ОТ РЕДАКТОРА

Приблизительно с V до XVI века остров Куба был заселен индейцами. В 1492 году он открыт Христофором Колумбом. В 1510 году началось завоевание Кубы испанцами, вводившими здесь феодальные порядки, наряду с которыми существовало рабство. Дискриминации подвергались и креолы — родившиеся на Кубе потомки испанцев, они в начале XIX века выступили за экономические и политические преобразования.

Растущее движение кубинского народа против испанских колонизаторов вылилось в Десятилетнюю войну за независимость (1868–1878 гг.), что привело к окончательной отмене рабства (1886 г.)

Новое национально-освободительное восстание, отдельные события которого положены в основу романа, началось 24 февраля 1895 года и завершилось осенью 1897 года рядом серьезных политических побед повстанцев.

Дальнейшие факты истории Кубы выходят за пределы данного повествования.

 

ГЛАВА 1

 

Мачете изготовь! — Боевой клич кубинских повстанцев. — Кавалерийская атака. — Героиня. — Раненые. — Брат и сестра. — Появление мадемуазель [1]Мадемуазель — обращение к девушке во Франции; принято и во многих других странах.
Фрикет. — Испания и Куба. — Пленных не трогать! — Не вмешивайтесь в чужие дела!

Голос полковника прозвучал как сигнал боевой трубы:

— Трензеля снять!

На быстром галопе полк тотчас остановился. Фырканье лошадей. Позвякивание металла. Лихие кавалеристы соскочили с коней, выполнили приказ и вновь вспрыгнули в седла.

Встав на стременах во весь рост, полковник взмахнул массивным коротким клинком и, слегка повернув голову, прикрытую большой серой шляпой с приподнятыми спереди полями, отдал новую команду:

— Мачете изготовь!

Точно волна пробежала по рядам бойцов, мощный возглас огласил округу:

— Да здравствует свободная Куба!

Полк рванулся вперед. Размахивая страшным оружием — мачете, всадники не пытались удерживать разгоряченных коней — напротив, немилосердно взбадривали их шпорами.

Бешено скачущие животные слились в единую плотную массу. Казалось, ничто, кроме смерти, не остановит их. Великолепное, потрясающее зрелище!

Не зная страха, бойцы, охваченные любовью к родине, мчались, полные решимости, навстречу почти неизбежной гибели. Храбрецы, казалось, не обращали внимания на посвист пуль вражеской пехоты.

— Вперед! Да здравствует свободная Куба!

Полковник, по обычаю повстанческих командиров, всегда показывавших пример бойцам, несся, высоко подняв саблю, метрах в двадцати пяти впереди войска. Обрамленное черной бородкой, красивое благородное лицо его искажала гримаса ярости — глаза горели, на матовой коже щек пылали красные пятна.

Человек действия, он казался олицетворением того, кто был нужен именно в этот момент, именно для этой отчаянной атаки. От него сейчас зависела участь всей армии повстанцев.

Полковник твердо знал, что атака не должна задохнуться. Кавалеристам любой ценой следовало вклиниться во вражеские ряды, влететь в них как снаряд. Потому командир и решил прибегнуть к последнему средству, в свое время использованному лордом Кардиганом при наступлении на Балаклаву. Английский генерал приказал тогда снять с лошадей трензеля, чтобы солдаты не могли, приди кому-то в голову такое желание, удерживать коней. В штурме участвовало шестьсот человек. В живых осталось сто тридцать! Но… они спасли британскую группировку.

Теперь расстояние между кубинскими кавалеристами и испанскими пехотинцами стремительно уменьшалось. Чаще и чаще раздавались беспорядочные выстрелы. На скаку замертво падали лошади. Стоял невообразимый гам. Даже смертельно раненные, солдаты не выпускали из рук мачете, кричали:

— Да здравствует свободная Куба!

Но вот сквозь грохот боя едва прорвался стон, в котором смешались и боль и гнев. Полковник на секунду обернулся и прошептал:

— Бедная Долорес!

Где-то за его спиной, в первых рядах атакующих мелькнула развевающаяся на ветру элегантного покроя амазонка. В окружении всадников скакала удивительно красивая девушка, раненная в левую руку. Кто-то попытался помочь ей. Но она, не обращая внимания на кровь, резко ответила:

— Оставьте! Оставьте!.. Я тоже боец.

Всадница из последних сил держалась в седле, сжимая здоровой рукой револьвер.

Казалось, атаку кубинцев не отбить — испанцев, истерзанных лихорадкой, бледных от малокровия, изнуренных нещадным тропическим солнцем, было мало. Но, тоже верные знаменам своего отечества, необыкновенно смелые, дисциплинированные и решительные, они не собирались отступать.

Хорошо знакомый, но от этого еще более ужасный клич кубинцев «Мачете изготовь!» застал солдат его величества врасплох, а чудеса ловкости, что проявляли мятежники, орудуя бритвенно отточенной сталью, насаженной на деревянные рукоятки, вынудили испанцев рассыпаться цепью и, используя малейшую неровность ландшафта — кусты, камни, кочки, — вести лишь одиночный огонь.

И подобно присутствию красавицы Долорес в рядах повстанцев, волну восхищения вызвало появление за первой линией оборонявшегося противника другой прекрасной женщины.

В короткой голубой юбке из грубой ткани и в такой же блузке, в изящных, но прочных полусапожках, в каске, на прелестной головке почему-то схожей с кокетливой шляпкой, она стояла в тени мангового дерева и, стараясь сдержать волнение, наблюдала за ходом боя.

Простой и в то же время элегантный костюм девушки дополняли широкий пояс с револьвером и сумка военного медика через плечо. На левой руке белела повязка с красным крестом.

Совершенно очевидно, юная особа не была креолкой. Кудряшки, выбивавшиеся на лоб, быстрый взгляд светлых глаз и румянец на матовой коже выдавали ее европейское происхождение, а излучавшее живой свет лицо с мягкими и одновременно решительными чертами было из тех, что справедливо называют незабываемыми.

Под сенью дерева манго рядом с повозками и носилками находились еще около двадцати санитаров. Один из них укрепил на самой вершине кроны флаг Красного Креста.

Капитан, направляя огонь бойцов, крикнул по-французски:

— Осторожнее, мадемуазель Фрикет!

Сестра милосердия пожала плечами, как бы говоря: «Чему быть, того не миновать». Офицер настаивал:

— Спрячьтесь хотя бы за дерево… Сейчас начнется такое!..

Кубинская кавалерия наступала стремительно, но стрельба с близкого расстояния вела к большим потерям. Лошади падали десятками, подминая под себя убитых и раненых всадников. Из груды корчащихся тел, из хаоса раздавались стоны, вопли, проклятия, мольбы.

Разрозненные эскадроны продолжали неудержимую скачку. И вот быстрая схватка — блеск сабель и мачете, скрежет металла о металл, потоки крови, изрубленные тела… Скоро смерч унесся, усеяв поле множеством погибших и умирающих.

Мадемуазель Фрикет не могла отвести глаз от смертоубийственного действа. Когда же она вышла из тени дерева, кавалерийский полк, наступавший на вторую линию пехоты, оказался уже далеко. В нескольких шагах от себя она увидела капитана, который, вероятно, спас ей жизнь, посоветовав спрятаться. Из рассеченной ударом мачете головы офицера ручьем текла кровь.

Половина санитаров погибла. Правда, испанцы, как это всегда бывает с обороняющимися, пострадали не так уж сильно. Значительно серьезнее оказались потери кубинцев.

Оглядевшись по сторонам, мадемуазель Фрикет вдруг заметила среди мертвых полковника повстанцев. Он недвижно лежал на спине, сжимая в руке свое ужасное оружие. Только широко раскрытые глаза свидетельствовали о том, что он жив.

Фрикет кликнула подмогу. Юношу приподняли за плечи и усадили. На спине пулевого отверстия не оказалось, но девушка нащупала уплотнение. Вынув из сумки скальпель, она ловко разорвала рубашку раненого, быстро сделала разрез и пальцами извлекла застрявшую под кожей пулю. Не имея ничего другого, Фрикет промыла карболкой раны на груди и спине, наложила повязку. Молодой человек с облегчением вздохнул и, все еще кривясь от боли, сказал:

— Спасибо!

И, собрав последние силы, прошептал.

— Моя сестра!.. Спасите сестру!

— Хорошо! Я сделаю все, что смогу… Клянусь! Только не разговаривайте! Не двигайтесь!

Послышались шаги. Фрикет, обернувшись, чуть не вскрикнула от удивления — перед ней стояла, с трудом держась на ногах, раненая амазонка.

— Брат, это я! — произнесла она.

А произошло с ней вот что.

Лошадь Долорес убило как раз тогда, когда в полковника ударила пуля. Выпав из седла, девушка потеряла сознание, но вскоре, преодолев боль и головокружение, встала и, гордо подняв голову, пошла по полю. Подчиняясь скорее инстинкту, чем разуму, она направилась к группе людей, среди которых виднелась женщина.

Фрикет пыталась заняться рукой девушки. Но та с улыбкой благодарности отклонила помощь:

— Зачем?

— Да чтобы вы поскорее поправились!

— А, ну конечно… Скоро мы все поправимся.

— Что вы! Расстрелять пленных, раненых… Нет-нет, испанцы на такую подлость не пойдут.

Недоверчиво глянув на Фрикет, девушка лишь добавила:

— Мой брат — полковник Карлос Вальенте. А меня зовут Долорес. Теперь вам все понятно?

— Да, мне понятно, что вы оба — герои борьбы за независимость. Испанцы ценят храбрость. Они проявят к вам снисходительность.

— Во Франции расстреливали и раненых, и пленных коммунаров… А ведь французы славятся милосердием. К сожалению, гражданские войны всегда сопровождаются зверствами…

Быстрой рысью к ним приближались всадники. Впереди скакал штабной офицер. Увидев их, Долорес с явным вызовом заявила:

— Ну вот, смерть совсем близка! Что ж, мы ее встретим достойно. А вы, мадемуазель Фрикет, примите нашу бесконечную признательность.

— Разве мы с вами знакомы?

— Доходило до нас, что среди испанцев есть молодая француженка. Очень знающая и преданная своему делу. Она лечит всех — и друзей и врагов. Вы ведь и есть та самая сестра милосердия?

Разговор прервали крики всадников:

— Вальенте!.. Вальенте!.. Смерть бунтовщику! Смерть!

Фрикет не задумываясь вышла вперед, чтобы своим телом прикрыть раненых. А всадники были уже совсем близко. Щелкали затворы карабинов. Бряцали сабли. И несся дикий вопль:

— Смерть Вальенте!.. Смерть!

Замелькали мундиры волонтеров. Добровольцы либо прибыли из Испании, либо были местными, но принадлежали к старинным креольским семьям. Точеное лицо сорокалетнего офицера искажала странная гримаса. Понятно было, что его переполняет жгучая ненависть, которая не утихнет, пока он жив. Остановив лошадь в нескольких шагах от раненых, всадник закричал:

— Разойдись! Разойдись, говорят вам! А то…

Фрикет, раскинув руки, прикрыла брата с сестрой. В голосе ее звучало возмущение:

— Вы их не тронете!

Полковник, сдерживая гнев, произнес:

— Дитя мое! Не вмешивайтесь в чужие дела… Уйдите! Не то погибнете вместе с ними.

— Ну что ж! Убивайте нас! — ответила мужественная француженка. — Убивайте женщин, раненых… Вы трус!.. Подлец!..

Офицер, весь багровый от стыда и возмущения, поднял револьвер и, ругаясь на чем свет стоит, выстрелил.

 

ГЛАВА 2

Солдат, а не убийца. — Преданности мадемуазель Фрикет в конце концов воздается должное. — Жизнь спасена. — Возвращение. — В госпитале. — Желтая лихорадка. — Лекарство, спасающее от бедствия. — Воскресший из мертвых. — Qu’ès aco? [10]Что такое? (исп.)
— Мариус-Альбан-Батистен Кабуфиг.

Мадемуазель Фрикет, как это ни поразительно, осталась жива и невредима. Испанец промахнулся: от кипевшей в нем злобы (а ведь злоба, как известно, — плохой помощник), от презрительного взгляда юной француженки кровь бросилась ему в голову, руки плохо повиновались.

Приказ об отходе, выстрел, смятение, охватившее офицера, — все это произошло в одно мгновение. Повернувшись к солдатам, полковник крикнул:

— Огонь!.. Стреляйте в них!..

Никакой реакции со стороны еще не пришедших в себя от недавней схватки испанских бойцов не последовало. Кое-где раздалось лишь щелканье затворов. И все…

Командир побледнел. Глаза налились кровью. Губы кривились. Видя, что всадники не проявляют ни малейшего желания принять участие в его преступной расправе, он обратился к стоявшему позади унтер-офицеру:

— Перес, отберите десяток солдат и расстреляйте мятежников. Иначе вы поплатитесь собственной жизнью.

Прекрасно понимая, что ему грозит, унтер-офицер, лишь на минуту задумавшись, проговорил глухим голосом:

— Нет, господин полковник, этого я делать не стану. Я солдат, а не убийца. И потом, я очень обязан молодой француженке… Она вылечила меня, когда я получил рану в голову…

— Мне тоже эта девушка помогла, — сказал один из солдат.

Со всех сторон послышались голоса:

— Она всегда занята делом — то под огнем, то в госпитале…

— Мы ее любим… уважаем… Она многих спасла…

Хороший пример заразителен. Вскоре все как один отказались подчиниться приказу командира.

Фрикет поняла: партия в смертельной игре выиграна. Сделав несколько шагов вперед, она остановилась перед всадником. Тот явно не мог принять окончательного решения — уж очень сложной оказалась ситуация. Да и благородная кастильская кровь восстала против его же собственного распоряжения. Фрикет заговорила так, чтобы всем было слышно.

— Полковник Агилар-и-Вега, вы согласны с солдатами? Я ведь действительно помогала испанской армии?

— Да, мадемуазель, и очень часто.

— Я требовала какой-нибудь награды?

— Нет.

— Тогда не хотите ли вы оплатить те услуги, которые я оказывала не за деньги, а из чувства долга?

— Чем я могу вас отблагодарить, мадемуазель?

— Подарите мне жизнь раненых… Дайте возможность доставить их в ближайший госпиталь… Пообещайте, что не тронете их, пока они не поправятся… что отпустите их потом на свободу!

Испанец не мог отказать женщине в просьбе — достоинство ему не позволяло. Вежливо поклонившись, он сказал:

— Мадемуазель, принимаю все ваши условия, кроме последнего. С этими людьми будут обращаться как с военнопленными. Но свободу им я обещать не могу — это решает только главнокомандующий.

— Хорошо. Значит, они станут военнопленными. Вот именно, военнопленными, а не мятежниками.

— Обещаю.

— Честное слово?

— Да, честное слово.

— Благодарю. Вы полностью расплатились со мной. Так дайте же четверых солдат, чтобы перенести раненых в санитарную повозку.

Добровольцев оказалось значительно больше. Долорес, с трудом, но еще державшаяся на ногах во время разговора, медленно опустилась на землю рядом с братом. Карлос тоже все видел и слышал, но он был в таком состоянии, что не мог ни шевельнуться, ни что-либо сказать.

Подъехав к Карлосу, полковник, едва сдерживаясь, выдавил:

— Карлос Вальенте, мы еще встретимся… Все равно я тебя ненавижу… Выздоравливай. Но тогда уж от моей мести не уйдешь.

И, круто повернувшись, испанец пришпорил лошадь.

А Фрикет хлопотала возле раненых.

— Осторожнее! Осторожнее, друзья! — говорила она солдатам, которые укладывали на носилки Долорес и ее брата.

— Не беспокойтесь, мадемуазель. Все сделаем как надо. Мы же знаем полковника Карлоса…

— Он человек хороший, смелый…

— Меня взяли в плен, а он освободил…

— А когда меня ранило, сеньорита Долорес сделала перевязку…

— И мне… И мне…

Всем хотелось сказать что-нибудь приятное, похвалить командира мятежников.

— Полковник Карлос думает, конечно, не так, как мы. Но человек он великодушный.

Совсем успокоившись и даже позабыв об угрожающей опасности, мадемуазель Фрикет шла рядом с носилками, следя за тем, чтобы раненым было удобно. Вскоре она заметила, что Долорес чем-то обеспокоена. Догадавшись о причине, она спросила вахмистра Переса:

— Дружок, вы знаете, что случилось с кубинскими кавалеристами после осады?

— У них большие потери — ведь они атаковали как бешеные. И все-таки им удалось соединиться с армией Масео.

Долорес, услышав эти слова, прошептала «спасибо» и потеряла сознание.

Наконец они добрались до санитарной повозки. Поудобнее уложив брата с сестрой, Фрикет села рядом. Вахмистр устроился рядом с кучером. А солдаты-добровольцы вскочили на коней и убыли в полк.

Часа через два повозка подъехала к железнодорожному военному составу, который должен был отправиться в Гавану.

О том, что полковник Карлос Вальенте тяжело ранен и захвачен в плен, знали уже многие. Некоторым было известно и то, что полковник вместе со своей сестрой Долорес, тоже пролившей кровь в бою, должны приехать этим поездом. Поэтому на перроне собралось полно народу. Никакой враждебности не ощущалось.

Конечно не все главари испанцев хорошо обращались с пленными: превышая власть, отказываясь признавать военнослужащими, их казнили без суда и следствия. Но солдаты в большинстве своем обходились вполне терпимо с теми, кто в ходе боев попадал к ним в руки. Впрочем, пример показали командиры повстанцев, которые по отношению к раненым и пленным вели себя поистине благородно.

Неудивительно поэтому, что брата с сестрой доставили в госпиталь без всяких происшествий. Главный врач ни в чем не усомнился, полностью доверяя полковнику Агилару-и-Вега. Уход за ранеными он поручил Фрикет.

Состояние Карлоса Вальенте казалось безнадежным. Но Фрикет решила во что бы то ни стало вылечить его. Бесконечно тронутая заботой француженки, Долорес осыпала ее словами благодарности. Это было, конечно, приятно Фрикет, и все же она попросила девушку замолчать — ведь разговаривать-то ей было вредно.

Прошедшая школу войны, Фрикет наложила повязки не хуже любого полевого хирурга. А потом, чувствуя, что безумно устала, легла в гамак. Отдохнуть ей, однако, не удалось — вскоре кто-то постучал в дверь. Это оказался санитар.

— Мадемуазель, мужчина умер три часа тому назад.

— Мужчина? Какой мужчина? — спросила Фрикет, с трудом продирая глаза.

— Да тот, у которого желтая лихорадка. Военврач констатировал смерть… Если вы хотите осмотреть труп, идите скорее… А то ведь хоронят сразу — боятся заразы.

— А, да-да! Спасибо! Сейчас приду в прозекторскую.

Фрикет сутками ухаживала за больными и ранеными. Но этого ей казалось мало. Она мечтала еще воплотить в жизнь один грандиозный и очень рискованный план. Как ни велика была опасность заразиться, девушка с головой ушла в исследование возбудителя желтой лихорадки. Научившись его выделять, она стала выращивать ослабленную культуру, чтобы создать препарат для профилактики и лечения болезни, от которой в Европе гибли тысячами.

На побережье Кубы вымирали целые деревни. Особенно недуг был страшен для европейцев, еще не привыкших к местному климату.

Болезнь действительно ужасна: несчастные умирают в страшных муках. Дикая головная боль, непереносимая ломота в пояснице, жуткая рвота, желтоватые пятна на коже — и вот уже все: лихорадка за несколько дней, а то и часов совершает подлое дело.

Кое-каких результатов Фрикет уже добилась. Казалось, что ей, ученице великого Пастера, вот-вот удастся подарить человечеству средство от болезни, какое столь долго и столь безуспешно искали ученые. При мысли, что это открытие сделает француженка и вся слава достанется горячо любимой родине, у нее кружилась голова.

Фрикет не щадила себя: она могла заразиться в любой момент, когда, вдыхая тошнотворные миазмы, делала вскрытия, посевы на питательную среду, прививки. Под тяжестью выполняемых ею работ мог сломиться сильный и закаленный мужчина.

Накануне вечером в госпиталь доставили матроса, который заболел при разгрузке корабля в порту. Фрикет лишь мельком глянула на него. И вот уже сообщение о смерти.

Войдя в прозекторскую, она увидела на мраморном столе труп мужчины в брюках и рубахе из грубого полотна. Накинув халат, Фрикет взяла скальпель, разорвала рубаху, захватила пальцами кожу на груди и сделала надрез. Боже! Ей показалось, что холодное, покрытое зловещими желтыми пятнами тело шевельнулось. Не может быть. Жив? Боже мой! А вдруг это так? И ведь верно. Свершилось чудо. Мужчина явно подавал признаки жизни.

Фрикет схватила флакон с нашатырным спиртом и, открыв его, поднесла к носу несчастного. Бедолага оживал на глазах… Грудь начала вздыматься и опускаться. Из надреза пошла кровь… И вдруг, как от удара током, по всему телу пробежала судорога. Больной пытался приподняться, ему почти удалось сесть, хотя ноги по-прежнему лежали неподвижно на столе. От нашатырного спирта матрос стал безудержно чихать. И наконец заговорил с сильным провансальским акцентом:

— Qu’ès aco?

Происшествие выглядело столь трагично и невероятно, ужас обстановки так не вязался с обыденностью возвращения человека к жизни, что Фрикет не выдержала и громко рассмеялась:

— Да он же не умер!

— Еще чего, конечно, я не умер! Вот только в пузе у меня чего-то не так…

— Да ведь вы возвращаетесь издалека. У вас, дорогой мой, была желтая лихорадка.

— Да ну?.. И чо, я выкарабкался?

— Вроде, — ответила девушка, окончательно развеселившись от смачной речи воскресшего. — Вовремя вы одумались. Если бы я не занялась вскрытием, через часок лежать бы вам в земле сырой.

— Так чо, я в мертвецкой?

— Да.

— Неподходящий кубрик для моряка из Прованса.

— Вы южанин?

— А как же, самый настоящий южанин. Вот только после двадцати пяти лет плавания говорить я стал не так. Когда я, Мариус-Альбан-Батист Кабуфиг, родом из Бандоль-сюрмер, что неподалеку от Тулона, когда я расскажу, что помер от желтой лихорадки… что меня разрезали… что меня рассекли на части, то мне скажут: «Ври, да не завирайся, хреновый тулонец!» Но раз я умер по ошибке, давай возвращай меня к живым!

— С превеликим удовольствием!

Матрос, ожив, болтал без умолку. Фрикет пришлось прервать его. Позвав двух санитаров, она приказала перенести больного в палату, где вскоре несостоявшийся покойник и заснул глубоким сном.

 

ГЛАВА 3

Раненые поправляются. — Вот что случилось с матросом из Прованса. — Все таланты, все добродетели, кроме скромности. — Преемник Барка. — Мадемуазель Фрикет. — Ее прежняя жизнь. — Три военных кампании. — Китай. Мадагаскар. Абиссиния. — Страшная новость.

Прошло три недели с тех драматических событий, которые послужили как бы прологом к нашему повествованию.

Внимание к больному, глубокие знания и природный ум Фрикет сделали свое дело: кубинская героиня Долорес Вальенте пошла на поправку. Врачам удалось спасти ей левую руку, размозженную во время атаки.

А поначалу доктора решили, что нужна срочная ампутация. К этому же склонялась и Фрикет. Однако, поразмыслив, девушка потребовала консультации с главным врачом. Тот тоже счел ампутацию необходимой.

Сама же Долорес категорически возражала, и ее оставили в покое. Тогда-то она и решила свершить то, что все полагали невозможным. Результат превзошел ожидания. Но ценой каких усилий, какого напряжения, какой стойкости!

Долорес начала ходить, держа, как солдат, руку на перевязи, и сразу же взялась помогать Фрикет.

Вместе со своей благодетельницей, а теперь и подругой, Долорес ходила по палатам, где в бреду стонали больные и раненые, старалась утешить их, пострадавших от братоубийственной войны, часами просиживала рядом с несчастными. Она была как луч солнца, проникший в царство отчаяния.

Пошел на поправку и ее брат Карлос. Рана быстро затягивалась, а легкие оказались незатронутыми. Как и его командир Масео, дважды получавший проникающие ранения, полковник выздоравливал на глазах. Он уже вставал с постели, неплохо ел, хотя, конечно, был еще очень слаб.

Наконец и матрос, столь необыкновенным образом вернувшийся к жизни, когда Фрикет собиралась начать вскрытие, совсем вылечился. Ну и удивительным типом оказался этот провансалец! Он даже среди своих соотечественников слыл за оригинала — шумный, болтливый, подвижный, словно обезьяна, сильный, как мул, готовый выполнить любую работу, удивительно расторопный и в то же время бесконечно добрый, несмотря на почти устрашающую внешность. Буйная шевелюра затеняла его лицо до самых глаз, едва заметных под лохматыми, точно углем намазанными бровями, кожа чернела, будто у магрибинца, а зубами, представлялось, можно дробить камни. Добавьте к этому трубный голос и своеобразный акцент, которым так гордится Прованс.

Мариус все повидал, всюду побывал, даже, по его словам, в гостях у черта, откуда, однако, вернулся на свет Божий.

Через неделю больному уже нечего было делать в госпитале и, поскольку мест не хватало, его стали готовить к выписке. Но тут выяснилось, что корабль, где француз служил, отплыл. Выйдя после лечения, Мариус просто оказался бы на улице. Сама по себе такая перспектива не ахти как его пугала, беспокоило другое. При мысли, что придется расстаться с той, кто неожиданно воскресила его, провансалец впадал в отчаяние. Ему невероятно хотелось выразить Фрикет бесконечную признательность, но, как это сделать, он не знал.

Перед уходом, робея, чего-то стыдясь, комкая в руках матросскую шапочку, бедолага пошел проститься с Фрикет. И та, человек тактичный, умеющий дарить, не обижая, предложила ему небольшую сумму денег из своего невеликого достатка. Сглатывая слезы, моряк вежливо отказывался, бормоча:

— Нет, мадемуазель… Нет! Никаких монет, прошу вас. Дело в том, что… ну вот… я хотел бы… да… конечно… Но… Распроклятая жизнь! У меня как будто клок пакли в глотке… Я не осмеливаюсь…

— Вы не осмеливаетесь… Чего? Ну же, говорите, дружок… Я сделаю все, что могу, для такого славного парня, как вы.

— Ну так вот… Возьмите меня своим ординарцем.

Услышав просьбу, которой она, мягко говоря, не ожидала, сестра милосердия расхохоталась. Подумав, что он сказал нечто ужасное, моряк сгорбился, опустил голову; весь покрывшись потом, он не знал, в какую бы дыру забиться, как сделать, чтобы под ним разверзлась земля.

Девушке стало не по себе: неужели она обидела этого достойного человека, решившего, не имея ничего, подарить благодетельнице самого себя и молившего о добровольном рабстве. Успокоившись, она протянула ему руку и сказала:

— А впрочем, почему бы и нет? Вы займете место моего верного Барка… Учтите только: я не как другие женщины — моей обслуге приходится туго.

— Вот здорово! Конечно, я с-согласен! В-вы правильно делаете, мадемуаз-зель! — в восторге заорал он. — В-вы увидите, и такая старая акула, как я, на что-то сгодится. Мне с-сорок пять лет, а с-служба на флоте — с-суровая школа. З-знаете, я умею делать в-все… Да-да, в-все! И даже больше…

От радости Мариус заговорил с провансальским акцентом: опять зашуршали, зазвенели согласные, которые за минуту до того почти не были слышны.

Все больше увлекаясь, он говорил:

— Если нужно, я смогу быть матросом, кавалеристом, пехотинцем, учителем фехтования, артиллеристом, плотником, егерем, оружейником, п-портным, с-сапожником, рыболовом, санитаром… И еще: для меня разорвать канат — все равно, что бечеву… А! Разве перечислишь все, что я умею…

— Вижу, вы не страдаете отсутствием скромности.

— Ну!.. Ну!.. Не очень… Скромность, мадемуазель, — это что-то вроде извинения, которое просят люди, лишенные таланта.

С этого философского изречения, сделанного безапелляционным тоном, и началась служба Мариуса-Альбана-Батиста Кабуфига. Отныне его видели повсюду. Он занимался самыми различными, иногда несовместимыми между собой делами, и со всеми превосходно справлялся; по примеру арабов, в рот не брал вина, был предельно честен, чистоплотен, как голландская хозяйка, а огромные волосатые лапы с когтями вместо ногтей оказались воистину золотыми руками. В общем, француз сразу стал незаменимым помощником.

Со смеху можно было умереть, глядя, как он, будто слон, пытающийся приучить птичек, справляется со всеми этими хрупкими штучками, какими Фрикет пользовалась при анализах, или как он расставлял безделушки на полках.

С «мадемуазель» Мариус оставался почтителен, молчалив, даже робок, а с другими — шумен, криклив, назойлив, доводя испанцев до изнеможения своими фантастическими историями на невозможной смеси провансальского, арабского, итальянского и кастильского языков и диалектов.

Матроса все любили за доброту и услужливость. От его веселых шуточек морщины разглаживались даже у самых больных и угрюмых.

Однажды мадемуазель Фрикет сидела на идущем вокруг всего госпиталя настиле и болтала с Долорес. Рядом, растянувшись в шезлонге, о чем-то размышлял с сигаретой в руке полковник Карлос. Француженка рассказывала кубинке о своей жизни, учебе, надеждах, опытах, прожектах. Долорес и Карлос с восторгом слушали яркую, образную речь и, казалось, сами принимали участие в описываемых событиях.

Фрикет поведала им, как еще совсем ребенком прочитала «Кругосветное путешествие юного парижанина» и как ее охватила страсть к дальним странствиям Маленький горожанин Фрике, герой этого романа, вскружил ей голову Имя Фрике не сходило у нее с уст, и родители в конце концов шутя прозвали дочку Фрикет, чем она очень возгордилась.

Чтение романа и новое имя предопределили ее дальнейшую жизнь. Мадемуазель Амелия Робер, по прозвищу Фрикет, решила повторить судьбу и стать достойной своего любимого героя. А это требовало многого.

Фрике был подростком, почти мужчиной. И, хотя в его кошельке гулял ветер, юноша, закаленный нищенской жизнью, полный сил и изобретательности, имел все, чтобы включиться в борьбу.

А мадемуазель Фрикет? Хрупкая девушка, почти дитя. Но с такой железной волей, что многие сильные и смелые мужчины позавидовали бы ей. Родители, ремесленники предместья Сен-Антуан, жили на весьма умеренный заработок и, конечно, не имели возможности удовлетворить желание дочери. Естественно, дальние путешествия требовали денег.

Тем не менее мадемуазель Фрикет нашла весьма благородный, хотя и очень трудный способ достичь цели. Она решила изучить не хуже любого мужчины все гуманитарные и естественные науки. Да-да, латынь, греческий язык, историю, курс изящных искусств, математику, физику, ботанику, зоологию. Тогда уже появились учебные заведения для девушек, где изучали все эти предметы, и мадемуазель поступила экстерном в лицей имени Виктора Гюго.

Нужно ли говорить о том, что девушка стала образцовой ученицей, умной и очень старательной. Она занималась многие годы, не щадя себя, и наконец получила один за другим — браво! — сразу два диплома бакалавра филологических и естественных наук. Да зачем же ей потребовались эти дипломы? Чтобы изучить медицину! А медицина-то почему понадобилась? Да потому, что профессия врача дает особо полезные людям знания, независимость в принятии решений, уважение и — что особенно важно для женщин — свободу размышлять, оценивать факты, решительно действовать. К тому же диплом доктора медицины дает или, во всяком случае, должен дать приличные средства к существованию.

Как следует поразмыслив, все взвесив, Фрикет, тогда еще совсем юная, пришла к разумному выводу: «Когда я стану доктором, добьюсь от правительства научных командировок, которые позволят мне уехать далеко-далеко, и я получу возможность многое увидеть и изучить».

Все было хорошо продумано: маленькую головку переполняли великие идеи.

Долгие годы Фрикет постоянно обдумывала свои планы и шаг за шагом шла к их реализации. Примерная ученица лицея стала ни с кем не сравнимой студенткой. Все удивлялись ее увлеченности работой, поразительным успехам. Вполне понятно, что преподаватели, заинтересовавшись, узнали о ее замыслах.

Упорная француженка уже очень продвинулась в учении. Но тяга к дальним странствиям не покидала ее. А тут разразилась война между Японией и Китаем. И однажды будущему доктору медицины пришла в голову великолепная мысль: «А что, если отправиться туда санитаркой?» Ее нередко посещали неординарные идеи, осуществить их, однако, было не так-то легко. Где достать деньги? Один проезд из Парижа в Иокогаму и обратно стоит три тысячи франков. Да еще экипировка, накладные расходы, само пребывание за границей и, конечно, нужен какой-то запас на всякий случай.

У нее не было и десяти луидоров в кармане, пришлось поступить как ее знаменитый предшественник Фрике. Она нашла-таки способ выкрутиться. И, как обычно бывает в подобных случаях, ей помогли люди и обстоятельства.

Один из преподавателей, оценив редкие качества ученицы, познакомил ее с главным редактором крупной парижской газеты, который намеревался послать корреспондента в район военных действий. Фрикет, далекая от армейских дел, по просьбе учителя сумела сразу получить это назначение. Так она стала хоть и не очень видной, но все же достаточно уважаемой персоной, перед которой открывались все двери.

А главный редактор газеты, в свою очередь, обратился к службе морских перевозок, и та предложила ей бесплатный проезд на одном из своих великолепных кораблей. Компания же «Париж — Лион — Марсель» выдала железнодорожный билет до Марселя. Так что проезд не стоил ей ни сантима.

Наконец профессора, выдающиеся хирурги, дали ей рекомендательные письма к своим бывшим ученикам из Японии, ставшим там начальниками армейских служб.

Мечта детства и ранней юности начала обретать реальные черты.

Все шло как по маслу. Она добралась до места назначения, ни разу не раскрыв кошелька. Да еще побывала в Корее, где ее ожидали самые невероятные ситуации. Впрочем, все эти события подробно описаны в нашем романе «Подвиг санитарки. Путешествия и приключения мадемуазель Фрикет».

Потом она сразу, не возвращаясь во Францию, участвовала в тяжелом мадагаскарском походе, прославившись самопожертвованием.

Наконец, еще цепь приключений, какие с полным основанием можно назвать необыкновенными, привела ее в армию негуса Менелика, когда война в Абиссинии уже подходила к концу.

Вернувшись в Европу и еле оправившись от геморрагической лихорадки, что едва не стоила ей жизни, Фрикет снова пустилась в путь — на Кубу, где грохотало пушками восстание. Она думала о том, что там страдают люди, что она сможет продолжить столь захватившие ее исследования, что ей предстоят новые приключения. Жажда путешествий неутолима.

На этот раз мадемуазель Фрикет не пришлось преодолевать трудностей, подобных тем, какие встречались прежде. Две газеты сразу предложили должность корреспондента. Всеми уважаемый директор Трансатлантической компании господин Эжен Перейр не только предоставил девушке возможность проезда на борту теплохода, курсировавшего до Антильских островов и обратно, но еще и снабдил рекомендациями ко всем агентам компании. Наконец, министр народного образования дал ей официальное письмо к послу Франции на Кубе. Чего еще было желать?

Так что Фрикет уехала из Сен-Назера в Гавану и прибыла туда без всяких происшествий.

Испанские военные власти встретили ее приветливо. Она тотчас приступила к выполнению своих обязанностей, ибо медицинская служба — увы! — находилась в плачевном состоянии.

Прошло три месяца с тех пор, как Фрикет обосновалась на острове. Ее полюбили за доброту, бескорыстие, стойкость и в особенности за самоотверженность. Тут-то и произошли события, описанные нами выше.

Итак, трое вели дружескую беседу, сидя на настиле. Долорес и Карлос даже забыли на какое-то время о своих ранах — от звонкого радостного смеха француженки на душе стало тепло и покойно.

И тут появился Мариус, как всегда босой. Он был угрюм и явно чем-то обеспокоен.

— Эй, Мариус!.. Qu’ès aco, парень? — спросила Фрикет, по-дружески передразнивая его.

Провансалец, оглядевшись с таинственным видом по сторонам, боясь, что кто-нибудь увидит, вытащил из кармана огромный кулак, в котором, как ребенок бабочку, зажал конверт.

— Мне передал один доброволец, — сказал моряк шепотом, протягивая письмо. — Один неизвестный друг… И при этом сказал: «Спрячь хорошенько. Не дай Бог кто-нибудь увидит, как я передаю или как другие его читают. Всех расстреляют!»

Фрикет надорвала конверт и, слегка побледнев, заявила:

— Это важно!

— Прочитайте, мадемуазель, прошу вас, — попросил Карлос Вальенте.

Девушка не стала возражать.

«Полковник Карлос!

Преданный вам друг только что получил печальную весть, она касается вас и сеньориты Долорес.

Вы вроде поправились. И сеньорита тоже. Вскоре вас посадят на военный корабль и отвезут в лагерь Сейта».

— На каторгу!.. Меня! — воскликнул с возмущением полковник.

«Вас отправят без суда в это чистилище, где умирают медленной смертью ваши товарищи по оружию. А вашу сестру поместят в одну из тюрем метрополии [32] .

Приказ или будет вот-вот подписан, или, быть может, уже подписан. Предупреждаю вас, потому что считаю себя должником. Теперь решайте!»

— На каторгу!.. В тюрьму!.. Лучше умереть! Верно, Долорес?

— Да, брат, лучше умереть.

— Нет, сначала нужно попытаться что-то сделать. Ведь смерть — это надолго, — прервала Фрикет, даже в столь серьезный момент неспособная обойтись без шутки. — Можно попробовать удрать, как об этом намекают в письме.

— Но убежать-то невозможно.

— А попробуйте! Вернее, давайте попробуем!

 

ГЛАВА 4

Куба. — Рабство. — Дискриминация по цвету кожи. — Бойкот французскому офицеру. — План побега. — Гавана. — Предложение Мариуса. — Поездом или пароходом. — Переодевание. — Соревнование в великодушии. — Делай то, что обязан.

Куба, первая из крупных земель Нового Света, открытая Колумбом в 1492 году, протянулась от мыса Майси до мыса Сан-Антонио на тысячу двести километров. Значит, Куба по длине больше (намного), чем остров Британия или Япония (точнее, крупнейший ее остров Хонсю), а расстояние между крайними точками Кубы примерно такое, как между Брюсселем и Мадридом.

Ширина острова не столь велика — сто десять, иногда даже всего сорок километров. Из-за неправильной вытянутой формы с небольшим изгибом на северо-западе испанские географы прозвали Кубу «птичьим языком».

Наконец, поверхность Кубы, если считать и остров Пинос, — примерно 110,9 квадратных километров, то есть по площади она больше Португалии и занимает немногим менее четверти площади Испании.

Население ее составляют более полутора миллионов жителей, включая и шестьдесят тысяч китайских кули. После весьма запоздалой отмены рабства они за гроши и почти на тех же условиях выполняют работу прежних рабов.

Там до сих пор существует глупая, мерзкая традиция, о которой говорят как о «превратном отношении к цвету кожи». За этими неуклюже завуалированными словами кроется отвращение, презрение со стороны белых по отношению не только к черным, но и к людям смешанных кровей.

Вот яркий пример. Всякий, кто не принадлежит к белой расе, каким бы богатым, почтенным и уважаемым среди своих он ни был, не имеет права проехать верхом на лошади или в экипаже по большому бульвару, где прогуливается светское общество Кубы! И конечно, такой запрет, если уж он касается даже столь незначительных вещей, еще более строго действует, когда речь идет о дружеских связях между людьми и в особенности о браках.

Мало того, этот дурацкий предрассудок разделяют официальные круги и правительство метрополии. Всякий, кто имеет хоть несколько капель черной крови, будь у него кожа белее, чем у самого белого из белых, ни в коем случае не допускается к исполнению официальных обязанностей. Самый достойный человек «из таких» никогда не сможет стать ни пехотным или морским офицером, ни судьей, ни преподавателем, ни правительственным чиновником.

Этот поражающий кретинизмом обычай, без сомнения, — последствие рабства. Он возник в день, когда негра, изгоя колониальной цивилизации, привезли на острова, те, что благодаря его труду должны были стать краем изобилия. Негров превратили в скот, предназначенный для выполнения самых тяжелых работ под свист хозяйского кнута.

Презрение, с коим к ним относились, распространялось и на потомков, даже на тех, кто обрел свободу, кто стал в результате ряда брачных и внебрачных связей почти белым. Ничто пока не изменилось.

Вот еще один пример. Офицер французского флота, очень порядочный и умный человек, был родом с Мартиники и имел почти черный цвет кожи. В 1885–1886 годах он служил капитан-лейтенантом на одном первоклассном крейсере.

Однажды этот корабль на несколько недель застрял на рейде в Гаване. Естественно, офицеры-французы во время стоянки не раз сходили на берег, где посещали открытые для иностранцев увеселительные заведения. Особенно полюбилось им кафе, принадлежавшее, кстати, одному из их соотечественников.

В первый раз, когда они явились вместе с коллегой — капитаном-лейтенантом, все местные завсегдатаи при виде негра в форме морского офицера встали и ушли. Так же поступали они в следующие дни при появлении наших моряков с черным. Наконец владелец, отозвав в сторонку одного из белокожих, чтобы поговорить с глазу на глаз, сказал: «Господин, я француз, и мне этот предрассудок, из-за чего жители Гаваны не хотят общаться с цветными, кажется чудовищным. Но ведь я коммерсант и должен вам признаться: приводя с собой цветного, вы отпугиваете мою клиентуру. Поэтому умоляю вас: будьте любезны, попросите вашего уважаемого сослуживца больше не показываться здесь, а то я разорюсь».

