ГЛАВА 1 Смертный приговор. — Бур и его друг, молодой француз. — Отказ приостановить исполнение приговора под миллионный залог. — Осужденный сам роет себе могилу. — Казнь. — Трагическая сцена. — Месть. — Капитан Сорви-голова и погоня за ним

Старший сержант, исполняющий обязанности секретаря военного полевого суда, поднялся. В руке у него клочок бумаги с приговором, который он только что нацарапал. Резким и сухим голосом, отчеканивая каждый слог, он прочитал его осужденному:

— «Совет полка, заседая в качестве военного суда, единогласно приговорил к смертной казни Давида Поттера, виновного в отравлении двадцати пяти лошадей четвертой артиллерийской батареи. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит и будет приведен в исполнение немедленно».

Пять членов суда в белых касках, с кобурами на поясных ремнях сидят па складных стульях, небрежно придерживая коленями сабли; у них надменный и презрительный вид джентльменов, вынужденных исполнять неприятную и скучную обязанность. Один из них, молодой капитан, даже пробурчал сквозь зубы:

— Бог мой!.. Столько церемоний, чтобы отправить на тот свет какого-то мужика-мошенника, белого дикаря, мятежника, грабителя и убийцу!

Но председатель суда, красивый мужчина в форме полковника гайлендеров Гордона, остановив его легким движением руки, обратился к осужденному: — Что можете вы сказать в свое оправдание, Давид Поттер?

Бур, который был на целую голову выше своих конвойных артиллеристов, стоявших по обе его стороны с шашками наголо, лишь презрительно пожал плечами. Потом отвернулся от членов суда и через тройную цепь солдат, выстроившихся с примкнутыми штыками вокруг, судилища, устремил свой ясный взгляд туда, где стояли его неутешные родные.

Там, возле фермы, рыдала, ломая в отчаянии руки, молодая женщина, душераздирающе кричали дети, несчастные родители осужденного грозили завоевателям своими немощными кулаками.

А яркие лучи солнца, словно желая подчеркнуть эту скорбную картину, пробиваясь сквозь причудливую листву акаций и гигантских мимоз, светлыми зайчиками играли на лугу, травяные волны которого уходили в недоступную для глаза даль.

Здесь он жил, любил, страдал и боролся до последнего дня.

На какой-то миг его взор затуманился слезой умиления, но ее тотчас же осушил гнев.

Он выпрямился и, сжав кулаки, хриплым голосом ответил полковнику:

— Вы осудили меня за то, что я защищал свободу и независимость своей родины… Что же! Вы сильнее — убейте меня!

— Мы судьи, а не убийцы! — с негодованием прервал его председатель. — Вы, буры, ведете бесчестную, недостойную цивилизованных людей войну… Война тоже имеет свои законы, и мы судим вас по этим законам.

— А, по-вашему, это честная война, когда десять, пятнадцать, двадцать человек нападают на одного? — вскричал бюргер.

— Мы сражаемся с открытым забралом при помощи нашего оружия. И мы не судим тех, кто воюет с нами таким же оружием. А прибегать к яду подло, — продолжая полковник. — Сегодня вы травите лошадей, завтра возьметесь за людей… Это заслуживает сурового наказания.

Бур, не разбиравшийся в таких тонкостях, гневно возразил:

— Я действовал как патриот, который уничтожает все, что служит войне: людей, скот, военные материалы. И вам не удастся втолковать мне; почему убивать людей из ружья почетно, а травить ядом лошадей подло — От этого животного толку не добьешься, — снова процедил капитан, в глубине души смущенный наивной логикой крестьянина.

— Слушание дела закончено! — властно вмешался председатель. — Давид Поттер, приготовьтесь к смерти.

— А я и не прошу пощады. Если бы вы оставили меня в живых, я снова принялся бы за прежнее. Но я буду отомщен!.. Да, жестоко отомщен! Пролейте мою кровь Пусть она льется рекою!.. Кровь мучеников за независимость — это роса, питающая свободу!

Эти слова, произнесенные громовым голосом, бросили в дрожь людей, собравшихся перед фермой. А пораженный ими старший сержант, крякнув, возобновил чтение приговора:

— «Осужденный сам выроет для себя могилу. Приговор будет приведен в исполнение взводом из двенадцати человек. Ружья зарядит сержант. Причем только шесть из них должны быть заряжены боевыми патронами, остальные же — холостыми».

Услыхав этот странный параграф приговора, осужденный разразился смехом, жутко прозвучавшим в такую минуту.

— Ха! Ха! Ха!.. Понимаю… Мне как-то говорили об этом, да я, признаться, не верил! — воскликнул бюргер. — Вы боитесь, как бы солдаты не стали жертвами мести за расстрелянных? И надеетесь такой уловкой отвести от них эту месть? Вы думаете, что если солдат, убивающий патриота, сам не знает, заряжено боевым патроном его ружье или нет, то другие и подавно не узнают?.. Глупцы! Солдатам нечего бояться: моя месть не падет на головы этих невольных соучастников вашего преступления. Она настигнет вас… да, только вас, так называемых судей, истинных и единственных виновников. Вас пятеро, вы сильны и здоровы, за вами английская армия численностью в двести тысяч человек — и все равно месть поразит вас всех пятерых, и вы погибнете злою смертью, потому что я присуждаю вас к ней — я, обреченный на смерть, Председатель встал и бесстрастно произнес:

— Мы судим по праву и совести, и ваши угрозы не трогают нас. По закону вам не дозволяется общение с людьми, но из человеколюбия я разрешаю вам проститься со своим семейством.

По его знаку тройная цепь солдат разомкнулась. Через образовавшийся проход ворвались убитые горем родные осужденного.

Их человек тридцать; впереди жена Давида. Вне себя от горя, она бросается на грудь любимого и верного спутника своей жизни и исступленно сжимает его в объятиях. Она не в силах вымолвить ни слова, убитая неотвратимостью страшной беды.

Возле нее красивый юноша. На нем охотничий костюм отменного покроя, изящество которого, так резко отличавшееся от скромной одежды буров, возбудило любопытство англичан.

Грустная улыбка озарила лицо осужденного при виде юноши.

— Давид!.. Мой хороший, добрый Давид!.. Вот как нам довелось свидеться! — воскликнул молодой человек.

— Вы.? Неужели это вы, мой дорогой мальчик?.. Как я счастлив!.. Видите, они схватили меня — это конец… Не видать мне торжества нашей свободы и независимости.

— Погодите отчаиваться!.. Я попробую поговорить с ними, — произнес юноша.

Он подошел к собиравшимся уже уйти членам военного суда. Сняв шляпу, но не теряя чувства собственного достоинства, он обратился к председателю:

— Умоляю вас, милорд, прикажите отсрочить казнь… Сжальтесь над этой несчастной женщиной, над детьми, над этим человеком, действиями которого руководило лишь благородное чувство патриотизма. Вы сыны великой, сильной нации, будьте же великодушны!

— Мне очень жаль, — ответил полковник, отдавая честь затянутой в перчатку рукой, — но я бессилен помочь.

— Несколько дней жизни!.. Всего лишь несколько дней! Одну только неделю — и я берусь выхлопотать для него помилование.

— Не могу, молодой человек. Приговор произнесен именем закона, а все мы рабы закона, начиная от ее величества королевы и кончая последним из наших парней.

— Я внесу залог.

— Нет.

— Десять тысяч франков за каждый день…

— Нет.

— Сто тысяч франков за день… Это составит миллион за десять дней!

— Миллион? Но кто же вы такой?

— Человек, умеющий отвечать за свою подпись, — ответил юноша с характерной для него вызывающей, но исполненной достоинства дерзостью. — Давид Поттер спас мне жизнь, и, если понадобится, я отдам за него все до последней копейки, до последней капли своей крови!..

— Такое чувство делает вам честь, — прервал его полковник, — но на войне трудно руководствоваться чувствами. А теперь выслушайте меня внимательно, — продолжал он. — У меня есть сын, примерно вашего возраста, он служит офицером в моем полку. На нем сосредоточил я всю свою отцовскую нежность, все честолюбие солдата… Так вот, предположим, что он находится в плену у буров и должен быть расстрелян, как будет сейчас расстрелян этот человек. Предположим также, что мне, его отцу, предлагают его жизнь в обмен на жизнь Давида Поттера…

— И вы?.. — задыхаясь от волнения, спросил юноша.

— Не принял бы предложения, и мой единственный сын погиб бы!

Словно оглушенный этими словами, юноша опустил голову. Он понял: ничто уже не может спасти осужденного, и настаивать бесполезно. Впервые постиг он весь ужас этого страшного бича, этого бедствия, которое превращает убийство в закон и нагромождает горы трупов, этого позорящего человечество чудовища, имя которому война Вернувшись к буру, окруженному рыдающими родными, он взял его руку в свои и с неизъяснимым выражением нежности и сожаления воскликнул:

— Мой добрый Давид!.. Я думал смягчить их — ничего не вышло… Надеяться больше не на что.

— И все же я так благодарен вам, мой маленький храбрый француз, за ваше участие, — ответил бюргер. — Бог свидетель, на сердце становится теплей, когда видишь, что за наше дело борются такие люди, как вы!

— Неужели я ничего не могу сделать для вас? — прошептал юноша.

— Можете! Пробыть возле меня вместе с моей женой и детьми до последнего моего вздоха… Отомстить за меня! Всегда сражаться так же, как… поняли? И ни слова больше… Здесь слишком много ушей…

— Обещаю, Давид!

Офицеры между тем расходились по своим палаткам, с любопытством поглядывая на этого мальчика, который жонглировал миллионами и говорил, как мужчина.

Остались только старший сержант, два артиллериста и пехотинцы, окружавшие место, где стояли осужденный и его близкие. Сержант резким голосом приказал одному из солдат одолжить осужденному свою лопатку.

Солдат отстегнул подвешенную на поясе, пониже рюкзака, валлийскую лопатку, которыми снабжена вся английская пехота, и подал ее буру, а старший сержант, указав пальцем на землю, пояснил:

— Dig!.. Копай!..

Пожав плечами, бур спокойно ответил:

— Я не прикоснусь к этому английскому изделию, не стану марать своих рук, да и родную землю, в которой мне суждено покоиться вечно. Принесите-ка мне кирку да лопату, славные мои орудия С их помощью я вспахал эту девственную землю, опустошаемую теперь завоевателями.

Ему принесли. Он схватил рукоятки, отполированные долгим трением о его огрубевшие от труда руки, и блестящее железо зазвенело. Потом двумя длинными шагами он отмерил на красноватой земле свой гигантский рост и засек две глубокие зарубки. Английские солдаты, умеющие ценить мужество, не могли скрыть восхищения.

Бур поплевал на ладони, сжал рукоятку кирки и целиком ушел в свою зловещую работу.

— Ну-ка, Давид, — бормотал он, — пошевели-ка в последний разок вскормившую тебя землю.

Согнув спину, напрягая руки и шею, на которых, словно веревочные узлы, выступили мускулы, он мощными ударами стал вгрызаться в землю вельдта, и она, проносясь между его ног, послушно ложилась позади него. За тем он старательно выровнял лопатой яму, придав ей форму могилы.

Жена и дети, стоя на коленях под знойными лучами солнца, которое было уже в зените, тихо плакали.

Солдатам разрешили присесть Они стали закусывать, вполголоса переговариваясь. Время между тем шло, и могила углублялась. Великан-бур все глубже и глубже уходил в землю, лишь изредка прерывая свою ужасную работу, чтобы тыльной стороной руки отереть струившийся по лицу пот. Время от времени он взглядывал украдкой на жену и детей И тогда, невзирая на усталость, начинал работать быстрее, спеша поскорее покончить со столь страшным для них зрелищем Один из солдат, охваченный состраданием, протянул буру флягу, полную виски.

— Выпейте, товарищ, это от чистого сердца, — ласково сказал он.

— Виски?.. Нет, спасибо. Еще подумают, что я выпил для храбрости. Но я охотно приму от вас немного воды, товарищ!

Друзья и родные, окруженные цепью солдат, не могли пойти за водой. Солдат сбегал в дом и принес деревянный ковш свежей воды. Давид, припав к нему губами, жадно пил, а солдат возвратился на свое место, рассуждая:

— Вода!.. Ну разве может она сойти за христианский напиток, особенно в тот час, когда человек должен навсегда забыть вкус виски? Да если бы я был так же близок, как он, от того, чтобы сыграть в ящик, уж я бы не постеснялся осушить фляги всего взвода. Это так же верно, как то, что меня зовут Томми Аткинс!

А время шло, безжалостно текли минуты. Солнце склонялось к западу. И все глуше звучали удары кирки в зияющей яме, поглотившей бура уже до самых плеч. Жена его распростерлась на земле и, с ужасом сознавая приближение роковой минуты, не отрывала глаз от двух огромных бугров, нараставших по обе стороны могилы.

Послышался треск затворов. То старший сержант, достав из патронташа двенадцать патронов и вырвав из шести патронов пули, заряжал ружья.

Вот он уже принес винтовки и бросил их на землю. Затем, подойдя к буру, который продолжал копать землю, сказал:

— Давид Поттер, приготовьтесь к смерти! А тот, прервав работу, поднял голову и спокойно ответил:

— Я готов.

Уложив рукоятку лопаты поперек ямы и ухватившись за нее, он подтянулся на руках, одним прыжком перемахнул через могильный скат — и вот он уже стоит на земле, измазанный красноватой землей, освещенный косыми лучами солнца, огромный, трагически величественный.

Жена и дети бросились было к нему, но караул по знаку сержанта оттеснил их. И тотчас же выступили вперед двенадцать невооруженных солдат, назначенных в этот страшный наряд. Разобрав наугад принесенные сержантом ружья, они выстроились в ряд. К осужденному подошел старший сержант, чтобы завязать ему глаза и поставить на колени. Бур энергично запротестовал:

— Единственная моя просьба к англичанам — позволить мне умереть стоя, глядя на божье солнце, и самому скомандовать: огонь!

— Я не могу отказать в этом столь мужественному человеку, как вы, — ответил сержант, козырнув ему по-военному.

— Благодарю. Взвод находился на расстоянии примерно пятнадцати шагов.

Бур стал лицом к солдатам, спиной к могиле. Мертвая тишина повисла над лагерем Смолкли рыдания и стоны. Жгучая мука охватила все сердца. Короткая команда, мгновенное дребезжание металла, и двенадцать стволов вытянулись ровной сверкающей линией: солдаты взяли бура на прицел.

Осужденный стоял с обнаженной головой и открытой грудью, Глубоко вздохнув, он воскликнул:

— Прощайте, жена, дети, свобода! Прощай все, что я любил! Да здравствует независимость!.. А вы, солдаты: огонь!

Грянули двенадцать выстрелов, сопровождаемые глухим эхом. Бур пошатнулся и тяжело рухнул навзничь на один из могильных скатов.

Из уст жены вырвался крик отчаяния, заголосили дети.

Взвод взял на-караул, сделал полуоборот и двинулся в лагерь. Отряд, служивший оцеплением, разомкнулся и открыл наконец доступ к могиле.

Бур умер мгновенно. Из его груди, изрешеченной всеми шестью пулями, хлестали потоки крови.

Несчастная жена, тяжело опустившись на колени, благоговейно закрыла его глаза, даже в смерти сохранившие твердость. Потом, омочив свои пальцы в крови, ярко алевшей на разодранной одежде мужа, она осенила себя крестом и сказала детям:

— Сделайте, как я… И никогда не забывайте, что ваш отец — убитый англичанами мученик, кровь которого вопиет о мщении!

Дети последовали ее примеру. А старший сын, рослый четырнадцатилетний мальчик, решительно подошел к французу, который тоже плакал, и, взяв его за руку, твердо сказал:

— Ты возьмешь меня с собой. Правда?

— Да, — ответил француз, — у меня найдется для тебя и пони и мушкетон.

— Иди, дитя мое! — воскликнула, услышав его, мать. — Иди, сражайся за независимость, как подобает мужчине, и отомсти за отца!

Из дома принесли широкую простыню и веревку: простыню — чтобы завернуть в нее тело, веревку — чтобы опустить его в могилу.

Но тут прибежал запыхавшийся и взволнованный, коренастый и юркий, как белка, подросток.

Увидев молодого француза, он бросился к нему и тихо сказал:

— Нас предали!.. Беги, спасайся!.. Англичане знают, что ты на их передовой позиции. Скорей! Скорей!.. Лошади уже здесь.

— Благодарю, Фанфан… Иду. — И, обратившись к юному буру, француз сказал: — Обними свою мать, Поль, и следуй за мной.

Мальчик, названный Фанфаном, уже исчез. Сын казненного и молодой незнакомец последовали за ним.

Фанфан направился к заросли колючих мимоз, метко называемых в тех местах «подожди немного». Там, покусывая ветки, переминались с ноги на ногу два сильных пони, снаряженных по-боевому, с мушкетонами у седла и с туго набитыми походными сумками.

Ловко вскочив на одного из них, француз крикнул Полю:

— На круп позади Фанфана — и в галоп!.. Дело будет жаркое. С аванпостов уже донеслось несколько выстрелов, а над головами беглецов зажужжали пули, когда их пони взяли с места бешеным галопом. Возле дома Давида Поттера поднялась невообразимая суматоха.

— Окружить дом! Никого не выпускать! — крикнул примчавшийся на взмыленном коне полковой адъютант. — Где старший сержант?

— Здесь, господин лейтенант! — ответил сержант.

— Вы не приметили тут юношу, вернее — мальчика, в охотничьем костюме?

— Так точно, господин лейтенант, приметил!

— Где он?

— Я думаю, на ферме.

— Немедленно схватить его и доставить в штаб полка живым или мертвым.

— Живым или мертвым?.. Да ведь это же безобидный ребенок.

— Круглый идиот!.. Этот ребенок настоящий дьявол, он стоит целого полка! Это проклятый капитан Сорви-голова, командир разведчиков… Живо, живо! Всем кавалеристам, которыми вы располагаете, — в седло! В одно мгновение были взнузданы и оседланы тридцать коней. И началась бешеная погоня…

ГЛАВА 2 Гон. — Человек в роли дичи. — Дичь защищается. — Первые подвиги капитана Сорви-голова. — Бесстрашные юнцы. — Инстинкт лошадей. — Обходное движение. — Колючий кустарник. — Фанфан ранен. — Отчаянное бегство. — Пони убит. — Смертельная опасность. — Между двух огней

У англичан, этих страстных любителей спорта, все может послужить предлогом для неистовых скачек.

Если нет лисицы для травли с собаками, довольствуются маленькими комочками бумаги. Егерь, изображающий собой зверя, разбрасывает их как попало, Охота для потехи или даже подобие такой охоты вполне удовлетворяет спортсмена, лишь бы скакать через самые неожиданные препятствия и испытывать опьянение, которое так волнует искусного наездника. Но когда в перспективе у джентльмена охота за человеком! Когда человек становится дичью, которую нужно взять или убить!.. О! Тогда национальная страсть, помноженная на врожденную первобытную свирепость — Homo homini lupus est, превращается в настоящее неистовство. Перед такой охотой меркнут и Rally рарег и Fox hunting.

Гнаться за человеком, присутствовать при его агонии — что за наслаждение для цивилизованных варваров! «Вперед! Вперед!..» У англичан этот возглас означает: «Кто придет первым».

Офицеры, пользуясь своей властью, приказали солдатам спешиться и бесцеремонно забрали их коней Взвод сформировался в одно мгновение. Он состоял из драгун, улан, гусар и нескольких yeomanry этих бесстрашных охотников, еще более одержимых, чем их товарищи по регулярной армии.

«Вперед! Вперед!.»

Долг солдата и спортивный азарт подхлестывают друг друга, придавая особую напряженность скачке, которая с ходу приняла бешеный характер.

«Вперед!.. Вперед! Охота за человеком!

Взвод улан то смыкался, то растягивался, в зависимости от темперамента всадников и горячности их коней.

Впереди молодой уланский лейтенант на великолепном, породистом скакуне. С каждым его скачком офицер все больше удалялся от взвода и приближался к беглецам, которые опередили погоню не более чем на шестьсот метров.

Бедные мальчики мчались во весь опор на пони, неказистых с виду, но смелых и умных животных, честно исполнявших свой долг.

Вот оба отряда вступили в полосу высоких трав. Здесь пони приобрели некоторые преимущества: они перешли на своеобразный аллюр, при котором их передние ноги идут рысью, а задние галопом, что дает им возможность, почти не снижая скорости и не путаясь, пробираться среди высоких трав. На голой равнине их настигли бы за каких-нибудь десять минут, в прериях же удавалось сохранять расстояние, отделявшее их от преследователей.

Только уланский лейтенант да еще трое всадников постепенно нагоняли беглецов.

Пони молодого француза, которого англичане прозвали капитаном Сорви-голова, не обнаруживал еще ни малейших признаков усталости. Но удила пони, на котором скакали Фанфан и юный Поль, уже были покрыты обильной пеной; он явно начал уставать. — Фанфан! — крикнул Сорви-голова. — Ты не на деревянном коньке карусели, а в седле! Отдай поводья, положись на коня.

— Ладно, хозяин! — ответил Фанфан. — Придется тебе, Коко, думать за нас обоих, — ласково потрепал он по шее пони. — Впрочем, это не так уж трудно для тебя.

Сорви-голова между тем обернулся. Обеспокоенный приближением англичан, он отстегнул мушкетон.

— Внимание!.. — вполголоса обратился он к своим спутникам.

Затем раздался его свист, услышав который оба пони мгновенно остановились и замерли на месте.

Проворно соскочив с пони, Сорви-голова пристроил на седле ствол своего мушкетона и, наведя его на уланского офицера, осторожно спустил курок. Раздался сухой выстрел. Несколько мгновений Сорви-голова стоял не шелохнувшись, с широко раскрытыми глазами, словно желая проследить полет пули. Офицер, сраженный на всем скаку, выпустил поводья и, взмахнув руками, опрокинулся на круп коня. Лошадь шарахнулась в сторону, офицер, мертвый или тяжело раненный, свалился наземь, а обезумевший от испуга конь, подстегиваемый бьющимися о бока стременами, понесся куда глаза глядят.

— Благодарю вас, Сорви-голова! Может быть, это один из тех, кто убил моего отца! — воскликнул Поль Поттер.

Послышался второй выстрел.

То Фанфан, увидев, что Сорви-голова стреляет, решил последовать его примеру, без малейшего, впрочем, успеха.

— Эх! Чистый проигрыш, — проворчал раздосадованный мальчик.

Три кавалериста, скакавшие за лейтенантом, остановились, чтобы оказать ему помощь. Образовалась маленькая группа.

Бах!..

Фью-ю-ю-ю-ю… — запела, разрывая воздух, пуля.

То снова выстрелил Сорви-голова.

В группе англичан поднялась на дыбы лошадь и, пройдя на задних ногах, подобно геральдическим коням, несколько шагов, грохнулась, подмяв под себя всадника.

— И второй! — с дикой радостью завопил маленький бур.

Бах!.. Это опять так же азартно выстрелил Фанфан — и опять так же успешно промахнулся.

— Ты cтреляешь, как сапожник, Фанфан! — крикнул взбешенный Сорви-голова.

— Передай свое ружье Полю.

— Давай, давай! — обрадовался сын казненного. — Посмотришь, как я стреляю С аккуратностью старого солдата мальчик щелкнул затвором, вложил патрон в казенную часть, спокойно навёл ружье на одного из двух оставшихся в живых улан маленького английского авангарда и выстрелил в тот самый миг, когда уланы возобновили преследование.

— Ух, здорово! — воскликнул Фанфан, радуясь успеху маленького бура, снявшего всадника с коня.

— Ну, Поль! Четвертый — на нас двоих! — крикнул Сорви-голова — Тебе — человек, мне — конь. И два выстрела слились в один. Всадник и конь, пораженные на полном скаку двумя не знавшими промаха стрелками, упали и скрылись в траве.

— Да, ты будешь отомщен, и хорошо отомщен, бедный мой отец! — воскликнул побледневший от гнева мальчик.

Эта страшная расправа, такая долгая в рассказе, совершилась в каких-нибудь полминуты.

Пора было, однако, удирать. Все кавалеристы примчались к месту, где погибли их товарищи. Отряд перестроился.

Уже садясь на пони, Сорви-голова заметил, что все англичане, у которых было огнестрельное оружие, целятся в них.

Он едва успел пронзительно свистнуть и крикнуть:

— Ложись!

Прекрасно выдрессированные животные, услышав знакомый сигнал, распластались на земле одновременно со своими хозяевами.

Над беглецами просвистел град пуль.

Фанфан болезненно вскрикнул.

— Только без глупостей! — воскликнул Сорви-голова, но голос его звучал тревожно.

— Угостили… — ответил Фанфан. — Нечего сказать, угостили!

— Гром и молния!.. Бедный Фанфан! — воскликнул Сорви-голова. — Покажи!

— В левую ходулю угодили, — пытался отшутиться Фанфан. — Погоди… Поломки, кажется, нет — только голень продырявили, и все. Кровоточит, правда, но ничего, не очень больно. Обмотаю ее платком и стану таким же петухом, как и раньше.

— Дай перевяжу.

— Не стоит. Потом как-нибудь… Сейчас дела куда поважнее. Становится жарко.

Действительно, становилось жарко.

Англичане, взбешенные сопротивлением и не ожидавшие встретить таких опасных противников в каких-то мальчишках, которых они думали взять голыми руками, переменили тактику и приступили к новому маневру.

Их двадцать четыре человека. Семеро поскакали направо, семеро — налево, описывая полукруг, чтобы отрезать отступление беглецам. Десять остальных, оставшись на месте, рассредоточились и стали поддерживать огонь в том направлении, где прижались к земле юные партизаны.

— Теперь уж не до смеха, — сказал Сорви-голова. Приподняв голову, он осматривал местность. — Они хотят взять нас в клещи обходным движением. Но посмотрим!.. Придется отступать. Ты сможешь, Фанфан?

— Каждый может все, чего захочет, хозяин. Будь покоен! Уж я-то не повисну колодой на ваших ногах.

— Нам грозит смертельная опасность, — предупредил Сорви-голова.

— Вся наша жизнь смертельная опасность, — ответил молодой парижанин. — Не разбив яиц, и яичницы не приготовишь. Если бы я дрожал за свою шкуру, я остался бы у себя на родине, на улице Гренета. Пока Фанфан философствовал, Сорви-голова не терял даром времени Он установил по компасу, что в полулье направо от них находится хорошо знакомый большой лес, затем связал узлом стремена пони, предварительно перекинув их на седла. Все это он проделал так, чтобы англичане ничего не заметили. А те продолжали лениво постреливать, решив, по-видимому, не предпринимать более энергичных действий, пока их товарищи не завершат окружения. Сорви-голова между тем перекинул через плечо свой мушкетон и, приказав товарищам следовать за ним, с удивительной быстротой пополз среди высоких трав.

Поль и Фанфан, видно, тоже знакомые с этим приемом индейцев, повиновались, и вскоре все трое исчезли в гигантской растительности вельдта. Их пони, распростертые на земле и скрытые густой травой, остались на месте.

Англичане, ставшие более осмотрительными, приближались осторожно, мелкой рысью, время от времени переходя даже на шаг.

Не обращая на них никакого внимания, Сорви-голова двигался направо, к опушке леса Противник не переставал постреливать наугад, и Сорви-голова, продолжавший ползти с проворством ящерицы, сказал вполголоса:

— Только бы не искалечили они наших лошадок… Эх! Будь со мной хотя бы дюжина моих Молокососов, ни один из этих хаки не вернулся бы в свой лагерь — И, обернувшись затем к Фанфану, он спросил: — Как дела, старина?

— Потеем, трудимся, — ответил Фанфан. — Не ручаюсь, что мог бы прыгнуть с трамплина, но что касается ходьбы на четвереньках… одной лапой больше, одной меньше — невелика важность.

К счастью, трава в тех местах была вышиною в метр, а то и больше; только это и спасало бесстрашных сорванцов. В другой обстановке они давно уже были бы схвачены или подстрелены англичанами.

В самом деле, представьте себе луг с Марсово поле, на котором играют в прятки, но только всерьез и под угрозой смерти, трое против двадцати четырех.

Какая выносливость, какая ловкость, сколько удачи потребуется этим троим, чтобы благополучно ускользнуть!

Между тем правый и левый отряды англичан завершили полуокружение. Теперь совместно с третьим, оставшимся на месте взводом они готовились сомкнуть кольцо вокруг того места, где, по их мнению, находились беглецы.

Но те, пробираясь между травами, прошли уже расстояние в четыреста метров под прямым углом к их первоначальному направлению Прежде они скакали на север, теперь же ползли на восток. Просто чудо, что англичане до сих пор не приметили их передвижения До спасительного леса оставалось еще не менее полутора тысяч метров. Будь у них достаточно времени, они, конечно, доползли бы до него, но этот невероятно трудный способ передвижения скоро совсем истощил силы раненого Фанфана. При всем своем мужестве он не способен был ползти дальше.

Ослабленный потерей крови, которая не переставала струиться из раны, чувствуя, что с каждой минутой все больше слабеет, еле волоча за собой ноги, он умолял товарищей бросить его.

— Ни за что! Или ты вернешься в лагерь вместе с нами, или мы все погибнем здесь! — воскликнул Сорви-голова.

— Но подумай! Командующий ждет результатов разведки От них зависит судьба всего коммандо, — спорил Фанфан.

Вместо ответа Сорви-голова только пожал плечами. Присев на корточки и чуть высунув голову из травы, он беглым взглядом окинул равнину.

Юноша заметил, как сильно они опередили англичан. От врагов их отделяло теперь не менее пятисот метров.

О, если бы только они могли и дальше продвигаться вот так же, под прикрытием травы! Но Фанфан! Бедняга Фанфан!.. Надо спасти его во что бы то ни стало.

Не видя другого выхода, Сорви-голова решил поставить на карту все.

Вложив пальцы в рот, он трижды пронзительно свистнул.

И тогда произошло нечто поистине изумительное. Бурские лошадки, притаившиеся в траве и до сих пор не обнаруженные англичанами, стремительно вскочили и понеслись бешеным галопом, с раздувающимися ноздрями, прыгая над травой, как антилопы. Безошибочный инстинкт полудиких животных не обманул их. Тонкий слух верно уловил направление сигнала, а чутье, более острое, чем у ищеек, вело их по правильному пути.

Растерявшись от изумления, англичане послали было вдогонку смелым животным несколько выстрелов, но, увидев, что пони без седоков, перестали обращать на них внимание.

Преследователи, разумеется, также слышали свист. Но их отряды находились довольно далеко друг от друга, и потому они не могли определить место, откуда он доносился. Больше того, каждый из отрядов принял свист за сигнал другого отряда к атаке. И все они поторопились сойтись в той точке, где никого уже не было.

Нельзя не признать, что для троих ребят, один из которых был к тому же ранен, это был блестящий маневр. К несчастью, опасность еще не миновала. Пони примчались к ним, как вихрь. Немного привстав, Сорви-голова остановил их легким прищелкиванием языка и в каких-нибудь две секунды развязал стремена.

— В седло, Поль! — скомандовал он. — Не заботься обо мне и скачи прямо в лес.

А пока маленький бур садился на лошадь, он поднял Фанфана, усадил его верхом на холку пони и, вскочив позади раненого в седло, устремился за буром.

Англичане, поняв наконец, что их одурачили, послали вслед беглецам, мчавшимся, как ветер, залп проклятий и открыли по ним адский огонь.

Пули свистели, выли, жужжали вокруг Молокососов, срезали стебли трав; музыка была не из приятных.

Пока одни англичане стреляли, другие возобновили погоню. Каких-нибудь пять-шесть минут — и беглецы достигнут леса, где их ожидает спасение.

Да, но пять минут!

Внезапно лошадка Поля отпрянула в сторону, зашаталась и чуть не упала. На левом боку животного показалась длинная струя крови.

— Держись, Поль, твой пони ранен! — крикнул Сорви-голова.

Бур и сам уже почувствовал, что лошадь под ним оседает. Напрасно он подбадривал ее голосом и вонзал ей в бока шпоры. Боясь, что пони упадет, и стремясь продвинуться как можно дальше, Поль стал даже покалывать его ножом То и дело спотыкаясь, доброе животное пробежало еще метров триста, потом зашаталось и тяжело повалилось на землю. Изо рта и ноздрей его показалась кровь.

— Бедный Коко! — всхлипнул Фанфан, обожавший своего коня А маленький бур, этот ловкий наездник, успел уже соскочить и стоял целый и невредимый Остановив своего пони, Сорви-голова крикнул:

— Вскарабкайся позади меня, Поль, и держись крепче. Чем мы хуже сыновей Эмона?

Уставший и перегруженный пони уже не мог бежать так быстро, как до сих пор. И хотя до леса оставалось не более трехсот метров, расстояние между беглецами и англичанами уменьшалось с каждой секундой.

Раздался новый залп, и Поль, застонав, скатился в траву. Правда, он тут же вскочил и крикнул, догоняя товарищей:

— Ничего страшного, я только обезоружен!

Пуля угодила ему между лопаток, но, по необыкновенно счастливой случайности, сплющилась, ударившись о дуло ружья, причем искривила его и разбила ложе приклада.

Еще полтораста метров!

Англичане приближались, улюлюкая, с неистовыми криками «ура». Еще бы! Что за чудесная охота! Маленький бур бежал по траве вслед за пони, но трава теперь была уже не такая густая и высокая.

А тут еще пони, попав ногой в разрытый муравейник, упал на колени, и Сорви-голова с Фанфаном, перелетев через его голову, шлепнулись оземь шагах в шести от него.

Полуоглушенный, Сорви-голова мгновенно вскочил, но его товарищ лежал без сознания.

— Сдавайтесь!.. Сдавайтесь!.. — заорали англичане.

— Ни за что! — гаркнул им в тон Сорви-голова, наводя на них свое ружье.

С изумительным хладнокровием он выстрелил три раза подряд и сшиб с коней трех мчавшихся впереди англичан.

Потом, передав свое ружье Полю, он произнес:

— В магазине осталось еще четыре патрона. Задержи врага, а я унесу Фанфана.

Фанфан по-прежнему лежал без памяти. Сорви-голова поднял его и побежал к лесу.

Он уже почти достиг опушки, как вдруг всего в нескольких шагах от себя услышал раздавшийся из леса громоподобный голос: «Огонь!» И в то же мгновение он очутился среди дыма и пламени: со всех сторон громыхали выстрелы.

Капитану Сорви-голова показалось, что он в настоящем аду.

ГЛАВА 3 Воспоминание о «Ледяном аде». — Замысел молодого миллионера. — За буров! — Встреча с Фанфаном. — В путь! — Набор добровольцев. — В заливе Делагоа. — Португальская таможня. — Претория. — Президент Крюгер. — Молокососы

Не так давно «Журнал путешествий» опубликовал под заголовком «Ледяной ад» рассказ о приключениях французов в Клондайке, стране богатейших золотых россыпей. Напомним кратко об этой захватывающей драме.

Несколько молодых французов, жертвы прославившегося своими злодействами бандитского сообщества «Коричневая звезда», отправились искать счастья в это таинственное Эльдорадо Полярного круга. Ценою неимоверных страданий и смертельных опасностей им действительно удалось добыть баснословное состояние. Но бандиты, не упускавшие их из виду, тайно отправились за ними в Клондайк. Там они узнали, что французам посчастливилось открыть «Золотое море» — богатейшие россыпи, упорно разыскиваемые всеми золотоискателями. Разумеется, бандиты решили завладеть этим сокровищем, которое, даже по предварительным подсчетам, превышало, и значительно превышало, ослепительную цифру в сто миллионов.

Героями этой драмы золота и крови были семь человек: молодой ученый Леон Фортэн и его прелестная невеста Марта Грандье; газетный репортер Поль Редон; присоединившийся к ним старый канадец Лестанг; Дюшато и его отважная дочь Жанна и, наконец, брат Марты — Жан Грандье.

Жану Грандье, воспитаннику колледжа Сен-Барб, было тогда всего пятнадцать лет. Природа одарила его недюжинным умом, физической силой и необыкновенной для юноши его лет выносливостью. Этот школьник, умевший храбро противостоять всем испытаниям, совершил там чудесные, почти легендарные подвиги.

Не будем говорить о его изумительной способности переносить мороз в пятьдесят градусов, о необыкновенной ловкости, проявленной им в борьбе с дикими зверями — огромными полярными волками, — скажем лишь, что, тяжело раненный, обмороженный, ослабленный потерей крови, он собственноручно убил пятерых бандитов из шайки «Коричневой звезды» и освободил свою сестру и Жанну Дюшато, находившихся в плену у этих злодеев. Во Францию он вернулся сказочно богатый и одержимый той жаждой приключений, которая знакома и не дает покоя всем, кто хоть раз вкусил прелесть этой волнующей жизни.

Отдохнув несколько месяцев, Жан заскучал. Его деятельная натура требовала применения своим силам. Он решил было, став во главе какой-нибудь географической экспедиции, проникнуть в не исследованные еще страны или взяться за какое-либо другое смелое и полезное дело, но тут вспыхнула англо-бурская война.

Пылкая и благородная душа Жана Грандье мгновенно загорелась сочувствием к двум маленьким южноафриканским республикам, боровшимся за свою независимость.

Его восхищали спокойствие, достоинство и величие старого, патриархального президента — благородного Крюгера, в котором он видел живое воплощение древних добродетелей мужественного бурского народа.

Он влюбился в буров, этих солдат-добровольцев, ненавидевших войну и взявшихся за оружие только ради защиты святого дела национальной независимости. В то же время он от всей души возненавидел англичан-завоевателей, которые развязали войну, бросив многочисленную и могучую английскую нацию против двух крошечных государств. Уже один только этот факт вопиющего неравенства сил казался ему величайшим преступлением против человечества.

С одной стороны — могущественная, богатейшая в мире империя с населением в четыреста миллионов человек, с превосходной армией, флотом, колониями, первоклассной промышленностью, огромными финансовыми ресурсами. Колосс, господствующий на морях и на суше — целой трети земного шара! С другой стороны — два крошечных народца, едва насчитывающих четыреста тысяч жителей, мирных крестьян, занимающихся земледелием и мечтающих только о том, чтобы жить в мире и быть подальше от всех тревог, которые потрясают человеческое общество.

Он трепетал за них, изумлялся равнодушию цивилизованных народов, возмущался тем, что ни один из этих народов не посмел или не смог помешать этому несправедливому нападению, совершенному на другой же день после «международной мирной конференции».

Он говорил себе:

«Если большие государства так эгоистичны и подлы, а эта отвратительная вещь, которую называют политикой, потворствует их эгоизму и подлости, то все честные люди, люди большого сердца должны откликнуться и действовать, не щадя своей жизни. Я молод, смел и свободен в своих поступках, я люблю приключения, меня влечет ко всему величественному и доброму Я готов отдаться душой и телом благородному делу защиты слабых. И потому я стану добровольцем трансваальской армии».

Он поделился своим проектом с сестрой Мартой и ее мужем, Леоном Фортэном. Те от души его одобрили.

Да и кто бы мог помешать ему свободно распорядиться своей жизнью и своим состоянием?

После трогательного прощания со своим другом Полем Редоном, женившимся к тому времени на Жанне Дюшато, он отправился в намеченное путешествие.

Марта и Леон провожали Жана Грандье. Он уезжал в 8 часов 40 минут с вокзала П. Л. М. скорым поездом, идущим в Марсель, откуда ему предстояло отплыть в бухту Делагоа.

Когда они подкатили к огромному вокзалу, какой-то подросток лет пятнадцати бросился открывать дверцу роскошного экипажа. Но соскочивший в ту же минуту с козел лакей Жана, обиженный непрошеным вмешательством в его служебные обязанности, так грубо отшвырнул мальчика от кареты, что тот растянулся во весь рост, больно ударившись лицом о мостовую. Богатство не ожесточило сердца героев Клондайка. Все трое невольно вскрикнули, а Жан, поспешно выйдя из кареты, подхватил парня подмышки и поставил его на ноги:

— Не очень больно?.» Все цело?.. Прости, друг, и, прошу тебя, прими маленькое вознаграждение.

А подросток, хотя у него обильно струилась из носу кровь и ему было очень больно, заставил себя улыбнуться и пробормотал:

— Вы очень добры, но, право, ничего…

Ни упрека, ни малейшего намерения поскандалить, чтобы извлечь выгоду из происшествия.

От взгляда Жана не ускользнуло, что у подростка приятная внешность, что одет он опрятно и что в нем нет ничего от классического типа открывателя каретных дверей. Облик Гавроша, но отнюдь не уличного хулигана. Все это мгновенно промелькнуло в голове Жана. Порывшись в жилетном кармане, он вытащил оттуда горстку луидоров и протянул их мальчику.

— Бери, не стесняйся, — сказал Жан Грандье, — и не поминай лихом нашу встречу.

Мальчик краснеет, бледнеет, смотрит, разинув от изумления рот, на золотые монеты и, наконец, восклицает:

— И все это мне? Из-за какого-то шлепка о мостовую? Здорово!.. Благодарю вас, князь! Наконец-то я выберусь за фортифы и полюбуюсь на белый свет!

— Ты любишь путешествовать? — спросил Жан.

— До безумия! С пеленок мечтал… А теперь вот благодаря вам я могу купить билет до Марселя.

— Постой, постой, но почему же именно в Марсель? — воскликнул Жан.

— Потому что уж там-то я как-нибудь обернусь и непременно попаду в страну буров.

— Что?! Ты хочешь в волонтеры?! — невольно вырвалось у Жана.

— Да. Уж больно хочется поколотить этих англичанишек, которые мучают буров!

Леон Фортэн и его жена с интересом прислушивались к разговору, в котором собеседники перескакивали с пятого на десятое.

— Как тебя зовут? — без лишних предисловий спросил Жан.

— Фанфан.

— Где живешь?

— Раньше жил на улице Гренета, двенадцать, а теперь так, вообще… ну, просто на улице.

— Родители есть?

— Отец. Он пьянствует все триста шестьдесят пять дней в году и уж никак не меньше двух раз в сутки награждает меня колотушками. А позавчера совсем из дому выгнал.

— А мать?

— Пять лет, как умерла, — ответил мальчик, и на глазах у него блеснули слезы.

— Так, значит, ты твердо решил записаться в трансваальскую армию?

— О да!

— В таком случае, Фанфан, я беру тебя с собой.

— Не может быть!.. Благодарю от всего сердца! С этой минуты я ваш и на всю жизнь! Увидите, как предан будет вам Фанфан!

Так капитан Сорви-голова завербовал первого добровольца в свою роту разведчиков.

В Марселе Жан завербовал еще одного добровольца, который работал раньше поваренком на морском пароходе, а теперь был без места. Его, как и всякого провансальца, звали Мариусом, и он охотно отзывался на прозвище «Моко».

В Александрии Жан завербовал сразу двоих. То были юнги: один — итальянец, другой — немец; оба они только что вышли из больницы и ожидали отправки на родину. Немца звали Фрицем, итальянца — Пьетро.

Рассмеявшись, Жан сказал Фанфану:

— Четыре человека — целый полувзвод, и я его капрал!

Вербовка этого разноязычного интернационального отряда продолжалась всю дорогу.

В Адене Жан наткнулся на двух алжирских арабов. Их вывез из Алжира губернатор Обока, но они бежали от него и теперь старались как нибудь устроиться. Они говорили на ломаном французском языке и охотно согласились следовать за внушавшим доверие молодым человеком, который к тому же предложил им великолепное жалованье.

Наконец, уже на пароходе, Жан Грандье встретился с семьей бедных французских эмигрантов, отправлявшихся попытать счастья на Мадагаскар.

Их было пятнадцать человек, считая племянников и других дальних родственников. И, увы, все они были так бедны, что даже легендарная, ставшая нарицательной нищета Иова, наверное, показалась бы им богатством.

Молодость и энтузиазм Жана произвели сильное впечатление на этот маленький клан, и ему удалось уговорить трех юношей последовать за ним в Трансвааль Под предлогом возмещения убытков за потерю трех пар здоровых молодых рук, которых он временно лишал семью, Жан вручил главе семьи десять тысяч франков и обещал выплатить столько же после окончания кампании.

«И все же мне хотелось бы пополнить свой отряд до дюжины», — думал Жан, превратившись из капрала во взводного.

Результаты, которых он добился в этом отношении по прибытии в Лоренцо-Маркес, превзошли все его ожидания.

Жан, как человек, привыкший надеяться только на самого себя, привез из Франции на сто тысяч франков оружия, боеприпасов, одежды, обуви, предметов снаряжения и упряжи. Он знал, что на войне все может понадобиться. Правда, его немного тревожил вопрос о выгрузке этого более чем подозрительного багажа на португальской территории. Однако, несмотря на свою молодость, наш друг был достаточно дальновидным и опытным парнем, ибо опасные приключения являются лучшей школой жизни. Поэтому, когда корабль пришвартовался, Жан преспокойно оставил на его борту свой огромный груз, а сам отправился на дом к начальнику португальской таможни.

Лузитанское правительство плохо оплачивало своих служащих. Жалованье им выдавали редко, а зачастую и совсем не выдавали. Им предоставлялась полная свобода выкручиваться как угодно из этого неприятного положения. Они и выкручивались, да так ловко, что жили совсем неплохо и даже довольно быстро наживали состояние, и это, несомненно, свидетельствовало об их изумительных административных способностях.

Жан Грандье, осведомленный об этой особенности их существования, поговорил несколько минут (ведь время теперь деньги!) с его превосходительством и тут же получил разрешение на немедленную выгрузку своей поклажи.

Его превосходительство потребовал лишь заверения, что в многочисленных и тяжелых ящиках находятся орудия производства.

Жан, не моргнув, охотно уверил его в этом и уплатил таможенные пошлины.

Многим эти пошлины показались бы, вероятно, несколько раздутыми, ибо они составили кругленькую сумму в тридцать пять тысяч золотых франков, из которых лишь пять тысяч приходились на долю правительства, остальные же тридцать шли в карман его превосходительства. Но ведь его превосходительство, в свою очередь, должен был вознаградить за временную слепоту английских контролеров, а это стоило ему нескольких крон.

Жан был в восторге от своей сделки и приказал, не мешкая ни минуты, выгружать «орудия производства», которые тут же были отправлены по железной дороге в Преторию.

Неистощимое великодушие и неиссякаемая веселость Жана производили сильное впечатление на всех, кто сталкивался с ним. Его умение, не командуя, одним лишь словом или даже просто жестом заставить повиноваться себе, его сдержанность, его исполненная собственного достоинства непринужденность в обхождении с людьми, его уверенность в себе — все выдавало в нем вождя.

Первые его товарищи, фанатически поверившие в него, вербовали ему все новых и новых сторонников. Так, они привели к нему двух молодых креолов из Реюньона, которые, попытав счастья в шахтах Трансвааля, возвращались домой без единого лиарда. Затем были завербованы два молодых португальских солдата, дезертировавшие по какой-то веской причине из своих частей, и, наконец, юнга торгового флота, страстный любитель приключений, который немедленно покинул свой корабль, чтобы примкнуть к ним.

Теперь их собралось пятнадцать парней, мечтавших о подвигах. И хотя среди них были представители самых различных национальностей, все они отлично уживались друг с другом, слившись в тесную, дружескую семью.

