглушенным тоном:

— Итак, ваш отец перестал быть человеком, которого хватают и сажают в тюрьму… Он уже не безликий номер в списке ссыльных, не каторжник, которого терзает лагерная охрана… Я больше не беглец, за которым охотятся, как за хищником… Исчез Белый Тигр, за ним больше не будет гнаться свора надзирателей… Я — свободный гражданин экваториальной Франции!

И, обратив свой взор на тело покойного негра, добавил:

— Бедный мой друг! И надо же, чтобы моя радость была отравлена болью, которая никогда не утихнет!

 

ГЛАВА 10

Последние почести. — Раскрытая тайна. — «Здесь покоится добрый человек…» — Отречение от престола. — Паломничество к могиле. — Загадочный цветник. — Страшное возмездие. — Тайна продолжает жить.

Похороны Казимира состоялись наутро. Робен пожелал сам отдать последние почести старику. Он решил похоронить его в гамаке, который соткали ночью, и собственными руками выкопать глубокую могилу, к великому удивлению индейцев, не понимавших столь высокого почтения белого к останкам старого негра.

Главе семейства хотелось, чтобы его друг обрел вечный покой в том месте, где в момент наивысшего самопожертвования он героически завершил свою долгую жизнь, полную любви и беззаветной преданности. Поверженные ураганом деревья робинзоны позже сожгли бы, соорудили здесь какое-нибудь жилище, филиал «Доброй Матушки», и приходили бы сюда время от времени. Последнее пристанище Казимира не осталось бы заброшенным.

Робен копал непрерывно и без особых усилий. Странная вещь: земля была такой мягкой, словно ее недавно рыхлили. И все же работа подвигалась довольно медленно из-за обилия увесистых камней, нагромождение которых стало ему казаться неслучайным. Он выбрасывал их один за другим из ямы и продолжал копать. Штыковая лопата из твердого дерева, ловко вырезанная в форме весла с помощью мачете, пересекла вскорости плотный слой листвы, не совсем увядшей. И эта относительная ее свежесть говорила о том, что землю рыли несколько дней назад.

Инженер забеспокоился: стоит ли продолжать?..

— А если я наткнусь на другой труп?.. Не хватало мне стать потрошителем чужих могил… — бормотал он себе под нос.

И уж совсем было решил отказаться от своего намерения, а могилу выкопать в другом месте, как вдруг босая нога его провалилась сквозь рыхлый грунт и наступила на что-то твердое, больно царапнувшее кожу. Наш герой наклонился и с удивлением обнаружил крышку индейской корзины пагара, оплетенную лианой и сплющенную давлением. Робен потянул к себе растительную веревку, но почувствовал сильное сопротивление. Наконец в результате энергичных действий ему удалось вырвать из земли тростниковую корзину и с огромным усилием поднять над головой: настолько она была тяжела.

Парижанин поставил ее рядом с ямой, затем выудил вторую, точно такую же, потом третью, за ней четвертую. Подошел Анри, протянул ему руку, помог выбраться наверх. Открыли корзины.

Они были полны золота!

В каждой из корзин лежало множество самородков. Робинзоны определили их общую массу в сто пятьдесят килограммов, что составляло примерно четыреста пятьдесят тысяч франков.

Хорошо известно, с каким решительным презрением колонисты относились к богатству. Никого не удивило, что не послышалось ни единого ликующего возгласа, не последовало никаких проявлений радости после обнаружения клада. Индейцы, не понимавшие ценности золота, из любопытства приблизились и с удивлением поцокали языками при виде золотых самородков, среди которых были весьма значительные по размерам.

Робен смотрел на сокровище безразличным взглядом.

— Бедный друг, — сказал он, как будто Казимир мог его услышать. — Милый друг! Ты был добрым гением в дни моих злосчастий и превратностей, потом пожертвовал жизнью ради меня, и вот теперь, даже после смерти, ты даришь нам целое состояние!