Офицеры отнеслись к просьбе однозначно: из солидарности они ушли все, решив лучше никогда не посещать это общественное место, чем выполнять требования, недостойные и оскорбительные для культурного человека.

Подобные факты, недоступные пониманию воспитанных на идее равенства французов, нередко порождали непримиримую вражду и — как станет видно дальше — становились причиной кровавых драм.

Иного и ожидать было нельзя. Кубинцы, чья кровь волею судеб смешалась с кровью чернокожих, — народ мягкий, чувствительный, гуманный, честный, добрый и склонный к благородству. Но в кубинце слились воедино достоинства и недостатки обеих рас. Он способен и глубоко ненавидеть, и беспредельно любить. Привязанность его столь же сильна, сколь безудержно злобное неприятие.

И не стоит заблуждаться. Куба живет так, как жили когда-то наши колонии. Людей со смешанной кровью тут, вне сомнения, больше, чем белых, хотя официальные документы и говорят об обратном. Расизм процветает во всех здешних поселениях, но особенно он дает о себе знать в Гаване. У белых прямо-таки нюх на тех, у кого «голубая кровь» хоть слегка подпорчена черной.

Фрикет, конечно, никак не могла понять, почему даже вполне порядочные люди столь ограниченны, и смело выступала за полное равенство.

За неделю до получения таинственной записки, где речь шла о полковнике Карлосе и его сестре, Долорес в нескольких словах и довольно невразумительно поведала Фрикет о причине жгучей ненависти сеньора Агилара-и-Вега:

— У меня и Карлоса один отец, но разные матери. Моя мама белой расы, а мать Карлоса, хотя и такая же белая, как и мы с вами, — квартеронка.

— Ну и что? — прервала ее Фрикет.

— На мой взгляд, решительно ничего… Да и по мнению Карлоса тоже. Я люблю его как брата от всей души. Но испанцы, недалеко ушедшие в этом плане от своих первобытных предков, думают иначе.

— Идиоты! — серьезно сказала Фрикет.

— Так вот, — продолжала Долорес, — мой брат какое-то время поддерживал с семьей дона Маноэля Агилара тесные отношения. Какие именно — этого я вам пока сказать, к сожалению, не могу.

— Я не собираюсь, дружок, влезать в ваши тайны.

— О! Потом-то вы все узнаете. А сейчас пока помните: счастье брата, его жизнь зависят от этой тайны…

На этом разговор и закончился. Фрикет поняла, что здесь скрывается одна из тех ужасных трагедий, которые возникают из-за безумных страстей, достигающих особого накала под тропическим солнцем.

И вот свобода друзей, с которыми молодую француженку связывали общие дела, оказалась под угрозой. Карлосу был уготован Сейтский лагерь, страшная каторга, ад, где под палящими лучами мучаются кубинские патриоты, поселенные вместе с уголовным отребьем; его сестре — вечное заточение в одном из каменных мешков, вырубленных по приказанию палачей инквизиции. Что тут делать? Конечно, бежать из Гаваны, бежать как можно скорее. Легко сказать, но как это сделать?

Столица Кубы — большой красивый город, где живет более двухсот тридцати тысяч человек. Увидев ее впервые с моря, поражаешься величественностью и размерами Гаваны. Вообще она особенно хороша издали. В ней что-то свое, неповторимое, чарующее. Беспорядочное нагромождение веселых домиков, выкрашенных в разные тона — розовые, зеленые, голубые, желтые. Буйство красок, что прекрасно сочетаются с пышной зеленью, залитой светом яркого солнца…

Но — увы! — Гавана — один из самых нездоровых городов в мире. Это постоянный очаг инфекций — не успеет закончиться одна страшная эпидемия, как разражается другая. Здесь как бы навечно поселились желтая лихорадка, дизентерия и холера, они ежегодно уносят сотни тысяч жизней.

Беспечные креолы, хоть и страдают от этого, ничего не предпринимают. Метрополия за десять лет восстания (1868–1878 гг.) потратила миллиарды песет, погубила тысячи и тысячи человек, но не нашла десяти миллионов для очистки одного из самых восхитительных в мире портов! Тут не вода, а отвратительная липкая густая жижа. От каждого поворота корабельного винта на поверхность поднимаются груды распространяющих зловоние отбросов.

Гавана находится на 23°9′ северной широты и 80°42′ западной долготы. Она расположена на небольшом полуострове, идущем с запада на восток.

Бывшие крепостные стены делят столицу на две неравные части: новый город — на западе и старый — на востоке. Теперь эти укрепления стали бульварами, и в город можно войти через многочисленные ворота.

На юге старого города, к северо-востоку от порта, находятся, в частности, арсенал и госпиталь. Расположение последнего сыграет важную роль, когда брат с сестрой решат осуществить побег.

Скрыться со стороны залива было невозможно. Там постоянно снуют суда, и власти неусыпно следят за происходящим. Действовать нужно было иначе: пересечь весь старый и новый город и выйти на равнину.

На пути осуществления такого плана стояло множество почти непреодолимых препятствий. Из-за военного положения крайне строгие меры принимались не только в отношении подозрительных, но и подозреваемых в чем бы то ни было лиц. Что же делать? Требовалось посоветоваться. Пригласили и Мариуса. Такой знак доверия возвысил его в собственных глазах. Провансалец знал ситуацию как никто другой. Поэтому именно ему предложили высказаться первым.

— Вы хотите прогуляться… Так! Для этого есть два способа… Пароходом или по железной дороге…

— Слушай, приятель, — прервала его Фрикет. — Ты сообщаешь о хорошо известных вещах. Это же глупо. Пароход, ты же знаешь, для нас отпадает. А железная дорога — в руках испанцев, за ней так следят, что и комар туда не проникнет.

— Да и движение почти приостановлено, — добавил полковник. — Все поезда, за редким исключением, служат для перевозки солдат и военного имущества.

— Значит, — откликнулся Мариус, — кто-то все же ездит по железной дороге!

— Да, солдаты… Ну и что?

— Не сочтите за обиду, полковник, но вы рассуждаете как житель суши. Мы же, обитатели моря, сначала должны узнать, откуда ветер дует, а потом уж намечаем план действий.

Полковник только руками развел, выражая полное непонимание. Да и у девушек был недоумевающий вид.

— Мы тоже не понимаем, — сказали они.

— Так вот! — нисколько не смущаясь, продолжал провансалец. — P-раз поезд перевозит с-солдат, мы с полковником переоденемся испанскими с-солдатами, с-сядем в вагон и уедем на край с-света.

— Черт возьми! — воскликнул Карлос. — А почему бы и нет?

— Но ведь нужна форма…

— Здесь есть одежонка умерших от желтой лихорадки…

— Не очень-то приятно… Но на войне как на войне Верно?

— Да, но… главное — заполучить одежду, какой бы она ни была!

— Вы говорите: «Мы переоденемся». Кто это мы?

— Ну, вы и я… я и вы…

— Неужели вы согласитесь разделить нашу участь? Ведь нас ждут разные тяготы и почти верная смерть.

— Ох, проклятая судьба! А как же иначе… Не в обиду будь сказано, вы едва стоите на ногах… Вам нужен крепкий человек, чтобы подставить плечо и не дать сойти с курса.

— Матрос, — сказал взволнованный Карлос Вальенте, — у вас добрая и благородная душа.

— К вашим услугам, полковник!

— А как же быть с моей сестрой? Как ее вызволить отсюда? В госпитале на каждом шагу часовые. Да еще этот свирепый приказ стрелять по всякому, кто пытается выйти, не зная пароля.

— Этим займусь я, — прервала его Фрикет. — Мариус предложил помощь вам, а я беру на себя вашу сестру. Милая Долорес, я сделаю все, что нужно…

— Нет-нет, — решительно сказала испанка, — я не могу и не хочу втягивать вас в эту авантюру. Вы рискуете жизнью.

Фрикет отмахнулась.

— Ну и что! — сказала она. — Смерть приходит только раз.

— Да нет, мадемуазель, — широко улыбаясь, произнес провансалец. — Я так помирал по меньшей мере раз шесть!

— И потом, — продолжала Фрикет, — у меня нет привычки менять решения. Будь что будет, но мы все должны уехать с первым же военным эшелоном… А сейчас давайте займемся одеждой!

Долорес Вальенте, в чьей душе боролись любовь и чувство долга, снова попыталась возразить. Она бросилась в объятия француженки, говоря прерывающимся голосом:

— Друг мой, сестричка, я не допущу такого самопожертвования. Подумайте, ведь, содействуя изгнанникам, вы сами окажетесь вне закона… Наши злейшие враги станут и вашими. А что такое ненависть испанца, вы еще не знаете! Вас ждут беспросветная нищета, бесконечные лишения, постоянная опасность… Зачем это вам? Вы далеки от наших национальных интересов, борьбы, требований… Нет, нет, умоляю вас, откажитесь от своего решения.

— Никогда! — твердо сказала Фрикет. — Или вы будете на свободе, или мы вместе погибнем. Да, да, я так хочу, ибо в своих делах руководствуюсь принципом: «Делай то, что обязан».

 

ГЛАВА 5

Нужно бежать. — Выход из госпиталя запрещен. — Фрикет в плену. — Фрикет подает в отставку. — Все произойдет в полночь. — Кошмары. — Пора. — Страшное убежище. — Морг. — В сточной канаве.

Уйти пешком или уехать на лошади из Гаваны было почти немыслимо для тех, кого не знали в лицо или кто не мог удостоверить подлинность своей личности. За всеми велся строгий надзор. Власти проявляли крайнюю настороженность, так что любой чужак оказывался в числе подозреваемых, и ему грозил либо военный трибунал и расстрел, либо — чаще — тюрьма, где забытые всеми заключенные дохли как мухи.

Поэтому, поставив все на кон, полковник Карлос, его сестра, Фрикет и провансалец решили бежать по железной дороге. Но, чтобы их отчаянная попытка увенчалась успехом, требовались храбрость и находчивость.

Охранять железнодорожный вокзал и поддерживать порядок в обычное время не составляет труда. Но когда там постоянно толкутся вооруженные военные, хлопот не оберешься. При отправке на войну на вокзалах всегда творится что-то невообразимое. Кто-то, пытаясь забыться, поет, обнимается, кто-то рыдает, стонет от горя и отчаяния. И все — как родные, как члены одной семьи. Нечего и сравнивать с дисциплиной при посадке войск в Европе. Здесь просто толпа — мужчин, женщин, детей, их никто не гонит с вокзала. Солдат провожают до самого вагона, а иногда и едут с ними до ближайшей станции.

В общем, если добраться до вокзала, там уж в суматохе как-нибудь выкарабкаешься. Но до этого еще далеко! Как убежать из госпиталя?

Для Фрикет и матроса это было просто, а вот для полковника и его сестры — почти невозможно. Раненые из войска противника жили в госпитале как в настоящей тюрьме — за высокими стенами с плотно закрытыми воротами и часовыми на каждом шагу.

Благодаря Фрикет в самом госпитале Карлос и Долорес пользовались относительной свободой. Но им категорически запрещалось иметь хоть малейшую связь с внешним миром. А время поджимало.

Мариус был постоянно в курсе всех дел, он проведал, что вскоре в Европу должны отправить группу пленных. Несколько позже сообщили об этом и Фрикет, но так, что вызвали у нее возмущение. Вот что произошло.

Часов в шесть, когда уже спускались сумерки, с моря потянуло ветерком и спала жара, от которой дышать было нечем, девушке захотелось немножко проехаться в коляске по проспекту Прадо. Такое развлечение Фрикет позволяла себе крайне редко. Она говорила тогда: «Пойду приму маленький стаканчик кислорода». Девушка направилась к выходу с территории госпиталя, собираясь остановить типичный для Гаваны экипаж — весьма странное сооружение с четырьмя огромными колесами, прозванное «летучкой». И вдруг часовой крикнул: «Выход запрещен!» В госпитале все знали и любили отважную француженку. Она пользовалась полной свободой. Решив, что солдат не разглядел или ошибся, она продолжала идти. Но тот еще громче заорал свое: «Выход запрещен!»

Мадемуазель Фрикет была уж так устроена, что любой необоснованный запрет вызывал у нее непреодолимое желание сделать все наоборот. Естественно, она даже не замедлила шага, решив непременно вырваться на улицу. Не церемонясь, даже нахально, страж преградил путь штыком, зло повторяя хамским тоном: «Эй! Ты там!.. Выход запрещен!»

— Этот кастильский вояка здорово похож на попугая, — сказала девушка как бы в пространство, натянуто улыбаясь, и, побледнев, резко добавила: — Я что же, по-вашему, пленница?.. У друзей?.. У тех, кто мне многим обязан… Я иностранка! Француженка!

Тогда, вспомнив о полковнике Вальенте и его сестре, она вздрогнула: вдруг теперь не удастся им помочь при побеге? Неужели нас выдали?.. Неужели кто-то узнал о плане побега?.. Так… Надо все разузнать, что-то предпринять.

Прекрасно понимая, насколько бесполезно вступать в перепалку с выполняющим приказ нижним чином, она вернулась и сразу пошла к главному врачу. Тот держался крайне учтиво, хотя явно чувствовал себя не в своей тарелке. Кратко изложив факты, Фрикет заявила:

— А теперь мне нужно выйти с территории…

— Сегодня это невозможно, мадемуазель, — ответил доктор.

— Почему невозможно? Почему именно сегодня?..

— Распоряжение начальника гарнизона: выход из госпиталя запрещен.

— Я должна…

— Выход запрещен для всех…

— Ну я-то не все!

— И запрещен до полудня завтрашнего дня, мадемуазель.

— Да почему же? Скажите, почему? Я хочу знать… Это совершенно неоправданное превышение власти… Ведь я не солдат… Я иностранка… Подобный приказ не может и не должен касаться меня.

— Причина, мадемуазель, уж очень серьезная, — мягко ответил врач. — Завтра утром в Испанию отплывает транспортный корабль. На нем отправят пленных, находящихся в тюрьме и госпитале. Есть опасность побегов: у мятежников повсюду сообщники. Вот почему, дитя мое, начальник принял столь важное решение, которое — повторяю — распространяется на всех и никак не ущемляет вашего личного достоинства.

— Это все слова, месье. Значит, по крайней мере на сутки с лишним, я пленница… Это посягательство на мою свободу. Я буду жаловаться консулу Франции… Последний раз говорю: мне нужно выйти в город!

— Часовые получили строжайший приказ. Вас задержат силой. Все, что я могу попытаться сделать, — направить со связным записку от вас в штаб гарнизона…

— У меня нет, месье, привычки просить. Когда я права, я требую… Насилию бессмысленно сопротивляться, особенно женщине. Я добровольно служила Испании. По отношению ко мне проявляют принуждение. Меня задерживают, не имея на это никаких оснований, без всякой причины… Ну что ж!.. Соблаговолите принять отставку. И больше не рассчитывайте на мою помощь…

— Мадемуазель, столь внезапное и, простите, опрометчивое действие…

— Позвольте откланяться, месье!

И мадемуазель Фрикет, покинув главного врача в полном отчаянии, убежала к себе в комнату.

Вскоре к ней вернулось обычное спокойствие, оно не раз помогало свершать героические поступки, приводившие в изумление даже людей не робкого десятка.

«Что это я? — спросила она себя, думая о Карлосе и Долорес. — У меня целых полдня для спасения Необходимо вытащить их отсюда, вытащить любой ценой»

И девушка тотчас отправилась к полковнику и его сестре, намереваясь сообщить им о положении дел.

Карлос и Долорес выслушали все с присущей им стойкостью, как те, кто целиком посвятил себя борьбе за независимость родины. Придя к выводу, что случившееся с Фрикет под корень подрубает планы побега, Карлос спокойно сказал:

— Теперь, когда все, на мой взгляд, потеряно, надеюсь, дорогая благодетельница, вы не откажете вашим вечным должникам в последней услуге.

— Пожалуйста, говорите…

— Достаньте немного яда… чтобы быстро и наверняка положить конец мучениям, уготованным для нас тиранами.

— Да вы что! Ни в коем случае!

— Вы отказываетесь? — с удивлением воскликнула Долорес.

— Да. Во всяком случае до тех пор, пока останется хоть малейшая надежда избежать каторги.

— На что же вы надеетесь?

— На то, что мы удерем от этих идальго, более спесивых и грубых, чем солдафоны из Померании. Видите ли, мне запрещают!.. Бог ты мой, со мной обращаются как с солдатом, опоздавшим на поверку! Посмотрим!

— Тогда скажите хоть, что нам делать, чтобы оказаться на свободе…

— Ничего… Абсолютно ничего! За дело примемся мы с Мариусом… Потерпите до полуночи: когда раздастся бой курантов, будьте начеку… Полночь — время преступлений и побегов.

Фрикет, подавив гнев, успокоившись и вновь обретя уверенность, попрощалась с друзьями.

Главное — не унывать! Не терять надежды!

Вечером она о чем-то пошепталась с Мариусом. Потом они потихоньку обошли весь госпиталь, осмотрели подвальные помещения, куда никогда не заглядывали, побывали в зловонных закоулках, где еще с прошлого века скопились кучи мусора.

В одиннадцать часов Мариус, дыша как кашалот, чуть не орал от счастья. Гримируясь при свече, он почти до неузнаваемости изменил внешность. Черную бороду, торчавшую словно комок пакли, провансалец выкрасил в ярко-рыжий цвет, столь часто встречающийся в Испании. То же самое он проделал с лохматыми иссиня-черными бровями и с волосами, торчавшими во все стороны подобно колючей проволоке. Маленькой губкой матрос смывал перед зеркалом лишнее и дико хохотал.

— Черт побери! Это я или нет… Сейчас поищу: «Эй ты, Мариус!.. Где же ты?» Вот это да, мадемуазель, здорово! А краска-то, она хорошая?

— Месяца три продержится.

— Здорово! Здорово! Даю голову на отсечение, что легавые, когда сообщат мои приметы, ни дьявола не угадают. Вот это химия, мадемуазель!

Да уж, без химии при побеге не обойдешься. С помощью таких трюков мы обводили вокруг пальца мальгасийцев и итальянцев из Массауа… Хорошо… Никто вас не узнает, и это главное. А все остальное готово?

— Готово, мадемуазель.

— Тогда пошли за нашими пленниками.

Провансалец сунул под мышку три пакета средних размеров и пошел за девушкой по боковым коридорам, освещавшимся только еле-еле горящими газовыми горелками.

Дело шло к полуночи. За несколько минут до боя часов Фрикет вбежала в небольшое помещение, где томились патриоты. Едва она успела объяснить, что им предстоит сделать, как вдали послышались звуки тяжелых шагов, голоса, отдающие приказания, звон металла. Фрикет сжалась.

— Это за ними… Солдаты идут Охранники… Поздно… Бог мой! Слишком поздно!

Шаги приближались. В конце коридора блеснули штыки. Фрикет резко бросила полковнику и Долорес.

— Быстро! Быстро! За мной!

Карлос, все поняв, проворчал:

— Живыми нас не возьмут. Яду! Умоляю вас.

— Ну же, идите! Скорее!

Фрикет чуть не силком выпихнула их в главный коридор. Там, к несчастью, горел яркий свет. Мариус протянул руку и погасил горелку. Стало темно как в склепе. Все четверо с бьющимися сердцами, ничего не видя, кинулись бежать, стараясь не шуметь. Вдали забрезжил огонек. Фрикет извлекла из кармана ключ, открыла какую-то дверь и прошептала:

— Каменная лестница. Двадцать ступенек… Спускайтесь! И ничему не удивляйтесь.

Она замкнула дверь изнутри и тоже пошла вниз.

На лестничной клетке стоял сладковатый, тошнотворный запах. Ступеньки были скользкие, словно в камерах или каменных мешках.

Нашим патриотам было не занимать смелости. Их не напугал бы, кажется, никакой сюрприз. Но и они невольно вскрикнули: на столах лежали десятка два окоченевших трупов, в мертвящем свете еле горящих рожков они выглядели жутко.

— Морг! — пробормотала Долорес, чьи нервы были на пределе.

— Не бойтесь! — успокоила Фрикет.

— Знаете, — воскликнул Карлос, — такого кошмара не увидишь даже на поле битвы!

— Баста! — сказал Мариус. — Все это ерунда Я здесь лежал.

В полном изумлении полковник посмотрел на матроса, волосы и борода у того горели огнем. Это несколько отвлекло Карлоса.

— Что, полковник, не узнаешь? Это химия. Спросите лучше у мадемуазель — она все объяснит.

— Честное слово, его не узнать!

— Верно, — сказала Фрикет. — Это уже мой третий побег… с помощью химии. При первом я прибегала к фосфору — кабил Барка, мой зебу Майе и я горели как факелы. При втором я превратилась в негритянку, применив концентрированный раствор ляписа. Ну а теперь Мариус, умывшись перекисью водорода, стал не то кирпичного, не то морковного цвета. Делаем что можем. Ну, как? Вам лучше, Долорес?

— Да, лучше. Спасибо, дорогая. Но ведь мы не пробудем здесь долго? Дышать нечем… Как-то очень не по себе. Мне кажется, что я умираю…

— Мы вскоре уйдем. Поймите, в госпитале сейчас обшаривают каждый уголок. Наверняка ваше исчезновение уже заметили… Мариус!

— Да, мадемуазель!

— Приподнимите плиту.

Стало слышно, как с трудом сдвигается с места какой-то тяжелый камень.

— Готово, мадемуазель.

В одном из углов мрачного помещения появилось отверстие, через него мог бы пролезть не очень крупный человек. Оттуда доносился еще более тяжелый и тошнотворный запах.

Фрикет зажгла свечу и первой смело полезла в дыру. Когда ее почти не стало видно, она ровным, но решительным голосом приказала:

— Мариус и вы, полковник, понесете пакеты с одеждой и оружием. Долорес спустится сразу за мной, а Мариус полезет последним, прежде поставив на место каменную плиту.

— Есть, мадемуазель! — отозвался Карлос. — Скажите только, где мы?

— В сточной канаве, которая ведет или, по крайней мере, должна вести к морю.

 

ГЛАВА 6

Тяжелый путь. — Прилив. — Страх утонуть. — В ловушке. — Железная решетка. — Дьявольский труд. — Все на воде. — Посадка в шлюпку. — Мариус убивает человека, не испытывая никакой жалости. — Плавание. — Причалы. — Кто идет?

Беглецы брели, пригнувшись, по тесному коридору, невольно касаясь плечами скользких стенок. Вскоре им стало не хватать воздуха. Ноги по щиколотку вязли в липкой зловонной грязи, образовавшейся от разложения всякой дряни. Голову ломило от боли. В глазах мелькали горящие мотыльки. Грудь давило. Все были в полуобморочном состоянии.

Еще не вполне поправившийся после ранения, Карлос выбивался из сил. Идя за ним, Мариус чувствовал, что полковник вот-вот упадет. Матрос уперся ему в спину, чтобы не дать свалиться.

Долорес, позабыв о болях в еще не совсем залеченной руке, цеплялась за Фрикет. Никто не жаловался, хотя от отвратительного воздуха всем делалось дурно.

Только Фрикет иногда говорила:

— Потерпите немного!.. Еще несколько шагов, и мы будем у цели.

Судя по всему, проход, случайно ею обнаруженный, когда француженка пыталась разобраться, куда стекает вода из канализации, был недлинным, во всяком случае не особенно длинным.

Подавая пример другим, девушка, однако, тоже страдала. Тем более что шла она первой, почти на ощупь: свеча здесь, где почти нечем было дышать, едва горела. К тому же в любой момент можно было упасть в какую-нибудь рытвину. Всех мучили тошнота, нехватка воздуха, стаи шнырявших повсюду крыс, которые взбирались вверх по ногам и даже касались лица холодными лапами. А если добавить ко всему ужасное ощущение, что тебя замуровали… Бороться с ним почти невозможно, для людей же нервных, с живым воображением это вообще невыносимое страдание. Слов не было, все происходило будто в кошмарном сне.

Спотыкаясь, задыхаясь, почти теряя сознание, боясь в любую минуту шлепнуться в омерзительную грязь, беглецы прошли еще метров двадцать. И вдруг до них донесся плеск волн.

— Море! Мы спасены!

Проход стал значительно шире, воздух — не столь зловонным. Плеск волн слышался все явственнее. Казалось, вода прибывает.

«Да ведь это же прилив», — подумала Фрикет, на минуту остановившись передохнуть. Рукавом вытерла пот, который ручьем тек по лицу.

— Боже! Вода поднимается! — воскликнула в ужасе Долорес.

— Да, — ответила Фрикет. — Вперед!.. Вперед!.. Надеюсь, мы успеем… Мы чуть не задохнулись, а теперь еще утонуть… Это уж слишком!

Сточная канава расширилась настолько, что можно было спокойно идти вперед. Жара снаружи спала. Уменьшились испарения. Но вода поднималась все выше и выше, доставая уже до колен.

— Ну-ка, скорей! — крикнула Фрикет спутникам, те все еще с трудом продвигались по грязи. В страхе девушка ускорила шаг, последние метров десять она уже бежала, держа свечу в руке. И вдруг остановилась, закричав от злости и отчаяния. Беглецы ринулись к ней, превозмогая усталость, и, остановившись в свою очередь у входа, тоже закричали. Они увидели тяжелую железную решетку, которая полностью перекрывала отверстие подземного канала. Такую преграду им было не преодолеть!

Долорес в отчаянии зарыдала. Полковник сжал зубы, а Мариус изверг поток ругательств на разных языках. При других обстоятельствах они бы вызвали смех: уж очень были смачны и красочны.

— Ох! — воскликнул он наконец. — Я готов поджарить полсотни проклятых испанцев со всеми их потрохами, если мы когда-нибудь выберемся из этой дыры! Полковник, отныне я на вашей стороне… Да-да, я буду бороться за свободную Кубу.

— Спасибо, друг.

— А сейчас, мадемуазель, отойдите-ка, пожалуйста, — я осмотрю эту дурацкую решетку. Я должен ее согнуть!.. сломать!.. вырвать! А то здесь, ей-богу, как-то неуютно.

Девушки подались назад. Провансалец передал им пакеты с оружием и одеждой. Потом подошел к решетке, покрытой столетней ржавчиной. Ухватился за железные перекладины и сильно дернул, пытаясь выломать. Напрасно. Решетка устояла, хоть и была старой.

— Чтоб у тебя кишки повылезали! — проворчал Мариус. — В этой хреновой стране все сделано из дерьма и грязи… Все держится на соплях… Кроме этой проклятой железки.

А вода все поднималась и была уже выше колен. Неужели, почти достигнув цели, они погибнут, захлестнутые волнами!

Мариус, ругаясь, тянул изо всех сил. Полковник решил помочь, но мешала рана, да и слаб он был, еле держался на ногах.

Прошло минут пятнадцать. Вода доходила всем уже до пояса, а Долорес, которая была меньше ростом — даже по грудь. Еще немного, и конец.

Мариус постарался собраться с силами, снова ухватился за железные прутья и, набрав воздуха, опять потянул на себя решетку, да так, что у моряка кости затрещали. Никакого результата!

— Тысяча дьяволов и дьяволят! — прорычал он. — Не могу! Не могу! Это сверх моих сил!

В голосе звучали отчаяние и ярость.

Приливом уже на две трети закрыло проход. Фрикет по грудь в воде, подняла руку со свечой. Ее как будто озарило:

— Мариус! Не тяни на себя! Толкай от себя! Давайте все толкнем от себя! Изо всех сил!

Все четверо навалились на решетку в ожидании сигнала Мариуса.

— Внимание! — произнес матрос. — Готовы?

— Да.

— А ну давай!

Послышался глухой треск. Решетка сразу же поддалась. Падая, она увлекла за собой беглецов, и неожиданно они оказались у моря, которое плескалось у подножия старинного здания. Прекрасные пловцы, они ничуть не испугались. Те, кто держали свертки, поплыли рядом, помогая друг другу. Все проявили завидное хладнокровие: никто не вскрикнул, не произнес ни слова.

Друзья плыли, не зная точно куда, как вдруг Мариус натолкнулся на какой-то натянутый канат.

— Черт! — проворчал он. — Тут веревка, прикрепленная к стене… Нужно посмотреть, что там на другом конце.

Он высунулся из воды и при свете звезд увидел что-то качавшееся на волнах в нескольких метрах от него.

— Вот это да! — прошептал француз. — Шлюпка! Бог помогает нам.

Матрос быстро подплыл к лодке и схватился рукой за борт. Со скамьи вскочил мужчина. Провансалец заметил, как в его руке что-то блеснуло. И без предупреждения, даже не узнав, кто у шлюпки — враг или друг, незнакомец ударил матроса ножом.

— Qu’ès aco, парень? — насмешливо спросил Мариус. — Ты что, надеешься проткнуть шкуру такой старой акуле, как я? Ну подожди!

Бандит в шлюпке при ударе потерял равновесие. Не успел он прийти в себя, как Мариус схватил его. Завязалась борьба. Потом послышался звук от падения тела в воду.

— Вот так-то! Ты получил, чего хотел, вшивый моряк. Нет, чтобы по своей воле отдать посудину… Эй, залезайте в шлюпку!

Мариус помог девушкам и полковнику.

— Там в уключинах пара весел… У посудины есть руль… В общем все как надо!

Нож валялся на скамье. Мариус взял его и перерезал веревку, которой суденышко было пришвартовано к стене.

— Вы не ранены, Мариус? — спросила Фрикет.

— О, мадемуазель, так… пустяки. Я был начеку! — И добавил. — Не смею отдавать вам приказания, полковник, но беритесь-ка за руль. Я сяду на весла, а вы поведете; я тут ничегошеньки не знаю.

— Ладно, — отозвался полковник. — Мне здесь знаком каждый уголок.

Шлюпка двинулась вперед.

— А не должны ли мы, — спросила с жалостью в голосе Фрикет, — помочь тому несчастному, что был в лодке?

Мариус прервал ее:

— Я ему рукой заткнул глотку. Клянусь, ничего уже ему теперь не нужно…

— Так вы его убили?

— А, одним больше, одним меньше… Другим будет неповадно…

— О, Господи! Убийства… Все время убийства…

— Что поделаешь, пришлось… Во-первых, у него был слишком плохой характер… А потом, на войне каждый стои́т за себя… Каждый сам хватается за соломинку…

Шлюпка бесшумно скользила по волнам. Кубинский офицер ловко вел ее, избегая освещенных мест, стараясь не быть замеченным. Фрикет и Долорес из предосторожности нагнулись — не хотели, чтобы их увидели: женщины в лодке в такой час могли вызвать особое подозрение.

Где-то на юге метрах в трехстах — четырехстах горели огоньки. Карлос направил туда шлюпку, шепотом сказав матросу:

— Тише! Повернитесь… Видите причалы?

— Да… Меня там подобрали…

— Там и высадимся.

— Согласен, полковник. У причалов полно груженых и пустых вагонов, товаров, бочек, тюков, горы железа и леса — в общем, сам черт не разберется. Спрятаться в этом месте ничего не стоит.

Через десять минут шлюпка ткнулась в размытый водой берег. Из-за свойственной испанцам бесхозяйственности там и сям виднелись большие промоины в стене. Первым сошел полковник. Он хотел убедиться, что ничего подозрительного нет. Если бы кубинец встретил кого-нибудь, то сумел бы предупредить своих. Мариус говорил по-испански так плохо, что никто бы не понял его.

Сделав несколько шагов, Карлос уже собирался позвать всех на берег, когда раздался окрик: «Стой! Кто идет?»

 

ГЛАВА 7

Сообщник. — Переодевание. — Эшелон у причалов. — Отправление поезда. — Медленным ходом. — Меры предосторожности. — Папа, мама, ребенок и собака. — Последние минуты счастья. — Нападение. — Бедный малыш! — Победа кубинцев. — Антонио Масео.

В тот момент, когда из темноты раздался окрик «Стой! Кто идет?», полковник увидел направленную на него винтовку. Сохраняя полное спокойствие, он остановился.

«Гордый мужик», — подумал Мариус, готовый в любую минуту наброситься на часового.

Не отвечая, Карлос стал тихо насвистывать какую-то грустную, даже печальную мелодию, похожую на песню рабов. Винтовка опустилась, и часовой тихо произнес:

— Железо крепко… Кровь красна…

Полковник продолжил:

— Есть нечто более крепкое, чем железо.

Уже знакомый голос подхватил:

— Это душа человека, который жаждет свободы…

— Нечто более красное, чем кровь…

— Это лоб предателя или раба…

— Привет, браток! Твой номер?

— Двести двенадцатый.

— Ты — Антонио Гальго эль Адуанеро, таможенник.

— А ты — Карлос Вальенте, полковник… наш храбрый полковник.

— Тс-с! Тише!..

— И на свободе!

— Да, на свободе благодаря преданности и отваге молодой француженки из Красного Креста и вот этого моряка.

Фрикет и Мариус с удивлением слушали, как Карлос и незнакомец обменивались словами странного пароля, будто взятого у судей тайного трибунала.

— У нас всюду есть сообщники, — объяснила Долорес подруге.

— Еще один смельчак, который сражается за свободную Кубу в рядах испанцев, — подхватила француженка.

Таможенник несколько напыщенно, но с глубокой благодарностью произнес:

— Спасибо им. Родина и ее защитники их не забудут. Что ты теперь собираешься делать, полковник?

— Выехать из Гаваны вместе с сестрой, француженкой и моряком, добраться до армии Масео и занять свое место среди бойцов. Где Масео?

— Перешел вчера через Мариельскую дорогу…

— Здо́рово!

— Здесь такое смятение… Собираются послать подкрепление в провинцию Пинар-дель-Рио. Состав с боеприпасами уже готов к отправке… Он стоит неподалеку отсюда… На ветке, идущей по причалам…

— Мы должны уехать с этим поездом.

— Я помогу вам.

— Прекрасно. А теперь нам нужно переодеться.

— В хвосте поезда есть пустые вагоны, где можно вполне это сделать.

Все четверо залезли в один из указанных вагонов и начали в полной темноте быстро менять одежду. Вещи были мокрые, но это никого не смущало: в Гаване ночи теплые. Переоблачившись и выйдя наружу, они с любопытством стали разглядывать друг друга в новых одеяниях. Полковник Карлос обрел форму рядового пехотинца. Левый глаз прикрывала повязка, Карлоса невозможно было узнать. Мариус предстал в обличии погонщика мула — в шляпе с испанской кокардой он смахивал на обозника, готового вступить в бой, спасая своих вьючных животных и груз. Долорес и Фрикет очень походили на крестьянок, провожающих мужей на передовую.

Между тем время шло. На причалах началось какое-то движение. Из города — кто пешком, кто на лодке — прибывали ремесленники, грузчики, сначала только мужчины, а потом женщины и дети. Они останавливались около вагонов и в ожидании пили, ели, громко болтали.

Начали подходить и армейцы, главным образом пехотинцы и кое-кто из артиллеристов. Солдаты двигались тихо — ни труб, ни барабанов и полное отсутствие энтузиазма.

Прибыв на вокзал, служивые разбрелись в разные стороны, смешались с толпой, их подзывали к себе, братались, предлагали выпить прямо из горлышка вино, угощали фруктами и охотно брали взамен сигареты.

Еще не совсем рассвело, когда солдат вместе с орудиями погрузили в вагоны. Таможенник вручил полковнику ружье со штыком и патронташ, а Мариусу — мушкет со всем необходимым. Кроме того, каждый, включая и девушек, спрятал под одежду по револьверу.

Слиться с шумной, хотя и печальной толпой не составило труда. Никто даже не обратил на них внимания, и друзья расположились в одном из пассажирских вагонов по его центру, как в американских поездах, тянулся проход. Туда же сели солдаты, девушки, женщины. Народу набилось столько, что дышать было нечем.

Рядом с Фрикет поместилась молодая женщина с пятилетним ребенком на руках. С ними ехала собака, она тут же залезла под сиденье. Напротив примостился молодой человек в форме сержанта ополчения. Он гладил по голове ребенка и жалобно улыбался глотавшей слезы женщине. Иногда пес высовывал морду, облизывал ножки ребенка и опять скрывался под скамьей.

Фрикет все поняла. Муж, вынужденный ехать на передовую, и сопровождавшие его жена сын, собака… Семья лишившаяся главы… Дом, ставший слишком просторным… Боль… Безденежье, а может и нищета… А сейчас страшная боль расставания, может быть, навеки…

Груженый состав вот-вот должен был тронуться. Раздался свисток. Локомотив дернулся и снова остановился. К поезду подъезжали конные жандармы. Среди них Фрикет увидела служащих госпиталя, они выделялись среди других одеждой и повязками на руке. Девушка сжалась в комок — их побег обнаружили… Их ищут… Неужели найдут?

Полицейские заглядывали в каждое окошко, в надежде увидеть тех, кто отвечал бы полученным ими подробным описаниям.

Пройти мимо всклокоченной рыжей шевелюры Мариуса они, конечно, не могли. Но тот никак не походил на французского матроса с иссиня-черными волосами и густыми смоляными бровями. Не узнали они и полковника в форме рядового и с повязкой на глазу. Сидевшая довольно далеко Фрикет, заметив, что на нее смотрят, стала чихать и сморкаться, закрыв лицо платком. Долорес с жадностью впилась в огромный апельсин, наполовину закрывший ей лицо.

Не обнаружив ничего подозрительного, жандармы удалились. Четверо беглецов с облегчением вздохнули.

Поезд двинулся и медленно пошел вдоль бухты Атарес, пересек пригород Гаваны и покатил по пути, соединявшему столицу с маленьким городком Гуанахай.

Состав плелся со скоростью не больше пятнадцати километров в час, время от времени подавая гудки. Осторожность здесь была нелишней! Мятежники творили чудеса храбрости. Они бесстрашно нападали даже в разгар дня на составы, опрокидывая и разбивая их вдребезги. Поэтому вооруженные кочегар, механик и сопровождавшие их солдаты, находившиеся в бронированной паровозной кабине и тендере, были начеку — в любой момент они могли остановить поезд или подать назад.

Солдаты в вагонах с тревогой оглядывали окрестности. Офицеры, не отрываясь от биноклей, внимательно осматривали каждый куст, скалу, пригорок. Из окон торчали винтовки.

Короче говоря, все были охвачены смертельным страхом. Лишь четверо беглецов сохраняли спокойствие, посмеиваясь в душе над рассказываемыми шепотом страшными историями. Судя по всему, никакая опасность им не угрожала.

Время тянулось невероятно медленно. Фрикет не сиделось на месте. А пехотинцу и его молодой жене, наоборот, казалось, наверное, что часы бегут слишком быстро. Малыш уселся верхом на колено отца и заливался радостным смехом, когда тот подбрасывал его вверх. Половина вагона с удовольствием слушала лепет ребенка, не обращавшего внимания ни на разговоры родителей, украдкой пожимавших друг другу руки, ни на слезы в глазах матери. Молодая пара проклинала, конечно, братоубийственную войну, из-за нее разрывались семейные узы, рушилась любовь. Как знать? Возможно, юная жена станет вдовой, а ребенок — сиротой.

Поезд миновал Сан-Антонио и подходил к Мариельской «trocha», которая вскоре будет не менее известна, чем путь на Морон. Trocha — это, на местном диалекте, дорога, проложенная через кубинские леса и ведущая от северного к южному побережью. Во время великого восстания 1868–1878 годов испанцы построили вдоль шоссе соединенные частоколами блокгаузы и прорыли перед ними ров. Так колонизаторы пытались перекрыть путь республиканцам при их передвижении с востока на запад.

Теперь, хотя для бойцов свободной Кубы эти устаревшие сооружения перестали быть серьезной преградой, испанская армия продолжала их укреплять. Считалось, в частности, что Мариельская дорога защищает провинцию Пинар-дель-Рио. Малоэффективной была эта преграда: Антонио Масео, потом Максимо Гомес, затем снова Масео трижды пересекали эту так называемую оборонительную линию.

Состав шел по участку между деревнями Ванданера и Сейба, где дорога делала довольно крутой поворот. Раздался приглушенный гул очень сильного взрыва. Паровоз резко затормозил — второй вагон ударился о передний, затем на второй наткнулся следующий за ним… Скрежет буферов смешался с криками ужаса и гнева. Люди от толчка падали друг на друга, раня самих себя и соседей. И тотчас с обеих сторон железнодорожного пути началась перестрелка.

Высоко подняв знамя, вдоль полотна бежали мятежники, оглашая окрестности возгласами: «Свободная Куба! Да здравствует свободная Куба!»

Взорвалась положенная на рельсы динамитная шашка. Из покореженного локомотива выкатывались клубы дыма, вытекал кипяток.

Еще несколько минут, и состав оказался с трех сторон окруженным повстанцами.

Растерявшиеся поначалу испанские солдаты вскоре тоже открыли огонь. Из окон вагонов, как из бойниц, вылетали язычки пламени. Все окуталось облаками дыма. Грохот стоял такой, что казалось, лопались перепонки.

Беспорядочная стрельба опасна для солдат, но еще больше для пленных. Пуля — дура: она сражает и недруга и друга. Двери и стены вагонов от пробоин вскоре стали как решето. Послышались стоны раненых, хрипы умирающих.

— Нужно что-то предпринять. А то как бы не получить пулю от друзей, — разумно заметила Фрикет.

Она решила заставить Долорес лечь под скамью и забраться туда же сама. Но не успела. Раздался отчаянный крик молодой матери. Ее муж, стрелявший из окна, вдруг, охнув, тяжело опустился на пол с пулей в груди.

— Святая Дева Мария!.. Сохрани нас! — шептала женщина, глотая слезы. Ребенок, обрызганный кровью собственного отца, жалобно пищал, охваченный ужасом:

— Папа!.. Мой папа!..