Двадцать четыре часа спустя поезд мчал их в Преторию, куда они и прибыли без особых приключений. Жан Грандье отправился к президенту Крюгеру и был тут же принят вместе со своими товарищами.

В Трансваале не существовало никаких преград между президентом и его посетителями: ни приемных, ни адъютантов, ни секретарей, — свободный доступ для всех, у кого была надобность к этому высокочтимому народом государственному деятелю, чью нечеловеческую энергию, казалось, впитал в себя весь храбрый, сражавшийся за свою независимость народ Трансвааля.

Волонтеров во главе с их командиром ввели в обширный зал Здесь у заваленного бумагами письменного стола сидел президент, черты лица которого были известны всему миру по фотографиям.

Секретарь, стоявший рядом с ним, перелистывал депеши и по указанию президента быстро делал на них пометки. В уголке крепко сжатых губ старика свисала его неизменная трубка, дымившая после методических и коротких затяжек Выразительное, с крупными чертами и массивным подбородком лицо этого крепко сбитого великана было обрамлено густой бородой, а чуть прищуренные глаза пронизывали собеседника острым взглядом, смущавшим своей твердостью и внутренней силой.

О нет, ничего общего с Крюгером на английских карикатурах!

Достаточно взглянуть на него, увидеть его медлительные, почти вялые движения, его высохшее лицо, его словно высеченный резцом ваятеля корпус, его атлетическое телосложение, чтобы почувствовать огромную дремлющую в нем силу, железную, ничем несокрушимую и непреклонную волю.

Да, этот человек производил внушительное, даже величественное впечатление, несмотря на простоту его нескладно скроенной одежды, несмотря на этот вышедший из моды, смешной, единственный в своем роде и неизменный, как и его трубка, шелковый цилиндр, без которого он нигде и никогда не появлялся.

А впрочем, эта шляпа действовала неотразимо. Ведь она, так сказать, была частью самого президента Крюгера, вернее, столь же неотъемлемой характерной чертой его внешности, как чепчик королевы Виктории, как монокль мистера Джозефа Чемберлена или треуголка Наполеона.

И. впечатление, производимое ею, было настолько сильно, что у Фанфана, ошеломленного этим шедевром шляпного мастерства, невольно вырвалось по меньшей мере непочтительное восклицание:

— Боже! Ну и колпак!

К счастью, президент не очень-то разбирался в тонкостях парижского жаргона. Он не знал, точнее, уверял, что не знает и не понимает ни одного языка, кроме голландского.

Благоразумнее, конечно, было бы не очень доверять этому.

Президент медленно обернулся к Жану Грандье, легким кивком ответил на его приветствие и спросил через своего переводчика:

— Кто вы и что вам угодно?

— Француз, желающий драться с врагами вашей страны, — последовал лаконичный ответ.

— А эти мальчики?

— Завербованные мною волонтеры. Я на свой счет вооружаю, снаряжаю и одеваю их, покупаю им коней.

— Вы так богаты?

— Да. И я намерен завербовать сотню молодых людей, сформировать из них роту разведчиков и отдать ее в ваше распоряжение.

— А кто будет командовать ими?

— Я. Под начальством одного из ваших генералов.

— Но ведь они еще совсем молокососы.

— Молокососы? Неплохо! Отныне так и будем называться: отряд Молокососов. Могу вас заверить — вы не раз услышите о нас!

— Сколько же вам лет?

— Шестнадцать.

— Гм… молодо-зелено.

— В шестнадцать лет вы, кажется, уже убили вашего первого льва? — Верно! — улыбнулся Крюгер.

— И потом юность… Разве не в этом именно возрасте человек полон дерзновенных мечтаний, беззаветной преданности, жажды самопожертвования, презрения к опасностям и даже к самой смерти!

— Хорошо сказано, мой мальчик! Будьте же командиром ваших Молокососов, вербуйте сколько хотите волонтеров и превратите их в солдат. Бог свидетель — вы мне нравитесь, и я поверил в вас.

— Благодарю вас, господин президент! Вот увидите как славно мы у вас поработаем!

Но старик уже поднялся во весь свой рост, намекая на конец аудиенции. Он пожал капитану Молокососов руку, да так стиснул ее, что у другого бы она хрустнула, и при этом убедился, что рука Жана Грандье тоже не из слабых.

— Верю, что этот маленький француз совершит большие дела, — сказал он улыбаясь.

Старый президент, или, как его любовно называли буры, «дядя Поль», оказался хорошим пророком.

На другой день пятнадцать Молокососов шагали по улицам Претории в полном боевом снаряжении, с маузерами за плечами, с патронташами на поясных ремнях, в широкополых фетровых шляпах.

А еще через пятнадцать часов у них уже были свои пони, на которых они молодцевато гарцевали живописной кавалькадой.

О, этот юный капитан не в игрушки играл! Какое глубокое знание людей обнаружил он! Как верно рассчитал, что нет лучшей рекламы для набора волонтеров, чем появление на улицах этого маленького кавалерийского отряда.

Волонтеры так и стекались к нему со всех сторон. Не прошло и недели, как Жан Грандье набрал свою сотню Молокососов, самому младшему из которых было четырнадцать, а старшему — семнадцать лет. А так как весь этот народ изъяснялся на какой-то невообразимой тарабарщине, Жан стал искать переводчика, который знал бы английский, французский, голландский языки и хотя бы несколько слов по-португальски.

И он нашел. Это был тридцатилетний бур с длинной волнистой бородой. Мальчики прозвали его «Папашей». На седьмой день эскадрон Молокососов парадным маршем прошел перед домом президента. Президент, с трубкой во рту и в своем неизменном колпаке, произвел смотр.

Дядя Поль слегка улыбался. Эта улыбка, от которой давно уже отвыкли его губы, походила скорее на растроганную гримасу, на немую ласку, обращенную к юным храбрецам, готовым отдать свою жизнь благородному делу борьбы народа за независимость.

ГЛАВА 4 Война — не всегда сражение. — Разочарование. — Обозники и землекопы. — Боевое крещение. — Атака. — Победа. — Песенка Фанфана-Тюльпана становится походным маршем Молокососов. — Сорви голова и его генерал. — Конец рейда. — Появление Молокососов там, где их меньше всего ждали. — Послание английским судьям

Осажденный бурами Ледисмит находился тогда почти в полном окружении. Сюда-то в распоряжение генерала Вильжуэна и был доставлен по железной дороге интернациональный эскадрон.

Начало кампании оказалось довольно тягостным для маленькой кавалерийской части и разрушило немало иллюзий молодых людей.

Как известно, всякий доброволец мечтает о подвигах, а в армию идет для того, чтобы драться. И вот первое и довольно жестокое разочарование: сражение на войне — редкость.

Война — это, прежде всего, нескончаемые походы и переходы, марши, контрмарши и маневры; прибавьте сюда караульную службу, ночные обходы при любой погоде, бессонные ночи, утомление, недоедание и всякого рода лишения; приказы, контрприказы; неизбежную при этом суматоху, — короче говоря, целую кучу вещей, ничего общего не имеющих с боевыми делами и угнетающе действующих на нервы солдата-добровольца.

Война, видите ли, нечто обратное параду, изнанка всего того, что увлекает вас своим блеском.

А в этой войне была и другая неприятная сторона. Известно, что в мирное время буры самый гостеприимный народ; они принимают путника с таким сердечным и щедрым радушием, которое зачастую граничит с расточительством.

Но вот что достойно удивления: во время войны с англичанами эти же самые буры холодно, почти с недоверием встречали иностранных добровольцев, стекавшихся к ним со всех концов света.

Ведь они же никого не звали себе на помощь, и потому их как будто удивляли все эти энтузиасты, которые несли им в дар свою жизнь и кровь. Замешательство, с каким они принимали бескорыстное самопожертвование добровольцев, граничило с неблагодарностью.

Что же произошло с Молокососами?

Бурский генерал, принявший Молокососов более чем холодно, не мог придумать для них ничего лучшего, как конвоирование и охрану обозов. Подумать только! Они, эти одержимые страстью к подвигам юнцы, переплыли океан, проехали тысячи километров, а их обрекли на конвоирование обозов. Занятие, бесспорно, полезное, но весьма прозаическое.

Жан Грандье еще сдерживался, но остальные Молокососы роптали не хуже ворчунов старой гвардии. Даже переводчик Папаша, наделенный присущим бурам хладнокровием и крепкими нервами, ругался и клял судьбу на всех четырех языках.

Так шли дни за днями, не принося никаких изменений, если не считать земляные работы, на которые их иногда посылали. Хуже этого нельзя было ничего придумать.

Между тем люди эскадрона все теснее сближались друг с другом. Молокососы знакомились, у них появилось чувство локтя, они начали — о, пока еще очень смутно понимать друг друга.

Кроме того, молодые буры, — а их было большинство и эскадроне, — занялись дрессировкой пони и превратили их прямо-таки в ученых животных.

Но вот наконец в тот самый момент, когда у наших сорванцов совсем опустились руки и бедные ребята готовы были пасть духом, внезапно была замечена кавалерийская разведка англичан.

— Враг! Враг! Хаки!.. Там!..

— Где?..

— Направо!..

— Они отрежут нас!..

Все кричали разом и на разных языках. Пони, насторожившись, рыли копытами землю. Молокососы ждали приказа, но приказа не было. И тогда Фанфан, зевака по натуре, не в силах совладать с любопытством, вскочил на пони и поскакал вперед.

За ним последовал второй Молокосос — он тоже сгорал от любопытства, затем еще четверо, потом десять, пятнадцать и, наконец, весь эскадрон. Ведь это же война, самая настоящая война, с битвой, тут, у них под руками… О нет, этого случая они не упустят!..

Юные безумцы помчались во весь опор, с криком, с гиканьем, думая только об одном — столкнуться с англичанами, ударить по ним.

Сорви-голова, захваченный врасплох, даже не пытался остановить Молокососов или внести какой-то порядок в эту ураганную атаку. Он бешено пришпорил своего коня, вынесся вперед и голосом, покрывшим весь этот гам, скомандовал:

— Вперед!

Поистине великолепна была эта атака, пускай неожиданная, беспорядочная, но исполненная отчаянной решимости и неистового мужества.

Обычно кавалеристы пользуются при атаке шашкой или пикой, но так как у Молокососов не было ни того, ни другого, они мчались на врага, потрясая своими маузерами. Это глупо, это безумно, это нелепо. Пусть будет так Но именно это и принесло им успех.

Английские кавалеристы — народ не трусливый и отнюдь не из тех, кого легко захватить врасплох. Обнажив шашки, они ринулись на скачущий врассыпную эскадрон. Сейчас должно произойти страшное столкновение, а сорванцы даже не перестроились согласно законам кавалерийского боя.

Но тут Жан, сохранивший еще кое-какие крохи хладнокровия, за несколько секунд до трагического столкновения прибегнул к последнему средству. Он бросил поводья, мгновенно прицелился, выстрелил и закричал во всю глотку:

— Огонь!.. Целься пониже!..

Папаша проорал этот приказ по-голландски. И началась ожесточенная пальба. Магазины их маузеров были полны. Каждый Молокосос успел выстрелить по три раза.

Лошади англичан стали валиться одна на другую вперемешку со своими всадниками. Невообразимый беспорядок мгновенно охватил весь отборный отряд, контратака захлебнулась.

Больше того. Пони Молокососов, не чувствуя натянутых поводьев, понесли. На полном скаку они врезались в английский эскадрон, промчались сквозь его ряды и полетели дальше. Некоторые, пони, увязнув в груде валявшихся коней, поднимались на дыбы и в свою очередь опрокидывались.

Получилась ужасная мешанина из убитых и раненых людей и лошадей. Воздух огласился проклятиями, стонами и предсмертными хрипами.

Но никому не было до этого дела.

Англичане — их было шестьдесят человек, — потеряв треть своего состава и предполагая, что за Молокососами следует другой, более сильный неприятельский отряд, повернули коней и бросились наутек к своим аванпостам. Однако на полдороге они снова наткнулись на тех Молокососов, пони которых пронеслись сквозь строй англичан. Сорванцы, успев перестроиться, опять напали на них с фронта.

Нет спасения от этих одержимых юнцов! Они окружили врагов и, под угрозой расстрела в упор, потребовали, чтобы англичане сдались. И те вынуждены были сдаться.

Потери англичан: тридцать убитых и раненых и почти столько же пленных, которых Молокососы с торжеством повели к своему генералу.

Потери Молокососов: трое убитых, шесть человек раненых и десять искалеченных лошадей.

Вот это война!.. Чудесно!

Сражавшийся с неистовой отвагой Фанфан, который, кроме воинских талантов, обладал красивым голосом, по пути в лагерь громко затянул песенку Фанфана-Тюльпана. Его товарищи-французы хором подхватили ее, остальные подпевали вполголоса.

Песня была дьявольски живая и веселая.

— Великолепно! — воскликнул восхищенный ею Жан Грандье. — Это твоя песенка, Фанфан?.. Теперь она станет песней Молокососов.

— Отлично, хозяин, — нашим боевым маршем. Да, черт возьми, вперед! С этой песней ты всегда будешь вести нас к победе… О, простите! Я и позабыл, что вы мой хозяин и благодетель…

— Слушай, Фанфан, ты просто злишь меня своими бесконечными «хозяин» да «благодетель». Хватит! Тут теперь одни товарищи-солдаты, только что получившие боевое крещение. Отныне я ввожу обязательное «ты» между всеми нами… А теперь продолжай свою песенку.

Генерал горячо поздравил отважных сорванцов, когда они привели к нему пленников.

До сих пор он почти не замечал их и теперь не мог прийти в себя от изумления. И действительно, рядом с гигантами — английскими кавалеристами юнцы на своих пони выглядели как мартышки, вскочившие верхом на собак.

— Да ведь это же дети, настоящие Melkbaarden (молокососы), — сказал Вильжуэн. Папаша перевел его слова, а сорванцы воскликнули в один голос:

— Ну и что же! Молокососы, а работали за больших.

— Что же касается вас, — продолжал генерал, обращаясь к Жану, — должен признаться: вы сманеврировали, как настоящий Temmer van wilde paarden. Но будьте осторожны: во второй раз это может кончиться не столь удачно.

Папаша — переводчик, дойдя до тяжелой, как булыжник, фразы генерала: Temmer van wilde paarden, что означает дословно «укротитель диких лошадей», удачно нашел для нее точный и меткий перевод в чисто французском выражении: «Сорви-голова».

— Сорви-голова? Подходит! Как раз по мне. К тому же меня и в Клондайке так звали.

— Да здравствует капитан Сорви-голова! — воскликнул Фанфан.

Так закончилось это горячее дело.

Молокососы доказали, что они пригодны для более значительных дел, чем конвоирование обозов. Отныне они были зачислены в качестве разведчиков в коммандо генерала Вильжуэна и проявляли поистине удивительную ловкость, энергию и выносливость на этой тяжелой службе.

Однажды Сорви-голова, задавшийся, казалось, целью оправдать свое многообещающее прозвище, находился в разведке на левом берегу Тугела. Не желая подвергать риску своих волонтеров в местности, где на каждом шагу их стерегла смертельная опасность, он действовал тут в одиночку. Как вдруг английские кавалеристы, скрывавшиеся за каким-то холмиком, приметили его и, кинувшись за ним вдогонку, прижали к самому берегу.

Сорви-голова понадеялся на силу своего пони и заставил животное одним прыжком броситься в реку. Англичане не решились последовать за ним, но открыли бешеную пальбу с берега.

До слуха Жана со всех сторон доносились зловещие звуки… То барабанил по воде град преследующих его пуль, и просто чудо, что ни одна из них не задела его.

Но с пони что-то случилось: он стал бить ногами по воде и пошел ко дну, увлекая за собой всадника.

Оторвавшись от седла, Сорви-голова некоторое время держался под водой. Стоило ему, однако, высунуть голову, чтобы глотнуть воздуха, как она превращалась в мишень для англичан. Он снова скрывался под водой, опять выплывал и в конце концов окончательно выбился из сил. Стало трудно дышать, одеревенели руки и ноги. Еще несколько секунд — и отважный юноша пойдет ко дну.

Эту отчаянную борьбу увидел человек, стоявший на другом берегу. Не обращая внимания на пули англичан, направивших теперь на него свой огонь, человек этот бросился в воду, быстро подплыл к Молокососу и подхватил его в то самое мгновенье, когда Жан уже терял сознание.

Одна из пуль настигла храброго спасителя, задев его плечо. Не заботясь о ране, оставлявшей кровавый след на воде, он плыл с удвоенным упорством и, сам почти лишившись чувств, вынес на берег юного командира разведчиков.

Неизвестный, спасший Жана с опасностью для собственной жизни, был не кто иной, как фермер Давид Поттер. Храбрец отнес юношу к себе на ферму, находившуюся в двух километрах от берега, и стал ухаживать за ним с отеческой заботливостью.

Надо ли говорить о том, какую благодарность почувствовал молодой француз к своему спасителю! Выздоровев, он всякий раз, когда выдавалась свободная от службы минутка, приезжал на ферму пожать шершавую руку бурского фермера и отдохнуть несколько часов в тесном кругу его семьи.

Выше мы уже рассказали, при каких страшных обстоятельствах и как трагически оборвалась эта дружба.

Читатель вполне может теперь представить себе, в какую ярость привела капитана Сорви-голова расправа с его другом и спасителем, совершенная у него на глазах англичанами с утонченной жестокостью, недостойной солдат великой нации.

Он поклялся жестоко отомстить, а клятва, произнесенная таким человеком, как Жан Грандье, не могла остаться невыполненной.

Остальное нам уже известно. К сожалению, в тот момент, о котором идет наш рассказ, капитан разведчиков был совершенно лишен возможности отомстить членам военного суда за убийство своего друга…

После головокружительного бегства по травянистой степи и хитрых, чисто индейских приемов, с помощью которых они вырвались из почти полного окружения англичан, юный Поль и Сорви-голова с Фанфаном на плечах очутились перед непроходимой чащей колючей мимозы. Они надеялись найти здесь спасение, как вдруг навстречу им и почти в упор раздалась частая пальба. Но что за чудо! Ни одна из пуль даже не задела Молокососов. И это было тем более удивительно, что таинственные стрелки, хорошо укрытые за ветками и стволами деревьев, имели полную возможность спокойно целиться Зато с полдюжины англичан, подстреленных на расстоянии тридцати метров, как кролики, перекувырнулись в воздухе.

— Будь покоен, хозяин! — воскликнул ослабевший, но не унывающий Фанфан. — Будь покоен! Это друзья!

— Верно! — сказал Сорви-голова. — Верно, это свои… Вперед, товарищи!

Поль бесстрашно полез в чащу, покрытую колючками, за ним последовал Фанфан, а Жан замыкал шествие, подталкивая Фанфана и помогая ему.

Передвигаясь таким образом, они вскоре очутились перед строем гремевших маузеров, из стволов которых то и дело поднимались легкие клубы дыма. Около двадцати юнцов, притаившихся под листвой, встретили их радостным криком:

— Спасены!.. Спасены!.. Сорви-голова узнал в них самых отважных Молокососов. Их появление здесь граничило с чудом.

Тут и Мариус, по прозвищу Моко, и Фриц, и Пьетро, и юные арабы Макаш и Сабир, и Финьоле — юнга, и три эмигранта — Жан Луи, Жан Пьер и просто Жан, и оба португальца — Фернандо и Гаетано, и шестеро молодых буров — Карел, Элиас, Жорис, Манус, Гюго, Иохим, и другие, лица которых трудно было разглядеть за стволами продолжавших грохотать маузеров.

Да, их было не меньше двадцати человек, и натворить они успели немало.

Кони английских кавалеристов представляли заманчивую мишень для таких метких стрелков, как Молокососы. Чудесно укрытые кустарником, они стреляли без перерыва и укладывали англичан одного за другим.

Что ж! И на этот раз сорванцы остались победителями в схватке с отборным войском ее королевского величества.

Почти все кони англичан уже валялись на земле, когда шести оставшимся в живых кавалеристам пришла в голову спасительная мысль повернуть их назад и помчаться к своим позициям Их бегство сопровождалось оглушительным «ура» сорванцов, которые вышли теперь из засады и чуть не задушили в объятиях спасенного ими капитана.

Впрочем, излияния длились недолго, рассказы пришлось отложить на земле лежали раненые и контуженные, надо было подумать о них.

Сорви-голова направился к тем, которые только что преследовали его с торжествующими возгласами охотников, заметивших, что дичь выбивается из сил, и вообразивших, что уже держат ее в своих руках.

Помимо чувства человечности, еще одно соображение заставило капитана Сорви-голова поспешить на помощь своим врагам.

Его взгляд случайно упал на красивого парня, нога которого была придавлена мертвым конем.

В этом беспомощном «спортсмене» Сорви-голова узнал сержанта, исполнявшего обязанности секретаря суда. Его извлекли из-под коня, и Сорви-голова с удовлетворением отметил, что тот не ранен, а лишь слегка контужен.

— Хотите получить свободу? — без дальних оговорок спросил его капитан Молокососов.

— Конечно, — стараясь соблюсти чувство собственного достоинства, ответил солдат, — если только это не сопряжено с условием, противным моей воинской чести.

— Я слишком уважаю себя и дело, за которое сражаюсь, чтобы не уважать чести обезоруженного врага. И вот чего я требую от вас взамен предоставленной вам свободы: вы должны лично вручить мои письма каждому из членов военного суда, осудившего Давида Поттера.

— Охотно, — ответил англичанин, не ожидавший, что так дешево отделается.

— В таком случае, прошу вас сообщить мне их фамилии.

— Извольте. Председатель — лорд Ленокс, герцог Ричмондский, полковник гайлендеров Гордона. Судьи. Колвилл — майор третьего уланского полка, Адамс — капитан четвертой артиллерийской батареи, Руссел — капитан второй роты седьмого драгунского полка и Харден — капитан первой роты шотландских стрелков.

— Благодарю вас, — ответил Сорви-голова. Жан Грандье принадлежал к людям, которые не любят терять времени даром. Тут же достав из кармана бумажник, он извлек оттуда пять визитных карточек и быстро бисерным почерком написал на каждой из них следующие строки:

«Убитый вами ни в чем не повинный Давид Поттер приговорил вас к смертной казни. Я — исполнитель его мести. Где бы вы ни были, моя рука всюду сумеет настигнуть вас. Вы были безжалостны, а буду таким же. И вы все погибнете. Сорви-голова».

Надписав на обороте карточек адреса членов военного суда, он вручил их сержанту, сказав:

— Дайте честное слово доставить их по назначению.

— Клянусь честью! Ваши послания будут переданы мною их адресатам.

— Отлично. Вы свободны!

ГЛАВА 5 Сражение. — Гайлендеры Гордона и Молокососы. — Огонь! — Истребление офицеров. — Герцог Ричмондский и его сын. — Ожесточенная борьба. — Последний патрон. — Враги повержены! — Великодушие. — Волынщик. — Письмо. — Несчастная мать. — Победа

Служба Молокососов — не синекура. Из этих сорванцов выработался отборный отряд, в замечательных достоинствах которого с каждым днем все более убеждалось командование.

С ними считались, как со взрослыми, им поручали опасные дела.

Их капитан, недаром получивший свое прозвище Сорви-голова, водил их иногда чуть ли не в пасть к самому дьяволу и умел найти выход из любого положения.

Порой они несли тяжелые потери, но это ничуть не уменьшало их энтузиазма.

Мы уже видели, в какой трагической обстановке происходила их разведка в расположении войск английского генерала Джорджа Уайта, явно готовившегося перейти в наступление.

Это если и не бесполезное, то, во всяком случае, преждевременное наступление началось на северо-востоке от Ледисмита, примерно в двадцати трех километрах по направлению к Эландслаагте.

Генерал Вильжуэн, основываясь на подробном докладе Жана Грандье о силах англичан, принял совместно со своим правофланговым соседом, генералом Жаном Коком, все необходимые для отпора врагу меры.

Буры заняли сильные позиции, удачный выбор которых говорил о том, что они мастерски овладели военным искусством. Позиции состояли из цепи пологих холмов, защищенных траншеями и находящихся под прикрытием скал. В густой траве была скрыта целая сеть заграждений из колючей проволоки, о которую должен был разбиться боевой порыв наступающих. Там и сям в разбросанных на некотором расстоянии друг от друга передовых окопчиках засели стрелки. Под скалами, позади траншей, притаились бурские пушки, подле них — готовая к бою орудийная прислуга.

Поражала мертвая тишина, нависшая над трансваальскими линиями с их невидимыми защитниками. Словно по мановению руки люди и кони в поразительном порядке, без шума и суеты занимали приготовленные позиции и вдруг исчезали, будто таяли. Лишь изредка то там, то здесь блеснет вдалеке и тотчас исчезнет бронзовый ствол маузера или покажется на секунду круп лошади, прижавшейся к скале.

Чем не фантасмагория!

Англичане же, наоборот, двигались по открытой степи и согласно всем правилам современной тактики: артиллерия, кавалерия, пехота.

У них замечательные войска, способные выдержать любое испытание, укомплектованные достаточным штатом опытных унтер-офицеров.

Любая великая держава могла бы гордиться такими солдатами. Эти молодцы были совсем неповинны в том, что их послали сражаться за несправедливое дело, не по доброй воле бесстрашно шли они проливать свою кровь, чтобы отнять у ни в чем не повинных людей их самое драгоценное благо — свободу.

Главнокомандующий англичан спешил начать сражение. Не столько ради того, чтобы, разомкнув кольцо осады, обрести свободу движений, сколько потому, что ему, лично ему до зарезу нужна была победа Она нужна была ему именно сегодня, и он был готов купить ее любой ценой.

Дело в том, что в Кейптауне уже высадился новый генералиссимус, сэр Редверс Буллер, а сэру Джорджу Уайту необходимо было доказать Англии, что гораздо проще было бы предоставить командование всеми английскими войсками ему, Уайту.

Такова истинная причина этого наступления, столь безумного, что бурские генералы долго отказывались в него поверить.

Из глубины долины донеслись глухие раскаты: английские пушки открыли огонь.

Снаряды, начиненные лиддитом, с пронзительным свистом рассекали воздух и, упав среди холмов, взрывались градом стальных осколков и клубами зеленоватого дыма.

Четыре непрерывно гремевшие батареи и колонны англичан, формировавшиеся на ходу, постепенно приближались к холмам.

Пушки буров лениво отвечали на этот скорее шумный, чем опасный концерт. Их артиллеристы заранее разметили прицельные квадраты и теперь терпеливо выжидали, когда можно будет открыть огонь из всех орудий, чтобы разить врага с близкого расстояния.

Два пехотных полка, поддерживаемых двумя батальонами гайлендеров Гордона, выстроившись по ротам в колонны, приблизились к позиции буров и решительно бросились в атаку.

Генерал Вильжуэн, находившийся недалеко от Молокососов, внимательно следил за движением англичан.

— Безумцы! — воскликнул кто-то из его свиты.

— Храбрецы! — поспешно возразил генерал, отличный судья в вопросах доблести.

Стрелки, залегшие в передовых окопчиках, открыли ответный огонь. Несколько англичан упало.

Пушки неистовствовали; непрерывно шлепались и взрывались снаряды, зеленой пеленой расстилался дым; горнисты трубили атаку, а шотландские волынки наигрывали самые боевые свои мотивы…

Плохо защищенная первая линия траншей была взята англичанами без особых усилий.

Шагавшие в авангарде гайлендеры Гордона, опьяненные этим слишком легким успехом, который они приветствовали бурным «ура», гимнастическим шагом бросились вперед, но, запутавшись в сети проволочных заграждений, падали, кувыркались и застревали в таких комических позах, которые при других обстоятельствах вызвали бы смех.

Тогда своим невозмутимо спокойным голосом Вильжуэн скомандовал:

— Огонь!

И поднялась дьявольская пальба. Привстав немного, Сорви-голова метнул взгляд на своих сорванцов и крикнул:

— Внимание!.. Беречь патроны! Каждому выбрать свою жертву и тщательно целиться.

В то же мгновение по всей линии загрохотали пушки буров, открыв огонь по врагу с дистанции всего лишь в девятьсот метров. На застрявшую в проволочных заграждениях английскую пехоту обрушился ураган снарядов.

Пули поражали солдат одного за другим, ядра косили их целыми рядами.

— Сомкнуть строй!.. — командовали английские офицеры, хладнокровие которых ничуть не изменило им среди этой ужасной бойни.

Унтер-офицеры специальными ножницами перерезали проволоку, громче запели горны, с новой силой загнусавили волынки, и волна окровавленных людей с еще большим ожесточением бросилась на приступ.

Весь путь англичан был усеян телами убитых и раненых; звуки труб сливались с предсмертными воплями людей, с жалобным ржанием искалеченных коней.

Буры встретили это неистовое наступление с непоколебимым мужеством, которое ничто не могло сломить.

Но вот они покинули один за другим три холма, связанных между собой системой защитных укреплений. Буры выполнили этот маневр в изумительном порядке, без малейшего признака смятения, не оставив врагу ни одного убитого или раненого. Они отошли на заранее приготовленные позиции. Все поле, представлявшее собою подход к этим позициям, было заранее тщательно размечено по карте на квадраты, каждый из которых находился на прицеле бурских орудий.

Таким образом, буры превратили эти позиции в неприступную крепость.

Англичане не поняли, что отступление задумано умышленно, с целью заманить их в засаду, о которую неизбежно должны были разбиться их стойкость и упорство. Они были убеждены, что столь желанная победа уже в их руках, и продолжали наступать.

Молокососы также заняли новую позицию. Она господствовала над широким проходом, куда должны были ринуться наступавшие гайлендеры Гордона.

Рядом с капитаном Сорви-голова залег его юный товарищ, Поль Поттер.

Одна и та же мысль промелькнула у них, когда они следили за неистовым натиском гайлендеров Гордона: «Полковник — герцог Ричмондский».

Взгляды юнцов были прикованы к самой гуще битвы, где они надеялись найти герцога. Он чудился им в каждом офицере, по которому они тотчас же открывали огонь.

Но разве можно распознать человека в этой сумятице! В конце концов оба кончили тем, что стали стрелять во всех офицеров без разбора.

— Перебьем всех офицеров-гордонцев! — воскликнул капитан Молокососов. — Тогда-то уж герцог непременно окажется в числе убитых…

— И мой отец будет отомщен! — в неистовом восторге подхватил сын расстрелянного бура.

Вскоре все войско втянулось в драку, мало походившую на сражение. Никакого руководства. Даже роты потеряли свое боевое единство В какой-то мере его сохраняли лишь взводы. Большинство бойцов, опьяненных убийством, орудовали каждый на свой страх и риск. Стреляли в упор, схватывались врукопашную. Даже раненые, катаясь в обнимку по земле, давили, душили и кусали друг друга.

В течение какой-нибудь четверти часа буры потеряли двух генералов.

Знаменитый начальник бурской артиллерии Жан Кок, пораженный двумя пулями, в грудь и в бок, испустил предсмертный вздох, воскликнув: «Да здравствует свобода!»

Вильжуэн, тоже раненный в грудь, упал со словами: «Бейтесь до последней капли крови, ребята!»

Утрата этих людей, столь жестокая для дела независимости южноафриканских республик, сопровождалась громом проклятий по адресу англичан.

Последние, впрочем, и так уже дорого поплатились: почти весь офицерский состав англичан был истреблен. На земле распростерлись тела трех полковников, пяти майоров, одиннадцати капитанов и двадцати шести лейтенантов. Часть из них были убиты, другие ранены.

Из четырнадцати офицеров второго батальона гордонцев уцелели только двое. Один из них казался неуязвимым, несмотря на то что выделялся среди всех своим ростом и блестящим мундиром. Находясь все время в первых рядах, он руководил атакой, сплачивал людей, вел их на приступ, подбадривая примером собственного мужества.

Этот офицер — герцог Ричмондский.

Под ним пало уже три коня, он служит мишенью для пятисот стрелков, и все же он остается живым и невредимым, без единой царапины, под стальным дождем снарядов.

Теперь он бился пешим, так как под рукой не осталось ни одного свободного коня. Рядом с ним дрался горделивый юноша, вернее, мальчик, судя по внешности, принадлежащий к аристократии, в мундире младшего лейтенанта Гордоновского полка. У него то же, что и у полковника, несколько высокомерное мужество, то же презрение к смерти и, наконец, ярко бросающееся в глаза внешнее сходство.

Очевидно, это отец и сын.

Время от времени, не прекращая ни на секунду выполнять свой долг солдата, герцог бросает на сына взгляд, один из тех красноречивых, хотя и беглых взглядов, в которых можно прочесть и страх за его жизнь и восхищение его мужеством.

Сын уже не первый раз бросается вперед, чтобы прикрыть своим телом отца и начальника.

Но полковник неизменно отстраняет его жестом и кричит:

— На место, Патрик! Вернись к своим людям! Воинский долг прежде всего!

Младший лейтенант тоже невредим. И это также чудо, ибо пули словно ножом раскроили в нескольких местах его мундир.

В левой руке у него револьвер, в правой — тяжелая шотландская сабля со стальной рукояткой.

В жаркой схватке боя он сталкивается лицом к лицу с капитаном Сорви-голова. Англичанин и француз, смерив один другого взглядом, бросаются друг на друга. Маузер без штыка — единственное оружие француза. Он прицелился и на расстоянии четырех шагов спустил курок. Но в пылу боя он и не заметил, что израсходовал все патроны своего ружья, не оставив даже одного, на крайний случай. Курок щелкнул с сухим треском.

Англичанин тоже выстрелил; это был его последний заряд. Он стрелял почти в упор и все-таки промахнулся.

Капитан Молокососов схватил свой маузер за ствол и, замахнувшись им, как дубиной, обрушил бы смертельный удар на голову шотландца, если бы тот не парировал его саблей. Стальное лезвие разлетелось в куски. Все же шотландцу удалось смягчить удар. Скользнув по его плечу, приклад маузера ударился о землю и разбился у самой казенной части.

Молодые люди, вскрикнув от бешенства, бросили обломки оружия и схватились врукопашную. Их силы равны, равно и ожесточение. Они падают, вскакивают, снова падают на землю, катаются по ней, крепко обхватив и стараясь задушить друг друга.

Вдруг Сорви-голова заметил на земле обломок только что разбитой им сабли. Рискуя искалечить руку, Жан схватил его и, замахнувшись им, как кинжалом, крикнул:

— Сдавайтесь!

— Нет! — зарычал офицер, бешено отбиваясь. Жан ударил его острием клинка и снова крикнул:

— Сдавайтесь!.. Да сдавайтесь же, гром и молния!

— Ни за что! — истекая кровью, отвечал шотландец.

Видя, что сын упал, полковник поспешил к нему на помощь с поднятой саблей. Казалось, сейчас он рассечет голову капитана Молокососов, который в исступлении, ничего не замечая, все наносил и наносил противнику ожесточенные удары.

Но юный Поль Поттер спас своего друга.

Этот изумительно хладнокровный подросток в течение всего боя предусмотрительно и спокойно пополнял патронами магазин своего маузера. Он узнал полковника и, взревев от радости, прицелился и выстрелил.

Однако в тот самый миг, когда Поль спустил курок, волынщик, не перестававший наигрывать боевой марш гайлендеров Гордона, бросился вперед, чтобы заслонить собой своего начальника.

Это был красивый семнадцатилетний малый с румяным лицом, почти мальчик, как и большинство участников этой страшной драмы. Пуля, пронзив его навылет немного выше сердца, угодила полковнику прямо в грудь.

Несчастный волынщик уронил свой инструмент и, зажав рукой рану, хрипло простонал:

— О, мама… бедная моя мама! Я умираю… Я знал, что это случится…

В то же мгновение герцог Ричмондский зашатался и взмахнув руками, опрокинулся навзничь.

— Прощай, Патрик!.. Прощай, мой любимый!.. — с усилием вымолвил он.

Еле дышавший Патрик сквозь красный туман в залитых кровью глазах увидел, как упал его отец. Отчаянным усилием он вырвался из рук Жана Грандье, приподнялся на одно колено и тут заметил юного Поля, ружье которого еще дымилось.

Голосом, прерывающимся от рыданий, он воскликнул:

— Да будь ты проклят, убийца моего отца!

— Он убил моего! — ожесточенно возразил юный бур. Но Патрик уже не слышал; кровавая пелена все гуще застилала его взор, прерывалось дыхание, и он упал без чувств к ногам капитана Молокососов.

Ярость Жана Грандье мгновенно угасла. Побежденный противник был для него всего лишь страждущим человеком, душевные и физические раны которого священны. Сорви-голова тотчас же кликнул санитаров.

Они прибежали и, оказав первую помощь раненому, уложили его на носилки.

Снова послышались жалобные стоны умирающего волынщика. Слабеющим голосом он звал свою мать; похолодевшими уже руками он достал из кармана еще не запечатанное письмо и, протянув его Полю, пробормотал:

— Моей бедной маме… отправьте… умоляю вас…

— Клянусь! — ответил юный бур, в глазах которого блеснули слезы.

— Благодарю … — прошептал умирающий. Кровь двумя алыми струйками брызнула из его пронзенной груди, на губах показалась пурпурная пена, глаза остекленели, и все тело содрогнулось в предсмертной конвульсии.

— Письмо… мама… — в последний раз пробормотал он костенеющим языком.

И, сжав кулаки, вытянулся и умер.

На этом участке борьба окончилась поражением шотландцев. Остатки гордонцев стали поспешно отступать.

Буры, гуманность которых, проявленная во время этой войны, завоевала им всеобщую симпатию, поспешили оказать помощь раненым. Сорви-голова влил Патрику в рот несколько капель спирта. Шотландец вздрогнул, открыл глаза, узнал своего противника и, прочитав у него в глазах бесконечное сострадание, схватил его за руку и тихим, как дыхание, голосом произнес:

— Что с отцом?

— Пойду узнать… Сейчас вернусь.

Сорви-голова побежал к месту сражения и, найдя полковника среди груды тел, заметил, что тот еще дышит. Он поручил его санитарам, а сам уже собирался вернуться к Патрику, чтобы сообщить ему, что отец его жив и надежда на его выздоровление еще не потеряна, когда раздавшееся поблизости рыдание заставило его оглянуться. Он увидел Поля, который, стоя на коленях возле тела волынщика, читал посмертное письмо шотландца к матери.

— На, прочти, — сказал Поль, увидев Жана Грандье. — Как это ужасно!..

И Сорви-голова, взяв из его рук письмо, прерывающимся от волнения голосом прочитал:

«Под Ледисмитом, 23 ноября 1899 г.

Милая мамочка, сегодня не ваша очередь, сегодня я должен бы писать отцу. Но я не могу не писать вам, потому что какое-то предчувствие говорит мне, что это последнее мое письмо. Не понимаю, что со мной происходит; я здоров и чувствую себя превосходно. Но прошлой ночью я видел страшный сон… Мне кажется, что завтра буду убит. Так тяжело на душе, и сердце ноет… Только что я выходил из палатки — стоит чудная ночь. Я глядел на синее ясное небо, на яркую звезду над моей головой и подумал, милая мама, что она смотрит сейчас и на вас, и мне захотелось тоже взглянуть на вас…

Если бы вы только знали, что здесь творится!.. На днях возле меня в окопе упал один солдат моей роты. Он не умер сразу; осколок снаряда попал ему в живот. О, как страшно было смотреть на него!.. Он рыдал, умоляя врача прикончить его, чтобы избавить от страданий, и даже сам доктор не мог удержаться, чтобы не сказать: «Воистину проклятая штука война!»

И знаете, дорогая мама, мне очень не хотелось бы умереть такой смертью. Я думаю, вам было бы очень больно, если бы вы узнали об этом. Я хотел бы умереть побыстрее, чтобы не слишком долго страдать.

Но будьте покойны: что бы ни случилось, я честно исполню свой долг до конца. И хотя мне очень жаль покинуть вас, я все же счастлив, что отдал свою жизнь за нашу королеву и Великобританию.

Прощайте же, милая мама, крепко вас целую.

— И это я убил его! — дрожащим от слез голосом сказал юный бур. — Как ужасно! Сердце разрывается… И все-таки где-то в глубине души я чувствую, что только исполнял свой долг.

— Верно, Поль, и ты выполнил его с честью, — ответил Сорви-голова, указав рукою на отступавшие по всей линии английские войска.

Королевская армия разбита. Ее потери — две тысячи человек и двенадцать пушек. Бессовестные политиканы, рыцари разбоя и наживы, развязавшие эту войну, могут быть довольны!

Грохот сражения сменился мертвой тишиной. Англичане, потерпевшие еще одно поражение, в беспорядке отступили в Ледисмит. Буры укрылись в своих неприступных укреплениях, с замечательным искусством возведенных вокруг Ледисмита. Это был своего рода укрепленный лагерь, охраняемый выдвинутыми вперед «патрулями».

В лагере закипела мирная жизнь. На скорую руку исправляли всякие повреждения, чистили орудия, перевязывали раненых коней, чинили разорванную одежду, подлечивали раны. С невозмутимым спокойствием люди готовились к новой битве.

Под защитой холма, прикрывающего их от снарядов, вытянулись четыре большие палатки, над которыми развевался белый флаг с изображением красного креста.

Это бурский походный госпиталь.

В каждой палатке до сотни раненых — буров и англичан, причем последних вдвое больше. Все они лежат кто на маленьких походных койках, кто на носилках, а кто и прямо на земле. Примиренные одинаковыми страданиями, буры и англичане относятся теперь друг к другу без всякой вражды.

Все раненые перемешаны здесь по-братски: рядом с бородатыми, заросшими до самых глаз бурами королевские стрелки атлетического сложения, краснощекие юноши и рослые шотландские горцы, отказавшиеся сменить свой национальный костюм на форму хаки. Бледные, исхудавшие, потеряв много крови, они мужественно подавляют стоны, боясь, очевидно, уронить жалобами свое национальное достоинство.

ГЛАВА 6 Бурский походный госпиталь. — «Современные ранения». — Доктор Тромп. — «Гуманная пуля». — Об одном оригинале. — На войне идут умирать всегда одни и те же. — Чудесные исцеления. — Последствия ранений осколками. — Душа англичанина. — Непризнанные герои. — Ночной выстрел

И среди всех этих страдальцев бесшумно сновали скромные ловкие женщины, исполненные сочувствия к несчастным и желания помочь им. Они разносили чашки с укрепляющим бульоном, сосуды с разведенной карболовой кислотой, компрессы.

Это жены, матери и сестры бойцов, покинувшие фермы, чтобы идти вместе с близкими им людьми на войну. С одинаковым самоотвержением ухаживали они не только за своими, но и за теми, кто угрожал их жизни и свободе.

Ждали доктора. В одну из палаток вихрем влетел Жан Грандье в сопровождении своего неразлучного друга Фанфана. Хотя юный парижанин еще прихрамывал и волочил ногу, он был счастлив, что не числился уже больным. А в ожидании того дня, когда, оправившись окончательно, он смог бы вернуться к своей суровой службе разведчика, Фанфан взялся за работу санитара полевого госпиталя.

Взгляд капитана Молокососов тотчас же устремился к двум койкам, стоявшим рядом в центре палатки. На одной из них лежал герцог Ричмондский, на другой — его сын.

Герцог, казалось, умирал. Из его груди вырывалось тяжелое дыхание; бледный, как полотно, он сжимал руку с отчаянием глядевшего на него сына.

Сорви-голова, быстро подойдя к ним, снял шапку и сказал молодому человеку:

— Простите, я запоздал. Я прямо с дежурства. Как себя чувствуете?

— Неплохо… Вернее, лучше… Благодарю. Но мой бедный отец… Взгляните!

— Доктор сейчас придет. Он обещал мне заняться вашим отцом в первую очередь. Я уверен, он извлечет пулю.

— Благодарю вас за участие! Вы благородный и честный противник. От всего сердца благодарю вас! — сказал молодой шотландец.

— Ба! Есть о чем говорить! На моем месте вы, наверное, поступили бы так же.

— Судя по вашему произношению, вы — француз?

— Угадали.

— В таком случае, мне особенно дорого ваше дружеское расположение. Вы даже не представляете себе, как мы с отцом любим французов! Однажды вся наша семья: отец, сестра и я, очутились в страшном, прямо-таки отчаянном положении. И французы вырвали нас буквально из объятий смерти. — А вот и доктор! — воскликнул Сорви-голова, тронутый доверием, оказанным ему его вчерашним противником.

Они оглянулись на вошедшего. Это был человек лет сорока, высокий, сильный, ловкий в движениях, с чуть обозначившейся лысиной, со спокойным и решительным взглядом; плотно сжатые губы его оттенялись белокурыми усами. За спиной у него висел карабин, а на поясном ремне — туго набитый патронташ. Всем своим видом он походил скорее на партизанского главаря, чем на врача. Ни галунов, ни нашивок, ни каких бы то ни было других знаков отличия.

Голландец из Дортрехта, ученый-энциклопедист и замечательный хирург, доктор Тромп после первых же выстрелов в Южной Африке прибыл в Оранжевую республику и вступил добровольцем в армию буров. Он мужественно сражался в ее рядах вместе со своими собратьями — бурами, а в случае необходимости превращался во врача. Добрый, человеколюбивый, самоотверженный, он страдал только одним недостатком — был неисправимым болтуном. Впрочем, недостаток ли это? Он, действительно, по каждому поводу мог разразиться целым потоком слов, но мысли его были настолько интересны, что все его охотно слушали.

Доктор достал из подвешенного под патронташем холщового мешка свои медицинские инструменты, быстро разложил их на походном столике и сразу же потерял свой воинственный вид. Со всех сторон к нему неслись теплые слова привета; вокруг него хлопотали санитарки. Одна принесла ему воды, в которую он погрузил губку, другая зажгла большую спиртовку. Добродушный доктор улыбался направо и налево, благодарил, отвечал на приветствия, мыл руки и приговаривал:

— Раствор сулемы! Превосходное антисептическое средство!.. Я к вашим услугам, Сорви-голова… Так. Отлично. Теперь оботрем губкой лицо.

Прокалив затем на спиртовке свои инструменты, он направился к полковнику.

Раненые, лежавшие поближе, заворчали.

— Терпение, друзья! Позвольте мне прежде сделать операцию этому джентльмену. Кажется, он при смерти…

У превосходного врача была своеобразная манера преподносить больным горькие истины.

С помощью Жана Грандье и Фанфана он усадил раненого на кровати, поднял его рубашку и, обнажив торс, воскликнул:

— Великолепная рана, милорд! Можно подумать, что я сам нанес ее вам, чтобы мне легче было ее залечить. Нет, вы только взгляните! Третье правое ребро точно резцом проточено. Ни перелома, ни осколка! Одно только маленькое отверстие диаметром в пулю. Затем пуля прошла по прямой через легкое и должна была выйти с другой стороны. Нет?.. Куда же она, в таком случае, девалась? Странная история… Ба! Да она застряла в середине лопатки Сейчас я извлеку ее… Потерпите, милорд. Это не больнее, чем когда вырывают зуб. Раз… два… Готово!

Глухой хрип вырвался из уст раненого; конвульсивным движением он до боли сжал руку сына.

Из раны брызнула сильная струя крови, и одновременно раздался тихий свистящий вздох.

— Чудесно, — продолжал хирург, — легкое освободилось… Дышите, полковник, не стесняйтесь!

Офицер глубоко вздохнул, в его глазах появилась жизнь, щеки слегка порозовели.