— Отец! — воскликнул Анри. — Я хочу сказать, что все мы — и мать, и братья, и Никола, и я сам — одинаково относимся к этой находке. Вот что мы думаем: какое значение имеет богатство? Зачем это золото, если мы его презираем! Разве этот лес со всеми своими ценностями не принадлежит нам? Разве нет у нас рук, чтобы трудиться, нет плантаций, которые дают все, что нужно? Какое нам дело до этой «цивилизованной жизни» с ее мелочной борьбой, необузданными желаниями, с неведомой нам нуждой и вечно неутоленной ненавистью! Мы ведь экваториальные французы, свободные колонисты Гвианы, которую любим, хотя она и была страной нашего изгнания. Она прокормит нас, и бывшая земля проклятия благодаря нашим трудам станет землей искупления…

— Хорошо, мой сын, хорошо… Если так думают все… вы были мальчиками, а стали мужчинами, и я этим горжусь. Пусть будет по-вашему! Я счастлив подчиниться вашей воле!

И робинзоны, не откладывая дела в долгий ящик, презрительно столкнули ногой самородки обратно в яму: они посыпались туда беспорядочно вместе с корзинами и камнями. Яму засыпали, землю заровняли, и место приняло свой прежний вид. Никто бы теперь не догадался, что здесь находится тайник.

Прерванные этим событием похороны завершились при общей глубокой сосредоточенности, и Казимир нашел последний приют в могиле, выкопанной в десяти метрах от сокровища. С помощью индейцев установили над нею большой камень, и Робен кончиком ножа выгравировал на нем простые слова:

«Здесь покоится добрый человек».

Тайна золота снова ушла в небытие. Сбережется ли она навсегда под охраной того, кто был когда-то прокаженным в безымянной долине?

Закончив траурную церемонию, робинзоны рассчитывали вернуться в свое поместье «Добрая Матушка». Но индейцы, упрямые, как большие дети, во что бы то ни стало хотели возвести Шарля в наивысший сан, хотя он никоим образом не прилагал к этому усилий. Объяснения с краснокожими были бы совершенно невозможны, если бы Ангоссо не знал их языка. Он бегло говорил на нем и успешно сыграл роль переводчика и толкователя. Переговоры грозили затянуться до бесконечности, когда Шарля осенила счастливая мысль.

Находясь в плену, он обратил внимание на молодого индейца, лет двадцати, который с первых же минут выказал к нему живую симпатию. Это был парень высокого роста, красиво сложенный, с очень приятным лицом. По уму он, казалось, превосходил большинство своих соплеменников. И Шарль подумал, что из этого парня получился бы отличный вождь. Он поделился своей мыслью с отцом, тот полностью его поддержал. Трудность заключалась в том, чтобы добиться общего согласия эмерийонов и тиос. И тут Шарлю пришло в голову надеть своему ставленнику ожерелье Жака, этот чудодейственный пиэй, владелец которого стал предметом самого истового поклонения.

Молодой индеец был совершенно ошарашен таким подарком, но находчивый робинзон не ошибся, интуитивно точно рассчитав воздействие своего поступка на краснокожих. Он вручил эмблему с такой серьезностью, с такой монаршей торжественностью, словно ожерелье Золотого Руна, и юноша сразу заполучил общее согласие на избрание его наместником Акомбаки.

Кстати, несколько слов об Акомбаке, этой мало интересной жертве золота. Безголовый труп оказался ночью брошенным на волю случая, а это очень опасно в девственном лесу. Его вчистую обглодали прожорливые муравьи-маниоки.

Церемония посвящения наследника вождя была краткой. У индейцев не оставалось ни капли спиртного для пиршества. В довершение несчастья и провизия подошла к концу, на племя грозил обрушиться голод. Спасительная «Добрая Матушка» с неисчерпаемыми запасами съестного была неподалеку. Робен попросил Ангоссо перевести индейцам его предложение: отправиться к «Доброй Матушке», где найдутся для них сытный приют и полезная работа во имя обеспечения будущих нужд. Для Шарля это была возможность радостного восшествия на престол… без всякого восшествия!

Предложение приняли с энтузиазмом. Отряд выступил в путь и без происшествий прибыл к месту назначения. Обитатели «Доброй Матушки» устроили сердечный прием… Теперь число жителей поместья резко возросло.