Мужчина не подавал признаков жизни.

— Проклятая война! — процедил сквозь зубы полковник.

Какой-то тупой звук, и эта женщина с проломленным черепом упала на тело мужа, увлекая за собой ребенка.

Не обращая внимания на стрельбу, Долорес и Фрикет бросились на помощь. Поздно!

Тогда полковник Карлос сорвал косынку, что поддерживала раненую руку, привязал ее к штыку и начал размахивать. Выстрелы со стороны повстанцев тут же прекратились. Оказавшись в ловушке, испанцы взвесили все доводы за и против и, решив с честью капитулировать, тоже прекратили огонь.

Первыми на землю спрыгнули Карлос и Мариус. Потом через разломанные двери стали выходить все оставшиеся в живых. Они сдали оружие и патроны, прихватив с собой лишь вещевые мешки. Набралось человек пятьсот, столько же, сколько и повстанцев.

Когда наступило затишье, оставшийся без отца и матери малыш снова отчаянно закричал. Видя окровавленные тела родителей, он по-детски, не до конца, но все же понял, что случилось большое несчастье. Ребенку трудно было сообразить, почему так любившие его папа и мама не отвечают на ласки. Ему просто стало страшно. Собака, растянувшись около мертвых тел хозяев, рычала, ощерясь.

При виде этой сцены Фрикет чуть не расплакалась. Она подошла к мальчугану и, улыбаясь, протянула руки. Малыш заметил ее еще раньше и не стал сопротивляться. Девушка взяла его на руки, поцеловала и понесла к выходу. Собака, схватив зубами за одежду хозяев, попытал-ась сдвинуть их с места. Не удалось. И она, выпрыгнув из вагона, побежала за Фрикет, которая несла ее маленького хозяина.

А в это время повстанцы, положив в каждый вагон по нескольку динамитных шашек, подожгли фитили и отбежали. Через пять минут состав со всем вооружением взлетел на воздух.

Командир, руководивший этой операцией, обратился к испанцам со словами, полными величия и простоты:

— Мы воюем не с людьми, а с вещами. Хватит, и так пролили много крови… Солдаты, вы выполнили долг. Вы свободны.

На воротнике мундира этого красивого мулата лет сорока шести — сорока восьми с умным и очень энергичным лицом сверкали генеральские звезды. Некоторое время он смотрел вслед уходившим солдатам, а затем присоединился к своим. Повстанцы сгрудились вокруг кучки людей, горячо их поздравляя. Только тогда командир узнал полковника Вальенте. Руководитель кубинских повстанцев бросился к нему с объятиями и расцеловал.

— Карлос!.. Друг мой!.. Ты на свободе… А мы и не надеялись свидеться с тобой.

— Да, генерал, я и моя сестра, мы свободны стараниями вот этих двух французов — мадемуазель Фрикет, которая столько сделала для наших раненых, и ее слуги, храброго моряка Мариуса.

Генерал протянул руку провансальцу и, сняв шляпу, сказал Фрикет:

— Мадемуазель, от имени свободной Кубы генерал Антонио Масео благодарит вас… Можем ли мы надеяться, что вы окажете честь присоединиться к нам?

— Да, генерал, можете на нас рассчитывать.

__________

Так мадемуазель Фрикет с приемным сыном на руках и с приемным псом рядом перешла на сторону восставших кубинцев.

 

ГЛАВА 8

Война за независимость Кубы. — Роль американцев. — Солдаты свободной Кубы. — Знамя. — По пути о лагерь. — Горе ребенка. — Маленький Пабло и его пес Браво. — Просьба не трогать врага.

Антонио Масео очень точно сказал о войне, разгоревшейся 24 февраля 1895 года на Кубе, этой жемчужине Антильских островов: «Мы ведем войну не с людьми, а с вещами».

Действительно, начавшаяся революция прибегала к средствам, которых не знала Большая война. Восставшие, или, как их обычно называли, мамбисес, вели партизанскую борьбу с небывалой стойкостью, мужеством и искусством.

Избегая по мере возможности сражений в сомкнутом строю, они старались все время держать врага в напряжении, изматывая, уничтожая укрепления, военное снаряжение, склады, арсеналы.

Голод, жажда, усталость, болезнь в этой войне служили тем же целям, что и смелые нападения на врага. Примерно так вели себя русские во время кампании 1812 года, сражаясь с Наполеоном. Оставить после себя пустыню, лишить врага пищи и дать бой. Именно так поступали ставшие прекрасными стратегами кубинские военачальники, которые в случае необходимости без колебания бросали в бой огромные силы. Они не раз одерживали победу над испанскими войсками в крупных сражениях. Командиры ничего не жалели для выполнения трудной, но почетной задачи освобождения Кубы.

Кубинцы требовали не привилегий, а свобод, у них отнятых. Испания же энергично боролась за сохранение прежнего порядка, который нам, французам, привыкшим к равенству и справедливости, казался абсолютно неприемлемым.

«Свободу! Свободу такую же, как в метрополии!» — кричали кубинцы. «Статус кво»,— отвечали государственные мужи старой Иберии.

Вот почему «всегда сохраняющий верность остров» не побоялся развязать страшную для всех войну.

Испанский народ, с достоинством перенесший самые тяжкие испытания, проявивший терпимость к другим и истинный патриотизм, невольно вызывает симпатию. Можно поэтому только сожалеть, что его правители вовремя не дали своим заморским территориям те права, какие получили от Англии Канада, Южная Африка и Австралия. Союз Испании и ее прекрасной колонии от этого никак бы не пострадал. Куба по-прежнему душой и телом была бы предана Испании, не став предметом вожделения жадного соседа — дяди Сэма.

Да, конечно, правительство Соединенных Штатов официально вроде соблюдало нейтралитет и все, что с ним связано. Пресловутая доктрина Монро — «Америка для американцев» — еще не совсем овладела умами. С другой стороны, нужно признать, что граждане великой республики не скрывали благожелательного отношения к восставшим. Некоторые наивные люди могли бы, бесспорно, подумать, что это объясняется магией слова «Свобода!», оно вдохновляло наших донкихотов в Польше и Греции. Нет! Дело не в этом. Янки, коим столь присуще здравомыслие, рассматривали установление независимости на Кубе как своего рода бизнес. Выпустив ценные бумаги и разместив их с умом, они достигли двойной цели — снабдили армию необходимыми для войны средствами и втянули в борьбу восставших владельцев бумаг, те ведь только и озабочены получением дивидендов.

Независимость и доллары, свобода и финансы, патриотизм и спекуляция. Прекрасно задумано.

В результате синдикатам удалось ввезти на Кубу скорострельные винтовки, обмундирование, пушки, пулеметы, боеприпасы и доставить значительное число добровольцев. Благодаря этой постоянной помощи восстание разрослось, охватив большую территорию.

Конечно, это не могло не породить жгучей ненависти со стороны испанцев и не вызвать потока клеветы. Вначале гордые кастильцы относились к мятежникам с подчеркнутым презрением. Для них они были лишь сборищем темных личностей, грабителей, бандитов, негров, дикарей. Такими абсурдными вымыслами пестрели газетенки, не делающие чести великому испанскому народу Им никто не верил — все знали истинную цену кубинским патриотам, их высоким моральным качествам. Они все, вне зависимости от цвета кожи, происхождения и положения в обществе, боролись за торжество своих идей. Между ними даже существовал негласный договор подчиняться тому, у кого больше заслуг и кто храбрее других Поэтому во главе белых часто стоял черный, а черными командовал белый.

Плантаторы, ремесленники, рантье, адвокаты, грузчики, врачи, землепашцы, погонщики мулов, нотариусы, промышленники, бывшие рабы — все сражались как братья в едином строю, вдохновляемые одной идеей, свободная Куба! Не один год они вели войну, нанося поражения сотням тысяч солдат метрополии.

Наконец, кубинских генералов не раз упрекали за используемые ими способы ведения войны. Нам они известны. Известны они и другим народам. Бог ты мой, да, мамбисес поджигали усадьбы, взрывали составы, торпедировали корабли, говорят, даже прибегали к разрывным снарядам… Ну, а у нас во Франции и Пруссии в 1870 году? Разве не было обстрела госпиталей, поджогов зданий, полного уничтожения открытых городов?.. А Базейль и Шатоден?.. Неужели есть уж такая большая разница между разрывной пулей и начиненным мелинитом снарядом? Почему нужно запретить маленькую пулю и разрешить использование чудовищных снарядов, весящих сотню килограммов? Зачем же упрекать кубинцев, поджигавших плантации сахарного тростника и табака, когда историки прославляют Гийома из Оранжа, открывшего плотины Зюйдерзе, или Ростопчина, уничтожившего Москву?!

Да и заявления о том, будто Испания, «чтобы не лишиться чести, не может допустить нарушения целостности своей территории», не выдерживают никакой критики. Стоит вспомнить только одно слово — Гибралтар!

Так что беспристрастный автор вполне может сказать «Нет! Требуя права на самоопределение и выбор правительства, кубинские восставшие не замарали своей чести. Их движение, бесспорно, заслуживает всяческого уважения и симпатии. Объективный наблюдатель может выразить лишь сожаление, что партизанам было отказано в статусе воюющей стороны»

__________

После успешно проведенной операции Масео вернулся в лагерь, где квартировали тысячи три солдат, тщательно отобранных для действий почти у ворот Гаваны.

Пять человек были убиты, пятнадцать ранены. Мертвых незамедлительно похоронили, правда, без особых почестей. Глубокая яма, крест из двух веток и прощание с товарищами.

Раненым, которых доставили на мулах, тут же оказали помощь. Фрикет отметила про себя слаженность работы санитарной службы. Здесь были и улучшенной конструкции носилки, и легкие, по-новому сделанные повозки, и ящики с различными аппаратами, и богатый набор лекарств. Все эти вещи, тщательно продуманные и изготовленные с характерной для янки выдумкой, поступили из Америки.

Фрикет, привычная к бедности испанских военно-полевых лазаретов, не могла прийти в себя от удивления.

Возглавлял эту службу врач Серано, личный друг Масео. Храбрый партизан очень ценил его и полностью ему доверял. Врачи и санитары выполняли и обязанности бойцов. Они не расставались с мачете, карабином или револьвером. Две столь, казалось бы, несовместимых обязанности никак не мешали им в тяжелой, но благородной работе.

Чтобы избавить Фрикет и Долорес от утомительного марша пешим ходом, Масео предложил им лошадей. Весьма посредственная наездница, Фрикет с опаской посмотрела на бешеных маленьких лошадок, те лягались, артачились, вставали на дыбы, — чтобы с ними совладать, нужны были сильные руки солдата. Самолюбие не позволяло девушке признаться в отсутствии навыков верховой езды.

— Благодарю вас, генерал, — сказала она с улыбкой, — но я не хочу, чтобы кто-то из ваших людей остался без коня. Да и нельзя мне расставаться с этим прелестным ребенком, с этим несчастным сиротой. Дайте мне мула, и я прекрасно обойдусь.

— Как вам угодно, мадемуазель. А вы, матрос, что предпочтете?

— О генерал, мне все равно. Я ездил верхом на лошадях, мулах, верблюдах, слонах, ослах, быках… почти на всем и на всех…

— Тогда возьмите коня.

— Хор-рошо бы… Но если вы не против, я пойду пешком с мадемуазель… Из меня получится недурной пехотинец. На государственной службе я был классным стрелком.

— Как угодно, парень.

Прирожденная наездница, Долорес уже выбрала себе великолепного коня рыжей масти и поглаживала его по крупу. Пока Фрикет вместе с мальчиком устраивалась на спине мула, юная героиня, не обращая внимания на еще не совсем зажившую рану, вскочила в седло. Карлос, хотя ом еще и был слаб, тоже решил добираться до лагеря верхом.

— Тебе нужно отдохнуть несколько дней, — сказал Масео, заметив, что его друг очень бледен.

— Прохлаждаться, когда мои братья сражаются…

— Дело в том, что сейчас для тебя нет солдат.

— Я буду драться просто как доброволец.

— Останешься в штабе, а завтра или в крайнем случае дня через два, когда мы снова будем в провинции Линар-дель-Рио, возглавишь эскадрон волонтеров.

Прибыв в лагерь, солдаты тут же приступили к ужину, весьма небогатому галеты из маниоки, кусочки поджаренной на сковородке сушеной трески и вдоволь воды.

А неутомимый Масео галопом поскакал проверить посты, осмотреть наспех возведенные ограждения, удостовериться в прочности натянутой в траве проволоки, убедиться в бдительности часовых. Затем он вернулся к раненым. Для каждого генерал нашел слово утешения, в каждого попытался вселить надежду, каждому пожал руку.

Фрикет же в это время возилась с ребенком, стараясь по-матерински утешить его. Он отказывался от еды, тихо плакал, изредка вскрикивая. Сердце девушки разрывалась от боли. Мальчик звал папу, маму… Маму, с ней он никогда не расставался. Маму, которую в последний раз он видел на полу вагона — с зияющей раной на голове.

Фрикет использовала весь свой небольшой запас испанских слов, чтобы успокоить мальчика. Потом девушка перешла на французский. Все напрасно. От бессилия она тоже заплакала — не могла смотреть на страдания малыша.

Тут же бегала и собака, она не отходила от них, жалостно подвывала, будто понимая всю горечь происходящего.

Мальчик о чем-то серьезно разговаривал с огромным псом. Потом снова начинал кричать, возвращался к Фрикет, а затем опять к собаке, усаживался рядом с ней, говоря:

— Браво, моя собачка… Ой, Браво, теперь Пабло стал твоим хозяином, а мамы и папы больше нет…

Так Фрикет узнала, что ребенка звали Пабло, то есть по-французски Полем, а собаку — Браво, что означает «Храбрый».

Проплакав часа два, мальчик немножко успокоился. Фрикет взяла его за руку и повела по лагерю. Шум, беготня, лошади, блеск оружия несколько отвлекли мальчугана. Француженке тоже все было интересно, она пришла в восторг от гордой осанки солдат и поняла, почему те наносили поражения испанским войскам.

Девушка впервые увидела кубинское знамя. Оно, как и французское, сине-бело-красное, но цвета расположены по-другому. На нем чередуются горизонтальные полосы — три синих и две белых, а ближе к древку — большой красный треугольник с белой пятиконечной звездой посередине. Красиво.

В отряде Масео флаг, продырявленный во многих местах пулями и осколками, явно превращался в рваное полотнище, но солдаты гордились этим доказательством своего героизма.

Длительная прогулка хотя утомила, но и отвлекла ребенка от горя. Фрикет вернулась к санитарной повозке и уложила мальчугана в постель. Он вскоре заснул под охраной собаки.

Пришла Долорес и передала Фрикет, что Масео просит ее к себе в палатку. Пока генерал представлял девушку будущим спутникам — офицерам штаба, из разведотряда на коне примчался боец.

— Есть новости? — спросил командир.

— Да, генерал, и очень важные…

— Говори.

Разведчик явно чего-то опасался. Масео понял и сказал:

— Можешь все выкладывать… Тут все свои.

— Так вот, генерал, полк конных волонтеров направляется к Мариельской дороге.

— Кто командует полком?

— Полковник Агилар-и-Вега.

— Черт возьми! Ладно, устроим достойную встречу… Этому жестокому идальго, ненавидящему всех и вся, мы покажем, где раки зимуют.

— Генерал, — прервал старшего Карлос Вальенте, — разрешите сказать словечко.

— В чем дело, дружище?

— Прошу, не подвергайте опасности жизнь полковника.

— Да ведь это твой смертельный враг!

— Так!..

— Да он же хотел тебя убить…

— Верно… И все же умоляю тебя, брат, прикажи, чтобы мамбисес не стреляли в него… не замахивались мачете. Прикажи, чтобы его пальцем не трогали…

— Тебе я ни в чем не могу отказать… Полковник Агилар-и-Вега есть и будет неприкосновенным для нас всех… Хотя просьба твоя и непонятна.

 

ГЛАВА 9

Мариельская дорога. — Отвлекающая атака. — Дикие птицы Прованса. — Фаронский lèbre. — Один провансалец двоих стоит. — Подвиги охотника за futifus. — Динамитная пушка. — Канонир Мариус. — Победа! — Почетное оружие.

Масео готовился к наступлению. Он задумал ввести войска в провинцию Пинар-дель-Рио и еще раз пересечь Мариельскую дорогу. Генерал решил произвести отвлекающую атаку в районе Артемиса, красивого городка с пятью тысячами населения. Он полагал, что так ему удастся оттянуть основные силы противника, сосредоточенные вокруг испанского генштаба, от дороги, что облегчит задачу кубинским отрядам.

Решиться именно в этом месте перейти знаменитую линию обороны было, с обычной точки зрения, верхом безрассудства. Но Масео проделывал это уже не раз, и всегда успешно. Неудивительно: ведь его бойцы отличались необычайной храбростью и не щадили жизни, целиком отдав ее борьбе за независимость родины.

Операция предстояла, конечно, трудная, сопряженная с большими опасностями. Часть участников отвлекающей атаки, прижимаясь к земле, направились к пальмовой роще, расположенной посреди маленькой поросли густых кустарников. Там они и стали ждать сигнала к наступлению.

Другая группа солдат двинулась в направлении укрепленной полосы, где, как уже было сказано, находились блокгаузы, или малые форты, построенные на расстоянии ста — ста десяти метров друг от друга и соединенные широким рвом, вдоль него тянулись проволочные ограждения и частоколы. Кроме того, и вокруг самих фортов, сооруженных из камня или из деревянного бруса, были рвы, обложенные камнем. Из проволочного ограждения торчали острые шипы, там и сям виднелись стрелковые ячейки.

Наконец, километрах в двух друг от друга были разбиты лагеря войск подкрепления, которые в любой момент могли открыть перекрестный огонь из пушек и пулеметов.

Эта полоса, идущая от Мариеля до Майаны, то есть через весь остров, тянулась километров на сорок. Ее охраняли двадцать тысяч отборных испанских солдат.

Итак, наступал решительный момент. Еще полчаса — и взойдет солнце. Солдаты Масео неподвижно, тщательно укрывшись в кустах, ждали сигнала. Генерал и полковник Карлос осматривали в бинокли окрестности. Из-за легкого тумана, всегда появляющегося в тропиках перед восходом, было плохо видно.

Долорес подошла к Фрикет, та вместе с мальчиком стояла рядом с мулом в окружении санитаров. Тут же, конечно, находился и увешанный оружием Мариус, борода его походила на львиную гриву. Матрос заряжал и разряжал винтовку, как бы изучая механизм. Он изображал из себя капитана, что несколько беспокоило Фрикет. Она хорошо знала этих провансальцев, любящих шумиху, бахвальство, весьма похожих на Тартарена, и побаивалась, что ее ординарец станет не дело делать, а трепать языком. Если бы он был не таким экспансивным, более спокойным, более сдержанным! Ее раздражало, что Мариус все время щелкает затвором, целится в воображаемую мишень, стреляет из незаряженного ружья, а потом все повторяет снова, будто играющий в солдатики ребенок.

Девушка тихонько подсмеивалась над ним:

— Ну же, Мариус, вы «хоть р-разок» стреляли из винтовки? Получалось? Не осрамитесь перед солдатами? Они ведь на вас смотрят.

— Я, мадемуазель!.. Вы что, надсмехаетесь надо мной? Спрашивать, умеет ли Мариус, лучший охотник на побережье, обращаться с ружьем?! В Тулоне моя двухразка была грозной futifus…

— Ваша двухразка?..

— Во Фракции у вас говорят двустволка. А мы в Провансе называем ее двухразкой…

— Ну ладно!.. А что такое фютифюс?

— Это малоежки… птички, которые по вечерам возвращаются из Ла-Волет, куда они летают поесть… Мы, тулонцы, поджидаем их у Итальянских ворот на крепостном валу на заходе солнца… И пах! пах! пах!.. Ей-ей, из двухразок мы их сбиваем тысячами!

— Бог мой! Так, значит, уничтожая пташек, вы учитесь стрелять?..

— Ну да-а!..

— Бедные птицы!..

— Там и других хватает… В Провансе много диких птиц… Потому там все и занимаются охотой!..

— Не может быть!

— Ну почему же! У нас там из крупной дичи водятся ложная полуцесарка, полуцесарка, просто цесарка…

— Ну, хватит, хватит… А еще какие?

— А потом еще всякие зверьки… Большая, большая… Фаронский lèbre…

— Лебр?..

— Во Франции их называют иначе — lièvres, зайцы, да?

— Значит, там у вас есть…

— К-конеч-чно!

— И вы видели хоть одного?

— Еще бы!

— И вы его не убили?

— Да дело вот в чем. Я нес двухразку под мышкой… и не успел ее вскинуть… Рас-стерялся… Но ведь заяц-то бежал очень быстро…

— Ну и шутник же вы, дружок! Не видели вы фаронского зайца. Знаете почему? Каждый год муниципалитет Тулона выделяет фонды, и зверьков красят в зеленый цвет, чтобы охотники не видели! Должна вам сказать, что это дорого обходится. Вот так-то, друг мой!

Мариус от удивления разинул рот, не зная, как реагировать на великолепную выдумку. Его спасло только то, что началась отвлекающая атака. Свист пуль. Буханье пушек. Стрекот пулеметов.

Вдали показались ряды стрелков, продвигавшихся перебежками. Они уже подходили к оборонительной линии. Испанцы попались в силки, расставленные Масео. Думая, что началось общее наступление, они вышли за пределы укрепленной полосы, решив зайти мамбисес с тыла и открыть по ним огонь с двух сторон.

Там-то и поджидал противника мужественный генерал. Приказав кавалеристам быть наготове, он еще до сигнала атаки велел пехоте открыть огонь. Первый выстрел раздался со стороны стоявших группкой санитаров. То был Мариус. Увидев офицера, ехавшего на великолепном белом жеребце во главе испанских войск, провансалец прицелился и выстрелил в коня, находившегося шагах в ста от него. Ко всеобщему удивлению, животное встало на дыбы и вместе со всадником рухнуло. Чрезвычайно гордый содеянным, Мариус окинул взглядом победителя ошеломленную Фрикет и заорал во всю глотку:

— Ну что, мадемуазель, теперь в-видите, что стрельба по птичкам дает хорошую выучку? Никаких с-случ-чайностей! Щас я еще покажу! Вот так-то!

И храбрый моряк действительно открыл бешеную стрельбу. Он орал, рычал, поливал врага непотребной руганью, но сохранял полное хладнокровие истинного провансальца, которые лишь на первый взгляд кажутся излишне горячими.

Кубинцы шли все вперед и вперед, хотя и несли тяжелые потери. Из-за присущей испанцам храбрости бой становился все ожесточеннее. Придя в себя, они стали отвечать ударом на удар и, вернувшись в укрытия, в конце концов остановили оба отряда Масео. Форты стали похожи на действующие вулканы, огонь косил повстанцев. Ужасное зрелище!

Масео пришел в ярость, увидев, как гибнут его лучшие воины. Но есть же средство прорваться за линию укреплений, где скрывались защитники дороги?

— Пушки!.. Пушки вперед! — крикнул он зычно.

Тут же появились два странных орудия, похоже, американского производства. Одно из них оказалось совсем близко от группы санитаров.

— Ну и пушки! — сказал Мариус, обращаясь к Фрикет, которая даже во время кровавого боя сохраняла удивительное спокойствие.

То были действительно воздухострельные, или пневматические, пушки, назначенные для бросания динамитных мин. Образцы этих орудий разработал в Северо-Американских Штатах артиллерист Зелинский. Ствол длиною около пятнадцати метров состоял из трех чугунных труб, соединенных между собою, а задняя их часть скреплялась стальным кожухом, куда из герметического резервуара (он находился внизу, под стволом) впускался воздух, сжатый до семидесяти атмосфер: он-то и выталкивал из ствола снаряд, начиненный динамитом.

Эту диковину обслуживал специально подготовленный орудийный расчет. Его солдаты посматривали на своих соотечественников-кубинцев с чувством явного превосходства: еще бы, только они умели обращаться с заморской диковиной.

Быстро подготовленное к бою орудие открыло огонь. Раздался странный треск, будто разломили кусок сухого дерева. Никакого грохота, как у обычных пушек.

— Qu’ès aco? — спросил с удивлением Мариус. — Осечка?.. Какой-то хлопок запального фитиля!

Издали, однако, донесся глухой звук, характерный для взрыва динамита. Снаряд, подняв облако пыли, упал в ста метрах от блокгауза.

— Недолет! — воскликнул огорченный Мариус.

Второй снаряд взорвался позади опорного пункта.

— Перелет! — отметил, пожимая плечами, провансалец.

Командир орудия стал корректировать наводку. Но, сраженный пулей, упал бездыханным.

— Чтоб они все передохли! — заорал Мариус. — Неужто эти недоноски уничтожат нас как червей?.. Ну уж нет! Еще посмотрим!

От природы любопытный и сметливый, матрос не отрываясь смотрел, как действует орудийный расчет, старался понять не столь уж хитрое устройство невиданной пушки. Судя по выражению лица, ему удалось многое усвоить за эти короткие минуты.

Отшвырнув винтовку, он бросился к орудию, подправил подъемный винт, чего не успел сделать командир, и рявкнул, обращаясь к последнему оставшемуся в живых артиллеристу:

— Огонь!

Треск, а потом через несколько секунд — бах! Снаряд ударил прямо в блокгауз, тот развалился как арбуз и рассыпался. Смотреть было по-настоящему страшно.

— А ну еще! Эй, канониры, сюда, ко мне!

Кубинские артиллеристы, находившиеся неподалеку — их пушки в прошлом бою вышли из строя, — тоже кое в чем разобрались. Они мгновенно зарядили орудие. Мариус навел на стоявший рядом с разрушенным блокгауз и снова крикнул:

— Огонь!

Опять попали в цель, полностью уничтожив укрепление.

— Ну подождите, чертовы идальго! — пообещал матрос, снова берясь за прицел. Он сделал еще шесть выстрелов и — глазам не верили — за несколько минут уничтожил еще два блокгауза. Пушки и пулеметы замолкли. Оборонительная полоса была пробита. Ее защитники бежали.

Мамбисес с восторгом и с каким-то суеверным страхом смотрели на провансальца.

Масео, видя брешь, сказал, не скрывая радости:

— Теперь пройдем.

Размахивая саблей над головой, он поскакал впереди кавалеристов, оглашая все вокруг боевым кличем борцов за независимость:

— Да здравствует свободная Куба!.. Солдаты, мачете изготовь!

Не прошло и пяти минут, как лихие конники уже добивали последних защитников укрепленной полосы. Преодолев стрелковые ячейки, проволочные заграждения, кубинцы, оказавшись по другую сторону, стали ждать пехоту и обоз.

Битва была выиграна. Об этой победе заговорила вся страна.

Когда армия вошла в провинцию Пинар-дель-Рио, где она чувствовала себя как дома, Масео, прежде чем разбить лагерь, провел смотр войск.

Дойдя до санитарной повозки, возле которой стояли Фрикет, Долорес, маленький Пабло и Мариус, генерал остановился перед провансальцем и торжественно произнес:

— Матрос, сегодня вы оказали большую помощь делу независимости… Командир обычной армии повысил бы вас в звании, представил к ордену, выдал бы вам вознаграждение… Я же могу только выразить вам признательность… Вечно буду вам обязан!.. Когда-то ваша великая республика награждала самых храбрых почетным оружием… Будьте добры, примите в подарок от меня саблю… Это самое дорогое, что у меня есть… А теперь дайте руку… Я горжусь, что могу поздравить храбреца…

Мариус, лишившись дара речи, взял саблю и, не зная что сказать, пробормотал:

— Вот ведь судьба… Генерал, смельчак-то вы… Уж я-то знаю.

 

ГЛАВА 10

Французы на Кубе. — Семьи Агиларов и Вальенте. — Детская любовь. — Карлос и Кармен. — Он просит ее руки. — Величайшее оскорбление. — Как становятся борцами за свободную Кубу. — Война на уничтожение. — Вальенте и его дети.

Англичане, как известно, с 1794 по 1802 и с 1809 по 1814 годы оккупировали самую красивую колонию на Антильских островах — Мартинику. Не желая оказаться под гнетом завоевателей, большая часть французов предпочла эмигрировать. Покинув плантации, бросив все накопленное, они уехали либо в Соединенные Штаты, либо на Кубу.

На принадлежащем Испании острове их великолепно приняли. Поселившись преимущественно в восточной части острова, большинство занялось выращиванием кофе. Вскоре их плантации стали процветать, и к галлам вернулось прежнее благополучие. Благодаря своей энергичности, трудолюбию и честности они стали влиятельными людьми в провинции. Там даже вошел в обиход французский язык, на нем жители, хотя и коверкая слова, говорят до сих пор. Многие в этой части острова и не знают никакого другого наречия. Объясняется это во многом тем, что во время революции 1868–1878 годов во главе восставших в восточной провинции стояли франкоговорящие командиры.

Неудивительно, что здесь часто слышишь слова, похожие по звучанию на французские, на каждом шагу сталкиваешься с Жирарами, Майарами, Леженами, Дюбуа, Гуле, Донами, Детурнелями, Жоли, Ренарами, Руссо, Мартенами и т. д.

Некоторые фамилии, правда, несколько изменили свой первоначальный облик, получив иное написание (Гриньяны стали Griñan) или даже иное звучание — их просто перевели на испанский язык. Фамилия Вайян (Доблестный) превратилась в Вальенте. Ее носил и полковник Карлос Молодой офицер был правнуком одного из фрапцузов-эмигрантов. Приехав с Мартиники, прадед занялся расчисткой обширных невозделанных земель, засадив их сахарным тростником. Здесь же он построил перерабатывающий завод. В память о родине-матери он назвал плантацию «Франсия» Она-то и сделала его одним из самых богатых колонистов острова.

Переходя по наследству, «Франсия» расширялась. И Вальенте, владельцы великолепного поместья, стали настоящими гражданами Кубы. Они жили в такой роскоши, которая была неведома Европе. Их гостеприимство, особенно ценимое в колониях, не знало границ, у них годами жили какие-то люди, всегда толпилась масса бездельников.

Неподалеку от «Франсии» находилась сахарная плантация старой испанской семьи — Агилар-и-Вега. Жизнь их ничем не отличалась от быта Вальенте те же труд, достаток, даже роскошь.

Между семьями с давних пор установились дружеские отношения. Агилары на все праздники приглашали Вальенте, а те не мыслили себе развлечений без участия Агиларов. Фамилии то и дело встречались на охоте или рыбалке, во время увеселительных поездок, на пирушках. Они охотно в случае необходимости помогали друг другу рабочей силой, пользовались одними и теми же сельскохозяйственными машинами и вместе вывозили в порт Сантьяго бочонки с ромом и мешки с сахарным песком.

Между Агиларами и Вальенте не водилось ни соперничества, ни ревности Они любили друг друга не по расчету и не из корысти. В их отношениях было что-то патриархальное и непосредственно-милое.

Первая тучка, омрачив вековую дружбу, появилась примерно в 1872 году, в самый разгар революции. Хотя сеньор Вальенте, отец Карлоса, не придерживался сепаратистских идей, Маноэля Агилара все же удивляло несколько прохладное отношение его соседа и друга к Испании. Агилар не раз говорил об этом сеньору Вальенте. Но тот лишь с улыбкой отвечал.

— Что поделаешь, дорогой, я ведь недавно стал испанцем. Естественно, я еще не утвердился в своем мнении.

На следующий год произошло событие вроде незначительное, но воспринятое гордым испанцем как чрезвычайно важное. Вальенте, как истинный француз, не очень считавшийся с креольскими обычаями, официально заявил о своем неприятии расовой дискриминации. И поначалу наломал немало дров.

В его поместье жила хорошенькая квартеронка, дочь отпущенного на свободу раба. Вальенте пылко влюбился в красавицу, отличавшуюся к тому же дивной добротой. И, махнув рукой на сплетни, он, считая, что нельзя упускать счастье, женился на ней. Бог ты мой! Что тут поднялось! Все белые в провинции восприняли это как личное оскорбление, пощечину — ведь для них цветные ничем не отличались от животных.

Вальенте никак не отреагировал, выразив тем самым глубокое презрение к раздававшимся со всех сторон воплям, и стал кумиром цветного населения.

Вскоре жена подарила ему сына, нареченного Карлосом. К великому несчастью, рождение ребенка, что должно было еще больше укрепить и так прочные узы, связывавшие белого и квартеронку, стоило матери жизни. Через неделю не стало обаятельной женщины, той, кого Бог наградил красотой, любовью и преданностью.

Отца охватило отчаяние, какое не выдерживают даже самые сильные. Вальенте наверняка наложил бы на себя руки, если бы не бедный малыш, не по своей вине ставший причиной смерти. Постепенно Вальенте пришел в себя и посвятил жизнь мальчику.

Время — лучший лекарь — приглушило боль, успокоило. А потом пришло и утешение. Израненное сердце Вальенте не устояло перед обаянием, чарующим обликом дальней родственницы семьи Агиларов.

На редкость красивая девушка с незаурядным умом была сиротой. Ее родителей нес вихрь революции, когда гибли и ее противники, и ее сторонники. Мятеж лишил ее и состояния.

Глубоко порядочная, бескорыстная девушка полюбила Вальенте не за богатства, а за человеческие качества. Став его женой, она родила Долорес.

Обожая дочь, она тем не менее заменила мать и оставшемуся сиротой Карлосу. Разве это не говорит о благородстве? Тем более что она знала, что его мать была квартеронкой, цветной. Но для нее самый несправедливый и беспощадный предрассудок, порожденный рабством и ставший его воплощением, просто не существовал.

Агилар вообще-то мог быть прекрасным человеком, если бы только не его чувство превосходства и презрения к черным. Правда, был он также и груб, вспыльчив, необуздан, но эти недостатки окупались искренностью, честностью, великодушием, признаваемыми даже врагами.

Нельзя забывать и о том, что Агиларов и Вальенте связывала многолетняя дружба. Нет поэтому ничего удивительного, что при первой возможности они восстановили прежние отношения. На свадьбе все было забыто, и семьи стали вновь встречаться.

Единственная дочь дона Маноэля Агилара-и-Вега по имени Кармен была лишь на год старше Долорес Вальенте. Привыкшие с пеленок жить рядом, трое детишек любили друг друга и никогда не разлучались. Дон Маноэль не видел ничего плохого в том, что маленький метис Карлос постоянно играл с его дочерью. Да ведь, между прочим, белые охотно нанимают для своих ребятишек черных нянек. Аристократы, в жилах которых течет голубая кровь, не брезгуют молоком чернокожих кормилиц. Разве оно чем-нибудь отличается от молока коровы, козы или другого млекопитающего — рассуждают даже отъявленные расисты.

Они не имеют ничего против, если их отпрыски общаются с детворой негритянок. Для белых малышей они такая же забава, как собачка, пони или говорящая кукла. Что тут плохого? Игрушка, и все тут.

В общем, дон Маноэль не видел разницы между юным Карлосом Вальенте и обезьянкой. Просто живой паяц, всегда готовый развлечь его любимую Кармен.

В будущем обстоятельства сложатся так, что сама жизнь отомстит за незаслуженные страдания маленького метиса и заставит высокомерного испанца пожалеть о презрительном отношении к мальчику.

А пока дети росли, чувства их крепли, ребята были просто необходимы друг другу.

Карлос, конечно, всей душой любил сестру. Он бы жизни не пожалел ради ее счастья — чтобы ничто ее не огорчило, не опечалило, не заставило плакать. Он жалел Долорес еще и потому, что в десять лет она потеряла мать, умершую от желтой лихорадки! Но Кармен… ради Кармен он готов был перенести любые страдания, преодолеть любые трудности, подвергнуться любым испытаниям… Кармен была для него божеством, ей он поклонялся, не размышляя, как фанатик.

Если Кармен грустила, Карлос плакал. Она смеялась — он прыгал от радости. Она пела какую-нибудь креольскую песню — он приходил в такой восторг, что забывал о небе, птицах, цветах, деревьях. Вернее, пение подружки переносило его в другой мир. Чтобы выполнить малейшее желание Кармен, Карлос готов был все перевернуть вверх ногами.

Однажды она увидела великолепную орхидею на самой верхушке гигантской акации. Вероятно, ей захотелось понюхать цветок. На следующий день Карлос, весь в царапинах и ссадинах, но бесконечно счастливый, принес ей этот подарок. Он чуть не сломал себе шею, весь исцарапался, продираясь через колючие лианы. Но Кармен улыбнулась, и боль прошла.

Каждое ее слово, жест, взгляд приводили Карлоса в восторг. Пустячная жалоба, нахмуренные бровки вызывали отчаяние. Если бы на ее ресницах навернулась слезинка, он бы заболел. Горячий, порывистый и даже необузданный, Карлос становился нежным, мягким, сдержанным в присутствии Кармен, которую пугал неровный характер друга.

Он терпеть не мог ученье, предпочитая бродить по полям и лесам, наслаждаясь солнцем, пьянея от воздуха. Рано повзрослев, девочка решила, однако, что он должен получить такое же образование, как она. Добиться этого было нетрудно — она лишь сказала:

— Фу, Карлос, тебе не стыдно быть таким неучем?

Он тут же отказался от прогулок по лесам и саванне и засел за книги.

Дону Маноэлю, презиравшему полукровок, даже в голову не приходило, что дети любят друг друга. Ему нравилось, что Карлос по-собачьи привязан к его дочери. Иногда он даже поощрял его, говоря:

— Прекрасно! Очень хорошо, мой мальчик!

Испанец будто поглаживал пса, приговаривая: «Славный… славный Медор!»

Очнулся дон Маноэль, лишь когда грянул гром.

Дети подросли. Кармен вот-вот должно было исполниться шестнадцать лет — она, по обычаям страны, достигла брачного возраста. Вокруг нее вился, конечно, рой поклонников, привлеченных умом, красотой и богатством девушки. Многие очень даже завидные женихи предлагали руку и сердце, но она упорно всех отвергала.

Среди претендентов оказался сын друга дона Маноэля, принадлежавший к тому же аристократическому обществу и не менее богатый, чем Агилары. Дон Маноэль считал его идеальным зятем. Но, к великому удивлению отца, Кармен отказала и этому юноше. Уговоры, ласки, угрозы, обещания, гневные слова — все впустую, все наталкивалось на упорное сопротивление дочери.

— Почему?.. Ну скажи же почему! — настойчиво вопрошал дон Маноэль. — Ты что, любишь кого-нибудь?

— Да, папа.

— И ты дала слово?

— Мы торжественно поклялись принадлежать друг другу… Даже смерть не нарушит этой клятвы: если один из нас умрет, другой последует за ним в могилу.

— Но кто же это?.. Я хочу знать, кто это.

— Вы скоро об этом узнаете, папа.

Дону Маноэлю и в голову не могло прийти, что речь шла о Карлосе. Полукровка… Почти негр… Правда, у него белая кожа! Ну и что?

Между тем Карлос после трех лет пребывания во Франции, где он совершенствовал знания, должен был вернуться на родину, где его ждала любимая.

Без тени сомнения он предстал перед чванливым плантатором. Тот, увидев соседа, подумал: «Жаль, что у этого юноши черная кровь! Он стал настоящим мужчиной».

Карлос, зная себе цену и веря во взаимную любовь, без лишних слов попросил у него руки дочери. Крайне удивленный, возмущенный, дон Маноэль внешне остался спокойным, хотя его переполняли презрение и отвращение. Испанцы умеют держать себя в руках при необходимых обстоятельствах.

После минутного молчания, огромным усилием заставив себя сдержаться, он почти ровным голосом ответил:

— Отдать Кармен… тебе?

— Да, конечно, мне… Мы с детства любим друг друга… Она согласна…

Дон Маноэль, собиравшийся вскочить в седло, держал в руках плетку. И тут он не выдержал, поднял руку и со всего размаха хлестнул Карлоса по лицу.

— Вот тебе мой ответ… Вот тебе, сын рабыни, несчастный черномазый!

На лице юноши выступила кровь. Он вскрикнул от боли. Но физическое страдание не шло ни в какое сравнение с душевными пытками: его оскорбили, разбили вдребезги мечту о счастье.

Вальенте-младший чуть не набросился на того, кто нанес ему столь тяжкий удар, растоптал, изничтожил его… Но Карлос сдержался: перед ним стоял отец любимой. Подавляя стыд, гнев, отчаяние, юноша произнес сдавленным голосом:

— Дон Маноэль, благодарите ангела, который спас вам жизнь и отвратил меня от преступления… Вы совершили подлость… Дай Бог, если когда-нибудь вы найдете себе оправдание!

Дон Маноэль дико засмеялся.

— Негр… супруг моей дочери!.. Господни Зозо!.. Хижина дяди Тома у дона Маноэля Агилара-и-Вега… Вон, черномазый!.. И запомни: если ты еще появишься здесь, получишь пулю, как бешеная собака!

— Хорошо, мы встретимся… на расстоянии выстрела… Но только не здесь!.. Значит, я негр… Ладно, война так война. Тогда да здравствует война!

Карлос вернулся во «Франсию» и с полным хладнокровием рассказал отцу о происшедшем. Тот хотел немедленно отправиться к бывшему другу, чтобы отомстить за нанесенное сыну оскорбление. Карлос остановил его.

— Нет, отец, — сказал он твердо. — Мстить надо более высоко стоящим и не так. Я жертва гнусного предрассудка, порожденного спесивостью испанцев. Они не считают нас за людей, держат в страхе всю страну и возрождают, хоть и в иной форме, рабство… Вот с кем нужно сражаться беспрерывно, беспощадно ради свободы родины и ее граждан. Марти, Варона, Гомес, Масео, Рюлоф недавно подняли восстание во имя свободной Кубы. Я пойду бороться в их рядах. Победа над угнетателями или смерть!