— Ну как, легче теперь, а?

— О да! Гораздо легче.

— Я так и знал!.. Ну, что вы теперь скажете, Сорвиголова? А? Терпение! Немного терпения, ребята…

Он говорил без умолку то по-английски, то по-голландски, то по-французски, но делал при этом все же гораздо больше, чем говорил. Обратившись к шотландцу, он произнес:

— Через три недели вы будете на ногах, милорд. Видите ли, эта маузеровская пуля — прелестный снарядец и притом же чистенький, как голландская кухарка. Благодаря своей огромной скорости — шестьсот сорок метров в секунду! — он, как иголка, проходит через живую ткань, не разрывая ее. Ничего общего с этим дурацким осколочным снарядом, который все рвет и ломает на своем пути. Нет, решительно, маузеровская пуля очень деликатная штука… словом, a gentlemanly bullet.

И неумолчный говорун, ни на секунду не прерывая потока слов, вставил в отверстия, пробуравленные пулей при ее входе и выходе, большие тампоны гигроскопической ваты, пропитанной раствором сулемы, затем наложил на них обеззараживающие компрессы и закончил очередную перевязку словами:

— Вот и все! Диета? Супы, молоко, сырые яйца, немного сода-виски… А через восемь дней — ростбиф, сколько душа запросит. Благодаря вашей крепкой конституции у вас даже не повысится температура.

И, не дожидаясь благодарности, этот чудак крикнул: «Следующий!» — и перешел к другому больному.

— А вы, Сорви-голова и Фанфан, за мной! Молодой лейтенант, изумленный этим потоком слов, но еще более восхищенный счастливым исходом дела, нежно обнял отца. А доктор и его случайные помощники продолжали обход.

На каждом шагу им приходилось сталкиваться с необычайно тяжелыми на вид ранениями. Современная баллистика словно глумилась над современной хирургией.

Четыре дня назад один ирландский солдат во время стычки на аванпостах был поражен пулей, попавшей ему в самое темя. Пуля пронзила мозг, нёбо, язык и вышла через щеку. Положение раненого считалось безнадежным.

В той же стычке другой ирландец был ранен в левую сторону головы. Пуля прошла через мозг и также вышла с противоположной стороны.

— Ну, что вы на это скажете, молодые люди? — с гордостью воскликнул доктор. — В былые времена, при старинном оружии, головы этих молодцов разлетелись бы, как тыквы. А деликатная, гуманная маузеровская пулька сумела нежно проскочить сквозь кости и мозговую ткань, причинив моим раненым только одну неприятность: временно лишив их способности нести боевую службу.

— Сногсшибательно! — воскликнул Фанфан, не веря своим ушам.

— Изумительно, — согласился Сорви-голова.

— Через две недели они будут здоровы, как мы с вами! — торжествовал доктор.

— И даже без осложнений? — спросил Сорви-голова.

— Даже без мигрени! — ответил доктор. — Я, впрочем, опасаюсь, как бы один из них не стал страдать страбизмом.

— То есть, попросту говоря, не окосел?

— Да, да, вот именно — не окосел. Именно так.

— Но какой же тогда смысл воевать, если мертвые воскресают, а убитые, восстав, получают возможность биться с новой силой? — изумился Жан.

— Напротив, раз уж наша идиотская и звериная цивилизация не в силах избавиться от такого бича, как война, надо, по крайней мере, сделать это бедствие как можно менее убийственным. В чем, в конце концов, цель войны? На мой взгляд — в том, чтобы вывести из строя возможно большее количество воюющих, а не в том, чтобы уничтожить их. Значит, вовсе не надо уничтожить всё и всех, чтобы одержать победу. Достаточно помешать в течение некоторого времени противнику драться, остановить его наступление, уменьшив количество его солдат. Таким образом, приобрело бы реальность фантастическое изречение одного ворчуна-генерала: «На войну идут умирать всегда одни и те же›.

— А вот еще более удивительный случай! — воскликнул хирург, исследуя одного шотландского солдата.

— Да разве он ранен, доктор? — удивился Жан.

Солдат спокойно потягивал свою трубку и, казалось, чувствовал себя совсем неплохо. На его шее зияла рана, нанесенная «гуманной» пулей.

Пуля вошла чуть повыше левой ключицы в то время, когда гордонец в ожидании атаки, лежал, прижавшись к земле.

Доктор принялся искать «выходное» отверстие и нашел его немного повыше правого бедра, в двух сантиметрах от подвздошной кости.

— Смотрите-ка! — восхищенно воскликнул он. — Пуля пробила себе дорогу через легкие, брюшину, кишки, через таз и, наконец, через подвздошную кость. Таким образом, этот бравый горец прошит ею сверху донизу, сзади и спереди. Тут уж нам и вовсе нечего делать…

— Значит, он обречен? — печально спросил Сорвиголова.

— Напротив! Встанет на ноги без малейшего хирургического вмешательства, которое только повредило бы ему Постельный режим. Диета: супы, сырые яйца, сода-виски и, разумеется, трубка, раз уж он такой курильщик. Продолжайте в том же духе, мой мальчик, и поправляйтесь Следующий!

У этого поражена была печень.

— Тут нам тоже нечего делать. Иначе говоря, вмешательство излишне. Постельный режим, антисептика и поначалу легкая пища… Рана в пояснице? Такое же лечение. Ранение желудка? И в этом случае ничего другого рекомендовать не могу.

И при этом доктор каждый раз неизменно добавлял;

— Отлично. Все идет как по маслу. Быстрое и верное излечение.

Но вот он подошел к группе буров, лежавших на матрацах прямо на земле:

— Черт возьми, вот это мне уже не нравится!

Их было пятеро. Изуродованные, окровавленные, искалеченные, они без малейшего стона переносили ужасные страдания.

Это были жертвы крупнокалиберного английского снаряда, который попал в кучку солдат и, разорвавшись, убил наповал десять человек. Эти — единственные, оставшиеся в живых. Но, боже, в каком они состоянии!

Растерзанные мышцы, раздробленные кости, разорванные сосуды — страшное месиво из мяса, обломков костей, тряпья и сгустков запекшейся крови. Вид этих несчастных был так страшен, что у Фанфана и Сорви-головы сжалось сердце.

Даже доктор утратил свой дар красноречия и умолк: несмотря на профессиональную выдержку, он был не в силах скрыть волнение.

Один, лишь с помощью Фанфана и Жана Грандье, исполненных усердия, но близких к обмороку от жалости и страха, доктор приступил к своей работе.

Что за ужасная работа! Он ампутировал конечности, резал живое тело, рылся в нем в поисках осколков или разорванной артерии, накладывал швы. Ему приходилось теперь иметь дело с огромными повреждениями, трудность излечения которых увеличивалась неизбежными осложнениями. Прибавьте к этому два потрясения: шок, причиненный ранением, и шок, вызванный самой операцией. Они ослабляют больного и уменьшают силу сопротивления организма, этого могущественнейшего помощника хирургии. А тут еще сильная потеря крови, вконец истощающая раненого.

Как долго тянулись и как мучительны были эти операции, производившиеся без наркоза! Но бесстрашные буры со свойственным им мужеством стойко переносили все страдания.

Закончив тяжелые операции, доктор Тромп направился к младшему лейтенанту, терпеливо ожидавшему своей очереди. Его левая ключица была надломлена ударом; который нанес ему Сорви-голова прикладом маузера; не действовала рука; грудь была исполосована глубокими ранами, нанесенными обломком сабли, превратившимся в руках капитана Молокососов в опасное оружие.

Доктор тщательно промыл раны обеззараживающим раствором и наложил тугую повязку, чтобы воспрепятствовать проникновению в них болезнетворных микробов. Затем, покончив наконец с печальными обязанностями врача, он вскинул на плечи свой карабин, нацепил на поясной ремень патронташ и уже готов был вновь наносить с помощью маленькой «гуманной пули» человеколюбивые раны, которыми он так восхищался, исцеляя их.

Сорви-голова и младший лейтенант гайлендеров сразу же почувствовали взаимную симпатию, несмотря на то что во время первого своего знакомства они, мягко выражаясь, так неучтиво обошлись друг с другом.

Оба молодые, почти мальчики, в высшей степени храбрые и прямые, они были решительными противниками во время битвы. Но их благородным натурам чужда была и ненависть оскорбленного самолюбия и низкая злоба расовой вражды. Отвага одного возбудила в другом лишь чувство уважения. Теперь уже не существовало ни англичанина, ни француза-бура, ни победителя, ни побежденного, а были двое отважных юношей, ставших друзьями.

Прошло около недели.

Ежедневно в свободное от службы время Сорви-голова часами просиживал у изголовья раненого, который встречал его неизменной улыбкой и дружеским рукопожатием.

Патрику становилось лучше, точно так же как и его отцу, хотя выздоровление последнего шло гораздо медленнее, чем предсказывал слишком уж оптимистически настроенный доктор.

Сорви-голова приносил им новости, стараясь чем только можно облегчить участь пленников. В дружеской беседе незаметно шло время. Патрик рассказывал о своих приключениях в Индии, Жан — о том, что пережил в стране «Ледяного ада». Все это — к немалому возмущению Поля Поттера, непосредственная и простая натура которого никак не могла примириться с этой дружбой между вчерашними смертельными врагами.

Ненависть к завоевателям пылала в душе юного бура с той же силой, как и в первый день их вторжения. Это чувство патриота обострялось еще ненавистью к убийце его отца Ничто не могло ни смягчить, ни тронуть его. Затаив в душе мщение, он шел к намеченной цели, не сворачивая, и сожалел лишь о том, что пуля, уложившая волынщика, не покончила также и с полковником.

Неудивительно поэтому, что в его отношениях с начальником появился заметный холодок. А в душе его зрел мрачный план мести герцогу Ричмондскому.

Офицеры-шотландцы, в свою очередь, не могли понять как это Жан Грандье, образованный и богатый человек, мог до такой степени увлечься борьбой каких-то мужиков южноафриканских республик за свою независимость Однажды Патрик, желая объясниться, со своей обычной прямотой спросил Жана:

— Вы ненавидите Англию?

— Нисколько. Англия — великая страна, и я восхищаюсь ею. Но теперь она ведет несправедливую войну, и потому я сражаюсь против нее.

— Но это наше внутреннее дело: мы подавляем бунт в своей стране.

— Отнюдь нет. Буры не являются подданными Англии, следовательно, их нельзя рассматривать как мятежников.

— Не будем играть словами, — возразил Патрик. — Южноафриканские республики находятся в самом центре сферы английского влияния, и мы считаем, что они составляют неотъемлемую часть королевских владений.

— Но, черт возьми, тут я не согласен с вами!

— Напрасно! Они наши на том же основании, что и Бечуаналенд, и Родезия, и Капская земля, и Англо-Египетский Судан, и другие аннексированные империей территории. И разве буры не такие же дикари? Это тупые крестьяне, безграмотные в своей массе, отказавшиеся от благ современной цивилизации, нравственно и физически нечистоплотные люди, закосневшие в своих примитивных способах производства… Да, да, повторяю — дикари, вернее, белые, вернувшиеся к первобытному состоянию. Мы, англичане, ставим их не выше краснокожих, или арабов, или каких-нибудь кочевников Центральной Азии…

При этих словах Сорви-голова вспыхнул, потом побледнел и готов уже был взорваться и выложить собеседнику начистоту свое возмущение, однако сдержался и, решив юмористически парировать этот выпад, ответил добродушным тоном:

— Но, милейший, эти дикари пользуются электричеством, строят железные дороги, у них есть типографии, они производят современное вооружение… Забавные дикари, не правда ли? Думаю, что они неплохо выглядели бы и в Европе, хотя бы, например, в вашей Ирландии! А?.. Что же касается главы этих «дикарей»-президента Крюгера, то князь Бисмарк ставил его куда повыше биржевых спекулянтов, этих вождей европейских сиуксов. А Бисмарк разбирался в людях!

— О, Крюгер! Бесхвостая макака!.. Шут, еще более смешной и нелепый, чем его изображают карикатуристы.

— А буры находят, что он самый прекрасный человек обеих республик, как и вы, вероятно, видите в своей королеве Виктории самую прекрасную женщину Соединенного королевства. Охотно присоединяюсь к обоим суждениям: старый бур и старая английская леди прекрасны, как полубоги, но каждый в своем роде.

Этот меткий ответный удар так точно попал в цель, что ни отец, ни сын не нашли слов для возражения.

После неловкого молчания полковник обрел наконец дар речи.

— Все это только слова, мой юный друг, — задумчиво произнес он, — одни слова. Война — страшная вещь, и тот, кто начинает ее, должен быть неумолим. Мой сын прав: буры — бунтовщики и дикари, и мы должны уничтожать их как бунтовщиков и дикарей. Мы пришли сюда не для того, чтобы сентиментальничать. Мы сражаемся здесь за самое существование Британской империи, и последнее слово в этой войне скажем мы, хотя бы ради этого нам пришлось принести в жертву двести тысяч человеческих жизней и потратить двести миллионов фунтов стерлингов.

Сорви-голова вторично был вынужден подавить свое негодование.

Он как бы воочию увидел пропасть, которая отделяла его от джентльмена, только что обнажившего перед ним всю свою высокомерную, эгоистическую и жестокую душу английского аристократа. Жан вдруг почувствовал такой приступ возмущения, что голос его задрожал:

— Не говорите так, милорд! Посмотрите, как добры и человечны к пленным эти патриоты, которых вы хотите уничтожить. Они усердно ухаживают даже за вами, несмотря на то что вы так безжалостно поступили с фермером Давидом Поттером.

— Это был мой долг председателя военного суда, который я готов исполнить снова хоть завтра.

— Вы снова приказали бы убить, почти без суда и следствия, патриота, лишить семью супруга и отца только потому, что он защищал свою жизнь и свободу?

— Без колебания! В полном соответствии с волей ее величества королевы, желающей завоевать и окончательно присоединить к своим владениям обе республики.

Сорви-голова вскочил, готовый на решительный отпор. Его остановил чей-то крик, раздавшийся извне:

— Ты никого больше не убьешь, английский пес!

Угроза была произнесена дрожащим от ярости голосом. Капитану разведчиков показался знакомым этот юношеский голос.

Очевидно, кто-то подслушивал их разговор, стоя за тонкой полотняной стеной палатки.

Сорви-голова поспешно вышел, не сказав ни слова, отчасти для того, чтобы узнать, кто кричал, но больше с целью прервать этот возмущавший его разговор. — Не сердитесь же! — крикнул ему вдогонку Патрик. — Все это ничуть не относится к вам. Лично вас мы глубоко уважаем. А угрозы мы не боимся. Каждый бур в этом лагере отлично знает, как жестоко поплатятся за убийство герцога Ричмондского буры, находящиеся у нас в плену.

Но до капитана Сорви-голова не дошел смысл этих слов.

В ушах у него шумело, лицо пылало от негодования Машинально он обошел вокруг большой прямоугольной палатки, в которой помещался госпиталь, но никого не встретил.

Незнакомец, подслушивавший разговор, исчез. Тем не менее наблюдательный Сорви-голова увидел резко выделявшееся на белизне полотна черное пятно, словно нанесенное углем.

Возможно, это было старое, не замеченное раньше пятно. Да и теперь оно бросилось ему в глаза только потому, что, как показалось Жану, пятно это находилось у того места палатки, где стояли кровати полковника шотландцев и его сына. Впрочем, Жан не придал никакого значения этому открытию, весьма существенному для герцога, которого Жану не суждено было больше увидеть.

Вечером того же дня Сорви-голова ушел на ночное дежурство с десятью Молокососами. С ними должен был идти и Поль Поттер. Однако юный бур, всегда добросовестно исполнявший свои воинские обязанности, почему-то не явился на перекличку. Это случилось с ним впервые.

Было около десяти часов вечера. Над обоими лагерями нависла тишина. Сквозь дымчатые облака струился мягкий свет луны.

Вдруг из ложбины, прикрывавшей госпиталь, выскользнула какая-то безмолвная тень и быстрым, решительным шагом направилась к палатке, в которой спали полковник и его сын.

Человек шел босиком, вероятно, для того, чтобы не шуметь, и с ружьем на перевязи. Подойдя к палатке, он оглянулся и, убедившись, что никто не следит за ним, остановился у черного пятна, несколько часов назад замеченного капитаном Сорви-голова.

Он достал из кармана нож и с бесконечными предосторожностями, не спеша, нитку за ниткой стал разрезать толстую ткань палатки. Когда образовалось отверстие, достаточное, чтобы просунуть сквозь него руку, он заглянул внутрь палатки, освещенной тусклым светом ночников. Как раз против него стояла кровать, покрытая той клетчатой материей, из которой делается военная форма шотландцев.

Легкая дрожь пробежала по телу полуночника, когда он узнал мужественное лицо крепко спавшего полковника.

Обнаженная голова шотландца находилась всего в тридцати сантиметрах от полотна.

Без малейшего колебания незнакомец просунул в отверстие ствол своего ружья, приставил его к голове полковника и твердой рукой спустил курок.

Грянул выстрел, удушливый пороховой дым поплыл по палатке.

Поднялась невообразимая суматоха, и сестры милосердия, прибежавшие на крики испуганных больных, увидели младшего лейтенанта гордонцев бьющимся в жестокой истерике у тела своего отца, распростертого на кровати с пробитой головой…

ГЛАВА 7 О том, к чему приводит излишняя бдительность. — Слишком сильное увлечение разведкой. — Пленник. — У англичан. — Известность, которая доставляет неприятности. — Неожиданные последствия некоторых писем. — Два члена военного суда. — Что понимают англичане под выражением «подколоть свинью». — Варварское обращение. — Генерал. — Великодушный враг. — «Вольно!»

В то время, когда так трагически погиб полковник герцог Ричмондский, Сорви-голова стоял на часах у самого переднего края.

Буры — храбрые, но беспечные воины — были плохими сторожами и разведчиками. Впрочем, дисциплина вообще не пользовалась особенно большим уважением в этой скроенной по-семейному армии. Приказы командиров выполнялись спустя рукава, а часовые были далеки от сознания лежащей на них огромной ответственности, которое свойственно дозорным европейских армий.

Трудно поверить, но именно наши юные сорванцы лучше всех справлялись с этой нелегкой задачей. Их бдительность никогда не ослабевала. И начальники бывали спокойны, когда ночная охрана бурского лагеря поручалась Молокососам.

В тот вечер Сорви-голова, который, подобно истому сыну могикан, смотрел во все глаза, заметил в зоне, разделяющей передовые линии обеих воюющих сторон, какие-то медленно движущиеся серые тени. Луна скрылась за облаками, стало темно.

Капитан Молокососов решил разобраться, в чем дело.

Лучше всего, конечно, пойти самому и посмотреть. Средство верное, по рискованное. Можно как раз угодить под перекрестный огонь буров и англичан.

И все же Сорви-голова отправился, взяв с собой юнгу Финьоле, бура Иориса, итальянца Пьетро, португальца Гаетано и креола из Реюньона. Все шестеро скинули маузеры, которые стесняли бы их движения во время разведки, оставив при себе только револьверы.

И вот они поползли, сдерживая дыхание, с чисто кошачьей ловкостью обходя малейшие препятствия.

Они продвинулись таким образом на триста-четыреста метров, когда Сорви-голова, находившийся впереди, различил шагах в двадцати от себя какую-то темную массу. Вглядевшись, Жан убедился, что ему навстречу, распластавшись на животе, ползет человек. Легкий, еле слышный шелест выдавал каждое его движение.

Благоразумие требовало от Жана Грандье сомкнуть линию разведки и поднять тревогу. Разведчик должен по возможности избегать боя.

Но попробуйте говорить о благоразумии с парнем, который на каждом шагу так и ищет случая оправдать свое энергичное и славное прозвище!

«Английский разведчик! — мелькнуло в голове Жана. — Я в два счета подцеплю его и возьму в плен».

Сорви-голова поднялся, в несколько гигантских прыжков очутился возле английского разведчика, бросился на него и что есть силы сдавил в своих объятиях. Но что за чудо! Его пальцы ощутили лишь пустоту, вернее — рыхлую грубошерстную ткань, по всей вероятности, одеяло. Однако вместе с тем он почувствовал и сопротивление.

Чьи-то невидимые руки тянули к себе одеяло, очевидно, за привязанные к нему бечевки.

— Меня провели! — прошептал Сорви-голова, постигший наконец легкомысленность своего поведения.

Увы, провели не его одного! Его товарищи точно так же, как и он, полонили вместо вражеских разведчиков тряпье.

Но к чему эта уловка?

Только для того, чтобы заманить их, взять в плен и напасть затем на бурских часовых, мирно дремавших с трубкой во рту.

Все произошло в несколько секунд.

Два взвода англичан — о, эти не скрывались! — окружили капитана Молокососов и его товарищей, схватили и повалили их прежде, чем они успели крикнуть.

Насмешливый голос сказал по-английски: — Эти юные болваны попались на удочку. Полузадушенный Сорви-голова зарычал от бешенства.

— Молчание или смерть! — приказал тот же голос. — Вперед, и без шума!

Сорви-голова понял грозившую бурам опасность. Во что бы то ни стало надо предупредить их, поднять тревогу, хотя бы ценою собственной жизни.

Подобно рыцарю Д'Ассасу, он ни минуты не колебался.

Отчаянным усилием он вырвался из рук солдата, сжимавшего его горло, и пронзительно закричал:

— Тревога!.. Тревога!.. Англичане!..

Солдат занес саблю над его головой и непременно рассек бы ее, если бы Сорви-голова не уклонился В то же мгновение он выхватил свой револьвер и, выстрелив в упор, убил солдата. Потом, чувствуя, что все равно пропал, Жан крикнул насмешливо;

— Не вышло! Испорчен сюрприз, господа англичане!.. Навсегда запомните эту последнюю шутку, которую сыграл с вами Сорви-голова!

Он сделал было попытку выпустить во врагов еще несколько оставшихся в револьвере пуль, чтобы как можно дороже продать свою жизнь, но множество рук уже схватили его В то же мгновение десятки здоровенных кулаков обрушились и на других Молокососов.

Жана, вероятно, прикончили бы тут же, если бы до чьих-то ушей не дошло так гордо брошенное им слово: «Сорви-голова».

— Не убивайте его! Это Брейкнек! Тому, кто приведет его живым, обещано двести фунтов! — завопил кто-то истошным голосом.

Жану повезло, он оказался счастливей героя Клостеркампа: он жив и знает, что принесенная им жертва не оказалась напрасной, — буры услыхали его крик и выстрел В бурском лагере уже протрубили тревогу. Мгновенно ожили окопы, загремели выстрелы, загудели большие пушки… Ночная атака была отбита.

Зато Сорви-голова и его товарищи попали в плен Навсегда умолкли креол из Реюньона и молодой итальянец Пьетро Один только капитан Брейк-нек, как называли англичане Жана, мог самостоятельно передвигаться, остальные были в таком состоянии, что их пришлось нести.

Вот они уже в английском лагере. По тому, как часто повторялось его имя английскими солдатами, капитан Молокососов понял, что он пользуется тут столь же почетной, сколь и опасной популярностью.

Пленников побросали как попало в каземат, стены которого были выложены, словно блиндаж, железнодорожными рельсами, и заперли, не дав ни корки хлеба, ни глотка воды.

Бедные сорванцы провели тяжелую ночь; их мучила жажда, они истекали кровью и задыхались. Сорви-голова утешал и подбадривал товарищей, насколько это было возможно, но, несмотря на все старания, так и не смог перевязать их раны в этой кромешной тьме.

Наконец наступил день. Разумеется, он облегчит их участь!

Первым из каземата извлекли капитана Сорви-голова. Его привели к офицеру.

Судя по форме доломана цвета хаки, на эполетах которого вышиты две золотые звезды, это был драгунский капитан С нескрываемой иронией он разглядывал капитана Молокососов, которого окружили четыре английских солдата, прямые, как деревянные истуканы, и надменные, как истые англичане.

Вдоволь наглядевшись, драгунский капитан без дальних околичностей приступил к допросу:

— Так, значит, вы и есть тот самый француз, известный под именем «Сорви-голова», командир интернациональною отряда юных волонтеров?

— Да, это я! — гордо ответил Жан Грандье, глядя прямо в лицо офицеру.

Офицер зловеще улыбнулся, расстегнул свой доломан, вынул из внутреннего кармана небольшой бумажник и достал оттуда сложенную вдвое визитную карточку.

С нарочитой и насмешливой медлительностью он разогнул ее и, поднеся к глазам Жана Грандье, произнес:

— Значит, вы — автор этого фарса?

Сорви-голова узнал одно из писем, которые он разослал после смерти Давида Поттера пяти членам военного суда.

Он напоминал в этом письме, что бур приговорил к смерти своих судей, а он, Сорви-голова, исполняя последнюю волю своего друга, поклялся истребить их всех.

Слово «фарс» прозвучало в ушах Сорви-головы как пощечина. Он покраснел и крикнул:

— Этот фарс кончится вашей смертью!

— Я капитан Руссел, — продолжал, улыбаясь, офицер, — командир второй роты седьмого драгунского полка. Как видите, осужденный на смерть чувствует себя неплохо.

— Поживем — увидим, — без признака смущения ответил Жан.

— Милый мой французик, вы настоящий хвастун! Советую вам прекратить эти шутки. Вам не удастся взбесить меня, честное слово! Скорее вы добьетесь кнута.

— Человека, голову которого оценили в двести фунтов, не наказывают кнутом… Между прочим, моя голова стоит гораздо больше. Кроме того, я — солдат и требую, чтобы со мной обращались, как подобает обращаться с пленным воином. Я убил столько ваших людей, что вполне заслуживаю такого обращения.

Офицер слегка побледнел, закусил ус и, перестав наконец улыбаться, отрывисто, точно пролаял, крикнул:

— Нужна информация! Отвечайте! Отказываться не советую. Все равно заставим.

— Спрашивайте! — Сколько буров против наших линий?;

— Восемь дней назад их было вполне достаточно, чтобы побить вас, хотя вас было во много раз больше.

Офицер побледнел еще сильнее. — Сколько у вас ружей? — продолжал он.

— Маузеров? Не знаю. Но ли-метфордов около тысячи: мы отобрали их у ваших солдат.

— Последний вопрос: что стало с герцогом Ричмондским и его сыном?

— Я лично приказал перенести этих двух тяжело раненных джентльменов в бурский госпиталь. Теперь они вне опасности.

— Достаточно. Вы отказались ответить на два первых вопроса, и я вынужден передать вас в распоряжение Колвилла — майора третьего уланского полка.

Это имя заставило молодого француза вздрогнуть. Колвилл! Еще один из убийц Давида Поттера. Сорви-голова, не скрывая ненависти, пристально взглянул на вошедшего Колвилла. Это был длинный, как жердь, сухопарый и желчный англичанин с высокомерным и жестоким выражением лица. Жан поклялся самому себе никогда не забыть его, если только удастся вырваться из этого осиного гнезда.

— Дорогой мой Колвилл, позвольте представить вам мистера Сорви-голова, небезызвестного вам нашего будущего палача.

— Вот как! — презрительно ответил майор. — Тот самый мальчишка, который осмелился послать офицерам ее величества свои идиотские и оскорбительные письма? Ну что же, теперь пришла наша очередь позабавиться.

— Клянусь, — пробормотал Руссел, — не хотел бы я очутиться в шкуре этого хвастунишки, над которым Колвилл собирается позабавиться.

Майор поднес к губам свой хлыст, рукоятка которого оканчивалась свистком.

На пронзительный зов свистка прибежал уланский сержант.

— Максуэл, — процедил сквозь зубы Колвилл, — забери-ка этого парня, и можешь позабавиться со своими товарищами игрой «подколем свинью».

Но никогда еще, насколько известно, белый человек не служил объектом этого варварского развлечения. Бедному Жану предстояло стать первой жертвой глумления которое вскоре распространилось на многих плененных буров.

Услыхав передававшийся из уст в уста призыв «pigsticking!», десятка два улан схватили свое оружие и вскочили на коней.

Жана поставили лицом к полю, на котором выстроился взвод сержанта Максуэла.

Майор Колвилл, желая продлить удовольствие, приказал одному из пехотинцев:

— Дать ему ранец!

Передавая Жану военный ранец, солдат, более человечный, чем его начальник, шепнул:

— Защищайся им, как щитом. Главное, не бойся и старайся парировать удары.

Вокруг столпились офицеры всех родов оружия, с любопытством ожидая зрелища, жестокость которого не может сравниться ни с чем.

Прозвище «Сорви-голова» не сходило с их уст, но произносилось оно без ненависти, скорее с оттенком сочувствия, к которому примешивалась известная доля уважения.

— Сорви-голова!» Так это Сорви-голова?.. Бедный парень!

— Смотрите, да он совсем и не боится. Ну и храбрец!

— Хотите пари, Руссел? — предложил майор. — Ставлю десять фунтов, что этот мошенник пустится наутек, как лисица от гончих, и его с одного маху подколют чуть пониже спины.

— Идет! — смеясь, ответил драгунский офицер. Взвод стоял в двухстах метрах.

— Колоть! — проревел сержант. — Вперед!

И взвод помчался бешеным галопом…

На Жана Грандье несся ощетинившийся пиками, сверкавший сталью смерч людей и коней.

Сорви-голова заслонил ранцем грудь и, крепко упершись расставленными ногами в землю, ждал удара.

И удар не заставил себя ждать. Ужасный удар!

Сорви-голова почувствовал, что его буквально подбросило в воздух, он два или три раза перекувырнулся и тяжко рухнул на землю.

Его левое плечо было изодрано, правая рука сильно кровоточила. Но все же ранец отвел и ослабил удары, направленные в грудь.

Под крики «ура» уланские кони молнией пронеслись мимо, даже не задев Жана. — Вы проиграли, Колвилл! — воскликнул капитан Руссел — Этот мошенник ведет себя неплохо.

— Подождем, — с холодной ненавистью ответил майор.

Оглушенный падением и тяжело дыша, Сорви-голова с трудом встал и поднял свой разодранный ранец.

Он был намерен бороться до конца, а уланы не теряли даром времени: проделав быстрый поворот, взвод перестроился.

Снова раздалась команда сержанта:

— Колоть! Вперед!..

Первоначальное сострадание сменилось у них нездоровым любопытством. Вид крови пробуждал в человеке зверя.

Сорви-голова выпрямился усилием воли и крикнул:

— Трусы! Подлые, низкие трусы!.. — и снова упал, сбитый сокрушительным ударом.

Против всяких ожидании, ранец и на этот раз защитил его. Впрочем, уланы сами, рисуясь своим мастерством, старались попадать пикой только в импровизированный щит. Все, что было за ранцем, для них не существовало, они видели в Жане лишь осужденную на казнь жертву.

Несчастный мальчик совсем разбит. Одежда его изодрана в клочья, тело изранено. Он едва поднимается Его ноги дрожат и подгибаются, его налившиеся кровью глаза потускнели, а шум в ушах заглушает ироническое «ура» англичан. Ослабевшие руки уже не в силах поднять защищавший его до сих пор ранец.

Он понял, что все для него кончено, что спасенья нет; сейчас он будет растоптан безжалостным зверьем. Но у него хватило еще силы выпрямиться, скрестить на груди руки и с гордо поднятой головой, мужественно повернуться лицом навстречу уланскому взводу.

Мысленно он простился с жизнью, которая до сих пор так улыбалась ему, и послал последний привет своей сестре и своей горячо любимой родине, которую ему не суждено было больше увидеть.

И когда в третий раз прозвучала команда сержанта «Вперед!» — он ответил на нее возгласом:

— Да здравствует Франция!.. Да здравствует свобода!..

Пригнувшиеся к шеям коней уланы проскакали уже половину расстояния, отделявшего их от Жана. Еще несколько секунд — и омерзительное преступление совершится.

Но вдруг какой-то всадник на всем скаку врезался между уланами и их жертвой. Это был один из тех замечательных наездников, при виде которых невольно вспоминается легенда о кентаврах.

Всадник поднял хлыст и повелительно выкрикнул те слова, которые с равным успехом заставляют атакующих остановиться, а толпу — успокоиться:

— Стоп!.. Ни с места!..

Увидев генерала, — ибо всадник был английским генералом, — уланы так круто осадили коней, что те, вздыбившись, едва не опрокинулись вместе с наездниками.

Остановив своего скакуна в четырех шагах от пленника, генерал привстал на стременах и оказался на целую голову выше смешавших свои ряды кавалеристов. Красный от гнева и отчеканивая слова, каждое из которых хлестало, как пощечина, он прокричал:

— Подлецы! Подлые трусы, позорящие английский мундир! Какой офицер разрешил это гнусное дело?.. Отвечайте, сержант!

— Майор Колвилл, — произнес Максуэл, превозмогая страх.

— Прислать его ко мне! Немедленно! Сорви-голова окровавленной рукой отдал честь генералу. Тот в свою очередь поднес к козырьку каски пальцы, затянутые в перчатку, и, увидев перед собой мальчика, спросил его невольно смягчившимся голосом:

— Кто вы?

— Француз на службе бурской армии, — ответил пленник, держась почтительно, но с большим достоинством.

— Ваше имя?

— Жан Грандье, по прозвищу Сорви-голова, капитан разведчиков.

— Так, значит, это вы и есть знаменитый Брейк-нек?.. Поздравляю! Вы храбрец!

— Такая похвала и к тому. же из ваших уст, генерал… Я смущен и горжусь ею!

— Вы так молоды! Право же, любого пленника вашего возраста я тут же отпустил бы на свободу. Любого, да… Но вы слишком опасный противник и слишком много причинили нам неприятностей. Я оставляю вас в качестве военнопленного, но вы будете пользоваться всеми привилегиями, каких заслуживает столь храбрый враг.

Вконец обессилевший и оглушенный, Сорви-голова с великим трудом пробормотал несколько слов благодарности и тут же, страшно побледнев и мягко осев на землю, потерял сознание.

— Отнести этого юношу в госпиталь! — приказал генерал. — Я требую, чтобы о нем хорошо позаботились. Я сам присмотрю за этим. Слышали?.. А, вот и вы, майор Колвилл! За жестокую расправу с военнопленным пятнадцать суток строгого ареста. Сержант, командовавший «Pigsticking», лишается своего звания и переводится в рядовые уланы. Все уланы взвода назначаются на пятнадцать внеочередных полевых караулов. Вольно!

ГЛАВА 8 В вагоне. — На крейсере. — На рейде Саймонстауна. — Бегство. — Преследуемый акулами. — Лестница подземного хода. — Серое платье, белый передник и судки с провизией. — Оригинальное бегство. — Коттедж и англичанка. — Служанка на все руки

Капитану Сорви-голова было нанесено много ран, но ни одна из них не оказалась тяжелой. После пятнадцати дней лечения в госпитале почти все они зажили. Приказ спасшего его генерала строго выполнялся, благодаря чему в течение двух недель Жан был предметом особого внимания врачей, что, разумеется, немало способствовало его быстрому выздоровлению. В душе поднявшегося с постели Жана навсегда осталось чувство бесконечной благодарности к великодушному джентльмену.

Теперь в качестве военнопленного Сорви-голова разделял участь трехсот буров, плененных в начале осады Ледисмита. Присутствие их в осажденном городе представляло немалую обузу для коменданта города, ибо, несмотря на бдительный надзор, буры то и дело бежали, рискуя жизнью. Для большинства беглецов дело кончалось трагической смертью. Зато те, кому удавалось ускользнуть, доставляли осаждавшим важнейшие военные сведения.

К тому же питание пленных значительно уменьшало запасы пищи гарнизона. И если бы осада, как все предвещало, затянулась, это обстоятельство неизбежно сократило бы продолжительность сопротивления. Поэтому высшее командование распорядилось эвакуировать всех здоровых военнопленных в Наталь, а затем на Капскую Землю.

В то время кольцо окружения было еще не столь плотным, и поезда могли время от времени пробиваться в Дурбан.

Хотя Колензо, наиболее важный в военном отношении пункт, и обстреливался бурской артиллерией, он все же находился пока в руках англичан, и мост через Тугелу мог еще служить для передвижения легких составов.

От Ледисмита до Дурбана около двухсот километров.

Несчастных пленников разместили в товарных вагонах, приставили к ним достаточное количество солдат-конвоиров — и в путь! Путешествие было рассчитано на один день. Однако, ввиду жалкого состояния железных дорог, переезд длился два дня. Двое суток без хлеба и воды, в вагонах, набитых людьми, как бочка сельдями. Пленные не имели возможности выйти оттуда ни на минуту. Подумай, читатель: ни на минуту!

Легко представить себе, в каком состоянии находились все эти несчастные, разбитые усталостью, стонавшие от голода и жажды и задыхавшиеся в насыщенных зловонием вагонах, тогда как англичане, удобно разместившись в блиндированных вагонах, ели, пили и шумно веселились.

Так различно складываются судьбы народов, разъединенных чудовищем, имя которому война!

В Дурбане английские власти приступили к мытью пленников и очистке вагонов. Делалось это очень просто: в вагоны направили рукава мощных насосов, служивших для мойки кораблей в доках, и стали обильно поливать водой все и всех. Насквозь промокшие, ослепленные сильнейшими струями хлеставшей по ним воды, буры отбивались, падали, фыркали, как жалкие тонущие собаки.

Но гигиена — прежде всего!

А теперь обсушитесь, как хотите.

А вот и еда. Огромные котлы, наполненные густой массой протухшего и полусырого риса. Ложек не полагалось. И хотя пленные вынуждены были черпать это отвратительное месиво прямо руками, они глотали его с такой жадностью, которая лучше всяких слов говорила о перенесенной голодовке.

— Плохое начало, — ворчал Сорви-голова. — Профессия пленника меня мало устраивает, и, разумеется, я тут не заживусь.

Пленных связали попарно и теми же веревками прикрепили последовательно одну пару к другой, так что весь конвоируемый отряд имел вид индейской цепочки.

Практичные люди — эти англичане!

Наконец несчастным объявили, что их посадят на военный корабль, стоявший на рейде, и повели.

Все население города сбежалось посмотреть на пленных. Люди тесными рядами стояли по обеим сторонам дороги.

Как страшен был путь побежденных среди враждебной и насмешливой толпы! Ее жестокость не знала пощады, оскорбления так и сыпались на бедняг, горькая участь которых должна бы, казалось, вызывать в людях святое чувство сострадания.

Потом под палящими лучами жаркого солнца, от которого трескались губы и, словно кипящий котел, дымилось мокрое платье, пленников стали размещать по шаландам. Когда последние были битком набиты, мрачный караван тронулся в путь и скоро подплыл к крейсеру «Каледония», стоявшему под парами на рейде.

Наконец-то можно будет хоть немного отдохнуть, растянуться где-нибудь, поспать, избавиться от голода и от оскорблений конвоиров.

Не тут-то было! Опять нумерование, опять перекличка, опять «куча мала» в бронированной башне, без воздуха, без света, где виднеются лишь смутно вырисовывающиеся жерла пушек, нацеленных на живую массу людей.

Протяжно завыла сирена, заскрипела якорная цепь, раздалось монотонное сопение винта. Началась килевая и боковая качка, эти неизбежные предшественники морской болезни.

«Каледония» со скоростью акулы неслась по волнам бурного Индийского океана; буры, заключенные в башне, рыдали, как дети. Этим простым людям, никогда не видавшим моря, казалось, что их навсегда отрывают от родной земли и осуждают на вечное изгнание. А «Каледония», немилосердно дымя, все плыла и плыла, разрезая волны и пожирая милю за милей. Она держала курс на Саймонстаун — морской форт в восьми лье к югу от Кейптауна.

От Дурбана до Саймонстауна тысяча четыреста километров. Сорок восемь часов пути, быть может, еще более тяжкого, чем переезд по железной дороге.

По прибытии крейсера на рейд пленных разместили на четырех понтонах, стоявших на якоре в трех милях от берега А разгруженная «Каледония» снова взяла курс на Дурбан.

Сорви-голова и шестьдесят других пленных буров были интернированы на понтоне «Террор».

Настоящий ад было это судно, необыкновенно метко названное. Войдите — и вам покажется, что вы в больнице, но в больнице, где нет ни сиделок, ни докторов, ни лекарств.

Грязная клетка, до отказа набитая людьми. Их тела покрыты ранами, по которым ползают насекомые. Прибавьте к этому невыносимую жару, от которой можно сойти с ума, и питание, отпускаемое лишь в количестве, необходимом для «поддержания жизни». Прелестная формула, изобретенная англичанами. Под ней подразумевается паек, достаточный только для того, чтобы не дать пленнику умереть с голоду.

Как это экономно! И другое преимущество: ослабевшие от голода люди не могли бежать. Они мерли, как мухи. «Тем хуже для них!» Похороны были недолгими. Открывали орудийный люк и, недолго думая, бросали тело в залив, воды которого кишели акулами.

«Тем лучше для акул», — смеялись англичане, Уже через сутки Сорви-голова почувствовал, что не в силах больше терпеть грубого обращения, голода, вшей, жалкого вида товарищей по заключению, ослабевших, безжизненных, похожих скорее на призраков, чем на людей. Он твердо решил покончить со всем этим. Утонуть, быть расстрелянным, съеденным акулами — и то лучше, чем это медленное и мучительное умирание.

Он поделился своим планом с некоторыми больными товарищами. Однако те не решились одобрить его. План Жана показался им слишком рискованным. «Террор» стоял на якоре посередине залива в шесть миль шириной. Значит, до берега было по крайней мере три мили.

Хороший пловец и мог бы, пожалуй, доплыть, несмотря на акул, на часовых и на сторожевые суда, всегда готовые погнаться за ним. Но как проникнуть в Саймонстаун? В этом городе, представляющем собою одновременно военный порт, арсенал и судостроительную верфь, кажется, нет такого уголка, который не охранялся бы со стороны моря.

Но Сорви-голова не колебался. Будь что будет! В ближайшую же ночь он бежит.

Товарищи отдали ему веревку, похищенную где-то одним из пленных, у которого в первые дни заключения не хватило решимости бежать, а теперь не было на это сил.

Наступила ночь. В башне, едва освещенной двумя походными фонарями, было темно.

Сорви-голова разделся донага и ремнем привязал за спину свою одежду: штаны, куртку, шляпу, шерстяную фуфайку. Башмаки он не взял.

Кабельтов, привязанный к одному из передних пушечных люков, свешивался до самой поверхности моря. Стояла непроглядная тьма. Часовые, полагавшиеся на слабость узников, а еще того больше на акул, заснули.

Сорви-голова простился с товарищами, которые окружили его и не переставали восхищаться его силой и отвагой. Он смело подошел к люку и взялся за кабельтов, чтобы соскользнуть вниз.

— Who goes there? — раздался над самой его головой окрик часового, стоявшего на баке.

Казалось бы, элементарное благоразумие должно было заставить Жана Грандье вернуться в башню и переждать несколько минут.

Куда там! Он с такой быстротой скользнул по стальному тросу, что содрал кожу с ладоней, и при этом у него не вырвалось ни одного крика, стона или даже вздоха.

Часовой услышал всплеск воды, но, подумав, что это резвятся акулы, снова задремал.

Теплая, насыщенная солью вода, будто серная кислота, обожгла ободранные руки беглеца.

«Ничего, соль обеззараживает раны», — подумал, ныряя, Жан с тем изумительным присутствием духа, которое никогда не покидало его.

Он проплыл под водой около двадцати саженей, потом вынырнул, набрал воздуха и снова ушел под воду.

Бр-р!.. Под ним, над ним, во всех направлениях тянулись и пересекались длинные фосфорические полосы. Акулы! Не очень, правда, крупные и не очень проворные, но сколько же их было тут, этих невероятно прожорливых бестий!

Беглецу вспомнился совет побольше барахтаться, вертеться, дрыгать ногами и, наконец, в тот момент, когда акула повернется брюхом вверх, чтобы схватить его, нырнуть поглубже. И он вертелся что было мочи, дрыгал ногами, барахтался. Но кругом стояла такая темень, что разглядеть акул, этих морских гиен, не было никакой возможности; об их присутствии говорила лишь фосфоресценция.

Были минуты, когда он холодел от страха, чувствуя прикосновение плавника или слыша, как лязгают зубы хищника. Но ничего! Еще одно тяжелое переживание, еще одна ложная тревога — смерть и на сей раз промахнулась!

Проплыть три мили — это не шутка для мальчика шестнадцати с половиной лет, да к тому же едва оправившегося от ран и изнуренного двумя мучительными переездами — сначала в вагоне для скота, потом в бронированной башне крейсера. Тем более что все последние дни он почти ничего не ел, теперь же его преследовала целая стая акул, а морская вода, разъедавшая его израненные руки, причиняла невыносимо острую боль.

И все же наш храбрый Сорви-голова бесстрашно плыл вперед. Трудно было дышать, ломило все тело, волны то и дело опрокидывали его, ударяя по тюку с одеждой, который он, как улитка свою раковину, тащил на спине.

Ничего! Мужайся, Сорви-голова! Еще каких-нибудь четверть часа — и ты спасен. Крепись же, черт побери! Городские огни приближаются. Самое трудное уже позади.

Ну и молодчина этот капитан Молокососов! Трудности и опасности только умножали его мужество. К несчастью, чтобы спастись от ожесточенно преследующих его акул, ему приходилось прибегать к довольно неритмичной гимнастике, и эти беспорядочные движения вконец истощили его силы.

Он ушел под воду и хлебнул изрядную порцию морской воды. О, только не это, Сорви-голова! Он тут же перестает барахтаться, координирует свои движения и снова продвигается вперед.

Опять ушел под воду. Опять глотнул соленой воды. Закашлялся. Сперло дыхание. Отяжелели ноги…

«Неужели конец? — подумал мужественный юноша. — Скверная штука!.. А впрочем, это все же лучше заточения!»

Бум! То загремел и отдался по воде пушечный выстрел, сопровождаемый вспышкой огня. В то же мгновение вспыхнули электрические прожекторы на кораблях и в форту. По воде забегали широкие полосы света, эти свое-' образные бинокли кораблей. Стало светло, как днем.

Неужели конец? Такой героизм — и все напрасно!

Нет, это еще не конец.

В ту самую минуту, когда Сорви-голова уже считал себя погибшим, он почувствовал под ногами твердую почву. Его затуманенные глаза смутно различили в темноте за прожектором, светлый луч которого застыл посреди гавани, какую-то темную массу.

То была цепь скал, выступавших из воды почти на уровне моря.

Ух! Он вылез и растянулся на них, чуть живой, и, зарывшись из предосторожности в густые водоросли, тут же заснул мертвым сном Заснул под грохот пушек, под ослепительными лучами электрических прожекторов. Казалось, пушки гремели, а прожекторы светили во славу его мужества.

Когда он проснулся, было совсем светло. Но морские водоросли отлично скрывали его. Он чувствовал себя менее утомленным, чем ожидал, но умирал от голода.

Кругом царила удивительная тишина. Раздвинув мягкие стебли водорослей и оглядевшись, Жан убедился, что нашел пристанище у самого основания форта Саймонстауна. Он лежал у подножия крепостной стены и так близко к ней, что его невозможно было увидеть ни через бойницы, ни даже с вышки форта.

Но как утолить этот волчий голод, от которого пучит живот и бурчит в кишках?

