Кайенна и ее окрестности.

Я остановился, уважаемый господин директор, на описании дома, который мой новый друг Казальс столь великодушно предоставил в мое распоряжение. Это письмо не удалось отправить вовремя по не зависящим от меня обстоятельствам. Почта в Гвиане работает из рук вон плохо. Я находился уже в Сен-Лоране, на реке Марони, всего в шестидесяти лье от Кайенны. Но вследствие бестолковости и нерасторопности, свойственных большей части действий высшей администрации, Сен-Лоран в течение двадцати пяти дней не имел связи с Кайенной!

Теперь, после того как я достаточно ясно объяснил вам и читателям «Журнала путешествий» причину своего молчания, продолжу повествование.

Дом под номером 33 на улице Порта (рядом с английским консульством) великолепен. К нему ведет пологая кирпичная лестница из двух маршей, параллельная фасаду. На первом этаже расположены склады внушительного размера с товарами господина Поля Инара, одного из самых влиятельных коммерсантов колонии. На втором этаже — три спальни, гостиная, столовая, бильярдная и еще одно просторное помещение, которое Казальс намерен в скором времени заполнить множеством бутылок с вином почтенного возраста, точно установленного, проверенного и подтвержденного всеми уважаемыми коммерсантами и самыми непогрешимыми экспертами.

Спальни и гостиная выходят окнами на улицу. Я могу беспрепятственно наблюдать за кайеннскими грифами-урубу, которые сильными ударами клювов и когтей расправляются с отбросами, выполняя, как и в других колониях, роль санитаров. К просторной веранде примыкают остальные комнаты, расположенные со стороны двора. Кухня на втором этаже не уступает размером небольшой парижской квартире.

Забыл сказать, что дом трехэтажный. Третий этаж — точная копия второго. Как и большинство домов колониального типа, номер 33 по улице Порта деревянный. Полы, потолки, стены, опоры, перегородки — все сделано из прочного дерева, не поддающегося времени, непогоде и даже насекомым. Дом резонирует как гонг, и мне кажется, что я живу в большом барабане.

Прежде всего поражает одна особенность: окна фасада лишены стекол, скорее их можно назвать отверстиями, скрытыми подвижными жалюзи. Стекла здесь вообще не используются, к великой радости огромного количества насекомых, предназначенных, кажется, лишь для того, чтобы впиваться в человеческую кожу и постепенно доводить людей до умопомрачения.

Не забывайте, что мы находимся недалеко от экватора, где в дневное время нещадно палит солнце, а ночи душные, влажные, так что создается впечатление, что находишься в парнике.

Поэтому все дома расположены таким образом, чтобы их обитатели могли постоянно ощущать движение воздуха. Впрочем, это не спасает от зноя.

Возле дома разбит роскошный сад. Он раскинулся на трех уровнях, так как дом стоит вплотную к господствующей над городом горе Сеперу. На горе расположены маяк и форт с теперь уже потерявшими свое значение бастионами и старинными чугунными пушками. Все это сейчас скорее бутафория, чем вооружение.

В правой части дома находится просторное помещение с двумя большими ваннами из белого мрамора. Напротив — радует взор красивый цветник у широкого водоема, куда отведены (по договоренности с муниципалитетом) воды Ророты. Ророта имеет в Кайенне такое же значение, как Дюи и Ванн в Париже. Она позволяет также местным виноторговцам легко повторять чудесные превращения, происшедшие в свое время в Кане Галилейской.

Около водоема высится огромный вольер с птицами в ярком оперении; их разноголосый гомон воздействует на ваш слух так же, как кричащие краски их перьев — на ваше зрение.

На следующем уровне — десятью ступеньками выше — расположен огород, где растут капуста, салат, томаты, словом, разные овощи! Не удивляйтесь, обитатели Кайенны знакомы с овощами только по консервам в жестяных банках, присылаемым из метрополии; для переваривания их содержимого нужны поистине луженые желудки.

Еще десять ступенек в гору — и перед вами красивая беседка в деревенском стиле в тени лимонных деревьев, а также великолепного мангового дерева с его крупными плодами, пахнущими скипидаром, вкуса которых я до сих пор не знаю.

Вы видите, что меня поместили как чрезвычайного и полномочного посланника.

Дом обставлен очень просто. На кроватях — жесткие матрацы, что вполне понятно. Плоская подушка и две простыни. Стоит прилечь на постель, как вам становится слишком жарко. Кровать окутывает со всех сторон широкая противомоскитная сетка; она ограждает спящего от налетов маленьких крылатых чудовищ, именуемых комарами.

В комнатах расставлены стулья и кресла-качалки из тростника. Вы обнаружите здесь и два буфета из местного дерева с великолепным рисунком древесины (за них в Европе заплатили бы огромные деньги). В галерее (говорил ли я о ней?), обращенной к улице, постоянно висят два гамака.

Обустройство дома так хорошо продумано, что здесь удобно и просторно.

Без дальнейших церемоний я располагаюсь в нем. Весь мой багаж разместится завтра в одной из комнат второго этажа. А пока Казальс, не теряя времени, отправляется искать для меня прислугу. Через полчаса он возвращается в сопровождении пятидесятилетней негритянки и негритенка лет двенадцати — тринадцати.

Негритянку зовут Полин, а мальчика — «муше» Эмиль. Полин — прекрасная кухарка и хорошо разбирается во всех деталях ведения домашнего хозяйства; мне обеспечены прекрасные условия жизни. Эмиль — прототип кайеннского Гавроша, он чертовски находчив, говорит Казальс, и немного жуликоват, но очень добрый и послушный, короче говоря, славный мальчуган.

Полин относится к Эмилю как к своему сыну, хотя они не состоят в родстве. Поскольку у этой превосходной женщины никогда не было детей, а она их, разумеется, любит без памяти, Эмиль уже, по крайней мере, десятый ребенок, которого она приютила и воспитывает как своего собственного сына. Родители бедного мальчика с трудом могли его прокормить. Они были вынуждены отправиться на прииски, и моя славная кухарка восемь или десять лет назад взяла Эмиля на свое попечение и с тех пор заботится о нем. Казальс и Лабурдетт знают ее уже давно. Она когда-то путешествовала с ними по реке Марони. Затем они устроили Полин в Спарвине во главе небольшого заведения, и она сумела оказать серьезную помощь заболевшим золотодобытчикам с россыпей Верхней Марони.

Наконец — и это великое для меня благо, — Полин и Эмиль понимают французскую речь. Поскольку я совершенно не знаю местного кайеннского наречия, мне было бы практически невозможно с кем-либо общаться, ибо, за исключением торговцев-креолов и чиновников, народ Гвианы говорит на особом языке. Довольно быстро начинаешь улавливать значение отдельных слов, но вначале этот язык почти непонятен.

Я не успеваю оглянуться, как моя комната приведена в полный порядок. В семь часов вечера мы обедаем, и я убеждаюсь, насколько были несправедливы тревожные слухи на «Сальвадоре» относительно снабжения продовольствием столицы Французской Гвианы. В девять часов ложусь спать. Впервые за двадцать три дня у меня кровать, настоящая кровать, в которой или, вернее, на которой я могу свободно растянуться: по площади она могла бы заменить собой шесть кушеток парохода. Прежде чем заснуть, тщательно натягиваю противомоскитную сетку, а затем погружаюсь в крепкий сон, несмотря на комариный писк, лай бродячих собак, воющих на луну, и жалобное блеяние заблудившихся козлят. Какая ночь, дорогие друзья! Просыпаюсь в девять часов утра. Двенадцать часов сна! Мне почти стыдно.