— Хорошо, сын! Ты будешь не один — я поеду с тобой.

— А Долорес?

Тут открылась дверь и раздался взволнованный голос:

— Долорес — дочь Сезара Вальенте… Сестра Карлоса… Она не расстанется ни с отцом, ни с братом!

— Ты, дитя мое?!

— Да, папа. Я все слышала… Мы рассчитаемся за тебя, Карлос… Если вы уедете, меня здесь ничто, кроме воспоминания о маме, не будет удерживать… Она была вам достойной супругой, а тебе, Карлос, заменила мать. Она бы одобрила меня.

— Пусть будет так, дорогая моя дочь!

И Вальенте отдал за полцены верховых и тягловых лошадей, оставив только трех лучших коней. Расплатился с прислугой. Распродал все, что мог. Взял ценные бумаги, фамильные драгоценности и передал их в революционный комитет.

Неподалеку от его поместья в это время квартировала бригада испанских солдат Вальенте безжалостно, не колеблясь поджег свой великолепный дом, где более века жила их семья. Огонь перекинулся на воинские склады. Набитые до отказа порохом, динамитом, продуктами и спиртом, они вспыхнули как факел.

Вальенте с детьми молча стояли, глядя, как уничтожается их поместье. Многим они подали пример, что и обрекло противника на голод, лишило жилья, запасов и стратегических точек.

Потом, не произнося ни слова, семейство француза перекрестилось, как над мертвым телом, все вскочили в седла и исчезли в красном зареве, охватившем весь горизонт.

Хотя небольшая армия Масео, вернувшись в провинцию Пинар-дель-Рио, чувствовала себя в безопасности, положение было тем не менее шатким. Мужественные и дисциплинированные испанцы, в армии которых было немало искусных офицеров и большое количество опытных рядовых, готовились к мощному наступлению.

Ни вылазки бесстрашных партизан, ни унесенные желтой лихорадкой жизни, ни прорыв оборонительных сооружений не сломили испанцев, сумевших сохранить высокий боевой дух и веру в победу.

 

ГЛАВА 11

Под гнетом испанцев. — Дон Маноэль Агилар. — Крайняя жестокость. — Оскорбляющее достоинство происшествие. — Цена за головы. — Дикие птицы Прованса. — Мариус — командир орудия. — Атака. — Очень опасная ситуация.

Испанские солдаты, понимая, что борьба предстоит долгая и тяжелая, вели себя спокойно и достойно, а вот их командиры жаждали реванша. Осознав, что «черномазые» и «бандиты» способны оказывать сопротивление и даже побеждать, они стали искать поддержки в публикуемых газетами метрополии сообщениях, где все представало в радужном свете. Не очень эффективное средство для заживления кровоточащих ран, нанесенных гордости кастильцев. Неудивительно, что в хвалебных гимнах зазвучали гнев и ярость.

Это и вызвало к жизни акты вопиющей несправедливости. Но мятежников они не повергли в уныние — наоборот, вызвали прилив сил и энергии. Потому-то и посыпались, как из рога изобилия, новые приказы испанского главнокомандующего, еще более ужесточающие осадное положение. Жителям запрещалось оказывать помощь даже больным или раненым мамбисес, поддерживать с ними какие-либо отношения, даже изъясняться с ними словами, жестами. И все это под угрозой массовых расстрелов…

Детям, и тем не разрешалось выходить на улицу после захода и перед восходом солнца, передвигаться по дорогам, носить или прятать оружие… Всем вменялось в обязанность сообщать о точном количестве продуктов и кормов для скота, имеющихся в доме…

Каждый по первому требованию должен был явиться в органы власти, дать любые показания…

За малейшее нарушение этих предписаний — смерть без суда и следствия!

Так действовали новые инквизиторы в сапогах со шпорами и в касках, жестокие и безжалостные, тупо следовавшие стародавней известной формуле «Под страхом смерти»!

От главнокомандующего не отставали и частные лица. Они, пожалуй, перещеголяли даже генеральный штаб. Самым непримиримым среди них оказался полковник Агилар-и-Вега. Человек энергичный, готовый любыми средствами достичь намеченной цели, он тоже не колеблясь отдал все свое состояние делу, за торжество которого боролся.

Достойный соперник Вальенте, его бывший друг, ставший кровным врагом, принес в дар испанцам и имущество, и себя лично.

К несчастью, ему, человеку доброму и отзывчивому по природе, не хватало великодушия, присущего людям с возвышенной душой. К тому же безграничная ненависть, иссушив сердце, лишила его и благородства.

По его мнению, мятежников следовало лишить всех прав — оставить вне закона. Этих дикарей, недостойных называться людьми, нужно было уничтожать всеми возможными средствами… Никакой пощады больным и раненым! Никакого уважения к телам погибших, этой омерзительной падали, которую он яростно топтал ногами.

В общем, полковник помешался на почве расовых различий, и ничто не могло его успокоить. Напротив, от борьбы он совсем осатанел, а при виде мятежников впадал в безудержную ярость.

Ему особенно не повезло в тот день, когда повстанцы одержали победу над испанскими войсками: болела не только душа, но и тело — ведь он свалился с лошади и чуть не поломал все кости.

Помните того офицера, который гарцевал на великолепном белом коне перед строем солдат? Казалось, он бросал вызов всей армии Масео. Этим офицером, взятым на мушку провансальским матросом, и был вспыльчивый полковник.

Благодаря вмешательству Карлоса Вальенте, он пока оставался целым и невредимым, и спесивый испанец считал себя неуязвимым: выходил без единой царапины из самых страшных переделок, из самых дерзких вылазок и стал легендарным героем. Он даже не подозревал, что спасала его глубокая искренняя любовь мятежного Карлоса к его дочери. Потому плантатор и стал утверждать, что восставшие просто не осмеливаются на него напасть.

И вдруг все изменилось. Его контузило, он упал с лошади. Вне себя от злости, он тут же отдал приказ, дурацкой жестокостью не делавший чести офицеру Дон Маноэль предложил тысячу пиастров тому, кто доставит к нему, живыми или мертвыми, Карлоса Вальенте, его сестру Долорес, француженку по имени Фрикет и ее слугу-матроса. Для доказательства достаточно было предъявить их головы.

Этот леденящий приказ заканчивался следующей фразой: «Тот, кто сможет удостоверить, что лично убил бунтовщика Антонио Масео, будет удостоен чести жениться на моей единственной дочери донье Кармен Агилар-и-Вега».

В лагере Масео этот «юридический акт» Мариус истолковал так, что все попадали от смеха.

Между тем испанцы явно готовились к крупному наступлению, быстро передислоцировались. Все жаждали победы. Поэтому намерение полковника волонтеров обретало реальные черты.

Верные люди сообщали Масео обо всех маневрах и всех интересующих его событиях в стане противника. Сразу же, как только появился приказ дона Маноэля Агилара, Масео получил текст. Тут же, ознакомив с ним заинтересованных лиц, он без всяких комментариев холодно заметил:

— Вот как с нами воюют!

Карлос и Долорес в ответ лишь пожали плечами, а Фрикет с презрением сказала:

— Тысячу пиастров! Мы дороже стоим!

Провансалец же громко расхохотался.

— Ну подожди, господин испанец! У меня голова крепко привинчена. Посмотрим, найдется ли такой охотник, который сумеет меня убить как простую камневертку…

Чувствуя, что здесь скрывается какая-то смешная история, Фрикет, придя в хорошее настроение, спросила:

— Qu’ès aco, камневертка?

— Это дикая птица в Провансе, — вполне серьезно ответил Мариус.

— А я думала, там водятся только фаронские зайцы… Ну те, которые выкрашены в зеленый цвет…

Этот обмен столь странными репликами вызвал улыбку у брата с сестрой. Даже Масео, на миг забыв о делах, как-то просветлел.

— Мадемуазель, — продолжал Мариус, — вы же прекрасно знаете: у нас диких птиц столько, что они солнце закрывают…

— Да, правда… Но все же, что это за камневертка?

— о, это очень подозрительная птица. Чтобы заморочить голову охотнику, она прибегает ко множеству уловок… При виде человека с ружьем камневертка начинает крутиться, вертеться вокруг скалы. Охотнику никак не удается прицелиться. И камневертка ускользает у него из-под носа… Она как грушеподобка…

— А это еще что такое?

— Хитрющая птица. Она хватается лапками за сучок и будто мертвая висит неподвижно, ну прямо как груша… Охотник и не обращает на нее внимания…

— А если птица висит на лубе, сосне или оливковом дереве, ну в общем на дереве, где не может быть груш?

— Когда по соседству нет грушевых деревьев, она становится мушкоширмой…

— Чем-чем?

— Ну… Она начинает летать близко-близко от тебя, крича: фьюит! фьюит! А потом садится на ствол двухразки и закрывает мушку, так что охотник ничего не видит, кроме вспышки выстрела из собственного ружья.

— Да и вспышки он не видит — он же не может выстрелить…

— Вы шутите, мадемуазель. Так вот, наши старики помнят еще более удивительную птицу.

— Не может быть!

— Чистая правда, мадемуазель. Тогда еще пользовались кремневыми ружьями… У них был замок, он ударял по стальной пластинке, а та прикрывала углубление, куда клали немного пороха… Такое углубление называли полкой. Понятно, мадемуазель?

— Не очень.

— Ну в общем, когда курок спускали, кремень, ударяясь о пластинку, высекал искру; от нее загорался порох на полке, а потом и патрон.

— И что?

— Так вот, что же вытворяла эта птичка? Она быстро-быстро-быстро поднималась вверх… Потом на миг застывала в воздухе прямо над полкой… И делала… Ну знаете… как ласточка… окропляла… Раз она так окропила старого Тоби… и он ослеп.

От такого чудовищного вранья Фрикет, а за ней Карлос, Долорес и даже Масео расхохотались. Заикаясь от безудержного смеха, девушка спросила:

— И от этого… от этого по́лка…

— От этого намокал порох, мадемуазель, — продолжал невозмутимо Мариус. — Да-да, порох намокал, и ружье не стреляло. Потому эту птицу, о которой у нас помнят только старики, прозвали полкокакалкой.

От этих слов все покатились с хохота. Заулыбался даже маленький Пабло. У детей страхи и огорчения быстро проходят. Вот и малыш, забыв обо всем, смеялся рядом со своей спасительницей. Он, конечно, помнил родителей и часто звал их, особенно маму. Фрикет, нежно гладя по головке, успокаивала: мамы сейчас нет, но она скоро придет. И то знаками, то на каком-то немыслимом испанском спрашивала, не хочет ли он, чтобы она пока стала его мамочкой. Он отвечал, сильно упирая на звук «р»: «Да!.. Да… Фрррикет… Мамочка». Раскатистый звук, казалось, наполнял ему рот. Девушка тогда вспоминала о своем дружке корейце Ли, которому «р» никак не давалось, и он, заменяя его «л», ужасно смешно произносил: «Фалликет!»

Пабло очень подружился с Мариусом. Он то и дело раскатисто кричал: «Мар-р-риус!» А тот пел ему веселые матросские песенки, делал с ним гимнастику, носил на плечах и обучал… французскому. И какому! Тулонскому французскому…

Огромная ищейка Браво, специально выдрессированная для охоты за рабами, с первых же дней стала ручной. Пес привязался к друзьям своего маленького хозяина и важно разгуливал по лагерю, не показывая даже неграм страшных клыков.

Между тем время не стояло на месте. Донесения разведчиков явно свидетельствовали о том, что испанцы намереваются окружить республиканскую армию и оттеснить ее на другую сторону Мариельской дороги.

Масео прекрасно понимал уязвимость расположения войск, но у него не хватало сил, чтобы прорвать все более сжимающееся кольцо противника. Хотя по своему характеру генерал всегда отдавал предпочтение наступлению, а не обороне, на этот раз Масео решил дождаться прибытия пополнения.

Он приказал в срочном порядке укрепить лагерь и, считая, что армии теперь не страшно внезапное нападение, занял выжидательную позицию.

А сообщения становились все тревожнее. Не оставалось никаких сомнений, что вскоре противник пойдет в наступление.

Совсем рядом с окопами находилось большое испанское поместье, покинутое жителями при атаке повстанцами оборонительной полосы. Масео отличала необыкновенная интуиция во всем, что касалось войны, и он тут же понял, что именно здесь ключевой пункт позиции. Сосредоточив в этом месте основные силы, генерал приказал поставить за бруствером две динамитные пушки. Расчетом одной теперь командовал Мариус.

Хитрый и осторожный провансалец обошел все строения усадьбы, великолепный сад с множеством пчелиных ульев и, оценив обстановку, вернулся, потирая руки, к орудию.

А Фрикет, Долорес, маленький Пабло и пес Браво расположились в одной из комнат первого этажа, превращенной в медицинский пункт.

Армия Масео, к сожалению, постоянно испытывала нехватку боеприпасов, которые либо поступали водным путем из Америки, либо добывались на поле боя. Правда, спасали мачете и штык. Но холодное оружие хорошо лишь при наступлении — в обороне оно мало что дает.

Генерал, еще раз приказав беречь патроны, подъехал к артиллеристам, встретившим его громким «ура!».

Мариус, явно что-то задумав, подбежал к нему и кратко доложил нечто весьма важное. Масео, удивившись вначале, затем явно обрадовался и, поразмыслив немного, сказал провансальцу:

— Я даю вам все полномочия… Но помните, если не получится — тогда катастрофа.

— Генерал, пусть меня бросят на корм рыбам, если я провалюсь!

— Ладно… Верю в тебя, дружок.

— Еще бы! Правильно делаете.

Между тем наступление началось. Загремели орудия. Несколько снарядов разорвалось прямо посередине лагеря. Вдали показались пехотинцы. Испанцам не нужно было экономить патроны, и они стреляли напропалую, пьянея от звуков выстрелов.

Масео кожей почувствовал, что у противника большое превосходство и в технике, и в людских резервах. Он понял, что еще никогда ни его невеликому войску, ни ему самому не грозила такая опасность. Нахмурившись, кубинец тихо произнес:

— Нужно устоять… во что бы то ни стало… даже когда выйдут все патроны. А если подмоги не будет, лучше погибнуть в бою за свободную Кубу, чем сдаться!

 

ГЛАВА 12

Пчела-хозяин. — Мариус готовит сюрприз. — Мы устоим! — Сигнал к атаке. — Военная хитрость. — Видимость бегства. — Неожиданные враги. — Беспорядочное бегство. — Победа мамбисес.

Кубинцы — прекрасные пчеловоды. Недаром производство меда стало одной из ведущих отраслей экономики страны. Во многих поместьях, где выращивают сахарный тростник, табак или кофе, есть хорошо оборудованные пасеки, где трудятся опытные мастера. На большом Антильском острове водятся самые разнообразные пчелы, один из их видов особенно любопытен.

Этих пчел называют хозяевами, что вполне оправдано. У них на брюшке растет грибок с большой ножкой. Он живет и развивается за счет пчелы, подобно некоторым растениям-паразитам, таким, как омела, многие орхидеи или ананасники. Пчела-хозяин летает, трудится, размножается, развивается вместе со своим иждивенцем и вроде от этого никак не страдает.

Другие дикие и домашние пчелы похожи на европейских, только значительно крупнее и опаснее — у них более болезненный укус.

В свое время французские переселенцы занялись усовершенствованием примитивных местных ульев, сделав их такими же, как и во Франции. Новая форма оказалась очень подходящей для здешнего климата, где неделями идут проливные дожди.

В поместье, захваченном отрядами Масео, как уже упоминалось, была великолепная пасека, на нее и обратил внимание Мариус.

Когда вдали показались войска противника, храбрый провансалец ненадолго покинул орудие, ставшее благодаря ему столь опасным для испанцев. Вместе с солдатами, — а их было человек сорок, — он занялся какой-то странной работой, вроде не имевшей отношения к военным действиям.

Стояла невыносимая жара, и пчелы, спрятавшись в ульях, отдыхали. Мариус и его помощники быстро заткнули пучками соломы, сухой травы и землей отверстия, через которые пчелы влетали и вылетали. Поливая солдат руганью на всех возможных языках и наречиях, Мариус подгонял их, и те беспрекословно подчинялись всеобщему любимцу. Вскоре они заделали летки у всех трех-четырех сотен находившихся в саду ульев.

— Теперь, — сказал Мариус, — нужно перенести эти дачки и шалашики на другую сторону.

Видя, что его не понимают, провансалец схватил один из ульев, приподнял и помчался с ним к окопу, где уже залегли стрелки.

— Ну, давайте! — крикнул он мамбисес, с удивлением смотревших на него. — Делайте как я, черти проклятые… Чего пораскрывали рты?

Матрос схватил еще один улей и жестами призвал солдат последовать его примеру. Наконец кубинцы сообразили и стали переносить ульи, хотя и не догадывались о смысле этой по меньшей мере странной операции.

Наблюдавших за происходящим Фрикет и Долорес тоже разбирало любопытство.

— Эй! Мариус, что вы там делаете? — спросила француженка.

— Мадемуазель, если я скажу, вы лишите себя такого удовольствия! Подождите, сейчас лопнете от хохота. Это я придумал одну штуку… Веселья будет! Ну помрете от смеха!

— Как хотите, Мариус. Значит, предстоит развлечение? Что-то не верится. Вроде не та обстановка.

— Не теряйте надежды, мадемуазель!

Испанские войска быстро приближались. Снаряды падали все чаще. В воздух поднимались столбы пыли вперемешку с камнями и кусками железа. Пули со свистом срезали ветви деревьев, продырявливали деревянные степы, сбивали дранку с крыш.

Мариус с помощниками носились как бегуны. Не обращая внимания на снаряды, они переносили ульи и ставили в ряд на дно окопа.

К дому, где разместились девушки, подъехал всадник, который, отдав честь, вручил каждой по винтовке и несколько обойм.

— От полковника Карлоса, — сказал он и, вскочив в седло, исчез.

— Милый Карлос, — прошептала Долорес. — Не забыл о нас. А ведь женщина, дай ей в руки оружие, будет не хуже мужчины сражаться за свободную Кубу…

Как опытный боец, она пощелкала затвором, проверила, заряжена ли винтовка, и положила ее рядом на стол. Фрикет, с удивительной ловкостью проделав то же самое, заявила:

— Я, наверное, лучше умею накладывать повязки и лигатуру, чем стрелять. Но нужно защищаться, и мы будем делать это, дорогая Долорес.

— Никогда не сомневалась в вашей храбрости.

А в это время Мариус и солдаты, все в поту, завершали таинственную работу. На каждый улей они напялили свою шляпу и полотняную куртку. Довольный устроенным маскарадом, Мариус расхохотался:

— Ну чем не мамбисес, эти ульи?.. Голову даю на отсечение, настоящие солдаты отважного Масео! Эй, смотрите, испанцы-то зашевелились… Ничего, сейчас я им покажу, где раки зимуют!..

Для выполнения загадочного плана Мариусу нужно было еще кое-что сделать. Впереди над самой землей среди буйных трав саванны виднелось несколько рядов проволоки, она преграждала путь атакующим. Провансалец взял у одного из разведчиков большие стальные ножницы, какими пользуются для разрезания телеграфных проводов и проволочных заграждений, выбежал из окопа, ловко перекусил натянутую стальную, в колючках, нить и вернулся к орудию.

Все терялись в догадках. Совсем непонятен был последний поступок. Зачем Мариус открывал проход противнику? Зачем он решил убрать заграждения? Ведь теперь в лагерь могли прорваться не только пехотинцы, но и кавалеристы!

Впрочем, обсуждать и обдумывать происходившее не осталось времени. Испанские солдаты с дикими криками налетели на укрепления повстанцев. Только тогда мамбисес открыли огонь. Они не палили почем зря, тщательно прицеливаясь — каждый выстрел нес с собою смерть. Повстанцы оборонялись без лишнего шума, но не менее энергично, чем наступающие враги.

В бой вступили динамитные пушки. Раздался взрыв. Ряды атакующих на миг распались. Но командиры криками вновь погнали их вперед. «Мамбисес стреляют из страшных орудий, созданных гением американцев! Ну и что ж, пушки нужно во что бы то ни стало захватить!»

Полковник Агилар-и-Вега добивался разрешения бросить на прорыв своих конных волонтеров. Он клялся захватить артиллерийские орудия.

— Будь по-вашему! — ответил генерал Люк, главнокомандующий испанской армией. И, выхватив из ножен шпагу, добавил: — Вперед, сынки! Выполняйте свой долг!

Полковник Агилар-и-Вега быстро выехал вперед, взмахнул саблей, крикнул:

— Кавалеристы!.. Вперед!

Великолепно экипированные волонтеры на отборных конях недаром считаются элитой испанской кавалерии. Они двинулись стройными рядами под звуки трубы. Ехавший во главе полковник продолжал кричать:

— Вперед, вперед!

Мамбисес не ожидали такой с грохотом обрушившейся прямо на них лавины. И, забыв обо всем, кинулись бежать, с трудом волоча за собой тяжеленные пушки, оголтело крича:

— Назад!.. Назад!..

Мариус мчался впереди всех, улепетывая как знаменитый, с его же слов, фаронский заяц. Что случилось? Вне себя от гнева Фрике и Долорес грозили убегавшим кулаком, обзывали трусами, решив про себя погибнуть в бою.

Но вдруг поворот на сто восемьдесят градусов. Мамбисес остановились. На кубинцев напал смех, такой, что они хватались за животы, падали на землю, катались по траве, не в силах сдержаться. Среди грохота боя эти три сотни солдат казались свихнувшимися.

Да, но какой же нелепый и ужасающий вид сделался у испанских волонтеров! Они спрыгнули в окоп, где виднелись неподвижные фигуры людей. Полковнику не терпелось первому нанести удар. Он с силой взмахнул саблей и разрубил надвое… улей с пчелами!

До него не дошло, что же случилось, а бойцы уже рубили саблями, кромсали, валили на землю ульи, облаченные в шляпы и белые куртки… Оттуда вылетал рой разъяренных обезумевших пчел, они тут же набрасывались на людей и лошадей, впиваясь им в тело, щеки, носы. Встав на дыбы, кони кусались, били друг друга копытами. Люди с распухшими лицами, еле удерживаясь в седлах, вопили потеряв голову, судорожно махали саблями, покрытыми липким медом.

А пчелы окончательно взбесились. Они с еще большей яростью налетали на бойцов. Кто-то, не удержавшись, упал под копыта коней. Кто-то запутался в стременах, и лошадь волоком тащила его за собой. Наконец, совсем обезумев, верховые животные разбежались в разные стороны, сея панику среди уже уверовавших в победу испанцев.

За несколько минут прославленного испанского полка не стало.

Мариус и его помощники, конечно, только притворялись, будто убегают, и теперь быстро построились в ожидании приказа. Некоторые еще продолжали хохотать, а провансалец не мог сдержать радости.

— Ну что, мадемуазель, — орал он, — видите, эти господа испанцы, они теперь похожи на жабу, которая, попав в табакерку, вот-вот лопнет… Как вам наш приемчик?

— Это злая и жестокая шутка.

— Им и этого мало… Додумались, установили цену за наши головы!

— Вполне с вами согласна, — прервала его Долорес. — И этого им еще мало…

Вокруг разоренных ульев, жужжа, летали пчелы. Солдаты Масео держались от них подальше. Со всех сторон к месту разгрома испанских волонтеров стекались мамбисес. Воспользовавшись паникой, Масео направил кавалерию туда, откуда начиналось наступление противника. Считая мятежников окруженными, испанцы и не подозревали, что их собственная кавалерия наголову разбита. Они думали: после первой неудачной атаки кавалеристы готовились к новому наступлению. Поэтому, приняв за своих, нападающие дали повстанцам подойти совсем близко. Ошибку кастильцы скоро поняли, но она дорого им обошлась.

Эскадрон мамбисес налетел неожиданно, оглашая окрестности криком: «Мачете изготовь!» Растерявшись, испанские пехотинцы не пытались даже защищаться. Да они и не успели бы этого сделать. Они отступили, крича об измене. Оружие, вещевые мешки, снаряжение — все бросили. Подобно охваченному паникой стаду, бойцы разбегались кто куда, не слыша приказов командиров, забыв о долге, о родине, забыв обо всем на свете.

За кавалерией быстрым шагом продвигались пехотинцы Масео. Не страшась более удара с флангов, они бросились прямо на врага.

Сопротивление испанцев стало совершенно бесполезным, они потерпели поражение, и небольшой армии Масео теперь не грозила никакая опасность. Повстанцы могли свободно передвигаться по провинции Пинар-дель-Рио. К тому же за день удалось захватить пятьсот винтовок, около шестидесяти тысяч патронов, двести лошадей в полной упряжи, пушку и значительное количество провианта.

У испанцев триста человек были убиты, восемьсот ранены и около четырехсот захвачены в плен.

 

ГЛАВА 13

На постое у местных жителей. — Усадьба и испанский флаг. — Они не надеялись больше свидеться. — Карлос!.. Кармен!.. — После двух лет разлуки. — Преданный душой и телом дону Маноэлю. — Их ждет предательство.

Ни у кого не вызывало сомнения, что Масео и его войско будет захвачено испанцами в плен. Поэтому в этой части провинции Пинар-дель-Рио кастильцы не сочли нужным принять хоть какие-то меры предосторожности. Местные жители остались в своих домах. Деревни и поместья, где было полно скота, птицы и всего прочего, ломились от запасов продуктов. Короче говоря, перед мамбисес открылась возможность благодатной жизни. Без труда можно было пополнить и запасы продовольствия.

Солдаты генерала Люка в беспорядке отступили, и ждать в ближайшее время повторного сосредоточения вражеских войск было бы глупо. Повстанцы чувствовали себя спокойно и даже подумывали о мощном ударе по столице.

Но сейчас, после жестоких боев, им в первую очередь требовалось несколько дней отдыха. Поэтому они расположились на постой у местных жителей, тем вменялось в обязанность снабжать нежданных квартирантов всем необходимым. Впрочем, мамбисес встретили довольно хорошо: ведь они вели себя не как зарвавшиеся победители и не занимались мародерством.

Масео требовал от своих бойцов строжайшей дисциплины: им разрешалось изымать лишь самое необходимое и вменялось в обязанность обращаться с населением тактично и вежливо. Будь иначе, ситуация быстро сделалась бы для восставших невыносимой, особенно в провинции, что целиком находилась под властью испанцев.

Предварительно разоружив, пленных отпустили на свободу. Раненые получили медицинскую помощь. Мятежный генерал вообще старался щадить противника, хотя и не наблюдал ответной реакции. Впрочем, такой мудрой политики, приносящей больше плодов, чем жестокость, придерживались все мамбисес, несмотря на отказ противника признать за ними положение и права воюющей стороны.

Войска Масео заняли территорию между селениями Сан-Хуан, Канделария и городком Сан-Кристобаль у самого подножия гор, известных под названием Сьерра-де-лос-Органос. Поэтому Масео нечего было опасаться окружения или нападения с тыла. Солдаты могли спокойно отдыхать.

Когда после победы стали думать о расквартировании войска, Масео послал Карлоса Вальенте с заданием найти жилье вне границ деревень, где-нибудь на возвышенности, чтобы легко было вести наблюдение за окрестностями и во избежание всяких неожиданностей организовать оборону. Генерал хотел разместить там штаб на все время стоянки.

Хотя Карлос еще не совсем оправился от ранения, он не щадил себя во время боя. Храбро сражаясь, полковник, к счастью, остался цел и невредим. Сейчас, правда, он испытывал смертельную усталость и уже с трудом держался в седле, когда отряд подъехал к воротам крупного поместья. Один из всадников заметил:

— Смотрите, над домом испанский флаг.

— Да, — сказал другой, — тут не скрывают своих пристрастий.

Действительно, на ветру развевался флаг метрополии. Даже не обычный, с пятью поперечными полосами — три желтых и две красных, — а военное знамя две желтых полосы на красном поле и вышитый посередине национальный герб.

Карлос Вальенте иронически улыбнулся, спрыгнул с лошади и, подойдя к воротам, застучал рукояткой мачете. Открыл слуга, очень вежливо осведомился, что угодно его милости.

— Где хозяин? — спросил полковник.

— Его нет.

— Кто вместо него?

— Сеньорита.

— Тогда доложите сеньорите, что офицер республиканской армии просит оказать честь принять его.

Вернувшись через несколько минут, слуга сообщил:

— Сеньорита приглашает ваше превосходительство.

Полковник последовал за ним, размышляя про себя: «Вот уже из вашей милости я превратился в ваше превосходительство… Быстро же я повышаюсь в чине…»

Едва войдя в большой зал, Карлос вскрикнул:

— Кармен!.. Вы? Здесь?.. Я уже не надеялся вас увидеть!

В ответ Вальенте услышал возглас, в котором звучали и удивление, и радость, и горесть:

— Карлос! Вот как суждено мне с вами встретиться!

Молодые люди бросились друг другу в объятия… Но вдруг руки разжались. Оба замерли, не осмеливаясь сказать все, что думают, с трепетом ожидая и опасаясь первых слов. Оробев больше, чем перед наведенным стволом пушки, полковник пробормотал:

— Кармен… мадемуазель… Дом, где вы распоряжаетесь… находится в центре наших действий… Я пришел… от имени генерала, попросить позволение разместить здесь штаб… Я не знал, что усадьба принадлежит вам… Заверяю вас, что люди будут очень корректно вести себя…

— Да, Карлос, я знаю… Вы из честных и великодушных противников… И я полностью доверяю вам…

— Вы одна?

— Да, только я и слуги. Отец решил, что здесь я останусь в безопасности… что мамбисес никогда сюда не доберутся… Отца я уже неделю не видела, ничего не знаю о нем…

— Могу вас успокоить, он жив…

— Вы его видели?

— Да, Кармен… Хотя и старался избегать того, кто нанес мне самое жестокое оскорбление, разбил жизнь, ударил прямо в сердце.

Кармен со слезами на глазах прошептала.

— И вы, Карлос, отомстили с присущим вам благородством. Я знаю, что мамбисес щадили отца… Был строгий приказ сохранить ему жизнь. Просили об этом вы, Карлос. Я глубоко благодарна…

Полковник, покраснев, пробормотал.

— Кто вам это рассказал?

— Пленные. Они в один голос говорили одно и то же.

— Я выполнял свой долг… И потом, Кармен… я никогда не осмелился бы предстать перед вами, если бы с вашим отцом случилось несчастье…

— Ох уж эта отвратительная война! Эта чудовищная бойня! Из-за нее мне приходится трепетать при одной мысли об отце, о… женихе…

— О вашем женихе, Кармен? Неужели несмотря на разлуку… слепую ненависть и презрение к цветным… наши бурные споры, вы не забыли своего друга детства? Ведь миновало уже два года…

— Да, два тяжких долгих года. Ваш отец погиб, Карлос? Я поплакала и помолилась за упокой его души…

— Никогда не смирюсь с его кончиной… Но ваши слезы для меня — лучшее утешение…

— С вами рядом Долорес… Она вас любит…

— Через несколько минут она будет здесь…

— Как я рада ее повидать! Она всюду с вами?

— Всюду. Она само воплощение патриотки, готовой пойти на любую жертву, с улыбкой встретить смерть и погибнуть со словами «Да здравствует свободная Куба!»

— Милая Долорес! Я так ее люблю. Так восхищаюсь!

— Но ведь ваши симпатии и чаяния на стороне испанцев.

— Прежде всего я женщина. Мне по нраву то, что благородно. Конечно, я не разделяю ваших взглядов или, по крайней мере, всех ваших взглядов. Но должна признаться, дело, у которого такие защитники, может вызывать у честного противника только уважение.

— Ах, если бы все наши враги рассуждали как вы, Кармен! Войне быстро пришел бы конец. Знали бы вы, как мало мы просим, насколько незначительны, в сущности, наши требования!

Девушка, улыбнувшись, прервала Карлоса:

— Ну это, друг мой, политика… Давайте больше не говорить о ней, хорошо? Я, естественно, помню, что передо мной противник или, точнее, победитель, и он вправе распоряжаться всем и вся. Дом займут военные. Никто не сможет ни войти, ни выйти без разрешения. Все выходы станут охранять часовые… В общем я — военнопленная, и мне придется подчиняться обстоятельствам…

— Противник будет великодушен, — ответил полковник, в свою очередь улыбаясь.

— Тем более что мы сдаемся безоговорочно, полностью полагаясь на его благородство. Правда, хочу поставить одно условие: чтобы не снимали испанский флаг…

— Ваше желание для нас — приказ, хотя из-за этого жди неприятностей.

Девушка при этих словах протянула полковнику руку.

— Ладно, мой дорогой враг, возвращайтесь к своему генералу. А я пока все приготовлю. Хочется, чтобы в моем доме вам было, по крайней мере, удобно.

Полковник почтительно опустился на колено и медленно, почти благоговейно прикоснулся губами к ее руке.

— Благодарю за прием, дорогая Кармен. Благодарю за то, что после долгих лет разлуки вы все же вспомнили о друге, а ведь он считал, будто потерял вас навсегда… Одного слова хватило, чтобы исчезло разделявшее нас расстояние… И если меня убьют, я унесу с собой великое счастье быть вами любимым.

— Если вы погибнете, Карлос, то я тоже умру от горя!

Послышались цокот копыт и пофыркивание лошадей. Только тогда Карлос Вальенте вспомнил о людях, оставленных у дома. Солдаты терпеливо дожидались командира, удивляясь про себя, почему он ухлопал столько времени на выполнение столь простой задачи, как реквизиция жилья на территории противника.

Карлос, взволнованный, просветленный, счастливый, откланялся, не обратив внимания на полные ненависти взгляды мажордома, того, кто привел его в зал. Управляющий служил когда-то в соседнем имении — «Франсия». Карлос не узнал слугу: после начала военных действий тот отпустил пышную бороду.

У этого человека были те же обиды, предрассудки, взгляды, что и у дона Маноэля Агилара. Постепенно он стал доверенным лицом хозяина, преданным ему душой и телом.

Мажордом сразу узнал молодого полковника, и, как верный пес, все это время простоял под дверью.

«Так-так, — со злостью думал он. — Кажется, сеньорита сдается врагу! Дон Маноэль будет не прочь узнать, что его дочь не забыла прошлого… что она готова наслаждаться любовью с тем, кого полковник так отделал! Спокойно, голубки, спокойно! Не откладывая в долгий ящик, мы сообщим хозяину обо всем».

 

ГЛАВА 14

В поместье. — Доктор Серано. — Соперничество. — Масео. — Подозрительные действия. — Ночная вылазка. — Хижина негра. — Раненый. — Ужасный вид. — Что пчелы сделали с полковником волонтеров. — Факты, позволяющие договориться. — Предатель.

Фрикет, Долорес и маленький Пабло поселились в усадьбе дона Маноэля, где разместился и штаб Масео. Сюда же въехал доктор Серано — личный врач главнокомандующего. Близкий друг Масео, он практически не расставался с генералом. Увлеченный своей профессией, очень опытный медик, Серано был к тому же храбрым солдатом.

Хотя и среднего роста, тридцатилетний мужчина отличался и силой и ловкостью. Прекрасный наездник, непревзойденный стрелок, он одинаково хорошо владел скальпелем, саблей и винтовкой.

Волевое лицо Серано было бы прекрасно, если бы не бегающие глаза: он никогда не смотрел прямо, всегда прятал взгляд за притемненными стеклами пенсне.

Впрочем, врач был корректен, смел и предан делу независимости, сражаясь за него с первых дней восстания.

Однако Фрикет, слепо веря в первое впечатление, испытывала к доктору инстинктивное недоверие и в глубине души не могла его терпеть. Долорес он тоже внушал чувство неприязни, и ей было непонятно, почему Масео так привязан к доктору. Девушка почему-то не сомневалась, что рано или поздно военный врач сыграет роль, роковую для независимости Кубы.

Полковник же Карлос, который видел Серано и в деле, за хирургическим столом, и на поле битвы, относился к нему с большим уважением и симпатией.

Нужно сказать, что донья Кармен произвела на Серано огромное впечатление. В принципе не умея скрывать свои чувства, он все же не выдал своего увлечения, а оно вскоре переросло в страсть. Врач стал соперником своего друга Карлоса Вальенте.

Серано любовался несколько надменной красотой сеньориты, а та даже не догадывалась о зарождающемся чувстве доктора. Она вся ушла в выполнение обязанностей хозяйки. Хотя гостей ей как бы навязали, девушка радовалась тому, что с ней рядом оказался самый дорогой человек, по которому она лила слезы целых два года.

А Серано поглядывал на нее украдкой; пенсне скрывало блеск глаз. Он пользовался любой возможностью, чтобы побыть с ней. У него колотилось сердце, сжимало грудь, лоб покрывала испарина каждый раз, когда он думал: «Так вот какая она, эта девушка, не зря именно ее командир испанских волонтеров обещал отдать в жены тому, кто выдаст Масео. Как же хорошо полковник разбирается в страстях, особенно буйно расцветающих под тропическим солнцем!»

Так прошел день. Довольная тем, что рядом с ней Долорес, любимая как сестра, Кармен почти все время провела в ее компании. С ними же была и Фрикет, она сразу вызвала у Кармен горячую симпатию.

Сеньорита догадывалась, что за ней шпионит мажордом Кристобаль. Но ей придавала силы любовь. Она стала прибегать к хитростям, что приводило в ярость наперсника отца. Девушка видела, с какой ненавистью тот смотрит на штабистов, особенно на Карлоса и Масео. Но они, как настоящие могиканы на тропе войны, держали ухо востро, ни на минуту не забывая, что их жизнь принадлежит делу независимости, и потому они должны беречь себя. Храбрость, даже не раз подвергавшаяся испытанию, не отвергает осторожности.

Масео, весь в рубцах от ран, полученных в бою, был постоянно начеку и никогда не утрачивал бдительности. Генерал не знал, что такое спать под крышей на кровати. Он отдыхал в гамаке, прикрепленном либо к деревьям, либо к столбам, подпиравшим дом. Его чувства были настолько обострены, что он пробуждался при малейшем шуме. И хотя тут же снова засыпал, голова полностью не отключалась, что позволяло ему различать разнообразные звуки, наполнявшие ночную тьму.

Ко всему прочему он был предельно умерен: не курил, не пил ни вина, ни ликеров, ни пива; его даже не тянуло к кофе, так любимому его соотечественниками. Ел он очень мало — раз в день ту же пищу, что и солдаты.

Этого поистине необыкновенного человека поглощала одна страсть — любовь к родине! Его ни разу не видели в смятении или гневе, он никогда не проявлял нетерпения или поспешности.

У него был зоркий глаз. Ничто не ускользало от его взгляда — он тщательно рассматривал каждую вещь, даже вроде бы самую незначительную.

Масео хорошо знал своих людей и их обязанности. Бывало, он даже интересовался, почему тот-то едет на лошади, когда ему положено идти пешком, или наоборот.

Этот человек, ни на шаг не отклонявшийся от избранного пути и преданный до конца идее независимости, обрел славу, одерживая победу за победой над закаленными в боях испанскими войсками.

Исчерпав весь запас аргументов и бранных слов, противники Масео, не находя ничего иного, стали кричать о его низком происхождении. Мол, командир мятежников был поденщиком, кажется, даже чернорабочим, погонщиком мулов, сельскохозяйственным батраком. Ну что ж! Честь и хвала, если ему удалось стать тем, кто он есть, не утратив простоты в обращении, что так притягивала к нему людей.

Маршалы Наполеона тоже вышли из народа. Маршал Лефевр быстро поставил на место тех, кому не нравилось, что он не потомок крестоносцев, гордо ответив: «Мы сами родоначальники!..»

Масео, пройдя путь от погонщика мулов до генерала, наделал немало хлопот титулованным генералам, окончившим военные школы, командующим хорошо обученными войсками и получавшим поддержку от одной из великих стран Европы.

Тем не менее этот человек, все видевший, все знавший, от кого ничто не ускользало, не заметил ни ухаживаний своего друга-врача за доньей Кармен Агилар, ни странной и к тому же подозрительной дружбы, что возникла между доктором и мажордомом Кристобалем. С первого же взгляда, едва перекинувшись несколькими словами, эти два столь различных по общественному положению и воспитанию человека прекрасно поняли друг друга.

Как врач и друг генерала, Серано имел право ходить куда и где угодно и в любое время суток. Он всегда знал пароль, и никто не смел его задержать. К тому же врач всегда мог сослаться на то, что должен посетить больного.

Итак, вот уже вторую ночь штаб Масео находился в поместье. Было часов одиннадцать. Доктор, не раздеваясь, валялся на постели. Вдруг он отдернул москитную сетку, вскочил с кровати и, захватив револьвер, тихо вышел.

Не успел Серано сделать и нескольких шагов, как его окликнули:

— Это ты, друг?.. В комнате душно. Решил подышать воздухом?

Голос Масео раздался откуда-то из темноты.

— Да, генерал, это я, — ответил врач. — Иду в конец плантации. Нужно навестить человека, чье состояние меня беспокоит…

— Ты можешь делать все что угодно, дорогой. Я не требую от тебя отчета. Хорошей прогулки!

— Спасибо, генерал. А вам спокойной ночи!

И Серано пошел дальше, думая про себя: «Честное слово, не знаю, когда этот чертов вояка спит!»

У мангового дерева он тихо позвал:

— Кристобаль!

— Я здесь, господин доктор.

— Хорошо. Ведите меня.

Заговорщики двинулись рядом, не произнося ни слова, по одной из тропинок, разбегавшихся веером по полю.

Изредка попадались часовые. Выставив винтовку вперед, они резко окликали:

— Стой!.. Кто идет?

— Офицер!

— Подойди!

Серано делал несколько шагов, пока не утыкался в штык, говорил пароль и следовал дальше со спутником, тот по-прежнему оставался как бы глух и нем.