К счастью, тут было множество устриц. Под все заглушавший шум прибоя Жан стал разбивать камнем раковины и с неутолимой жадностью глотал одну устрицу за другой. Этот оригинальный завтрак длился до десяти часов И неудивительно, если принять во внимание голод беглеца, род пищи и способ ее приготовления Насытившись, он снова уснул под благодетельным покровом морских растений О, всего на каких-нибудь три часа! Небольшой послеобеденный отдых.

Потом, осмелев от царившей вокруг и ничем не нарушаемой тишины, Сорви-голова облачился на всякий случай в свое промокшее платье и приступил к разведке, желая запечатлеть в уме топографию местности, откуда ему придется выбираться ночью. Внезапно он провалился по самые плечи в яму под фундаментом крепости и тотчас же ощутил под ногами высеченную в стене лесенку, которая круто поднималась вверх до самой потерны.

«А что, если взобраться!» — подумал Сорви-голова.

На первый взгляд, эта мысль может показаться безумной. Однако чаще всего бывает так, что самые дерзкие замыслы наиболее легко осуществляются. С наступлением сумерек он окончательно решился Поднимаясь медленно и осторожно, он дошел до потерны и с изумлением заметил, что она не заперта. В нее можно было проникнуть по проходу, в стене которого оказалось окно в форме бойницы. Из-за окна доносился звон посуды. Очевидно, это была кухня или столовая, а может быть, кладовая.

Сорви-голова заглянул в бойницу и увидел пустое помещение, которое, в свою очередь, через полуоткрытую дверь сообщалось с другой комнатой, откуда, собственно, и доносился звон стаканов и тарелок.

На подоконнике стояли наполненные какой-то едой судки Рядом висело серое домашнее платье и белый передник. Одежда, очевидно, оставленная здесь служанкой.

У капитана Сорви-голова мелькнула нелепая, а быть может, и гениальная мысль. Он схватил платье, влез в него прямо в своем мужской одежде, взял в руки судки и решительно толкнул дверь На все это у него ушло гораздо меньше времени, чем у нас на описание.

Он очутился в узкой открытой галерее, затем вышел на небольшую площадку, охранявшуюся часовым, и, низко опустив голову, прошмыгнул мимо него.

— Как вы сегодня торопитесь, мисс Мод, — заметил ему вдогонку часовой.

Округлые щеки, свежий цвет и женственные черты юношеского лица Жана — все это при сумеречном свете ввело солдата в заблуждение.

Жан пошел вперед, обходя строения, пересек широкий двор, проскочил через ворота на подъемный мост и удачно проскользнул мимо другого часового, который крикнул ему вдогонку:

— Good night, miss Maud!!

И вот с сильно бьющимся сердцем, сам не веря в свое освобождение, он уже шагает по улице Если бы не боль в ладонях, с которых содрана кожа, все было бы прекрасно. Он превратился в известную всему гарнизону мисс Мод, платье которой надежно защищало его от подозрительных взглядов.

Кроме того, в его распоряжении оказался изрядный запас съестного, достаточный, чтобы накормить целый взвод английских солдат.

Он шел наобум; единственной его целью было поскорее выбраться из военной зоны, оставить позади все ее строения.

Скоро он вышел на широкую улицу, застроенную по обеим сторонам домами. Очевидно, это было предместье Саймонстауна. Послышались свистки паровозов и лязг вагонов.

Где-то поблизости находился вокзал. А он все шагал и шагал, преследуемый поднимавшимся из судков вкусным, щекочущим ноздри запахом.

«А не присесть ли пообедать? — подумал он. — Мой желудок уже давно успел позабыть об устрицах, и я голоден, как акула».

Он находился невдалеке от одинокого коттеджа, окруженного легкой проволочной изгородью, у подножия которой пышно разрослась высокая душистая трава.

Теплая ночь, луна… Как чудесно жить на свете! Особенно беглецу, счастливо вырвавшемуся из страшного каземата на понтоне.

Расположившись на траве, Сорви-голова открыл судки, извлек оттуда свежеиспеченный хлеб, нежный и сочный ростбиф, пол цыпленка, сыр, две бутылки эля и прочие деликатесы, неопровержимо свидетельствовавшие о разнообразии гастрономических вкусов солдат ее величества.

Он с жадностью заправского обжоры набросился на съестное, оросил его доброй порцией вина и нашел, что первое бесподобно, второе же прямо-таки божественно. А наевшись досыта, уснул сном праведника.

Разбудил его, уже на рассвете, яростный собачий лай. Жан почувствовал себя бодрым и веселым. Он потянулся и вдруг увидел по ту сторону изгороди датского дога, свирепо скалившего на него клыки. В нижнем этаже коттеджа открылась дверь, и в сад вышла старая леди, высокая, сухопарая, седая, с длинным, оседланным очками носом, с огромными зубами, похожими на кости домино, и не менее внушительных размеров руками и ногами, — словом, истая англичанка.

Увидев приближавшуюся к нему старую леди, Сорвиголова мысленно сказал себе:

«Ну, теперь не плошай, старина!»

А старая леди, погладив и успокоив ласковым словом собаку, обратилась к нему:

— Кто вы и что вам нужно, дитя мое?

Сорви-голова сделал реверанс, потупил глаза и, приняв скромный вид, который так удивительно шел к нему, тоненьким фальцетом ответил:

— Я несчастная служанка, миледи… господа прогнали меня.

— За что же?

— Я наполняла лампу и нечаянно пролила керосин, он вспыхнул. Весь дом сгорел бы, если бы не эти бедные руки, которые я сожгла, гася огонь… Нет, вы только взгляните на них, миледи!

— О да, это ужасно! — сочувственно сказала старая леди.

— И, несмотря на это, меня выгнали, не заплатив ни шиллинга, не дав мне белья, почти без одежды!

— Жестокие люди!.. Но почему вы так плохо говорите по-английски? — недоверчиво спросила старая леди.

— Очень просто, миледи я из Канады, а родители мои французы по происхождению. И мы никогда не разговариваем дома по-английски… Мое имя Жанна Дюшато. Я родилась в городе Сент-Бонифейс, что близ Виннипега.

— Что же мне с вами делать, дитя мое? Хотите поступить ко мне в услужение?

— Как мне благодарить вас, миледи?!

Вот как знаменитый Брейк-нек, отважный капитан Сорви-голова, превратился в служанку миссис Адамс, старой леди из Саймонстауна.

Чего только не случается в жизни!

ГЛАВА 9 Образцовая служанка. — Все в жизни приедается. — Телеграмма. — Ехать, и немедленно! — Санитарный поезд. — На пути в Кимберли. — О том, что может открыть путешествие по железной дороге. — Трудное путешествие. — Умер. — Несчастная мать. — Бегство. — Между двух огней. — Белый чепчик. — Походный марш Молокососов

Сорви-голова, не видя другого выхода из положения, вынужден был примириться с более чем скромным положением. Правда, та легкость, с которой он сошел за девушку, немного удивила его, а может быть, даже задела где-то в глубине души его самолюбие.

Подумайте только: капитан разведчиков, герой осады Ледисмита, солдат, бежавший из плена — и вдруг служанка!

Но события следовали с такой быстротой, что у него не хватало времени задуматься.

Старая леди уже ввела его в дом.

— Я буду платить вам один фунт в месяц. Согласны?

— На старом месте мне платили полтора, — не моргнув, ответила мнимая Жанна Дюшато. — Но леди так нравится мне, что я согласна и на один фунт.

— Отлично! Платье у вас еще довольно чистое, оставайтесь в нем. Я дам вам белье, башмаки и чепчик… Да, да, вы будете носить чепчик Я на этом настаиваю А почему вы так коротко острижены?

— У меня был солнечный удар, и косы мешали прикладывать лед, пришлось их обрезать О, если бы вы только видели, миледи, какие они были длинные да толстые! А какого красивого, золотистого цвета! Я так горевала!..

— Довольно, довольно! Уж не кокетка ли вы? Терпеть этого не могу!

— Я?! Кокетка?. Господь с вами, миледи! Я не ношу даже корсета.

— И хорошо делаете! Девушка вашего класса должна быть скромна, трудолюбива, бережлива, предана своим господам.

— Надеюсь, миледи скоро убедится, что я обладаю всеми этими качествами.

— Отлично!.. Вот кухня. Приготовьте чай.

Эта задача — сущий пустяк для капитана Сорви-голова: в бытность свою в Клондайке он приобрел недюжинные кулинарные познания Первый успех на новом поприще! Чай заварен отменно, тосты запечены в меру, ветчина нарезана тонкими, как кружева, ломтиками, а сгущенное молоко разбавлено водой в должной пропорции.

Чепчик, надетый на слишком длинные для мужчины и слегка вьющиеся волосы, — новый успех!

Когда Сорви-голова оставался один, он тщательно изучал перед зеркалом все повадки служанок: как придавать смиренное выражение лицу, опускать глаза и не сдвигать набекрень привычным мужским движением свой более чем скромный головной убор.

Переодевание удалось на славу! В этой высокой и сильной девушке, немного нескладной, молчаливой, застенчивой и охотно бравшейся за любую работу, трудно было бы узнать молодого борца за независимость Трансвааля Настоящая находка эта служанка, мастерица на все руки.

О вы, герои трагических приключений в «Ледяном аду» — Леон Фортэн, Поль Редон, Лестанг, Дюшато, Марта Грандье, настоящая Жанна Дюшато, Тоби, Серый Медведь, — поглядели бы вы на вашего Жана, охотника на гризли, победителя бандитов «Коричневой звезды», в комичном облике служанки!

Или вы, отважные Молокососы и мужественные буры, оплакивающие храбрейшего из храбрых — капитана Сорви-голова! Что стало бы с вами, если бы вы увидели, как он в белоснежном чепце, завязанном бантиком под подбородком, в юбке до пят и переднике орудует возле печки, бежит на звонок и отвечает своим фальцетом «Да, миледи… Нет, миледи…»

Нетрудно представить, какой бешеный взрыв хохота вызвал бы у вас этот маскарад, сменивший драму воинской жизни. А между тем для самого Жана Грандье в этом не было ничего забавного.

Дни шли за днями, не внося никаких изменений в его нелепое и полное риска существование, грозящее каждое мгновение при малейшей оплошности с его стороны превратиться в настоящую катастрофу.

Для человека более зоркого, чем старая леди, достаточно было бы одного неловкого движения или случайно вырвавшейся нотки мужского голоса, чтобы тотчас же разгадать тайну, скрытую от миссис Адамс. А это повлекло бы за собой страшные для беглеца последствия.

К счастью, вечно молчаливая, всегда чем-то озабоченная и часто грустившая старая леди жила в полном одиночестве. Провизию ей доставляли на дом. Единственное занятие затворницы состояло в усердном чтении описаний военных событий в местных газетах.

Терпение Жана истощалось. С каждым днем ему становилось все труднее и труднее переносить «прелести» своего нелепого положения, безысходность которого он ощущал все более остро. Его тянуло на поле битвы, откуда до него доходили отрывочные известия о новых победах, одержанных его друзьями бурами.

Но как бежать из Саймонстауна без денег, без платья? Как пройти через всю Капскую Землю, обмануть подозрения, которые навлекал на себя каждый иностранец, и ускользнуть от цепких лап полиции?

Оставаться служанкой миссис Адамс? Нет! Лучше смерть! Лучше сто смертей, только не это!

На шестнадцатый день своего пребывания у миссис Адамс Жан Грандье уже готов был совершить безумный шаг, как вдруг к нему явилось неожиданное спасение в образе телеграфиста.

Телеграмма для старой леди!

Она лихорадочно открыла ее, прочла и в полуобморочном состоянии упала на кушетку.

— Сын… Бедное дитя?.. Боже, помоги нам! — бормотала она.

Лжеслужанка привела ее в себя: — Миледи, что с вами? О миледи!

— Мой сын, артиллерийский капитан, очень тяжело ранен под Кимберли, осажденным этими проклятыми бурами.

«Артиллерийский капитан Адамс? Знакомое имя! Уж не тот ли это самый Адамс, что был в пятерке палачей Давида Поттера?» — размышлял Жан Грандье.

Но раздумывать было некогда. Старая англичанка уже взяла себя в руки и поднялась.

— Немедленно туда! Ухаживать за ним, утешать, окружить его материнской заботой… Да, да, как можно скорей! — твердила она. — Готовы ли вы сопровождать меня, Жанна?

Сорви-голова замер от восторга при мысли, что ему представляется возможность без малейшего риска, без затрат и с наивозможнейшей скоростью вернуться на театр военных действий.

— О, конечно, миледи! — ответил он.

— Благодарю вас, дитя мое, вы славная девушка! Ничего лишнего не брать, только самое необходимое. По небольшому саквояжу для каждой из нас — и в путь. О да, скорей, скорей в путь!

Она наскоро уложила вещи, набила карманы золотом, заперла дом на ключ, который отдала соседям, поручив их же заботам собаку, и устремилась на вокзал.

От Саймонстауна, или, вернее, от Кейптауна, до Кимберли примерно девятьсот километров по прямой линии и тысяча сто по железной дороге, то есть столько же, сколько от Парижа до Ниццы. Но скорость путешествия не всегда пропорциональна расстоянию. Если, например, расстояние от Парижа до Ниццы экспрессы проходят за восемнадцать часов, то даже в мирное время самым скорым поездам требуется не менее тридцати часов, чтобы проделать путь из Капа до Кимберли. А во время войны тем более нельзя установить точного графика.

Человек, который не принадлежал к военному сословию, не был солдатом, хирургом или газетным корреспондентом, считал себя счастливцем, если ему удавалось попасть на поезд. Именно перед такого рода затруднением и очутилась миссис Адамс со своей служанкой.

Каждую минуту отходили от дебаркадеров и медленно двигались на север поезда, набитые солдатами и трещавшие под тяжестью пушек и снарядов. Протяжно выли сирены, лязгали вагоны, громыхали поворотные круги; отовсюду несся адский концерт железа.

Напрасно несчастная мать бегала от одного железнодорожника к другому, напрасно расспрашивала, умоляла, раздавала золото. Все составы были до отказа набиты военными грузами. Среди этого невиданного нагромождения смертоносных машин и пушечного мяса — не нашлось бы места даже для крысы.

Миссис Адамс уже совсем отчаялась и пустилась в слезы при мысли, что ей никак не попасть туда, где страдают и терпят жестокие лишения несчастные жертвы войны. Как вдруг перед ней остановился с почтительным поклоном человек в форме капитана медицинской службы. Это был знакомый миссис Адамс военный хирург.

Узнав его, старая леди воскликнула:

— Доктор Дуглас! Если бы вы только знали!..

— Миссис Адамс! Какими судьбами? Вы покинули Англию?

— Для того чтобы отыскать своего сына, а вашего друга, нашего дорогого Дика. Он тяжко ранен под Кимберли, а я лишена возможности поехать к нему. Мне повсюду отказывают. Подумайте только: нет места для матери, которая стремится к своему умирающему сыну! Какая жестокая вещь эта война!

— Так едемте со мной, миссис Адамс! Через десять минут отправляется в Магерсфонтейн санитарный поезд номер два. Я его начальник. И будьте уверены, уж у меня-то найдется местечко для матери моего лучшего друга. — Да благословит вас бог, доктор!

Доктор подхватил миссис Адамс под руку и повел к поезду, а нагруженная двумя саквояжами лже-Жанна замыкала шествие. Расталкивая толпу, наше трио направилось на запасный путь, где уже пыхтел и весь содрогался под парами санитарный поезд.

Поезд состоял из кухни, аптеки и двенадцати просторных вагонов с расположенными одна над другой койками; на дверцах вагонов были изображения красного креста.

Два хирурга, четыре сестры и двадцать четыре санитара ожидали там своего начальника. Из них состояло пока все население поезда.

Не успели доктор Дуглас, миссис Адамс и лже-Жанна разместиться в одном из его вагонов, как раздался свисток паровоза, состав тронулся и мягко покатил по единственному еще свободному пути.

Если в дороге ничего не случится, поезд будет останавливаться лишь для того, чтобы набрать воды или сменить паровоз. Ему справедливо присвоена привилегия обгонять другие поезда, которые почтительно уступают ему дорогу.

И вот они мчатся на всех парах через горы, равнины, долины, проносятся мимо городов, сел и деревушек, догоняя и обгоняя воинские составы, которые непрестанно следуют один за другим. Сорви-голова, в ком снова проснулся дух разведчика, не в силах был даже сосчитать эти поезда. Количество их изумляло, а еще больше тревожило капитана Молокососов.

Какая напряженная жизнь, что за неистовое движение царит на этих стальных путях! Эскадроны, пушки, батареи, артиллерийские парки, штабы, полки, скот, фураж, продовольственные склады — целая армия, да нет, целых две армии вторгались на всех парах в маленькие южноафриканские республики!

Вся Англия, вся Британская империя вместе с войсками своих колоний шла па приступ Трансвааля и Оранжевой республики.

Грандиозное, потрясающе жуткое зрелище!

Канадцы, африканцы, австралийцы, бирманцы, индусы вперемешку с бесчисленными солдатами метрополии! И все поют. Впрочем, солдаты, идущие в бой, всегда поют: ведь надо же как-то забыться.

Но, увидев поезд с красными крестами, они мгновенно умолкают. Этот поезд открывает перед ними завесу той жестокой действительности, которая ожидает их впереди.

«Бедные буры!» — с грустью думал Сорви-голова, глядя на всю эту силу, на это огромное скопище людей Тут, как нигде, чувствовалась железная решимость врага победить любою ценой, даже если бы для этого пришлось пожертвовать последним золотым и послать на убой послед него солдата.

Но и это еще не все! Чтобы обеспечить безопасность движения этой армии, другие тыловые воинские части охраняли железнодорожные пути, вдоль которых повсюду виднелись сторожевые посты, окопы, редуты для защиты виадуков, мостов, туннелей и станций. В целом это была прекрасно продуманная система неприступных укреплений.

— Их слишком много, — забывшись, прошептал Сорви-голова, но голос миссис Адамс вывел его из раздумья:

— Жанна, сходите за чаем!

Жанна?. Ах да! Ведь он все еще служанка на все руки у старой англичанки.

В санитарном поезде жизнь протекала, как на корабле Персонал ел, пил и спал, не выходя из вагона. А лже-Жанне по-прежнему приходилось обслуживать свою хозяйку.

Впрочем, не такое уж это было тяжелое бремя. Миссис Адамс не отличалась требовательностью; к тому же все необходимое находилось под рукой. Старуха совсем ушла в свое горе Снедаемая тоской и тревогой, она целые часы проводила в молчании. Ей казалось, что поезд совсем не двигается. Каждую минуту она спрашивала себя «Успею ли?»

А между тем поезд несся с поразительной скоростью двадцать пять миль в час, более сорока пяти километров Настоящее чудо в условиях войны. До железнодорожного узла Де-Ар он прошел более восьмисот километров, не потеряв ни единого часа.

Но тут с графиком было покончено. Теперь приходилось идти вперед кое-как, наудачу: поезд приближался к театру военных действий.

До английских линий, вернее, вспомогательной армии англичан, оставалось еще около двухсот пятидесяти километров, но уже здесь образовалась плотная пробка, казавшаяся непробиваемой.

Санитарный поезд свистел, шипел, фыркал, то двигался вперед, пробиваясь на десяток километров, то отползал назад километра на два, потом снова полз вперед и благодаря настойчивости и ловкости машиниста достиг наконец реки Оранжевой.

Ему удалось проскочить через мост, и он продолжал свой путь с бесконечными предосторожностями, то и дело топчась на месте. Это начинало действовать на нервы. Создавалось впечатление, будто исполинская черепаха старается побить рекорд медлительности.

В Бельмонте три часа стояли; все наспех проложенные саперами боковые пути были забиты вагонами. Но вот между двумя составами показался просвет. Санитарный поезд проскользнул в него и со скоростью тачки, подталкиваемой инвалидом, с грехом пополам дотащился до Граспана.

Новая остановка, на этот раз на четыре часа! Опять протяжные свистки, лязг тормозов, выхлопы пара, внезапные толчки, рывки с места и прочие прелести. На путях все оглушительней грохотало железо, все чаще попадались обугленные и изрешеченные снарядами станционные постройки, все сильнее подскакивали вагоны на исправленном кое-как полотне… Было с чего сойти с ума!

Но все же поезд пробивался вперед.

А вот и Моддер — река, прославившаяся теперь на весь мир. Между двумя крутыми берегами катит она свою красноватую муть — человеческую кровь, смешанную с охрой вельдта. Разрушенный бурами мост восстановлен, и тоже на скорую руку. Поезд с огромными предосторожностями пробирался по шпалам.

Теперь он был всего в восемнадцати километрах к северо-западу от укрепленного лагеря Магерсфонтейна.

Недремлющее око капитана разведчиков высматривает удобный случай для побега. Доктор Дуглас расспрашивает всех встречных о своем друге. Старая мать, обессиленная тревогой, не в состоянии произнести ни слова.

— Не слышали ли чего о капитане Адамсе? — кричит доктор проходящим мимо раненым офицерам.

— Нет.

— Адамс — артиллерийский капитан с четвертой батареи, — настаивает Дуглас.

— Знаем только, что батарея сильно пострадала, но о капитане ничего не слыхали.

Тот же вопрос и тот же ответ немного дальше. Миссис Адамс рыдает. Бедная женщина в отчаянии; она постигла наконец оборотную сторону военной славы, питаемой кровью сыновей и материнскими слезами.

Навстречу попадались платформы, нагруженные пленными бурами. Конвоиры пели иронические куплеты по адресу мистера Чемберлена и лорда Сольсбери.

Другие горланили «Rule Britain», с которой чередовался гимн «God, save the Queen». Они словно жевали слова, выплевывая отдельные слоги, и, как пули, бросали в лицо пленникам эпитеты «victorious» и «glorious». А те только пожимали плечами.

Эти песни причиняли душевную боль миссис Адамс, воинственные чувства которой, еще недавно столь пламенные, совершенно испарились во время этого скорбного пути.

Наконец они в Магерсфонтейне! А вот и укрепленный лагерь, где заканчивалась главная магистраль, раскинувшись веером запасных путей.

— Где Адамс?.. Кто знает, где капитан Адамс из четвертой батареи? — без передышки выкрикивал доктор Дуглас.

— Я знаю, — ответил наконец один сержант. — Капитан Адамс ранен в грудь пулей навылет. Лежит в дивизионном госпитале, что в Олифантсфонтейне.

— Благодарю! А как его состояние?

— Безнадежен. А может быть, уже и скончался.

— Тсс… тише! Тут его мать.

Но несчастная женщина уже услыхала. Душераздирающий вопль вырвался из ее груди:

— Нет, нет, неправда, он не умер! Мой Ричард… Не может этого быть, чтобы его отняли у меня! Ведите меня к нему!.. Скорее, доктор, умоляю! Вылечите его! Ваше искусство совершит чудо, вы вернете мне сына!..

— Располагайте мною, миледи, — грустно ответил доктор. — Вот достану только коляску, и поедем.

Экипаж скоро нашелся. Это была санитарная повозка, которую предоставил в распоряжение доктора один из его собратьев по ремеслу.

Олифантсфонтейн находился в трех лье, добрый час пути. Доктор и миссис Адамс со служанкой добрались туда без помех.

Вот наконец и дивизионный госпиталь, над которым на высокой мачте развевается белый флаг с красным крестом.

— Он тут… — чуть слышно прошептала миссис Адамс.

Опираясь на руку доктора, она в полуобморочном состоянии вошла в госпиталь. Сорви-голова все с теми же двумя саквояжами остался у входа Аванпосты буров прямо рукой подать, в каких-нибудь двух километрах к северо-востоку, а возможно, и ближе.

Искушение было велико.

Около госпиталя рыла копытами землю великолепная офицерская лошадь, привязанная недоуздком к столбу. Весь этот участок, отведенный для раненых, был почти безлюден. Искушение удрать все сильнее мучило Жана.

Из госпиталя донесся пронзительный крик. То миссис Адамс остановилась возле санитара, прикрывавшего простыней лицо только что скончавшегося раненого. Несчастная мать узнала своего сына; его отняла у нее война, развязанная английскими биржевиками.

— Ричард! — нечеловеческим голосом выкрикнула миссис Адамс и упала, точно сраженная громом.

— Несчастная мать… — прошептал доктор. И пока санитар укладывал на койку старую леди, которая была в обмороке, доктор Дуглас обратился к вошедшему врачу:

— Капитан Адамс был моим лучшим другом. Отчего он погиб?

— Его поразила пуля необычайной величины и совсем не военного образца. Вероятно, то была пуля старинных голландских ружей, так называемых «роёр». Рана оказалась неисцелимой.

Разговор их был прерван криками и бешеным конским галопом. Это Сорви-голова, воспользовавшись отсутствием часовых, подошел к лошади, отвязал ее от столба и, несмотря на то что юбка сильно стесняла его движения, одним прыжком вскочил в седло. Чистокровный конь, разгоряченный сильными ударами, которые Сорви-голова под прикрытием юбки непрерывно наносил ему каблуками, пустился с места в карьер.

Никто из встречных, видевших эту мчавшуюся верхом женщину, не мог сообразить, в чем дело, тем более что Сорви-голова все время выкрикивал своим фальцетом:

— Остановите лошадь!.. Я служанка миссис Адамс!.. Остановите!.. Умоляю!..

Никто, однако, так и не решился остановить взбесившуюся, как видно, лошадь. Люди склонны были скорее посмеяться над ошалевшей от страха потешной амазонкой.

Ухватив коня за холку, подскакивая при каждом прыжке и ежесекундно рискуя свалиться, лжеслужанка орала во всю глотку, в то же время незаметно и с изумительной ловкостью управляя конем. Зеваки тщетно ждали неизбежного падения наездницы, заранее предвкушая это удовольствие. А конь, все более горячась, набирал скорость.

Он мчался вихрем, проходя не менее восьмисот метров в минуту. Таким аллюром он, пожалуй, скоро перемахнет через английские позиции.

А Сорви-голова все орал уже охрипшим голосом:

— Остановите!.. Спасите служанку миссис Адамс!..

Он проскакал мимо нескольких кавалеристов. Вдруг один из них, внимательно наблюдавший за наездницей, воскликнул.

— Глядите-ка! Эта женщина держится в седле с ловкостью циркача. Нас провели — это шпион!.. Вперед! В погоню! За мной!..

Все энергично пришпорили коней, и погоня началась. Раздались револьверные выстрелы.

Пули, пущенные на полном скаку, редко достигают цели, и все же они свистали у самых ушей беглеца.

«Черт возьми! Дело как будто портится», — подумал Сорви-голова, пригибаясь к шее коня.

Конь домчал его до передового окопа, к стенке которого прильнули шотландцы. Двое из них попытались преградить путь штыками.

Но Сорви-голова с непостижимой силой и ловкостью заставил коня одним броском перескочить окоп, оставив позади солдат, штыки — все!

— Огонь! — скомандовал командир шотландцев.

Загремели сотни выстрелов. Однако, как всегда бывает в таких случаях, стрелки, поторопившись, лишь щегольнули друг перед другом своими промахами.

А тут и буры, со своей стороны, подняли пальбу, и наш бедный Сорви-голова очутился между двух огней.

Друзья-буры были сейчас для Жана страшнее, чем враги-англичане.

Как дать им знать, что он свой? Как прекратить эту пальбу, которая при баснословной меткости буров может оказаться для него гибельной?

У него нет белого платка. Но зато у него есть чепчик! Сорвав его с головы и держа за одну из тесемок, Жан принялся отчаянно размахивать им в знак своих мирных намерений Эмблема мира остановила огонь.

И вовремя! До трансваальских линий оставалось всего триста метров Пораженный в грудь, конь капитана Сорви-голова захрипел и стал припадать на ноги Еще минута — и он упадет. Беглец соскочил на землю, сорвал с себя женское платье и предстал перед бурами в шерстяной рубашке и в засученных до колен штанах. Он сохранил только чепчик, эту единственную принадлежность его женского одеяния, и вертел им, как пращой.

Так добежал он до траншеи, где его весьма неучтиво схватили руки друзей.

— Кто ты? — основательно встряхнув его, спросил обросший до самых глаз бородатый гигант.

— Капитан Сорви-голова, командир разведчиков.

— Врешь!.. А пароль знаешь?

— Болван! Ты, может быть, думаешь, что англичане сообщили его мне? Мне неизвестен пароль, но зато я знаю марш разведчиков.

И звонким голосом он затянул веселую песенку, которая разнеслась далеко по окопам, вызывая улыбку на хмурых лицах буров:

Хоть мужа моей мамы И должен звать я папой, Скажу — ко мне любви он не питал Однажды, добрый дав пинок, Меня он вывел за порог И, сунув мелкую монету, заорал…

А где-то за дальней грядой земли молодой смешливый и звонкий голос подхватил припев:

И в тот же миг человек пять-шесть побросали свои окопы и со всех ног кинулись к Жану Грандье.

Тот, кто бежал впереди, крикнул, все еще не веря своим глазам:

— Сорви-голова! Хозяин!.. Воскрес? Жив?.. — и, упав в объятия беглеца, зарыдал.

— Фанфан! Дорогой Фанфан! — воскликнул командир Молокососов. — Неужели ты?

— Да, да, я… ты… мы… Не обращай внимания, хозяин! Реву, как теленок… Снова вместе! Радость, понимаешь, радость душит!.. Ты жив, жив!..

— Но каким образом ты здесь, под Кимберли, старина Фанфан? Ведь я же оставил тебя под Ледисмитом.

— Потом расскажу, некогда теперь. Разве не видишь? Все наши сбегаются… Услыхали песенку. Жан Пьер, Жан Луи и просто Жан, и буры — Карел, Элиас, Иорис, Манус, Гюго, Иохем…

— А я? Обо мне-то забыли? — крикнул какой-то парнишка, бросаясь, как и Фанфан, на шею юному капитану.

— Да это же Поль Поттер!.. Поль! — обнял его растроганный Сорви-голова.

— А мы недурно поработали, пока тебя не было, — сказал сын расстрелянного бура, стукнув о землю прикладом своего карабина с шестиугольным отверстием крупного калибра.

Это было внушительное оружие редкой силы и меткости — старинный и страшный «роёр», с которым до сих пор никак не могут расстаться старые охотники-буры.

— Ну что ж? Друг я вам теперь или нет? Командир Молокососов или уже нет?

— Да! Да! Да!..

— Так почему мне не дают ружья с патронами? Борьба за независимость обеих республик не окончена. Впереди еще много жестоких испытаний…

ГЛАВА 1 Опять сражение. — Все в хаки. — Что такое хаки? — Снова шотландцы. — «Роёр» Поля Поттера. — Белые шарфы. — Двенадцатый. — Без страха и упрека. — Смерть храбреца. — Поражение. — Напрасные уговоры. — Псалом. — Пророчество

Обе армии — буров и англичан — стояли под Кимберли. Их столкновение было неизбежно. Лорд Митуэн готовился освободить город, осажденный войсками Кронье, а Кронье был намерен непоколебимо защищать свои позиции.

Профессиональная армия англичан, точно так же как и добровольческая армия буров, спешно заканчивала последние приготовления к бою. Над обоими лагерями нависла зловещая тишина, всегда предшествующая урагану сражения.

Буры, эти сознательные противники наступательной стратегии, все свои надежды возлагали на оборону.

Хорошо укрытые скалами, холмами, пригорками и окопами, буры спокойно поджидали англичан, внимательно следя за каждым их движением.

И все же добровольцы были немного сбиты с толку. Их противников словно подменили. Куда девались белые каски, султаны на шлемах, яркие мундиры и кожаная амуниция англичан! Как сквозь землю провалились медные и жестяные воинские побрякушки. Не осталось и намека на яркую окраску: ни следа белого, черного или другого резкого цвета. Тусклый, блеклый строй английской пехоты двигался на буров какой-то расплывчатой громадой.

Что бы это значило?

Фанфан, лежавший рядом с Сорви-головой, нашел меткое словечко, характеризующее эту странную перемену в английской армии:

— Можно подумать, что англичанишки выкупались в патоке. А, хозяин?

Сорви-голова рассмеялся и ответил:

— Они получили форму хаки.

— А что такое форма хаки? Растолкуй, если можешь, пока не началась потасовка.

— Ну что ж, это совсем нетрудно. Англичане, желая стать как можно незаметнее для слишком уж зоркого глаза наших друзей — буров, приняли на вооружение новую форму цвета не то ржавчины, не то испанского табака. Этот тусклый цвет диких каштанов почти сливается с землей, благодаря чему войска, находящиеся на большом расстоянии, становятся невидимыми. Тем более что у них решительно все окрашено в цвет хаки: шлемы, каски, куртки, брюки, ремни, ранцы, ножны сабель и штыков, одеяла, футляры полевых биноклей, фляги, гетры и патронташи. Поэтому, куда бы ты ни направил взгляд, он всюду встретит однотонную тусклую окраску, ничто не бросается в глаза.

— Славно придумано! Но раз уж господа англичанишки занялись этим, почему бы им не разукрасить себе заодно руки и лица? Вот был бы маскарад, сударь ты мой!

— Ты воображаешь, что шутишь? Не знаю, дошли ли они действительно до того, чтобы красить лица и руки, но в санитарном поезде рассказывали, что белых и серых коней перекрашивают в хаки.

— А почему бы не выкрасить и полковых собак? Тогда хаки стал бы национальным цветом англичан.

Национальным цветом?

Да, это верно! Фанфан прав. Превратив армию в одно тусклое пятно, хаки обесцветил и всю английскую нацию. В каких-нибудь несколько дней этот цвет стал символом крикливого, грубого, беспокойного и кровожадного империализма.

Прежде всего этим цветом завладела мода. Женщины нарядились в платья цвета хаки; ленты, занавески, белье, кошельки, табачные кисеты, носовые платки — все цвета хаки.

Газеты, выпущенные на бумаге хаки, выдерживали десятки изданий. Их листки развевались над ликующей толпой, как развернутые знамена. Нищие, одетые в отрепья хаки, собирали прямо-таки золотую дань.

Потом буйно разрослась литература хаки. Ибо разве не хаки вся эта литература, до безумия возбуждающая британский шовинизм, сводящая с ума великую английскую нацию и пытающаяся доказать ей, что двести пятьдесят тысяч ее солдат, побитых и посрамленных двадцатью пятью тысячами бурских крестьян, суть лучшие в мире войска!..

Хаки стал также цветом теперешнего правительства. И он останется цветом правительства завтрашнего дня, ибо выборы будут проходить под знаменем хаки. У Йорка была белая роза, у Ланкастера — алая, у Чемберлена — хаки.

Для упрочения славы Великобритании хороши все средства!

Нельзя, однако же, сказать, чтобы дебют нового национального цвета под Кимберли был слишком славен.

Генеральное сражение еще впереди, но прелюдия, предшествующая ему, поистине величественна. Откуда-то издалека, из-за линии горизонта, английские пушки, стволы и лафеты которых также окрашены в хаки, выплюнули несколько лиддитовых снарядов.

Со стороны буров полное молчание: молчат пушки Крезо, молчат «Максимы», молчит и «Длинный Том»; ружья — и те не желают отвечать.

И вдруг над окопами зазвучал хор низких мужских голосов и поплыла плавная, торжественная мелодия. Постепенно к хору присоединялись все новые голоса; пение крепло, ширилось и, разливаясь все дальше и дальше, донеслось до английских линий. Это был старинный псалом гугенотов, горячая мольба, обращенная к богу-воителю.

Буры стоят, поднявшись во весь рост, не обращая внимания на град снарядов; в правой руке они держат шляпы, левой сжимают ружья; они поют псалом своих предков.

С английской стороны раздалась в ответ столь же торжественная и протяжная мелодия, похожая на религиозное песнопение.

Это государственный гимн в честь английской королевы, от слишком частого и громкого исполнения которого со времени господства в Англии хаки охрипли все глотки в Соединенном королевстве.

Брошенный в ответ бурам и подхваченный пятнадцатью тысячами солдат лорда Митуэна гимн «Боже, храни королеву» производил грандиозное впечатление.

Даже самые обыкновенные слова этого гимна приобретали в устах солдат хаки угрожающий характер.

Но буры, спокойно нахлобучив на головы шляпы, уже скрылись в своих боевых укрытиях. Наступил торжественный миг: сейчас произойдет столкновение.

Лорд Митуэн со свойственным ему высокомерным презрением вельможи и вояки решил атаковать буров с фронта. Его отлично вымуштрованные и закаленные в боях войска в два счета вышибут с позиций все это мужичье, всю эту недисциплинированную, необученную армию, лишенную опытных командиров. — Forward! March on! Взмахнув саблями, офицеры повторили приказ о выступлении; горнисты протрубили атаку, а волынщики, прижав к губам волынки, заиграли шотландский марш.

Сегодня еще раз, и более чем когда-либо, противник оказался вынужденным бросить на первую линию огня шотландскую пехоту.

Но неужели это те самые гайлендеры, которые еще недавно так гордились своей живописной формой?

Куда девались их красные мундиры? А килты, эти знаменитые шотландские юбочки в разноцветную клетку? А чулки с отворотами? А белые гетры и башмаки с пряжками? Все заменил хаки. Горделивый сын гор превратился в невзрачного пехотинца, одетого в мундир, брюки и гетры цвета дикого каштана. На смену яркому пледу пришло одеяло цвета лошадиного помета. Единственным воспоминанием о форме, которой он так гордился, служит большой, окаймленный мехом кожаный кошель, словно котомка нищего, висящий у него на животе.

Но не одежда красит человека, и не красный казакин и килт делают отважными гордонцев. И под формой хаки шотландский солдат сохранил всю отвагу и стойкость гайлендеров. Прикрывшись цепью стрелков, их бригада выступает парадным маршем, в то время как английская артиллерия, заняв позиции на флангах, осыпает буров градом снарядов и шрапнели.

Последние отвечают им тем же, и не без успеха. Артиллерийская прислуга буров работает с изумительной точностью, внося жестокое опустошение в ряды англичан. Время от времени и «Длинный Том», оглушая прислугу своим громоподобным грохотом, тоже посылает англичанам свой чудовищный снаряд.

Сорви-голова прижал к глазам полевой бинокль, как бы следя за полетом ядра, и, увидев, что оно опрокинуло вражескую пушку вместе с ее прислугой и конями, радостно воскликнул:

— В самую точку!.. Браво, господин Леон, браво!

Леон — француз на службе южноафриканских республик. Один из тех, кто вместе с Галопо, Грюнсбургом, графом Виллебуа-Марей и многими другими храбрецами примчался сюда, чтобы пролить свою кровь за священное дело свободы. Выдающийся инженер, Леон взялся исполнять у буров обязанности артиллериста. Под его руководством передвигались и устанавливались все эти смертоносные орудия, он давал точный прицел и, как выразился Сорви-голова, бил в самую точку.

Очень скоро Леон стал изумительным артиллеристом. Англичане, которым он причинял огромный урон, с яростью произносили его имя.

Шотландская бригада приближалась. Завязалась перестрелка.

Молокососы, занявшие отведенную им позицию, оживленно болтали. Точнее, Молокососы-иностранцы. Ибо у молодых буров уже проявлялась отличительная черта ИХ национального характера — молчаливость.

Поль Поттер заряжал свое ружье. Работа не из быстрых: надо засыпать порох в дуло, опустить туда с помощью шомпола пулю, обернутую в пропитанный жиром пыж, потом надеть на затравочный стержень медный пистон… Такая процедура отнимала добрых полминуты, тогда как маузеры успевали сделать за то же время десяток выстрелов. Но юный бур дорожил не столько количеством, сколько качеством выстрелов.

— Вот и все, — спокойно произнес он. — Ружье к вашим услугам, господа «белые шарфы»!

Все английское командование, от генерала до младшего офицера, носило как отличительные знаки своего звания белые шелковые шарфы. Таким образом, нетрудно сообразить, к кому относились грозные слова юного бура: «Ружье к вашим услугам, господа «белые шарфы»!

— А разве хороший маузер хуже услужил бы им? — спросил Сорви-голова.

— Ах, не говори ты мне о современном оружии! — возразил Поль Поттер голосом, в котором так и звучала нотка злопамятства. — Оно, видишь ли, не убивает. Вспомни госпиталь под Ледисмитом. Гуманная пуля… Ну нет! Пуля моего «роёра» не знает пощады. Тот, в кого она попадает, обречен. Да вот, можешь сам убедиться… Видишь того офицера, налево от нас?.. Да, да, того самого, что взмахнул саблей.

Офицер, о котором говорил Поль, находился на расстоянии не менее пятисот метров. Несмотря на это, острое зрение молодого бура уловило даже движение его руки.

Поль слегка приподнял дуло старинного ружья, секунды три прицеливался и спустил курок. Раздался сильный выстрел, и когда густой дым рассеялся, Сорви-голова, не отрывавший глаз от бинокля, увидел, как офицер судорожно схватился рукой за грудь, замер на секунду и грохнулся, растянувшись ничком.

— Ужасно! — невольно вырвалось у начальника Молокососов.

А Поль, вынув из кармана нож, сделал зарубку на прикладе ружья, затем поднял курок, прочистил дуло и снова методично, не торопясь, как охотник, обстреливающий выводок куропаток, зарядил свой «роер».

Засыпать порох из бычьего рога, доставать пулю из кожаной сумки, укладывать ее в пропитанный жиром пыж, надевать пистон на затравочный стержень — вся эта процедура кажется начальнику Молокососов слишком долгой. Он стреляет без передышки.

— Двенадцатый с тех пор, как мать принесла мне ружье моего покойного отца, — бормочет Поль.

— Что двенадцатый? — удивляется Сорви-голова.

— Этот офицер. Одиннадцатый номер был артиллерийский капитан…

— Адамс! — воскликнул Сорви-голова. — Из четвертой батареи! Так это ты его убил?

— Да. Он потешался над нами. Самые меткие стрелки не могли его достать. Я же мигом снял его с коня.

— Так, значит, ты ничего не знаешь? Ведь он же… это был один из палачей твоего отца.

У Поля вырвался звук, похожий па радостный рев.

— А, так это был он? Тот самый бандит?.. Благодарю, Жан!.. Ты даже не представляешь, какую доставил мне радость!.. Слышишь, отец? Ты отомщен. Ты страшно отомщен!

Между тем мужественные шотландцы, охваченные адским ливнем пуль, явно заколебались. Их шеренги, поредевшие от уничтожающего огня буров, дрогнули.

— Сомкнуться! Сомкнуть ряды! — то и дело кричали офицеры.

Строй сомкнулся, но не двинулся с места. Человеческая волна разбилась об ураган снарядов.

Еще несколько мгновений — и начнется беспорядочное отступление, быть может, бегство.

Генерал Уошоп, командовавший атакой, понял грозившую им опасность.

Это был старый вояка, отважный и добрый. Солдаты шотландской бригады обожали его, а он всех их знал по именам. Вся его военная служба прошла в войсках гайлендеров Гордона. Он, единственный из всех, категорически отказавшись от хаки, носил еще нарядное обмундирование гордонцев.

Когда накануне лорд Митуэн приказал ему предпринять лобовую атаку позиций буров, генерал Уошоп почтительно заметил ему, что подобная задача выше человеческих сил. Но Митуэн заупрямился так же, как Уайт в деле при Ледисмите. Он недооценивал буров, их твердое, как гранит, несокрушимое упорство. Он верил в победу и требовал ее во что бы то ни стало. Уошопу оставалось либо повиноваться, либо отдать свою шпагу.

Отдать шпагу?.. Ни за что!

Но повиноваться — значило идти на смерть. Хорошо! Пусть будет так. Он сумеет достойно умереть!

Со стоицизмом древнего римлянина Уошоп отдал последние распоряжения, написал жене трогательное прощальное письмо и, как рыцарь без страха и упрека, повел свою бригаду па приступ.

И вот наступил момент, когда начали сбываться его печальные предсказания.

С фронта позиции буров оказались неодолимыми. Но все же — вперед! Еще одно усилие, последнее, чтобы спасти воинскую честь.

Он приподнялся на стременах и, потрясая саблей, зычным голосом крикнул:

— Вперед, солдаты!.. Вперед! За королеву! Шотландцы, воодушевленные пылким призывом, ринулись на приступ.

Пальба стала ужасной, а старый генерал, спокойный, как на параде, не переставал выкрикивать своим звучным голосом:

— Вперед, храбрецы! За королеву! Вперед!.. Генерал, служивший яркой мишенью для самых метких стрелков бурской армии, казался неуязвимым. Его каска была продырявлена, мундир изодран, люди вокруг него так и падали, а он продолжал оставаться невредимым.

По ходу битвы он очутился в зоне огня Молокососов. Те стреляли без передышки, опустошая магазины своих маузеров, и все же ни один их выстрел не задел генерала. Но вот Поль Поттер, с изумительным хладнокровием наводивший на него свой «роёр», спустил курок страшного ружья, грохот которого заглушил сухое щелканье автоматических карабинов. Генерал Уошоп, повторяя трагический жест людей, пораженных в грудь, судорожно схватился за нее рукой, зашатался в седле и, скользнув на круп коня, свалился на землю, убитый наповал.

— А-а… еще один! — радостно воскликнул молодой бур. — Это уже тринадцатый!

И он тут же нанес новую зарубку на ложе своего ружья.

Увидев, что генерал убит, шотландцы остановились в нерешительности. Они еще не отступали, но и не двигались больше вперед.

Пальба продолжалась, все более беспощадная и яростная. Ряды шотландцев быстро редели. Уже треть всей их бригады лежали на земле убитыми и ранеными.

— Отступать! — раздалась чья-то команда.

Это конец! Англичане, снова побитые, отходили в беспорядке, с поспешностью, похожей на панику. Как просто было бы теперь превратить их поражение в полный разгром и захватить в плен все десять тысяч обезумевших от страха солдат. Но для этого пришлось бы перейти в атаку, а буры никак не хотели расстаться со своими укреплениями.

Иностранные офицеры умоляли Кронье атаковать англичан. Тот наотрез отказался. Тщетно указывали ему иностранцы на беспорядочное бегство деморализованной армии англичан. Достаточно было отравить галопом в обход войскам королевы хотя бы — две тысячи кавалеристов, чтобы отрезать англичанам возможность отступления.

Кронье только презрительно пожал плечами и даже не удостоил их ответом.

А время между тем шло, приближалась ночь. Скоро уже будет поздно что-либо предпринимать.

Иностранцы взбешенные этим идиотским упрямством, из-за которого гибли плоды блестящей победы, продолжали настаивать.

— Да поймите же вы, — кричал один австрийский офицер, — если мы возьмем в плен корпус Митуэна, то войдем в Кимберли без единого выстрела!

Кронье опять лишь пожал плечами и, даже не потрудившись объяснить причину своего отказа этим отважным людям, которые покинули свои семьи и дела, чтобы сражаться на его стороне, повернулся к ним спиной и обратился к окружавшим его бурам:

— Восславим господа и возблагодарим его за дарованную нам победу, — и первым затянул псалом.

— Ничего не поделаешь, — с грустью прошептал полковник Виллебуа-Марей. — Он не знает даже азбуки современной войны. И заранее можно предсказать, что благодаря раздутой славе и слепой вере в него буров Кронье станет злым гением своего отечества.

Эти воистину пророческие слова меньше чем через два месяца получили печальное подтверждение.