Мы отправляемся на «Сальвадор» в шлюпке, услужливо предоставленной смотрителем порта господином Кентом, и перевозим на берег мой багаж. Кстати, я должен отметить жалкое состояние связи между городом и приходящими в Кайенну пароходами. Ни за какую цену невозможно найти лодку. Никто — ни в администрации, ни среди торговцев — не подумал наладить сообщение, и, что бы ни делал, что бы ни говорил приезжий, какие бы деньги он ни предлагал, никто и пальцем не пошевелит, чтобы вызволить его из такого плачевного положения. Ах, как отличается это возмутительное бездействие от той активности, которую я наблюдал повсюду на Ангильских островах!

Так, на рейде Кайенны не видно никаких лодок даже в день прибытия парохода с почтой, и если бы администрация каторжной тюрьмы любезно не предоставляла свои суда для бесплатного обслуживания пассажиров, то непонятно, как доставлялись бы на берег путешественники и их багаж.

Зной просто нестерпим, и глазам больно от отражения солнечных лучей в волнах рейда. На мне куртка из синей фланели и белый шлем, похожий на те, что носят офицеры колониальных войск. Я думал, что в подобной экипировке мне нечего опасаться солнца, и удивился, что такой завзятый охотник, как Казальс, раскрыл зонт, чтобы преодолеть расстояние в триста метров от «Сальвадора» до набережной.

Я высказал ему свои соображения на сей счет.

— Как, разве у вас нет зонта от солнца? — произнес Казальс.

— Да нет. А зачем?

— Зачем?.. Вы меня еще спрашиваете. Может, вы думаете, я таскаю с собой эту вещь, чтобы сохранить свежий цвет лица и не загореть дочерна?..

И, подняв зонт, он быстро, несмотря на мои протесты, заслонил мою голову от палящих лучей солнца.

— Видно, вы не знаете, что солнце здесь смертельно опасно, — резко сказал мой спутник. — Его луч пронзает ваш череп, как невидимая пуля, и также наверняка убивает.

— Ах, вот как!

— К сожалению, приезжая сюда, европейцы пренебрегают мерами безопасности, и некоторые из них за это жестоко поплатились. Вот пример: вы гуляете на солнце в обыкновенной шляпе. Вечером вас начинает знобить, затем повышается температура, появляется тошнота. На следующий день вы чувствуете, что ваша голова словно сдавлена железным обручем, вы ощущаете в ней сильный прилив крови и нестерпимую боль. Если умелое и энергичное вмешательство немедленно не остановит болезнь, вы пропали.

— Черт возьми, значит, это опасно!

— Более опасно, чем вы думаете. Остерегайтесь солнца. Остерегайтесь его всегда и везде. Это страшный враг. Никогда не выходите из дома между одиннадцатью и тремя часами дня, а если вам все же необходимо выйти, берите зонт. Никогда не пренебрегайте мерами предосторожности даже дома. Обыкновенный луч солнца может проникнуть через отверстие размером с монету в десять су и вызвать солнечный удар. Наконец, солнца надо опасаться даже тогда, когда оно скрыто за облаками. В такие моменты оно особенно опасно, ибо вы полагаете, что облака укрывают вас. На самом деле, через облака проникают ультрафиолетовые лучи, они вас поражают, когда вы и не подозреваете об опасности из-за отсутствия прямых световых лучей. Недавно один из моих друзей пострадал в своем кабинете в день, когда солнца не было. Он был недостаточно защищен от безжалостного светила завесой облаков… Бедняга забыл опустить жалюзи и несколько минут с непокрытой головой стоял у окна. Он чуть не поплатился жизнью за кратковременную беспечность.

— Вы рассказываете очень интересные вещи. А как же солдаты, вон те, что сейчас идут по улице в белых шлемах без какого-либо подобия зонта?

— Статистика свидетельствует, что от солнечного удара военных страдает в пять-шесть раз больше, чем гражданских лиц. Заметьте, впрочем, что солдатам морской пехоты и артиллерии запрещено выходить из казарм с одиннадцати до трех часов дня, что военные учения проводятся только утром или вечером и что в указанные часы не разрешается выходить даже во дворы.

— Прекрасно. Высадившись на берег, я обязательно обзаведусь зонтом, и он станет моим постоянным спутником.

— И правильно сделаете.

Мы причалили к берегу как раз в ту минуту, когда закончился этот интересный урок колониальной профилактики. Ожидавший нас на набережной Эмиль был крайне возбужден. Для перевозки моего багажа он притащил небольшую двухколесную тележку, именуемую здесь «кабруэ». В помощь себе Эмиль пригласил кули, работавшего по соседству, такого же проказливого мальчугана, как он сам, и до нашего появления они играли, прыгали, устроили настоящие гонки с тележкой и в результате несчастный «экипаж» со странным названием развалился.

— Что это значит, кто сломал тачку? — спросил Казальс на местном наречии.

— Это кули, муше, она ушел, я ему дала тумака…

— Куда он ушел?

— Моя не знает…

Я вновь оказался бы в затруднительном положении, если бы господин Кент, одолживший мне шлюпку, не приказал гребцам — ссыльным арабам — отнести багаж домой.

Итак, я был спасен благодаря любезности этого славного военного надзирателя и в знак благодарности сердечно и крепко пожал ему руку.

Вот все, что можно рассказать о первых двадцати четырех часах, проведенных в нашей колонии. Несколько дней я буду отдыхать, ибо мне все время кажется, что у меня в голове еще отдается вибрация от гребного винта парохода, а в ногах еще чувствуются колебания палубы. Затем я тщательно изучу Кайенну и ее окрестности, прежде чем отправиться в глубь страны.

Целый день я оставался дома. Я слишком устал, чтобы совершать прогулки, а ведь, чтобы познакомиться с городом, лучше всего ходить пешком. Я не хотел ставить первую прогулку в зависимость от своих сил и осматривать лишь небольшую часть Кайенны, чтобы ни в коей мере не испортить впечатления, которое остается от любого предмета, увиденного целиком.

Все шло хорошо, и сегодня я смогу дать вам точный отчет об увиденном и поделиться своими впечатлениями.

Что бы ни говорили и ни писали, Кайенна не только красивый город, но здесь и весьма здоровые условия жизни. Я имею в виду не болотистые окрестности, где дважды в год свирепствует болотная лихорадка, — саму Кайенну она никогда не затрагивает.

Улицы в городе широкие, просторные и поддерживаются в образцовом порядке. Из-за того, что почва содержит много железа, проезжая часть окрашена в цвет охры. Издали улицы представляют собой такую же яркую картину в красных тонах, как песчаники в Вогезах.

Дома здесь очень красивые, чистенькие, добротные, с гармоничными линиями и окраской.

Я увлекся описанием улиц и домов города. Далее я расскажу о жителях Кайенны. Сейчас же я заполню пробел, поистине непростительный для путешественника. Я до сих пор даже не обозначил географическое положение страны; надеюсь, мои объяснения не окажутся слишком утомительными для читателя.

Французская Гвиана — часть обширной территории в Южной Америке, раскинувшейся между Амазонкой и Ориноко, между 2 и 6 градусами северной широты и между 52 и 57 градусами западной долготы от Парижского меридиана.

На северо-западе и западе границей Французской Гвианы служат река Марони, отделяющая ее от Нидерландской Гвианы, и малоизвестные внутренние области, расположенные по другую сторону Риу-Бранку. На северо-востоке французскую колонию омывает Атлантический океан. Что касается ее южной границы, то она до сих пор еще далеко не определена. И вот почему.