Индейцев привела в восхищение картина изобилия, плоды трудов лишь нескольких человек, но трудов настойчивых, систематических и целеустремленных. Гости удобно расположились, в полном соответствии с привычками и правилами своего племени, и вскоре селение представляло собой любопытное и успокоительное зрелище пчелиного улья за работой. Праздники состоялись в ближайшие дни, но — редкий случай! — в атмосфере трезвости, исключавшей всякие беспорядки.

Встречи с белыми, их уроки, их пример становились зернами цивилизации. Успехи в обучении были настолько разительны, что краснокожие, радостные и преображенные, обратились к Робену с просьбой разрешить им поселиться поблизости от него и окончательно стать неотъемлемой частью колонии.

Разрешение было дано охотно и от чистого сердца. Договорились, что делегация незамедлительно отправится на розыски женщин, детей и стариков. С ними количество экваториальных французов увеличилось бы вдвое. Ангоссо и его сыновья, освободившись от вековых предубеждений своего племени против индейцев, жили в полном согласии с новоприбывшими. Открывалась ласкающая взор картина: черные атлеты, азартные на охоте, неутомимые в труде, ловкие, предприимчивые, любезные, по-свойски разгуливали среди вчерашних врагов, которые со своей стороны, понимая преимущества объединения и оседлого образа жизни, не желали себе лучшей доли, как отказаться от кочевого существования и создать одну большую семью, без различий происхождения и цвета кожи.

Так прошел первый месяц — без малейшего омрачающего облачка, и достославная индейская лень ни на йоту не увеличила нагрузку на других колонистов. Значит, и в легендах бывают преувеличения… Всем жилось широко, свободно и дружно, всего хватало с избытком, и усталость как будто отступила от людей. Никто не пытался уклониться от общего закона. Объединив индивидуальные усилия, легко было направить их на крупные задачи обустройства, на сбор урожая и раскорчевку леса. Сосредоточение сил на одном направлении давало выигрыш времени и сводило к минимуму потери. Работа, которую индейцы выполняли вразброд ценой физического изнурения и нерасчетливо долго, вдруг завершалась в считанные минуты, к великому изумлению краснокожих, не понимавших значения системы и безразличных к разбазариванию времени и природных богатств.

В день отъезда делегатов в деревню, до которой, как вы помните, надо было добираться несколько дней на лодке, работу отменили. «Добрая Матушка» отдыхала. Торжественно проводили отъезжавших. Затем, по предложению Робена, отправились проведать могилу Казимира.

Вид поляны, где так давно еще происходили памятные драматические события, совершенно изменился. Листва гигантских деревьев, повергнутых ураганом, под воздействием солнечных лучей приобрела рыжеватый оттенок, подобно нашим дубам в зимнюю пору. Приближался момент, когда огонь очистит поляну от этих древесных останков. Девственная земля вскоре станет обработанной и ухоженной.

Вслед за главой семейства робинзоны в молчании шли к тому месту, где покоился их старый друг. Скальный обломок, послуживший надгробным камнем, утопал в целом море цветов. Крик изумления вырвался из груди при виде этого роскошного благоухающего цветника, на котором мелькали блестящие птички колибри, бабочки и стрекозы.

Милосердная ли рука незримой феи цветов так преобразила скромную могилу? Или дух золота засвидетельствовал свое сожаление о безвинной жертве похищенного секрета? А может, таинственные хранители клада, с презрением отвергнутого белыми, хотели таким образом выразить свою благодарность за столь великодушное приношение?

На удивленные возгласы колонистов отозвался какой-то странный рык, сопровождаемый сдавленным хрипом. То был человеческий голос, до неузнаваемости искаженный страданием. Хрипение повторилось, прерывистое и трудное, как последний протест умирающего против объятий смерти. Робен с мачете в руке, в сопровождении сыновей направился к месту, откуда исходил шум. Он раздвинул клинком могучие травы, которые вымахали за месяц на целый метр, и застыл словно вкопанный в каких-нибудь десяти шагах от могилы. Бывший каторжанин стоял как раз на том месте, где были зарыты самородки. Ужасное зрелище предстало его взору. Какой-то человек, явно европеец, едва прикрытый лохмотьями, с кровавой пеной на бороде, конвульсивно сжимая в кулаках две горсти земли, корчился в муках на краю глубокой ямы. Один глаз его, изъеденный страшной болезнью, совершенно исчез. Орбита без век зияла синеющей язвой. Другой глаз казался безжизненным. От ушных хрящей остались только бесформенные кусочки, безобразно опухшие губы выделялись двумя фиолетовыми выступами на полуразложившемся лице. Тошнотворный запах гниения исходил от этих отвратительных остатков лица. И тем не менее Робен узнал несчастного. Это был Бенуа!