Через полчаса они приблизились к какому-то селению: вдоль выстроенных в ряд хижин рос небольшой сад. По-видимому, то были жилища работавших на плантации негров: жалкие лачуги несколько напоминали постройки в Африке, откуда доставляли рабов. Остановившись около одной из хижин, мажордом, впервые за всю дорогу раскрыв рот, произнес:

— Здесь, господин доктор.

И тихо свистнул. Из дома ответили. Тут же в дверях появился огромный черный человек.

— Это ты, Сципион? — спросил мажордом.

— Да, месье.

— Хозяин здесь?

— Да, месье. Он ждет вас приходить.

При свете двух прикрытых стеклом свечей прибывшие увидели мужчину, неподвижно лежавшего на грубо сколоченной кровати. Он так отек, что трудно было различить отдельные черты. Веки, нос, губы и щеки слились в единую массу, весьма отдаленно напоминавшую человеческое лицо. Из груди со свистом вырывалось дыхание.

Мажордом наклонился к кирпично-красному толстому уху:

— Хозяин, вот доктор, о котором я вам говорил.

Человек произнес невнятно:

— Бандит… Из свиты… того бандита… Масео… Можно ли ему довериться?

Несмотря на такой прием, доктор, сдержавшись, решил проявить любезность.

— Полковник Агилар, — сказал он, — я уважаю вас как самого храброго солдата испанской армии и клянусь, что отец доньи Кармен для меня… Словом, вы понимаете…

Полковник Агилар! Это бесформенное лицо, неподвижное тело, груда мяса, утратившая человеческий облик, — все, что осталось от блестящего командира конных волонтеров?! Неужели развалина, перед кем закрылись двери даже собственного дома и кто вынужден скрываться в хижине своего раба, тот гордый вояка, который собирался уничтожить армейский корпус Масео, повесить или расстрелять всех мятежников до последнего?!

Таковы превратности войны. Корпус волонтеров, лучшая часть колониальной армии, больше не существовал, а его командир, весь искусанный пчелами, с переломанной рукой лежал в горячке и вынужден был отдаться на волю врага.

После ужасного и нелепого нападения на ловко закамуфлированные Мариусом ульи многие волонтеры пали под пулями, другие в растерянности бежали с поля боя и залегли в траве.

Среди них был и полковник Агилар; падая с лошади, он сломал левую руку. Почти сутки офицер пролежал на земле, страдая от бесчисленных укусов пчел, переломов, голода и в особенности от жажды.

Наконец его разыскали солдаты, прибывшие из укрепленной полосы. Не желая попасть в госпиталь, гордый испанец приказал отвезти его домой. Но поместье оказалось в руках повстанцев, и солдаты были вынуждены спрятать командира у слуги — негра Сципиона. Тот сразу же сообщил мажордому Кристобалю, что хозяин находится здесь; и еще просил передать донье Кармен: отец при смерти.

Кристобаль, подслушав разговор молодой хозяйки с Карлосом Вальенте, решил ее ни о чем не предупреждать. Он подумал: «Подождем!.. Раз хозяин здесь, я ему все расскажу… Пусть знает, как его недостойная дочь выполняет отцовские наказы и идет на сговор с врагом!»

Так управляющий и поступил.

Между тем, будучи весьма наблюдательным, он заметил, какое ошеломляющее впечатление произвела донья Кармен на доктора Серано. Этим следовало воспользоваться. Мажордом очень ловко кое-что выведал от доктора, ослепленного зарождающейся страстью.

К своему великому удивлению, мажордом выяснил, что врач готов оказать помощь дону Маноэлю, более того: он отнесся вполне положительно к предложениям, какие у всякого честного человека вызвали бы возмущение. Неужели Серано пойдет на подлость, предательство, к чему толкал его мажордом, только из-за того, что тогда донья Кармен стала бы его?.. Не исключено! По крайней мере, если судить по той поспешности, с какой врач повстанцев помчался к раненому.

Ощупав и прослушав сеньора Агилара, Серано занялся в первую очередь сломанной рукой. Полковник сразу почувствовал облегчение. С трудом, едва разжимая распухшие губы, он пробормотал:

— Жить буду?

— Да, полковник, будете жить при условии, если станете беспрекословно выполнять все мои предписания…

— Обещаю. Что, я плох?

— Очень плохи… Боюсь, что у вас рожистая флегмона, развившаяся от тысячи укусов пчел…

— Вручаю вам жизнь.

— Я же со своей стороны сделаю все возможное для знаменитого отца доньи Кармен.

— Да… я знаю… Кристобаль сказал мне… Он сообщил… о ваших планах… Скажите, доктор Серано… вы любите мою дочь?.. Не бойтесь!.. Говорите правду…

Врач замер. Наконец он прошептал:

— Да!.. Я готов на все, чтобы получить ее руку.

Чудовищная маска полковника перекосилась, что должно было изобразить улыбку. Потом он снова заговорил:

— При одном условии… Непременном и твердом… Вы о нем знаете и понимаете меня… Вы способны его выполнить?

Доктор, сильно побледнев, опустил голову и ничего не ответил.

Полковнику и его доверенному Кристобалю больше ничего и не требовалось. Они считали доктора Серано просто предателем. Генералу Масео был вынесен окончательный приговор.

 

ГЛАВА 15

Ах, как приятно побездельничать! — Словно на военном заводе в Тулоне. — Антильские дрозды. — Поместье, усадьба, огневая точка и т. д. — Клочок земли в тропиках. — Воспоминания о солнечных часах. — Культ Во́ду. — «Безрогих козлят» приносят в жертву. — Исчезли.

В поместье доньи Кармен жилось воистину хорошо. После перенесенных тревог и волнений было приятно побыть в тишине. Это так редко случается в смутное время!

Все чувствовали себя как в родной деревне среди милых сердцу людей. Если бы не постоянно дежурившие часовые, куда-то мчавшиеся посыльные, трудно было поверить, что идет беспощадная война.

Все скорее напоминало военные учения, проходящие в атмосфере солдатской дружбы. Фырканье лошадей, звон сабель, звуки горна становились столь привычны, что воспринимались как неотъемлемая часть самой жизни.

Все предавались столь приятному занятию, как безделье: валялись в гамаках под тенью деревьев, потягивали прохладительные напитки, обмахиваясь веером.

Даже беспокойная Фрикет, вспыхивающая по любому случаю, бо́льшую часть дня отдыхала. У Мариуса же по этому поводу были свои соображения:

— Ох, мадемуазель, у нас словно на военном заводе в Тулоне.

— Как это так, Мариус?

— Ну это когда рабочие трудятся, а если их спрашивают, что они делают…

— Да?

— Они отвечают: «Мы отдыхаем».

— А работа все-таки идет?

— В общем да. Они разбиваются на па́ры… Один работает… четверть часа.

— А другой?

— Смотрит…

— Ну, а дальше?

— Затем они часа три слоняются. Потом тот, кто смотрел, приступает к работе… на четверть часа.

Беседа о делах на родине вызвала у Мариуса воспоминания о его любимом времяпрепровождении — об охоте в Провансе. Страстный охотник, он к тому же любил поесть. В каждом провансальце живет и гурман и повар. Там любят готовить сами, наблюдать, как что-то шипит на сковороде. У каждого имеется, по крайней мере, один рецепт приготовления на свой манер мяса самой для него вкусной птицы.

Мариус обожал мясо дроздов, что свидетельствовало о его не совсем обычных гастрономических пристрастиях. Матрос всем говорил, что так, как он, этих пернатых никто не умеет готовить.

— Но — увы! — в этом проклятом крае их нет, — добавил француз с огорчением.

— Как это нет? — как-то воскликнул присутствовавший при подобном разговоре Карлос. — Чертов провансалец, откройте пошире глаза!.. Их тут уйма!

— Где же это, полковник?

— Да всюду… Там и там… и вот там еще… Они ручные и подлетают совсем близко.

— Там, в саду?..

— Антильские дрозды! Самые наилучшие!

— Вот это да! Обалдеть можно!.. Дружок!.. Ой, извините, полковник… Тогда я накормлю вас всех… весь армейский корпус. Они крупные! Как полцесарки! Дайте мне двухразку, и за несколько минут я настреляю дюжин двадцать.

Кармен охотно дала провансальцу охотничье ружье из коллекции отца.

Все думали, что матрос, набив карманы патронами, тут же отправится добывать обещанное на жаркое.

— Ну, Мариус, — спросила Фрикет, — когда же вы займетесь уничтожением несчастных пташек? Когда же устроите нам пир?

— Мадемуазель, охота здесь — дело утомительное. У меня от палящего солнца может голова треснуть.

— Так что, вы просто пошутили? Никакой вы не охотник, не повар?

— Нет, нет, что вы, мадемуазель. Я выполню все, что обещал… и даже больше. Но я хочу поохотиться с комфортом, не двигаясь с места. А для этого мне нужна огневая точка. Сейчас устрою.

— Огневая точка?

— Ну да, мадемуазель, шалаш из ветвей и мачта… сухое дерево, куда сядут птицы… Охотник прячется в шалаше и подзывает добычу.

— Да? Как это?

— Подзывает манком… И тогда он стреляет в свое удовольствие, валяясь в тенечке, не утомляя себя. Я вон вижу усадьбу.

— Усадьбу?.. Ничего не понимаю.

— Ну эта стена, а рядом клочок земли размером с носовой платок. Тулонцы называют это поместьем. Они тогда чувствуют себя крупными землевладельцами… У нас ведь все шутники.

— Правда, Мариус?

— Да, мадемуазель. Между нами говоря, в глазах должно двоиться, а то и троиться, чтобы крольчатники принимать за усадьбы, загородные дома и даже поместья.

— Бог ты мой, ну а это что такое?

— Это названия провансальских частных владений.

— Да вы же сами говорите, что это просто стена.

— И все же это усадьба… Ее владелец ощущает себя ро́вней тому, кто имеет настоящий загородный дом или даже замок.

Мариус направился к месту, называемому солнечной сковородкой. С одной стороны оно было огорожено стеной Поблизости находился великолепный лес, где росли разнообразные тропические растения. А еще подальше раскинулся сад, там виднелись абрикосовые, лимонные, тамариндовые, железные, хлебные, черные деревья, сметанные яблони, мирты, авокадо, бакауты, фарнезские акации, а под ними — страстоцвет, гуявник, самбук, лилии, клещевина и огромные ананасовые заросли.

Провансалец, обнаружив здесь тучу дроздов, принялся изучать их повадки, попробовал повторить их трели, а потом установил свою огневую точку. Он нашел засохшее камедное дерево — птицы с удовольствием рассядутся на таком. Рядом отыскался и шалаш в нем он спрячется.

На все это ушел день. Наконец Мариус, сияя от радости, явился к Фрикет.

— Мадемуазель, все готово. Я там буду укрыт как солнечные часы Мартиг.

— Опять какая-то провансальская история?

— Да… Небольшая… Так, несколько слов. Мартиг — это порт в заливе Фос, соединяющемся с прудом Бер. Его жители называются мартиго… Они хорошие моряки… Но немного… Как бы сказать?.. Немного болваны! Так что все глупости, которые совершаются или говорятся в Провансе, приписываются мартиго.

— Ну ладно, хватит болтать!.. Так что это за история?

— Так вот, мадемуазель, члены муниципалитета Мартига, когда решили построить солнечные часы на площади Ратуши, подумали: «Если они будут находиться на открытом месте, то их испортят, разрушат дождь и солнце». И знаете, что тогда сделали? Соорудили над часами крепкий навес. Вот укрытие в моей огневой точке и напомнило мне эту историю в Мартиге.

В поместье жилось весело. Кармен с Карлосом, пережив вдали друг от друга два тяжелых года, строили радужные планы. Они и не подозревали, что над вновь расцветшей любовью, над едва возродившимся счастьем нависли тучи.

Поглощенная любовью к Карлосу, Кармен не видела в несколько преувеличенном внимании доктора ничего, кроме предупредительности хорошо воспитанного мужчины, к тому же близкого друга ее жениха. Прямой и благородный характер не позволял ей даже заподозрить предательство. Впрочем, ома ничего не знала о тесных связях доктора с мажордомом и тем более о том, что ее отец живет в хижине негра Сципиона. Тайна тщательно оберегалась. Никто из посторонних даже и не догадывался о ее существовании.

Полковник Агилар, получая прекрасную медицинскую помощь, поправлялся. Температура спала, никакие осложнения больше не угрожали, постепенно возвращались силы, вернулась ясность мысли. Больной успокоился.

Теперь дон Маноэль, чувствуя, что его жизнь вне опасности, хладнокровно обдумывал, как отомстить врагам, окружить их и уничтожить.

Масео, Карлос, Долорес, Фрикет, Мариус… Он хотел погубить всех, насладиться их страданиями, полюбоваться предсмертными муками. План был составлен с дьявольской хитростью и неслыханной жестокостью. Нечто подобное можно обнаружить, лишь как следует порывшись в истории Восточной Римской империи или же у самых гнусных дикарей.

Время подгоняло, полковник Агилар решил немедленно действовать и тотчас осуществить первую часть кровавого замысла.

— Сципион, — спросил он негра, — ты по-прежнему почитаешь Во́ду?

Зная, что этот гнусный культ находится под запретом, негр забормотал что-то невнятное, опасаясь, что хозяин отругает его за участие в тайных обрядах.

— Да ну же, не пугайся, — добродушно подбодрил его дон Маноэль. — Получишь сотню пиастров, если скажешь правду.

У бывшего раба от жадности заблестели глаза, и мягким музыкальным голосом, что никак не вязался с отталкивающей внешностью, тот ответил:

— Да, хозяин, я по-прежнему обожать Во́ду.

— Прекрасно! Скажи-ка, ты хотел бы принести в жертву безрогого козленка?

— Да, хозяин… Я довольный очень много… Король и королева Воду довольные тоже… очень-очень довольные!

— Ну что же, дарю тебе не одного, а двух безрогих козлят!

— Ой, хозяин! — воскликнул негр, не скрывая кровожадной радости. — Это большой праздник для наших! Мы есть безрогие козлята.

— Ну хватит! Знаешь двух девушек, приехавших недавно вместе с бандитом Масео?

— Я знать они… белые.

— Да-да. Так вот я их отдаю Воду… Ты должен их выкрасть и оттащить туда, где вы обычно совершаете жертвоприношение.

— У, это легко… Мамзель всегда гулять в сторону саванны… Я подстерегать с товарищами и оттащить туда.

Радуясь, что вскоре руками негра удастся осуществить подлое намерение, знатный испанец покойно уснул с чувством человека, выполнившего свой долг.

Между тем огневая точка, подготовленная Мариусом, действовала на славу. В первый же день провансалец, торжествуя, притащил увесистую связку дроздов. Все пришли в восторг от не виданной на Кубе добычи. Тогда Мариус пообещал принести на следующий день еще больше. Он уже досконально будет знать повадки птиц, хорошо изучит их призывный крик и научится подражать ему так, что его щебет не отличишь от птичьего.

Принесенная дичь, выстрелы, раздававшиеся после полудня, радость возвращавшегося Мариуса, предчувствие еще более удачной охоты завтра — все это вскружило голову маленькому Пабло. Как любой ребенок, он любил шум, ружья, игру в охоту. Потому он просился пойти вместе со своим другом-французом. Фрикет возразила, боясь, что малыш будет мешать. Мариус, чьим любимцем был мальчик, заявил: «Нет, совсем наоборот. И на огневой точке места хватит на полдюжину людей».

— Идея! — вмешалась Фрикет. — Леность начинает надоедать, даже утомлять. Охота развлечет меня… Это, наверное, забавное зрелище.

— Уж скажите лучше, мадемуазель, что это нечто божественное!

— Хорошо. Пабло идет с вами, я иду с Пабло… А вы, Долорес, пойдете?

— С удовольствием, дорогая.

— Только не надо, — заметил Мариус, — брать с собой пса. Он будет лаять при выстрелах. А там нужно сидеть тихо и спокойно. Иначе мы останемся с носом.

— Ладно. Собаку мы привяжем.

И все четверо весело пошли к огневой точке, прихватив кое-какую еду и прохладительные напитки.

Вскоре оттуда начали долетать звуки стрельбы. Потом затихло. Наступил вечер, а охотники не возвращались.

Кармен и Карлос сначала лишь удивлялись, а потом забеспокоились. Огневая точка была поблизости — метрах в шестистах. Они побежали туда. Подойдя, молодые люди закричали от ужаса и гнева. Вид разрушенного шалаша явно говорил об отчаянной борьбе. На земле в луже крови неподвижно лежал Мариус. А Долорес, Фрикет и маленький Пабло исчезли.

 

ГЛАВА 16

Почитатели Воду. — Человеческие жертвы. — Священный змей. — Жрец и жрица. — Папароль и мамароль. — Что увидел испанский офицер. — Суд. — Казнь. — Хитрости.

Африканские негры, став рабами на Антильских островах, привезли с собой дикий культ, известный под названием Воду. Странно, но он сохранился и после ликвидации рабства, укоренился и приобрел многочисленных приверженцев во всех классах общества.

Культ сей практикуется и сегодня в Сан-Доминго, на Гаити, а также на Кубе, Ямайке, в Луизиане, Гондурасе и даже в некоторых северных районах Южной Америки. Нужно сказать, что жертвы этому жестокому и глупому божеству приносят не только совершенно безграмотные негры, но и люди образованные, состоятельные, пользующиеся уважением, короче говоря, занимающие определенное место в креольском обществе.

Что же такое Воду?

Это сверхъестественное всемогущее существо, оно вызывает все происходящие в мире события и управляет ими. Иначе говоря, для его почитателей Воду, не менее жестокий, чем Молох,— нечто вроде бога. Олицетворяет его неядовитая змея, огромный безобидный уж, служащий предметом истового поклонения. Именно под покровительством ужа проходят собрания и свершаются обряды.

Конечно, Воду знает прошлое, видит все в настоящем и предсказывает будущее. Его власть и волю доносят до людей великий жрец и великая жрица, объявляющие, что в них вселился бог. Приверженцы культа твердо верят, что так оно и есть. В каждом округе, в каждом более или менее крупном селении есть своя жреческая пара. Великого жреца назначают пожизненно, а он выбирает себе спутницу — великую жрицу Их зовут король и королева, хозяин и хозяйка или же более фамильярно: папа-король и мама-король, которые превратились в обыденной речи в папароль и мамароль.

Доверенные и уполномоченные лица грозного божества, жрец и жрица, пользуются почетом и имеют абсолютную власть, а их личности священны. Для этих грубых и жестоких невежд такое могущество — прекрасное средство удовлетворить любые свои потребности, дать выход алчности, злобе и прочим пожирающим их низменным страстям.

Воду, как и Молох, — это в первую очередь божество кровожадное. Ни одного жертвоприношения без пролития крови! Ни одного собрания, где бы приверженцы не имели возможности усладить себя и вдосталь напиться горячей живой влаги! Несчастные приверженцы этого донельзя извращенного культа делятся на две секты: одна просто отвратительна, а другая ужасна и чудовищна. Действительно, первая удовлетворяется кровью и мясом петухов и козликов, а вторая — безрогими козликами, то есть человеческими жертвами!

И какими жертвами! Ими бывают женщины, девушки (еще лучше!) и дети, которых папароли убивают с неслыханной жестокостью. Их же останки пожирают во время чудовищных оргий! Пьют на этих кощунственных пирушках, которые устраивают как можно чаще, кровь, смешанную с тростниковой водкой.

Не обвиняйте автора в том, что он упивается описанием ужасов. Он стремится лишь рассказать о страшной, но истинной правде.

На Гаити, на Кубе, в Луизиане, в Гондурасе существуют заслуживающие доверия юридические документы. Сохранились распоряжения, судебные решения и приговоры по делам поклонников Воду.

Многих почитателей Воду обрекли смертной казни — таких примеров сотни! — за то, что они похищали, подвергали заточению, а затем убивали и пожирали людей, приносимых в жертву поганому идолу!

Приведу только один пример, показывающий, что в нашем повествовании нет преувеличений. Пример, само собой разумеется, взятый из официальных источников.

Это случилось в 1889 году. Испанский артиллерист, служивший в гарнизоне Сантьяго-де-Куба, прослышав про культ Воду, решил во что бы то ни стало побывать на жертвоприношении. Солдаты его батареи, что были членами секты и кому он оказал некоторые услуги, согласились проводить офицера в соседний храм. Пошли на это с крайним нежеланием, поддавшись уговорам. При этом потребовали от командира полного сохранения инкогнито, иначе не ручались за его жизнь.

Артиллерист торжественно поклялся, что никак не выкажет удивления или возмущения и не произнесет ни слова. Так устранили все препятствия.

В назначенный день испанец вымазал себе лицо и руки черной краской, надел грубую одежду — в общем, сделал все, чтобы походить на негра. Солдаты отвели его туда, где обычно проходили собрания, и он смешался с толпой.

К своему глубокому удивлению, в этом беспорядочном скоплении людей разных каст и цветов кожи, от которых исходил ужасный козлиный дух, пришедший узнал людей, принадлежащих к богатому креольскому обществу, в частности нескольких дам, с кем он встречался на светских раутах!

Вскоре, однако, его внимание сосредоточилось на омерзительной церемонии. На некое подобие каменного алтаря поставили огромный котел, наполненный дымящейся жидкостью, от нее исходил сильный запах алкоголя; а затем клетку, где дремал, свернувшись кольцом, огромный уж. Куда-то в угол затащили несколько белых кур и белую хорошенькую козочку со связанными ногами.

Папароль принялся бить в барабан сначала медленно, а потом быстрее и быстрее. Когда он подошел к клетке с ужом, тот стал свистеть и извиваться.

Вскоре папароль впал в неистовство. Его состояние передалось мамароли, а также части собравшихся. Они принялись топать ногами, орать, бесноваться. Затем, когда у мамароли начались ужасные судороги, а на губах выступила пена, когда она впала в состояние каталепсии, великий жрец схватил белую козочку и отхватил ей голову, собрав кровь в подставленный котел, добавив какого-то алкоголя.

К приготовленной смеси потянулись все желающие, и по залу прокатилась новая волна неистовства. Некоторые направились к алтарю с надеждой выпросить у бога особую милость. Молились кто о чем — о богатстве, радостях, здоровье, излечении, любви, даже об успехе замышлявшихся преступлений.

Офицер, с трудом преодолевая отвращение, полагал, что участники церемонии ограничатся уничтожением кур и козочки. Не тут-то было! К жрице, — она в конце концов пришла в себя, — подошел молодой негр лет двадцати, не уступавший в силе гладиатору. Он встал на колено и мягким нежным голосом стал просить ее:

— О мамароль, я хотел одну милость вас просить…

— Ты что такое хотеть, сын мой?

— Вы подарите нам великая жертва… да, жертва козленка безрогого.

Омерзительная мегера решила удовлетворить его просьбу и подала знак. Толпа, тотчас притихшая в ожидании важного события, расступилась, и в глубине зала показался совершенно голый ребенок лет семи, сидевший на бамбуковой табуретке. Руки и ноги малыша были связаны. Он с ужасом смотрел на шайку людоедов.

В прикрепленный над котлом шкив пропустили веревку со скользящей петлей, ее затянули вокруг лодыжек дитяти. Великий жрец с помощью веревки вздернул мальчика вверх ногами. Несчастный дико закричал, вдобавок увидев окровавленный нож в руках папароля.

Офицер вздрогнул от ужаса и возмущения. Забыв о обещании, о грозящей ему смерти, он воскликнул:

— Господи! Пожалейте хоть маленького! — и бросился к малышу, готовый погибнуть, но спасти.

Не тут-то было! Стоявшие рядом солдаты схватили артиллериста и вытолкали из храма. Вдогонку бросились несколько фанатиков с ножами. Но, налакавшись страшной смеси крови с водкой, они не смогли догнать капитана и солдат, и те возвратились к себе в Сантьяго.

Офицер сразу направился в полицию с требованием окружить храм. Нужно было попытаться, если еще не поздно, сохранить жизнь ребенка, предназначенного в жертву беспощадному божеству. Но в полиции на Кубе служат мулаты и негры. Часть из них принадлежит к секте Воду. А другие так запуганы слухами об ужасных обычаях, что молчат.

Несмотря на неоднократно повторенные приказания своего начальника, подчиненные не желали приступать к операции; вернее, они проявили такую медлительность и неповоротливость, что когда наконец на рассвете явились в храм, там было уже пусто. На полу валялись лишь обглоданные людоедами череп и кости.

Возмущенный капитан счел своим долгом рассказать обо всем прокурору и даже назвать ему тех, кого встретил на этом диком сборище. Крайне удивившись, прокурор начал расследование, оно выявило такие невероятные детали, что чиновник не решился взять на себя всю ответственность в столь серьезном деле. Он доложил обо всем правительству, но то не сочло возможным продолжить следствие: испугалось скандала, в каковом оказались бы замешаны внешне почтенные люди, принадлежащие к высшему свету колонии.

Однако хотя бы устрашить эти омерзительные секты признали необходимым. Поэтому кое-кого арестовали, прекрасно понимая, что члены Воду друг друга не выдадут и, значит, те, кого власти не хотели трогать, останутся в тени.

Перед судом предстали великий жрец, великая жрица и несколько негров, всего около двадцати человек. Несмотря на отпирательства, их уличили в многочисленных актах похищений, заточений, убийств, людоедства. Когда же потребовали назвать сообщников, они нагло рассмеялись, а папароль с вызовом воскликнул:

— Сами ищите… Они по всему острову… Я даже вижу многих прямо здесь, на этом заседании.

Подсудимым пообещали сохранить жизнь, если они назовут хоть несколько имен. Те самым решительным образом отказались и заявили, что лучше смерть, чем нарушение клятвы.

Наконец — любопытная деталь! — вызванный в качестве свидетеля капитан объявил на весь зал, что, если действовать по справедливости, нужно посадить на скамью подсудимых не восьмерых, а более двухсот преступников.

Приговор к смерти обвиняемые встретили с удивительным спокойствием. Губернатор решил, что казнь через повешение, обычную для Европы и колоний, в качестве исключения следует заменить расстрелом. И вот почему: не было никакой уверенности, что палачи, в большинстве своем негры, сами не принадлежат к секте. Напротив, многое говорило об обратном. А ведь сектанты знают секрет составления питья, которое создает видимость кончины. Возникли опасения, что сообщники дадут приговоренным такую жидкость, и она окажет свое действие во время исполнения приговора. Это позволит палачам, сделав вид, что они сотворили свое дело, в то же время не повредить жизненно важные органы. Имитация гибели позволит позже воскресить «умерших». И тут начнутся крики о чуде, что лишь усилит влияние Воду. Ибо обещание воскресения, особенно когда речь идет о людях с примитивным мышлением, — это великое орудие священнослужителей, они широко пользуются им для полного подавления воли своей паствы.

Расстрел не позволил осуществить такое мошенничество. Осужденных казнили. Однако жрецы не признали себя побежденными. Они, как всегда, объявили, что Воду воскресит своих верующих и что этому не сможет помешать никакая сила.

Трупы схоронили прямо на месте казни. Чтобы их не похитили, приставили вооруженных солдат. К сожалению, никому не пришла в голову мысль назначить на этот пост людей из метрополии. Охрану несли солдаты из местного населения, среди них, как уже говорилось, было много членов секты. На следующий день могилы оказались вскрыты, останки исчезли.

Вероятно, солдаты из секты Воду пригрозили чем-то ужасным своим товарищам, и те вынуждены были разрешить унести трупы. Вполне возможно также, что сектантам удалось дать часовым наркотики, смешав их с тростниковой водкой, до нее столь охочи негры и другие цветные. Затем, по-видимому, воспользовавшись состоянием караула, мертвецов забрали и передали их живущим по соседству жрецам.

В общем, как бы то ни было, казнь не получила должного резонанса. Все папароли и мамароли большого острова после исчезновения тел приговоренных стали уверять, что Воду вернул жизнь своим верующим, которые живут теперь в другой стране, где им не страшна месть испанских властей.

Вот кем были те, кому опьяненный ненавистью дон Маноэль Агилар-и-Вега вручил жизнь Долорес, Фрикет и маленького Пабло.

 

ГЛАВА 17

Охота на огневой точке. — Музыка Мариуса. — Уничтожение дроздов, — Удар молнии. — Похищение. — Бедный Мариус! — Пленницы Воду. — Страдания. — Фрикет артачится. — Коварный напиток. — Мы погибли!..

Увлекавшийся охотой Мариус был наделен настоящим талантом подражать крику различных птиц. Тонкий наблюдатель, прекрасно запоминавший звуки, он быстро схватывал мелодию птичьего пения — тон, расстановку акцентов, ритм и фиоритуры.

Мало того. Он знал, что каждый вид пернатых поет определенным образом в определенное время, что призывный крик отличается от зова, приглашающего к еде, что сигнал тревоги не такой, как любовное щебетание, а песнь любви по утрам не схожа с вечерней.

К тому же матрос хорошо владел инструментами, так что птахи принимали издаваемые им звуки за свои собственные. Впрочем, манки провансальца были устроены удивительно просто. Обычный лист бумаги с ловко проделанными ромбовидными отверстиями давал возможность воспроизводить самые разнообразные мелодии.

Маленького Пабло это приводило в восторг. Мальчик не мог понять, как это его большому другу удается с помощью дыхания, языка и губ извлекать из листочка такую чудесную музыку. Мальчуган тоже попробовал свистеть. Но, хотя Мариус обучал его своей методе с примерным терпением, у Пабло получалось только чик-чирик, звучавшее так, что отпугивало даже лягушек.

Итак, в тот день вся компания удобно расположилась на огневой точке. Девушки уселись на кучу листвы. Мальчик устроился рядом, а Мариус, прислонив заряженную двухразку к стене, приготовился заманивать добычу.

Ему хотелось особо отличиться, показать себя во всей красе. Талант охотника заключается не просто в том, чтобы убить птицу: главное здесь — заставить ее подлететь на расстояние выстрела. Мастер был в ударе. Его манок при всей примитивности заливался трелями, весело порхавшими среди листвы и соцветий тропического леса.

Антильские дрозды, слывшие выдающимися музыкантами, нашли достойного подражателя. Вскоре они уже прыгали вокруг, свистя и щебеча. Птицы вели себя совершенно спокойно — казалось, понимали странную музыку и наслаждались ею.

Наконец некоторые уселись на оголенные ветви и мачту — верхушку засохшего дерева, не думая даже прятаться, забыв об опасности, стремясь лишь подобраться поближе к невидимому виртуозу.

Девушки, внимательно следя за происходящим, не верили глазам. Пабло же все время приходилось напоминать, что нужно сидеть спокойно: малейший звук или движение могли нарушить очарование и вспугнуть птиц, они тогда станут более недоверчивыми.

Когда на макушке собралось несколько «слушателей», Мариус быстро приложил ружье к плечу и дважды выстрелил. Ну да, ведь это же двухразка! Полдюжины птиц, еще трепыхаясь, упали к ногам девушек, которых охватила жалость. Контраст между нежным пением, полным доверием и жестокой смертью вызвал у них чувство неловкости и желание уйти с огневой точки. Но Пабло так радовался добыче, а Мариус все делал так охотно, что обе остались на месте. Ловко перезаряжая еще дымящееся ружье, охотник, сглатывая слюнки в предвкушении трапезы, прошептал:

— Если бы у меня было хоть несколько ягод можжевельника и виноградных листьев для приправы!

Странно, но дрозды при звуках выстрелов не улетели. Они привыкли к раскатам грома, к треску деревьев, падающих от порывов ветра или ударов молнии. Поэтому стрельба не вызвала у них страха. К тому же никаких признаков присутствия человека. Птицы продолжали спокойно сидеть. Тем более что Мариус, взявшись за манок, снова завел серенаду, потом опять выстрелил и сбил еще с десяток. Так он и продолжал действовать, перемежая пальбу музыкой.

Количество трофеев росло, а возникшее было у девушек чувство жалости притуплялось, они стали даже входить во вкус, и охота уже не казалась им столь жестокой.

Вдруг, когда провансалец в двадцатый или тридцатый раз выпалил, что-то с чрезвычайной силой ударило но огневой точке, та развалилась, будто на нее упало дерево. Все оказались под обломками. Мальчик закричал. Мариус громко выругался:

— Чтоб тебя черти слопали!..

Раскидывая доски и жерди, он увидел черные когтистые лапы, они действовали быстро и грубо. Что это — несчастный случай? Действие сил природы? Нападение? Провансалец, напрягшись изо всех сил, уперся о землю, стараясь выбраться. Долорес и Фрикет, чуть не задохнувшись, барахтались среди листвы и ветвей. Наконец из кучи обломков и веток наружу вылезло заросшее лицо Мариуса.

При всей своей храбрости матрос вздрогнул, увидев полдюжины крепко сбитых негров с ножами в руках. Они скрипели зубами, как макаки. Мариус, с трудом выбравшись из-под сучьев, бросился на бандитов. Один ударил его ножом в правое плечо. Француз почувствовал, что лезвие вошло в грудь, стал тяжело дышать, в глазах потемнело. Осознав, что теряет сознание, охотник подумал о девушках: они оставались один на один с бандой негодяев. Матрос упал, бормоча:

— Бедные дети! Кто же их защитит?

Всякое сопротивление было бесполезно, тем более что ни Долорес, ни Фрикет не прихватили из дому оружия. Они ведь находились метрах в семистах от усадьбы, набитой солдатами! Кто мог подумать о подобном налете?

Увидев на своих руках кровь друга, девушки закричали.

— Мариус! Мариуса убивают!.. Бог мой!.. На помощь!.. На помощь!..

Нападающие, не раскрывая ртов, стали вытаскивать пленников из-под обломков огневой точки. Крики прекратились — несчастным втиснули в рот по кляпу, связали так, что они не могли пошевелить ни рукой, ни ногой. И вот девушки и мальчик уже неподвижно лежат под горячим солнцем! Все произошло мгновенно.

Трое бандитов, не обращая внимания на Мариуса — тот не подавал признаков жизни, — взвалили пленников на плечи и стали пробираться через густой кустарник к раскинутой у подножия гор сельве.

Через некоторое время, изнемогая от боли, страха, усталости, едва дыша, девушки и маленький Пабло, все в крови, оказались на поляне, посреди которой стояло невзрачное каменное строение. Вокруг жилища прямоугольной формы, покрытого дранкой, лепилось шесть-семь хижин. С восточной стороны в дом вела массивная дверь. Идущий впереди негр открыл ее, и все тихо проникли вовнутрь.

У Долорес, Фрикет и мальчика вытащили кляпы, но веревки на ногах и руках не развязали.

Внутреннее убранство дома казалось несколько странным, с какой-то претензией на роскошь. Кое-где висели гравюры, вырезанные из «Иллюстрированных лондонских новостей», и превосходные рисунки за подписью известного французского художника Монбара. Тут же виднелись ярко раскрашенные репродукции и несколько картин с изображением Девы Марии и библейских сюжетов.

В глубине комнаты, на восточной стороне, то есть прямо напротив двери, стояло что-то вроде гранитного алтаря, там лежали куски отполированного нефрита или обсидиана, отдаленно напоминающие топоры, ножи и скребки, какие обычно выставляют в отделах музеев, демонстрирующих жизнь первобытного человека.

Над алтарем висели огромное знамя из красного шелка с непонятными вышитыми знаками, позолоченные диадемы, разноцветные лоскуты, пояса, платки. Тут же находилась забранная решеткой очень темная ниша, где глубоким сном спала едва различимая в темноте змея.

Фрикет с крайним удивлением рассматривала эти примитивные украшения и молча расхаживавших по комнате негров, их взгляды и движения внушали тревогу. Еще несколько чернокожих расположились у стен. Особое внимание привлекала странная прическа двоих жесткие, как железная стружка, волосы не были коротко подстрижены, как у большинства негров, а стояли дыбом надо лбом, образуя нечто вроде двенадцати лучей. Чернокожие сидели, ничего не делая. Судя по всему, они лишь отдавали приказания всем остальным, и те их исполняли с глубоким почтением, почти с благоговением.

Не поддаваясь волнению — она видела еще и не такое! — Фрикет смотрела скорее с любопытством, чем с беспокойством. Вскоре парижский скептицизм взял верх над всеми остальными чувствами, и француженка сказала Долорес, что все это не так уж трагично, скорее смешно. И добавила:

— Ох, если бы моего бедного Мариуса не ранило! С каким удовольствием мы посмеялись бы над этим маскарадом!

— И вы бы оказались неправы, дружок мой, — очень серьезно ответила ей подружка, чью бледность Фрикет наконец заметила.

— Что, положение серьезное?

— Устрашающее! Вы знаете, в какие руки мы попали?

— В руки очень некрасивых, грубых и плохо пахнущих негров…

— Вы знаете, что такое Воду?

— Да, слышала… Страшилище в этом краю… Пугало для плохо ведущих себя детей.

— Да нет, это — людоеды, что во имя своего бога убивают людей и пожирают их.

— Не может быть! Вы полагаете, будто эти люди со странными прическами собираются нас съесть?

— Совершенно в этом убеждена!

— Дикая мысль! В моей жизни было много странных приключений. Только этого не хватало для коллекции. Превратиться в ростбиф — это нечто необычное!

— Вы, французы, над всем насмехаетесь.

— Конечно, это же лучше, чем плакать. К тому же веселье обескураживает предателей из мелодрамы: оно не позволяет им произвести нужного впечатления! Посмотрите, как ошеломленно смотрят на нас эти господа каннибалы!

Действительно, папароли и их сообщники, казалось, прямо-таки обалдели от веселого вида Фрикет, он совсем не вязался ни с местом, ни с временем действия.

Пабло вдруг застонал, что обеспокоило мадемуазель, до этого всячески выражавшую презрение палачам. Мальчик хотел пить. Он пожаловался и на то, что ему больно лежать на животе, связанным как скотина. Девушка властно обратилась к одному из папаролей:

— Эй ты, каннибал, развяжи-ка бедного малыша! Видишь, ему больно.

Сектант посмотрел на пленницу, не произнося ни слова.

— Ну что ты на меня глядишь вытаращенными глазами? Боже, до чего же он безобразен!.. Надо же так вырядиться! Честное слово, из-за этих волос лучами чернокожий напоминает бабу, каких почему-то изображают на дощечках контор нотариусов.

Долорес, видя, что бандит по-прежнему молчит, обратилась к нему на местном диалекте. Тот нехотя, но повиновался. Подойдя к ребенку, ослабил веревки на руках, сел на циновку и поставил рядом тыквенную бутылку с какой-то жидкостью и миску вареного ямса. Пабло стал жадно пить, приговаривая:

— Хорошо… Хорошо…

Потом добрый малыш решил, что его взрослым подружкам Долорес и Фрикет тоже, наверное, хочется пить. Он схватил сосуд и, подтянувшись на циновке, протянул им.

— Спасибо, дорогой малыш, — сказала растроганная Фрикет. Отведав несколько глотков, она нашла, что напиток вкусный. — Что-то вроде пальмового вина… Приятный напиток… Хотите, Долорес?

— Да, я умираю от жажды. Наверное, не следовало бы этого делать — Бог знает, чего эти нечестивцы там намешали. Но Бог милует.

Юная патриотка не напрасно опасалась. Через некоторое время и она и Фрикет почувствовали, что падают с ног от желания спать. Потом все предметы приобрели какие-то странные очертания, увеличились в размере. Дом стал огромным. Люди выглядели как черные колоссы. Знамя из красного шелка напоминало море крови. Затем все стало медленно кружиться, точно во сне.

Кошмар длился довольно долго, сколько — они не могли сказать. Наконец им показалось, что наступила ночь, и повсюду зажглись огни. Вокруг толпились люди, орущие во всю глотку. Девушки почувствовали, что над ними нависла страшная угроза, которую они не в силах отвести. Глаза все видели, уши слышали, но тело окаменело — ни руки, ни ноги не двигались. Жуткая мысль пронзила их: «Все! Мы погибли!»

 

ГЛАВА 18

Первая помощь Мариусу. — В поместье. — Поспешный отъезд. — Корабль «Бессребреник». — Поиски. — Тот, кого не ожидали. — Отец и дочь. — Угрозы. — Применение силы. — Достоинство. — Вмешательство. — Предстоящая драка.

Во время партизанской войны нередко не хватало самого необходимого, и офицеры, вынужденные выкручиваться, приобрели некоторые навыки в области хирургии, в силу возможностей лечили раненых. Хоть и не профессионалы, они окружали их такой безграничной любовью и так самоотверженно ухаживали, что раненые выздоравливали. Помогало этому, конечно, и страстное желание больных выжить, чтобы снова встать на защиту независимости отечества. Эти врачи поневоле нередко проводили немыслимые операции. Глядя на них, невольно вспоминаешь слова доброго Амбруаза Паре: «Я его перевязал, Бог его вылечил».

К числу таких хирургов-самоучек принадлежал и Карлос. Увидев Мариуса в луже крови, он даже и не подумал послать за доктором Серано. С помощью Кармен, взявшей на себя обязанности ассистентки, полковник вытащил раненого из-под обломков и усадил на груду веток. Расстегнув полотняную куртку, он разорвал залитую кровью рубашку и обнажил плечо. Большая открытая рана шла сверху вниз до самых ребер. Кармен вопрошающе посмотрела на Карлоса.

— Ужасная рана, — сказал он, качая головой.

— Смертельная? — с беспокойством спросила девушка.

— Не думаю. Большие раны часто менее опасны, чем маленькие: те проникают глубоко и нередко затрагивают жизненно важные органы.

— Ой, друг мой, если бы это было так!

— Впрочем, этот мужик скроен как Геркулес. Надеюсь, он скоро выздоровеет.