В прошлом южная граница Французской Гвианы проходила по Амазонке, что вполне естественно. К сожалению, злополучный Утрехтский договор в одной из своих статей предоставил Португалии исключительное право судоходства по реке, передал в собственность той же державе территорию, именуемую «землями Северного мыса», и установил границу между Французской и Португальской Гвианой по реке, которую знаменитый мореплаватель Винсенте Пинсон назвал своим именем.

С тех пор эта граница стала предметом спора между Францией и Португалией, поскольку дипломаты лиссабонского двора намеренно перепутали реку Винсенте Пинсон (за которой один-два географа сохранили ее первоначальное название Жапок) с рекой Ояпок. Между тем устье реки Винсенте Пинсон находится около Северного мыса, примерно на 1°55′ северной широты, тогда как устье реки Ояпок расположено около мыса Оранж, на 4°15′ северной широты, то есть на двести километров ближе к Кайенне.

Мадридский договор от 29 сентября 1801 года установил границу между двумя соседними колониями по реке Карапанатуба, на 0°10′ северной широты, а по Амьенскому договору граница была отодвинута на север и прошла по реке Арауари, устье которой находится южнее Северного мыса, на 1°15′ северной широты.

Как бы то ни было, согласно статье 107 Венского договора (от 9 июня 1815 года) и конвенции, подписанной в Париже 28 августа 1817 года во временное исполнение данной статьи, Французская Гвиана была возвращена Франции только до реки Ояпок; решение вопроса относительно спорной территории между Ояпок и Амазонкой было отложено. Этот вопрос до сих пор не решен, и территория в двести километров, на которую ныне претендуют Франция и Бразилия, является фактически ничейной, хотя и та и другая сторона считают себя ее законными владельцами. Она не имеет даже названия и именуется просто «спорной территорией». Раньше такое положение вещей не имело никакого значения. В Гвиане нередко встречаются непроизводительные и пустынные земли. Беглые рабы из Бразилии переправлялись через Амазонку и, преодолев ужасные опасности и неописуемые трудности, достигали «спорной территории». Они просто-напросто обосновывались на этой земле, где рабовладельцы не решались их разыскивать.

Ныне положение изменилось. После того как в Гвиане было найдено золото, земли здесь приобрели такую цену, на которую прежде не рассчитывали самые убежденные оптимисты. На этой территории есть аллювиальное золото и золотые жилы. Кто же будет сдавать в концессию те или иные участки? Если же отважные золотоискатели на свой страх и риск начнут разрабатывать здешние месторождения, то кто утвердит их право собственности? К какому правительству они смогут обратиться для разрешения спорных вопросов? А если у них отберут землю силой, кто их защитит? Они, как говорится, повиснут в воздухе между… двумя правительствами. И все это из-за того, что некоторые озлобленные и недобросовестные политики намеренно спутали реку Винсенте Пинсон (Жапок), как прямо указано в тексте, находящемся у меня перед глазами, с рекой Ояпок, которую португальский мореплаватель никогда не называл своим именем! Следовало бы незамедлительно устранить столь вопиющую несправедливость. Для этого не нужны дипломатические тонкости. Правительству Французской республики достаточно попросить (а если нужно, то и потребовать) точного и честного выполнения договоров, заключенных еще монархами, которые делили между собой народы, как скот, и резали территории, как куски пирога.

После этого краткого и необходимого отступления вернемся к Кайенне. Продолжаю мое повествование. Город стоит на правом берегу реки Кайенны, у оконечности острова того же наименования, который окружен морем, Маюри и рекой Тур де л’Иль и расположен на 4°56′ северной широты и 54°35′ западной долготы от Парижского меридиана. К востоку от него находится небольшая бухта Мон-Табо, а к югу — пролив Лосса шириной в двенадцать метров, который с двух сторон выходит к морю. Заселенная часть Кайенны равна примерно 125 гектарам. В городе 8000 жителей. Порт расположен в устье реки и может принимать суда водоизмещением до 500 тонн с осадкой в 4,25 метра.

Кайенна простирается с востока на запад; ее улицы, как я уже говорил, широки и хорошо спланированы. По улице Порта я дохожу до первой улицы направо, самой красивой в городе улицы Шуазель, где находятся типография и мэрия.

Я останавливаюсь перед настоящим чудом растительного царства, быть может, единственном в мире. Это площадь Пальм. В моих словах нет никакого преувеличения, я испытываю подлинное восхищение перед этими великолепными образцами растительного мира колоний. Ровные стволы гигантских деревьев высятся над квадратной площадью, они подобны огромным колоннам, которые поддерживают свод из вечнозеленой листвы и образуют удивительно симметричные арки. Под прекрасными деревьями стелется ухоженный газон. Тот, кто остановился бы здесь, чувствовал бы себя счастливым. Но гуляющий не может наслаждаться идиллической картиной по двум важным причинам. Во-первых, из-за листопада, и поверьте, это не шутка, когда на тебя сваливается палка длиной в пятнадцать — двадцать футов и толщиной у основания с человеческую ногу, с продолговатыми и весьма увесистыми листиками. Не успеешь оглянуться, как у тебя будет сломан позвоночник.

С другой стороны, господа грифы-урубу, избравшие прекрасные деревья местом своего обитания, изрядно загадили все окрестности. Угол с восточной стороны почти недоступен. Невольно вспоминаешь миф о гарпиях, пачкавших все, к чему они прикасались, когда видишь, как полезные, но отвратительные урубу тяжело взлетают, а насытившись, садятся на ветви рядами по десять, по двадцать, по сто птиц, а затем дремлют во время сиесты, старательно переваривая городские отбросы. Пришлось целиком вырубить вдоль улицы ряд пальм, нависавших над нею, чтобы избавить прохожих от… результатов забывчивости этих хищников.

В городе большинство строений — хорошенькие двухэтажные дома; снаружи они белого цвета, а жалюзи покрашены в яркие, немного кричащие тона, радующие глаз, как многоцветное оперение местных птиц и одежда женщин и девочек-креолок. Дома крыты дранкой из прекрасного дерева вапа, легко поддающегося обработке и почти не подверженного порче. Очень высокие крыши со срезанным углом похожи на крыши домов в Эльзасе. Все жилые постройки Кайенны имеют решетчатые галереи с навесами, тоже покрытыми дранкой и снабженными прочными опорами.

Издали, повторяю, они радуют глаз. Они не похожи на массивные дома наших городов с тяжелыми крышами, со строгими гребнями, с застывшими внушительными очертаниями. Постройки в Кайенне похожи скорее на домики, которые рисуют маленькие дети. Все вместе эти прелестные жилища, никогда полностью не повторяющие друг друга, напоминают мне улицы предместья, которые, к счастью, не ведут, как в больших городах, к обычно мрачному, давящему и загроможденному центру.

Улица Шуазель, очень длинная, кончается «сельской местностью», если можно так назвать уголок экваториального леса, который бесстрашные поселенцы когда-то вырубили, выжгли, разрыли и вновь засадили деревьями и который ныне вновь стал тем, чем он был — непроходимым переплетением гигантских растений, ибо эта земля, в какой-то момент подвергшаяся насилию, умеет вернуть себе свои права.

Я пересекаю внешний бульвар на окраине, на самой что ни на есть окраине — можете мне поверить, — так как в двух шагах начинаются непроходимые «джунгли». С этой аллеи, засаженной великолепными манговыми деревьями, видна узкая полоса горизонта, где сливаются земля и океан.