— Он! — содрогаясь, воскликнул инженер. — Это он! О, мой бедный Казимир, за тебя жестоко отомстили!

Хрипение становилось все более беспорядочным и неровным. Убийце оставалось несколько мгновений жизни. Изгнанник, чье великодушное сердце не знало ненависти, приблизился, невольно взволнованный видом ужасающей расплаты, в которой повинна была только судьба. Он наклонился, невзирая на удушающий запах, и знаком подозвал сыновей.

Анри заглянул в яму, на краю которой умирал бывший надзиратель. Она была абсолютно пуста. Даже и следа золота не осталось на дне, тщательно очищенном от всех инородных предметов.

Клад исчез.

В этот момент умирающий, охваченный последней судорогой, присел на голых камнях, затем его некогда могучее тело, отчаянно боровшееся со смертью, вздрогнуло, выпрямилось. Лицо его с колыхавшейся кожей, которая то вздувалась, то опадала от какого-то загадочного кишения, обратилось к робинзонам. Видел ли еще хоть что-нибудь его единственный глаз? Успел ли почувствовать негодяй, кто перед ним? Сохранилась ли его ненависть? А может быть, его безумный взгляд молил о прощении?..

Он испустил последний крик, похожий на хриплый короткий лай.

И тогда случилось нечто невероятное, устрашающее. Его кожа лопнула и разошлась в двадцати местах, мясо отрывалось от костей и падало на землю вместе с целым дождем беловатых личинок. Кости черепа, заживо иссеченные множеством червячков, обнажились у всех на глазах.

Бенуа судорожно взмахнул руками и тяжко опрокинулся навзничь, прямо в разрытую землю, еще недавно хранившую сокровище.

— Его жертва простила ему! Пусть же покоится в мире рядом с ней! — произнес Робен тихо и печально.

— Пусть покоится в мире! — эхом откликнулись робинзоны.

Яму вторично засыпали землей, и скоро не осталось и следа от омерзительных останков последней жертвы тайны золота.

Молодые люди вместе с отцом возвратились на поляну и рассказали об этом странном и драматическом случае своей матери, которая уже тревожилась из-за долгого отсутствия детей.

— Это просто ужасно! — без конца повторяли Анри и его потрясенные братья. — Несчастный! Конечно, он виноват, но как же пришлось ему помучиться!

— Вы даже представить не можете терзания, которые он испытывал. Вероятно, в течение многих дней он находился там, возле тайника, откуда улетучились его надежды. Неспособный передвигаться, пораженный страшной болезнью, он чувствовал, как омертвляется все его тело — часть за частью, а спасительная смерть все не приходила…

— А как называется эта болезнь?

— Он погиб от насекомого, более страшного, чем все хищники, рептилии и прочая нечисть, которая водится на просторах Нового Света… Это mouche hominivore, мушка-людоед.

— Должно быть, она страшна на вид…

— Ничего подобного, дети мои, все обстоит как раз наоборот. Муха-атропофаг, называемая натуралистами lucilia hominivorax, на вид совершенно безобидна. Нет у нее ни болезненного жала «бессмысленной мушки», ни отравленного кинжальчика скорпиона, ни даже ядовитого хоботка москита…

Ничто не привлекает внимания жертвы, насекомое кажется заурядной мясной мухой, на которую походит размерами и легким жужжанием. Она живет обычно в девственных лесах. И проникает в носовые или ушные впадины спящего человека, откладывает там свои яйца и преспокойно улетает. И человек уже обречен, вся наука с ее могучими средствами в восьми случаях из десяти бессильна помочь потерпевшему.