— Послушайте, Карлос, а не сбегать ли мне в усадьбу за помощью?

— Давайте. А я пока перевяжу славного моряка. Люблю его всем сердцем.

— Да-да, мой друг. Когда же он будет вне опасности, примемся за поиски вашей сестры, Фрикет и маленького Пабло.

Даже не подозревая, что ей грозит та же опасность, девушка бросилась бежать к поместью. Через двадцать минут она вернулась с двумя носильщиками-санитарами, принесшими перевязочный материал.

Мариус стал приходить в себя. Тусклым взглядом посмотрев вокруг и увидев Кармен и Карлоса, он пробормотал, с трудом ворочая языком:

— Полковник?.. Мадемуазель… мое почтение… Ой!.. черт!.. Я не знаю, где нахожусь… Голова… Там какая-то неразбериха… Горшок с горячей смолой… Как будто мне законопатили… мозги!

Карлос спросил:

— Послушайте, Мариус, что произошло? Говорите… Вспомните-ка… Время не терпит…

— Полковник, не знаю… Я увидел ноги черномазых… Не успел я оглядеться, как нас схватили… И потом все… Меня стукнули по черепушке… Я перестал видеть… перестал слышать…

— А моя сестра?.. Мадемуазель Фрикет?.. Пабло?..

— Как?.. Мадемуазель здесь нет?.. И малыша тоже нет?

— Все трое исчезли!

— Чтоб меня за борт вышвырнули!.. Нужно искать… Нужно найти… Вернуть обратно. Они были под моей охраной… Я должен за ними идти… И как можно скорее!..

Матрос хотел подняться, броситься туда, куда звали любовь и долг. Он резко встал, но от боли и еще больше от слабости закачался и, хватаясь руками за воздух, грохнулся на землю.

Карлос подал знак санитарам; чуть живого Мариуса положили на носилки и доставили в усадьбу.

Когда и полковник вернулся туда, в поместье стоял гвалт, беготня. Три четверти часа, пока он отсутствовал, хватило, чтобы поднять на ноги всю штаб-квартиру.

Карлос разыскал Масео. Тот внимательно читал письмо, только что врученное кавалеристом. Карлос кратко рассказал генералу об ужасных таинственных происшествиях. Масео, нахмурив брови, сказал:

— Плохи наши дела! Я только что получил сообщение… очень важное… Нам необходимо уехать отсюда.

— Генерал, а как же моя сестра?.. Мадемуазель Фрикет?.. Серьезно раненный Мариус? Ребенок?

Масео, сжав губы, побледнев, с искаженным от боли лицом, сказал:

— Спасение моей небольшой армии… возможно даже, будущее дела независимости вынуждают меня покинуть лагерь. Предупреждают о прибытии американского корабля… На нем везут боеприпасы, оружие, деньги… волонтеров…

— И что же это за корабль, генерал?

— Это «Бессребреник», он принадлежит богатому французу, обосновавшемуся в Америке… Другу свободной Кубы. Корабль преследуют испанские крейсеры… А причалить он не может — берег обороняют войска генерала Люка… Я едва успею прибыть туда, чтобы очистить побережье от солдат противника и дать возможность «Бессребренику» разгрузиться, а это для нас теперь — спасение.

Карлос опустил голову. Чувствуя, что командир прав, он тем не менее думал о том, что иногда долг предъявляет слишком большие требования.

— Однако, — продолжал Масео, — я не хочу, не могу уехать, не сделав всего, что в моих силах для спасения тех, кому я глубоко признателен. Карлос, ты отберешь пятьдесят самых сильных, ловких и храбрых солдат — кавалеристов и пехотинцев. Нужно все предусмотреть. На случай своей гибели возьми в помощники офицера, кто мог бы заменить тебя. Ищи, дерись и любой ценой спаси несчастных. При других обстоятельствах я бы никому не отдал чести заниматься этим и взялся бы за дело сам.

— Спасибо, Масео! Спасибо, генерал!

— И если — надеюсь — быстро справишься с делом, найдешь меня на возвышенности напротив Кебрады-дель-Кабо-Бланко. Прощай, мой друг, и… удачи!

— До свидания, Масео, успехов тебе!

Через четверть часа поместье опустело. Карлос, взяв полсотни лучших, назначил своим помощником молодого капитана, ум, храбрость и энергичность которого давно оценил. Это был живой, сильный, решительный офицер среднего роста. Звали его Роберто.

Не мешкая они отправились на огневую точку в надежде обнаружить следы тех, кто выкрал девушек и ребенка.

Мариус остался в доме под наблюдением доньи Кармен, которая поклялась Карлосу, что ни единого волоса не упадет с головы моряка, пока она жива.

Наступила душная тропическая ночь, наполненная таинственными звуками, мельканием светлячков, шорохом крыльев бесчисленных крупных бабочек-пядениц и летучих мышей.

Хотя Кармен с детства привыкла к безумной жаре, она почти задыхалась. Не успела девушка лечь в гамак, как ее охватила неодолимая дремота. Но она не заснула: что-то все время беспокоило. Отдыхало только тело. Глаза же по-прежнему следили за тем, что происходит вокруг. Голова оставалась ясной.

Сеньорита думала о Карлосе, об их любви, о данной друг другу клятве и бранила гибельную войну, что разъединяла их даже в редкие минуты счастья. Сжималось сердце при мысли об опасности, угрожавшей ее духовной сестре Долорес, новой подруге Фрикет и бедному сироте Пабло.

Из коридора донесся стук по паркету — будто кто-то тяжело шагал. Кармен хотела встать, но не смогла преодолеть сонливости и стала в страхе ждать приближения таинственного существа — не то человека, не то зверя, не то друга, не то врага.

Дверь открылась тихо, словно ее толкнула рука призрака, и в комнату вошел мужчина. Кармен, конечно, сразу его узнала — ее не могли обмануть ни перевязанная голова, ни висящая на перевязи рука, ни жалкий вид калеки. С некоторой опаской она прошептала:

— Отец!.. Вы здесь?..

Дон Маноэль Агилар медленно подошел, сел на стул и грубым голосом с металлическими нотками ответил:

— Я самый, Кармен… В своем собственном доме. Вас это удивляет и смущает?

Голос был все тот же, такой же саркастичный и ироничный.

С трудом отогнав дремоту, девушка приподнялась и сказала хотя и почтительно, но твердо:

— Отец, я, конечно, удивлена, но рада — да-да, очень рада видеть вас живым. Что касается смущения, вызванного якобы вашим появлением, то вы знаете, я не заслужила этого упрека. Меня скорее пугает мысль, что вполне может вернуться враг.

— О, мне нечего бояться этих людей. Их нашествие, кажется, обошлось вам недорого и не доставило неприятностей. Наши драгоценные противники не привыкли к знакам уважения и симпатии со стороны честных испанцев.

Сарказм и ирония в словах дона Маноэля граничили с жестокостью. Это только у людей великодушных сарказмом оттеняется достоинство.

Кармен почувствовала, как у нее запылали щеки. Но она не опустила глаз, а, напротив, гордо вскинув голову ответила:

— Что вы хотите этим сказать, отец?

— Ну… Дорогая дочь, полагаю, ваша обходительность и всесильные чары станут надежной защитой и оградят драгоценную жизнь вашего отца.

— Я вас не понимаю!

— Да понимаешь, дочь моя, и очень даже хорошо понимаешь. Генерал Масео — тоже мне генерал! — ни в чем не отказывает полковнику Карлосу… Тоже мне полковник!.. А господин Карлос Вальенте, этот черномазый негодяй, ни в чем не может отказать донье Кармен Агилар-и-Вега. Так что я не подвергаюсь никакой опасности.

Кармен бестрепетно парировала удар:

— Я скажу вам даже больше, отец, риску подвергались все, кто, как и вы, боролись с врагом, но их он не щадил, а вашу жизнь — знайте же это! — оберегали.

— Вы хотите сказать, что меня спасало это скопище оборванцев?

— Да, именно так.

— Но это же подло! Тогда я должен сам себя возненавидеть. Мне подарили жизнь эти бандиты? Эти негритосы? Этот Карлос Вальенте Сын рабыни, негодяй в погонах?! Тогда я опозорен!

— Мой друг детства выполнил долг честного человека.

— Человека? Он же нечисть! Четвероногое животное! Горилла! И вы, утонченная девушка, вы его любите?!

Выдержав поток ругательств, обрушенных на ее голову и ранивших сердце, Кармен ответила слегка дрожащим голосом:

— Да, я его люблю!

— Христос тебя покарает Ты не достойна носить мое имя. Ты мне больше не дочь.

Вне себя от ярости, от попранной гордости, забыв о любви и достоинстве, полковник схватил лежавший поблизости хлыст и, замахнувшись, собрался ударить Кармен по лицу. Та, гордо посмотрев, удивительно спокойным голосом произнесла:

— Вы забываете, дон Маноэль Агилар-и-Вега, что я женщина!

— Негритоска! Самка животного!

Он собирался хлестнуть ее, когда в дверь вошел, с трудом держась на ногах, мертвенно-бледный мужчина. То был привлеченный шумом Мариус. Рядом с ним стоял пес Браво. Увидев занесенный над головой Кармен хлыст, Мариус заорал:

— Подлец!

Заметив на моряке рваную форму повстанческой армии, дон Маноэль, рассмеявшись, крикнул:

— Ко мне, Кристобаль!.. Сципион!.. Зефир!.. Мартино!.. Ко мне!.. Хватайте этого мерзавца! Его нужно расстрелять, расстрелять в спину, как предателя!

В зал ворвались семь или восемь вооруженных. Пес оскалил огромные клыки и напрягся, готовый прыгнуть. Мариус схватил деревянную скамейку, поднял здоровой рукой и закричал:

— Меня не расстреляешь как мелкого воришку… Эй! Вперед за старушку Францию!

 

ГЛАВА 19

Опять Воду. — Культовая церемония людоедов. — Танец. — В судорогах — Возмутительное зрелище. — Безумное пьянство. — Посвящение. — Новообращенные. — Поцелуй змея. — Решительный момент.

А там, в храме Воду, поначалу казавшееся нелепым зрелище превращалось в нечто страшное и трагичное. Девушки, еще не совсем пришедшие в себя от выпитого зелья, со страхом следили за быстро сменявшими друг друга действиями.

После нестройного пения, — от него завыли бы даже собаки, — папароль произнес какие-то таинственные заклинания, которым, трепеща от дикого восторга, внимала орда идолопоклонников. Отвратительный жрец, очевидно, пообещал устроить праздник, невообразимый пир для дикарей: у присутствующих заблестели глаза от мерзкого вожделения, все с выражением нечестивого ликования на лице повернули головы к трем жертвам, неподвижно, словно скот на бонне, лежавшим на полу.

Мамароль резко свистнула. Тут же раздался ответный свист, впрочем, скорее похожий на скрежет пилы. Жрица, на чьей голове блестела диадема, а шею, грудь и плечи покрывали обширные платки из красного шелка, направилась к клетке, где ползал огромный священный уж — живое воплощение Воду. Не успела женщина сделать и нескольких шагов, как ее охватило волнение, все более и более возраставшее по мере приближения к клетке. Голова и плечи ходили ходуном, лицо дергалось, а костяшки пальцев трещали наподобие кастаньет.

Папароль взял тамбурин с бубенчиками, схожий с барабаном, и начал бить в него сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее.

Уж свертывался и развертывался, громко свистел, кружился по ставшей тесной для него клетке. Постепенно втягиваясь в действие, собравшиеся приходили во все большее неистовство. Мужчины и женщины повторяли движения и жесты старухи. На ее губах выступила пена, блуждающие глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит, изо рта вырывались сдавленные звуки, тело сводили дикие судороги.

Потом, точно обезумев, она принялась скакать, подражая четвероногим, кружиться, вертеться, подпрыгивать, испуская неистовые вопли.

Войдя в раж, мамароль срывала платки и бросала в толпу, та разрывала ткань на куски. Вскоре на жрице не осталось ничего, кроме какой-то прозрачной накидки, через нее просвечивало костлявое туловище.

Внезапно папароль перестал бить в тамбурин и открыл дверцу клетки, где извивалась змея. Та выскользнула и, бросившись к мамароли, обвилась вокруг ее тела.

Толпой овладело исступление.

Прижавшись к телу фурии, змея как бы слилась воедино с ее живым скелетом. Плоская вытянутая голова пресмыкающегося раскачивалась, почти касаясь впалых щек старухи, а раздвоенный язык тянулся к ее губам, покрытым пеной и кровью.

Долорес, Фрикет и Пабло с отвращением следили за омерзительной сценой. Все еще не в состоянии пошевелиться из-за выпитого зелья, — которое, однако, не подействовало на рассудок, — охваченные смертельной тревогой, они молили о вмешательстве Провидения.

Их положение было ужасающим. Оказаться во власти чудовищ, намерения которых — увы! — не оставляли сомнений, и быть не в состоянии шевельнуться, что-то сделать для своего спасения, призвать на помощь! Быть лишенными даже способности защищаться, какой наделены и самые сильные, и самые слабые существа — птицы и насекомые, что до самой смерти отбиваются, пуская в ход клюв, когти, жвалы и жала! А они, молодые люди, абсолютно беспомощны! Такие муки выше человеческих сил!

Но они еще не до конца испили чашу страданий. Шел лишь первый акт драмы, жертвой ее неизбежно станут трое мучеников. Не имея никакого представления о морали, людоеды неторопливо совершали варварские ритуалы, предаваясь невиданному беснованию в ожидании омерзительного пиршества.

Неистовство мамароли передалось части присутствующих. Они выли, извивались, дрыгали ногами, размахивали руками. Некоторые, не в силах более участвовать в дьявольских игрищах, падали в обморок и, как в приступе каталепсии, растягивались на полу. А адский хоровод все кружился и кружился. Были и такие, кто в трансе прыгал по лежащим, разрывал на них одежду, их ногтями царапал себе кожу, кусался и, подобно вампирам, прижимался губами к чужим ранам, источавшим кровь.

Жестяные сосуды с жидкостью, пахнущей спиртом, переходили из рук в руки. Мужчины и женщины пили большими глотками. Опьянение еще больше усиливалось с исступлением, охватившим вначале самых слабых. Те, что посильнее, тащили их, ухватив за руку или ногу, укладывали по окружности зала, оставляя свободное место для мамароли, та все кривлялась в объятиях ужа.

Прошу прощения за эти отталкивающие подробности! Хотя в нашу эпоху утонченной культуры они и кажутся невероятными, но существуют. Все, о чем здесь говорится, почерпнуто из самых надежных источников и должно найти место в этом достоверном описании.

Среди опьяненных кровью и алкоголем животных выделялась небольшая группа перепуганных людей, что явно не знали, как себя вести. Они казались чужаками на празднике: не принимали участия в развлечениях и выглядели новичками, ждущими посвящения. То действительно были новообращенные.

Мамароль опустилась наконец в изнеможении перед клеткой. Змей, как хорошо выдрессированное животное, вернулся к себе в жилище, а фурия, подобно марионетке с порванными веревочками, осталась лежать без движения.

Папароль, отбросив тамбурин, знаком подозвал желающих приобщиться к культу. Он нарисовал на полу черный круг, куда приказал им войти, и обратился с краткой речью, сказав, что Воду, внемля мольбам, примет их в число своих избранников. Колдун описал несказанные радости, уготованные им при исполнении ритуальных действий, и объявил, что новообращенные примут в них участие сразу же, как получат символический поцелуй змея. Они станут тогда детьми африканского бога и будут участвовать в пиршествах, во время коих Воду угощает вкусным мясом «безрогого козленка». Наконец он призвал быть верными Богу, слепо подчиняться папаролям, отказаться, если таков будет приказ, от отца, матери, жены и детей.

Все поклялись, что в случае необходимости принесут в жертву божеству самых дорогих людей. На этом чудовищном пункте папароль настаивал особенно, и — уверяю — он выполняется чаще, чем это можно было бы ожидать. В ходе громких судебных процессов было доказано, что дети отдавали Воду родителей, а бессердечные матери приносили в жертву омерзительному божеству своих малолетних детей!

Когда новички дали клятву, папароль дотронулся до каждого палочкой и затянул африканскую песню. Ее подхватили все присутствующие. Новообращенные, корчась от судорог, тут же начали танцевать. Им дали выпить, и вскоре они были так же перевозбуждены, как и остальные.

Папароль, тем не менее, следил за тем, чтобы они не впали в состояние каталепсии. Если он замечал, что кто-то вот-вот начнет кататься по полу, то со всего размаху бил кнутом. Тот взвизгивал и тут же успокаивался.

Когда вдосталь натанцевались, наорались и напились, жрец открыл клетку и свистнул змею. Уж послушно обвил его тело, выставив вперед голову, будто собираясь укусить. Первый из подошедших новичков не колеблясь подставил губы; мерзкое животное лизнуло их черным раздвоенным языком! За ним последовал второй, третий, четвертый. То ли потому, что пятый не понравился ужу, то ли папароль решил показать, что Воду не слепо принимает в свое лоно верующих, но колдун, по-видимому, науськал змея, и тот, широко разинув пасть, вонзил с невероятной быстротой в горло новообращенного острые изогнутые зубы. Хотя они и не ядовиты, но весьма опасны, особенно если змей крупных размеров. Несчастный успел лишь сдавленно вскрикнуть. Лицо и тело у него стали серыми, и он упал — из перекушенной в двух местах сонной артерии полилась пенистая кровь.

Папароль разразился нарочито-демоническим смехом. Наклонился над агонизирующей жертвой, прижался губами к ране и стал с жадностью втягивать в себя кровь. Насытившись, он издал звук, напоминавший кудахтанье. Это вывело мамароль из состояния оцепенения. Старая ведьма, покачиваясь, встала и в свою очередь принялась высасывать кровь несчастного — тот уже почти не двигался.

После старухи черед понаслаждаться наступил для нескольких избранных, они вытянули все до последней капли.

Затем обескровленное тело окружили людоеды. Громко крича, они требовали, чтоб им отдали останки для пиршества…

Папароль, показывая с насмешливой улыбкой то на труп, то на двух застывших от ужаса девушек и ребенка, воскликнул:

— Оставьте! Оставьте этого чернокожего ястреба с жестким мясом. Плоть белых козочек и безрогих козлят значительно приятнее Воду и вкуснее для его избранников.

Слова папароля встретили рычаньем, прыжками, скрежетом зубов.

— Да, да… Ты прав, папароль! Сначала безрогого! Безрогого!

Фрикет и Долорес понимали, что настал страшный час. Они окаменели, но вскочили на ноги, когда папароль схватил ребенка. Маленький Пабло душераздирающе закричал при прикосновении чудовища, что зажало его в своих объятиях. Нервный шок, нейтрализовав действие наркотика, вывел пленниц из оцепенения. Внезапно к ним вернулся дар речи.

— Остановитесь!.. Остановитесь, безумные! — закричала Фрикет в отчаянии. — Вам не удастся убить этого ребенка!

Долорес всячески поносила каннибалов по-испански, переходя от мольбы к угрозам.

— Поосторожнее!.. Нас разыскивают. За нас жестоко отомстят.

Несмотря на одурение в голосах, на суеверия, не все поклонники Воду стали законченными негодяями. Вероятно, горячая мольба пробилась через толстую кожу животных к человеческому сердцу. Возможно, и страх возмездия притупил их отвратительное желание. Многие понимали, что подлежат судебному преследованию и что рано или поздно может настать отмщение.

Но папароль думал иначе. Зная о поддержке негра Сципиона, — тот помог выкрасть девушек и ребенка, но признался в сговоре с хозяином и потому был уверен в безнаказанности, — жрец быстро положил конец робким проявлением жалости и страха, зародившимся в душах сообщников. «Гнев Воду падет на тех, кто поверит речам белых женщин», — заявил он. Этого было достаточно. Девушек и мальчика уже ничто не могло спасти…

Папароль подал знак: веревка заскрипела, вращая шкив, и опустилась над каменным алтарем. Колдун накинул петлю на щиколотки маленького Пабло и схватил нож. Фрикет и Долорес, вне себя от ужаса, попытались освободиться от пут, но только до крови ободрали кожу.

Папароль занес нож над мальчиком. У всех троих пленных вырвался нечеловеческий вопль…

 

ГЛАВА 20

Первый удар. — Браво, Мариус! — Бесполезные мольбы. — Выстрел. — «Вот так-так!.. Это же дорогой капитан Роберто!» — Отправление. — Объяснение. — По следу. — Раненая собака. — Тревога. — Выживет ли она? — Предсмертный стон. — Вперед!

Серьезно раненный Мариус, ослабев от потери крови, едва держался на ногах. Оказавшись лицом к лицу с восемью вооруженными мужчинами, он решил не сдаваться и заставить их дорого заплатить за свою жизнь.

Напрасно Кармен просила пощады! Напрасно бросилась она на колени перед отцом, умоляя его смягчиться. Испанец в ответ лишь разразился злым хохотом, более оскорбительным, чем пощечина. Резко оттолкнув дочь здоровой рукой, он приказал тоном, не терпящим возражений:

— Эй вы, там, исполняйте приказание!

Первым бросился негр Сципион, гигант ростом в шесть футов, будто высеченный из единого куска черного дерева. Его лицо с приплюснутым носом выражало крайнюю жестокость.

— Лапы прочь, черномазый! — закричал Мариус. — Прочь лапы, а то убью!

Негр по-звериному зарычал, физиономия перекосилась. Рассчитывая на легкую победу, он вытянул вперед когтистые лапы. Мгновенно собрав последние силы, матрос шарахнул его со всего размаху скамейкой. Удар был так силен, что она разлетелась на мелкие куски. У негра, как от удара топором, подкосились ноги, и он рухнул в лужу собственной крови.

Обессилев, Мариус закачался и, чтобы не упасть, схватился за штору. Кармен попыталась загородить его своим телом. Все это не заняло и нескольких секунд.

— Ко мне! Ко мне, Браво… — слабым голосом позвал Мариус. Огромный пес обвел злобными глазами вооруженных людей, как бы ища врага, свирепо зарычал и прыгнул на негров, мигом прокусив одному ногу до кости. Тут же пес набросился на второго и опрокинул его. Но удар лезвия заставил пса отпустить жертву.

Подстрекаемые криком хозяина: «Убей!.. Убей!..» — негры, выхватив сабли, налетели на пса. Кармен не могла оказать им сопротивление — сбив и ее с ног, обезумевшие мерзавцы стали пинать и бить сеньориту.

Но тут в приоткрытую дверь просунулась направляемая невидимой рукой винтовка. Вспышка. Оглушительный выстрел. Один из нападающих свалился на тело Сципиона. Раздались еще два выстрела, на этот раз более сухие и не такие громкие. К Мариусу бросился мужчина с еще дымящимся револьвером в руке.

— Ей-ей! — сказал он радостно. — Кажется, мы пришли вовремя.

— Вот так-та́к! Это же дорогой капитан Роберто, — произнес провансалец, глубоко вздыхая. — Здо́рово сработано!

За капитаном в комнату ворвался десяток солдат с примкнутыми к винтовкам штыками.

Пятеро нападавших, не то мертвые, не то серьезно раненные, лежали уже на полу. Оставшиеся трое при виде солдат улизнули, забыв о хозяине. Дон Маноэль остался один в окружении врагов.

Заметив, что Кармен никак не может встать, молодой офицер подал руку, мягко спросив:

— Надеюсь, сеньорита, вы не ранены?

— Нет, мой друг, нет… Но мне стыдно и страшно… Уведите меня отсюда! Уведите!..

Солдаты, направив штыки на полковника, ждали приказания своего командира.

— Убрать оружие! — скомандовал молодой офицер.

Затем, вскинув руку к шляпе, он с достоинством обратился к дону Маноэлю:

— Полковник, вы свободны…

Тот, всем видом выказывая пренебрежение, высокомерно ответил:

— В отличие от вас я офицер не армии негодяя, наглеца и бандита. Сила на вашей стороне… Я не хочу быть вам обязанным свободой. Пусть головорезы меня прикончат! Для меня лучше быть убитым, чем стать вашим должником. Это оскорбительно.

Капитан, верный долгу, не счел возможным возразить обезумевшему глупцу. Понимая, что гибель ему не грозит, полковник остался в комнате.

Собака не отходила от умирающих, сейчас она поднялась, обнюхала вновь пришедших, признала в них друзей и с жалобным повизгиванием улеглась у ног Мариуса. Матрос заметил, что пес ранен, возможно даже опасно. Погладив Браво по голове, он заговорил с ним как со все понимающим человеком:

— Здорово нас покорежили, друг!.. Никуда мы с тобой не годимся!

Не обращая больше внимания на полковника Агилара, ругавшегося в пространство, капитан обратился к Кармен в ожидании приказаний. Но, еще не придя в себя, девушка лишь повторяла:

— Уйдем отсюда!.. Умоляю, уйдем!.. В первую очередь уведите Мариуса!.. Любой ценой уведите его отсюда!.. Его жизнь в опасности… Вы же видите…

— Вы можете идти, матрос? — спросил офицер.

— Попробую, капитан.

— Впрочем, вот мои люди. Если нужно, они понесут вас.

Офицер и девушка быстрым шагом направились к выходу из комнаты, наполненной дымом пороха. Однако дон Маноэль и тут не удержался от издевок:

— Моя дочь удаляется в компании разбойников… Донья Кармен, которая не достойна своего имени, идет на сговор с врагами отца и родины… Что ж, пусть будет так!.. Уходите!.. Уходите все, мерзавцы, канальи, грабители, бандиты!.. Напрасно вы меня щадите… Я отомщу так, как вы этого заслуживаете.

В передней Кармен, едва держась на ногах, схватила капитана за руку и встревоженно спросила:

— А Долорес?.. Фрикет?.. Пабло?..

— Мы обшарили все окрестности. Никаких результатов, — с грустью ответил Роберто.

— Вы ничего не нашли?

— Ничего! Ни малейшего следа! Тогда-то я и решил вернуться сюда за собакой маленького Пабло.

— А это мысль… Пожалуй, это единственный шанс на успех.

— Она уже помогла спасти храброго Мариуса.

— Нет, капитан, это вы храбрый и — слово тулонца! — можете на меня рассчитывать! — вставил моряк, выбравшись за ними.

— Действительно, — сказала Кармен, не ответив на сей раз провансальцу, — этим собакам нет равных, когда нужно идти по следу Пес наверняка отыщет своего маленького хозяина. Да где же он? Браво!.. Ко мне, песик!.. Браво!

Из зарослей донесся жалобный стон. Собака, с трудом пробравшись через кусты, хромая, подошла к Кармен. Девушка погладила ее, провела рукой по боку и почувствовала, что псина измазана чем-то теплым и липким.

— Боже мой! Браво, кажется, в крови.

Собака облизнула ей руку и снова заскулила. Тогда Кармен вспомнила, что, когда Браво защищал Мариуса, его ударили ножом. Она вздрогнула при мысли, что храбрый пес, ставший их единственной надеждой, может погибнуть.

Солдаты с капитаном во главе и сеньорита уже подходили к огневой точке. Собака до этого все время скулила, а сейчас заволновалась. Она стала принюхиваться, тыкаться носом в сучья, иногда даже покусывать их, как настоящая ищейка. Кармен, знаток псовой охоты, подбадривала, приговаривая.

— Ищи, Браво!.. Ищи здесь!.. Это Пабло, твой маленький хозяин! Пабло! Ищи Пабло!

Услышав имя мальчика, ищейка нежно взвизгнула и, несмотря на боль, бросилась вперед.

— Она взяла след, — радостно воскликнула Кармен. — Мы должны лишь идти за ней.

Все, однако, оказалось не столь просто. Фанатики, утаскивая девушек и ребенка, действовали среди бела дня, что давало им возможность выбирать дорогу через кустарник. А Кармен и солдаты шли ночью. Да к тому же тащили оружие, снаряжение и несли Мариуса — тот был слишком слаб, чтобы идти. Матрос ворчал, ругался, отбивался. Было и смешно и трогательно слышать голос провансальца с его акцентом в кубинской сельве.

— Дьявол вас подери!.. Оставьте меня здесь! Мои старые кости уже не отремонтируешь!

Солдаты не обращали внимания на его мольбы, а капитан твердо заявил:

— Что вы там говорите? Хотите, чтобы мы повели себя как последние подлецы? Вы наш, и если бы я вас теперь послушался, меня бы следовало тут же расстрелять!

— Но — разрази меня гром! — я же ни на что не гожусь! Только мешаюсь… Из-за меня вы вынуждены идти медленнее… Бог ты мой!.. Несчастные дети! Их, возможно, пытают… А я, старая, никуда не годная скотина, путаюсь тут под ногами.

Причитания Мариуса прервал сдавленный лай пса. Браво, с отличным нюхом, прямо-таки прилип к следу и шел по нему, невзирая на препятствия. Бесстрашная и неутомимая Кармен следовала за ним, даже не обращая внимания на хлеставшие ветки, царапающие колючки, камни и другие помехи. Она спотыкалась, падала и вставала, не жалуясь, не крича, вытирала рукой кровь и пот, покрывавшие лицо, и, задыхаясь, подгоняла пса:

— Ищи, Браво!.. Ищи своего маленького хозяина! Ищи Пабло, псинка!

Капитан Роберто шел следом за Кармен и мучился вопросом: почему до сих пор им не встретился никто из довольно большого отряда полковника Карлоса? Под началом Роберто ведь было около десятка солдат, выделенных из пятидесяти, которых Масео оставил Карлосу для поисков. Офицер все чаще и чаще подавал сигналы, по каким мамбисес узнавали друг друга в темноте. Ответа не было. Лес безмолвствовал.

Роберто заподозрил, что солдаты Карлоса взяли не то направление и сейчас находятся где-то в зарослях, не зная, как разыскать его взвод. Это было очень плохо, шансов освободить пленников становилось значительно меньше. Правда, капитан не заколебался: человек решительный и энергичный, он прошел хорошую школу. Конечно, его не радовало, что придется действовать с незначительным числом людей: офицер опасался неудачи. Не смерть его страшила (он уже давно посвятил свою жизнь борьбе), а провал операции. Да еще время бежало так быстро! Прибудут ли они вовремя? И вообще, доберутся ли до места?

Вся надежда оставалась на собаку. Ее инстинкт и необычайно тонкий нюх не вызывали ни малейшего сомнения. Но, к сожалению, она слабела на глазах, что приводило в смятение и Кармен и офицера. Дыхание пса делалось прерывистым. Иногда он падал и жалобно стонал. Кармен подзывала Браво к себе, гладила, подбадривала. Тот снова устремлялся вперед, полз, обнюхивая землю, обкусывая ветки, и опять стонал. Потом упал. По телу пробежали судороги, как при агонии. Кармен, ничего не видя от слез, села с ним рядом, приподняла огромную голову и заговорила:

— Ну же, песик ты мой дорогой… Ну еще немного!.. Умоляю тебя, храбрая ты моя собака, ищи!.. Слышишь?.. Пабло!.. Пабло!..

Это имя вызвало у животного прилив любви и нежности, Браво завыл со скорбью, от какой леденеет сердце. И опять застонал горестно, мучительно, тревожно, словно говоря: «Не могу!.. Я умираю… Видишь же, не могу».

— Эх, если бы у меня было хоть немного воды! — прошептала Кармен.

Один из солдат, услышав, подошел с флягой. Нехватка влаги в этих местах часто приводит к плачевным результатам. Поступок парня был достоин наивысших похвал еще и потому, что стояла нестерпимая жара, а поблизости не было никакого источника.

Кармен от всей души поблагодарила бойца. Собака жадно напилась и несколько успокоилась. Она снова взяла след.

К счастью, идти всем стало легче. Они должны были вот-вот выбраться на поляну. Кустарник стал уже не таким густым. Над головой показались звезды, помогая лучше ориентироваться.

Вскоре путники увидели примерно в двухстах метрах темное строение. Оттуда доносился гул голосов.

«Здесь», — одновременно подумали девушка и офицер.

Браво, задыхаясь от усталости, лег. Потом с трудом дополз до проклятого дома. Роберто зарядил револьвер и скомандовал:

— Вперед!

— Воду! Храм Воду! — зашептали в страхе повстанцы.

И как раз когда капитан бросился к строению, вдали послышались выстрелы. Очевидно, то был Карлос со своими солдатами.

 

ГЛАВА 21

За топоры! — Освобождение. — Помилование. — Возмездие. — Еще одно нападение. — Бойня. — Жрецы и идолы наконец гибнут. — Мариус, Браво и Пабло. — Волнения. — Бдительность. — Окружены испанцами.

Если бы с капитаном Роберто шли солдаты только из местных жителей, вероятно, никто не осмелился бы вызвать гнев Воду. Страх, внушаемый кровожадным божеством, был столь велик, что даже неверующие боялись поднять на него руку.

К счастью, Карлос Вальенте, подбирая людей, взял с собой в основном американских волонтеров, высокорослых техасцев, не боящихся ми Бога, ни черта. Они не ведали, что такое паника, и были готовы к любым превратностям партизанской войны.

Роберто забрал с собой семерых. Примкнув штыки, они ринулись вслед за капитаном. За ними последовали остальные солдаты. Добежав до входа, нападающие обнаружили, что он заперт на все замки.

И тут ночную тишь разорвал крик женщины, зовущей на помощь. Нужно было срочно взламывать дверь.

— Двоим взять топоры! — скомандовал капитан. — Остальные приготовьтесь стрелять!

У каждого американца к поясу был прикреплен топорик с дубовым топорищем и широким лезвием. Он крайне необходим при ведении войны в лесистой местности. Но сперва попробовали сделать иначе. Солдаты поставили винтовки к стене и, разбежавшись, изо всех сил толкнули дверь. После трех ударов она развалилась надвое. В проем бросился возбужденный Браво. Тут же обрушился косяк. Вход открылся настежь, и взорам предстала банда перепуганных людоедов.

Папароль в страхе опустил нож, занесенный над висевшим вниз головой Пабло. Десять солдат во главе с капитаном врезались в толпу идолопоклонников, оставив позади немало раненых и мертвых. Подбежали к алтарю, и офицер саблей перерезал веревку. Пабло, почти без сознания, упал ему на руки.

Тут же Роберто увидел связанных, валявшихся на полу Долорес и Фрикет. Он тотчас освободил их и, протягивая ребенка Фрикет, сказал дрожащим от волнения голосом:

— Мадемуазель, я никому не хотел уступить честь вернуть вам живым этого славного мальчугана.

— Да благословит вас Бог, капитан, за то, что вы не дали совершиться чудовищному преступлению… Спасибо вам, сердечное спасибо за наше спасение… Спасибо и вашим смельчакам.

— Роберто, — подхватила Долорес, — я вам признательна до конца дней, дорогой товарищ и соратник.

А Пабло, не веря тому, что больше не висит вниз головой, не видит огромного негра с ножом в руке, и не зная, как выразить радость и благодарность, схватился обеими руками за голову офицера и поцеловал.

— А меня, — раздался радостный, хоть и усталый голос, — меня никто не поцелует?.. Никто мне ничего не скажет?

— Кармен! — с удивлением воскликнули Долорес, Фрикет и Пабло.

— Это — главная ваша спасительница, — заявил капитан. — Сеньорита Кармен сделала больше, чем все мы вместе.

Девушка, вне себя от счастья, горячо обнимала друзей, а капитан по-хозяйски оглядывал своих солдат и врагов.

Людоеды постепенно приходили в себя. Заметив, что стоявших вокруг алтаря не так уж много — всего одиннадцать человек, — они решили дать отпор. Их-то было, по крайней мере, человек триста, да к тому же большинство вооружены мачете. Вполне можно было одолеть противника.

Поняв, что намеченная жертва ускользает, папароль принялся незаметно собирать вокруг себя самых сильных, смелых и фанатичных приверженцев. Тихо, вкрадчиво он объяснил, что такого случая больше не представится. Три жертвы, да еще с белой кожей! Бог никогда не простит, если этих людей уведут. Нужно любой ценой снова завладеть ими. Когда папароль заметил, что ужас прошел и глаза негров снова загорелись от жадности, он поднял нож и зычно крикнул:

— Смерть!.. Смерть солдатам!.. Те, кто умрут в борьбе за Воду, воскреснут. Смерть!.. Смерть!..

При этих словах, что так соответствовали их самому горячему желанию, возбужденные негры с воем бросились на небольшую группу чужаков.

На редкость спокойным голосом капитан приказал:

— Целься!.. Огонь!

Десять выстрелов прогремели как один. Так, залпом, умеют стрелять только в отборных войсках. К тому же современное оружие имеет огромную пробивную силу. Каждая пуля, выпущенная в сгрудившихся людей, поражала, проходя насквозь, сразу пятерых или шестерых. Неудивительно, что от первого же залпа толпа поредела.

Капитан снова скомандовал, но по-иному:

— Беглый огонь!

Воодушевленные результатом, солдаты начали стрелять, тщательно прицеливаясь. Совершенно случайно — папароль забыл об опасности — ни одна пуля его не затронула. Его яркие лохмотья обращали на себя внимание. Но он, взобравшись на табурет, под свист пуль сулил мертвым немедленное воскрешение. Один из солдат прицелился и крикнул:

— Получай же, обманщик! Попробуй-ка воскреснуть!

Череп папароля раскололся. Тело рухнуло на пол.

Мамароль, увидев, что ее напарник убит, пришла в неописуемую ярость. В бешенстве закричав, она попыталась остановить своих людей, в панике ринувшихся к выходу. Старуха подбежала к клетке со змеем, схватила священное животное, воплощение божества; тот обвился вокруг ее тела, вытянув вперед плоскую голову.

— Остановитесь!.. Остановитесь! — кричала она. — Бог этого желает… Бог вам приказывает! Смерть солдатам!.. Смерть!

Но время чудес прошло. В грудь старой людоедки попала пуля, и она упала. Разорванный надвое тем же выстрелом змей какое-то время еще трепыхался, а потом затих.

Смерть ворожеи и ее идола привели почитателей Воду в полное смятение. Все бросились врассыпную, толкаясь, давя друг друга, крича:

— Ох, горе нам!.. Горе нам всем!.. Бог умер!.. Бог умер!..

Храм мгновенно опустел. Лишь кое-где среди трупов виднелись раненые и умирающие. Как всегда после насилия, наступила напряженная тишина. Сменив стоявший в зале невероятный шум и гам, она даже как-то давила.

Раздался голос, идущий от входа, из той части храма, что была не освещена:

— Ах ты, черт!.. Я добрался слишком поздно!.. А мне бы хотелось поколотить тех, кто продырявил мне корпус…

— Мариус! — воскликнули крайне удивленные и обрадованные Фрикет и Долорес.

— Марриюс! — чуть слышно повторил за ними Пабло, лежавший поодаль, протягивая руки к своему другу.

Пока Кармен кратко рассказывала, как все произошло, пока солдаты на всякий случай возводили в глубине храма баррикаду из всего, что попадалось под руку, Мариус разыскал глазами собаку.

— Пробоину тебе в борт!.. Великолепная пара калек!.. Неплохо бы нам дать костыли!

Мальчик тоже увидел пса, любимого и преданного, разделявшего все его радости и невзгоды. Когда он заметил, что пес в крови и едва ползет, Пабло позвал уже громче:

— Посмотри, Фрикет, эти злые люди хотели убить Браво… убить, как и Мариуса и меня…

Теперь и матрос и собака сразу услышали и, конечно, узнали голос Пабло.

— Малыш, мой милый малыш! — крикнул Мариус и, шатаясь, направился к ребенку. Пес, перестав выть, превозмогая боль, поковылял туда же. Он обогнал Мариуса, перебрался через несколько мертвых тел и, собрав последние силы, очутился возле маленького хозяина.

Пабло смеялся и плакал, а пес лизал ему лицо и руки, повизгивая от охватившей его нежности.

— Так… а я? Старого Мариуса никто не хочет обнять? Ну как, никто?

Долорес и Фрикет подбежали к матросу. Они схватили его за руки, с любовью пожимая их, подставили плечо храброму и преданному другу, которого уже и не надеялись увидеть.

— Мариус!.. Славный Мариус!.. Наконец-то вы с нами!

— Это было не так легко, дорогие мадемуазели. Я долго буду помнить об охоте на огневой точке!

Во время этих излияний, выглядевших особенно трогательно после пережитой опасности и на фоне валявшихся там и сям трупов, капитан Роберто действовал. Он достойно справился с самой трудной и неотложной частью задачи. Теперь предстояло соединиться во что бы то ни стало с солдатами полковника Карлоса и затем разыскать армию Масео. Офицер прекрасно понимал, с какими трудностями столкнется.

Прежде всего, где находится полковник? Роберто вспомнил, что час тому назад, когда они собирались взломать дверь, издали доносились выстрелы. Стрельба велась довольно интенсивно, это свидетельствовало о наличии достаточно значительных сил.

По-видимому, Карлос наткнулся на передовой пост испанцев, и те, естественно, его атаковали. Полковник, конечно, не отступил, и завязался настоящий бой.

Капитан, выйдя из храма, прислушался. Стрельба продолжалась и вроде быстро приближалась к ним.

В таких условиях уходить отсюда ночью с тремя женщинами, ребенком и раненым было явно опасно: они могли налететь на сражающихся. Офицер решил поэтому дождаться рассвета в храме: его стены служили надежной защитой от внезапного нападения.

Из предосторожности он направил в разные стороны самых выдержанных и храбрых солдат, приказав обследовать окрестности и тотчас вернуться, если те заметят что-то подозрительное. Потом поставил у двери часового и вернулся в храм, где весело братались гражданские и военные, мужчины и женщины, освободители и недавние пленники. Солдаты развязали вещевые мешки и вытащили продукты, взятые еще в поместье. Съестного было достаточно, чтобы всем насытиться и еще оставить кое-что на следующий день.