Сейчас девять часов утра, и по улице, отнюдь не пустынной (если учесть общее число жителей города), идут туда и сюда занятые своими делами, улыбающиеся и, по-видимому, счастливые люди. Все они двигаются размеренным шагом, здороваются, приветливо разговаривают между собой.

Я замечаю славную старую женщину, которая идет на почту отправить письмо. Она двигается не спеша, опустив руки, держась очень прямо, выставив грудь вперед. Письмо, запечатанное в серо-желтый конверт, лежит у нее на голове, а чтобы ветер его не унес, на письмо положен камень, своеобразное пресс-папье, что не позволяет посланию внезапно упорхнуть с головного платка женщины.

За нею следует молодая мулатка, неся тоже на голове большую корзину с бананами и ямсом. Она останавливается около высокого негра в широкополой шляпе золотоискателя, курящего «бычок» неимоверной длины.

Они обмениваются крепким рукопожатием и приветствиями на местном наречии:

— Добрый день, куманек!

— Добрый день, мадемуазель!

— Как вы себя чувствуете?

Я прохожу мимо, не понимая и не слыша продолжения диалога…

Мальчишки всех возрастов и оттенков кожи играют на проезжей части улицы. Они резвятся, как дьяволята, и радостно носятся среди прыгающих собак, крякающих уток и блеющих козлят.

Вслед за волами, часто непослушными, с серьезным видом шествуют кули, у которых на ногах и руках звенят серебряные браслеты, а в ноздрях, ушах и даже на щеках красуются кольца. У порогов домов возятся малыши, прикрытые лишь своей невинностью или лучами солнца; они играют чем попало под присмотром погруженных в полудремоту матерей. А мамаши только что позавтракали и тихонько переваривают пищу, покуривая трубочки. Но пусть вас это не шокирует, любезные читательницы! Я совсем не хочу сказать, что все креольские матери курят трубку, но добрая треть, если не больше, предается этому, впрочем, вполне безобидному развлечению.

Замечу в скобках, что они умеют ценить прелесть глиняной трубки и вдыхают дым методично, размеренно, без спешки, так, чтобы не повредить чашечку трубки. То, как они время от времени с точностью и ловкостью завзятых курильщиков сплевывают, показывает, что это занятие им хорошо знакомо.

Старые негры, у которых из-за укуса змеи или из-за язвы ампутирована нога, направляются в один из домов предместья. Они веселы, несмотря ни на что, и все время напевают. Крестьяне покидают рынок в своих небольших повозках, запряженных лошадью или ослом. Женщина считает деньги, полученные утром, и определяет, куда их потратить, да так, чтобы ее муж одобрил покупку. Она купит кусок ткани яркой расцветки, украшение, игрушку для детей, и отец будет рад счастью своей семьи. Стаканчик водки из тростникового сахара дополнит радость и сделает его счастливее эрцгерцога.

Словом, главное впечатление от толпы — чувство радости. Все эти люди счастливы. У них скромные потребности. Немного «куака» (муки из маниоки) или «кассаву» (лепешек из маниоки), небольшой кусок рыбы, например трески, затем «кусочек» воды, чтобы все запить. (Здесь все тела — не только твердые, но и жидкие — измеряются «кусками».) Вот и все, что им нужно. Им неведомы холодные времена года, налоги для них не разорительны, одежда очень проста, а что касается обуви, то они обходятся без нее с 1 января до 31 декабря.

Кроме того, люди из народа чрезвычайно добры. Здесь нет несчастных. Тот, у кого сегодня есть еда и одежда, делится с тем, у кого ничего нет; и наоборот: завтра наступит очередь получившего оказать приятелю помощь. Сильные работают за слабых; здоровые ухаживают за больными. Словом, все, мужчины и женщины, служат примером самого трогательного братства.

Нет ничего удивительного в том, что у всех на лицах радостное выражение. Каждый уверен в завтрашнем дне, и в отличие от обездоленных в Европе будущее для них никогда не предстает в мрачном свете. Всегда и для всех есть пища и светит солнце.

Однако я замечаю несколько пятен, точнее, несколько теней. Я вижу, как по улице проходят некоторые европейцы с поникшей головой, с выражением стыда на лице, с потухшими глазами, побелевшими губами; они мертвенно бледны, ибо давно страдают от малокровия. Они идут, ничего не видя, волоча нош и сутулясь. Они никак не разделяют общей радости и чувствуют себя неловко. Ремесленники, чернорабочие, садовники идут на работу, как автоматы. Это ссыльные, наказанные правосудием, которые после отбытия срока обязаны жить здесь. Словом, это освобожденные каторжники.

Безжалостное солнце экватора, строгий режим и каторжные работы давно уже усмирили их. Теперь это — автоматы, дикие звери, укрощенные до такой степени, что их охотно используют в торговых фирмах или на домашней работе, и на них никогда не приходится жаловаться. У них сил хватает только на то, чтобы работать, и, кажется, под влиянием климата они забыли, что прежде играли главные роли в мрачных драмах, развязкой которых был суд присяжных.

Наконец я пересекаю внешний бульвар и оказываюсь в двухстах метрах от огромного участка, окруженного непреодолимой зеленой оградой из гигантских бамбуковых деревьев. Это кладбище Кайенны.

На месте вечного покоя, затерявшемся среди буйной тропической растительности, нет ничего мрачного. На могилах в изобилии растут цветы, сюда отовсюду слетаются колибри в компании со своими летучими сородичами — бабочками. Птицы-кацики беззастенчиво подают голос с вершин деревьев; на могилы падает тень великолепных пальм.

Я спускаюсь назад по внешнему бульвару, иду по его правой стороне, прохожу перед садом воинских частей, прежде излюбленным местом прогулок, ныне совершенно запущенным. Дело в том, что этот участок, выделенный в принципе для снабжения овощами воинских частей, был постепенно засажен деревьями и декоративными растениями, что сделало его очень привлекательным. Музыканты морской пехоты выступали на площадке с концертами. Это было местом собраний здешнего бомонда, нечто наподобие Булонского леса в миниатюре. На участке мирно соседствовали овощи и фрукты. Я захожу в сад, просто следуя традиции, а потом возвращаюсь по великолепной улице Артуа, которая ни в чем не уступает параллельной улице Шуазель и также выходит на площадь Пальм. Они соединены рядом небольших улиц, расположенных под прямым углом.

Я прохожу мимо военного госпиталя, жандармского управления, дома губернатора, здания, занимаемого директором департамента внутренних дел, и других подобных учреждений, рядом с которыми были бы посрамлены административные здания супрефектур метрополии. Но мне это совершенно безразлично. Я приехал сюда ради местного колорита, и мне достаточно домов креолов. Какое значение имеют для меня подобные привычные учреждения, где скучают, сменяя друг друга через два или три года, господа, присланные директором департамента колоний господином Мишо? Они приезжают со скукой во взоре, живут в Кайенне, безмерно скучая, и с радостью уезжают, когда на их место прибывают другие чиновники с регулярностью приступов хронического ревматизма или малярии.

Я выхожу на улицу Порта, ведущую к площади Правительства. Несмотря на тень от моего зонтика (я уже обзавелся этим необходимым предметом) и на густую листву больших манговых деревьев, растущих перед управлением морской артиллерии, я задыхаюсь и потею так, словно я в парной бане.

Я останавливаюсь на минутку, и очень кстати, ибо передо мной разыгрывается самая оригинальная сцена, какую только можно себе представить. Свинья — из тех больших черных свиней, что бродят иногда по улицам вопреки полицейским запретам, — видимо, только что убежала от своих хозяев. Она бросается то сюда, то туда, стремительно перебегает площадь и хочет проникнуть в резиденцию губернатора.