ГЛАВА 2 Иностранный легион — обреченный легион. — Ночная атака. — «Длинный Том» получает повреждение. — Бронепоезд. — Кронье приказывает, Сорви-голова повинуется. — Вперед, Молокососы! — Динамит. — Железная дорога минирована. — Приказ Фанфану. — Сорви-голова на мосту. — Ирландец. — В пучине

Нет слов, Европа обнаружила у малоизвестных ей до сих пор буров много благородных и прекрасных черт.

Буры в высокой степени отличались трезвостью, выносливостью, бескорыстием, отвагой, патриотизмом. Эти неотъемлемые хорошие их качества вызвали восхищение всего мира и заставили даже врагов относиться к ним с уважением. Но все же надо признаться, что одно из прекраснейших качеств человека — чувство благодарности — было знакомо им лишь в весьма умеренных дозах.

Буры с самого начала платили недоверием тем людям, которые вместе со своей кровью несли им в дар неоспоримый военный опыт.

А ведь эти люди были не простыми искателями приключений. Нет, то были выдающиеся офицеры — французы, австрийцы, немцы, русские, — блестящие способности которых высоко ценились в их родных странах. Несмотря на это, иностранных волонтеров долго держали в стороне от серьезных дел, на самых незначительных постах. Им приходилось с трудом пробивать себе дорогу, как бы посильно оказывая бурам те или иные услуги.

Но, вопреки всем стараниям, их так и не оцепили по достоинству до самого конца войны, так и не сумели извлечь из них всю ту пользу, которую они способны были и хотели принести. К их советам редко прислушивались, и в отношениях с ними проявлялось возмутительное равнодушие, доходившее часто до пренебрежения и даже неблагодарности. Об этом в один голос свидетельствуют все иностранцы, сражавшиеся в армии Трансвааля. Их рассказы о бурской войне пропитаны горечью разочарования.

Больше того: буры при каждом удобном случае пользовались иностранцами для выполнения самых трудных и опасных операций. На их долю выпадали самые изнурительные повинности, им поручали самые тяжелые дела, ими сознательно жертвовали и часто посылали на верную смерть без всякой пользы для дела, вернее, для того, чтобы сберечь жизни буров. Словом, европейские добровольцы были в Трансваале на положении иностранного легиона, которым буры широко пользовались для всяких нужд, примерно так же, как мы во Франции используем наш иностранный легион.

Нельзя, впрочем, утверждать, что такое положение вещей было не по душе нашим отважным волонтерам. Ведь этим отчаянным ребятам предоставлялась полная возможность драться, как одержимым, и совершать подвиги, казавшиеся невыполнимыми и граничившие с легендой.

Мы сочли уместным упомянуть здесь об этой не лишенной известного исторического значения черте характера буров, тем более что именно благодаря ей нашему храброму капитану Сорви-голова вскоре представился новый случай отличиться.

В ночь после кровавого поражения, нанесенного английской армии, истомленные буры крепко уснули на тех самых холмах, которые они столь храбро защищали. Часовые едва стряхивали с себя дремоту, и даже стрелки, которые несли службу охранения на далеко выдвинутых постах, отяжелев от усталости, лежали в глубине своих «rifle pits» полузакрыв глаза и с неизменной трубкой во рту.

Вдруг яркие вспышки огня прорезали темень на юге, загрохотали пушки, и, прорвав ночную тишину воющим полетом, на буров полетели фугасные снаряды, рассыпая вокруг себя фонтаны осколков.

Началась бестолковая суета, послышались призывы: «К оружию!», крики начальников, с большим трудом восстанавливавших боевой порядок, — короче говоря, поднялась та суматоха, которую всегда влечет за собой неожиданное ночное нападение.

Наконец по всей линии загремели и ответные выстрелы буров. Но их пушки били наугад по тем местам, где вспыхивали выстрелы. Разумеется, шуму было гораздо больше, чем дела. По крайней мере, со стороны буров.

И, напротив, создавалось впечатление, что англичане заранее выверили свои прицелы. Несмотря на темноту, их снаряды падали с ужасающей точностью.

В самое короткое время две пушки буров были повреждены и выведены из строя лиддитовыми снарядами. Но несравненно серьезнее оказалось другое: англичане изувечили «Длинного Тома», большую пушку Крезо. Это привело буров в настоящее отчаяние. Послышались гневные, полные ужаса возгласы:

— «Длинный Том» взорван!.. «Том» взорван!.. Проклятые англичане!

— Негодяи! Подлецы! Разбойники!..

Ствол лучшей пушки буров, по своему калибру и дальнобойности превосходившей все английские орудия, был изуродован. Неизвестно откуда пущенный английский снаряд с дьявольской точностью ударил в край ее жерла. Еще немного — и он проник бы в самый механизм «Длинного Тома».

Но последствия и без того оказались внушительными. Жерло орудия сплющилось, словно от удара парового молота, а металл так раскалился, что край жерла стал темно-красным. В довершение всего, пушка перевернулась вместе со своим лафетом. Она окончательно вышла из строя.

«Длинный Том»! Бедняга «Том»!

Казалось, что вместе с этой пушкой англичане искалечили душу сопротивления.

Люди теснились вокруг орудия, как возле смертельно раненного главнокомандующего. Отважный французский инженер Леон, словно врач, горестно исследовал повреждение.

— О, я вылечу ее, непременно вылечу! — сказал он, грозя кулаком англичанам, продолжавшим стрелять со стороны Моддера.

Кронье в это время сидел один в своей палатке. Склонившись над картой, он при свете свечи изучал малейшие извилины поля. Ему донесли о несчастье.

— Да разве вы не догадываетесь, откуда стреляют? — спросил он с невозмутимым спокойствием, которое никогда не покидало этого человека.

— Нет, генерал. В той стороне не было ни одной английской батареи.

— Значит, ее установили недавно, минут пять назад.

— Не понимаю, — ответил адъютант.

— А бронепоезд? Забыли?

— Ах да! Проклятый бронепоезд! — воскликнул адъютант.

— Его в таких случаях тихо подводят и останавливают на отрезке железнодорожного полотна, заранее намеченном для математически точного прицельного огня, — продолжал Кронье. — Морские орудия, которые шлют нам сейчас свои снаряды, установлены на специальных платформах и наведены под известным углом, тоже предварительно выверенным. И вот результат!

— Но что же делать, генерал?

— Надо раз и навсегда захватить крепость на колесах. Для этого необходимо разрушить позади нее железнодорожный путь. А еще лучше снова взорвать мост через Моддер.

— Немедленно? — спросил адъютант.

— Да. Но у нас едва хватит людей для защиты позиций, в случае если бы англичанам вздумалось возобновить наступление. А это вполне возможно, потому что нападение бронепоезда — не что иное, как диверсия с целью отвлечь наше внимание. Враг полагает, что нас гораздо больше. Ах, если б у меня было десять тысяч солдат!

— Но ведь для этого рискованного дела вполне достаточно нескольких решительных людей, — возразил адъютант.

— Правильно. Только где найти таких людей?

— А Молокососы? А их командир Сорви-голова? — сказал адъютант.

— Дети! — воскликнул генерал. ~- Да, дети, но смелые, как львы, и хитрые, как обезьяны!

Подумав немного, генерал согласился:

— Хорошо. Позовите сюда капитана Сорви-голова.

— Слушаю, генерал!

Через несколько минут адъютант вернулся в сопровождении отважного француза.

Жан стоял перед знаменитым главой бурских войск, почтительно вытянувшись по-военному, но, как всегда, уверенный в себе и сохраняя чувство собственного достоинства.

Кронье устремил на него ясный и твердый, как сталь, свой единственный глаз и без дальних околичностей спросил:

— Сколько людей в вашем распоряжении?

— Сорок, генерал.

— Можно на них положиться?

— Как на меня самого, генерал.

— Умеете обращаться с динамитом?

Жан вспомнил о своих странствиях по Клондайку, где ему чуть ли не ежедневно приходилось прибегать к динамиту, и, не колеблясь, ответил:

— Да, генерал, и уже давно.

— В таком случае, у меня есть для вас трудное, почти невыполнимое поручение.

— Если только трудное — считайте, что оно уже выполнено. Если невыполнимое — то либо оно будет выполнено, либо мы сами погибнем.

— Дело не в том, чтобы умереть, дело в том, чтобы успешно выполнить поручение.

— Слушаю, генерал!

— Я не обещаю вам за это ни звания, ни почестей, ни даже награды.

— А мы и не продаем своей крови, генерал. Мы сражаемся за дело независимости Трансвааля. Распоряжайтесь нами, как взрослыми солдатами, исполняющими свой долг.

— Именно это я и делаю! Приказываю вам отрезать отступление бронепоезду и взорвать мост. Действуйте немедленно! Ступайте, мой мальчик, и лишний раз оправдайте ваше славное прозвище.

Отдав честь генералу, Сорви-голова вышел. Он вихрем пронесся по лагерю, на который продолжали сыпаться снаряды англичан, собрал Молокососов, приказал им седлать коней и раздал каждому по пять динамитных патронов и бикфордовы шнуры с фитилями. На все это у него ушло не более десяти минут.

— Вперед! — скомандовал он.

Маленький экспедиционный отряд насчитывал сорок одного человека.

Сорванцы бешено скакали, ежеминутно рискуя сломать себе шею среди скал и рытвин, потому что единственными источниками света в этой кромешной тьме были звезды да вспышки пушечных выстрелов.

Но у добрых бурских лошадок такая уверенность и сила в шаге, ими руководит столь безошибочный инстинкт, что ни одна из них ни разу не только не упала, но даже не споткнулась. За пятнадцать минут они пробежали расстояние в четыре километра.

И вот Молокососы уже недалеко от железной дороги. В пятистах-шестистах метрах сверкают воды Моддера. Очертания местности, которую они в качестве разведчиков изъездили вдоль и поперек, настолько знакомы им, что, несмотря на темноту, юнцы узнают малейшие ее извилины. Спешились, не проронив ни слова. Чувствовалось, что англичане здесь так и кишат.

Десять Молокососов остались охранять лошадей. Остальные, захватив динамитные патроны, отправились пешими за своим командиром.

Они передвигались, словно истые индейцы, с бесконечными предосторожностями: ползли, останавливались, прятались то за скалой, то за кустарником и снова пускались в путь.

Бронепоезд находился всего в полутора километрах от них. Пушки его продолжали грохотать, оглушая Молокососов. По железнодорожному полотну сновали какие-то тени, вырисовывались силуэты часовых, расставленных попарно, с промежутками от полутораста до двухсот метров.

Отважные сорванцы с поразительной быстротой и самообладанием прямо голыми руками принялись копать ямки под рельсами. Сорви-голова насыпал в патроны порох, вставлял в них шнуры с фитилями и вместе с Фанфаном укладывал их в ямки и прикрывал сверху землей.

Неосторожное движение, малейший удар по стальным рельсам — и все взорвется. От одной мысли об этом людей менее хладнокровных бросило бы в дрожь.

К тому же их каждую секунду могли заметить часовые. Правда, Молокососы работали лежа, плотно прижавшись к шпалам, с которыми они сливались.

Слава богу! Наконец-то уложены все патроны. Их целая сотня, каждый весом в сто граммов.

Десять килограммов динамита! Так встряхнет, что самим чертям тошно станет!

— Назад! — голосом тихим, как дыхание, скомандовал Сорви-голова.

Молокососы отступили на несколько шагов и припали к земле.

— Ты, Фанфан, останешься здесь, — продолжал Сорви-голова, — а я побегу на мост. Мне понадобится четверть часа, чтобы добраться туда и заложить там петарды . Когда услышишь взрыв, подожги фитили и беги. Понял?

— Да, хозяин.

— Если через четверть часа взрыва не будет, значит меня уже нет в живых. Ты все равно поджигай тогда… Скажешь Кронье — я сделал все что мог.

— Есть, хозяин!.. Только вот что я тебе скажу: взрывать-то взрывай, да не вздумай сам кокнуться. У меня сердце от горя лопнет.

— Молчи и выполняй! Сбор — после взрыва, у стоянки лошадей.

Отдав тот же приказ другим Молокососам, Сорви-голова принялся укладывать патроны в две провиантские сумки, по пятьдесят штук в каждую. Со стороны могло показаться, что он имеет дело не с динамитом, а с деревянными чурками — так быстро и уверенно он ими орудовал. Одну сумку через правое, другую через левое плечо, в каждой по пять килограммов динамита, и — в путь. Сделав небольшой крюк, Жан свернул прямо к мосту и минут через шесть был уже на месте. Мост, как он того и ожидал, охранялся часовыми. Сорви-голова бесшумно обошел наскоро сооруженные англичанами защитные укрепления и добрался до обвалов, вызванных предыдущим взрывом. Он был в числе тех, кто взрывал тогда мост, и отлично запомнил конфигурацию местности.

Как всегда, Жану невероятно везло: ему удалось взобраться по контрфорсу до настила моста. Мост был решетчатый. Он состоял из продольных брусьев, поперек которых были наложены шпалы, а на шпалах укреплены рельсы. Вдоль левой его стороны тянулась деревянная дорожка для пешеходов, такая узкая, что два человека, встретившись на ней, с трудом разошлись бы.

А внизу река. Пучина!

Сорви-голова, положившись на свою счастливую звезду и находчивость, смело ступил на дорожку и направился к первому устою моста, собираясь взорвать его.

Но не прошел он и пятнадцати шагов, как раздался резкий окрик:

— Who goes there?

Уловив ирландский акцент в английской речи часового, Сорви-голова решился на отчаянный ход:

— Это ты, Пэдди? Без глупостей, дружище! — с деланным смехом ответил он.

«Пэдди» — общее прозвище ирландцев, подобно тому как «Джон Буль» — прозвище англичан, а «Джонатан» — прозвище янки.

— Томми! Ты, что ли? — с явным недоверием откликнулся часовой. — Подойди поближе… Руки вверх!

— Да не ори! Смотри, что я стянул… У меня карманы набиты провизией и бутылками виски… На вот, попробуй!

Надо сказать, что ирландцы такие же отчаянные пьяницы, как и храбрецы. Услышав слово «виски», Пэдди опустил свой штык и, прислонив ружье к парапету, почти вплотную подошел к этому любезному мародеру. Они едва различали друг друга впотьмах. Но Сорви-голова успел уже откупорить свою флягу, и до ноздрей столь хорошего ценителя виски, как Пэдди, донесся аромат «божественного» напитка.

Фляга мгновенно перешла из рук лже-Томми в руки Пэдди, который жадно припал к ней губами и, не переводя дыхания, залпом стал поглощать содержимое.

Пока он так наслаждался неожиданным и чудесным угощением, Сорви-голова, протиснувшись между парапетом и ирландцем, дал ему подножку и что было сил толкнул его в проем между двумя шпалами Несчастный парень не успел даже вскрикнуть и, как был, с флягой у рта, так и полетел Послышался глухой шлепок по воде, Пэдди исчез в волнах.

«Бедняга! — пожалел Сорви-голова. — Впрочем, от ныряния не всегда умирают».

Но размышлять было некогда. Минуты текли, а в его положении каждая минута стоила часа. Волны с шумом бились об устой моста; он здесь, под ногами Жана, тот самый устой, который надо подорвать.

Отважный сорванец, рискуя разделить участь ирландца, полез под шпалы и зацепился за одну из них ногами и левой рукой. Нелегко было, находясь в таком положении и действуя одною лишь правой рукой, достать две сумки, наполненные динамитом, и уложить их под настилом. Теперь оставалось только зарядить патроны фитилями и поджечь. Но работа одной рукой отнимала слишком много времени Тогда, чтобы высвободить другую руку, Жан плотнее обвил ногами шпалу и повис над бездной вниз головой.

Внезапно деревянная дорожка задрожала под чьими-то тяжелыми шагами. Над Жаном бежали люди, щелкали ружейные затворы. А под ним, будто его резали, вопил выплывший на поверхность ирландец.

«Пропал!» — подумал Сорви-голова.

Заряжать патроны было уже некогда. Да и зачем? Вполне достаточно одного патрона, чтобы взорвать все остальные. Ему удалось извлечь из сумки патрон и вставить в него шнур с фитилем. Оставалось только поджечь фитиль. Пройдет добрых две минуты, пока он прогорит.

Сорви-голова по-прежнему висел вниз головой. От прилива крови голова готова была лопнуть, в ушах шумело, перед глазами плыли огненные круги; у него едва хватило сил чиркнуть спичкой.

Подбежавшие солдаты увидели мигающий во мраке светлячок и силуэт человека, державшего его.

— Огонь! — раздалась команда.

Грянуло шесть выстрелов.

Сорви-голова, не обращая внимания на пальбу, поднес спичку к бикфордову шнуру и стал дуть на него, чтобы он скорей разгорелся.

Фитиль занялся.

Пули жужжали у самых ушей сорванца, расщепляя шпалы, рикошетом отскакивая от стальных рельсов.

У его ног двадцать фунтов динамита, сверху его обстреливают прибежавшие караульные, а внизу — река. Ни секунды не колеблясь, Сорви-голова разжал ноги, обвивавшие шпалу, и вниз головой полетел в Моддер.

В то же мгновение раздался оглушительный взрыв.

ГЛАВА 3 Батарея на колесах. — Два взрыва. — Фанфан-воитель. — Подвиги капитана Сорви-голова. — Утонувший ирландец. — Пригвожденный волонтер. — Завоевание шляпы, с меткой «CIV». — Опять марш Молокососов. — Английские пленники. — Вероломство пленного капитана. — Трагическая смерть одного из членов военного суда

Бронепоезда как орудия войны используются уже давно. Защитники осажденного в 1870 году Парижа помнят, как эти громоздкие машины циркулировали по Восточной и Орлеанской железным дорогам между двумя передовыми линиями вплоть до самой мертвой зоны.

Они сновали взад и вперед, стреляли и делали страшно много шума, не принося почти никакой пользы.

Да оно и понятно: все передвижения бронепоезда совершались по одним и тем же путям, в его появлении не было никакой неожиданности, а поле его действий было очень ограниченно К тому же он не обладал ни подвижностью полевой батареи, ни неуязвимостью укрепленного бастиона.

Пользовались бронепоездами и при осаде Плевны и во время войны на острове Куба, впрочем также без особого успеха.

Англичане во многих войнах проявили себя сторонниками этого орудия войны, особенно в экспедициях против афридиев, которых бронепоезд повергал прямо-таки в мистический ужас.

Англичане снова, на свой страх и риск, прибегли к нему в войне с бурами. Риск неизбежный, а опасность довольно большая, ибо достаточно сущей безделицы, чтобы превратить эту крепость на колесах в простую груду железа.

Первое и самое главное условие успешности операций бронепоезда — тщательная охрана железнодорожного пути с целью обеспечить поезду возможность отступления. Кроме того, необходимо, чтобы вдоль всего пути были размещены на некотором расстоянии подвижные части, которые могли бы в случае неожиданного нападения прийти ему на помощь. Ибо, предоставленный самому себе, бронепоезд не может долго защищаться.

В начале осады Кимберли англичане принимали все эти разумные меры предосторожности. Но так как буры не атаковывали поезд, несмотря на его участившиеся нападения, английское командование стало пренебрегать осторожностью и снаряжало явно недостаточное количество войска для защиты бронепоезда.

По мере того как росла уверенность англичан в безнаказанности их действий, они становились все более дерзкими.

Бронепоезд, который действовал на фронте Моддера, состоял из трех платформ. На них были установлены три корпуса из листовой стали, хорошо заклепанной и скрепленной стальными перекладинами В общем, бронепоезд представлял собою сооружение из сплошного металла, не пробиваемого пулями и шрапнелью. В его корпусах, стены которых были прорезаны двумя рядами амбразур, укрывался гарнизон из шестидесяти бойцов. Нижний ряд амбразур служил для сидящих стрелков, верхний — для стоящих.

Пушка находилась в задней части корпуса на легко вращающейся платформе и могла обстреливать веером. Мощный паровоз также был одет в броню; незащищенной оставалась лишь верхушка трубы.

И, разумеется, все, не исключая и пушек, было окрашено в цвет хаки.

Но вернемся к описанному выше ночному нападению бронепоезда. Казалось, для этого не было никаких оснований, особенно после полного разгрома, понесенного всего лишь несколько часов назад войсками ее величества королевы. Чем же оно было вызвано?

А тем, что паника среди английских солдат, обезумевших от страха и бежавших врассыпную, как стадо, была так велика, что лорд Митуэн, опасаясь того самого преследования, о котором иностранные офицеры тщетно умоляли Кронье, приказал бронепоезду предпринять эту диверсию.

Наступление буров диктовалось простой логикой военных действий, и генерал решил прибегнуть к этому крайнему средству, чтобы предотвратить или хотя бы ослабить вражескую контратаку.

О, если бы только он знал, что буры, пропев свой псалом, залегли спать!

Между тем Фанфан, мучимый беспокойством, лежал, растянувшись на шпалах, и ждал взрыва моста.

Сорви-голова сказал: «Через четверть часа».

В таком положении, особенно ночью, минуты тянутся, как часы. Юный парижанин волновался, сердце его усиленно билось; ему казалось, что четверть часа уже давно прошло. Ему чудилось, что огонь бронепоезда становится все реже. А что, если эта крепость на колесах прекратит огонь и уйдет восвояси?.. И действительно, прильнув ухом к рельсам, он уловил глухой шум медленно двигавшихся колес.

«Действуй, Фанфан! Самое теперь время поджечь шнур».

Чирк!.. Вспыхнула спичка, бикфордов шнур загорелся.

Фанфан одним прыжком отскочил от железнодорожного полотна и побежал к своим товарищам. Найдя Молокососов на том же месте, где оставил их, он бросил им команду, не имеющую ничего общего с военной терминологией:

— Давай драла!

Юнцы отбежали метров на двести. Бронепоезд приближался. И по мере его приближения тревога в душе Фанфана росла: не слишком ли поздно поджег он фитиль?

Бум!.. — донесся страшный взрыв со стороны реки, сопровождавшийся яркой вспышкой огня.

«Браво, Сорви-голова! Браво!»

Бум!.. — раздалось теперь совсем уже рядом, на железнодорожном полотне. Так и казалось, что там разверзся кратер вулкана: земля задрожала, во все стороны полетели осколки металла и щепки, вспыхнуло ослепительное пламя. Оба взрыва последовали один за другим с промежутком секунд в пятнадцать.

Мост, очевидно, взорван, железнодорожные пути — тоже. И что за ужасное разрушение! Обвалившаяся насыпь, груды исковерканных рельсов и деревянная труха шпал.

Бронепоезд круто остановился на расстоянии трехсот метров от места взрыва.

Отступление было отрезано.

Несколько солдат спрыгнули с поезда на полотно дороги и побежали к месту взрыва. Сбежались часовые, прискакали кавалеристы. Люди заметались. Послышались крики, ругань, проклятия, порядком потешавшие залегших в траве Молокососов.

В кучке англичан, состоявшей примерно из тридцати человек, вспыхнул огонек, — видно, кто-то зажег фонарь.

Фанфан шепотом приказал самым метким своим стрелкам:

— Огонь!.. Бей в кучу!

Приказы Фанфана все меньше и меньше походили на военные, но Молокососы исполняли их по-военному точно, и все шло, как полагалось.

Сухо щелкнули маузеры Ружейный огонь мгновенно разметал толпу. Воздух огласился стонами и воплями раненых. Уцелевшие солдаты в страхе разбежались.

— Здорово! Вот здорово!.. — шептал Фанфан. — Бей их, ребята! Сыпь! Сыпь!.. Эх! Если бы нас видел Сорвиголова!.. Какого дьявола, в самом деле, он провалился? Не хочу вот, а сам боюсь за него…

И было от чего тревожиться. Положение капитана Молокососов, действительно, походило на безвыходное. Оторвавшись от железнодорожной шпалы, которая служила ему точкой опоры, он ринулся вниз головой в реку Моддер.

А как сказал один упавший с крыши кровельщик: «Лететь не так уж скверно; упасть — вот в чем мало забавного».

Река Моддер глубока. Сорви-голова так и врезался в нее пулей, однако вода уменьшила скорость падения.

В то мгновенье, когда Жан погрузился в реку, раздался оглушительный взрыв, сопровождавшийся дождем осколков. Произойди этот взрыв секундой раньше — Сорви-голова взлетел бы вместе с мостом, секундой позже — и он был бы убит обломками. Тогда как теперь, в момент взрыва, его защитил слой воды толщиною в четыре метра. Опять счастливая звезда!

Он проплыл несколько сажень под водой; но не хватало воздуха, и пришлось подняться на поверхность.

И тут его счастливая звезда закатилась. Он подплыл к бревну, которое после взрыва торчало из воды под углом в сорок пять градусов, и потянулся к нему, чтобы подержаться минутку па поверхности и перевести дыхание, как вдруг сильная рука схватила Жана. У самого его уха раздалась кельтская брань:

— Арра! Поймал!.. Вот он, язычник! Лжебрат! Убийца! Поджигатель! Исчадие ада!..

Сорви-голова узнал ирландца, которого он так любезно отправил в реку.

— Караул!.. Держите!.. — продолжал орать ирландец. — На помощь! Да помогите же доброму христианину взять в плен этого…

Окончание фразы растаяло в следующих, весьма выразительных звуках: буль… буль… буль…

Сорви-голова обеими руками сдавил шею незадачливого болтуна, который должен был, казалось, удовлетвориться тем, что ему удалось уже один раз избежать смерти.

Оба камнем пошли ко дну, и их понесло течением. Но руки Молокососа не ослабевали и под водой.

После необычайно долгого пребывания под водой выплыл только один из них Это был Сорви-голова. Ирландец, задушенный руками юного атлета, исчез навсегда. Отважный сорванец, с упоением вдохнув струю воздуха, постарался разобраться в том, что произошло.

Устой был взорван, и мост, несомненно, поврежден. Над головой Жана на мосту суетились люди с фонарями, и все они неизменно останавливались на одном и том же месте. Значит, по мосту нельзя было пройти даже пешеходам.

До ушей Жана то и дело долетали английские ругательства, крепкая солдатская брань, советы, которые каждый давал и никто не исполнял Потом до него ясно донеслась фраза:

— Какое несчастье! Тут работы дней на восемь, не меньше!

«Отлично! — с восторгом подумал Сорви-голова. — Кронье будет доволен. Теперь остается только соединиться с Фанфаном». Но прежде всего надо еще было выбраться из реки. Жан тихо поплыл вдоль крутых берегов в поисках места, где он мог бы выйти на берег, и вскоре заметил нечто вроде расщелины среди нагромождения скал. Подтянувшись на руках, Жан вскарабкался на один из больших камней и, мокрый, как морской бог, присел на корточки.

Но и теперь он, точно истый могиканин, пристально озирался по сторонам и напряженно прислушивался, инстинктивно чувствуя пока еще незримую опасность, С железнодорожного полотна доносились звуки выстрелов. Жан узнал щелканье маузеров.

«Фанфан! — радостно подумал он. — Его мина взорвалась, видно, в то время, когда я возился в воде с этим болваном ирландцем. Итак, отправимся к Молокососам».

С гибкостью кошки и ловкостью акробата Жан начал карабкаться на груду камней; но прежде чем стать на ее вершину, он, припав к камням, осмотрелся. Тишина, весьма, впрочем, относительная, мало успокаивала его.

Вдруг он вздрогнул: в пяти шагах, лицом к берегу, стоял, опираясь на ружье, английский солдат. Его силуэт четко вырисовывался на фоне ясного неба. Сорви-голова различил даже головной убор: фетровую шляпу с приподнятым по-мушкетерски левым бортом. Такие шляпы носили волонтеры английской пехоты.

Что же, ползти опять вниз по колеблющимся под ногами и срывающимся камням? Бросаться снова в реку и отыскивать другое место? Нет, это невозможно!

Во что бы то ни стало надо пройти мимо волонтера, невзирая на его штык и на тревогу, которую он несомненно поднимет, несмотря ни на что!

«Будет дело», — решил Сорви-голова.

Да, будет дело, короткое, но жаркое.

С тем благоразумием, которое у него всегда прекрасно уживалось с безумной отвагой, Жан обдумывал, как приступить к действиям. Он вспомнил, что в бытность свою в Капе в качестве служанки он видел этих только что прибывших тогда из Англии волонтеров. Они были облачены с ног до головы в хаки и носили широкополые фетровые шляпы, на приподнятых левых бортах которых красовались три буквы: CIV (City Imperial Volunteers). Эти карикатурные солдаты, насквозь пропитанные идеями самого воинствующего империализма, сходили за героев.

«Пройду!» — решил Сорви-голова.

Он весь подобрался, крепко уперся ногами о камни и приготовился к прыжку.

Раз, два… гоп!

Волонтер, увидев человека, который, как чертик из шкатулки с секретом, выскочил будто из-под земли, отступил на шаг и, наклонив штык, крикнул по-английски;

— Halt! Stop! Приходилось ли вам, читатель, наблюдать плохую выправку новобранцев, когда инструктор командует:

«К штыковому бою… вся…»?

Правая рука у них бывает поднята слишком высоко, левая нога слишком вытянута, правая недостаточно согнута. Вместо того чтобы стоять твердо, как глыба, новичок находится в состоянии самого неустойчивого равновесия Достаточно малейшего толчка, чтобы опрокинуть его, чем и пользуются иногда некоторые инструкторы, любители позабавиться. Они хватаются за острие его штыка, слегка толкают и без особого усилия сшибают новичка с ног.

В голове начальника Молокососов, лишь только он признал в солдате волонтера, молниеносно созрел план действий.

«Ты, верно, стоишь как на ходулях, милейший…»

И события вполне оправдали эту догадку, удивительную по своей проницательности для такого юнца.

Да! Наш Молокосос не терял времени даром. Обращая на штык, который вот-вот готов был проткнуть его, не больше внимания, чем он уделил бы какому-нибудь гвоздю, Сорви-голова сделал второй прыжок, еще более ловкий, чем первый, и, схватив ружье волонтера за дуло, изо всех сил толкнул его.

Но такого усилия и не требовалось.

Волонтер — воин столь же усердный, сколь храбрый, — управлял штыком с ловкостью деревенского пожарного. Он тотчас же опрокинулся навзничь, подняв в воздух руки и ноги, а ружье, которого он, конечно, не смог удержать, осталось в руках капитана Сорви-голова.

Зато парень принялся орать, как на пожаре.

«Он поднимет тревогу, привлечет соседний пост», — подумал Жан.

Черт возьми! Из двух зол надо выбирать меньшее. Жан так и сделал. Пригвоздив волонтера к земле штыковым ударом в грудь, он сорвал с него шляпу, нахлобучил ее на себя и со всех ног бросился прочь.

И вовремя! Хотя сам волонтер уже перестал дышать, призыв его был услышан. С ближнего поста прибежали солдаты и, увидев мертвое тело, прежде всего начали ругаться.

На войне много и часто ругаются.

А Сорви-голова что было духу мчался туда, откуда доносился грохот маузеров и ли-метфордов. То защитники бронепоезда и Молокососы вели перестрелку, и те и другие, впрочем, без особого успеха.

Открыли огонь и солдаты прибежавшего патруля. Но и эти тоже стреляли наугад. Словом, со всех сторон неслась пальба, никому не приносившая вреда.

Но Жану грозила новая опасность. Его подкованные железом сапоги гулко стучали по камням. Услыхав топот, Молокососы подумали, что к ним приближается неприятель, и наиболее рьяные из них перевели прицел своих ружей в сторону бегущего человека.

— Эти дураки решили, кажется, выбить мне глаз. Не хватает только, чтобы и Полю вздумалось пальнуть из своего «роёра»… — ворчал Сорви-голова, прислушиваясь к жужжанию пуль.

Из благоразумия он припал к земле и стал соображать, как бы дать знать о себе товарищам.

— Ну и дурак же я все-таки! — воскликнул он. — А марш Молокососов!.. Ничего лучшего не придумаешь! И он принялся насвистывать марш Молокососов. Задорный мотив песенки, звонко раздавшийся в темноте, долетел до слуха сорванцов. Фанфан первый уловил его и радостно вскричал:

— Хозяин!.. Эй, вы! Хватит палить! Жан услыхал эти слова, но из предосторожности продолжал насвистывать, не двигаясь с места.

— Ты, что ли, хозяин?.. Не бойсь! Признали. Иди на единение…

Фанфан хотел сказать: на «соединение». Но в такие минуты не очень-то обращаешь внимание на всякие тонкости, особенно, если знаешь, что тебя и так поймут.

И Сорви-голова понял. Поднявшись, он гимнастическим шагом двинулся к Молокососам.

Фанфан встретил его в десяти шагах впереди отряда:

— Ну что, хозяин, вернулся? Все в порядке?

— Да, дружище Фанфан! Все в полном порядке: взорвал мост, утопил одного ирландца, насадил на штык одного волонтера, потерял свою шляпу, зато нашел другую и, вдобавок ко всему, промок до нитки.

— Ну и мастак же ты, хозяин! Только и мы тоже не ударили в грязь лицом: порядком исковеркали пути и помяли бронепоезд. Все, как ты приказал.

— Но это только начало. Теперь надо прикончить его, — сказал Сорви-голова.

— Верно, но для этого нас слишком мало. Необходимо подкрепление, — ответил Фанфан.

— В лагере, конечно, услышали взрывы и, надо полагать, уже послали подмогу, — сказал Сорви-голова. — А все-таки лучше съездить туда, осведомить обо всем Кронье и попросить у него две-три сотни бойцов. — Я поскачу! — ответил Фанфан и сорвался было с места, но до него донесся мерный шаг приближавшегося отряда.

Послышался знакомый говор. Буры!.. Да, это, действительно, были буры. Примчавшись во весь опор из лагеря, они, как и Молокососы, оставили невдалеке своих коней.

Их около трехсот человек. Они приволокли с собой легкую пушку и снаряды, начиненные мелинитом. Кронье отправил их сюда на всякий случай, и они прибыли как раз вовремя. Пока Молокососы вели перестрелку, чтобы отвлечь внимание неприятеля, буры начали рыть окопы.

Ловко орудуя своими кирками и лопатами на коротких ручках, они выкопали первую траншею для укрытия стрелков, затем вторую, с редутом для пушки. Весь остаток ночи ушел на эту работу, подвигавшуюся с удивительной быстротой.

Но только на рассвете и буры и англичане смогли разобраться в позициях друг друга. Результаты осмотра оказались далеко не утешительными для англичан, которые с изумлением увидели против бронепоезда укрепленный бастионами и ощетинившийся штыками вражеский фронт. А пока они рассматривали линию неприятельских окопов, буры навели свою прекрасно замаскированную ветками пушку на большое орудие бронепоезда. И, уж конечно, эта пушка не крикнула англичанам: «Берегись!», отправив им в виде утреннего приветствия хорошенький снарядец в девять с половиной сантиметров. Бронированная стена корпуса была снята, словно резцом, а снаряд, начиненный этим дьявольским веществом — мелинитом, взорвался на левой цапфе английского орудия.

Страшный удар вдребезги разбил мощный стальной лафет, смял механизм наводки и припаял пушку к башне, ужасно изувечив при этом пятерых солдат.

«Длинный Том» был отомщен.

Англичане, взвыв от бешенства, послали бурам несколько залпов из своих ли-метфордов, не причинивших никакого вреда.

Бурская пушка ответила новым снарядом, который пробил блиндаж корпуса другой платформы и разметал орудийную прислугу, обратив в бегство одних артиллеристов и уложив на месте других. Все же англичане, проявляя безумную храбрость и стойкость, дали еще залп. И тогда в третий раз прогремела пушка буров.

— Они устанут раньше нас. — произнес командир бурских артиллеристов.

И он угадал! Сквозь дым, окутывавший среднюю платформу, уже показался белый платок, которым махали, нацепив его на кончик штыка. Англичане решили вступить в переговоры. Огонь прекратился, и начальник бурского отряда, присланного Кронье, некий фермер по фамилии Вутерс, в свою очередь водрузил над траншеей белый платок. Тогда молодой английский офицер проворно спрыгнул на рельсы, прошел половину расстояния, отделявшего поезд от траншеи, и остановился. Вутерс также вылез из окопа и подошел к неприятельскому офицеру.

— Мы согласны капитулировать, — сказал англичанин, высокомерно поклонившись буру. — Каковы ваши условия?

— Наши условия? Да никаких условий, — спокойно ответил бюргер. — Вы сдадитесь в плен, только и всего. Вы покинете бронепоезд, оставив там все ваше оружие, и остановитесь на расстоянии двадцати шагов от первой нашей траншеи. Оттуда вас отведут в лагерь.

— Надеюсь, наши люди имеют право сохранить свои вещи?

— А что же вы думаете, — насмешливо ответил Вутерс, — мы поведем их нагими?

— Я хотел сказать: свои рюкзаки, — угрюмо поправился англичанин.

— Пожалуй, но после осмотра.

— Нас трое офицеров, и всем нам не хотелось бы расставаться со своими шпагами.

— Об этом будете договариваться с Кронье. Мое дело только доставить вас к нему. Даю вам пять минут. Если ровно через пять минут вы не выстроитесь здесь без оружия, мы возобновим огонь.

Англичане поняли, что дальнейшее сопротивление бессмысленно, и решили сдаться. Они покинули крепость на колесах и под водительством своих офицеров выстроились перед траншеей.

Вооруженные буры вышли из окопов, с любопытством, не лишенным уважения, рассматривая англичан. Те сохранили свою прекрасную выправку, хотя большинство из них и не скрывали радости по поводу развязки, которая избавляла их от опасностей войны.

Осторожный Вутерс все же скомандовал по-английски;

— Hands up! Приказ был немедленно выполнен всеми, за исключением капитана, старшего по чину из троих офицеров.

Затем Вутерс в сопровождении капитана Сорви-голова и тридцати бюргеров и Молокососов приблизился к англичанам, чтобы проверить, нет ли в рюкзаках оружия. Когда он проходил мимо английского капитана, тот выхватил из рюкзака револьвер и выстрелил в упор.

— Вот тебе, негодяй! — крикнул он. — Всех бы вас уничтожить!

Вутерс упал навзничь с раздробленным черепом.

Это отвратительное и низкое убийство вызвало у буров взрыв бешенства. Сорви-голова с молниеносной быстротой поднял ружье к плечу и выстрелил в убийцу. Труп капитана рухнул на тело его жертвы…

На мгновение оба отряда оцепенели.

Но расправа с преступником на месте преступления не успокоила буров, негодование их не знало предела. Все они, старые и молодые, жаждали крови остальных англичан, которые, по их мнению, должны были жестоко поплатиться за подлое преступление одного из своих товарищей.

— Смерть англичанам! Смерть!.. Еще минута — и пленники будут перебиты. Командование перешло теперь к Жану. Его бросило в дрожь при мысли, что сейчас произойдет одно из тех массовых убийств, которые вписываются в историю народов и накладывают позорное пятно как на людей, их совершивших, так и на людей, не помешавших совершиться им. Сейчас ружья начнут сами стрелять…

С риском стать первой жертвой своих обезумевших от гнева друзей Сорви-голова бросился между англичанами и уже нацеленными на них маузерами буров и, подставив свою грудь под выстрелы, крикнул:

— Опустите ружья! Друзья, умоляю — опустите ружья!

Буры спорили, кричали, жестикулировали, но никто из них не выстрелил. Победа была наполовину одержана.

А Сорви-голова продолжал своим звонким голосом:

— Вы люди справедливые и сражаетесь за священное дело свободы. Во имя справедливости, во имя свободы, которую вы непременно завоюете, не карайте этих пленников за преступление, в котором они невиновны.

— Верно! Он прав! — раздалось несколько голосов. Наиболее непримиримые молчали, но и они не решались уже кричать: «Смерть англичанам!» — и вынуждены были молча, хотя и с явным сожалением, опустить свои ружья.

Военнопленные были спасены.

Английский лейтенант подошел к Жану Грандье и, отдав ему честь, сказал:

— Капитан! Вы — великодушный противник и настоящий джентльмен. Благодарю вас лично от себя и от имени этих честных воинов, порицающих отвратительный поступок капитана Хардена.

— Харден? Командир первой роты шотландских стрелков?

— Вы его знали?

— Так это точно был он?

— О, да.

— В таком случае, и я, в свою очередь, благодарю вас, лейтенант.

Во время этого короткого разговора буры осмотрели рюкзаки сдавшихся и, убедившись, что в них не спрятано оружия, решили отправить пленных в лагерь. Честь конвоировать их досталась Молокососам — они ее заслужили.

И вот англичане двинулись, окруженные юными ворчунами, самому старшему из которых не стукнуло еще восемнадцати лет, а младшему не было и пятнадцати. Сорви-голова, наклонившись к уху своего юного друга Поля Поттера, прошептал:

— А знаешь, кто этот английский офицер, которому я размозжил голову?.. Это капитан Харден, один из пяти членов военного суда, убийца твоего отца.

ГЛАВА 4 Лагерь буров. — Сорви-голова у генерала. — Командировка. — Велосипеды дяди Поля. — Сорви-голова и Фанфан. — Солдаты-велосипедисты. — Переправа через Моддер. — Английские уланы. — Преследование. — Неожиданный скачок велосипедистов

Возвращение Молокососов в лагерь Кронье было настоящим триумфом. Вошедшая в поговорку невозмутимость буров на этот раз совсем растаяла, и они устроили отважным сорванцам восторженную встречу. Пленных же они приняли с обычным своим добродушием и оказали им всякие мелкие услуги.

Такое отношение глубоко тронуло англичан. Как! Эти великодушные и гостеприимные люди и есть те самые буры, которых английские газеты называли мужичьем, тупицами, белыми дикарями? Пленники, начиненные идеями империализма, не могли прийти в себя от изумления.

Кронье, бесконечно обрадованный успехом дела, которое превратило страшный бронепоезд в груду железа, пожелал увидеть того, кому он был обязан этой победой. Он приказал немедленно прислать к нему капитана Молокососов.

Когда Сорви-голова явился в палатку главнокомандующего, там собралось большое общество: знаменитые начальники, родственники и друзья главнокомандующего и простые волонтеры. Все они беседовали и курили, как равные.

Чувствовалось полное отсутствие иерархии, чванливости, высокомерия. Все эти люди были братьями, бюргерами, солдатами, военная форма которых равно для всех состояла из винтовки и патронташа.

Увидев капитана Молокососов, Кронье поднялся навстречу и, пожав ему руку, сказал:

— Вы храбрец! От имени бурской армии благодарю вас, мой юный друг.

Глаза отважного юноши увлажнились слезами, сердце сильно забилось.

— Генерал, — ответил он, — вы говорили, что у вас нет возможности наградить меня чином или орденом. Но, поверьте, честь, которую вы мне оказываете, произнесенные вами слова во сто крат дороже любой нашивки на рукаве или значка на куртке!

Все присутствующие встретили слова Кронье и ответ предводителя Молокососов громом аплодисментов.

Двенадцать последующих дней протекли в относительном спокойствии, если не считать обычных на войне инцидентов, являющихся как бы своеобразной разменной монетой военного времени.

А между тем в других областях Оранжевой республики и Трансвааля в это же самое время происходили серьезные события. Буры неизменно одерживали победы, но не умели пользоваться их плодами.

Ледисмит энергично защищался, все еще держался Мафекинг, а Кронье с его маленькой армией не мог сломить сопротивления Кимберли.

Главные бурские военачальники поговаривали о том, чтобы, объединив все силы, начать генеральное наступление и, нанеся массированный удар английской армии, попытаться одержать над ней решительную победу до прибытия победителя при Кандагаре, лорда Робертса, назначенного генералиссимусом английских войск в Южной Африке. Словом, чувствовалось, что назревают важные события.

Поднявшись однажды с зарей, Сорви-голова, в который уже раз, наслаждался живописным зрелищем бурского лагеря.

Полная живых красок и неожиданностей картина этого лагеря превосходно описана знаменитым французским полковником Виллебуа-Марей, бесстрашным солдатом и человеком большого сердца, который пал в Трансваале от английской пули.

Позвольте же мне, дорогой читатель, воспроизвести здесь его строки, чтобы дать вам возможность насладиться бесценным ароматом, которым обладает только пережитое лично…

«Благодаря своим приземистым палаткам, напоминающим по форме военную фуражку, кухням, расположенным прямо под открытым небом, своему говяжьему рагу с приправой из овощей бурский лагерь вполне мог бы сойти за французский лагерь в Алжире, если бы не огромные фургоны, установленные длинными рядами или в каре, если бы не многочисленные стада, возвращающиеся с пастбища или размещенные позади линии всего фронта, если бы не молчаливое спокойствие буров, так резко отличающееся от шумливой оживленности нашей французской военщины. Вы не услышите здесь трубных сигналов; ночную службу несут небольшие группы бойцов, добровольно сменяющие друг друга через определенные интервалы. Шатер генерала, комманданта или фельд-корнета служит клубом, куда может войти каждый желающий. Здесь не применяют наказаний и не дают наград, не принуждают и не судят; все исполняется точно в указанные часы по долгу гражданской и воинской чести.

Подобно всем современным армиям, этот лагерь имеет в своем распоряжении почту, телеграф, электрические прожекторы, хорошо оборудованные госпитали. Но самое любопытное в этом лагере — высокий религиозный дух, которым весь он проникнут. Все здесь приписывается «божьему промыслу»: судьба Трансвааля, защита свободы и прав угнетаемого народа. Когда генерала поздравляют с победой, он отвечает: «На то была воля божья».

Человек, которому привелось видеть, как буры ежедневно отправляются на свои ночные посты, кто пешком, кто на лошади, всегда точно в определенное время и при любой погоде, не может не склониться перед высшей силой, превращающей этих вольных, как ветер, людей в строго дисциплинированных воинов.

Сплошь и рядом они идут на свои посты, согнувшись в три погибели под проливным дождем. Легкая одежда едва защищает их, кругом беспросветная тьма, ливень хлещет как из ведра, а бюргеры, наперекор стихии, стоически продолжают свой путь. И так — изо дня в день. Прильнув к склону холма, утопая в грязи или хлюпая по лужам, они бодрствуют до зари на своих постах и спят под открытым небом, каждую секунду готовые отдать жизнь за свое трансваальское отечество».

Но вернемся к нашему герою. Сорви-голова прогуливался по лагерю, рассматривая все, восхищаясь или отмечая недостатки. Он дышал полной грудью в этой воинственной атмосфере и снова и снова поздравлял себя с тем, что принял участие в суровой, полной трагизма, борьбе, от которой зависела судьба целого народа.

Случайно или в силу предчувствия он забрел в то место, где стоял шатер генерала.

Непринужденно войдя в палатку, Жан застал там Кронье. Генерал был один и писал. Он оторвался от своего занятия и, дружески улыбнувшись, произнес:

— Добрый день, Сорви-голова.

— Добрый день, генерал.

— А я как раз собирался послать за вами. Вы мне нужны.

— Рад вам служить генерал. Я уж и так почти две недели веду праздную жизнь.

— И скучаете?

— Еще бы! Ведь после взрыва моста у меня ни разу не было случая поколотить англичан.

— А если я предоставлю вам такой случай?

— Чудесно, генерал! О, если бы со мной была моя рота Молокососов! Но, увы, она почти вся рассеялась. Остались каких-нибудь тридцать человек.

— По возвращении вы сможете восстановить ее в полном составе.

— Значит, мне придется уехать?