Ели с аппетитом. Все пребывали в хорошем настроении, невзирая на мертвые тела вокруг, на мучительные переживания, что еще не совсем улеглись.

Так всегда бывает на войне. Поскольку никакой уверенности в завтрашнем дне нет, все — и радости и горе — принимается такими, как есть в данную минуту.

Разведчики вернулись, не обнаружив ничего существенного. Капитан отправил на поиск еще двоих, настойчиво приказав вернуться до рассвета, его оставалось недолго ждать. Не прошло и четверти часа, как солдаты прибежали обратно, один с востока, другой с запада.

— Что случилось? — с тревогой спросил капитан.

— Мы окружены испанцами… Там целый полк! Они вот-вот будут здесь.

 

ГЛАВА 22

Поставщики повстанцев. — Ки-Уэст. — Нарушители блокады. — «Бессребреник». — История Бессребреника. — Яхта. — Опасения лоцмана. — Между двумя крейсерами. — Визит. — Не схвачены, не осуждены, не повешены. — Пропуск.

Восстание на Кубе, жаждущей свободы, получало поддержку из источников, что находились исключительно вне страны. Как уже говорилось, повстанцев снабжали оружием, снаряжением, продовольствием, боеприпасами, присылали добровольцев Соединенные Штаты. Если бы не их помощь, война быстро бы завершилась поражением кубинцев.

Добротные корабли с превосходной командой время от времени отчаливали от скалистых островков неподалеку от крайней точки Флориды, называемых Флорида-Кис. Об этих удивительных, поистине неповторимых рифах, протянувшихся на триста пятьдесят километров и образующих такую правильную дугу, будто она выведена инструментом чертежника, наслышаны многие.

Рифы распадаются на несколько групп. Одна из них — острова Пайн, в их число входит и небольшой островок Ки-Уэст, ставший известным благодаря событиям на Кубе. Расположенный на самом западе, он занимает девять километров в длину и три километра в ширину. На этом маленьком клочке суши, чье значение изрядно превосходит размеры, находится город Ки-Уэст с населением в десять тысяч жителей. Этот порт на 23°32′ северной широты и на 84°8′ западной долготы является первоклассной военной базой. Он может принимать суда с осадкой в восемь метров, а укрывающий его форт Тейлор насчитывает двести береговых орудий. Через городок двигается мощный поток транзитных грузов. Сюда, на стоянку в бухту, заходят многие пакетботы. Временами здесь собираются чуть ли не все военные корабли Америки.

Здешняя промышленность производит сигары и сигареты. На пятнадцати крупных предприятиях занято изрядное количество рабочих, в основном кубинцев. Нет поэтому ничего удивительного, что в Ки-Уэсте говорят как на английском, так и на испанском языках. Здесь также добывают соль и ловят зеленых черепах, из них готовят знаменитый англосаксонский суп.

Наконец, Ки-Уэст славится своими бесстрашными моряками, их почему-то называют ureckers, хотя это славные парни и их было бы правильнее называть спасителями: ведь всю свою жизнь они вызволяют из беды корабли, ежегодно во множестве терпящие крушение в этих опасных для мореплавания водах.

Именно из этих смелых и ловких матросов преимущественно набирали волонтеров для участия в прорыве блокады.

Ки-Уэст находится на расстоянии ста тридцати пяти километров от Гаваны. Понятно поэтому, что дельцы-янки и кубинские патриоты избрали этот город как основной — точнее, единственный — пункт снабжения Острова в огне.

Для корабля, развивающего скорость до пятнадцати — шестнадцати узлов (а таких немало в торговом флоте Америки), такое расстояние — пустяк: его можно пройти за какие-нибудь пять часов. А это дает возможность различных маневров, позволяющих усыпить бдительность испанских крейсеров: выйти в море ночью, вернуться при первой же подозрительной встрече, снова быстро покинуть порт и так в конечном счете добиться успеха. Некоторые пароходы, особенно «Бермуды», «Президент Грант» и «Неустрашимый», стали в результате по-настоящему знаменитыми. Но какому риску они подвергались!

Оказавшись в кубинских водах, в полной темноте, с погашенными огнями, они мчатся на сумасшедшей скорости, не опасаясь в любую минуту столкнуться с противником и пойти ко дну. Встреча с крейсером не обходится без пушечной пальбы. Прорывающий осаду корабль никогда не оказывает сопротивления, его оружие — лишь хитрость и скорость. А крейсер имеет дальнобойную артиллерию, способную вызвать чудовищные разрушения.

Наконец, при захвате победитель завладевает судном, а команду без лишних слов вздергивают на рею. Впрочем, такая перспектива не останавливает храбрых моряков, одновременно слывущих заядлыми бизнесменами.

Дела есть дела. Янки недаром любят говорить: коммерция что война, без жертв не обходится. Все это входит в статью «доходы и расходы» при финансовой и промышленной деятельности, а также в человеческих отношениях.

Итак, Масео сообщили о скором прибытии американского транспорта с несколько странным, к тому же малооправданным названием «Бессребреник»: помимо груза для прорыва блокады, на нем везли кругленькую сумму в десять миллионов золотом.

Прекрасный подарок делал щедрый владелец корабля, он же и капитан. О том, кто это такой, Масео узнал из короткой записки.

Мистер Бессребреник был истинным джентльменом, французом по происхождению, приключения его сделались широко известны.

Оказавшись без средств к существованию, не имея даже приличной одежды, он когда-то покинул Нью-Йорк в одном потрепанном костюмчике, заключив пари, что объедет вокруг света без цента в кармане. На кон были поставлены два миллиона долларов — в случае выигрыша и его жизнь, если не повезет.

Во время этого необычайного путешествия джентльмен сколотил колоссальное состояние: открыл богатые залежи минеральных масел, стал нефтяным королем, женился на очаровательной богатой женщине. В результате получил выигрыш и стал одним из трех миллиардеров, финансовых воротил, кем так гордится свободная демократия Америки.

Впрочем, он был аристократического происхождения — принадлежал к старинному дворянскому роду. Звали его граф Жорж де Солиньяк.

Граф славился светлым умом и золотым сердцем, был настоящим другом слабых и угнетенных, любил облегчать участь несчастных и со всей страстью поддерживал благородные начинания.

Он еще раз доказал это, поддержав дело кубинской независимости, отдав повстанцам свои способности и внушительную сумму денег.

Такова была суть пояснительной записки, где говорилось о новом друге свободной Кубы.

Но не один Масео был хорошо информирован о нем — не меньше знали и испанцы, они повсюду имели шпионов. У кубинского генерала, правда, было перед ними одно преимущество: ему достоверно сообщили, в какую из ночей «Бессребреник» должен сняться с якоря в Ки-Уэсте.

Испанцы, однако, не дремали: они направили в открытое море все корабли береговой охраны, крейсеры и пакетботы, вооруженные для захвата судов неприятеля, провели тщательно осмотр мин, поставленных на определенном расстоянии от берега.

На побережье же великолепные позиции заняли войска генерала Люка — им предстояло предупредить возможность любой диверсии.

И вот в назначенный день и час «Бессребреник» вышел в открытое море.

Ведомая лоцманом, тщательно отобранным из самых смелых и умелых «морских разбойников» Ки-Уэста, великолепная яхта с изящным светло-серым, почти белым корпусом, украшенным золотыми полосами, шла со скоростью около двадцати пяти узлов. Такую развивают только торпедоносцы да пока еще немногие крейсеры флотов великих морских держав.

Построенное с неслыханной роскошью, судно могло соперничать по своему убранству и элегантности с лучшими прогулочными пароходами. Оснащенное как трехмачтовая шхуна, оно способно было идти как под парусами, так и с помощью двигателя, а команда состояла из лучших мастеров маневрирования.

Наконец, поскольку корабль, пожелай того хозяин, мог оказаться в пользующихся дурной славой районах, каждый член экипажа имел полное вооружение морского пехотинца, а на носу и корме стояли прикрытые просмоленными чехлами вращающиеся дальнобойные пушки.

В мгновение ока миролюбивая яхта была способна превратиться в опасную боевую единицу.

Судно шло среди бела дня с гордо развевающимся американским флагом на гафеле и с вымпелом яхт-клуба на грот-мачте. Впечатление складывалось такое, что на борту не было никакого противозаконного груза, у команды — самые мирные намерения и ни о каком прорыве блокады никто и не помышлял.

На корме под тентом сидела группка людей, судя по всему, они совещались. Среди них был капитан и судовладелец господин Бессребреник, граф Жорж де Солиньяк. Высокий молодой мужчина с гордой осанкой и благородными чертами лица, спокойный и решительный. Рядом удобно расположилась в кресле-качалке его жена, графиня де Солиньяк, миссис Клавдия, как ее почтительно называли. На ней был изящный спортивный костюм. Белокурая красавица походила на добрую фею, охраняющую волшебный корабль.

Напротив супружеской пары в почтительной позе стояли помощник капитана и лоцман, о чем-то вежливо споря с мистером Бессребреником.

Лоцман предлагал причалить к одному из рифов. Он утверждал, что сможет провести там яхту, а испанские крейсеры ни за что туда не проникнут. Бессребреник улыбался, но не соглашался:

— Да нет! Зачем же нам спасаться бегством, прятаться?.. Будем действовать в открытую… Это и проще, и удобнее, и надежнее…

Лоцман, не очень вникнув в замысел хозяина, считал, что все же нужно, используя способность яхты, развивать огромную скорость, уйти от военных кораблей. Его речь прервал пушечный выстрел, раздавшийся где-то в море.

— Слишком поздно! — воскликнул он.

— Нам велят остановиться, — весело сказал Бессребреник. — Ну что ж, давайте выполним приказ.

— Как же так, капитан? Ведь станут осматривать все вплоть до трюма, найдут армейский груз, золотые монеты…

— Вероятно…

— И нас схватят, тут же предадут суду и повесят…

— Да нет, дорогой мой! Вы преувеличиваете, испанские офицеры не такие уж безжалостные. Вы скоро убедитесь, что они любезны, приветливы и покладисты в делах.

Скрывавшийся за рифами крейсер выскочил как чертик из коробки и на полной скорости помчался к замершей на месте яхте.

— Смотрите-ка, — спокойно сказал Бессребреник, — там два корабля: один дал залп из пушки, а другой стоял в засаде как раз там, где вы собирались причалить.

Лоцман покрутил, как курица, шеей и стал расстегивать воротник рубашки, будто почувствовав на горле веревку.

Капитан Бессребреник по-прежнему улыбался, а его жена, покачиваясь в кресле, с любопытством следила за маневрированием чужого военного корабля.

Он остановился в пяти-шести кабельтовых от яхты. В спущенную на талях шлюпку сели вооруженные матросы. Навалившись на весла, они взяли курс на «Бессребреника».

— А вот и визитеры, мистер Адамс, — с усмешкой произнес капитан де Солиньяк. И тут же скомандовал: — Спустить трап по правому борту!

Через пять минут шлюпка подошла к яхте. По трапу ловко поднялся капитан второго ранга с двумя матросами. Граф встретил его у трапа вежливо, но с некоторым высокомерием. Отдав честь, спросил, чем вызвано посещение.

— Вы капитан? — спросил испанец.

— Капитан и судовладелец.

— Вам известно, месье, что всякое судно, оказавшееся в водах Кубы, обязательно проходит досмотр?

— Известно. Рад принять вас на работу. Прошу следовать за мной. Начнем, если не возражаете, с моей каюты.

Офицер кивнул в знак согласия и, по-военному поприветствовав графиню, направился к трапу на юте. Вместе с хозяином они прошли через роскошный салон в небольшое помещение, служившее кабинетом и курительной.

На столе прямо на виду лежали несколько пачек зеленых купюр, которые американцы называют greenbacks; они имеют хождение на всех рынках мира.

Бессребреник, жестом пригласив гостя сесть, сказал без околичностей:

— Вы командир Родригес…

— Да, капитан, и…

— И вы проиграли позавчера кругленькую сумму — пять тысяч долларов.

— Это не имеет никакого отношения к моей миссии. Не понимаю, с какой стати вас интересуют мои личные дела.

— А почему бы и нет? На досуге я занимаюсь благотворительностью. Мне не безразлична судьба храброго офицера, если он, проиграв под честное слово, не знает, чем рассчитаться.

— Как же вы об этом узнали?

— Ба! В Ки-Уэсе о Кубе знают все до мелочей. Итак, вы стои́те перед выбором: отдать долг или пустить пулю в лоб.

Испанец опустил голову, не отвечая.

— Так что́ бы вы сделали, — продолжал спокойно Жорж, — если бы кто-нибудь, не требуя никаких гарантий и расписок, одолжил вам эту незначительную сумму?

— Все, что́ не входит в противоречие с моими обязанностями…

— Хорошо!.. Вот пачка. В ней двадцать пять купюр по тысяче долларов…

— Да, но я-то проиграл только пять тысяч…

— Неужели я сказал пять тысяч?.. А не двадцать пять?.. Что-то я не в ладах с арифметикой… А впрочем, немногим больше, немногим меньше… Берите же, это вам на игру…

Испанец побледнел. Какое-то время он стоял неподвижно: явно внутренне боролся сам с собой. Потом, тяжело вздохнув, потной рукой взял пачку.

— Ну-ну, не стесняйтесь! — благодушно сказал Бессребреник.

Командир нервно сжал greenbacks и, будто движимый таинственной силой, быстро засунул их в карман.

— Что вы от меня потребуете? — спросил он резко. — Знайте… Я не пойду на сделку с совестью…

Бессребреник взял еще одну пачку денег.

— Двадцать три… двадцать четыре… двадцать пять… — подсчитывал он вслух. — Двадцать пять тысяч долларов… Да я ничего не требую… Я рад оказать услугу такому достойному и приятному джентльмену, как вы. Вот, возьмите еще пачку… Я подумал… У вас был бы слишком тощий кошелек… Чтобы попытать по-настоящему счастье, еще раз испытать судьбу, нужен какой-то запас денег.

По лбу офицера катился пот. Он смотрел на купюры, ими соблазнитель похрустывал, разжигая еще большую алчность. Испанец уже перестал сопротивляться, думать о сделке с совестью и долгом. Едва не выхватив пачку, он спросил прерывающимся голосом:

— Так чего же, в конце концов, вы хотите, капитан?

— О, пустяк. Мы с женой ездим туда, куда нам в голову взбредет. Так вот, нам взбрело в голову — а это для нас что путеводная звезда — посетить Кубу. А сейчас там война. Могут возникнуть всякие осложнения. Мне бы хотелось получить пропуск…

— И все?

— И все!

— Ну вы хоть скажете, что у вас на борту? Военной контрабанды нет?

— Да ну что вы, командир! Разве графиня де Солиньяк и я, ее муж, похожи на пиратов?

— Нет, разумеется.

— Послушайте, командир, могу поклясться, что, как человек предусмотрительный, вы запаслись при отъезде документом за подписью главнокомандующего морскими и наземными войсками Вайлера. Там не хватает только вашего росчерка.

— Вы правы. Увидев яхту, мы решили, что вы вряд ли принадлежите к числу нарушителей блокады…

— Прекрасно! Вот перо и чернила. Будьте любезны, заполните бумагу.

Родригес, думая о том, что у него в кармане лежит кругленькая сумма в пятьдесят тысяч долларов, судорожно вынул бланк, начертал несколько строк и протянул Бессребренику. Тот внимательно прочел:

«Нижеподписавшийся, капитан второго ранга испанского морского флота, штабс-капитан крейсера «Гуадиана», свидетельствует и удостоверяет, что яхта «Бессребреник», порт приписки Ки-Уэст (Северо-Американские Штаты), не имеет на борту никаких предметов, входящих в список контрабандных военных грузов.

Подпись: РОДРИГЕС.

В удостоверение чего выдается настоящий сертификат.

Пропустите в любое время предъявителя сего документа.

Подпись: ВАЙЛЕР».

Поскольку бумага была составлена по всем правилам — на бланке, с указанием должностей и печатями, — Жорж с удовлетворением мотнул головой. Мужчины поднялись на палубу.

Граф, соблюдая правила этикета, проводил офицера до наружного трапа, где и распрощался. Когда шлюпка отчалила, капитан, повернувшись к лоцману, сказал:

— Ну вот, мистер Адамс, теперь видите: нас не схватили, не отдали под суд, не повесили. Вы можете теперь вести судно в бухту, где ждут люди Масео, а быть может, и сам генерал. Встреча назначена на девять пополудни, а я — вы знаете — ни сам не люблю ждать, ни других заставлять.

— Но, капитан, мне все это кажется каким-то наваждением.

— Вам, янки?.. Да неужели?

— Так что же вы все-таки сделали?

— Просто немного облегчил свой сейф. А теперь в путь!

Лоцман взялся за штурвал и скомандовал:

— Go ahead!

И шхуна, теперь уже без всяких помех, снова пустилась в путь, чтобы доставить свой важный груз по назначению.

 

ГЛАВА 23

Масео и Бессребреник. — Благодетельница свободной Кубы. — На борту яхты. — Выгрузка сокровищ. — Управляемый воздушный шар. — Осмотр владений. — Отъезд Масео. — Предчувствия. — Отсутствие доктора и его возвращение. — Важное сообщение. — Изменение маршрута.

Благодаря официальной бумаге, так ловко добытой Бессребреником, яхта получила возможность пришвартоваться в заранее определенном месте — в середине опасной для мореплавателей гряды подводных камней на северо-западе провинции Пинар-дель-Рио.

Корабль сначала стал на якорь в небольшой бухточке. Он замер с погашенными судовыми огнями, под парами и мог в любой момент выйти в открытое море.

Наступила ночь, яхта приблизилась вплотную к берегу. Издали доносились звуки ружейных выстрелов, их нет-нет да и перекрывал грохот пушек. Так продолжалось часа два, затем все стихло.

На борту яхты, укрытой плотной тьмой, явно ощущалась тревога: чем закончится битва, от которой зависел успех экспедиции? Ожидание становилось с каждой минутой все тягостнее для тех, кто не ради наживы, а из самых благородных побуждений рисковал своей жизнью.

На берегу, над разбивающимися о скалы волнами замелькали едва различимые тени. Матрос на катбалке тихо спросил: «Кто идет?» В ответ прозвучало: «Свободная Куба!», и кто-то стал насвистывать мелодию «Yankee doddle»

— Причаливайте! — раздался голос, судя по французскому акценту принадлежавший Бессребренику.

Рифы в этом месте образуют нечто вроде отвесной стены, своего рода естественную набережную. Туда вместо трапа перекинули широкую доску. На нее с берега смело вступил высокий человек. Оказавшись на палубе, он, слегка привыкнув к темноте, увидел силуэт мужчины с протянутыми к нему руками.

— Вы генерал Масео, герой кубинской независимости? — спросил Бессребреник.

— А вы тот добрый француз, который поддерживает угнетенных, наш друг, граф Жорж де Солиньяк?

Они обнялись, и Бессребреник повел партизана в салон, откуда не проникало ни лучика света из-за плотно закрытых люков.

Посередине роскошного помещения стояла несколько заинтригованная миссис Клавдия.

— Генерал Антонио Масео, — представил Бессребреник. — Графиня де Солиньяк.

Гость учтиво поклонился, осторожно притронулся к протянутой женщиной руке и, растрогавшись, сказал:

— Мадам, я не нахожу слов выразить бесконечную признательность благодетельнице свободной Кубы. Да благословит вас Бог за то, что вы вкладываете свое состояние в благородное дело! Ваш королевский подарок для нас особенно дорог, потому что вы здесь сами, среди мамбисес. Невзирая на опасности, вы дарите им теплоту своего сердца и улыбку!

— Генерал, — ответила графиня, — идея, за осуществление которой вы так храбро сражаетесь, имеет в вашем лице достойных защитников… Добрые люди обязаны поддержать вас, оказать посильную помощь… Мы с мужем восхищены вашей борьбой… Та лепта, какую мы сегодня вносим, — лишь аванс… Нам хотелось бы стать финансистами свободной Кубы. Так ведь, мой друг?

— Конечно, дорогая. Только не забудьте, что время бежит… Минуты равны часам, а часы — дням… Генерал, поскольку вы прибыли вовремя, значит, противник разбит?..

— Да… Отступают в беспорядке, — сказал Масео, с гордостью посмотрев на капитана. — Побережье освобождено, по крайней мере на сутки.

— Великолепно! Сколько в вашем распоряжении людей?

— Примерно шестьсот.

— Хватит и трехсот для разгрузки золотых монет… Два миллиона долларов весят около трех с половиной тонн… По двенадцать килограммов на человека…

— Целое состояние для парней, которые не получают жалованья, не имеют ни песеты и живут Бог знает как, чаще всего впроголодь! Однако не беспокойтесь: все до последнего сантима поступит в армейскую казну.

Как сказал Бессребреник, время не стояло на месте. На яхте началась лихорадочная работа. Бояться было нечего ни с суши, ни с моря, и потому зажгли сигнальные огни — шла перевалка грузов.

На палубу поднимали из трюма ящики с оружием, боеприпасами, снаряжением, а потом постепенно переносили их на берег. Солдаты Масео действовали быстро, но тихо, молча; все исчезало словно по волшебству, без шума, без суеты, в тайниках, что служили примитивными арсеналами, подпитывавшими мятеж. Испанцы так и не смогут их обнаружить.

Вскоре на борту остались лишь стянутые болтами ящики с золотыми монетами, у каждого солдата были при себе пустые походные мешки и по две патронницы. Бессребреник подсчитал, что таким образом каждый сможет без натуги перенести примерно по шесть тысяч долларов. Их вес и объем были не так уж велики.

Оставалось найти самый удобный и быстрый способ разделить примерно на равные части огромную гору золота и нагрузить солдат. Перевезти все разом было невозможно. Бессребреник решил поступить так. Он приказал вытащить на палубу все ящики с долларами и разложить золотые монеты тремя примерно равными кучами; потом велел собрать все баки и лопаты, какие имелись на борту, затем дал команду заполнять посудины и расставлять их по борту.

Кочегары и их помощники, привыкшие к работе с углем, ловко загребали лопатами монеты, те, позванивая, стекали ручьями в банки.

Восхищенные люди Масео не верили своим глазам. Они подходили один за другим к полным емкостям, пригоршнями брали оттуда монеты, набивали ими патронницы и мешки и удалялись.

— Видите ли, генерал, разделение труда — только это помогает, — говорил Бессребреник, с любопытством наблюдая за ходом операции.

Вскоре все было закончено. Ровно за сорок пять минут с корабля вынесли два миллиона долларов!

Масео по вполне понятным причинам торопился уйти и уже собирался прощаться, когда Жорж остановил его.

— Это еще не все, дорогой генерал. Я приготовил вам небольшой сюрприз.

— Как? — спросил, улыбаясь, командир партизан. — Еще что-то? Вы за один день решили получить всю нашу признательность?

— Мне просто хочется сделать вам памятный подарок… Одно превосходное устройство, чрезвычайно простое. Оно будет вам во всем послушно… С его помощью вы сможете перемещаться куда угодно, со скоростью поезда, не бояться снарядов, подниматься, опускаться, видеть передвижения противника.

— Аэростат! — вне себя от восторга воскликнул Масео.

— Да, аэростат, управляемый воздушный шар, обладающий поистине огромной вертикальной скоростью. Он поможет вам не только вести наблюдение: это — страшное боевое средство.

— Да ведь он же обеспечит победу революции!

— Или, во всяком случае, сыграет ту же роль, что и несколько армейских корпусов.

— Но вертикальная скорость… Где мы возьмем газ?

— Я вам оставлю его довольно солидное количество. Этот шар, дорогой генерал, имеет особенность: он сам несет резерв подъемной силы, которая одновременно служит и двигателем.

— Не понимаю.

— Все очень просто. Я решил не тащить с собой электрические аккумуляторы или какой-нибудь тяжелый и громоздкий мотор. Их трудно устанавливать, заменять, да и обслуживать. Я предпочел сжатый или, правильнее, сжиженный водород.

— Великолепно.

— Поняли, так ведь? Я привез незначительное по объему, но огромное количество газа. Это почти неистощимый запас. Емкости, куда он накачан под очень большим давлением, по форме и размерам напоминают снаряды со специальным вентиляционным отверстием. Короче говоря, это как бы газ в бутылках… Но в бутылках стальных, которые ни за что не взорвутся.

— Прекрасно!

— В общих чертах вы представляете, как действуют такие устройства? Достаточно к вентиляционному отверстию прикрутить соединительную трубку, и сжиженный водород начнет поступать в механизм управления и двигатель. Тогда газ, выход которого регулируется, даст нам силу, необходимую для маневров. И без всяких потерь, без всяких помех. Само собой, также без всяких трудностей производится накачивание газом аэростата. Наконец, когда бутылка пуста, ее можно наполнить порохом, а в вентиляционное отверстие ввинтить ударный механизм. Бутылка становится снарядом, сброшенным с корзины, он разрывается.

— Ей-богу, что меня больше всего восхищает в вас — так это ваша безграничная изобретательность и неистощимая щедрость.

— Давайте без комплиментов, дорогой генерал. Лучше соглашайтесь принять подарок, и все. Не велика заслуга помочь таким смельчакам, как вы, подающим прекрасный пример самоотверженности. Прошу вас только подождать несколько дней, и вы получите аэростат. Мне он сейчас нужен для осмотра земельных участков, моих владений на Кубе. Когда-то они были процветающими плантациями, а сейчас, наверное, — в жалком состоянии. А заодно, кстати, этот вояж позволит проверить, как воздушный шар действует.

— Если угодно, я в вашем распоряжении. И еще хочу от имени всех, кто сражается за свободу Кубы, выразить вам бесконечную благодарность. А сейчас, месье, позвольте откланяться — нужно укрыть наши сокровища в надежном месте.

— До скорого свидания, генерал.

— До свидания, дорогой благодетель.

— Я воспользуюсь ночью, чтобы наполнить шар газом и подняться на рассвете в воздух.

Мужчины энергично пожали руки, и Масео направился к солдатам — они терпеливо ждали.

Отряд тронулся и вскоре вышел из зоны, где в любой момент на него могли напасть испанцы.

Через десять часов они уже находились вне опасности. Нагруженные золотом, мамбисес пересекли границы района, откуда недавно потеснили неприятеля генералы Дельградо и Ривера. Так что вроде им ничто не угрожало. Однако Масео томило неясное предчувствие. Не зная страха (недаром все его тело избороздили рубцы), нутром он угадывал опасность. Генерал по-прежнему был уверен в себе и полон решимости, но волей-неволей призадумался над причиной необычного, никогда им не испытанного ощущения. Как-то странно. Кажется, что меня убьют… Не оставляет мысль о скорой смерти… Я не боюсь, но это так некстати для родины, для меня лично! Как знать! Нужно бы отдать последние распоряжения…

И он позвал своего близкого друга, своего alter ego, кто знал все его секреты:

— Серано! Мне нужно с тобой поговорить. Серано!

Доктор не отзывался. Окруженный штабистами, Масео позвал еще раз:

— Серано… Куда же он подевался? Был рядом, когда я поднимался на яхту. Кто-нибудь видел его позже?

Ему ответил состоявший лично при генерале юноша, сын другого героя борьбы за независимость Максимо Гомеса:

— Генерал, он как раз в это время уехал… Ускакал на лошади…

— Ты уверен, Франсиско?

— Абсолютно уверен, генерал… Он ведь разговаривал со мной… Сказал, что отлучится ненадолго.

Масео сделалось нехорошо, он словно что-то заподозрил. Возникла чудовищная картина измены… Неведомо почему он попадает в засаду. Враги торжествуют, бахвалясь как люди, избежавшие неминуемой гибели. Мечты генерала об освобождении рушатся… Но Масео тут же устыдился возникшего видения — это же оскорбительно для уехавшего друга!

Ведь было столько доказательств преданности доктора идее свободной Кубы, его горячей любви к родине, его ненависти к Испании. Командующий вспомнил о давней их крепкой дружбе, братстве по оружию, перенесенных вместе невзгодах и общих надеждах…

Пожав плечами, он пробормотал:

— Подозревать Серано!.. Это даже не проступок. Это просто глупость! Он самый преданный человек. Сомневаться в нем — то же самое, что сомневаться в собственном отце.

Послышался приближающийся цокот копыт. Раздались оклики: «Кто идет?» Да, то был он… Доктор Серано… Врач резко спросил:

— Генерал!.. Где генерал?

— Я здесь, мой друг, — откликнулся Масео. — Я так рад тебя видеть, я боялся, что с тобой что-то случилось.

— Нет… нет… спасибо. У меня важное сообщение. Мы идем прямо в засаду… Там впереди тысячи три или четыре солдат.

— Черт подери!.. Это серьезно.

— Да, очень. Мне подумалось, что Люк только сделал вид, будто отступает, и я поехал ночью проверить. Сведения точные… Наступление начнется на рассвете. Их силы намного превосходят наши.

— Ладно! Я изменю маршрут, и мы отойдем к Мариельской дороге, где основная часть войска. И тогда в бой!.. А тебе, мой дорогой друг, мой преданный товарищ, еще раз спасибо… Ты помог нам избежать ужасной опасности.

Если бы Масео мог видеть в темноте, он бы заметил, как иронически улыбался доктор. И знать бы генералу, как радуется душонка этого иуды при мысли о награде, обещанной за предательство.

 

ГЛАВА 24

Героическая борьба. — Десятеро против трехсот. — Парламентарий. — Ответный удар. — Не Роберто, а… Робер. — Фрикет находит кузена. — Сын француза. — Отряд, обреченный на гибель. — Последние патроны. — Сдавайтесь!.. — Никогда! — Да здравствует свободная Куба!

Итак, члены секты Воду, так жестоко наказанные капитаном Роберто с его маленьким отрядом, исчезли в ночи. Офицер остался с десятью солдатами, Мариусом, Фрикет, Долорес и маленьким Пабло внутри зловещего храма, чуть не сделавшегося местом чудовищного преступления.

Перестрелка, — по-видимому, между бойцами полковника Карлоса и испанцами, — не прекращалась, лишь изредка ненадолго прерываясь. Звуки выстрелов раздавались все ближе, хотя точно определить расстояние до места стычки было трудно. Неожиданно в храм с криком вбежал часовой: «К оружию!»

Человек во главе отряда, что выскочил на поляну, несомненно знал, что здесь находятся девушки и мятежники, всего-то взвод. Неизвестные весьма уверенно и дерзко атаковали. Нападающие явно превосходили численностью мамбисес, однако солдаты Роберто занимали прекрасную позицию. К тому же все они были храбрыми, дисциплинированными, закаленными в боях. Испанцы растерялись, когда их встретили дружным прицельным огнем. Им и в голову не могло прийти, что сопротивление окажется стойким. Они дрогнули и отступили в лес — дожидаться рассвета.

К несчастью, у мамбисес, как обычно, было мало патронов. Зная это, капитан осмотрел патронницы. Оказалось, что каждый солдат может сделать не более десятка выстрелов. Роберто содрогнулся, но девушкам решил не говорить ничего. Нужно держаться. Если не прибудет поддержка, будем драться до конца. И да поможет нам Бог!

Понимая, что новая атака неизбежна, он приказал пробить в стенах бойницы, у каждой поставил по солдату, повторив не единожды:

— Стреляйте только наверняка. Зря патроны не расходуйте.

Когда все приготовления — а они проводились с удивительным спокойствием — завершились, взошло солнце, залив окрестность необычайно ярким светом.

И разразился бой. Испанцев было по меньшей мере человек триста. Они бросились к храму, теперь нисколько не сомневаясь в победе: ведь их было намного больше. И в самом деле, их встретили десятью выстрелами. Однако на землю упало десять бойцов. Атака не захлебнулась. Еще десять выстрелов. И еще десять трупов!

Капитан тем не менее явно забеспокоился: врагов слишком много, даже если каждый выстрел поразит испанца, патронов на всех не хватит.

Тем временем нападающие с бешеными криками подбежали к двери, стали колотить по ней топорами. Офицер подозвал пятерых солдат и приказал стрелять по самым активным.

Заметив, что пули не пробивают толстые доски, но зато свободно проходят в щели между ними, Роберто крикнул:

— Ложись!

Все повиновались. Сам же он продолжал стоять с револьвером в руке.

Поняв, что боеприпасы тают, и чувствуя, что все, кто находится в храме, вот-вот окажутся во власти безжалостного врага, офицер решил — хотя это ему и трудно далось — воззвать к состраданию противника. Не в отношении солдат или его самого, чья судьба была предрешена, а тех, кто безропотно и беспомощно ждал исхода — увы! — вполне ясного — этой беспощадной бойни.

Он достал носовой платок, прикрепил его к концу сабли, добрался до слухового окна и замахал, прося начать переговоры. Огонь прекратился. Тогда капитан звучным голосом, что был слышен даже в последних рядах испанцев, закричал:

— Здесь три женщины и ребенок. Их собирались принести в жертву Воду. Мы спасли их от смерти… Прошу вас, будьте людьми: сохраните жизнь этим невинным. Дайте честное слово, что они смогут спокойно уйти. С нами же делайте все что угодно.

В любой другой стране при любых обстоятельствах такой благородный призыв возымел бы действие. Но не здесь. Раздался грубый, яростный ответ:

— Огонь по этому крикуну!.. Огонь!.. Потом мы их всех выкурим как ядовитых тварей.

При этих словах — они в установившейся на поле боя тишине прозвучали особенно громко — Кармен побледнела, она узнала голос отца!

Десятка два винтовочных выстрелов раздались одновременно. Но капитан Роберто, осторожный как могиканин, предвидел возможность столь гнусного ответа. Едва только послышалась команда, он соскользнул вниз, и пули, никого не затронув, впились в крышу.

Тогда, вне себя от гнева и возмущения, он прижался к бойнице и крикнул, выражая крайнее презрение к вероломному противнику:

— Негодяи!.. Мерзавцы!.. Будьте прокляты!.. Пусть на вас падет кровь невинных!

Офицер невольно вызывал восхищение: смелость солдата сочеталась у него с благородством чувств и истинным величием души.

Он вытирал тонкую струйку крови на щеке, когда Фрикет с участием спросила:

— Вы ранены?

— Да так, пустяк, мадемуазель. Царапнуло камушком или кусочком свинца.

Молодой человек ответил на великолепном французском языке, на диалекте, характерном для жителей берегов Луары.

— Вы говорите как мой соотечественник, — заметила Фрикет с удивлением и нескрываемой радостью.

— Ну, в этом нет ничего удивительного, мадемуазель. Я галл по происхождению. Моя фамилия не Роберто, а Робер… Вполне французская, как видите.

— Да, но это же и моя фамилия!

— Уж не родственники ли мы?

— А почему бы и нет?

— Я был бы счастлив.

— И я тоже.

Разговор был прерван стоном умирающего. Пуля попала в голову одному из солдат, стоявших у амбразур. Роберто бросился на его место. Но его опередила Долорес. Она подобрала заряженную винтовку и стала бить не хуже снайпера.

— Подождите, — сказала Фрикет. — Мы можем еще немножко поговорить, пока идет перестрелка. Вы что-нибудь знаете о своей семье?

— У меня точные сведения. Мой прадед, капитан в Сан-Доминго, служил в армии генерала Леклерка. Он родился в Амбуазе, и у него был…

— Брат…

— Да.

— Брат-близнец, и тоже капитан.

— Да, все верно. Откуда вы это знаете?

— …Братья были очень привязаны друг к другу и никогда не расставались…

— Да… да… Все так.

— Пока судьба их не разлучила. Одного из них, Жана, захватили в плен.

— Он бежал, обосновался на Кубе и стал главой нашей семьи.

— А другому, Жаку, удалось вернуться во Францию, и он основал мою семью… У нас хранится миниатюра, где они оба изображены в офицерской форме.

— Копию с этой миниатюры благоговейно передавали от отца к сыну, она сгорела во время пожара в доме моих родителей… На обратной стороне там было написано пожелтевшими от времени буквами: «Моему любимому брату Жану».

— Да-да… Совершенно верно!

— Значит, без всякого сомнения, мы родственники… Господи, как в романе!

— Мой милый кузен…

— Моя храбрая и очаровательная кузина…

— Объяснение в любви?

— О! Так ненадолго…

— Верно. Время бежит… как у приговоренных к смерти…

— Считающих минуты… секунды…

Снова сдавленный крик умирающего. Еще один мамбисес с разбитой головой рухнул на пол. Его винтовку подхватила Кармен, вставшая на то же место.

— Молодец, подружка! — воскликнула Долорес, тут же выстрелив в неприятеля.

— Теперь я понимаю, — произнесла сеньорита, — почему повстанческая армия все время пополняется. Я, испанка из старинного рода, воспитанная в духе ненависти и презрения к мятежу, теперь со всей искренностью скажу: «Да здравствует свободная Куба!»

Между тем, как ни старательно и метко целились солдаты, боеприпасы подходили к концу. У защитников храма оставалось не более двадцати пяти патронов. А испанцы вдобавок прибегнули к новой тактике. Как только в бойнице появлялось дуло винтовки, по ней стреляли сразу двадцать пять — тридцать человек. Одна из пуль обязательно попадала в мамбисес. Вот и еще один из них с простреленной головой упал на два лежавших рядом мертвых тела.

— Эй! Чтоб вас черти съели!.. Какая сейчас погода?.. Вроде гром гремит?.. А я тут хорошо дрыханул.

То был всеми позабытый Мариус, он просто-напросто заснул под грохот перестрелки. Падавший с ног от усталости, маленький Пабло пристроился рядом со своим взрослым другом и с ребячьей беспечностью последовал его примеру. Их разбудил шум от падения убитого рядом бойца.

Провансалец увидел, что мрачное здание наполнено дымом, а Долорес, Кармен и Фрикет стреляют из винтовок погибших солдат.

— За дело, бездельник! — заорал он сам себе. — Из-за того, что у тебя дырка в животе, ты развалился как какой-нибудь кайман на песке… А ну-ка, чертов моряк!

Мамбисес падали один за другим под градом пуль. Просто чудо, что ни один выстрел еще не затронул ни девушек, ни капитана Роберто!

Мариус подобрал валявшуюся винтовку и, не в силах стоять на ногах, пополз между мертвыми к амбразуре. Покачиваясь, плохо видя, чувствуя, что вот-вот потеряет сознание, он все же решил до конца выполнить долг солдата и человека.

Оставшийся один маленький Пабло заплакал, слегка постанывая. Он обеими руками обнял голову собаки и, видя, что впервые в жизни пес не отвечает на его ласки, отчаянно закричал:

— Браво!.. Мой песик!.. Это я! Твой друг… Твой Пабло… Браво! Ответь мне!.. Посмотри на меня!.. Ой, мой Браво!.. Ты не шевелишься… Ты совсем холодный… Мариус!.. Посмотри!.. Да посмотри же!.. Браво умер.

Бедная собака, что помогала капитану Роберто спасать пленников, истратив все силы на поиски юного хозяина, растянулась у его ног, оберегая до своего самого последнего вздоха.

У закаленного матроса защипало глаза, когда он увидел, как горюет его маленький друг.

— Не плачь, мой цыпленок, — нежно сказал он. — Не плачь… Видишь, у меня сердце разрывается от боли…

Мальчик вряд ли расслышал слова, хотя и догадался по интонации, о чем говорит Мариус. Но продолжал рыдать, уткнувшись носом в шерсть преданной собаки.

Положение осажденных стало катастрофическим. Все мамбисес погибли. В живых остались только капитан, Мариус, три девушки и Пабло. Боеприпасы кончились. Все зарядили винтовки последними патронами. Уже недалек был конец необычного сражения. Наступал решительный момент. Сопротивляться было бесполезно. Оставалось лишь одно — смерть. Обороняющиеся собрались вокруг алтаря, напротив двери, по ней опять застучали топоры. Пожали друг другу руки и, опершись на винтовки, стояли, без страха ожидая конца.

И вот дверь рухнула. В храм ворвались десятка два орущих во все горло солдат с винтовками наперевес.

— Сдавайтесь! Сдавайтесь! — кричали они.

— Никогда! — ответил им женский голос. — Никогда не сдамся врагам моей родины. Да здравствует свободная Куба!

И Долорес Вальенте, от имени друзей ответив так гордо, сделала два шага вперед, вскинула винтовку и нажала курок. В ответ раздалось множество выстрелов. Героев-партизан окутало облако дыма и огня.

 

ГЛАВА 25

Пагубное доверие. — На пути к засаде. — Катастрофа. — Смерть Масео. — Только Франсиско Гомес остается ему верным. — Рядом с телом патриота. — Под кубинским знаменем, использованным как саван. — Шум победы.

Доктор Серано столько раз доказывал преданность и верность кубинскому восстанию, в течение стольких лет был связан бескорыстной дружбой с Масео, что генералу и в голову не приходило усомниться в его порядочности.

Не нужно считать наивным блестящего воина: твердость его характера, благородство, профессионализм, проницательность вызывали восхищение даже у врагов.

Масео был неутомим в работе, терпелив, вдумчив, очень принципиален, но всегда снисходителен и справедлив. Он прошел суровую школу невзгод, хорошо знал людей и доверял далеко не каждому. Завоевать его расположение можно было только делами — такими поступками, которые не оставляли места для сомнений в намерениях их совершавших. Но уж тогда генерал раскрывался полностью, считая, что больше нет причин для подозрительности, какая вообще-то необходима ответственным за судьбы страны военным и политическим деятелям.

Вполне понятно, Масео при сложившихся обстоятельствах, не раздумывая, поверил тому, что сказал доктор Серано. Иначе и быть не могло: ведь тот был его лучшим другом, его alter ego.

Генерал изменил маршрут войска по совету доктора, добровольно взявшего на себя роль разведчика во время разгрузки «Бессребреника».