Не выясняя, если ли у необычного посетителя рекомендательное письмо, часовой быстро направляет на свинью свой штык! Берегись, кавалерия!.. Раз… Еще раз. Острие грозного оружия прикасается к пятачку свиньи размером с шестифранковую монету; животное замирает на месте, отчаянно хрюкая. Оно хочет обойти противника, но безуспешно; проворный штык все время угрожает ее носу, и свинье приходится отступить. Однако упрямое, как осел, животное не сдается. Часовой не может удержаться от смеха и вызывает солдат поста. Его товарищи придут ему на подмогу и, быть может, расправятся с пронырливой свиньей. В это время с улицы Порта выбегают два человека в черных мундирах с белыми пуговицами и с нашивками из красной шерсти на рукавах. Один из них — негр, другой — индус.

Как люди, достаточно привычные к таким делам, они хватают свинью — один за голову, другой за хвост, и крепко держат, несмотря на отчаянные рывки животного. Тут на место происшествия прибегают еще два человека, одетые в такие же мундиры.

Первый из них вытаскивает из кармана веревку, крепко привязывает упрямицу за ногу и сильными пинками ниже спины заставляет ее отступить.

Часовой вновь становится на свой пост, а бродячую свинью ведут в загон. Но в это время с улицы Порта выскакивает старая негритянка в сбившемся набок головном платке, с вытаращенными глазами; отчаянно жестикулируя, она выкрикивает угрозы. У последнего из прибежавших сюда мужчин на рукавах белые нашивки. Этот человек, должно быть, начальник. Он вынимает из кармана блокнот и спрашивает негритянку, ее ли это свинья.

— Кто… свинья? Сами свинья, хотите увести…

— Мадам, вы не должны меня оскорблять. Я составлю протокол.

— А наплевать… протокол… проклятый жандарм-«козленок»!

Мужчина с блокнотом что-то записывает и приказывает негритянке следовать за ним. Та противится, свинья снова визжит: шум, гвалт, вопли. Вокруг собирается народ. И вот развязка — всех ведут в полицейский участок.

Так закончилась эта история. Небольшая колониальная драма меня позабавила, а одно выражение строптивой негритянки привлекло мое внимание: жандарм-«козленок»!.. Что бы это могло значить? Помог какой-то зевака — из тех, что встречаются как в Париже, так и в Пекине, на Таити и в Тананариве.

В Кайенне жандармы-«козлята» — это своего рода колониальные полицейские, которых набирают из числа местных жителей; им специально поручена охрана улиц. В общем-то они — порядочные люди, но негры колонии их всерьез не воспринимают и прозывают «козлятами», ибо их главная забота — ловить заблудившихся козлят и убежавших из загонов свиней. В целом это добродушнейшие и совершенно беззлобные полицейские. Раньше мальчишки выкрикивали им вдогонку всякого рода нехорошие слова и быстро разбегались, когда те пытались схватить юных нарушителей порядка. Теперь же их, как правило, не задевают, но и не относятся к ним почтительнее. И неудивительно. Большинство из них не умеют читать. Их узнают по красным нашивкам. На белые нашивки имеют право только грамотные.

Здесь, как и во всех колониях, есть и другие жандармы. Насколько негры Кайенны бесцеремонно обращаются с бедными «козлятами», настолько они боятся белых из колониальной жандармерии. Жандармы-«длинные сабли», как их здесь называют, далеко не так благодушны, как жандармы-«козлята». Их появление вызывает повальное бегство. Капризничающий ребенок, как по волшебству, становится послушным, сто́ит его матери пригрозить, что она позовет жандарма-«длинную саблю». Бурные сборища людей тают, как снег на солнце, когда появляется белый шлем Пандоры, когда слышится бряцанье стальных ножен жандарма, волочащихся по земле, позвякивание его шпор, когда заблестит его портупея.

После войны сюда прислали роту пешей жандармерии. Они высадились в порту и во главе с оркестром, с вещевыми мешками за плечами, прошли маршем по городу. Жители Кайенны, никогда раньше не видевшие жандармов С мешками за плечами и знакомые только с конными жандармами-«длинными саблями», сочли, что это иная порода блюстителей порядка, некий промежуточный вид между «длинными саблями» и «козлятами». Они прозвали их жандармами-«пагара». Дело в том, что пагара, корзина из гибких, тщательно переплетенных прутьев, состоит из двух частей, причем одна из них вплотную входит в другую. Это своего рода портативный чемодан, где негр хранит все свое добро. Пагара может быть размером в сорок — пятьдесят сантиметров в высоту, ширину и длину и вмещать бесчисленное множество предметов. Это vade mecumобитателей трех Гвиан, и он настолько удобен и так часто используется, что на языке негра означает «мое имущество», «мои вещи», словом, все, чем он владеет.

Следовательно, прозвище жандарм-«пагара» было выбрано не так уж неудачно. Поскольку пришельцы имели короткие сабли, а почтительность в отношении власти измерялась, по-видимому, длиной этого оружия, то их шутливое прозвище выглядело как тщательно выверенный символ уважения.

Но оно было неодобрительно встречено самими жандармами, и они постарались от него избавиться. Первые же попытки фамильярного обращения были так решительно отвергнуты, что уважение жителей колонии к жандармам-«пагара» многократно возросло, и их стали бояться, как и «длинных сабель».

Вот какую историю мне поведал в тот день мой собеседник. Прожив в колонии уже четверть века, он, видимо, хорошо знал все, что здесь происходило и происходит. Если же он ввел меня в заблуждение, я разоблачу его перед судом общественности и передам на расправу жандармам всех категорий.

Желая познакомиться с южной частью города, я направился к рынку. Но кайеннский рынок оказался пуст. Привоз продовольствия в экваториальный город был уже завершен. К моему великому сожалению, я смог увидеть только два совершенно безлюдных восьмиугольных павильона, похожих на раскрытые зонтики: в них обычно продаются говядина, дичь и рыба. Третий павильон — овощной.

Урубу, уже очистившие окрестности, дремлют, переваривая пищу. Одни из них сидят на двух больших деревьях, что растут на краю площади, а другие — на крыше дома, покрытого красной черепицей.

Через минуту-две я добираюсь до пролива Лосса, о котором уже говорил. Сейчас время отлива, и почти высохший пролив представляет собой просто углубление с пологими стенами, покрытыми липким и зловонным илом, в котором, похоже, увязли сотни лодок. Я вижу палубные шлюпки, те самые, что при необходимости могут ходить под одним-двумя парусами, беспорядочно снующие лодки, выдолбленные из ствола дерева, лодки всевозможных форм и габаритов и, наконец, множество сампанов — можно подумать, что они прибыли прямо из Кохинхина.

И в самом деле, мы находимся как бы в этой стране. Пролив Лосса — своего рода штаб-квартира аннамитов, замечательных рыбаков, проводящих жизнь на воде и снабжающих рыбой столицу Французской Гвианы.

Эти славные азиаты, приговоренные в большинстве случаев к ссылке за участие в мятежах, по истечении срока наказания вновь взялись за любимое дело; они с большим успехом ловят рыбу разных пород, которая в изобилии водится у побережья и в бухтах. Аннамиты двигаются не спеша. У них голые ноги и руки; в волосах, подстриженных вровень с затылком — гребень; одеты они в широкие штаны, болтающиеся на худых ногах; на плечи накинуты своего рода кофты с короткими рукавами, застегнутые на желтые пуговицы.

Аннамиты то заняты осмотром и починкой своих сетей, растянутых на длинных шестах, то проверяют снасти лодок и готовятся к плаванию. То один, то другой выплевывает длинную струю слюны, красной из-за бетеля, который они постоянно жуют.