— Да… Вы поедете курьером довольно далеко, под Ледисмит. Вы отвезете Жуберу секретные документы чрезвычайной важности. На телеграф положиться нельзя: английские шпионы проникают всюду. Почта идет слишком медленно. Вам придется двигаться быстрее почты, пожирая дороги, этапы, железнодорожные пути, станции, мчаться без остановки дни и ночи, избегая засад, ускользая от шпионов, превозмогая сон и усталость, и добраться как можно скорее, во что бы то ни стало, любой ценой. Вы обладаете всеми необходимыми для этого качествами: вы храбры, выносливы, предприимчивы, находчивы, вы умеете выйти из любого положения и никогда не теряетесь.

— Располагайте мною, генерал. Когда прикажете отправляться? — Через полчаса.

— Одному?

— Так, пожалуй, было бы лучше. Однако вас могут убить по дороге, а потому возьмите с собой надежного товарища, который, если вы погибнете, мог бы довести до конца это поручение или уничтожить документы, если вы будете ранены или захвачены в плен.

— В таком случае, я возьму своего лейтенанта, Фанфана.

— Ну что ж, Фанфан так Фанфан. А теперь давайте установим ваш маршрут, конечно, без учета неожиданных дорожных происшествий. Отсюда до Ледисмита по прямой триста миль.

«Около пятисот километров», — поправил про себя Жан.

— Накинем еще пятьдесят миль на окольные пути, которые вам придется выбирать. Отсюда до Блумфонтейна по шоссе восемьдесят миль. От Блумфонтейна до Винбурга вы проедете железной дорогой — тоже восемьдесят миль. От Винбурга по шоссе до Бетлехема восемьдесят пять миль. От Бетлехема до передовых бурских позиций под Ледисмитом снова по железной дороге — около девяноста миль. Если Винбург занят англичанами, — а об этом вы узнаете на узловой станции Смолдил, — вы проедете поездом до Кронстада и доберетесь до Бетлехема через Линдлей. Рекомендую вам как можно меньше пользоваться железной дорогой. Самое простое было бы, конечно, из Блумфонтейна доехать поездом до Претории, а уже оттуда спуститься до Ледисмита, но такое путешествие отнимет не менее восьми дней, а может быть, и больше. Дороги забиты военным снаряжением, и поезда движутся медленнее хороших лошадей. Потому-то я и советую вам передвигаться больше по шоссейным дорогам — это даст выигрыш во времени.

— Но, генерал, где и как мы найдем лошадей по выходе из вагона?

— А вам они и не понадобятся. Кстати, Сорви-голова, ездите вы на велосипеде?

— О да, генерал! — ответил Сорви-голова, весь просияв при мысли о таком оригинальном путешествии.

— Отлично!

— Велосипед — мой любимый вид спорта, и, не хвастая, могу сказать: я в нем очень силен.

— Охотно верю.

Кронье взял со стола большой конверт, тщательно запечатанный, перевязанный и с обеих сторон покрытый лаком:

— Вот вам документы. Конверт непромокаемый. Зашейте его за подкладку вашей куртки и отдайте его лично в руки генералу Жуберу. Вот пропуск. Он обеспечит вам помощь и поддержку в пределах территории обеих республик. Зайдите на склад, там вы найдете обширный выбор велосипедов. Предусмотрительный дядя Поль прислал их нам сюда вместе с другим военным снаряжением. А теперь, мой мальчик, отправляйтесь, не теряя ни минуты. До свиданья! Да защитит вас Бог, и да поможет он вам вернуться живым и невредимым.

Сорви-голова принадлежал к людям, которых никогда нельзя застать врасплох. Недолго думая, он помчался в свою палатку и, застав там Фанфана, с места в карьер спросил:

— Скажи, Фанфан, ты хороший велосипедист?

И Фанфан ответил важно и убежденно на выразительном жаргоне улицы Гренета:

— Спрашиваешь!.. Я же тренером был. И каким!

— Тогда пойдем выбирать себе машины и айда на прогулку.

— На войну? На каталке? Шик!.. Багаж и оружие брать?

— Никакого багажа! По одеялу, по ружью, по дюжине сухарей и по сотне патронов.

Они тотчас же отправились в велосипедное отделение склада, где увидели сотню сверкавших новизною машин.

Сорви-голова как истый патриот принялся искать изделия французской марки и скоро нашел именно то, что ему было надо. Это были два велосипеда военного образца; легкие, прочные и удобные машины с отличным ходом и пятикратной передачей. Каплю масла в педали оси, проверить гайки и тормоза — и домой, в палатку! А там. — свернуть одеяла, перекинуть их через плечо справа налево, а ружья — слева направо, привязать к поясным ремням кожаные сумки с сухарями и патронами. На все это ушло не более десяти минут.

Фанфану хотелось отправиться на велосипедах прямо из лагеря. Но здесь не было дорог, а им предстояло спускаться под уклон в двадцать пять градусов. Пришлось идти пешком, волоча за собой машины. Передовые посты остались позади. Теперь перед ними простиралась степь, безлюдная, на каждом шагу таящая засады и грозящая гибелью.

— Послушай, хозяин, — предложил Фанфан, — а не нажать ли на педали? Чем мы рискуем! Только ноги поразомнем да увидим, как пойдет у нас это дело.

— Идет!

Оседлав велосипеды, друзья покатили прямо на восток. Дороги, правда, не было, но голая, ровная и твердая земля вельдта очень удобна для велосипедной езды. Тем не, менее Фанфану все казалось, что они едут недостаточно быстро.

— Слышь-ка ты, хозяин, молоко мы, что ли, боимся расплескать? Двенадцать километров в час! Махнуть бы со скоростью двадцати пяти… А, хозяин?

— Ну да! Чтобы свалиться в первую попавшуюся яму, наскочить на камень или на какой-нибудь пень? Двенадцать километров в час, а может быть, и того меньше! Ты — солдат-велосипедист, а не гонщик.

— Есть, хозяин! Кстати, куда это мы направляемся таким аллюром?

— На Я кобсдальскую дорогу, что тянется с севера на юг. Каких-нибудь двадцать минут — и мы будем там.

Через пятнадцать минут оба друга выехали на широкую, проложенную бесчисленным количеством воловьих упряжек дорогу. Колеи здесь были очень глубоки, но зато дорожки, утоптанные быками, превосходны.

Сияющий Фанфан болтал, как сорока, и называл себя самым счастливым велосипедистом обоих полушарий. А Сорви-голова, слушая его болтовню, поднимал время от времени голову и тревожно вглядывался в даль. Однако ничего подозрительного, по крайней мере до сих пор, он не приметил.

Так без каких-либо помех они проехали семь-восемь километров. Но вдруг дорога стала круто понижаться и привела к реке.

— Это Моддер, — спокойно произнес Сорви-голова. — Я знал, что он встретится на нашем пути. Тут есть брод. Перейдем.

И оба, вскинув на плечи велосипеды, смело вошли в воду.

Течение, даже у берегов, было очень быстрое. Приходилось крепко упираться ногами в дно, чтобы не быть унесенными потоком.

Река становилась все глубже, вода дошла им сначала до пояса, потом до груди и, наконец, до шеи.

— Эх, ходули бы! — вздохнул Фанфан, тащивший свой велосипед в отчаянно вытянутых над головой руках.

Их ружья, патроны, одеяла — все вымокло, за исключением сухарей, которые из предосторожности привязали к рулям велосипедов. Но патроны воды не боятся, остальное — просохнет!

К счастью, вода в реке была в этот сезон на самом низком уровне; в противном случае наши друзья столкнулись бы с непреодолимыми трудностями.

Вот наконец и другой берег. Отдышавшись и отряхнув с платья воду, взобрались пешком на прибрежный откос и снова покатили. Не было еще и восьми часов утра, но в Африке солнце в это время стоит летом уже высоко. Начинала донимать жара. Фанфан достал из мешка сухарь и стал жадно грызть.

— Постноватая закусочка, — сказал он, набив полный рот. — Не мешало бы добавить к ней хоть каких-нибудь овощей.

— Позавтракаем в Якобсдале, — коротко ответил Сорви-голова.

— Ты ничего не ешь и все молчишь, хозяин. А между тем обычно ты не дурак покушать, да и за словом в карман не лезешь.

— Опасаюсь неприятных встреч.

— А далеко еще до Якобсдаля?

— Три лье.

— Хо! Всего какой-нибудь часок езды! Дорога хорошая… поднажмем на педали, а?

— Нажмем!

Так они мчались уже добрых тридцать минут.

Внезапно Жан Грандье, ехавший впереди, заметил справа, на расстоянии двух километров, небольшой отряд кавалеристов, человек пять-шесть.

Всадники перевели коней на крупную рысь с явной целью перерезать дорогу велосипедистам.

— Фанфан, можешь припустить до двадцати и даже двадцати пяти километров. Видишь кавалеристов?.. Наверное, уланы.

— Слева, да? Вижу.

— Нет, справа.

— Значит, их два взвода. Да, это уланы. Не дрейфь и пошевеливай ногами! Жарь! Жарь!..

Друзья припали к рулям и понеслись со скоростью курьерского поезда.

Но и уланы послали лошадей в карьер. С пиками наизготовку они бешеным галопом мчались наперерез велосипедистам.

Скачка была недолгая, но захватывающая. Ведь это был не один из тех безобидных матчей на хорошо утрамбованной дороге или гоночной дорожке, опасный разве только для кошельков зрителей или для самолюбия его участников.

Дорога скверная, а местами и совсем непроходимая.

Под густым слоем красной пыли коварно притаились рытвины и камни, которых не увидишь, пока не наскочишь на них. А ставкой в этой отчаянной гонке служат жизни двух молодых людей, а быть может, и спасение целой армии.

— Проскочим! — бормочет Сорви-голова.

Его мускулы готовы лопнуть от напряжения, взгляд прикован к дороге; крепко сжимая руль, он инстинктивно объезжает попадающиеся на пути препятствия.

…Уланы все приближались. Уже доносились их крики. Жану явственно послышались слова, от которых закипела вся его кровь: «Pigsticking! Pigsticking!» — «Подколем свинью!.. Подколем!»

«И не иметь возможности подстрелить этих свирепых зверей!» — вздохнул Сорви-голова.

Фанфан, следивший за левым взводом, радостно крикнул:

— Не порть себе кровь, хозяин!.. Обогнали! Пройдем!

Однако правый взвод приближался с молниеносной быстротой. Дорога, правда, немного улучшилась, но оба велосипедиста начали уже выдыхаться.

Фи-ю-ю-ю!.. Фи-ю-ю-ю!.. — просвистело мимо ушей несколько пуль, и началась пальба, Это открыл огонь левый, обойденный взвод. Не столько ради того, чтобы подстрелить беглецов, сколько для того, чтобы они испугались, потеряли самообладание, необходимое при быстрой езде, и свалились с велосипедов.

Но испытанному мужеству капитана Сорви-голова и Фанфана чужда такого рода слабость. Они давно привыкли к музыке пуль.

Вот вдали уже показались окруженные деревьями строения, до них всего пол-лье.

Якобсдаль!

Пол-лье! Еще пять минут этого адского хода — и они спасены.

Левый взвод нагонял их с тылу, правый находился всего в ста пятидесяти метрах.

— Ходу, Фанфан, ходу!

— Жарь! Жарь!.. — подхватил парижанин. Англичане взревели от ярости: эти бесстрашные мальчишки пронеслись буквально под самым их носом.

А тут еще пущенные в карьер кони перемахнули по инерции через дорогу и проскакали метров пятьдесят, прежде чем всадникам удалось их остановить. Но кавалеристы не мешкали. Они круто повернули коней и, вернувшись на дорогу, продолжали преследование. Расстояние, отделявшее велосипедистов от Якобсдаля, сокращалось буквально на глазах. К несчастью, дорога в окрестностях этого городка оказалась истоптанной и изрытой стадами. Молокососам пришлось снова замедлить ход.

Внезапно велосипед Жана попал в засыпанную пылью яму, заднее колесо его занеслось на полном ходу, и Сорвиголова, подскочив в воздух, перекувырнулся и, пролетев метров шесть, растянулся в грязной выбоине.

Фанфан, налетев на его валявшийся посреди дороги велосипед, также перемахнул через руль своей машины и после невообразимого прыжка в воздухе растянулся рядом со своим начальником:

— Видал? Вот так падение — блеск!

ГЛАВА 5 Отчаянная борьба. — Истребление людей и лошадей. — Король стрелков. — Стычка, в которой Сорви-голова одержал победу, а Фанфан потерял кончик уха. — Последний из оставшихся в живых. — На память майору Колвиллу. — В Якобсдале. — В путь!

Все перемешалось в неописуемом беспорядке — руки, ноги, ружья, рюкзаки.

Фанфан, с обезьяньей ловкостью вскочивший первым, нашел в себе силы позубоскалить:

— Ничего страшного!.. А знаешь, я вообще, наверное, резиновый.

Сорви-голова с трудом поднялся на одно колено, тяжело перевел дух и провел рукой по лбу.

— А меня так хватило по голове, — сказал он, — что в глазах будто миллионы электрических лампочек засверкали.

— Ничего не развинтилось, а, хозяин? — спросил Фанфан с какой-то особой, нежной и простодушной тревогой.

— Чепуха! Разве можно в наши годы бояться таких пируэтов! — ответил Жан.

Уланы между тем мчались во весь опор. Их была целая дюжина, и они ничуть не сомневались, что в два счета покончат с этими мальчишками, которые, как им казалось, потеряли способность к сопротивлению.

Сорви-голова собрал все свои силы и самообладание.

Он решил драться и во что бы то ни стало выполнить данное ему поручение. Падение сильно оглушило его, однако он не показал и вида, что ему плохо. Железная воля восторжествовала над физической болью.

Быстро сняв с плеча маузер, Жан прицелился в улан, которые с копьями наперевес мчались на них, припав к холкам своих коней.

— Не стреляй! — бросил он Фанфану.

Читатели «Ледяного ада» помнят, вероятно, каким замечательным стрелком стал Жан Грандье в Клондайке благодаря урокам одного канадца.

Уланы скакали по четыре в ряд.

Раздались подряд четыре выстрела, настолько частые, что они как бы слились в один.

Крр… — точно полотно разорвалось. Четыре всадника первого ряда грохнулись оземь с раздробленными черепами.

Кони второго ряда инстинктивно свернули в сторону, чтобы не раздавить упавших, но лошади убитых продолжали мчаться вперед и после падения своих всадников. Один из коней с молниеносной быстротой скакал посередине дороги; сейчас он наскочит на велосипеды и раздавит обоих Молокососов. То была гнедая лошадь с темно-каштановыми манжетами у копыт и с белой звездой на лбу.

Грянул пятый выстрел. Пуля с ужасающей точностью попала в центр белой звездочки и размозжила животному череп. Конь тяжко рухнул в двадцати шагах от велосипедистов.

— Черт возьми, вот это выстрел! — пробормотал Фанфан, такой же спокойный под огнем, как и его командир.

Все произошло почти мгновенно.

Англичане обрушили на Молокососов потоки брани и угроз, которые, однако, произвели на них не большее впечатление, чем карканье ворон.

Уланы уже не решались на лобовую атаку. Они двинулись на противника с флангов. Их строй напоминал острый угол, вершина которого как бы упиралась в сорванцов.

Сорви-голова с невозмутимым спокойствием навел ружье сначала на правофлангового головного кавалериста, затем мгновенно перевел прицел на левофлангового. Он стрелял, как охотник, убивающий дуплетом пару куропаток. Оба солдата упали, даже не вскрикнув, даже не взмахнув руками.

Шесть всадников и одна лошадь уложены семью выстрелами! Есть от чего прийти в ужас!

Впрочем, в Клондайке Сорви-голова превзошел и это достижение, когда во время полярной ночи истреблял арктических волков, причем единственной мишенью ему служил фосфорический блеск их глаз Замечательный стрелок протянул Фанфану свое ружье с опустевшим магазином.

— Дай твое! — сказал он.

Маленький парижанин отдал ему свое заряженное ружье, и Сорви-голова вздохнул с облегчением, снова почувствовав в руках надежное, пригодное к действию оружие.

Англичане на мгновение заколебались. Да и понятно: они желали поохотиться за двумя подозрительными велосипедистами, сыграть забавную партию своей излюбленной игры «подколем свинью», а напоролись на двух молодцов, которые в одно мгновение уничтожили шестерых улан.

Атака не удалась. Тщетно двое ближайших к Молокососам улан пытаются на полном скаку пронзить их копьями. Копья слишком коротки и не достигают цели, а пущенные в карьер кони вихрем проносятся мимо Молокососов.

Просиявший Фанфан показал уланам нос и крикнул им вдогонку:

— Проваливайте-ка вы со своими палками от метлы! Они годны только на то, чтобы сшибать с деревьев орехи да яблоки!

— Погоди еще радоваться, — заметил Сорви-голова.: — Думаешь, они вернутся?

— Ничуть не сомневаюсь. Всей душой ненавижу их, но охотно признаю их мужество.

— Значит, по-твоему, им мало полученной взбучки?

— Да. А вот и доказательство… Ложись. Скорей!.. Сорви-голова, повалив на землю своего товарища, распластался рядом с ним в канаве.

И вовремя! Грянуло шесть выстрелов. Взвились столбики пыли, взлетели осколки камней.

— Ба! — торжествовал Фанфан. — Да что они, ногами, что ли, стреляют?.. Точь-в-точь, как я!

Уланы убедились, видно, что конной атакой ничего не добьешься; они отъехали метров на триста, спешились и, укрывшись за своими конями, открыли ответный огонь.

Весьма неосторожный ход, когда имеешь дело с таким стрелком, как Сорви-голова.

Огромная выбоина, вырытая бурскими повозками, укрывала не хуже траншеи. Сорви-голова, не обращая внимания па град пуль, которыми осыпали их англичане, прицелился в одну из лошадей противника чуть пониже уха. Сраженный выстрелом конь, прежде чем упасть, вздыбился, открыв при этом скрывавшегося за ним солдата.

Раздался второй выстрел. Улан, пораженный в лоб, опрокинулся навзничь.

— Всего пятеро осталось! — завопил Фанфан, но тут же вскрикнул:-Ужалили!..

Он неосторожно приподнял голову над колеёй, и английская пуля сняла, как резцом, мочку его правого уха.

— Да ты не волнуйся, сущие пустяки!

— Тем лучше. Пора уж кончать, — отозвался Сорвиголова.

Уланы, легкомысленно опустошив магазины своих ружей, прекратили на время огонь. Пока они наспех, торопливо роясь в патронташах, перезаряжали ружья, Сорвиголова с молниеносной быстротой перестрелял лошадей.

Ни одна лошадь не падала сразу. Все они бились, поднимались на дыбы и отскакивали в сторону, обнажая скрывавшихся за ними всадников. Один из пяти оставшихся в живых улан целился в них, стоя на колене. Но Жан успел опередить его, и, пораженный пулей капитана Сорви-голова, он опрокинулся навзничь.

— А теперь только четверо! — торжествовал Фанфан, зажимая рукой сильно кровоточащее ухо.

Вся эта драма длилась не более пяти минут. Уцелевших улан охватил какой-то суеверный страх.

О, если бы у них были кони, как охотно бросились бы они наутек! Но бедным животным досталось сильнее людей: все они были перебиты.

Уланам оставалось только поплотнее прижаться к земле. А кругом — ни ложбинки, ни камня, за которым можно было бы укрыться, лишь кое-где скудные клочья степной травы.

Молокососы же, хотя и уступали уланам в численности, были отлично укрыты от глаз противника.

— Пора кончать! — повторил Сорви-голова. — Нам нельзя терять времени, ведь путешествие только началось. Гром и молния! А как охотно уничтожил бы я целый полк этих проклятых улан!

Сорви-голова прекрасно научился у буров бить врага из засады. Он умел, не обнаруживая себя, следить за всеми действиями противника, мог незаметно для неприятеля изменить позицию или зайти врагу в тыл. Вот и теперь, зарядив свое ружье, он шепнул несколько слов Фанфану, а сам пополз по выбоине.

Уйдя метров на пятьдесят от своего товарища, Жан едва слышно свистнул сквозь зубы.

Фанфан тотчас же насадил на ружье шляпу и, вытянув в сторону руку, приподнял шляпу над выбоиной. Англичане клюнули на эту приманку и принялись нещадно ее обстреливать. Их головы чуть приподнялись над землей. Но для Жана Грандье и этого было достаточно. Паф! Паф!.. — раздались его меткие выстрелы. И тотчас же за ними последовали два других: паф, паф!.. Жан послал их наугад, целясь чуть повыше линии цвета хаки, по которой можно было узнать затянутые в мундиры спины улан. Наступила полная тишина. Потом от земли отделился один (всего один!) объятый смертельным ужасом человек.

— Погибли! Все погибли! — кричал он, размахивая белым платком. — Вы убили всех!.. Я сдаюсь, сдаюсь.

— Откуда он взялся? — удивился Сорви-голова, поднимаясь в свою очередь. — Значит, я все-таки промахнулся… Эй, Фанфан! Поднимайся! Победа за нами!

Улан подходил, шатаясь, растерянный, с обезумевшими от ужаса глазами.

— Руки вверх, молодчик! — скомандовал Сорви-голова Тот поднял дрожащие руки и, заикаясь, пробормотал:

— О нет, я не обману… У меня пропала всякая охота сопротивляться… Прошу только об одном: пощадите!

— Охотно, — ответил Сорви-голова, из обычной своей осторожности не опуская, однако, ружья. Внезапно его осенила мысль.

— Номер вашего полка? — спросил он улана, который дрожал и лязгал от страха зубами.

— Третий уланский, — с трудом ответил солдат.

— В таком случае, вы должны знать майора Колвилла.

— Конечно, я его знаю. Он — помощник командира третьего уланского. Наш полк стоит в Ледисмите, а мой эскадрон был отправлен под Кимберли для разведочной службы.

— Вот что: я отпущу вас на свободу, но с одним условием. Согласны?

— Да, вы только скажите. Исполню все, что потребуете.

— Мое имя Сорви-голова, я — Брейк-нек, капитан Молокососов. Это я взорвал мост на Моддере.

— Я очень много слышал о вас, — произнес улан.

— Вы видели, как я только что расправился с вашим взводом?

— О, это ужасно!.. Вы страшный человек!

— Я напоминаю об этом не из хвастовства, а только для того, чтобы вы повторили мои слова майору Колвиллу. Вы прибавите еще: «Человек, которого вы осудили на идиотскую и варварскую игру «Pigsticking», поклялся убить вас и убьет. Ничто не спасет вас от его мести». А теперь можете идти: вы свободны!

Хорошо вымуштрованный солдат отдал по-военному честь, поблагодарил и поплелся прочь, пошатываясь, точно пьяный, или как человек, одержимый каким-то кошмаром.

— И передайте вашим привет! — крикнул ему вдогонку Фанфан. — А теперь займемся каталками, — добавил он, обращаясь к Жану.

На первый взгляд, велосипед производит впечатление необычайно хрупкой машины, в действительности же он обладает большой прочностью. Когда смотришь на изогнутые под различными углами эмалированные трубочки, из которых построен его корпус, на колеса с тонкими, как лапки паука, спицами, так и кажется, что среднего веса тяжесть, самый незначительный удар могут разладить весь этот механизм. А между тем он не гнется даже под тяжестью толстяка весом в сто килограммов и может устоять против сильнейших ударов, что и подтвердилось на примере велосипедов, выбранных Молокососами.

После внимательного осмотра сорванцы убедились, что в рамах их велосипедов нет даже намека на искривление, и собрались катить дальше, но тут Фанфан, с одной ногой уже на педали, задержался и, окинув взором ужасное нагромождение человеческих трупов и мертвых лошадей, печально произнес:

— Пока защищаешь свою шкуру, все тебе нипочем — знай себе колотишь, будто издеваешься над смертью. Потасовка так и подсыпает тебе пороху в кровь… А кончилась битва, прошла опасность, да как поглядишь вот на такую кучу Маккавеев которые всего пять минут назад были цветущими парнями, невольно подумаешь: «До чего же это грязная штука — война!»

— Да, но война за независимость священна, — задумчиво произнес Сорви-голова. — На нас напали, и нам вдвоем пришлось защищаться против двенадцати человек. Моя совесть спокойна, и я не жалею о случившемся.

— Я понимаю: лучше самому убить дьявола, чем дать ему укокошить себя, — согласился Фанфан. — И, уж конечно, я предпочитаю стоять на земле, чем лежать в ней, да еще вечно. Но все-таки, что бы ты там ни говорил, а война — грязная штука… Едем, однако, завтракать.

Оба товарища снова оседлали велосипеды и через, десять минут уже въезжали в Якобсдаль.

Якобсдаль — это большое село или, если хотите, маленький городок.

Сорви-голова и Фанфан вошли в лавку, позади которой было пристроено что-то вроде таверны, и потребовали завтрак. Им подали яйца, две копченые селедки, лук, яблоки ранет, бутылку эля и буханку черствого хлеба.

Изголодавшийся Фанфан забыл все треволнения и ужасы войны и, широко раздувая ноздри, жадно вдыхал запах съестного, словно сказочный людоед, учуявший где-то человечий дух.

— Копченая селедка, как, впрочем, и ящерица, — друг человека, — глубокомысленно произнес он.

Фанфан надрезал селедки в длину, отделил головки, положил на блюдо, потом очистил и нарубил мелко лук, снял кожуру с яблок, нарезал их ломтиками, перемешал все и, обильно полив эту мешанину маслом и уксусом, принялся поглощать свое невообразимое кушанье.

— Ты попробуй только, хозяин, — сказал он, набив полон рот. — Пища богов!

Но Жану эта кулинария внушала мало доверия, он приналег на яйца.

Через четверть часа оба друга, расплатившись с хозяином таверны, катили в Блумфонтейн по тропинке, называвшейся громким словом «дорога».

ГЛАВА 6 Бешеная езда. — В поезде. — Поезд подорван! — Отчаянные усилия. — Под огнем. — Сорви-голова и Жубер. — Пробито легкое. — Доктор Тромп. — Черный, но не негр. — О том, как «выкручивался» Фанфан

Дорога была довольно прямая, но скверная, если вообще можно назвать дорогой путь, проложенный повозками.

На ее постройку не пришлось тратиться. Никто не потрудился над ее трассой, никто не позаботился вымостить ее камнем, прорыть по бокам водосточные канавы. О нет! Она возникла совсем иначе. Кому-то надо было проехать от одного селения к другому. Он запряг в повозку пару быков и покатил себе прямиком. За первой повозкой последовала вторая, потом третья… Так с течением времени образовалась широкая колея. И это называлось дорогой!

Повозки передвигались по ней легко, устраивала она и пешеходов, а подчас даже велосипедистов, о чем свидетельствует тот факт, что Сорви-голова и Фанфан проехали по ней без остановки сорок шесть километров, отделявших Якобсдаль от Эммауса.

Но что особенно замечательно: они потратили на это всего-навсего четыре часа! Конечно, на дорогах департамента Сены и Марны такой рекорд показался бы более чем скромным, но для оранжистской дороги подобная скорость просто чудо!

А если к этому прибавить еще семнадцать километров, которые они проехали от лагеря Кронье до Якобсдаля, да переход через Моддер, да схватку с уланами, то каждый охотно согласится, что оба Молокососа отнюдь не были «шляпами». В Эммаусе, крошечном городишке с библейским наименованием, пришлось сделать остановку. Все здешние мужчины были на войне; в городке остались одни старики, женщины и дети.

Сорви-голова предпочел бы, правда, без передышки мчаться до другого селения, в двадцати четырех километрах отсюда, — но Фанфан запротестовал:

— Селедка с яблоками и сырым луком развела во мне чертов костер. Хозяин, да угости же ты бедного Фанфана хоть кружкой пива, или молока, или какого-нибудь дешевенького винца, а то и просто свежей воды! Все, что угодно, только бы напиться! Умоляю тебя!

Сорви-голова рассмеялся и вошел в ближайший дом. Причудливо путая английские слова с голландскими, он попросил немного молока. Хозяйка дома, молодая женщина, посматривала на него с недоверием. Тогда Сорви-голова вспомнил о пропуске Кронье и показал его своей собеседнице. Мгновенно все изменилось. Молокососам расточали улыбки, пожимали им руки, предлагали отдохнуть, непременно хотели накормить их всякой всячиной, словом, готовы были ради них перевернуть весь дом вверх тормашками.

— Благодарю! Молока, только молока, — сказал Жан.

Немедленно притащили молоко. Его несли горшочками, кувшинами, ведрами: тут было чем утолить жажду целой роты!

Фанфан пил, рискуя лопнуть, Сорви-голова — более умеренно. Напившись, оба, несмотря на самые настойчивые уговоры остаться, вскочили на свои велосипеды и покатили дальше.

Путь из Эммауса до ближайшего селения, где они остановились, прошел без приключений. Они переночевали в одной бурской семье, оказавшей им братское и самое великодушное гостеприимство.

Оба Молокососа заснули сном праведников, но, как истые воины, проснулись с зарей, наскоро поели и покатили дальше.

До Блумфонтейна оставалось еще восемьдесят четыре километра. На полдороге пришлось переходить вброд Крааль, приток Моддера, то есть, проще говоря, искупаться. Этот более чем трудный этап был проделан за восемь часов, включая три получасовые остановки.

В Блумфонтейн прибыли в четыре часа. Не позволив себе даже осмотреть город, они отправились прямо на вокзал. Впрочем, этот маленький городок был лишен каких бы то ни было достопримечательностей. Десять тысяч жителей; слишком новые и слишком претенциозные дома, которые к тому же совершенно терялись на непомерно широких улицах. Пропуск Кронье и здесь открыл перед Молокососами все двери.

Но оказалось, что отсюда нет ни одного поезда на Винбург. Поезда ходили только до Претории и обратно. Им предстояло доехать до Кронстада, чтобы уже оттуда на велосипедах добраться до Бетлехема. Особой беды, в сущности, не было, потому что дорога из Винбурга в Бетлехем — одна из самых скверных в Оранжевой республике.

От Блумфонтейна до Кронстада сто двадцать миль, или двести двадцать два километра. Поезда идут со скоростью не более двадцати пяти километров в час, а порой их скорость не превышает даже пятнадцати-шестнадцати километров. Приняв во внимание возможные задержки, друзья рассчитали, что этот путь займет у них около пятнадцати часов.

Они были в восторге. Подумать только: спать и в то же время двигаться вперед!

— Ведь не быки — же мы, в самом деле, — философствовал Фанфан.

В шесть часов отходил товарный поезд в Преторию. В одном из его вагонов комфортабельно устроили уже начавших уставать посланцев Кронье. Получив по две охапки соломы, они соорудили себе постели, от которых успели уже отвыкнуть. Потом проверили погрузку велосипедов и заснули богатырским сном.

Поезд медленно тронулся и покатил. Время от времени он останавливался, свистел, пыхтел, снова трогался, и так — час за часом.

Прошла ночь, наступил день. Молокососы проснулись, поели, попили и снова завалились спать. Им теперь не оставалось ничего другого, как философски относиться к бегу времени.

Прошел еще день, вернее — часть дня. Поезд полз все медленнее и медленнее. В Трансваале пути были загромождены так же сильно, как и в Оранжевой республике.

Кронстад. Наконец-то! Их путешествие длилось целые сутки! Сорви-голова и Фанфан, совсем одеревенев от неподвижности, рады были снова помчаться по проселкам.

Они отмахали без остановки тридцать километров На ночь пришлось сделать привал. На обед — по сухарю И яблоку. А потом ночёвка на берегу маленького притока Вельша, который, в свою очередь, впадает в реку Вааль, Встали с зарей. На завтрак опять по сухарю и яблоку — и в путь! До Бетлехема еще сто километров. Что ж, они их одолеют!

В шесть часов вечера оба Молокососа, измученные, вспотевшие, покрытые красноватой пылью, были уже в Бетлехеме.

Кронье мог гордиться своими посланцами.

Скорей на вокзал!

Им надавали в дорогу еды и питья и усадили в поезд, который должен был отойти через час. Утолив голод и жажду, оба друга заснули под мерный стук колес с чувством людей, хорошо исполнивших свой долг.

От Бетлехема до последнего пункта под Ледисмитом, куда доходят поезда буров, всего восемьдесят миль, то есть около ста сорока восьми километров.

Поезда идут здесь быстрее, чем на других линиях. Начальник станции уверил их, что в три часа утра поезд проскочит через ущелье Ван-Реннен, и самая трудная часть пути будет пройдена.

Поезд уверенно пожирал пространство, как вдруг раздался сильный взрыв, от которого содрогнулся и остановился на полном ходу весь состав. Все его сцепления разорвались.

Оглушенные и контуженные, Сорви-голова и Фанфан, шатаясь, поднялись на ноги. Рассветало.

— Вот так штука! — вырвалось у маленького парижанина любимое словечко.

На сей раз «штука» оказалась миной, дьявольски отважно и ловко подложенной англичанами.

— Нас подорвали! — вне себя от гнева вскричал Сорви-голова. — Пастух откликнулся на песню пастушки. А, Фанфан?

Ущелье Ван-Реннен было давно пройдено. Состав находился между Бестерс и Уолкерс Гек, далеко от позиций буров, в совершенно безлюдном месте, где трудно было ожидать какой-нибудь помощи.

Правда, вагоны были обиты стальными листами, однако недостаточно толстыми, чтобы служить надежной защитой. Все же в известной мере и эта броня предохраняла от пуль. Охрана поезда состояла из пятидесяти решительных людей, которые не собирались дешево отдать свою жизнь.

Впереди локомотива буры поместили пустой вагон и тендер с углем. Эта мудрая предосторожность вполне оправдала себя. Искалеченный взрывом вагон полетел под откос с высоты четырех метров. Тендер свалился набок и загородил путь паровозу, который, видимо, не пострадал. Третий вагон не упал, но колеса правой стороны соскочили с рельсов и по самые оси врезались в землю. Следовательно, нельзя было двигаться и задним ходом.

Положение осложнялось еще тем, что англичане, находившиеся в засаде с обеих сторон железнодорожного полотна, открыли огонь.

Под прикрытием ответного огня буров машинист полез под состав, чтобы исследовать путь.

Авария оказалась значительной. Два отрезка рельсов были вырваны и скрючены. Но их можно было заменить: в хвостовом вагоне находился большой запас рельсов. Самое трудное — это сбросить с пути тендер.

Группа в несколько человек вызвалась отправиться на исправление пути; другая группа добровольцев с тем же самоотвержением, что и первая, рискуя жизнью, полезла под третий вагон. Выкапывая землю из-под увязших колес, храбрецы старались свалить поврежденный вагон с насыпи.

Все эти работы отняли много времени и стоили немало крови.

Два бура были тяжело ранены, но они решительно отказались от помощи:

— Нет, нет! Спасайте оружие. А нами займетесь потом.

Фанфан и особенно Сорви-голова не находили себе места от бешенства.

Наконец, после получасовых усилий и потери двух человек, бурам удалось уложить и закрепить перед локомотивом новые рельсы.

Теперь все зависело от того, сможет ли он дать задний ход и отойти немного назад. Тогда можно было бы пустить его с разгону, как таран, на тендер и сбросить последний под откос.

Почти всем бурам пришлось заняться спасением поезда. Естественно, что стрельба с их стороны ослабла. Англичане стали смелей. Их кавалеристы гарцевали на расстоянии револьверного выстрела от вагонов.

— Опять уланы! — пробормотал Сорви-голова. Улан было около сотни. Две трети из них спешились и открыли огонь по бурам, работавшим на пути. Пришлось бросить работу и снова взяться за ружья. Вокруг поезда завязалось настоящее сражение.

Впервые в жизни Сорви-голова благоразумно отказался подвергать себя риску. Зная, что не имеет права умереть или даже получить ранение до тех пор, пока не передаст Жуберу пакет Кронье, он стрелял из-за прикрытия, что, впрочем, ничуть не отзывалось на меткости его выстрелов.

Англичане упорствовали и несли потери. Можно было уже заметить признаки замешательства в их рядах, когда к ним подошло значительное подкрепление. Положение буров стало критическим.

Несколько лошадей, испуганных выстрелами, бешено понеслись по степи. Одна из них запуталась в болтающихся поводьях и грохнулась наземь в пятидесяти шагах от поезда.

В уме Жана Грандье мгновенно созрел смелый план.

— Куда сорвался? В уме ли ты? — крикнул ему Фанфан.

— Нам не уйти от них. Выкручивайся как знаешь, а я попытаюсь совершить невозможное. Руку, товарищ! До свидания!

Забыв о благоразумии и не слушая возражений — Фанфана, Сорви-голова думал только о поручении Кронье. Он спрыгнул с площадки вагона и побежал к упавшей лошади.

Пули так и свистели вокруг него. Но Сорви-голова, не обращая никакого внимания на эту музыку и приводя буров в восторг своим бесстрашием и самообладанием, освободил ноги лошади от поводьев, в которых она запуталась. Доброе животное тотчас же вскочило, Сорви-голова прыгнул в седло, дал шпоры и послал ее галопом к Ледисмиту.

Вдогонку ему открыли огонь из двадцати карабинов. Пули неумолимо преследовали его. Вдруг Сорви-голова странно подпрыгнул в седле и зашатался, но тут же выпрямился, вскрикнул не то от боли, не то от бешенства и продолжал свой путь вдоль скалистых берегов, среди которых змеится река Клип перед своим впадением в реку Сюрприз-Гилль.

— Браво, Сорви-голова! Браво!.. — закричал просиявший от гордости Фанфан при виде нового подвига своего командира.

— Браво, Сорви-голова! — вторили восхищенные буры. «А все-таки мы пропали, — размышлял Фанфан, — если только скоро, очень скоро не подоспеет помощь… Эх, попадись и мне такой конек, уж я бы тоже не отказал ему в чести спасти меня на своей спине. Но что поделать — его нет! Придется, видно, пошевелить мозгами».

В эту минуту грянуло радостное «ура». Бурам удалось наконец, выкопав землю из-под колес третьего вагона, пустить его под откос. Путь назад был свободен, по крайней мере на известное расстояние.

Машинист дал задний ход, чтобы сцепить вагоны; потом, разогнав состав и рискуя разбить паровоз, пустил его полным ходом вперед. Первый удар только сместил тендер, второй сдвинул его на край полотна, третий сбросил с насыпи.

Мужество и ловкость буров не пропали даром. Вновь положенные рельсы не подвели. Поезд благополучно прошел. Проскочили! Буры понесли тяжелые потери, но спасли вооружение.

Машинист дал полный ход. Поезд понесся вперед на всех парах и… налетел на огромный обломок скалы, сброшенный на рельсы.

Удар оказался сильнее первого. Он повредил механизм паровоза, из всех отверстий которого повалили густые клубы пара.

— Теперь-то уж совсем погорели! — воскликнул Фанфан. — А так как вы не питаете ровно никакой симпатии к понтонам, господин Фанфан, то и придется вам выкинуть свой номер.

И покуда англичане обстреливали остановленный поезд, Фанфан стал потихоньку пробираться к паровозу.

А Сорви-голова по-прежнему мчался на большой английской лошади к бурским аванпостам. Всадник явно слабел. Бедному Молокососу стало трудно дышать, на лбу у него выступил холодный пот, его розовые щеки побледнели. Ему приходилось напрягать всю свою железную волю, чтобы удержаться в седле и осилить боль, терзавшую его при каждом скачке коня. — Домчусь ли? — шептал он ослабевшим голосом. — Надо доехать, надо…

И он снова пришпорил теперь уже взмыленную лошадь, а чтобы не упасть, ухватился за ее гриву.

— Задыхаюсь!.. Пить!.. Пить!.. Я, кажется, отдал бы сейчас весь остаток своей жизни за стакан воды!

На секунду он выпустил из рук гриву коня, достал носовой платок и, просунув его под куртку, зажал им рану на груди.

Вдруг ему почудилось, что показались бурские траншеи.

Так и есть: над гребнями холмов мелькнуло около дюжины желтоватых вспышек, и над его головой засвистели пули.

— Ружейные выстрелы! — прошептал Жан с горькой усмешкой. — Теперь это единственный вид приветствия между людьми.

Он вытащил из-за пазухи платок и замахал им в знак своих мирных намерений.

И хотя белая ткань платка стала красной от его крови, огонь все же прекратился. Из траншей выскочили люди в побежали навстречу этому странному всаднику.

Сорви-голова, бледный, как тяжело больной человек, собрал последние силы, чтобы прямо и гордо держаться в седле.

Он остановил коня, которого буры мгновенно схватили с обеих сторон под уздцы.

— Кто вы? Откуда? Зачем?..

— Я капитан Сорви-голова. Привез бумаги генералу Жуберу от Кронье. Там дерутся… Поезд, на котором я ехал, будет захвачен англичанами.

Буры заметили наконец, как он бледен, увидели кровь, большим темным пятном проступившую на его куртке.

— Вы ранены?.. Мы понесем вас.

— Ведите меня к генералу Жуберу.

— Он сейчас в Нихолсонснеке, а это совсем рядом. «Рядом» означает у буров по меньшей мере километр. В сопровождении группы всадников Жан Грандье направился к генералу.

— Это ваш почетный конвой, дорогой товарищ, — произнес узнавший его фельд-корнет.

— Сейчас мне больше нужна, пожалуй, простая сиделка, — ответил Сорви-голова, бледный, как полотно, но сумевший еще найти в себе силы шутить.

Наконец они подъехали к большой палатке, над которой развевался национальный флаг. Через открытые полы ее было видно, что она полна народу.

— Вот мы и приехали, — сказал фельд-корнет. Сорви-голова, сделав отчаянное усилие, сам слез с коня и твердой поступью, но с искаженным от боли лицом приблизился к генералу. Отдавая правой рукой честь, Сорви-голова левой протянул ему обагренный кровью конверт и, не успев ничего сказать, даже не вскрикнув, тяжело рухнул навзничь. Очевидно, это последнее усилие окончательно подорвало его силы.

— Отнесите этого храброго мальчика в больницу. — взволнованно приказал Жубер. — И пусть о нем заботятся, как обо мне самом.

Жана уложили на носилки, и дружеские руки с бесконечными предосторожностями понесли его в ближайший госпиталь.

Через полчаса Сорви-голова пришел в себя. Едва открыв глаза, он тотчас же узнал очки, добрую улыбку я воркотню своего друга, доктора Тромпа.

— Ну конечно, это я, мой дорогой Сорви-голова! Я — Тромп, по профессии целитель. «Тромп — обманите смерть», как вы однажды удачно выразились… Надеюсь провести ее и на сей раз.

— Так, значит, я серьезно ранен? И не скоро смогу снова сражаться? — встревожился Сорви-голова.

— Очень серьезно! Пробита верхушка легкого. Пуля ли-метфорд, не так ли?.. Она попала вам в спину и вышла через грудь. Как вы знаете, эта английская пуля — весьма гуманное существо. Но тем не менее, несмотря на все ее человеколюбие, я просто теряюсь в догадках, как могли вы добраться сюда? Вы молодец, мой мальчик, настоящий герой!.. Герой дня! Сейчас все в лагере только о вас и говорят. Да это и неудивительно.

— Значит, доктор, вы уверены, что я выживу?

— Вполне! Но пока вам надо молчать и отбросить от себя все тревоги. Животное существование, и ничего больше! Старайтесь даже не думать — и, увидите, все пойдет как по маслу.

— Еще одно только слово, доктор! Что с подорванным поездом?

— Поезд взят англичанами, оставшиеся в живых люди захвачены в плен.

— Бедный Фанфан! — вздохнул Сорви-голова. Доктор Тромп, с обычным своим искусством перевязав Жана, дал ему успокоительного, и наш герой заснул крепким сном.

Время бежало. Наступила ночь, потом утро, а Сорви-голова все еще крепко спал. Его разбудил шум: где-то рядом спорили.

— Убирайся вон, черномазый! — кричал на кого-то санитар.

— Не уйду!.. Мне надо с ним повидаться.

— А, не уйдешь? Так на тебе, получай!.. — и санитар замахнулся палкой.

Но тут негр заговорил довольно странным для африканца языком:

— Отстань, чертов дуралей!.. Он сразу узнает меня, если только жив…

И, не обращая внимания на санитара, негр затянул марш Молокососов.

— Фанфан! Да это же Фанфан! — радостно закричал Сорви-голова.

Санитар пытался было помешать Фанфану войти, но тот, услыхав голос друга, с ловкостью заправского Гавроша дал санитару подножку, от которой тот растянулся на полу, а сам вихрем влетел в госпитальную палатку и подскочил к койке Жана Грандье, который ждал его с распростертыми объятиями.

Перед раненым предстал какой-то черный человечек, вращавший белками глаз. От него нестерпимо несло запахом машинного масла и колесной мази.

Сорви-голова так и затрясся от неудержимого смеха. А обрадованный Фанфан воскликнул:

— Ну, если раненый хохочет, значит, наполовину уже здоров. Да, хозяин, это я! Ты жив, я свободен. Мы счастливы!. Пойду умыться. Потом обнимемся и поболтаем.

— Нет, Фанфан, нет! Постой! Расскажи только, как тебе удалось выбраться оттуда?

— Ты же сказал мне: «Выкручивайся», вот я и выкрутился… Когда уланы подошли, чтобы подцепить нас, я пробрался к углю и вывалялся в нем с головы до пяток. Потом я навел косметику превосходной черной краской из колесной мази и стал негром, настоящим негром самого чудесного черного цвета. Англичанишки приняли меня за кафра и называли «боем». А невеселое, скажу тебе, занятие — быть здесь кафром или боем. Англичане, едва увидев меня, тут же влепили несколько здоровенных пинков сапожищами по задку моей кареты, приговаривая:

«Пошел прочь, мошенник!» Я, разумеется, не заставил их повторять это напутствие и помчался в лагерь. Там меня били за черную кожу. А здесь тоже побили, да еще наврали, что ты умер. Но, как видишь, я решил сам убедиться в этом. Теперь я с тобой. Ты жив… Молчи! Тебе нельзя говорить… Я счастлив! Бегу мыться. Потом вернусь и буду по-братски за тобой ухаживать.

ГЛАВА 7 Выздоровление. — Сорви-голова хочет вернуться на фронт. — Пятнадцать дней спустя. — Битва на Спионскопе. — Луи Бота. — Наступление буров. — Страшная пальба. — Пленники. — Смерть генерала Вуда. — Горе капитана Сорви-голова. — Последняя воля. — Патрик Ленокс. — Возвращение под Кимберли

Современная «пулька», как, по свойственной ему склонности к деликатному обращению, называл ее доктор Тромп, и на этот раз оказалась гуманной.

Выздоровление Жана Грандье шло с поразительной быстротой.

Этому немало способствовали, кроме неустанного внимания доктора Тромпа и ухода преданного Фанфана, крепкий организм и неугасимая воля к жизни нашего героя.

Не обошлось, конечно, и без асептики.

— Видите ли, дорогой мой, — повторял своему пациенту доктор, — без асептики нет и не может быть настоящей хирургии. Вас здорово поддели… Случись это лет двадцать назад, вы через два-три дня умерли бы от такой раны. А теперь от этого не умирают. Я хотел бы даже заполучить вас с обоими пробитыми легкими, насквозь пробуравленной печенкой и пусть даже с дыркой в желудке.

— О, вы слишком добры ко мне, доктор! — стараясь сохранить серьезность, ответил Сорви-голова. — Благодарю вас и в следующий раз непременно постараюсь устроить так, чтобы меня привезли к вам изрешеченным, как шумовка.