Повстанцы отступили к горам неподалеку от Мариельской дороги, где Масео разбил настоящий укрепленный лагерь. Там располагались и вот уже месяц проходили обучение резервные части. Масео рассчитывал использовать их для захвата провинции Гаваны.

Он собирался двигаться в лагерь иным путем и в иное время. Но поскольку дорогу захватили испанские войска — так утверждал Серано, — выбора не было.

Масео и несколько всадников, среди которых были доктор и молодой адъютант Франсиско Гомес, ехали впереди войска.

Светало. Пока ничего подозрительного не замечалось. Поход начинался спокойно, и генерал рассчитывал, что все закончится благополучно.

Он по-дружески разговаривал с доктором:

— Как же здорово, дорогой Серано, что тебе вздумалось пошататься и ты узнал и рассказал мне об опасности, которая нас поджидала! Спасибо еще раз, дружок, за твои усердие, сообразительность и храбрость.

Доктор подергивал бородку, поправлял пенсне и ничего не отвечал: он же понимал, что совершил подлость. А Масео, принимая молчание за скромность, с улыбкой продолжал осыпать его горячими похвалами и словами признательности.

Отряд подъезжал к густой пальмовой роще, стоящей среди кустарников нижней саванны. Вдруг доктор остановился и спрыгнул с лошади.

— В чем дело? — спросил Масео.

— Да ничего. Просто у меня седло что-то ерзает… Подпруга слабо затянута. Я сейчас…

Пока предатель занимался выдуманным делом, солдаты ушли вперед метров на пятнадцать.

Тут шагах в пятидесяти от них справа из пальмовой рощи появились белые облачка. Послышались выстрелы. Неожиданно Масео дернулся в седле и схватился рукой за грудь. На белом доломане расплывалось большое красное пятно. Смертельно раненный, генерал покачнулся и отпустил поводья.

— Меня убили!.. — пробормотал он. — Боже… сохрани… родину!.. Да здравствует свободная… Куба!

Ударило и в лошадь, она, падая, потянула за собой всадника. К нему подбежал, что-то крича, изображая полное отчаяние, Серано.

Людей из отряда прикрытия, в большинстве тоже раненных, охватила необъяснимая паника. Они, повернув назад, устремились к основной части войска, трусливо бросив командира.

Только один остался верен генералу — Франсиско Гомес, достойный представитель своего героического рода. Он соскочил с коня и бросился к Масео. У того на губах выступила кровавая пена, и он уже никого не узнавал.

Серано, решив до конца сыграть позорную комедию, подбежал к генералу и расстегнул доломан. Опустив голову, он воскликнул как бы дрожащим голосом:

— Никакой надежды!.. Масео мертв!.. Пойдем, Франсиско, мы отомстим!

Юноша, покачав головой, с возмущением ответил:

— Пока я жив, убийцы не дотронутся до него!

Не считая уместным возражать, Серано молча впрыгнул в седло и умчался.

В это время несколько испанских солдат выскочили из пальмовой рощи и побежали к мертвому телу Масео. Ни один из них не выстрелил в Серано. На то у них были серьезные причины. Тот, кто замыслил и подготовил вместе с ними эту засаду, должен был остаться невредимым.

В надежде, что кто-нибудь поможет ему вырвать из рук врага тело героя борьбы за независимость, юный Гомес приготовился драться один против всех. Держа в руках винчестер, каким были вооружены и офицеры и солдаты, он спрятался за лошадью и открыл огонь. Юноша, почти подросток, защищающий драгоценные останки от многочисленного, закаленного в боях отряда противника, производил величественное и в то же время трогательное впечатление. Это вызывало уважение даже у врага. Один из офицеров крикнул:

— Отойдите!.. Мы вам не причиним зла…

— Ни за что! — воскликнул звонко Франсиско. И продолжал стрелять по рядам атакующих. Кто-то упал.

— Огонь! — скомандовал испанский командир.

На бесстрашного солдата обрушился град пуль. Левая рука была в двух местах раздроблена. Лошадь, за которой он укрылся, свалилась. Франсиско обернулся и, увидев, что никто не спешит, да и некому спешить ему на помощь, сказал:

— Здесь я и умру!

Юноша лег, укрывшись за крупом теперь мертвой лошади, и, с трудом действуя здоровой рукой, снова открыл огонь. Противник — а его число росло на глазах — не остался в долгу. Стоявшие поодаль мамбисес, так и не поняв, что делать из-за противоречивых приказов, совсем растерялись. Франсиско Гомес, весь изрешеченный пулями, лежал бездыханный.

От рощи, где в ожидании атаки укрывались пехотинцы, отделился отряд испанских кавалеристов. Командир, подъехав к телу генерала, спешился. Наклонившись, он сказал:

— Да, это Антонио Масео.

Это подтвердили и сопровождавшие его офицеры. Потом, убедившись, что генерал скончался, командир отсалютовал саблей и сказал взволнованно:

— Господа, нашего самого опасного врага больше нет. Отдадим должное его останкам!

И все последовали примеру командира, сверкнули лезвия. Затем вскочили на лошадей и вернулись в рощу.

Тем временем повстанцы, еще недавно совсем растерянные, постепенно приходили в себя. Ужасное известие, полученное от отряда прикрытия и подтвержденное Серано, привело их в отчаяние. Его сменила безудержная ярость. Все — солдаты и офицеры — кричали:

— Отомстим за Масео!.. Отомстим за Масео!..

Самые горячие, не дожидаясь приказа, бросились к телам погибших. За ними последовали и другие. Вскоре там уже сконцентрировалась бо́льшая часть корпуса.

Испанцы цели достигли. Но силы их были уже на исходе. Поэтому они, отказавшись от мысли о новой атаке, из осторожности стали уходить в непролазные чащобы саванны. В общей сумятице никто не обратил на них внимания, и вскоре они оказались вне пределов досягаемости.

Мамбисес положили на сооруженные наспех носилки генерала и его последнего и единственного защитника, прикрыли оба тела старым кубинским знаменем, в нескольких местах пробитым вражескими пулями.

В лагере повстанцев царили отчаяние, горе и ярость, а испанцы шумно праздновали победу. Они ликовали слишком бурно, что не пристало смелым и благородным кастильцам. В Испанию тут же передали по телеграфу новость — и там торжествам не было предела. Смерть Масео отмечали как национальный праздник. Послания правительству, поздравления в адрес армии, банкеты, митинги, флаги, иллюминация. Казалось, что с гибелью генерала на Острове в огне восторжествует мир. Сорок генералов, семь тысяч офицеров, восемнадцать тысяч солдат оккупационной армии на Кубе решили, что освободились от ужаса войны, она унесла семьдесят тысяч жизней и пожрала пятьсот миллионов песет!

Испания, одержав решительную победу, вновь обретала все свои права. Повсюду звучало слово «Победа!». Поздравления, повышения в рангах и чинах сыпались как из рога изобилия.

Словом, и метрополию, и ее колонию поразил яд безумия только из-за того, что человек из народа, храбрец, кого презрительно называли негром, бандитом, попал в результате предательства в засаду и погиб!

Но вскоре ликование поутихло: пришлось все же признать, что революция, хотя ей и был нанесен тяжелый удар, по-прежнему жива. Нужно было идти на принципиальные уступки, что удовлетворили бы мятежников и тем самым содействовали установлению столь необходимого мира. В начале войны, когда людей поразили ошеломление и отчаяние, требования мамбисес были не такими уж чрезмерными. Скорее всего, они удовольствовались бы полумерами, которые позволили бы надеяться на скорый конец бедствия, истощавшего метрополию и наносившего смертельный удар колонии.

Но ничего подобного — увы! — не произошло. Война все шла и шла, и ей не видно было конца…

 

ГЛАВА 26

Кубинские героини. — Град снарядов. — Солдатские похороны. — Побег. — В гондоле «Бессребреник». — Охота. — Серьезная опасность. — Преследуемые. — Окруженные. — Под огнем пушек. — Агония. — Яхта. — Последний удар. — Бедная Фрикет!

Были на Кубе такие женщины, что не боялись оказывать активную помощь повстанцам и даже храбро сражались в их рядах. Эти героини совершили немало подвигов. Вместе с солдатами они переносили нечеловеческие тяготы походов, участвовали в ужасных рукопашных схватках, умирали от пуль и болезней.

Одной из самых известных среди них была Матильда Аграмонте-и-Варона, о чьей драматической кончине в свое время сообщил «Журнал путешествий». Молодая, красивая, богатая семнадцатилетняя Матильда принадлежала к кубинской аристократии, к одной из самых почтенных фамилий.

Она потеряла отца и старшего брата, погибших во время большого десятилетнего восстания. Девушка осталась одна на плантации в Пуэрто-Принсипе и очень разумно ею управляла. Но как-то, вернувшись из поездки, она нашла сожженную усадьбу и убитых испанцами слуг. Вне себя от гнева Матильда помчалась к родственникам и добилась разрешения сражаться вместе с ними добровольцем.

Вот при каких обстоятельствах погибла героиня, память о коей чтут все кубинские патриоты, прозвавшие ее Ангелом войны.

Однажды Масео вел отряд к побережью, куда должны были по морю доставить оружие и боеприпасы. Вдруг откуда ни возьмись появилась группа испанцев. Их нужно было любой ценой остановить, иначе это грозило срывом операции, оказалось бы настоящим бедствием.

Масео спросил солдат, есть ли добровольцы, готовые пожертвовать жизнью ради спасения братьев по оружию. Матильда первой вышла из рядов, подавая пример своим братьям и дядьям, и твердо заявила:

— Мы готовы, генерал.

Они сражались яростно, не проливая даром ни капли своей крови, и врагам дорого обошлась жизнь каждого из мамбисес. Они все погибли, но транспортное судно было спасено.

Уже раненная, Матильда из последних сил продолжала сражаться. Только тогда до испанцев дошло, что на поле боя осталась женщина. Ей предложили сдаться. Она возмущенно ответила:

— Лучше умереть!.. Да здравствует свободная Куба!..

Ее слова заглушили выстрелы.

Долорес Вальенте и Матильда Аграмонте дружили, относились друг к другу как сестры. Обе были грациозны, красивы, энергичны. Обе любили родину. Их судьбы — увы! — тоже оказались одинаковыми.

Узнав о смерти подруги, Долорес грустно сказала:

— Я не увижу Кубу свободной… Я умру так же, как несчастная Матильда.

Предчувствие не обмануло девушку. Она погибла почти при тех же обстоятельствах.

Когда испанцы ворвались в храм Воду и потребовали, чтобы оставшиеся в живых сдались, Долорес, как в свое время Матильда, ответила: «Никогда!» — и стала стрелять по нападающим. Солдаты тут же открыли пальбу, и Долорес упала, не сказав ни слова, даже не вскрикнув.

Испанцы, решив, что уничтожили всех укрывшихся в храме, заорали от радости. Но вдруг раздался сильный взрыв, и громкие «ура!», победные крики опьяненных порохом и резней людей смолкли. Сгрудившихся около двери нападающих разметало в разные стороны. Все заволокло густым дымом, сквозь его пелену кое-где виднелись искалеченные тела умирающих испанцев.

Остальные со страхом взирали на это ужасающее зрелище, не понимая, откуда влетел снаряд (они не слышали грохота пушки).

Снова послышался гул, и раздался еще один взрыв. Затем третий, четвертый…

Направляемые с дьявольской ловкостью и точностью, таинственные снаряды все время попадали в самую гущу людей, оставляя после себя зияющие пустоты и сея невыразимый страх.

Половина солдат уже лежали на полу, а оставшиеся в полной растерянности пытались спастись бегством, то бросаясь в сторону, кружась на месте, то мчась вперед, как охваченное ужасом стадо. Отовсюду кричали:

— Спасайся, кто может!.. Спасайся!..

А несущие смерть снаряды продолжали падать. Кто-то наконец догадался посмотреть наверх, расслышав среди ругани слова:

— Не с неба же они падают, эти проклятые снаряды.

Вот именно, они падали с неба! Там, в высоте, величественно плыл аэростат. Он напоминал огромную морскую птицу — альбатроса или фрегата, — когда та, широко расправив крылья, неподвижно висит в воздухе, готовая в любой момент накинуться на добычу.

— Воздушный шар!.. Вот проклятые!.. У них теперь есть воздушный шар!

Проклятыми, судя по всему, обозвали патриотов: огромный флаг кубинской расцветки реял над аэростатом, вытянутым в длину как веретено.

Итак, причину происходящего установили, однако страх от этого не исчез. Напротив, он усилился: разве справишься с этим новым ужасным орудием войны?

— Спасайся, кто может!.. Спасайся, кто может!..

Ни призывы выполнить свой долг, ни приказы, ни мольбы, ни угрозы — ничто уже не могло остановить беспорядочное бегство, положить конец охватившей людей панике. Солдаты мчались кто куда, ничего не видя и не слыша, бросая оружие и надеясь лишь на собственные ноги.

А аэростат, снабженный каким-то мощным и хитрым механизмом, начал с бешеной скоростью спускаться. Наконец он приземлился неподалеку от зияющего в стене храма отверстия, среди воронок от снарядов. Тень, падая от летающего аппарата, закрыла солнце. Из обшитой металлическими листами гондолы спустился мужчина с револьвером в руке. Он ловко прикрепил трос к одной из разбитых стоек двери.

— Боже мой!.. Неужели я прибыл слишком поздно?

Но, войдя внутрь, прибывший сразу увидел небольшую кучку людей. Две женщины, двое мужчин и ребенок стояли на коленях перед мертвым телом, заливаясь слезами и шепча молитвы. Незнакомец медленно подошел, обнажил голову, перекрестился и тихо сказал:

— Я друг свободной Кубы… француз Жорж де Солиньяк… До меня донесся гром сражения… Я увидел, что этот дом штурмуют испанцы… Догадался, что здесь скрываются патриоты, готовые умереть за отечество, и поспешил к вам на помощь…

Подняв полные слез глаза, несчастные пленники протянули к нему руки. Первым заговорил молодой офицер:

— Я Энрике Роберто, капитан повстанческой армии. Это мадемуазель Фрикет, ваша соотечественница, и сеньорита Кармен Агилар-и-Вега… А вот Мариус, храбрый французский моряк, и маленький Пабло, усыновленный нами сирота. А та, которую мы оплакиваем, — Долорес Вальенте, сестра полковника Карлоса.

Бессребреник почтительно поклонился девушкам, пожал руки мужчинам и, поцеловав в лоб ребенка, заявил.

— Я никогда не прощу себе, что прибыл так поздно! Судьба не дала мне возможности спасти героиню…

И, немного помолчав, добавил:

— Время бежит… Враг скорее всего снова вернется сюда… Мой аэростат опасен в небе, а здесь его легко захватить, ведь нет людей для обороны… В гондоле, кроме меня, только жена и инженер… Мы можем всех вас взять с собой… Пойдемте!.. Идемте скорее!.. Боюсь, что малейшая задержка обернется гибелью.

Ничего не видя от слез, Фрикет тихо спросила его, жестом указывая на покойную:

— Неужели мы оставим здесь тело Долорес, так и не похоронив?

У Бессребреника были все основания торопиться, он кратко ответил:

— Давайте подумаем!.. Ваше желание понятно. Я целиком с вами согласен. Будь что будет!

Выйдя наружу, он увидел несколько воронок от снарядов. Одна уходила на глубину полутора метров.

— Вот, — сказал Жорж, — могила, достойная солдата. Капитан, будьте любезны, помогите мне перенести сюда тело героини свободной Кубы.

Едва державшийся на ногах Мариус отвязал от походного мешка одеяло и расстелил его. Кармен и Фрикет, догадавшись о трогательной заботе моряка, — он не хотел, чтобы тело умершей лежало прямо на земле, — завернули останки подруги. Потом мужчины опустили ее в яму. Капитан снял со шляпы кокарду, положил на грудь убиенной, чье сердце до последней минуты принадлежало родине, и воскликнул, подавляя слезы:

— Да здравствует свободная Куба!

Осторожно они стали забрасывать тело землей, работая прикладами винтовок, солдатскими котелками, обломками досок.

Бессребреник, в чьем мужестве никто не сомневался, то и дело смотрел по сторонам, не в силах скрыть сильного беспокойства. Откуда-то издали доносились неясные звуки, шорохи, крики, постепенно становившиеся все более явственными. Он понял, что испанцы, преодолев страх, окружают воздушный шар.

— Берегись! — крикнул он. — Осторожно!..

Его прервал выстрел. Пуля попала в бронированный корпус гондолы аэростата. Бессребреник открыл дверь, втолкнул туда маленького Пабло, Кармен и Фрикет. Снова прозвучали выстрелы.

— Ваша очередь, матрос, — сказал он Мариусу. — Ваша, капитан.

А к аэростату уже бежали испанские солдаты, размахивая винтовками и оглашая окрестности яростными воплями. Когда Бессребреник перерезал швартовы, в него прицелился солдат. С быстротой молнии граф опередил того выстрелом из револьвера.

Пора было уходить!

Как раз когда около сотни испанцев выбежали на поляну, Жорж закрыл гондолу. И аэростат медленно, величественно поднялся в воздух. Среди криков послышались отчаянные команды:

— Огонь!.. Огонь!.. Уничтожить это собачье отродье!

Пули расплющивались, попадая в броню гондолы, продырявливали оболочку аэростата, из нее со свистом вырывался газ. Но благодаря великолепному двигателю воздушный шар вскоре был уже вне пределов досягаемости.

Еще не совсем придя в себя от только что пережитых событий, Фрикет и Кармен, капитан, Мариус и Пабло сгрудились в сравнительно небольшой гондоле, где уже находились трое — графиня де Солиньяк, инженер и Бессребреник. Женщина встретила спасенных весьма любезно, окружив их всяческой заботой. Четверо умирали от голода и жажды, падали с ног от непомерной усталости. К счастью, в гондоле было достаточно продуктов и напитков.

В то время как беглецы подкреплялись, Жорж и инженер проверяли состояние воздушного шара. А с этим оказалось далеко не все просто. Значительное увеличение веса, естественно, снизило подъемную силу и сказалось на работе двигателя. Пришлось освобождаться от балласта и беспрестанно подкачивать газ, вырывавшийся из пробитых пулями отверстий.

У графини де Солиньяк накопилась масса вопросов, она с волнением слушала рассказ Фрикет, одновременно угощая Пабло всякими сладостями.

Бесстрашная юная парижанка все еще не могла понять, почему от выстрелов, которые стоили жизни Долорес, не погибли она сама и ее спутники. Капитан в нескольких словах объяснил, что произошло. Когда он заметил, что в девушку целятся, и как подобает истинному солдату понял: сейчас раздастся залп — он повалил Фрикет на землю. Мариус потянул за собой Кармен — та упала прямо на Пабло. Так все пятеро оказались лежащими на земле, когда на храм обрушился залп. Их спасло то, что они лежали.

Бессребреник вышел из отделения, где находился двигатель, как раз когда капитан завершал рассказ. Воздушный шар шел на средней высоте и медленно приближался к морю. Миссис Клавдия заметила: муж смотрит хмуро и явно озабочен.

— Что с вами, друг мой? Что нового? — спросила она с некоторым беспокойством.

— Пока ничего особенно серьезного. Но ветер гонит нас в открытое море, и мы не сможем приземлиться. Кроме того, мы летим над районами, занятыми испанскими войсками. Так что, хоть мы и вне досягаемости их пуль, но я опасаюсь стрельбы из пушек.

— Ну так давайте поднимемся выше!

— А вот этого-то мы сделать и не можем. Я с трудом удерживаю ту высоту, на какой мы находимся.

— Тогда давайте двигаться по ветру. Мы выйдем в открытое море, пересечем пролив и доберемся до островов Флорида-Кис.

— Прекрасная мысль! Мадемуазель и вы, капитан, не будете возражать, если мы на время покинем Остров в огне?

— Никоим образом. У нас всегда есть возможность вернуться сюда на одном из кораблей, прорывающих блокаду, и снова занять боевой пост.

Капитана прервал резкий звук. Обычно спокойный, Бессребреник вздрогнул. Через несколько секунд раздался взрыв.

— Тысяча чертей!.. Вроде пушка стреляет, — произнес до сих пор молчавший Мариус.

Роберто высунул голову в бортовой люк, оставленный открытым, когда до аэростата уже не могли долететь пули. Воздушный шар проходил сейчас над фортом, стоящим на береговой возвышенности. И тут же офицер заметил над крепостью три облачка дыма, что расплывались по небу. А затем характерный гул, какой никогда не забудет тот, кто хоть раз его слышал. В гондолу сильно ударило. Все попадали друг на друга. Бессребреник процедил:

— Черт побери! Эти недотепы сегодня стреляют с удивительной точностью.

Аэростат два или три раза встряхнуло, крутануло. Он закачался и остановился. Хотя ситуация становилась ужасающей, ни одна из женщин даже не вскрикнула.

Бессребреник пошел в моторное отделение к инженеру выяснить, что повреждено и как можно устранить поломку. Граф буквально взбесился, узнав, что механизм если и не выведен из строя, то очень серьезно поврежден. А тут еще он заметил, что воздушный шар явно стал снижаться.

Не теряя ни минуты, капитан с инженером выбросили за борт оставшийся балласт, все тяжелые предметы, в том числе несколько заряженных снарядов, оружие, боеприпасы. Аэростат подскочил и стремительно поднялся на высоту более тысячи метров. Там его подхватил поток воздуха и понес к открытому морю.

Непосредственная опасность миновала. Но пушечные выстрелы привлекли внимание крейсеров, охранявших побережье или же маневрировавших в этом районе. Они увидели воздушный шар. И там и сям появились дымки, расплывавшиеся над водой, гладь ее покрылась пенистыми дорожками от винтов. Тут же стоявшие под парами корабли пустились в погоню за аэростатом, а те суда, что крейсировали в кубинских водах, приготовились преградить ему путь.

Находившиеся поблизости корабли открыли огонь. Загремели, затрещали, загрохотали вращающиеся орудия крупного калибра, легкая артиллерия, пулеметы.

Аэростат мужественно сопротивлялся.

Подобно подстреленной птице, изо всех сил старающейся убежать, он устремился вперед, силясь удалиться от вражеского побережья, уйти в открытое море — лучше рухнуть в бездонную пучину, нежели сдаться.

Механизмы работали плохо. Через многочисленные дыры выходил газ, запасы его приближались к концу. Воздушный корабль медленно, но верно снижался. Вниз постоянно летели оставшиеся тяжелые предметы. Подгоняемый ветром аппарат продолжал двигаться.

Граница кубинских вод уже давно осталась позади. Однако воздухоплавателей по-прежнему преследовали испанские суда, они становились даже более агрессивными.

Мысль о том, что скоро воздушный шар захватят, возбуждающе действовала на всех, кто находился на борту крейсеров, из чьих перегретых машин через трубы валил густой черный дым.

Прошло полчаса. Пассажиры аэростата то впадали в отчаяние, то вновь обретали надежду. Увы! Несмотря на храбрость, стойкость, сноровку, несмотря на всю их изобретательность, катастрофа была неизбежна.

Дуга кораблей все больше сжималась. Вскоре аэронавтам предстояло выбрать: сдаться в плен или погибнуть в волнах моря.

Шар спустился еще ниже. Он вышел из несшего его воздушного потока. Скорость снизилась наполовину. Корабли приближались. Канонада усиливалась. Снаряд прорвал оболочку. Газ выходил с неимоверной скоростью. «Бессребреник» должен был вот-вот упасть. По-прежнему энергичный и хладнокровный Солиньяк крикнул:

— Выбирайтесь из гондолы!.. Хватайтесь за сетку… у нас еще есть тридцать секунд…

Женщины и мальчик молча уцепились за перепутанные снасти, висевшие над гондолой. Мариус и капитан, оставаясь еще в кабине, быстро привязали всех к стропам.

— Вы готовы? — спросил граф инженера.

— Да!.. Да!..

Вдвоем, держась за канат, они одной рукой отвинчивали стержни, крепившие гондолу. Она внезапно сорвалась, рухнула и ушла под воду, а облегченный шар еще раз подскочил и взмыл высоко в небо. Его подхватил новый воздушный поток и понес дальше в море. Полупустая оболочка превратилась в своего рода парашют, какое-то время удерживалась на высоте. А потом снова продолжилось головокружительное падение. Оставались считанные минуты. Ничто уже было не в состоянии спасти воздушный корабль от гибели. Он опускался все ниже и ниже. Концы снастей уже плескались в морской воде.

Испанцы, продолжая стрелять, приближались. Корабль, находившийся в левой части дуги, превосходил в скорости все остальные. Он мчался как экспресс, стреляя на ходу. Но — странная вещь — что-то не слышно было прерывистого стрекота орудий. Корабль нагонял беглецов с такой быстротой, что скоро оказался в полумиле от аэростата.

— Нас схватят!.. Нет, лучше умереть! — кричали Мариус и Роберто, охваченные яростью от бессилия, оттого, что не могут оказать сопротивления.

Вдруг Бессребреника, привязанного к свисающему канату, охватил смех. В этой обстановке он прозвучал так дико, что все решили: капитан внезапно сошел с ума.

— Вы что, не видите? Стреляющий холостыми зарядами корабль — это моя яхта!.. Мой смелый «Бессребреник», пытающийся спасти своего брата, корабль воздушный… Команда подняла испанский флаг и гонится за нами… Все остальные принимают его за зафрахтованный пакетбот… Ну, черт возьми, я с удовольствием дам сто тысяч франков вознаграждения помощнику капитана за такую блестящую мысль…

Наконец до терпящих бедствие в воздухе дошел смысл великолепного маневра смелого водителя судна. Они закричали от радости и облегчения. В ответ с яхты, что мчалась словно кит, донеслось громкое «ура!».

Воздушный шар — вернее, его останки — уцепился за мачты. Команда сняла всех, и беглецы — каким это ни кажется невероятным — оказались на своем, дружественном борту!

Спасены!.. Они спасены!

Со всех сторон раздавались слова благодарности, тянулись руки, глаза наполнялись слезами умиления. А судовладелец приказал увеличить скорость. Яхту подбросило на волне, и она унеслась в открытое море.

Крики победы, раздававшиеся на других судах, сменились проклятиями. Испанцы быстро сообразили, что их ловко обманули. Корабль, принятый ими за свой, — нарушитель блокады… сообщник мятежников… бунтарь!..

И снова после затишья во время операции по спасению воздушного шара они открыли огонь, и даже с еще большей силой. На этот раз они стреляли по яхте. «Бессребреник» еще находился в опасной зоне: он по-прежнему был в пределах досягаемости для пушек на крейсерах.

Мариус, шумно выражая восторг как истинный провансалец, заявил, что испанцы стреляют не лучше пьяных сапожников и что никакой опасности уже нет. Он хохотал над собственной шуткой, пока снаряд, пройдя вдоль борта, не ударил в одну из подпор трапа и не сбил пятерых матросов. Осколок попал в грудь Фрикет.

— Мой дорогой папа!.. Моя бедная мама!.. Неужели я умру… так и не увидев вас? — воскликнула француженка.

 

ГЛАВА 27

На Лазурном берегу. — Бандоль-сюр-мер. — Вилла Апельсиновых деревьев. — Выздоровление. — Фрикет и ее семья. — Письмо с Кубы. — Конец полковника Агилара-и-Вега. — Карлос и Кармен. — Голубой цветочек. — После установления мира на Острове в огне.

Мы на солнечном побережье прекрасного Прованса, в одном из уголков старой Франции, столь точно названным Лазурным берегом. Богатый Марсель далеко позади. Зато совсем рядом расположен Тулон, мощная крепость, она только и живет разговорами о войне.

Туристы сразу влюбляются в Бандоль, очаровательный городок, спрятанный в глубине большого залива, воды его ласкают глаз синевой. Красивые дома на берегу, элегантные виллы на вечнозеленых холмах, огромный виадук, напоминающий римские сооружения, аллеи пальм и эвкалиптов, светящиеся радостью люди, мелодичный сверкающий остроумием язык — все это производит удивительно приятное впечатление.

Да, это край солнца, почти красного цвета земли, на ней растут гигантские алоэ, приморские сосны, древовидный вереск, оливы, мирты, апельсиновые и мастиковые деревья; разные оттенки их зелени странным образом, но гармонично сочетаются между собой.

Благодатная страна, где не знают, что такое заморозки, снег и иней, где в январе повсюду цветут розы, фиалки, бессмертники, гвоздики и анемоны, где человек, не боясь стихии, не испытывая нужды, не трудясь сверх сил, живет в полное удовольствие, всему радуясь, улыбаясь, пьянея от воздуха, солнца и свободы.

Да, это Бандоль, чудесный климатом, гостеприимными жителями, великолепными пейзажами, которые пока еще не привлекли к себе представителей высшего общества, к счастью для тех, кто любит дикую природу.

Примерно в четырехстах метрах от города по дороге на Тулон, проходящей через Ольуль, стоит на возвышенности небольшая, но великолепная вилла Апельсиновых деревьев. Прелестный домик, к нему от самой дороги идет очень пологая лестница, защищенная от мистраля. Перед домом расположена широкая терраса, где растут апельсиновые деревья, эвкалипты и пальмы. Отсюда открывается прекрасный вид.

Стоит январь, но погода такая теплая, что окна в доме открыты. Сидящей же в кресле-качалке девушке приходится прятаться под зонтиком и то и дело обмахиваться веером. Она бледна, слаба, худа — сразу видно, что недавно перенесла болезнь и приехала сюда погреться на теплом солнышке, подышать морским воздухом, искупаться в целебных брызгах волн.

Незнакомка, не отрываясь, смотрит на море, такое синее, что художнику пришлось бы немало потрудиться, подбирая достаточно яркую краску.

Прямо перед ней, совсем рядом, виднеется остров Бандоль, где однажды провел зиму Александр Дюма. Немного подальше мыс Крида, там установлен бело-черный бакен. А еще дальше остров Руво с маяком, остров Амбье, гавань Брюск и, наконец, на горизонте, у слияния голубизны моря и небес, несколько быстро идущих торпедных катеров.

Около девушки хлопочет женщина лет сорока с добрыми, полными нежности глазами. Она смотрит на свою подопечную с такой любовью, с такой готовностью выполнить любое желание, с какой может смотреть только мать. Для нее не существуют ни небо, ни море, ни холмы, ни экзотическая растительность, ни вид открытого моря. Вся поглощенная заботой о дочери, она только и видит дорогое дитя, вернувшееся издалека, чудом оставшееся живым и заставляющее ее быть в постоянной тревоге.

Взгляд дочери, все время устремленный на море, вызывает у нее нечто вроде ревности. Простой женщине непонятна притягивающая к себе красота волн.

— Дорогая, ты все смотришь на это проклятое море, из-за которого была так далеко от нас…

— Но оно же привело меня и домой, мамочка.

— Да, но — Боже мой! — в каком состоянии! И, признаться, я по-прежнему боюсь, что тебя вновь охватит страсть к путешествиям…

— Ой, мама, если это и случится, то не скоро… Так что успокойся.

— Вот если бы ты сказала: «Никогда!..» Ты и представить себе не можешь, скольких слез мне это стоило, особенно последняя поездка на Кубу… А отец!.. Бедняга!.. Ему жизнь была не в жизнь.

— Давай не будем об этом, пожалуйста, мама… В общем-то я сама себя ругаю за эти безумные путешествия… Я чувствую себя дурой и чуть ли не преступницей из-за того, что принесла вам столько волнений…

— Так ты больше никуда не поедешь?

— Сначала нужно поправиться… совсем поправиться… На это уйдет год… Потом я должна подготовиться к экзаменам… чтобы получить диплом доктора… Это займет года три…

— Послушай, малышка, дочка моя, ради нас, будь благоразумна…

— Хорошо, мама, успокойся… А вот и папа. С ним Мариус и маленький Пабло.

Как оказалась на Лазурном берегу героиня нашего повествования?

Раненная в грудь осколком испанского снаряда в момент, когда яхта подбирала потерпевших в воздухе, несчастная Фрикет долго находилась между жизнью и смертью. К счастью, на шхуне был врач, он со знанием дела взялся за лечение. Но ранение оказалось настолько серьезным, что несколько месяцев состояние девушки вызывало тревогу.

Граф и графиня де Солиньяк ни на минуту не оставляли ее, делая все для спасения. Нет сомнения, Фрикет осталась жива благодаря их самоотверженности.

Когда она стала наконец поправляться, граф и графиня решили перевезти ее во Францию. Приехала она туда еще совсем больной. Опасались всяческих осложнений. Обратились за консультацией к лучшим докторам. Они посоветовали провести несколько месяцев на юге.

Фрикет не хотела расставаться с Мариусом и Пабло, — те, конечно, приехали с ней и жили у ее родителей — у папы и мамы Робер. Когда решили поехать в теплые края, Мариус заявил:

— Тогда это Бандоль!.. Видите ли, нужно ехать в Бандоль… Во-первых, это моя родина…

Этот весомый довод подействовал на Фрикет и ее родителей. Не откладывая в долгий ящик, они сели в скорый поезд, отправлявшийся вечером с Лионского вокзала, и на следующий день в полдень прибыли на место.

Это было два месяца тому назад. Сейчас Фрикет чувствовала себя гораздо лучше. Все были счастливы и спокойны, хотя после возвращения у девушки появилась склонность к меланхолии, чего раньше не замечалось…

Отец с Мариусом и Пабло вышли на террасу. Загорелый подвижный мальчик за это время очень подрос, он шел с огромной охапкой цветов. Бросившись на шею Фрикет и горячо обняв, он заговорил на ломаном языке:

— Сдрафствуй, Фррикеттт… мы гулять над морем с Мариусом и папа Ррробер… Папа Ррробер тошнить…

Фрикет улыбнулась и сказала:

— Опять говоришь на тарабарском языке, малыш?.. Папа, ну как рыбалка?

— Рыбалка? На меня напала морская болезнь… И надо же, ведь есть люди, которым нравится качаться в этом большом корыте, наполненном соленой водой с синькой! Знаешь, я лучше куплю себе велосипед.

Мариус громко рассмеялся и стал показывать великолепных рыб с розоватой чешуей.

— Два тунца и две барабульки, мадемуазель. Самые-самые нежные рыбины…

— Спасибо, дружок, с удовольствием их отведаю…

— А еще мой товарищ Бонграс обещал наловить завтра маленьких лангустов, которые вам так нравятся… А Кайоль принесет сардин… Я сам приготовлю по местному рецепту…

К ним быстрым шагом приближался почтальон.

— Привет, Моне… gues асо, парень? — спросил Мариус, чей жуткий акцент под солнцем Прованса стал совсем невозможным.

Почтальон вручил Фрикет несколько газет и письмо. Посмотрев на обратный адрес и марку, девушка покраснела, потом побледнела.

— Ничего неприятного? — спросила, забеспокоившись, мать.

— Нет, мама. Письмо с Кубы.

Еще раз посмотрев на большой квадратный конверт, Фрикет заметила, что на нем была марка свободной Кубы. Как-то нерешительно она вертела письмо в руках, вроде боясь найти там нечто серьезное, способное самым решительным образом повлиять на ее жизнь. Отважная француженка тихо направилась к себе в комнату, села перед широко распахнутым окном, подумала еще немного и потом нервно вскрыла пакет.

Между двумя листами довольно длинного послания был заложен изящный маленький цветок с красивыми нежно-голубыми лепестками, как у незабудки. При виде цветка девушка улыбнулась, размышляя о чем-то, осторожно положила его на стол и наконец принялась читать.

Дорогая кузина!

Ваш преданный родственник

До сегодняшнего дня я никак не мог решиться написать вам, хоть и обещал, о том, что нового в нашей несчастной стране. Мне столько нужно вам сказать. Но я плохо пишу и так волнуюсь, что не осмеливаюсь…

капитан Робер.

Неужели я такое дитя?

Сегодня все же, хорошенько обдумав, я набрался храбрости и, помня о вашем неизменном ко мне расположении, «бросился в воду».

Мы теперь уже знаем, какие ужасные и позорные дела послужили причиной смерти нашего дорогого и великого Масео. Всем теперь известно об измене Серано и о мотивах его поведения. Негодяй рассчитывал добиться так руки доньи Кармен! Мерзавец заключил договор с ее отцом. Когда мы оплакивали Масео, выдавший его бандит направился к дону Маноэлю Агилару, чтобы потребовать плату за преступление. Он приехал в поместье ночью и нашел дона Маноэля мертвым — его закололи несколькими ударами кинжала. Убийцы прикрепили к телу табличку с надписью: «Так будет с каждым, кто предает Воду!»

Погиб Дон Агилар по нелепой случайности. Папароли, поняв, что при сложившихся обстоятельствах они вас не получат, и решив, очевидно, что дон Маноэль их предал, решили отомстить.

Свершивший злодеяние Серано долго скитался как зачумленный: в глазах бывших друзей он лишился нести, а испанцы его презирали. Проклятый всеми, он, страшась за свою жизнь и не находя нигде безопасного убежища, сменил фамилию и уехал в Северо-Американские Штаты.

Донья Кармен, получив свободу и избавившись от тирании отца, получила возможность поступить по зову сердца. Она только что вышла замуж за друга детства, с кем уже и не надеялась встретиться: он чудом не попал в западню, расставленную ее же отцом. Став женой Карлоса Вальенте, она целиком посвятила себя делу свободной Кубы и приняла участие в военных действиях вместе с мужем, нашим славным полковником.

Как видите, дорогая кузина, нам вполне хватает новобранцев. И, что бы там ни говорили враги, дело революции живет на Кубе.

Однако борьба подрывает наши силы, и даже сами победы истощают нас. Мы сражаемся одни, без всякой поддержки, тогда как войска метрополии постоянно получают помощь оружием, деньгами и людскими ресурсами. Поэтому, между нами говоря, будущее меня беспокоит!

Как бы то ни было, я буду сражаться до конца, оставаясь верным знамени, благословляя тот чудесный случай, что позволил мне встретиться с вами, отдавшей нам целиком свое сердце. Ведь вы для нас воплощение преданности и милосердия! Вы посвятили свою жизнь, отдали здоровье патриотам, а они вписали ваше имя в золотую книгу героинь свободной Кубы.

Ваше имя, почитаемое в армии, теплые воспоминания о ваших благодеяниях, сожаление о том, что вас больше нет с нами, и благословение кубинских матерей — вот все, что в состоянии дать доброй француженке те, кто ее любил и поддерживал, несчастные, лишенные всего мамбисес.

Добавьте к этому акции милосердия, прошедшие по всей стране!.. А как волнуются за вас, зная о ваших страданиях!.. Как молятся за выздоровление!

О, сколь же мучительно постоянное беспокойство! Я знаю это лучше других, потому что был ближе к вам.

Признаюсь, кузина, я чуть не погиб от постигшего вас удара! Когда я увидел вас, бледную, всю в крови, с потухшим взглядом, то почувствовал, что у меня разрывается сердце. Тогда-то я понял, что умереть можно и от горя!

А позже — какие ужасные мучения, когда мне пришлось покинуть вас, когда вы были еще в бреду! Но я должен был вернуться на боевой пост. Да, долг иногда связан с жестокостью! Но я оставил вас на попечении таких преданных и любящих людей, как граф и графиня де Солиньяк.

Впрочем, я был всего лишь сиделкой, усердной, но бесполезной, а свободная Куба нуждалась в моей жизни. С тех пор я вас больше не видел, и утешением служили только письма графа, он изредка сообщал о вашем здоровье.

Все время с теплом, хоть и с грустью, я вспоминаю вас. Этим, да еще суровым долгом и страстной любовью к родине живу.

Мысленно вижу вас то в тревожной темноте ночей на бивуаке, то в дыму сражений, то во время беспорядочных переходов, характерных для нашей тактики… Да, вы мне постоянно видитесь… постоянно! Это как чарующее наваждение, от него у меня сжимается сердце и наполняются слезами глаза!

Теперь вы знаете, чем полна моя душа. Восхищение, привязанность, любовь к вам неизменны — эти чувства не пройдут, пока я жив!

Прощайте, кузина, или — вернее — до свидания в лучшие времена. Вспоминайте хоть иногда о том, кто, быть может, вскоре приедет известить вас об освобождении столь любимого отечества.

R. S. Мое нижайшее почтение вашим дорогим родителям. Прошу также крепко пожать руку моему храброму товарищу Мариусу и нежно поцеловать нашего маленького Пабло».

Прочитав письмо, взволновавшее ее до слез, Фрикет преобразилась. За четверть часа она стала неузнаваемой. В ней трудно было признать выздоравливающую, какая из-за непреодолимой слабости лежала в большом кресле. Щеки раскраснелись, глаза заблестели, сердце учащенно забилось — она ожила. То была прежняя Фрикет — бодрая, веселая, жизнерадостная и очаровательная.

Девушка долго разглядывала трогательный маленький цветок. Потом, приложившись к нему губами, спрятала в лиф кофточки и пошла к родителям. Твердым звонким голосом, лишь иногда дрожавшим от волнения, она прочитала им письмо молодого кубинского офицера. Закончив, спросила с присущей ей решительностью:

— Что вы думаете об этом письме? Ну-ка, папа, отвечай первым.

— По-моему, оно написано великодушным человеком.

— Да, ты прав. А ты, мама, что скажешь?

— Мне хочется поплакать…

— А еще что?

— Да то, что этот месье Робер, наш родственник, может стать чем-то большим…

— Чем же? Ну же, говори!

— Ладно… Я бы охотно назвала его сыном… Мне кажется, он бы составил счастье моей дочери… Я в этом просто уверена… И тогда Фрикет никогда не расстанется с нами…

— Так давайте действуйте! — воскликнул отец.

— Робер — солдат, — твердо сказала девушка. — Он нужен родине. Позже, чего бы это мне ни стоило… Позже! После утверждения мира на Острове в огне!

Конец