Возвращаюсь в город. Пора укрыть голову от воздействия солнечной радиации. Тут я обнаруживаю, что в Кайенне есть канализация — вещь, естественно, полезная, но проложенные для нее канавы крайне примитивны, да еще и с дефектами. Действительно, это две параллельные сточные канавы, расположенные ниже проезжей части улицы; там и сям они перекрыты мосточками, облегчающими доступ к домам.

Во время отлива от канав исходит отвратительный запах. Я не говорю уже о бесчисленных роях жужжащих москитов. Это вопрос, касающийся окрестных жителей, которых они жалят. Но меня возмущает и приводит в отчаяние то, что муниципалитет ровным счетом ничего не делает, чтобы уничтожить открытые очаги заразы.

Мне говорят, что виной всему приливы и отливы и что если покрыть сводами канавы канализации, эти настоящие клоаки, то заключенные в них потоки не будут регулироваться морем и в результате могут произойти аварии. А я думаю про себя: какие еще аварии? В конце концов, я могу согласиться с тем, что открытые канализационные канавы допустимы в кварталах нижней части города, где приливы и отливы особенно значительны, но решительно не понимаю, как можно объяснить столь достойное сожаления решение устроить стоки вдоль улиц, расположенных на десять метров выше того уровня, до которого доходят самые сильные приливы?

Впрочем, это не единственный упрек, который приезжий может адресовать муниципалитету или службе по уборке мусора или, наконец, управлению мостов и дорог. Не знаю, кто повинен в подобном небрежении. Я констатирую сам факт и весьма сожалею об этом, но он очевиден и, главное, очень пахуч.

Другой пример. Я только что прошел по побережью от особняка губернатора до бухты Шатон. Мне говорили, что подобная прогулка очень приятна, ибо с моря в любую погоду дует бриз. Мне хотелось подышать свежим воздухом, а не знойными испарениями города. Я спустился к морю по узкой тропинке между особняком и красивым домом, где прежде жил директор управления общественных работ.

Сбоку я нашел дорогу, ведущую вдоль берега, но не повторяющую его извилин, и, не задумываясь, пошел по ней, глубоко вдыхая благословенный ветер прилива. Я шел медленно, любуясь прекрасной панорамой моря, волны которого разбивались о большие коричневые скалы, и не глядел под ноги. Один неверный шаг вернул меня к действительности. Я споткнулся о большую жестяную банку из-под топленого свиного сала и чуть не растянулся на огромной куче пустых бутылок. Однако я продолжал идти вперед, зачарованный морской далью.

Какая прекрасная панорама, но и какая ужасная дорога! Нет, свалки Женвилье, Нейи или Бонди никогда не представляли собой подобного зрелища! Со всех сторон землю усеивают разного рода отбросы: банки из-под сардин, лохмотья, разбитые тыквы, осколки бутылок, пальмовые листья, гнилые бананы и другие фрукты, куски досок, консервные банки, старые рваные башмаки, грязные и вонючие обрывки ткани — и все это перемешано с большими кучами сена, послужившего упаковочным материалом и сгнившего под действием морской воды и дождей.

Горы мусора и нечистот покрывают самое приятное место прогулок в городе, протянувшееся более чем на полтора километра. Эту территорию не только не убирают, но к прежним отбросам ежедневно добавляются новые. Скопления мусора уже настолько значительны, что здесь невозможно даже пройти к «Скалам», очаровательному уголку побережья напротив улицы Прованс.

Администрация, безусловно, повинна в подобной нерадивости, но, с другой стороны, что можно сказать о людях, которые нисколько не заботятся о санитарии и превращают эту часть города в огромную клоаку?

С чувством отвращения я повернул назад и вышел на улицу Артуа, ведущую в сторону бухты Шатон. Я миновал каторжную тюрьму и некоторое время следовал по дороге, окаймленной с обеих сторон буйной растительностью, затем остановился у великолепной плантации кокосовых пальм, расположенной слева между небольшим рейдом и обводным каналом.

Вид этих высоченных пальм, увешанных прекрасными плодами, был столь же прелестным, сколь и неожиданным. На плантации свыше двух тысяч деревьев. Они расположены на благоприятном месте, на подходящей почве; здесь они растут очень быстро и дают обильные плоды. Я дохожу до бухты Шатон, что вдается в сушу и образует изящную арку с прекрасным пляжем, покрытым мелким песком; поблизости из воды выступают большие серые скалы, о которые беспрерывно разбиваются волны. Справа высится гора Мон-Табо, покрытая гигантскими деревьями, а дальше виднеются холмы Бурда, придающие пейзажу мягкий зеленый тон, слегка затушеванный неуловимой сероватой дымкой.

Я сажусь под изящной листвой кокосовых пальм и, как сибарит, наслаждаюсь тенью и прохладой. Здесь собралась многочисленная компания. Какому-то дельцу пришла в голову удачная мысль открыть в этом месте бистро. Прямо на земле установлены столы; вы садитесь на грубо сколоченный стул и пьете кокосовое молоко или, точнее, кокосовую воду.

Как и везде, здесь чувствуется местный колорит. Я присаживаюсь за стол, стараясь не оказаться под кокосовой пальмой с плодами, ибо падение одного из них может причинить немалый вред моей черепной коробке; заказываю стакан кокосового молока. Поскольку напиток находится в десяти метрах от земли, официант — индус с тонкими мускулистыми ногами — проворно взбирается на кокосовую пальму (своего рода аналог винного подвала), и на землю, подобно бомбам, сыплется град кокосовых орехов. В два прыжка, которым позавидовали бы четверорукие, индус оказывается на земле. Он вскрывает секачом еще зеленый орех и подносит его мне вместе со стаканом.

Я наливаю из ореха бесцветную, совершенно прозрачную жидкость в стакан, который быстро наполняется. Мне рассказывали чудеса о вкусе и свежести этого напитка. Я доверчиво отпиваю большой глоток и очень удивляюсь тому, что не ощущаю свежести; у напитка легкий привкус какой-то своеобразной минеральной воды, напоминающий о тех недобрых временах, когда глиняный кувшин играл в жизни настолько неприятную роль, что о нем не хочется и вспоминать.

Видя мое разочарование, соседи по столу готовы возмутиться. Чего же вы хотите? Я еще не настолько креол, и моему европейскому горлу трудно привыкнуть к тем необычным вещам, которыми его потчуют уже несколько дней.

Мне советуют добавить к этой жидкости немного абсента или вермута. Если чистое кокосовое молоко показалось мне только неприятным, то такая смесь просто никуда не годится. Как мне говорили, мякоть внутренности ореха, в которой только что находилось молоко, очень хороша на вкус. Эта мякоть в сантиметр толщиной еще не созрела и имеет вид студенистой массы. Здесь ее называют «коко-молль». Официант принес мне и ложку, которой я выскребываю внутренность ореха. Пробую беловатую мякоть. Она совершенно безвкусна и похожа на голубоватую кашу, как белок яйца в мешочек, но, повторяю, она лишена всякого вкуса.

Я плачу двадцать сантимов за экзотический напиток и оставляю на чай крупную монету официанту, более удивленному подобной щедростью, чем полным отсутствием у меня восторга по поводу поданного налитка.

Возвращаюсь в город.

Пять часов дня. Я крайне удивлен тем, что уже горит много уличных фонарей, хотя на небе еще сияет солнце. В безлунные ночи Кайенна освещается керосином. В данный период наш естественный спутник блистает своим отсутствием, и поэтому действует городское освещение.