— И увидите тогда, что процесс выздоровления не станет от этого ни более длительным, ни более трудным.

— Итак, доктор, до следующего раза!

Этот разговор происходил спустя восемь дней после ранения Жана.

Фанфан, отмытый добела, покидал своего друга только для того, чтобы побегать по лагерю и собрать для него свежие новости.

Под Ледисмитом продолжали драться. На фронт то и дело отправлялись партии подлечившихся раненых. С нетерпением ожидал своей очереди и Сорви-голова.

В конце второй недели он уже отлично ходил, проявлял волчий аппетит и во что бы то ни стало хотел вернуться в строй.

Однако доктор Тромп настоял, чтобы он пробыл в госпитале еще неделю. Всю эту неделю Сорви-голова сгорал от нетерпения ринуться в битву.

И битва произошла. Жестокая битва! Она прославилась благодаря бесстрашному наступлению буров и вошла в историю под названием «сражение на Спионскопе».

«Коп» — это на языке буров более или менее крутой холм, подъем на который не представляет, однако, больших трудностей. Полевые укрепления, траншеи, нагромождения скал и засеки превращали его в удобную стратегическую единицу.

Спионскоп высился над долиной Вентера, левого притока Тугелы. Со стороны английских позиций он представлял собой три вала, вернее — три контр-эскарпа.

Англичане сильно преувеличивали стратегическое значение Спионскопа, в то время как буры недооценивали его. Может быть, потому, что в их руках были другие высоты, господствовавшие над этим холмом.

Но, какова бы ни была причина, бюргеры плохо охраняли свои позиции на Спионскопе. Настолько плохо, что однажды ночью англичанам удалось выбить оттуда весь бурский гарнизон, состоявший из ста пятидесяти человек. А заняв холм, они затрубили победу. Они были искренне убеждены, что овладели ключом от Ледисмита.

Телеграф немедленно разнес эту весть по всей Европе, а падкая до сенсаций английская печать преувеличила и раздула ее до размеров события огромной важности. Словом, известие о взятии бурских позиций на Спионскоие вызвало в Англии один из тех взрывов энтузиазма, которые превращают великую нацию в посмешище всего мира.

По существу, то была простая военная операция, стычка на аванпостах, в результате которой, как это часто бывает на войне, вскоре завязалось действительно большое сражение.

На другой же день англичанам пришлось запеть совсем иную песню.

Жубер понял, какой стратегический и моральный ущерб нанесла бурам эта потеря, и приказал генералу Луи Бота во что бы то ни стало отобрать у англичан позиции на Спионскопе.

Бота, молодой, тридцатипятилетний генерал, уже четыре дня успешно бился под Колензо.

Это был энергичный человек, прекрасный знаток маневренной войны, умевший быстро вынашивать свой замысел и хорошо выполнять его. Короче говоря, генерал Бота был выдающимся полководцем.

Противником его был генерал Уоррен, командовавший английскими войсками.

Еще накануне Сорви-голова вошел в состав отряда генерала Бота. В виде единственной награды за свой подвиг он выпросил у генерала Жубера позволение идти в бой в первых рядах.

Старый генерал горячо рекомендовал нашего героя генералу Бота. Вспомнив о происхождении Жана Грандье, Жубер пожал ему руку и произнес:

— Я тем более горжусь таким храбрым и преданным нашему делу солдатом, как вы, что и в моих жилах течет французская кровь.

Бота тепло встретил отважного посланца Кронье и доверил ему командование небольшим отрядом авангарда, которому предстояло действовать в ближайшую же ночь.

Авангард состоял из трехсот пятидесяти буров, набранных во всех частях из числа самых выносливых и ловких бойцов. Молокососы, рассеянные теперь по всем фронтам, были представлены в нем Жаном Грандье и Фанфаном Это была отборная часть, опираясь на которую Бота впервые в военной практике буров решился на обходное движение.

Речь шла ни больше ни меньше как о том, чтобы взобраться ночью на один из трех валов Спионскопа и на рассвете ударить по первой английской траншее.

Дерзкий замысел, который именно благодаря своей смелости должен был увенчаться успехом, но какою ценой!

Никто из людей не сомневался, что все они обречены, но с тем большим мужеством шли они на приступ.

Тяжелое задание.

Молокососы выступили со своим отрядом в полночь. Оставив лошадей у подножия первого вала, они стали карабкаться вверх.

Положение буров было ужасно. Под ногами пропасть, наверху, над головами, траншеи англичан с их шквальным огнем, а еще повыше, слева от траншей, английская артиллерия.

Люди взбирались медленно. Затаив дыхание, избегая малейшего шороха, они с ловкостью кошек цеплялись за каждый выступ.

Авангард поддерживали пятьсот человек, сосредоточенных у подножия второго вала, и столько же — у третьего.

Сорви-голова и Фанфан возглавляли передовой отряд, Они отлично были знакомы с местностью, которую успели изучить, когда эскадрон Молокососов действовал тут в качестве разведчиков.

Это опасное и утомительное восхождение длилось три с половиной часа.

На рассвете передовые английские караулы подняли тревогу.

Измученные и задыхающиеся от усталости буры сгрудились за выступом земли, чтобы передохнуть, прежде чем ринуться на штурм английской траншеи.

Отличительная черта этой операции — наступление, и притом один из труднейших его видов — ночная атака. Ни возгласов команды, ни криков «ура», ни театральных эффектов. Примкнутые штыки, маузеры с полными магазинами да пронзительный свисток, означающий: «Вперед!»

О, какие же они храбрецы! Какой стремительный порыв! И откуда взялась такая горячность у этих бесспорно отважных, но обычно спокойных буров, характеру которых противно всякое бравирование опасностью?

Между бурами и первой английской траншеей, до отказа набитой солдатами, простиралась открытая местность Бойцы генерала Бита бесстрашно устремились вперед, хотя бурская военная школа и не учила их наступательному бою.

— Да здравствует свобода!

Эти магические слова рвались у них прямо из сердца, переполненного горячим патриотизмом, и часто переходили в предсмертный хрип.

Буров встретил убийственный залп ли-метфордов Пушки грохотали без перерыва, поливая их шрапнелью и лиддитовыми снарядами. Скошена была уже половина отряда. Но и тяжело раненные буры собирали последние силы для ответного огня. Даже те, кому уже не суждено было вырваться из объятий смерти, судорожно хватали ружья и, спустив курок, тут же умирали с возгласом: «Да здравствует свобода!»

К ним можно было отнести слова, сказанные о русских одним из наших знаменитых генералов:

«Для того чтобы вывести из строя русского солдата, нужны две пули: одна — чтобы повалить его, другая — чтобы его убить» Наступил все же момент, когда буры дрогнули. Сорви-голова и Фанфан находились в первых рядах, но ни один из них не получил еще ни единой царапины.

Война всегда чревата неожиданностями.

— Вперед! Вперед! От этих пуль не умирают!.. — крикнул Сорви-голова, первым бросаясь на неприятеля.

— Вперед! — вторил парижский Гаврош, ни на шаг не отстававший от своего друга.

Как раз в эту минуту вступили в действие резервные отряды буров. Они только что вскарабкались на другие валы и с ходу пошли на штурм английских позиций. Загремела артиллерия генерала Бота. Пушки Круппа, «Максимы» и орудия Крезо извергали на английские траншеи убийственный град стальных снарядов Теперь дублинские стрелки, которые защищали английские передовые укрепления, в свою очередь стали нести тяжелые потери. Их ряды буквально таяли. Скоро положение дублинцев стало безнадежным. Из пятисот защитников триста уже выбыли из строя. К тому же они попали в окружение. Ничего не поделаешь — приходилось сдаваться!

Английский капитан с раздробленным левым плечом размахивал белым платком, нацепленным на кончик сабли.

— Hands up! — крикнули Сорви-голова, Фанфан и несколько буров, первыми спрыгнувшие в траншею.

Англичане побросали оружие, подняли руки и сдались на милость победителя. Их немедленно отправили вниз, в бурский лагерь.

Трудно переоценить значение этого первого успеха, купленного столь дорогою ценой. Но то было лишь начало. Надо еще отвоевать остальные позиции.

На помощь англичанам подошел генерал Вуд с двумя пехотными полками. То были отборные английские войска. Они храбро ринулись в штыки под водительством своего отважного начальника.

Сорви-голова навел на генерала ружье. Сейчас он выстрелит и убьет его…

Внезапно он вздрогнул и отвел свой маузер. Жан узнал того самого генерала, который некогда спас его от злейшей и оскорбительной пытки «pigsticking».

Разумеется, это враг. Но враг честный и благородный!

В душе юного француза никогда не умирало чувство благодарности к своему спасителю.

Жану Грандье хотелось как-нибудь спасти его, укрыть от пуль. Он отлично понимал, что Вуда сейчас убьют, тем не менее он думал о том, как было бы хорошо взять его в плен, избавить от всех опасностей войны, окружить заслуженным вниманием.

Убийственный огонь буров остановил контратаку англичан. Бюргеры стреляли, пользуясь малейшим прикрытием, причем каждый из них целился в заранее намеченную жертву. Их огонь косил ряды англичан. Протяжный и тоскливый стон на несколько мгновений заглушил пальбу.

Английские солдаты отступали, невзирая на просьбы, угрозы и даже удары своих офицеров. Генерал Вуд пал одним из первых. Сорви-голова бросился к тому месту, где он свалился, и отыскал его среди мертвых и раненых. Высвободив из-под трупов и увидев его, бледного, окровавленного и еле дышавшего, Жан воскликнул:

— Это не я, генерал! О нет, не я! Клянусь!

Сорви-голова расстегнул его мундир, поднял рубашку и увидел по обеим сторонам его груди круглые синеватые отверстия с дрожащими на них каплями крови.

Фанфан, прибежавший вслед за своим другом, помог ему осторожно усадить раненого.

С первого же взгляда им стало ясно, что раны смертельны. Да и сам генерал, казалось, не питал никаких иллюзий относительно своего состояния.

— Генерал! — снова заговорил Сорви-голова. — Мы отнесем вас в тыл, в госпиталь. Вас будут лечить, вас спасут!

Раненый, уже несколько секунд напряженно вглядывавшийся в лицо Жана, видимо, стараясь что-то вспомнить, узнал наконец это молодое честное лицо, на котором нетрудно было прочесть выражение глубокого горя. Из побелевших губ его вырвалось тихое, как дыхание, слово:

— Брейк-нек!

— Да, генерал, это я. И я в отчаянии, что вам так плохо! Но мы вас спасем.

— Благодарю. Мне уже никто не поможет. Умираю… Я прошу вас только… Во внутреннем кармане мундира бумажник, в нем завещание… Передайте его после боя какому-нибудь английскому офицеру, пусть отошлет моей семье. А меня снесите туда, поближе к моим товарищам по оружию… Обещаете?

— Клянусь, генерал!

— Благодарю… Вашу руку… Прощайте! Взгляд его потускнел, на губах показалась струйка розоватой от крови пены, он глубоко вздохнул и замолк навсегда Между тем со всех сторон сбегались и вступали в бой резервы буров. Англичане, понесшие огромные потери, отходили к месту слияния рек Венгера и Тугелы. Было около двух часов пополудни. Там и сям еще шла перестрелка. Но пушечные выстрелы раздавались реже. То были последние судороги ожесточенной битвы.

Буры победили: Спионскоп снова в их руках!

Сражение кончилось. Победители пропели благодарственный псалом, а генерал Жубер в ответ на многочисленные поздравления обнажил голову и скромно ответил:

— С божьего соизволения.

Обе стороны понесли жестокие потери. На поле битвы осталось более полутора тысяч убитых и раненых.

Генерал Уоррен попросил перемирия, и Жубер, верный своим правилам, великодушно согласился.

Другой на его месте, безусловно, отказал бы и тем самым сделал бы свою победу более полной и надежной. Скоро, увы, именно так и поступят англичане, воспользовавшись неизмеримо более тяжелым положением буров. Мы увидим, как они будут испепелять огнем стопушечной артиллерии своих великодушных противников и жестоко истреблять истощенных, умирающих от голода и ран бойцов, не щадя ни женщин, ни детей.

Впрочем, для буров скоро вообще пробьет час, возвещающий конец их победам, плодами которых они не умели пользоваться. В самом непродолжительном времени им предстоит столкнуться с новой стратегией, на службу которой англичане бросят подавляющие противника силы.

И это будет конец! Но если буры и падут на глазах равнодушной Европы, они, как хорошо сказал старик Крюгер, все же увидят весь мир и спасут свою национальную честь.

Как только перемирие было подписано, Сорви-голова поспешил исполнить волю генерала Вуда.

Он потребовал носилки и попросил у Бота почетный караул, чтобы отдать генералу последние почести. Получив разрешение бурского полководца, Сорви-голова в сопровождении двадцати солдат, трубача и носильщиков отправился па поле битвы.

Шествие двинулось в нейтральную зону, где буры и англичане бок о бок мирно выполняли скорбное дело — разыскивали и уносили с поля боя раненых и мертвых.

При виде траурной процессии все они тотчас же бросали работу и, вытянувшись в струнку, отдавали честь.

Но вот кортеж приблизился к английским линиям. По приказу Жана Грандье трубач заиграл парламентерский сигнал.

Из траншеи выступил взвод англичан во главе с юным офицером.

Сорви-голова удивленно воскликнул:

— Лейтенант Патрик Ленокс! Вы? И свободны?

— Счастлив приветствовать вас, капитан Сорви-голова!

— Но как же вы очутились здесь?

— Мне удалось бежать… после того как мой отец был убит на моих глазах в бурском госпитале.

— Его убили?! Кто же мог совершить столь низкое преступление, противное сердцу каждого порядочного человека?.. Верьте мне, лейтенант: моими устами все буры осуждают этот гнусный поступок.

— Да, Сорви-голова, я знаю, вы — честный противник, и я жму вашу руку с искренней симпатией, которая навсегда останется неизменной.

— И вы, лейтенант, также можете быть уверены в моем к вам расположении.

После того как оба молодых человека обменялись теплым рукопожатием, Сорви-голова произнес:

— Имею честь, лейтенант, передать вам останки генерала Вуда, павшего на поле брани. Вручаю вам также личные бумаги генерала. Я принял последний вздох этого храброго солдата, который поручил мне отнести его тело к своим и позаботиться о том, чтобы этот бумажник был доставлен его семье.

Шотландский офицер обнажил саблю и скомандовал:

— На-караул!

— На-караул! — повторил за ним Жан. Взводы буров и англичан, стоявшие по обе стороны носилок, одновременно отдали последнюю честь усопшему.

— От имени офицерского корпуса ее величества королевы, — взволнованным голосом произнес Патрик, — от имени семейства генерала благодарю вас, товарищ. А теперь прощайте! Желаю вам благополучно вернуться на родину, в прекрасную Францию, к тем, кто вам дорог.

— Прощайте! Желаю и вам также счастливо избежать опасностей войны и вернуться на родину…

На другой день генерал Жубер вызвал к себе капитана Сорви-голова и сказал ему:

— Вы проявили себя как самоотверженный, находчивый и отважный курьер, доставив мне важные бумаги генерала Кронье. Посылаю вас обратно с документами, не менее важными.

— Я весь к вашим услугам, генерал.

— Вы отправитесь через два часа поездом в Блумфонтейн через Преторию. В Блумфонтейне вы достанете себе коней и во весь опор поскачете в лагерь Магерсфонтейн.

— Слушаю, генерал.

— До свидания! Желаю успеха. Если предчувствие не обманывает меня, — добавил Жубер, — у вас там скоро должно начаться жаркое дело.

ГЛАВА 8 Старый Боб. — Предчувствия Жубера. — Ослепление Коонье. — Обходное движение. — В окружении. — Лагерь Вольверскрааля. — Ожесточенная бомбардировка. — Героическое сопротивление. — Капитуляция. — Четыре тысячи пленных! — Капитан Жюно. — Два друга. — Бегство

Старая и фатальная для англичан стратегия генералов Митуэна, Уайта, Буллера и Уоррена отжила свой век.

Английское правительство поняло свои ошибки и решило во что бы то ни стало исправить их, не скупясь на деньги и не щадя людей. Командующим английскими силами в Южной Африке назначили маршала Робертса. Прошло уже с месяц, как он прибыл сюда вместе с начальником своего штаба, лордом Китченером.

С первого же дня прибытия они оба неустанно работали над переустройством армии и подготовкой ее к операциям совершенно нового типа.

Неутомимая деятельность лорда Робертса, его воинственное, чисто солдатское красноречие, его бесспорный авторитет полководца быстро подняли воинский дух армии.

Уже одно сознание, что с ними их «старый Боб», вызвало у солдат взрыв энтузиазма и внушило им уверенность в победе.

Теперь, больше чем когда-либо, численное превосходство было на стороне англичан. Страшное превосходство, о которое неизбежно должен был разбиться героизм буров, сколь бы велик он ни был.

Состав английской армии утроился. Ежедневно прибывали пароходы, до отказа набитые людьми, лошадьми, продовольствием и боеприпасами. Английская армия превосходила теперь своей численностью все население обеих республик, включая женщин и детей.

Великобритания насчитывала тогда четыреста миллионов жителей, а в двух крохотных государствах ее противника числилось всего лишь двести тысяч человек.

Великобритания отправила в Южную Африку двести двадцать тысяч солдат, тогда как буры за все время войны не могли выставить более тридцати тысяч бойцов.

В английские войска беспрерывным потоком вливались подкрепления из метрополии, в то время как бурские отряды, отрезанные от всего мира, несли ничем не возмещаемые потери в людях и снаряжении.

Могущественная Англия, стремясь покончить с этой героической горсткой бойцов, вынуждена была напрячь все свои силы и бросить на буров такое количество войск, которого она никогда не выставляла даже против Наполеона.

Если она и одержит победу, ей не придется особенно гордиться завоеванием, купленным такою ценой.

Таким образом, лорд Робертс начал свои военные операции, располагая всем необходимым для победы, и с армией достаточно многочисленной, чтобы вторгнуться в обе республики. При этом он был еще избавлен от необходимости идти на помощь осажденным генералам Митуэну и Буллеру, которых буры беспощадно колотили.

Старый маршал готовился нанести решающий удар под Кимберли. Главные его силы сосредотачивались перед армией Кронье, которой предстояло выдержать первый натиск.

Кронье славился не только гражданской доблестью и военными способностями. Не менее примечателен был он своим упрямством. Это упрямство, о которое разбивалось все, даже сама очевидность, и должно было привести его к катастрофе.

В пакете, который Сорви-голова привез Кронье, вместе с другими документами находилось письмо Жубера, где генерал давал Кронье несколько советов в связи с новой военной ситуацией.

«Остерегайтесь старого Боба, как самого дьявола, — писал Жубер. — Говорят, он задумал что-то новое. Это искуснейший стратег. Он строит все на маневре и избегает лобовых атак. Боюсь, что нас ожидают обходные движения широким фронтом, которые он в силах осуществить благодаря чудовищному количеству своих солдат…»

Кронье, горделиво взглянув на действительно грозные укрепления, возведенные бурами против лорда Митуэна, тихо, как бы про себя, проговорил:

— За такими стенами я не боюсь никого и ничего, даже обходного движения, мысль о котором преследует Жубера. Робертс — такой же английский генерал, как и все прочие генералы, с которыми мне приходилось иметь дело. На обходное движение он не решится.

Кронье совершил двойную ошибку.

Во-первых, Робертс — прирожденный солдат, обязанный возвышением исключительно своему таланту полководца, — не был таким же английским генералом, как и все прочие. Во-вторых, он решился.

Все произошло без лишнего шума и треска, без ненужной болтовни и бряцания оружием. По возвращении в лагерь Кронье Сорви-голова снова впрягся в тяжелую службу разведчика. Теперь он служил под командой полковника Виллебуа-Марей, выполняя эту опасную работу с обычной своей находчивостью и усердием. Он набрал отряд в два десятка молодых людей, таких же смелых и ловких, как он сам. В их числе находился, конечно, и Поль Поттер. Фанфан был его лейтенантом.

С невероятной отвагой, но и с неслыханной для таких юнцов осторожностью Молокососы предпринимали дальние объезды по всему фронту Кронье и возвращались всегда с целым коробом важных военных сведений.

14 февраля Сорви-голова примчался во весь опор сообщить своему полковнику, что английские войска заняли Коффифонтейн. Сообщение это было настолько серьезно, что Виллебуа-Марей решил проверить его лично. Он отправился один и вернулся страшно взволнованный. Сорви-голова не ошибся.

Полковник немедленно известил о случившемся Кронье. Последний спокойно ответил, что все это вполне вероятно, но нет никаких причин волноваться.

Однако Виллебуа-Марей, обладавший непогрешимой проницательностью питомца современной военной школы, чувствовал, что это событие является лишь одной из частей широкого обходного движения.

На следующий день полковник, еще более озабоченный, чем накануне, снова поскакал в направлении Коффифонтейна, на этот раз в сопровождении австрийского офицера, графа Штернберга. Не доехав до Коффифонтейна, они остановились. Там шло сражение. Гремели пушки. Один раненый английский солдат уверял, что сюда подходит лорд Китченер с пятнадцатитысячной армией. Оба офицера видели, как вдали прошло несколько английских полков.

Иностранные офицеры помчались в Магерсфонтейн поставить в известность об этом Кронье. Но генерал выслушал их равнодушно и, пожав плечами, ответил:

— Да нет же, господа, вы ошиблись! Какое там обходное движение! Его нет и не может быть. Даже очень крупные силы не решились бы на столь рискованную операцию.

Прошло еще двадцать четыре часа.

На рассвете полковник Виллебуа-Марей, взяв с собой восемь кавалеристов, отправился в разведку по направлению к Якобсдалю. На полдороге он увидел английскую армию, тянувшуюся бесконечной лентой, и во весь опор поскакал обратно. К своему великому удивлению, он не заметил ни малейшего признака тревоги в бурских траншеях. Беззаботные буры мирно почивали у своих повозок.

Полковник забил тревогу. Над ним стали смеяться.

— Но неприятель совсем рядом! Его войска вот-вот окружат и захватят вас.

Буры ответили новым взрывом хохота и вскоре опять захрапели.

Виллебуа-Марей бросился к генералу, рассказал ему о страшной опасности, готовой обрушиться на его маленькую армию, умолял отдать приказ об отступлении.

С волнением, от которого исказились благородные черты его лица и задрожал голос, он добавил:

— Генерал Кронье! Вы берете на себя страшную ответственность… Вы будете разгромлены, а между тем в ваших руках исход борьбы за независимость!.. Послушайте меня, я не новичок в военном деле. Опасность велика. Умоляю вас, прикажите отступать! Вы пожертвуете при этом только своим обозом, который и так уже можно считать потерянным, но вы спасете своих людей — четыре тысячи бойцов. Еще не поздно!

Кронье выслушал полковника с тем безропотным терпением, с каким взрослые относятся к шалостям избалованных детей, усмехнулся и, покровительственно похлопав его по плечу, ответил следующими, вошедшими в историю словами:

— Я лучше вас знаю, что мне надо делать. Вы еще не родились, когда я был уже генералом.

— Но, в таком случае, поезжайте убедиться лично, что английская армия наполовину завершила окружение! — не унимался полковник.

Вместо ответа Кронье пожал плечами и отвернулся. День 16 февраля прошел в том же преступном по своей тупости бездействии.

17-го после полудня кавалеристы полковника Виллебуа-Марей снова отправились в разведку. Отряд возглавлял он сам. Перед его взором нескончаемым потоком тянулись колонны английских войск.

Отправился на разведку и граф Штернберг. Сопровождавший его бурский военный интендант Арнольди насмешливо заметил:

— Хотел бы я увидеть хоть одного из тех английских солдат, которые так преследуют ваше воображение.

— Ну что ж, взгляните! — ответил австрийский офицер, простирая руку к горизонту, потемневшему от сплошной массы людей, лошадей и пушек.

Арнольди побледнел, пришпорил коня и, обезумев от волнения, помчался в лагерь Магерсфонтейи.

Еще издалека он принялся кричать:

— К оружию!.. К оружию!.. Англичане!..

— Слишком поздно! — с грустью в голосе заметил Штернберг, скакавший рядом с ним.

— Да, слишком поздно! — как унылое эхо, повторил Виллебуа-Марей, тоже примчавшийся во весь опор.

Кронье убедился наконец в своей ошибке, понял, в какое тяжелое положение поставлена благодаря его слепоте лучшая бурская армия. Надо все же отдать ему должное: в нем мгновенно пробудился бесстрашный воитель.

Приказ об отступлении отдан. В лагере поднялась невообразимая суматоха. Шутка сказать! Обоз состоял из четырех тысяч быков, такого же количества верховых коней и несметного множества повозок.

Запрягли, как попало, быков, нагрузили наспех повозки. Но еще надо было снять пушки с их гнезд, установить их на лафеты и разослать разведчиков, узнать, какими путями отходить, чтобы не наткнуться на врага. Подумать только! Потеряно целых четверо суток! А Кронье и теперь из-за своего бурского упрямства никак не хотел бросить обоз и налегке, пользуясь чудесной подвижностью буров, вывести их из окружения.

Кронье также ни за что не хотел расстаться со своим обозом, что не только привело, как читатель увидит дальше, к пленению его армии, но и послужило началом крушения всей борьбы буров за независимость.

В два часа ночи лагерь наконец опустел.

Вперемежку с кавалеристами, погонщиками, повозками и верховыми лошадьми ринулись во мрак ночи женщины и дети, перепуганные и оглушенные щелканьем бичей, скрипом телег, мычанием быков, топотом коней и криками людей.

Что это — отступление? Нет, бегство!

Бежали, то замедляя, то ускоряя шаг, всю ночь и весь следующий день. К вечеру вконец изнуренные животные не могли уже двигаться дальше.

Кронье вынужден был разбить лагерь. Его маленькая армия заняла большой изгиб долины Вольверскрааль на Моддере, между Кудусрандом и Паарденбергом. Теперь Кронье оказался в полном окружении. Сам он был бессилен прорвать железное кольцо. Оставалось надеяться на помощь других бурских армий.

Но до их прибытия надо продержаться. Хватит ли сил?

Кронье наскоро укрепил свою позицию. Женщин и детей укрыли за скалистым выступом в глубине оврага, вырытого рекой Моддер. Телеги установили на склоне холма, а животных, которых негде было укрыть, привязали к деревьям на берегу реки.

Весь день 19 февраля ушел на рытье траншей, сеть Генералу Девету удалось разомкнуть кольцо англичан и дать Кронье возможность вывести из окружения людей, пожертвовав, разумеется, обозом Кронье отказался. На помощь Девету подоспел генерал Бота. Оба они посылали гонца за гонцом к генералу Кронье, умоляя его выйти из окружения через прорыв, который они обязались удерживать еще в течение суток. Кронье презрительно отказался, в выражениях столь грубых, что генерал Девет не решился даже опубликовать его дословный ответ в своей книге. И небольшие отряды Девета и Бота, после тщетного ожидания выхода Кронье из окружения, вынуждены были отойти под натиском англичан.

Последовавшая вскоре после этого сдача армии Кронье англичанам на некоторое время совершенно деморализовала остальные бурские армии. Дезертирство стало настолько массовым явлением, что Генерал Девет решил распустить по домам большую часть своих солдат, чтобы позволить им справиться с этим моральным потрясением. Только спустя некоторое время к бурам вернулась их боеспособность, но англичане к тому времени уже заняли значительную часть территории обеих республик, и бурам пришлось перейти к партизанской войне, которая была устроена по всем правилам военного искусства. Они выходили на поверхность разрезом, достигающим одного метра в ширину, но по мере углубления сужались до двадцати пяти сантиметров. Большинство траншей имело форму буквы «Т». Проникнуть в них представлялось возможным только с одного из концов.

Здесь и суждено было окопавшейся, исчезнувшей под землей в ожидании помощи армии Кронье выдержать такую страшную бомбардировку, какой не знала еще ни одна из современных войн. Причем Кронье не мог даже отвечать на стальной ураган, разразившийся 19 февраля над его лагерем: у него не было полевой артиллерии, а установить тяжелые орудия под таким огнем было немыслимо.

Бойцам, не покидавшим траншей, эта бомбардировка не причинила существенных потерь. Сто пятьдесят английских пушек, половина которых были крупного калибра, сосредоточили свой огонь сперва по фургонам и повозкам, которые через два часа, воспламенившись от снарядов, превратились в гигантский костер невиданной силы. Покончив с обозом, англичане принялись за животных. То была чудовищная бойня. На берегу реки валялись окровавленные туши четырех тысяч быков со вспоротыми животами и изодранными внутренностями.

Огонь не угасал целых двое суток.

От сильного жара трупы животных начали разлагаться.

Лагерь наполнило отвратительное зловоние, воздух в нем стал невыносимым.

Да и траншеи, в которых были битком набиты четыре тысячи людей, лишенных возможности хотя бы на минуту покинуть свои убежища, вскоре превратились в очаги всевозможной заразы Все ужасы войны обрушились на смельчаков. Но и больные, задыхаясь от зловония и нависшего над ними зеленоватого дыма лиддитовых снарядов, изнуренные и искалеченные, они продолжали стойко держаться под не прекращавшимся ураганным огнем и отказывались капитулировать.

Вода в реке, отравленная гниющим мясом, стала ядовитой. Смерть косила женщин и детей.

На четвертый день Кронье попросил перемирия для погребения мертвых.

Лорд Робертс категорически отказал:

— Никакого перемирия! Сдавайтесь на милость победителя!

— Не сдамся! — с достоинством ответил Кронье. — Делайте с нами что хотите, но я не сдамся!

И старый Боб, твердый, как сталь, приказал возобновить бомбардировку.

Снова загремели сто пятьдесят английских пушек, снова стала расти гора мертвых тел… Поле битвы представляло собой какое-то адское средоточие оглушительного грохота, огня и смерти.

Бедные буры!

И это длилось еще целых три дня после отказа в перемирии. Целая неделя пытки! Она прославила на весь мир патриотов, которые выдержали ее, и навлекла позор на тех, кто так варварски воевал с честным противником.

С каждым днем, с каждым часом все теснее сжималось кольцо окружения. Расстояние между бурскими и английскими траншеями, составлявшее вначале восемьсот метров, постепенно сокращалось — сперва до пятисот, потом до четырехсот, и вот, наконец, осталось не более восьмидесяти метров!

Перестрелка теперь велась почти в упор. Гайлендеры Гордона и канадские добровольцы даже перебрасывались с бурами короткими фразами.

Повсюду только и говорили что о капитуляции. И действительно, другого выхода не было.

В семь часов утра буры выкинули белое знамя, огонь прекратился, и Кронье верхом отправился сдаваться лорду Робертсу.

При виде побежденного врага старый Боб снял шляпу и произнес, пожимая руку генералу Кронье:

— Вы мужественно защищались, сэр! Похвала, прозвучавшая как надгробное слово над лучшей армией республики…

Жан Грандье, Фанфан и Поль Поттер выстрелили в последний раз. Случилось так, что их окоп находился против траншеи канадцев, многие из которых были французского происхождения. Когда перестрелка окончилась, между парижанами и канадцами завязались разговоры, которые, впрочем, скоро прервались начавшимся разоружением буров.

Сорви-голова и Фанфан сломали свои маузеры, а Поль Поттер, узнав, что придется сдать англичанам старый «роёр», куда-то исчез. Вернувшись четверть часа спустя, Поль шепнул на ухо Сорви-голове:

— Я спрятал ружье. Оно еще поможет мне перебить немало англичан.

Рота канадцев-французов приступила между тем к разоружению.

Буры уныло брели между двумя рядами гигантов, одетых в столь ненавистное патриотам хаки. Им хотелось преодолеть упадок сил, вполне естественный после целой недели таких страданий. Они старались успокоить боль, сжимавшую их мужественные сердца.

Но когда они сдавали оружие, верно служившее им более пяти месяцев, они испытывали такое чувство, словно на их глазах ломают молот, который должен был выковать независимость их родины. Ружья всегда были для них символом свободы. Едва сдерживаемые рыдания подкатывали к горлу буров, а на ресницах у них сверкали жгучие слезы.

Надо самому пережить весь позор незаслуженного поражения и ужас капитуляции, испытать боль сознания, что ты уже не солдат, ощутить невыносимую муку при виде любимого отечества, попранного сапогом завоевателя, чтобы понять их душевное состояние и посочувствовать им.

Впрочем, англичане в большинстве своем обращались с военнопленными вежливо и даже сочувственно, а канадцы жалели их почти по-братски.

Ротой канадцев командовал великан, добряк с голубыми глазами и длинными рыжеватыми усами. Он плохо владел английским языком и то и дело пересыпал свою речь французскими словечками, сильно отдававшими привкусом местного наречия.

— Да вы не горюйте, my boys, все это чистая превратность войны, — утешал он военнопленных. — В жизни не видал таких храбрецов, как вы! Мы одолели вас только потому, что нас больше. Один против десяти — тут уж ничего не поделаешь!

Он крепко пожимал пленным руки и от души старался хоть как-нибудь смягчить их горькую участь. Вдруг он увидел Жана Грандье, который гордо, с высоко поднятой головой приближался к нему вместе с неразлучными своими друзьями, Фанфаном и Полем. Слова точно застряли в горле великана, из уст его вырвались какие-то хриплые звуки, он опрометью бросился навстречу Жану, подхватил его, как ребенка, на руки и, чуть не задушив в своих объятиях, воскликнул наконец сдавленным от волнения голосом:

— Ну конечно же, он!.. Жан Грандье, маленький Жан… Наш дорогой маленький Жан!

Сорви-голова, ошеломленный тем, что его называют по имени так далеко от родины, с вполне понятным недоумением посмотрел на канадского капитана.

— Жюно?.. Франсуа Жюно! — в свою очередь воскликнул он растроганно. — Неужели это вы, дорогой мой друг? Славный товарищ! Какая чудесная встреча!

Встреча была действительно чудесная, ибо судьба вновь свела двух героев «Ледяного ада», Жана Грандье и Франсуа Жюно, конного полицейского из Клондайка, который спас золотоискателей, замурованных в пещере Серого медведя бандитской шайкой «Коричневой звезды».

— Вот и еще одна из превратностей войны, — заметил канадец, на глазах которого блеснули слезы при виде вновь обретенного друга.

Этот добрейший великан ничуть не возгордился тем, что из простого солдата дослужился до звания капитана добровольцев.

— Ребята! — гаркнул он своим подчиненным. — Этот милый юноша-француз с нашей любимой старой родины. Он знатный храбрец, даром что у него еще и усы не выросли. Он перестрелял десятки матерых волков и разбойников, этих двуногих гризли, что опаснее всякого зверя.

— Француз из Франции, — размышлял сержант роты, — это вроде как брат.

— Ясное дело, брат! — хором поддержала вся рота. Жану устроили овацию, со всех сторон к нему потянулись руки.

— Брат-то брат, а все же вы мой пленник, — продолжал капитан.

— Увы! — вздохнул Жан. — И даже не один, а вместе с другом Фанфаном: он тоже парижанин.

— Фанфан?.. Подходящий товарищ!

— А это Поль, тоже мой друг.

— И Поль хорош! А раз они ваши друзья — значит, и наши. И можете быть уверены: еще не было и никогда не будет пленников, с которыми обращались бы так же хорошо, как будут обходиться с вами. И потом, — таинственно шепнул капитан на ухо Жану, — у меня кое-что есть на уме…

Когда разоружение было закончено и наступил полный покой, который неизбежно следует за большими катастрофами и сильными страданиями, буры стали понемногу приходить в себя. Они получили возможность пообчиститься, помыться, перевязать свои раны, поесть и поспать. Главное, поспать! Бессонница совсем истомила бойцов.

А победители тем временем ликовали. В лагере царило бурное веселье. Еще бы не радоваться! Сорок пять тысяч англичан торжествовали победу над четырьмя тысячами буров.

Сорви-голова, Фанфан и Поль устроились у канадцев, расположившихся на берегу Моддера.

Сорви-голова с таким жаром рассказал по просьбе капитана Жюно о своих приключениях, что буквально привел канадцев в восторг.

Много пили, много ели и без умолку болтали. Но около часа ночи мощный храп начал сотрясать палатки канадцев. И наконец один лишь Франсуа Жюно остался в компании троих Молокососов. Наклонившись к уху Жана, великан чуть слышно прошептал:

— У самой реки стоят три бурских пони, оседланные И со всей амуницией… Я пойду сейчас в палатку. И когда я усну, — ну, понимаете, захраплю, — проберитесь к лошадкам, осторожно спуститесь с ними в воду и, держа их под уздцы, переправьтесь на другой берег. Там вы будете недосягаемы. Вы оплакивали свою свободу, и я, ваш друг, хочу вернуть ее вам.

— Франсуа, дорогой, но вас же могут расстрелять, — с замиранием сердца возразил капитан Сорви-голова.

— Не так страшно! Плевать я хотел на них! Ведь по крови-то я все-таки француз… Ну как же, согласны?

— Конечно!

— В добрый час! Если увидите часовых, — продолжал капитан Жюно, — не беспокойтесь — они отвернутся, если им прикажут стрелять — они промахнутся, если их отправят в погоню за вами — они поскользнутся и упадут. А теперь, друг мой, прощайте!

— О Франсуа, как вы великодушны!

— Тсс… Ни слова больше! Вашу руку — и в путь, французы из Франции!

Крепко обняв Жана, капитан Жюно проскользнул в свою палатку, а трое молодых людей пошли к берегу, где их ожидали оседланные пони. Следуя совету Жюно, сорванцы вошли в реку и, ухватившись за уздечки бурских лошадок, тихо поплыли по течению.

ГЛАВА 9 Опасная переправа. — В водовороте. — Одним меньше! — Один конь на двух всадников. — В Питерсбурге. — Англичане! — Осечка! — Капитан Руссел. — Сопротивление бесполезно. — Капитана Сорви-голова тащат на виселицу. — Тот, кого больше не ждали. — На дороге к Блумфонтейну

Всплески воды, вызванные движениями плывущих Молокососов и лошадей, выдали их присутствие. Им вслед начали палить, но, как и предупреждал капитан, пули не настигали их.

Тем не менее шлепки пуль по воде действовали отнюдь не ободряюще, а минутами вызывали подлинную тревогу. К тому же река была очень широка, течение ее — стремительно, а ночь черным черна. Словом, бегство Молокососов сопровождалось всяческими опасностями.

В довершение всего, на самой середине Моддера они попали в водоворот, который завертел и закрутил их, бросая из стороны в сторону, как щепки.

Правда, это длилось всего лишь несколько минут, а может быть, и меньше. Но время в таких случаях тянется неимоверно долго. Вдруг Жан почувствовал, что идет ко дну. Инстинктивно он покрепче ухватился за узду своего пони, который, так же как и Сорви-голова, никак не мог выбраться из водоворота и уже начал бить по воде копытами передних ног.

Жан и сам не понимал, как он вырвался из омута и очутился у противоположного берега. Ему понадобилось одно лишь мгновение, чтобы прийти в себя и протереть глаза. В следующую минуту он уже вглядывался в темноту, стараясь отыскать своих товарищей. Он видел, что какая-то черная масса то поднималась над водой, то снова погружалась в нее. — Ты, Фанфан? — тихо спросил Сорви-голова.

Буль… буль… буль…

— Смелей, Фанфан, я здесь!..

— Ап-чхи!.. Ап-чхи! Если Фанфан… то, очевидно, это я, хозяин.

— А Поль?.. Где ты, Поль?.. По-оль!..

До этой минуты Сорви-голова не беспокоился о юном буре. Подлинный сын своей страны, закалившийся к тому же в трудностях войны, Поль обладал силой и находчивостью взрослого мужчины.

Теперь же его отсутствие встревожило Жана. Сорвиголова все громче и громче звал его, невзирая на риск быть услышанным английскими часовыми на том берегу.

Ни звука в ответ. Полная тишина.

Вскарабкавшись на крутой берег, Жан и Фанфан помогли выбраться из воды пони.

— А где же твоя лошадка? — обратился Сорви-голова к Фанфану.

— На дне.

— Жаль… Поль!.. По-оль!.. — снова принялся кричать Жан, а Фанфан стал насвистывать марш Молокососов.

Им отвечала все та же зловещая тишина, прерывавшаяся лишь выстрелами ли-метфордов и доносившейся издалека английской бранью. Никаких следов юного бура! Сорви-голова и Фанфан, пренебрегая опасностью снова оказаться в плену, ходили взад и вперед вдоль берега, окликая Поля. Они потеряли целых полчаса драгоценного времени, пока с болью в сердце не убедились в бесполезности дальнейшего ожидания. Теперь уже не оставалось никаких сомнений: их злосчастный друг погиб в водах Моддера, Бедный Поль! Еще одна жертва этой ужасной войны, еще одного защитника потеряло святое дело независимости.

Оба оставшихся в живых друга приняли эту утрату молча, не в силах произнести ни слова. К горлу подкатывали рыдания. Сорви-голова вскочил в седло, Фанфан примостился позади него на крупе пони, который, почувствовав шпоры, пустился с места в галоп.

Жан взял курс на юго-восток. Он ориентировался по звездам и надеялся вскоре выехать на дорогу, ведущую из Якобсдаля в Блумфонтейн. То был единственный путь, который, находясь на значительном расстоянии от английских войск, замкнувших кольцо вокруг Вольверскрааля, мог быть еще свободен.

Африканская лошадка быстро несла седоков по вельдту. Друзья, промокшие до костей, дрожали и лязгали от холода зубами. Единственным утешением их был карабин, с радостью обнаруженный Жаном у седла; по крайней мере, есть чем защищаться при весьма возможной встрече с неприятелем.

Прошел час. Степь оказалась далеко не безлюдной; время от времени до беглецов явственно доносился конский топот. Порой даже слышались отдаленные крики и редкие выстрелы.

Быть может, это были английские разведчики, а может быть, такие же, как и они, беглецы из лагеря Кронье.

Впрочем, бурская лошадка, которой Сорви-голова предоставил полную свободу самой выбирать дорогу, руководствуясь своим чутьем полудикого животного, старательно избегала всяких встреч.

Вот наконец и дорога! Друзья проскакали еще минут тридцать. Рассветало. Вдали стала вырисовываться группа домов. Сорви-голова узнал город Эммаус.

— Помнишь, — спросил он. Фанфана, — как около двух месяцев назад мы проезжали здесь на велосипедах?

— И как удирали от уланов!.. Лучше не вспоминать, — ответил Фанфан.

— Зато как ты потом упивался молоком!

— Это да! Я и сейчас не прочь бы.

— Что ж, попробуем!

Они остановились у поселка. Ни души! Никаких признаков жизни. Даже коровы не мычат. Все фермы разграблены, а некоторые и сожжены. Скот угнан, люди разбежались.

Полный разгром и запустение. Кладбищенская тишина.

— Едем дальше. Наверно, здесь побывали эти чертовы англичане.

Дорога была испещрена свежими следами копыт. Сорви-голова заметил среди мелких отпечатков, оставленных бурскими пони, более крупные и глубоко вдавившиеся в землю следы копыт английских коней.

— Недавно тут побывали хаки, — произнес он, отстегивая от седла карабин.

— Надо смотреть в оба!

Он послал галопом добрую бурскую лошадку, которая не сбавляла шага, несмотря на двойную нагрузку.

От Эммауса до ближайшего поселка десять миль, или восемнадцать с половиной километров.

Пони пробежал это расстояние за час сорок пять минут. До первых домов оставалось уже не более трехсот метров.

Молокососы не сомневались больше в своем спасении. Они смертельно устали и проголодались. Да и пони начал заметно сбавлять ход и усиленно ёкать.

— Придется сделать привал, — сказал Фанфан.

— Разумеется.

Проклятие! В ту самую минуту, когда они уже собирались сойти с коня, из одной фермы выскочил взвод солдат. Их было пятеро. Заметив Молокососов, всадники ринулись на них.

Ну конечно, англичане! Их можно узнать с первого взгляда. Уставший пони не мог взять галопа, между тем как англичане неслись, словно черти.

— Всего пятеро! — воскликнул Сорви-голова. — Я уложу их на скаку.

Он навел ружье и, привстав на стременах, выстрелил. Увы! Вместо сухого щелчка маузера раздался какой-то жалкий, приглушенный звук.

Осечка! Второй выстрел — еще раз осечка. Третий — и снова осечка!

То ли патроны испортились, подмокнув, то ли они были холостые, но они не действовали.

— Гром и молния! — вскричал Сорви-голова. — Мы погибли!

Он ухватил ружье за дуло и прикладом нанес оглушительный удар по первому подскочившему к нему кавалеристу.

Удар пришелся драгуну прямо по голове. Ружье разлетелось вдребезги, но прикончило солдата, который замертво свалился на землю. Конь англичанина, налетев со всего размаха на измученную бурскую лошадку, опрокинул ее на спину. Жана отбросило шагов на десять в сторону, Фанфан же, успевший с проворством обезьяны соскользнуть с крупа лошади, стоял целый и невредимый, но без оружия.

В тот же миг четверо других англичан, не заботясь о своем товарище, который валялся на земле с раздробленной головой, соскочили с коней и, набросившись на Жана Грандье, стали крутить ему руки.

Сорви-голова отбивался, кусался, царапался, но кончилось тем, что его связали, а вслед за ним та же участь постигла и Фанфана, который, проявляя чудеса храбрости в борьбе за своего друга, ожесточенно колотил англичан ногами.

Сорви-голова с налитыми кровью глазами, с пеной на губах, задыхаясь от ярости, кричал прерывающимся голосом:

— Вы оказались сильнее, я в ваших руках… Пусть так! Но порядочные люди не должны унижать человека только за то, что он защищался до конца. Если вы принадлежите к таким людям, обращайтесь с нами, как подобает обращаться с пленными солдатами. Развяжите нас! Эти веревки позорят вас самих гораздо больше, чем нас. Развяжите! Я не убегу, даю честное слово!.

Взвод состоял из двух солдат, сержанта и капитана. Но приказывать имел право только офицер. Узнав по голосу капитана Сорви-голова, офицер слегка вздрогнул и покраснел, но быстро справился с собой. Его губы сложились в ехидную улыбку.

— Брейк-нек! Мальчик мой, — саркастическим тоном произнес он, — я не искал вас, видит бог. Но уж раз вы попались мне, я вынужден ради собственного спокойствия вас уничтожить.

— Капитан Руссел?! — воскликнул Сорви-голова и, несмотря на все свое испытанное мужество, побледнел.

— Так точно! Пред вами командир второй роты седьмого драгунского полка, — злобно усмехаясь, ответил англичанин, — один из пяти членов военного суда, которых вы преследуете с яростью краснокожих…

— И трое из которых уже отправлены к праотцам, — резко прервал его Сорви-голова.

— Знаю! Улан, уцелевший из всего отряда, который вы истребили близ Якобсдаля, передал майору Колвиллу ваши слова, а Колвилл повторил их мне. Сегодня вы мне попались — и уж теперь-то не ускользнете! Прежде мы только смеялись над вашими словами, принимая их за пустое бахвальство, но теперь вынуждены относиться к ним всерьез, так как убедились, что вы человек способный выполнить все свои угрозы. Поэтому мы дали себе слово — я и мой друг, майор Колвилл, — при первом же удобном случае вычеркнуть вас из списка живых. Но так как я терпеть не могу проливать кровь безоружных людей и не могу даже видеть спокойно, как ее проливают другие, то мы вас просто повесим.