Действительно, эти яйца благодаря температуре тела и благоприятной среде обитания очень быстро развиваются. Пострадавший сам их «высиживает», в некотором смысле… После короткого скрытого периода с ними происходит первое изменение, они превращаются в личинки. Лобные пазухи, полости носа и среднего уха — вот их вместилище.

Затем личинки зарываются в глубину мускульной ткани, за счет которой питаются и развиваются. По отношению к коже они — то же самое, что зреющий зародыш цыпленка по отношению к скорлупе яйца. Они отделяют тело от костей, занимая место мускулов, и волнообразно движутся под кожным слоем, прежде чем его пробуравить. Происходит это в тот момент, когда, став взрослыми насекомыми, они вылетают на свободу…

Заживо иссеченный человек погибает неотвратимо, даже и в том случае, когда (мне пришлось наблюдать такое в госпитале Сен-Лорана) удается освободить его от личинок путем энергичного лечения. Воспалительные процессы, вызванные присутствием этих насекомых в опасной близости от мозга, порождают менинго-энцефалит, как правило, со смертельным исходом.

— Ну это просто кошмар! Выходит, и с нами может произойти такое же несчастье, пока мы спим!

— Успокойтесь, мои дорогие дети! Доктор С, изучавший нравы этих грозных перепончатокрылых, определил, что они отдают предпочтение больным людям, особенно тем, у кого из носовой полости распространяется дурной запах. Он привлекает их неудержимо, как и запах гниющей раны, на который жадно набрасываются некоторые животные и хищные птицы.

— И ты полагаешь, отец, что от этого бича нет никаких средств?

— Вот именно, бича, ты хорошо выразился. К счастью, это очень редкое заболевание. Большинство попыток оперировать кончаются неудачей. Но опыты ведутся… Применяют поочередно эссенцию скипидара, хлороформ, эфир и бензин. Эти вещества, приложенные к очагам инфекции, вызывают массовый исход личинок. Они сотнями выползают из полостей носа, ушей, из дыхательных путей вследствие потери органического питания. Вплоть до сегодняшнего дня бензин представляется наилучшим средством, которое сдерживает развитие болезни. Важно также захватить болезнь в самом начале, чтобы движение личинок не происходило вблизи мозга.

— Какая ужасная смерть! — Эжена всего передернуло. Его все еще преследовали воспоминания об агонии отщепенца.

— Какая тяжелая кара за грехи!

— Этот человек был нашим злым духом. Только сегодня мы избавились от угрозы; она висела над нашими головами дамокловым мечом, который держался на двух цепях: ненависть и каторга…

Он мертв! Я свободен!

Но не могу я — увы! — прижать к своему сердцу того, кто подобрал меня умирающим, кто спас меня, кто очень меня любил.

Почему же счастье, которое пробуждает в моей душе это волшебное слово — «свобода!» — должно быть омрачено навсегда…

Теперь, мои сыны, новая жизнь начинается для робинзонов Гвианы! Все мы были потерпевшими кораблекрушение от урагана, который лишил нас милой родины, сломал столько судеб, заставил пролить столько слез. Наш многолетний тихий приют, который уступили нам хищные звери, гораздо менее опасные, чем люди, едва не был разрушен в один момент… Нам приходилось избегать встреч и с аборигенами, и с теми, кто кичится цивилизацией. Мы не могли без огромного риска выполнять свой долг колонизации, приглашая на пиршество разума тех, кто столько лет не желал знать и ненавидел друг друга среди великолепия нашей приемной родины.

Сегодня недостаточно отбирать у земли ее секреты, раскорчевывать ее, обрабатывать и собирать урожай. У нас более высокая миссия. Есть другие заросли, которые надо расчистить, другие болота, которые требуется осушить, другие семена, которые нужно бросить в почву…

Вы меня поняли. На этой земле, оплодотворенной нашим трудом, способной производить бесконечные богатства, прозябают люди, чей разум требует культуры и образования. Они нуждаются в нашей заботе. Величие этого дела нам по плечу!

Ко мне, мои сыновья! За работу, французы экватора! Вперед, пионеры цивилизации! Создадим здесь уголок любимой родины и завоюем для нее признательность людей этой сказочной земли, убережем от гибели вымирающее индейское племя и будем трудиться не покладая рук во имя процветания нашей замечательной Франции!

Конец второй части