Зажигать на улицах фонари поручено аннамитам. Поскольку хранителей огня немного (из-за низкой оплаты мало охотников заниматься этой работой), то они приступают к делу очень рано, чтобы закончить его до захода солнца. На экваторе не бывает ни рассвета, ни сумерек, и это еще одно объяснение тому, что фонари горят при дневном свете.

Добравшись до дома, застаю там молодую женщину-индуску с прелестной маленькой девочкой. Эта женщина служит у господина Лаланна, богатого кайеннского торговца, владельца большого имения, расположенного на Мон-Табо, в четырех километрах от города. Господин Лаланн поддерживает деловые связи с Казальсом. Узнав, что я намерен совершить небольшую экскурсию по окрестностям Кайенны, он прислал эту женщину узнать, не соглашусь ли я совершить завтра увеселительную прогулку на Мон-Табо.

С радостью принимаю приглашение. Однако мой энтузиазм несколько охлаждают слова Казальса, объявившего, что завтра он не сможет отправиться на Мон-Табо, так как в Кайенне у него важное дело.

— Не огорчайтесь, — говорит он, видя разочарование на моем лице. — Что отложено, то не потеряно. Воспользуйтесь этим случаем, а в дальнейшем у нас будет много и других возможностей для прогулок.

— К тому же, — добавляет он, — вы будете не один. С вами отправится Дюпейра, а также двое других людей, которых я вам сейчас представлю. Вам ни о чем не надо беспокоиться. Будьте только готовы в четыре часа утра.

Я тогда более внимательно посмотрел на девочку, которая сразу же поразила меня своей необычной красотой. Она выглядела четырехлетним ребенком, хотя на самом деле ей было около семи лет, как сказала мне ее мать на своем тарабарском наречии. Ее зовут Талли, она очень сообразительна и бегло говорит на креольском языке, так что я разбираю отдельные слова. Мы быстро становимся добрыми друзьями. Девочка уже безумно любит украшения, как и все местные жители. У нее на руках и ногах звенят массивные серебряные браслеты, в ушах, проколотых в четырех местах — на внутренних мочках и на выступающих внешних краях, — висят шарики и подвески; наконец, в ее левой ноздре виднеется серебряная ромашка необычной работы — она словно цветок, выросший на бронзовой статуэтке.

Что касается матери, то она разодета в пух и прах и увешана побрякушками, как рождественская елка. Ее драгоценности оригинальной формы, должно быть, стоили дорого. Мне бросаются в глаза, в частности, подвески на внутренних мочках ушной раковины, так ее растягивающие, что в образовавшееся отверстие можно просунуть большой палец; сделаны они из чистого золота, инкрустированы драгоценными камнями: изумрудами, топазами, рубинами, опалами; подвески изображают пагоды разной формы, и совершенство их изумительной обработки поразило бы наших ювелиров. Эта бедная женщина, претерпевшая в своей жизни немало тяжких испытаний, никогда не хотела — даже в самые мрачные дни — с ними расстаться. Она скорее умерла бы с голоду.

Я прощаюсь с нашими посетителями, и малышка, получив щедрые дары в виде лакомств и серебряных монет, уходит, хлопая от восторга в ладоши.

Уже в половине шестого утра отправляемся в поместье. Обслуживающий его персонал хозяин предоставил в наше полное распоряжение.

Нас шестеро в шарабане, набитом провизией. Неказистая на вид лошадь мчится как ветер. Через несколько минут прибываем на место, так как дорога здесь превосходная. Открываем калитку в частоколе из бамбуковых деревьев и входим на территорию поместья, раскинувшегося на площади в несколько сот гектаров.

Принимает нас управляющий — высокий араб с блестящими глазами и желтоватым лицом. Его предупредительность и вежливость превыше всяких похвал. Это получивший свободу бывший преступник, осужденный когда-то за убийство на двенадцать лет каторжных работ. Он презирает воров и доверительно говорит мне, что в прошлом общение с ними было для него крайне неприятно. Я бесконечно благодарен ему за это признание, которое он мне сделал вечером при расставании. Вместе с тем я отмечаю явную непоследовательность в его рассуждениях: выходит, следует уважать кошелек ближнего, но не его жизнь.

Мы проходим мимо большой хижины из листвы; вблизи нее на высоком шесте реет французский флаг. Напротив — хижины кули, работающих в поместье. Мы поднимаемся на довольно крутой холм и добираемся до дома, что стоит на небольшой возвышенности — своего рода предгорье Мон-Табо, — господствующей над лесами и морем.

Лошадь поставили в загон, бросили ей добрую охапку зеленой листвы и дали вволю овса. Дом очень удобный. Это значит, что он продувается со всех сторон и является образчиком колониального жилища, построенного так, чтобы было побольше сквозняков. Первая двустворчатая дверь выходит на море; другая дверь, расположенная как раз напротив, обращена в сторону леса; справа и слева — широкие окна, и мы сразу же открываем жалюзи. Мы чувствуем себя как на крытой танцплощадке. Глубоко дышим, вдыхая благословенный ветер с моря, драгоценный для организма, необходимый на этих знойных широтах для кровеносной системы человека.

Погода сейчас превосходная, но через несколько часов грозное солнце экватора обрушит на нас, что бы мы ни делали, свои испепеляющие лучи. Пока дамы распаковывают привезенную провизию и отдают распоряжения слугам, мы с господином Дюпейра отправляемся на охоту за дичью. Как опытные, но не особенно взыскательные охотники, захватываем корзину со всякой всячиной.

Предместье Кайенны, с точки зрения охоты, разумеется, напоминает окрестности Парижа. Пустынные большие леса, где растут огромные, странного вида растения, саванны, покрытые травой высотой с лесную поросль, бамбуковые рощи. Колибри запросто летают в компании больших желтых бабочек; на плантациях злаковых культур живут не только цикады, но и некоторые другие насекомые, с которыми мы вскоре познакомимся. Однако нигде никакой дичи. Между тем мой спутник выражал надежду, что нам попадутся садовые овсянки и морские жаворонки. Мне и этого было бы достаточно.

Итак, мы отправляемся. В тридцати шагах от дома взлетает садовая овсянка. Я старательно в нее целюсь и, как водится, промахиваюсь. Мне тридцать один год, а охочусь я с пятнадцати лет. Мои спутники по охоте, коллеги из парижской прессы, любезно создали мне репутацию меткого стрелка. Допуская, что этим я обязан скорее их доброму отношению, чем собственным заслугам, я все же думаю, что она в какой-то мере обоснованна.

Ну что ж, смиренно признаюсь: я чувствую себя глубоко униженным из-за того, что промазал, стреляя в птицу, взлетевшую у меня прямо из-под носа. Я огорчен еще и потому, что испытывал новое ружье, замечательный «чокбор», который перед отъездом мне подарил мой добрый друг Гинар, оружейник с авеню Опера. Добираемся до пляжа. В двадцати пяти шагах взлетает, щебеча, морской жаворонок. Бац!.. Бац!.. Мимо. Теперь я уже не только удивлен, но и слегка ошеломлен. Ведь мое ружье превосходно! Мы испытывали его в Париже и убедились, что оно бьет точно в цель. Почему же, черт возьми, меня преследуют неудачи?..

Господин Казальс обещал устроить для меня недели через две охоту на «майпури» (так на местном наречии именуется тапир). Кроме того, мне предстоит охота на ягуара и гигантского муравьеда, с которыми шутки плохи. Если перед этими хищниками я спасую так же, как сегодня перед птицами, считайте — моя песенка спета. Мне придется распрощаться с читателями «Журнала путешествий» и с билетом третьего класса отправиться в мир иной.