— Повесите?! — зарычал Сорви-голова, напрягая все силы, чтобы вырваться из пут.

— Быстро и без затей. Вздернем при помощи самой обыкновенной фуражирской веревки на одной из веток вот этой прелестной белой акации, — произнес капитан Руссел, указывая рукой на дерево, раскинувшее свою пышную крону над шпилем одного из домиков Питерсбурга.

— Разбойники! Мало же я перебил вас!..

— Продолжайте, продолжайте!.. — усмехнулся Руссел. — Приговоренному к смерти все разрешается.

— Приговоренному? Вы хотите сказать: вашей жертве, убийцы! Убивать невинных людей — это вам так пристало, подлец! Иногда вы делаете это, соблюдая юридические формы, чаще же обходясь без них, но всегда без риска для себя, подлый трус! Палач!

— Пора кончать! — заорал капитан, взбешенный тем, что его солдаты, устыдившись мужественного протеста пленника, смущенно опустили головы. — Веревку! — приказал он одному из солдат.

Солдат, достав веревку, протянул ее капитану.

— Сделать затяжную петлю! Солдат медлил.

— Исполняйте же, my god! — загремел Руссел, взмахнув хлыстом. — Теперь накиньте петлю на шею осужденного! — продолжал он.

Солдат дрожащими от стыда руками выполнил этот позорный для бойца приказ под пристальным взглядом офицера, готового обрушиться на него за малейшее неповиновение.

Привлеченные шумом, на улицу выбежали из домов женщины и дети. Приготовления к казни привели их в ужас. Дети плакали; женщины, рыдая, молили о пощаде.

Внезапно в степи показался всадник, скакавший во весь опор. Сердце Жана замерло в безумной надежде: может быть, это бежавшие от англичан буры спешат к нему на помощь?

Увы! На всаднике форма хаки, и, кроме того, метрах в трехстах от них он свернул с дороги и скрылся за фермой.

Должно быть, это был английский курьер.

Исчезла последняя надежда Сорви-голова понял, что все для него кончено: сейчас ему придется умереть позорной смертью. Солдаты уже вели его к дереву.

Вне себя от горя, Фанфан унижался, умоляя золото-погонного бандита пощадить его друга. Англичанин ударом хлыста рассек ему лицо. Невзирая на страшную боль, несмотря на стыд, Фанфан продолжал просить.

— Э! Черт возьми! Повесить и этого! — рявкнул капитан.

Офицера обступила толпа женщин. Они заливались горючими слезами, от которых, наверно, смягчилось бы и сердце тигра.

— Пощадите его, господин офицер, пощадите! Вы же увидите — это мальчик, совсем еще ребенок, сжальтесь над ним! Наши мужья обращаются с военнопленными по-человечески, будьте же и вы таким…

— Молчать, индюшки! — гаркнул затянутый в хаки офицер и, бросившись на беззащитных женщин, начал раздавать направо и налево удары хлыстом.

Ни одного слова не вырвалось больше из уст Жана Грандье, ни одним движением не выдал он своей душевной тревоги. Чтобы казаться невозмутимым, он призвал на помощь всю свою волю. А между тем как улыбалась ему жизнь! Богатый, красивый, отважный и сильный, поборник всего великого и благородного, он находился в том возрасте, когда человек смело глядит в будущее и мечтает помочь всем угнетенным, обездоленным, слабым. Увы! Недолго длились эти мечты.

И как жестоко обернулась для него жертва, принесенная им делу независимости маленького народа!

Сейчас он умрет… В последний раз взглянул он на солнце, только что озарившее восток своим торжественным сиянием, на яркую синеву неба, на широкие просторы вельдта, в бесконечную даль которою уходили, колыхаясь, высокие травы.

Как это часто случается в трагические минуты, в сознании Жана промелькнула вся его жизнь, такая короткая и в то же время такая богатая событиями.

— Прощай, Фанфан! — ласково прошептал он. Обязанности палача по приказанию капитана Руссела согласился выполнить сержант, более выутюженный дисциплиной и потому более покладистый, чем рядовой солдат. Сержант встал на седло и, подняв руки вверх, старался перекинуть конец веревки через самую крепкую ветку белой акации Когда после некоторых усилий это ему удалось, он спрыгнул на землю, не выпуская из рук конца веревки.

— Поднять! — скомандовал офицер-палач. Сержант и один солдат приготовились налечь на веревку, все уже казалось потерянным, и вот-вот должна была совершиться эта неслыханная подлость. Но вдруг над стеной, приходившейся как раз против того места, где стояли Сорви-голова, Фанфан и их убийцы, показалось дуло ружья. Почти одновременно один за другим прогремели два выстрела Оба солдата, державшие веревку, даже не вскрикнув, рухнули на землю с раздробленными черепами.

Сорви-голова и Фанфан тотчас узнали знакомый звук маузера.

— Дуплет! — завизжал мгновенно оживший Фанфан Капитан Руссел, остервенев от такого неожиданного поворота событий и боясь, как бы жертва не ускользнула, выхватил револьвер с явным намерением всадить Жану пулю в лоб Однако, прежде чем англичанин успел прицелиться, раздался еще один выстрел, и рука, сжимавшая револьвер, повисла, раздробленная пулей, которая разбила также и рукоятку револьвера. Капитан взвыл от бешенства и боли, махая изуродованной кистью руки. Он был близок к обмороку.

На гребне стены появилась человеческая фигура и ловко спрыгнула на землю Это был молодой человек, вернее, подросток в форме английского лейтенанта. Сжимая в руке ружье, он метнул в капитана полный ненависти взгляд и воскликнул:

— Разбойник!. Вовремя же я подоспел! Сорви-голова и Фанфан, узнавшие, несмотря на переодевание, своего верного друга, которого они считали погибшим, вскричали в один голос:

— Поль Поттер!

Четвертый улан, принявший сперва Поля за офицера, уже поднес было пальцы к козырьку, но, поняв свою ошибку, схватился за ружье. Однако юный бур опередил солдата и, разрядив в него свое ружье, убил его наповал.

Из всех англичан в живых остался теперь только капитан Руссел Он рычал и скрежетал зубами, не помня себя от бешенства, но рана не позволяла ему ни защищаться, ни даже бежать.

— Поль! Неужели это в самом деле ты? — не веря своим глазам, твердил Сорви-голова.

— Конечно, я! И как раз вовремя… Какое счастье! Поль держал в одной руке наготове ружье, а другой, не спуская глаз с англичанина, перерезал ножом веревки на своих друзьях.

— А вот сейчас вместо них мы вздернем тебя, как разбойника и убийцу! — объявил он капитану Русселу.

— О да, — поддержал Фанфан, — повесить его! Я сам накину на него петлю.

— Таков закон возмездия! — с безжалостной насмешкой в голосе добавил Сорви-голова. — Превратности войны, как говорит мой друг Франсуа Жюно.

И, сняв со своей шеи затяжную петлю, Сорви-голова передал ее Фанфану.

— Действуй!

Английский офицер, видя свою погибель, бросился было бежать, но Фанфан, мастер шоссона, ловко сшиб его подножкой. Затем, крепко прижав преступника к земле, парижский Гаврош просунул его голову в петлю и передал другой конец веревки Полю, который с проворством белки вскарабкался по стволу белой акации, перекинул конец веревки через ветку, спрыгнул на землю и сказал Жану:

— Приведи-ка сюда лошадь.

Превосходно выдрессированные животные не испугались выстрелов и стояли на том самом месте, где их оставили Сорви-голова подвел одну лошадь к дереву, а Поль, привязав конец веревки к седлу, ударил коня ногой по животу Тот вздыбился, потом рванулся вперед, затягивая петлю на шее осужденного палача. Рывок был так силен, что тело преступника подскочило до самой ветки.

Лошадь остановилась и снова метнулась вперед, разорвав на этот раз толстую веревку, как нитку. Тело капитана рухнуло на землю.

— Отец! Мы мстим за тебя! — в диком восторге вскричал Поль Поттер.

Избавившись наконец от врагов, трое друзей крепко обнялись.

Сорви-голова и Фанфан, спасенные чудесным вмешательством Поля, так и засыпали его вопросами. Они с жадным любопытством расспрашивали обо всем, что с ним случилось за то время, пока они не виделись.

Молчаливый по природе, бур в нескольких словах рассказал о своих приключениях:

— Течение Моддера уносило меня, но я кое-как все же выбрался. В водовороте я потерял лошадь, но карабин спас. Я был уверен, что вы погибли. Какой-то англичанин стал на моем пути. Я всадил ему штык в живот, Тут мне пришла в голову мысль взять у него взаймы форму хаки. В два счета я напялил ее на себя и получил возможность преспокойно шагать среди бивуачных костров англичан. В одном месте я украл коня и помчался к Блумфонтейнской дороге. Рассвело. Мой хаки, оказавшийся офицерским мундиром, служил мне вместо пропуска, разумеется, если не приглядываться к нему. Я никак не думал, что скачу по вашим следам, и вдруг совсем невдалеке отсюда увидел вас в окружении англичан. «Плохо дело!» — подумал я. Сворачиваю с дороги, объезжаю фермы и задами пробираюсь до двора этого домика. Тут, вижу я, дела ваши идут все хуже и хуже… Быстро карабкаюсь на стену и только-только успеваю прицелиться и уложить тех, кто собирался вздернуть тебя, мой дорогой Сорви-голова Вот и все! А теперь, поверьте мне, надо, не теряя ни минуты, скакать в Блумфонтейн… Вот, кстати, и свежие кони.

— Удирать от англичанишек на их же собственных лошадках — честное слово, за всю жизнь ничего забавней не видал! — заметил Фанфан.

— Да, да! — согласился с Полем Сорви-голова. — Поспешим! Здесь так и кишат английские разведчики, а нам во что бы то ни стало надо остаться в живых. Мы должны еще отплатить им за поражение при Паарденберге.

— И отплатить сполна! — подхватили оба Молокососа.

ГЛАВА 1 О том, как Оранжевая республика поглотила баролонгов.

[104]

— Три пастушки. — Голова капитана Молокососов оценена в тысячу фунтов стерлингов, а голова майора Колвилла — в один пенни. — Катастрофа. — Исчезновение одиннадцати улан. — Появление трех необычайных кумушек

На языке баролонгов Таба-Нгу означает «Черная Гора».

По имени горы был назван и город, живописно раскинувшийся на ее вершине. В городе Таба-Нгу насчитывалось семь тысяч жителей, преимущественно негров, и лишь небольшое количество белых. Некогда этот город был столицей маленькой республики баролонгов.

Оранжевой республике не нравилось существование крошечного негритянского государства, вклинившегося в ее владения И, как всегда в таких случаях, большая страна искала предлог для присоединения к себе маленькой. Таким предлогом послужила более или менее открытая неприязнь, которую выказывали по отношению к Оранжевой республике сыновья Марока, усопшего вождя баролонгов.

В 1884 году маленькое государство баролонгов было захвачено простым декретом президента Оранжевой республики, а его гражданам объявили, что отныне они должны повиноваться законам и обычаям большого государства.

Буры всегда жестоко обращались с людьми черной расы, поэтому баролонги покинули землю своих предков и переселились в Базутоленд, английское владение, входящее в состав Капской колонии.

Здесь вполне уместно провести печальную аналогию между этим насильственным захватом бурами беззащитного народа и той завоевательной войной, которую вела теперь против них самих Англия и которая, несмотря на все жертвы буров, привела к порабощению их родины.

Но довольно философии, перейдем к фактам.

В настоящее время Таба-Нгу, покинутый своими исконными обитателями, превратился в жалкое селение с небольшим количеством негритянских хижин и населенных белыми ферм. От прежнего величия древней столицы остались только огромные водоемы дождевой воды, удовлетворявшие некогда потребности всего населения и его бесчисленных стад. Это были сооружения поистине циклопических размеров.

Их возводят обычно в степи, у самого выхода из ущелья или между двумя холмами. Они представляют собой очень прочные водяные бассейны, огражденные с трех сторон каменными стенами, обмазанными глиной. Четвертая стена отсутствует, чтобы вода во время сезона дождей могла свободно приливать в бассейны.

Это настоящие пруды, всегда наполненные чистой и свежей водой. Благодаря им город Таба-Нгу стал важным стратегическим пунктом.

Бассейны находятся между городами Блумфонтейном и Ледибрандом, на расстоянии семидесяти километров от обоих городов. Стратегическое их значение было так велико, что англичане поспешили овладеть ими еще до того, как вошли в столицу Оранжевой республики.

Поражение генерала Кронье повлекло за собой, как известно, снятие блокады с Кимберли и Ледисмита. Теперь лорд Робертс получил полную возможность, не заботясь о флангах, сосредоточить свои войска для вторжения в Оранжевую республику с востока и с запада. Буры, отступавшие очень поспешно, не успели даже взорвать водохранилище, а бдительность, с какой охраняли его англичане, исключала возможность какого бы то ни было покушения на него.

Охрана водоемов состояла из двух эскадронов улан, двух батальонов драгун и одной артиллерийской батареи. Это были довольно внушительные силы, если даже не считать проходящих мимо полков, которые ежедневно располагались на привал у водопоя.

Часовые, расставленные друг от друга на расстоянии досягаемости человеческого голоса и постоянно шагавшие вдоль вековых стен водохранилища, за которыми поблескивала на солнце вода, не разрешали приближаться к бассейнам сколько-нибудь подозрительным людям.

Однако окрестным фермерам англичане разрешили по-прежнему поить здесь скот, — разумеется, не по душевной доброте своей, ибо англичане ничего не делают без расчета.

Расчет на сей раз заключался в том, что у фермеров было пять-шесть сотен дойных коров (упряжные быки находились в военных обозах), дававших превосходное молоко, из которого крестьянки сбивали вкусное масло. А этими продуктами, как известно, особенно любили полакомиться уланы, драгуны, артиллеристы, да и волонтеры английской армии не прочь были их отведать. Скот мог пригодиться также и на случай голода. Вот почему пастухам с их стадами был открыт свободный доступ к бассейнам Все мужчины, и молодые и старые, ушли на войну, и скот на водопой гоняли женщины. Да и дело-то было нехитрое: послушные животные прекрасно знали дорогу и шли не задерживаясь.

В тот день, о котором пойдет наш рассказ, три молодые крестьянки пригнали сюда сотни полторы коров. Впереди, рядом с телкой, на ошейнике которой висел бронзовый колокольчик, шествовала крепко сбитая белокурая девушка в чепчике, похожем на голландский. На руке у нее висела большая корзина. За ней шла другая — живая смуглянка в невообразимой соломенной шляпке с поблекшими искусственными розами. Как и первая, она шла, скромно опустив глаза, но было заметно, что это давалось ей нелегко.

У нее на руке висела точно такая же корзина, как, впрочем, и у третьей, худенькой, неловкой, почти жалкой на вид девушки.

К первой погонщице подошел уланский сержант, поклонился ей с утонченной изысканностью гарнизонного вояки и отпустил банальную любезность.

Девушка остановилась как вкопанная, не моргнув глазом, даже не взглянув на унтер-офицера, немая и равнодушная к нему и его словам.

В то же время капрал обратился ко второй погонщице, а один из солдат — к третьей. Результат тот же: ни взгляда, ни слова, ни движения! Солдаты расхохотались, а сержант воскликнул:

— Настоящие дикарки! Бог мой, до чего же они глупы! — и уже серьезно добавил: — Я вижу вас здесь впервые, красотка и вам должно быть известно, что мне приказано осматривать вещи людей, идущих к водоему. Что там у вас в корзине?

Но «красотка» стояла по-прежнему не шевелясь и тупо глядела перед собой широко раскрытыми глазами.

— Да она просто деревянная, клянусь честью! А может быть, из папье-маше?

— И, снова рассмеявшись, он осторожно взял корзину и, заглянув в нее, произнес: — Бутерброды с маслом, фрукты, какие-то тряпки, вязанье… Не вижу в этом ничего страшного. Проходите!

Капрал и рядовой, подражая сержанту, со смехом заглянули в корзины двух других крестьянок и, в свою очередь, повторили:

— Проходите!

Но те, словно окаменев, не двигались с места; тогда солдаты жестами предложили им продолжать свой путь.

Девушки поняли наконец и скрылись за стеной водоема. И все время, пока их коровы фыркали и пили, солдаты потешались над ними, не скупясь на весьма грубые шуточки.

— Честное слово, будь моя невеста Фанни Уолтер, на которой я женюсь после войны, столь же болтливой, как эти девчонки, я считал бы себя счастливейшим человеком во всем королевстве! — воскликнул один из них.

— А может быть, они глухонемые? — предположил другой.

— Говорят, что глухонемые самые идеальные хозяйки! — гоготал третий.

— Дикарки! По-английски не понимают… — пожал плечами сержант.

А девушки открыли между тем свои корзины, достали оттуда по куску хлеба с маслом и, храня все то же невозмутимое молчание, принялись с аппетитом уплетать свой завтрак, запивая его водой из бассейна, которую черпали прямо пригоршнями.

Когда огромное стадо потянулось обратно, одному из солдат взбрела в голову мысль напиться молока. Он остановил шествовавшую впереди корову, подозвал товарища, у которого была выкрашенная в цвет хаки жестяная кружка, и, заставив его держать посудину, принялся доить корову.

То ли у него не было опыта в этом деле, то ли он причинил животному боль, но корова вырвалась и так угостила задней ногой обоих томми, что они полетели в разные стороны и брякнулись оземь.

Обескураженные и взбешенные любители молока смущенно поднялись под взрыв оглушительного солдатского хохота.

Тогда худая и с виду неуклюжая девушка, не проявлявшая до сих пор никаких признаков любезности, остановилась, подняла с земли кружку и, мигнув своей черноволосой товарке, нежным тремоло успокоила разъяренное животное.

С чисто профессиональной ловкостью девушка взялась за соски коровы и в несколько секунд наполнила посудину пенящимся молоком. Потом просто, без церемоний, неловким движением она протянула кружку солдату, потиравшему ушибленные места.

Англичанин залпом опорожнил кружку и сказал, улыбаясь:

— Ваш поступок доказывает, что у вас доброе сердце. Не стану предлагать вам денег, чтобы не обидеть вас, но от души благодарю.

Тотчас же, помахивая кружками, к девушке подошли другие солдаты, прося и им нацедить молока.

В ответ странная пастушка тихонько свистнула, и коровы, тесня друг друга, рысью пустились прочь. Образовалась настоящая живая стена движущихся тел, пробиться через которую не было никакой возможности. В это время красивая блондинка в голландском чепчике заметила на стене бассейна объявление, на котором почерком ротного писаря были начертаны следующие, недостойные цивилизованного человека строки:

«Тысячу фунтов стерлингов тому, кто доставит живым или мертвым капитана Сорви-голова. Майор Колвилл».

Прочитав это объявление, девушка прикусила губу, чтобы сдержать лукавую улыбку, и спокойно прошла мимо.

А через сутки те же самые часовые снова встретили то же самое стадо и тех же погонщиц. Никаких перемен в поведении бурских пастушек: та же вялая походка, тот же тупой взгляд, те же корзины на руках. Только третья из пастушек, та, что вчера так ловко доила, несла, кроме корзины, еще большой деревянный подойник, Зато солдаты были теперь куда любезней с пастушками, чем накануне. Сержант даже не заглянул в их корзины.

Когда скот напился и вереница коров, блестевших от струившейся по их бокам воды, двинулась в обратный путь, девушка с деревянным подойником остановила стадо. Крестьянка поставила на землю свою посудину, опустилась возле одной из коров на колени и, надоив подойник, знаками дала понять солдатам, что молоко находится в их полном распоряжении Солдаты встретили этот приятный и неожиданный дар радостным «ура».

Пехотинцы, уланы, артиллеристы бросились па штурм подойника и, черпая молоко своими походными кружками, быстро опорожнили его. Девушка снова наполнила подойник.

Все это время вокруг стоял несмолкаемый гул радостных людских голосов; коровы мычали и били копытами землю. Никто уже не обращал внимания на двух других погонщиц, скрытых стеною водоема и массой сгрудившихся животных.

Неутомимая доильщица занималась своим делом добрых двадцать минут. Только завидя подходивших подруг, она вскочила и, схватив подойник, молча пошла им навстречу.

Но солдаты ни за что не хотели отпустить ее с пустыми руками, не отблагодарив за угощенье; этого настоятельно требовали их ублаготворенные желудки. Кто-то из улан снял с головы каску, бросил в нее мелкую монету и пустил ее вкруговую Каждый кидал в каску свою лепту, руководствуясь своими средствами и щедростью.

Через минуту собранные монеты серебряной струйкой посыпались в подойник.

Не поблагодарив солдат, все с тем же деревянным лицом, девушка побежала вдогонку за подругами и скоро исчезла из виду. По пути она с отвращением выбросила английские деньги в первую попавшуюся яму.

Едва она присоединилась к подругам, все три пастушки бросились наутек вместе со стадом, которое, точно взбесившись, понеслось во всю прыть.

Англичане же, довольные тем, что хоть немного нарушилось нудное однообразие их жизни, веселились, как дети.

Их веселье резко оборвал тревожный окрик часового.

К водоему мелкой рысью приближался взвод кавалеристов в хаки Отряд состоял из двадцати улан. Трое из них, как видно офицеры, были без пик и опоясаны белыми шарфами. Впереди трусил высокий офицер с седеющей бородой, жесткими чертами лица и бегающими рысьими глазами.

Он был в чине майора, о чем говорили золотые короны на эполетах его мундира, а цифра, вышитая на воротнике, указывала на то, что он принадлежит к третьему уланскому полку.

Черт возьми! Да ведь это же наш старый знакомый, палач Давида Поттера, заклятый враг капитана Сорвиголова, последний оставшийся в живых член военного суда — майор Колвилл собственной персоной! Он казался чем-то серьезно озабоченным и встревоженным, словно какая-то мрачная мысль неотступно терзала его душу.

Нет спору, майор — храбрый солдат. Но даже и самый смелый человек не может оставаться спокойным, зная, что где-то рядом кружится и ходит по его следам неугомонный дьяволенок, приговоривший к смерти пятерых членов военного суда и уже сдержавший свою страшную клятву в отношении четверых.

Попросту говоря, майора бросало то в жар, то в холод. День и ночь его преследовала неотвязная мысль о смерти, подстерегающей его на каждом шагу. А жизнь в постоянном ожидании смерти — это уже не жизнь. Вот почему майор, готовый на все, лишь бы справиться с неуловимым врагом, прибегнул к недостойному солдата средству — обещал денежную награду за голову командира Молокососов. У англичан это называется «прибегнуть к помощи кавалерии святого Георгия». (Такой образный оборот народной речи обязан своим происхождением тому, что на одной стороне золотого фунта стерлингов изображен святой Георгий на коне, поражающий дракона). А так как майор был богат, то, не задумываясь, предложил кругленькую сумму в тысячу фунтов стерлингов за поимку своего врага.

Еще накануне по его приказу на самых видных местах расклеили объявления. Майор делал ставку не столько на врагов капитана Сорви-голова, сколько, и, пожалуй, даже больше, на алчность его друзей.

Проезжая мимо объявления, наклеенного на стене бассейна, майор пробежал его глазами, точно желая на самом себе проверить силу воздействия такого приема борьбы.

Внезапно он побледнел, из уст его вырвался сдавленный крик. Остановив коня, он широко раскрытыми от ужаса глазами уставился на несколько строк, приписанных карандашом под его подписью твердым и крупным почерком:

«А я предлагаю только пенни за голову майора Колвилла. Она не стоит даже и этого. Капитан Сорви-голова».

Голос майора дрожал от гнева, а может быть, и от страха, когда, указывая на объявление, он крикнул:

— Кто это написал? Отвечайте!.. Да отвечайте же, вы!

— Не знаю… — пролепетал сержант, приложив пальцы к козырьку. — Смею заверить вашу милость, только что, совсем недавно, этого еще не было.

— Кто приходил сюда? Кто проходил мимо? Кто здесь останавливался?

— Никто, кроме трех бурских пастушек, которые, как обычно, пригоняли на водопой стадо.

— Мне надо их допросить — и немедленно!

— Но они все равно что бревна: ничего не слышат и не понимают — хуже дикарей.

— Тем более! Немедленно привести! Поняли, сержант?

— Слушаю, ваша милость.

— Возьмите с собой десяток солдат и во что бы то ни стало приведите мне этих пастушек.

— Слушаю, ваша милость! Минутное дело!

И десять солдат, вскочив на коней, помчались во весь опор по следам скрывшегося стада.

Майор, его эскорт и офицеры спешились и молча ожидали возвращения посланного в погоню отряда.

Никто еще не видел майора Колвилла в таком возбужденном состоянии. Точно какой-то рок или непреоборимая сила гипноза притягивала его к объявлению, перед которым он, расхаживая взад и вперед, то и дело останавливался. Прошло десять минут.

— Ужасный копун этот сержант, — ворчал майор, в сердцах ударяя хлыстом по голенищу сапога.

Издалека донеслось несколько выстрелов. Кони насторожили уши, люди вздрогнули.

— Что там еще? — крикнул майор, возбуждение и гнев которого все возрастали. Последовал страшный ответ.

Из стены водоема вырвались столбы белого дыма. Почти одновременно загремели оглушительные взрывы.

Циклопическая стена, целый век выдерживавшая мощный напор воды, рухнула в нескольких местах на протяжении ста двадцати метров.

Стремительные потоки воды ринулись через пробоины И с громоподобным гулом устремились вниз по склону, взрывая на своем пути землю, увлекая камни, опрокидывая палатки, унося запасы овса и фуража, заливая склады оружия.

— Спасайтесь! Спасайтесь!.. — вопили солдаты, охваченные ужасом при виде этого страшного зрелища.

Отрезанные на взгорье орудия, зарядные ящики и артиллерийские повозки очутились под угрозой затопления. Напуганные лошади громко заржали и, сорвавшись с привязи, понеслись в открытую степь.

Под мощным напором водяных потоков пробоины все расширялись, и стена не устояла. Образовался гигантский водопад шириною в полтораста метров, который быстро превратил веселую долину в бурную реку.

Непоправимая катастрофа! Уничтожено водохранилище Таба-Нгу, безвозвратно утрачены запасы воды, и весь этот пункт потерял какое бы то ни было стратегическое значение.

То было подлинное бедствие для всей английской армии и, в частности, для майора Колвилла, которому доверили охрану этой местности. Взрыв водохранилища задевал его самолюбие начальника и набрасывал тень на его воинскую честь.

Колвиллу не оставалось теперь ничего иного, как отступить перед потоками все прибывавшей воды. Его люди, опасавшиеся новых взрывов и обезумевшие от опасности, тем более страшной, что они не знали ни ее причин, ни размера, бежали без оглядки.

Некоторых задавила рухнувшая стена. Другие, унесенные, как жалкие щепки, потоком, погибли в его волнах.

На глаз можно было установить потерю в пятьдесят человек.

Однако не это больше всего волновало майора. Нет, его беспокоила непонятная задержка взвода улан, посланного на поиски бурских пастушек.

Все мысли этого маньяка вертелись вокруг дерзкого ответа, начертанного на его объявлении неизвестной рукой.

И ужас его рос по мере того, как он вспоминал находчивость, смелость и сбивающую с толку ловкость своего невидимого, но вездесущего врага, который неотступно преследовал, унижал, позорил его, издевался над ним, и все это с безнаказанностью, способной довести человека до исступления. Майор не знал, что ему делать, что предпринять, он потерял голову.

Основательно или нет, но Колвилл полагал, что бурские пастушки кое-что знают обо всем этом и, может быть, наведут его на след. Задержка посланного за ними сержанта причиняла ему такое сильное беспокойство, что он не в силах был скрыть его от своих подчиненных.

Между тем доносившиеся издалека выстрелы прекратились. Видно, там произошла стычка, и майора бросило в дрожь при одной мысли, что эта стычка могла оказаться роковой для его солдат.

Мертвое молчание нависло над долиной, слышался только рев водопада, да изредка доносились то призывы о помощи утопающего человека, то предсмертное ржание коня.

Вдруг на горизонте показались силуэты трех всадников. Они быстро приближались на рысях.

Что за странные всадники?

Уланы? Нет, они без пик. Да и вообще солдаты ли это? Конечно же, нет, хотя они и едут верхом на полковых конях.

Всадники все приближались. Их уже можно было разглядеть.

Что за нелепый маскарад? Не случись это при таких поистине ужасных обстоятельствах, появление столь странного и смешного трио заставило бы расхохотаться даже англичан — людей, как правило, подверженных острому сплину.

То были три одетых в женское платье кавалериста. Их упирающиеся в стремена ноги были босы, их торсы были затянуты в корсажи, на их головах красовались неописуемые шляпки, а кое-как напяленные поверх корсажей юбки развевались по ветру.

И никаких следов сержанта и десяти солдат уланского взвода!

ГЛАВА 2 Герилья.

[108]

— Немыслимое предприятие. — Отступать! — Уланы! — Три двоюродные сестры Поля. — Пленники. — Снова бойня. — Шутка капитана Сорви-голова. — Унижение солдат ее величества королевы. — Привет майору Колвиллу

После капитуляции армии Кронье действия буров приняли совсем другой характер Они отказались от нанесения противнику сильных ударов крупными войсковыми соединениями. Республиканские силы разбились на мелкие отряды, и генералы кончили тем, с чего им следовало бы начать: герильей. Герилья — это удары, неустанно наносимые врагу подвижными и неуловимыми отрядами. Партизаны нападают на обозы, на отставших солдат неприятеля, взрывают его железнодорожные пути, уничтожают телеграфные линии, перехватывают вражеских разведчиков, налетают, как рой ос, на их войсковые эшелоны, отрезают неприятельские войска от продовольственных складов, держат противника в постоянном напряжении, изнуряют голодом его солдат и коней и совокупностью всех этих действий наносят тяжкий урон вражеским армиям, ряды которых тают с каждым днем.

Именно при помощи такой войны испанцы справились с закаленными в боях войсками Наполеона, которые одержали немало побед над самыми знаменитыми генералами и разбили несколько европейских коалиций.

Капитан Сорви-голова и его Молокососы превосходили всех в искусстве дерзких ударов и внезапных нападений.

Поэтому, когда командир юных партизан явился к генералу Бота, чтобы попросить у него назначение, тот решил без малейшего промедления использовать замечательные способности Жана Грандье.

К несчастью, эскадрон Молокососов, раскиданных по всем фронтам, состоял теперь всего из трех бойцов: капитана Сорви-голова, его лейтенанта — Фанфана и солдата Поля Поттера. Два офицера, чтобы командовать войсковым соединением, — это еще туда-сюда, но один боец никак не мог составить целого отряда.

Генерал Бота обещал Жану Грандье обратиться ко всем коммандо с просьбой предложить находящимся в их распоряжении Молокососам немедленно вернуться к своему капитану.

При подвижности бурских отрядов можно было надеяться, что Молокососы соберутся дней за десять. Но Сорви-голова не мог примириться с бездеятельностью даже в течение такого срока и просил дать ему пока хоть какое-нибудь задание.

— Но у меня нет для вас ничего подходящего. Не забывайте, что вас всего-навсего трое.

— А вы подумайте, генерал На войне всегда найдется что-нибудь очень трудное и не терпящее отлагательства.

— Если бы в вашем распоряжении находилась сотня Молокососов, я поручил бы вам взорвать водохранилище Таба-Нгу.

— Но, генерал, я берусь это сделать с помощью Фанфана и Поля.

— Бассейны охраняет тысяча англичан. У них кавалерия, артиллерия, пехота, — возразил генерал.

— В таком деле сто человек скорей помешали бы мне, чем помогли. Мы вполне справимся с этим делом втроем, даю вам слово.

— Но это же чистейшее безумие!

— Знаю. Именно поэтому я и убежден, что дней через десять, если только мы не погибнем, водохранилище будет взорвано. Мы возобновим динамитную войну Это так увлекательно! Вдвоем-втроем делаешь огромное дело, выполняешь работу целого армейского корпуса!

— Хорошо, мой дорогой Сорви-голова, отпускаю вас, только с условием — непременно вернуться!

И вот трое наших сорванцов отправились в Таба-Нгу. Храбрейшие из храбрых отступили бы перед таким дерзким делом. Но Молокососы не знали колебаний.

В Таба-Нгу у Поля Поттера жили родственники. Впрочем, в тех местах все были немного сродни друг другу.

Дядюшки и двоюродные братья бились на войне, но зато тетушки и двоюродные сестры встретили юных воинов как нельзя более сердечно.

А те, не теряя даром драгоценного времени, сразу же приступили к разработке плана действий. Скоро в голове Жана Грандье созрел оригинальный и вполне осуществимый замысел.

Ему было ясно, что женщины легко пройдут там, где мужчин остановили бы на первом же шагу. Что же! Молокососы позаимствуют платья из гардероба двоюродных сестер Поля и обратятся в женщин.

Так Сорви-голова превратился в сестрицу Бетие, рослую девушку, носившую голландский чепец, Фанфан стал сестрицей Гриэт, черноволосой девицей в невообразимой шляпке, а Поль преобразился в сестрицу Наати, неказистую по внешности, но обладающую несравненными способностями доильщицы.

Сорванцы учились ходить в юбках, перенимали, насколько это возможно, скромные девичьи повадки, — словом, делали все то, что Фанфан непочтительно называл «кривляньем».

Вечером устроили генеральную репетицию. Все сошло отлично. А на утро следующего дня они уже гнали скот на водопой, не забыв захватить корзины, в которые, кроме завтрака, положили немного тряпья.

Импровизированные пастушки чудесно вышли из опасного испытания.

Случай с коровой, не позволившей уланам доить себя, подсказал Жану мысль захватить в следующий раз подойник, в который сестрица Наати — она же Поль — должна была надоить молока, чтобы отвлечь внимание солдат.

На другой день, как уже известно читателю, сорванцы, рискуя быть расстрелянными на месте, привели в исполнение свой дерзкий замысел.

Фанфан и Сорви-голова — то есть сестрицы Гриэт и Бетие спрятали на дне своих корзин, под тартинками, платками и вязаньем, по полудюжине динамитных патронов, снабженных бикфордовыми шнурами, — и будь что будет!

Проделка капитана Молокососов удалась на славу. В то время как Поль без устали поил молоком жаждущих солдат, лже-Гриэт и лже-Бетие незаметно и осторожно закладывали в щели стены водохранилища динамитные патроны.

Сбившееся в кучу, мычащее и топчущееся на месте стадо совершенно скрывало их во время этой опасной работы от взоров солдат.

Затем отважные сорванцы, не теряя самообладания, подожгли фитили. Теперь уже никто не был бы в силах помешать делу разрушения.

А у Жана, этого безрассудного смельчака, хватило еще дерзости приписать к объявлению Колвилла, которое он заметил вчера, уже известные нам слова:

«А я предлагаю только пенни за голову майора Колвилла. Она не стоит даже и этого».

И не побоялся при этом подписаться. Пусть знает!

Пора было, однако, удирать.

Удирали они довольно быстро, то и дело подгоняя животных. Только бы добраться до фермы!

Благоразумная предосторожность, мудрое решение! Ибо, во-первых, у водохранилища вот-вот заварится горячее дело и, во-вторых, уланы, отправленные им вдогонку майором Колвиллом, уже скачут во весь опор.

К счастью, улан задержало одно обстоятельство: они наткнулись на кучу мелких монет — щедрый дар любителей молока, с таким отвращением выброшенный сестрицей Наати.

«Солдат не очень-то богат. Кто этого не знает?» — гласит одна песенка. А уланы этого взвода, как нарочно все были такими голяками, у которых не водилось и гроша за душой Поэтому они спешились и стали жадно подбирать пенсы и шиллинги.

А это значило, что беглецами или беглянками, как будет угодно читателю, было выиграно еще пять минут.

Сестрица Бетие, часто оглядывавшаяся назад, заметила улан, которые уже снова успели вскочить в седла.

— Кажется, погоня…

— Вот так штука! И, конечно, уланы! — воскликнула Гриэт. — Как охотно переколотил бы я их всех до одного!..

— Как ты думаешь, Поль, — спросила Бетие, она же Сорви-голова, — добредут коровы домой без нас?

— Доберутся! — коротко ответила Наати.

— Тогда мы сейчас позабавимся. Еще пять минут назад мы бы пропали, но теперь у нас есть возможность драться.

Вместо ответа Наати пронзительно свистнула. Услышав знакомый сигнал, головная корова пустилась в галоп и увлекла за собой все стадо, которое с грохотом снежной лавины помчалось к ферме.

Дорога круто поднималась в гору. С левой стороны ее высилась скала, на которой зияла расщелина шириной в два метра и высотой в метр. Это был вход в пещеру. Все три сестрицы забежали туда на секунду и, выйдя, выстроились плечом к плечу перед входом.

Уланы мелкой рысцой одолевали кручу. Их утомленные кони едва плелись.

Пастушки легко могли бы удрать, однако не двигались с места и с любопытством поглядывали на улан. Те заметили их и стали кричать, чтобы девушки спустились к ним.

Пастушки не шевельнулись, даже не удостоили улан ответом.

Тогда сержант, скакавший впереди, подъехал к пещере, осадил перед входом коня и, не слезая с него, попытался обнять Гриэт.

— Сдавайтесь, плутовки, и марш за мной! — крикнул он.

С невозмутимым спокойствием Гриэт, она же Фанфан, ухватила кавалериста за сапог и, приподняв его без всякого, видимого усилия, сбросила с седла.

Трах-тарарах! Раздалось бряцанье железа, прозвучала крепкая солдатская брань, потом послышался стук копыт убегающего коня, который, сбросив сержанта, предоставил его самому себе вместе с пикой, саблей, ружьем и всем остальным достоянием улана.

Три пастушки, внезапно  «растаяв», закатились неудержимым хохотом. Видимо, шутка показалась им очень забавной.

Уланы же, напротив, нашли ее весьма неуместной.

С полдюжины их спешились. Наставив на бедняжек свои длинные пики, уланы крикнули:

— Следуйте за нами, если не хотите, чтобы вас насадили на пики, как куропаток на вертел!

Шесть остроконечных пик угрожающим полукругом вытянулись перед девушками на расстоянии всего лишь одного метра. Солдаты были возбуждены и свирепы, тут уж не до шуток. Да, им поистине было не до шуток!

Сброшенному с коня сержанту удалось наконец выпутаться из своих доспехов и присоединиться к уланам. Он полагал, что более высокий чин дает ему право кричать громче и ругаться грубее своих подчиненных.

Между тем пастушки, как хорошо срепетированный ансамбль, отступили на шаг в пещеру, вытянули вперед носки левых ног, приставили под углом каблуки правых ног к левым, извлекли откуда-то карабины, приклады которых мгновенно и ловко примостились на их плечах. Вся эта красивая пантомима была проделана буквально в течение трех секунд.

Раз! Два! Три!.. — как на ученье.

На войне следует быть готовым решительно ко всему. Но бывают неожиданности, превосходящие все возможности бедного человеческого воображения.

Именно с такой неожиданностью столкнулись уланы, когда на их глазах три молодые девушки вдруг превратились в грозных бойцов. Попробуйте поставить себя на их место, читатель! Пика против ружья вообще слабое оружие. Она становится почти не годной, когда приходится действовать ею снизу вверх, в положении, которое не только стесняет движения бойца, но и пагубно отражается на его моральном состоянии. Даже наиболее храбрые люди повинуются в таких случаях инстинкту самосохранения, не могут о чем-либо думать или что-либо предпринять. А инстинкт перед лицом такой опасности приказывает бежать без оглядки, если, конечно, страх не приковывает человека к месту.

Так случилось и с уланами. При виде этих простых девушек, действующих и маневрирующих с выучкой настоящих бойцов, они на какое-то мгновение были ошеломлены.

О, да эти пастушки, оказывается, совсем не такие дубины!

Потрясение улан длилось не более каких-нибудь двух секунд. Но и за две секунды можно совершить немало дел с помощью маузеровских винтовок.

Паф! — сверкнули три языка пламени, и поднялся легкий дымок. И тотчас же: паф! — еще три выстрела, так же, как и первые, слившиеся в один.

Шесть выстрелов за две секунды — ужасно! Уланы были поражены в упор, ментики их порыжели от пламени, оружие выпало из рук. Простреленные навылет, они судорожно взмахнули руками, зажимая ими раны, нанесенные «гуманными пулями».

Некоторые из них с дико блуждающим взором пробежали, пошатываясь, несколько шагов и рухнули навзничь. Сержанту пуля угодила в самое сердце, и он на месте свалился ничком. Другой улан пробежал с неистовым воплем не более пятидесяти метров, покачнулся и упал, извергая потоки крови.

Шесть улан, то есть более половины всего взвода, уже на земле!

Сорви-голова сдержал злобную усмешку, промелькнувшую было на его губах, и зычным голосом, несообразным с его женским нарядом, гаркнул:

— Долой оружие, мошенники! Я — Брейк-нек!.. Слышите?.. Долой оружие!

Но улан оставалось еще пятеро. Им казалось чудовищным сдаться каким-то карикатурам, пусть даже страшным, но все же карикатурам на солдат.

Уланы разбились на две маленькие группы: первая, состоявшая из двух человек, находилась метров на шесть впереди второй.

Передовые уланы вздыбили своих коней. Однако этот маневр, хорошо знакомый всем кавалеристам, годен был разве лишь на то, чтобы привести в замешательство новичков, но отнюдь не таких стрелков, как Поль и Сорвиголова.

Грянули еще два выстрела. Никакие суматошные движения не помогли уланам. Пораженные прямо в голову, они, соскользнув с седел, замертво грохнулись оземь.

Теперь улан оставалось всего трое. На этот раз они были всерьез перепуганы и собирались улепетнуть.

Поздно!

Прежде чем перейти в галоп, им пришлось бы сделать крутой поворот и пробраться по узкой тропе между двумя глубокими оврагами.

Как раз в это мгновение из долины донесся оглушительный грохот взрыва. Почва задрожала, как при землетрясении.

И снова раздался еще более громкий и повелительный голос Сорви-головы:

— Водохранилище взорвано! Это сделали мы… да, мы одни!.. Сдавайтесь же, гром и молния! Сдавайтесь, пока не поздно!

— Сдаемся! Сдаемся!..

— Отлично!.. Бросить оружие! Спешиться! Руки вверх!.. А вы, Фанфан и Поль, возьмите этих плутов на мушку и при малейшем подозрительном движении стреляйте их, как зайцев.

Трое солдат, чувствуя всю унизительность своего положения, все же покорно исполнили приказание Жана, и только один из них не без достоинства произнес:

— Мы сдаемся. Но мы солдаты, а не мошенники, и вам не следовало бы нас оскорблять.

Сорви-голова с пылающими от гнева глазами, с исказившимся лицом, страшный, несмотря на свое шутовское одеяние, приблизился к уланам и негодующе бросил им в ответ:

— Вы еще смеете говорить об уважении к военнопленным! Вы, грабители ферм и поджигатели нив, убийцы женщин и детей! Вы, подвергающие военнопленных жестокой и позорной пытке «Pigsticking»!. Вы — палачи, позорящие свои мундиры, бандиты, которых следовало бы беспощадно истребить всех до единого! И вы еще смеете называть себя солдатами! Вы — уланы майора Колвилла, достойные помощники этого золотопогонного убийцы!

Сраженные жестокой, но вполне заслуженной отповедью Жана, и к тому же весьма неважно чувствовавшие себя под дулами двух карабинов, все три улана беспрекословно сдали оружие.

Сорви-голова овладел собой и снова обратился к ним более спокойным тоном:

— Чего, собственно, вам было от нас нужно и кто вас послал в погоню? Ведь в английском лагере мы сошли за пастушек.

— Дело в том, — ответил один из улан, — что после вашего ухода к водохранилищу прибыл майор Колвилл. Он увидел на своем объявлении подпись капитана Сорви-голова. У него возникли подозрения. Он приказал нагнать вас и во что бы то ни стало доставить к нему.

— Значит, только для того, чтобы поймать каких-то жалких пастушек, он рискнул целым взводом?

— Выходит, так, — подтвердил улан.

— Что ж! Если Колвиллу так нужны три пастушки, я, пожалуй, отправлю их к нему.

При этих словах лукавая улыбка озарила лицо капитана Сорви-голова.

— Разденьтесь! — приказал он улану. — Снимите с себя доломан, брюки, сапоги.

— Но, мистер Брейк-нек…

— Без возражений! А то сами видите — сестрица Наати уже косо поглядывает на вас и играет собачкой своего карабина. Поспешите же… Вы рискуете жизнью.

В мгновение ока солдат сбросил с себя военную форму, а Сорви-голова столь же быстро освободился от одежды сестрицы Бетие.

— Теперь, — с насмешливой серьезностью продолжал Сорви-голова, — получайте мою одежду в обмен на вашу. Поворачивайтесь, поворачивайтесь!.. Натяните корсет… Влезайте в юбку… Да не забудьте чепчик, эту существенную принадлежность женского наряда.

В полном отчаянии, подавленный смешной и жалкой ролью, которую заставил его играть неумолимый победитель, улан угрюмо повиновался, а Сорви-голова облачился тем временем в военную форму цвета хаки.

— Отлично! Если бы не усы, вы вполне сошли бы за кузину Бетие. Не угодно ли вам для такого случая срезать их?. А теперь подержите лошадей, да смотрите — без предательства… Эй, номер два! Ваша очередь! Снимайте форму… А ты, Фанфан, отдай этому джентльмену свои тряпки.

Номер второй заколебался было, но Сорви-голова навел на упрямца карабин и холодно произнес:

— Считаю до трех. Если при счете «три» вы не будете раздеты, я всажу вам пулю в лоб. Раз… два… Отлично! Вы чудесно поняли меня.

И этот улан разделся в мгновение ока.

— Теперь твоя очередь, Фанфан, — продолжал, улыбаясь, Сорви-голова.

Второй улан был высокого роста и плотного телосложения, Фанфан же тощ, как скелет, а ростом — от горшка два вершка. Доломан улана почти прикрыл его ляжки, а брюки пришлось подтянуть до самых подмышек, и все же они волочились по земле.

Сорви-голова залился гомерическим хохотом; даже на губах серьезного Поля появилось что-то вроде улыбки — до того потешно выглядел парижанин.

Но Фанфан не растерялся. Засучив рукава и подвернув края брюк, он иронически, с комизмом подлинного Гавроша разглядывал свой наряд. А злосчастный улан, невообразимо смешной в слишком коротком и узком женском платье, походил на одну из тех жалких марионеток, которых сваливают ударом мяча на деревенских ярмарках.

Третий улан сам догадался, что самое лучшее для него— как можно скорее покончить с переодеванием.

Обмен одежды с Полем произошел без инцидентов, и в две минуты все было закончено.

Сорви-голова снова стал серьезным.

— Вы свободны! — властно, с достоинством сказал он уланам. — Садитесь на коней и возвращайтесь в лагерь. Поклонитесь от меня майору Колвиллу и скажите ему, что вместо пастушек я посылаю ему их тряпье. Ничего большего на этот раз, к сожалению, сделать для него не могу.

Взбешенные, подавленные стыдом и совсем одуревшие от всего пережитого, уланы вскочили на коней и, путаясь в юбках, из-под которых свешивались их босые ноги, во всю прыть помчались к лагерю.

А Сорви-голова, Фанфан и Поль, вскинув за плечи карабины, вернулись на ферму.