Тем временем господин Дюпейра постреливает с другой стороны, в скалах. Пусть ему больше повезет. Ну ладно, продолжаю. Вот я вижу на земле жаворонка, сидящего на удобном месте, на прибрежной косе, ровной и гладкой, как муслин. Целюсь в него так старательно, словно от этого выстрела зависит моя жизнь. Бедную пташку опрокинуло, словно вихрем. Правда, я стреляю с расстояния сорока метров и пулей номер 10. Говорят, что «чокбор» следует «разработать», и вот вам доказательство. Черт возьми! Нужно бить не наугад, а более тщательно прицеливаться, особенно в движущуюся дичь.

Эти уроки для меня необходимы. Поэтому я начинаю палить, как школьник во время каникул. Я стреляю почти безостановочно, испытывая свое оружие, и вскоре добиваюсь вполне удовлетворительных результатов. Немного погодя мой спутник присоединяется ко мне. Почти все его выстрелы попали в цель. Я совершенно искренне поздравляю его, ибо зависть и ревность мне чужды. Я понимаю, хотя и слишком поздно для сегодняшнего дня, что мои промахи на средней дистанции объясняются непростительной оплошностью. В моих патронах по 5,75 грамма пороха, то есть они должны обеспечить для «чокбора» максимальную дальность и точность выстрелов. Короче говоря, моими патронами можно убить наповал со значительного расстояния дичь средней величины. Но это в стране с холодным климатом. Если бы я применял патроны с уменьшенным зарядом и стрелял с небольшого расстояния, то избежал бы промахов.

Приобретенный опыт показывает, насколько превосходно это ружье. Деля заряд патрона, я могу получать разные результаты в соответствии с характером дичи при большем или меньшем расстоянии.

Словом, при варьировании заряда «чокбор» заменяет два или три ружья различного калибра.

Для путешественника это незаменимое качество с точки зрения как затрат, так и транспортировки оружия.

Начинается отлив, и мы заканчиваем охоту двумя ружейными выстрелами в «большеглазиков» — чрезвычайно вкусных рыбешек, довольно похожих на пескаря. Отступая, море оставляет на мели штук пятнадцать этих рыбок. Девять часов утра. Идем завтракать.

Во время нашего отсутствия приготовлен прекрасный завтрак, отличающийся истинно колониальным изобилием. Мы отдаем ему должное как люди, которым долгая ходьба заменила аперитив.

В это время из окна, обращенного в сторону суши, видим многочисленные группы кули. Все эти славные индусы разодеты в самые дорогие наряды. Мужчины и женщины в ярких одеяниях входят в хижину из листвы; как нам сказали, накануне ее наспех соорудили у входа в поместье, не объяснив, правда, с какой именно целью.

Пришедших приветствуют криками «ура!» и ружейными выстрелами. Внезапно раздаются нестройные, пронзительные звуки фанфар, делающие честь силе легких, а не слуху виртуозов. Барабанщик дополняет эту какофонию монотонными ударами. Кричат дети, кудахчут куры, лают собаки. Настоящий концерт!

Мы спускаемся с холма, чтобы как можно ближе посмотреть на это, видимо, оригинальное зрелище. Дверь одной из хижин на нашем пути полуоткрыта. У входа на корточках сидит полуобнаженная девочка-индуска; вся ее одежда состоит из куска дешевой, грубой ткани. Она смотрит на приготовления к празднику, устраиваемому в чью-то честь, но явно не для нее, бедняжки. По маленькой прелестной фигурке, черным как смоль волосам, ниспадающим почти до земли, большим бархатистым глазам с длинными шелковистыми ресницами, по слегка удивленному взгляду я узнаю Талли, маленькую индуску, которую видел вчера у Казальса.

Этому ребенку, как я уже говорил, семь лет; по росту ей можно дать четыре года. Она увидела знакомое лицо и, улыбаясь, подбегает, чтобы обнять меня. Ее мать выходит из хижины, держа на руках больного сынишку, дрожащего от лихорадки, — у малыша желтоватое сморщенное личико, большой, вздутый, видимо, больной живот. Ему необходима срочная помощь. Завтра его нужно отвезти в Кайенну, где я буду его лечить с помощью всезнающей Полин, которая, как и все старые негритянки, умеет прекрасно выхаживать и детей и взрослых.

Причину же охватившей поместье суматохи нам объясняет мать Талли: сегодня крестят маленького индуса, и на празднество отовсюду собрались друзья и знакомые родственников, даже из селений, расположенных в пятнадцати — двадцати километрах от поместья.

Крещение должно произойти в уже упоминавшейся мною хижине из листвы, о предназначении которой я, естественно, не догадывался. Пойдем и мы туда, посмотрим. Талли берет меня за руку и идет со мной. После нашего прихода суматоха еще более усиливается. Нас усаживают на деревянную скамью, на самое почетное место. Стол посередине хижины заставлен большими и маленькими бутылками с яркими этикетками: ром Мана, коньяк, абсент и т. д. За крещением последует, очевидно, обильное возлияние.

В ожидании начала церемонии музыканты исполняют для нас серенаду. Какая музыка, друзья, и какие исполнители! Двое верзил в огромных чалмах и красных рубашках дуют изо всех сил в музыкальные инструменты, напоминающие кларнеты, повернув их раструбы в нашу сторону. Барабанные перепонки у нас чуть не лопаются. Мне известно, что это значит.

— Довольно!.. Довольно!.. — кричу я, опуская руку в карман.

Барабаны и кларнеты замолкают, как по мановению волшебной палочки. Увы! Мой карман пуст. Конечно, пуст относительно. Бумажник — в виде исключения — набит банкнотами, но у меня нет ни одной монеты в сто су. Поэтому оба мои мучителя, видя мою растерянность, принимаются дуть еще сильнее в свои инструменты, несмотря на мои отчаянные жесты.

Один из них вдруг останавливается и с видимым усилием отхаркивает обильную ярко-красную мокроту с розоватой пеной. Может, у него лопнул наконец какой-нибудь кровеносный сосуд! — думаю я про себя. Такое пожелание, осуществись оно на деле, заставило бы замолчать безжалостного виртуоза: оно было бы жестоким, но закономерным. Однако мошенник просто выплюнул бетель. Его легкие, увы, выдержали бы и не такое. Почему мои разрывающиеся барабанные перепонки не такие же крепкие?

Но в этом мире все имеет конец. Сражение прекратилось из-за отсутствия сражающихся. Концерт закончился на фальшивой ноте, когда кларнетистам не хватило дыхания.

И это произошло вовремя. Приближалась развязка церемонии. Она предваряла крещение маленького индуса. Появилась бабушка, которой надлежало играть важную роль в обряде. Она несла на руках годовалого ребенка, явно напуганного всем происходящим.

Сам обряд длился несколько минут. То была странная мешанина из жестов и формул, заимствованных из нескольких религий. Присутствующие выполнили весь ритуал с полной серьезностью. Излишне говорить, что там не было ни одного священнослужителя какого-либо культа. Принесли тарелку риса, приготовленного по-креольски, блюдо шафрана, размоченного в воде, а затем большую чашу со святой водой.

Гости поочередно обмакивали палец в настойку шафрана, с глубоким благоговением крестились, погружали в святую воду зеленую ветвь и окропляли дом и младенца, вопившего во всю мочь. Наконец, каждый съедал щепотку риса. Затем младенца унесли и все принялись за алкогольные напитки.

Мы решили не участвовать в вакхическом эпилоге религиозного празднества.

Конец