А вот и дворец губернатора, охраняемый солдатами в ярко-красных мундирах и белых шлемах. Мы вышли из экипажа и приблизились к этому красавцу, похожему, скорее, на королевскую резиденцию.
Дворец стоял посреди огромного ботанического сада, заботливо созданного на месте девственного тропического леса, где были сохранены самые лучшие породы деревьев и растений, а менее ценные — срублены и вместо них проложены широкие дорожки, посеяны травы на газонах, выращены цветы. Надо отдать должное тем, кто задумал и осуществил эти преобразования, кто перенес красоту и культуру садового искусства метрополии в отдаленную колонию. При этом лес не был превращен в ухоженный английский сад и сохранил свой дикий облик.
Трудно описать все великолепие тропической природы. Восхищенный окружающим, невольно останавливаешься… Словно греческие колонны, стоят прямые и негнущиеся кокосовые пальмы и пальмы памеропс, увенчанные огромными капителями яркой зелени; огромные софоры склонились до земли, и под их сенью могла бы укрыться целая рота пехотинцев; дальше радуют глаз мандариновые и лимонные деревья с золотистыми плодами, «elois» с красными ягодами, из которых получают пальмовое масло, панданы, чьи длинные листья идут на производство текстильных волокон, сгибающиеся под тяжестью плодов бананы, молочаи, орхидеи, усыпанные огромными цветами с бархатистыми лепестками, китайские розовые кусты, коричные деревья, фикусы, мускатные деревья с плодами, содержащими коричневые ядра орехов, покрытые тонкой розоватой сеточкой, похожей на причудливый рисунок веточки коралла. Там и сям виднеются бамбуковые рощицы, где встречаются растения со стеблями толщиной в руку взрослого мужчины. Со всех сторон доносится неумолчный гомон пестрых птиц, что, словно огромные бабочки, перепархивают с ветки на ветку. В зарослях рододендронов копошатся и трещат как сороки огромные черные птицы, похожие на ворон. Их здесь называют «птицы-дьяволы».
Нас особенно поразил вид флоры, произрастающей на стволах и ветвях гигантских деревьев. Я бы сказал, что это был еще один, дополнительный сад, растущий параллельно с первым, но на другом уровне. Огромные лианы, толщиной с якорную цепь мощного броненосца, гирляндами причудливой формы вьются по стволам снизу доверху, вновь спускаются вниз, пускают корни, обвивают соседние деревья. Цветы распускаются, живут и умирают, чтобы дать семена. Невозможно перечислить все названия цветов, которыми усыпан этот висячий сад. Кажется, все они, что когда-то в изобилии росли на земле, отцвели и умерли, теперь перебрались наверх. Можно только удивляться, как они существуют там. Не иначе, как с помощью доброй волшебницы, их лепестки сохраняют свой цвет и блеск.
Прекрасный губернаторский дворец из белого камня также был весь увит гирляндами вьющихся цветов.
Здесь легко дышалось: воздух был напоен ароматом цветов, растений и морскими испарениями, столь благотворными для здоровья.
Вдоволь налюбовавшись этим великолепием, мы направились к экипажу, следуя по узкой тропинке, то и дело натыкаясь на ящериц чуть ли не в метр длиной, в страхе убегавших от нас в лесную чащу.
Наш экипаж далее следовал по широкой дороге, по обе стороны которой возвышались горы, поросшие у подножий зарослями сахарного тростника. Потом мы проезжали мимо обширного, огороженного загона в несколько гектаров, где привольно паслись стада тучных коров и быков, которым предстояло в скором времени превратиться в отбивные и ростбифы. Затем мы пересекли полигон, где на холщовом полотнище рядом с мишенями прочли известное изречение: «Si vis pacem para bellum» («Хочешь мира — готовься к войне»).
В город мы возвращались по вымощенному щебнем шоссе, по одной стороне которого зеленели высокие заросли бамбука, по другой — сахарного тростника, а вдоль дороги тянулись два ряда телеграфных столбов.
На улицах нас удивило наличие множества кули-индусов, что, несомненно, являлось одной из причин процветания английской колонии. Внешне эти эмигранты казались довольными и счастливыми, о чем свидетельствовало их превосходное здоровье и высокая работоспособность. Женщины и мужчины были буквально увешаны крупными серебряными украшениями, что красовались у них на запястьях, на пальцах, на шеях, в ушах, на лодыжках, причем в ушах у многих были проколоты три, а то и четыре дырочки. Даже в ноздрях, как правило, в правой, блестели небольшие кольца. Их головы венчали огромные традиционные чалмы, тело и ноги прикрывали легкие белые ткани. Все, как на подбор, и мужчины, и женщины, отличались изысканной красотой: изящные руки и ноги, тонкие запястья, развитая мускулатура, бронзовая кожа, блестящие волосы… Черты лица — энергичные и вместе с тем приятные. Это только самые общие впечатления.
Индусы приветствовали нас с неподдельной радостью, учтивостью и достоинством. Прекрасная раса! Ничего общего с этими мерзкими типами — обладателями приплюснутых носов, что смотрят на нас, скалят зубы, гримасничают и сосут сладкий сок из стеблей сахарного тростника.
Негры презирают кули-индусов, тогда как последние по всем качествам превосходят их. И белые это хорошо знают.
В момент, когда мы возвращались в город, туча ястребов поднялась с деревьев, крыш и дымовых труб. Эти гадкие твари слетались в ров, куда здоровенный полицейский только что сбросил дохлую собаку. Мгновенно образовалась огромная черная куча. Птицы гомонили, дрались, клевались, оспаривая добычу. Скоро останки бедной собачки были растерзаны в клочья этими отталкивающими, но очень полезными хищниками.
Прогулка закончена. Мы возвратились в «Отель де Франс». Обед, предложенный нам мадам Жизен, несмотря на поразительную дешевизну, оказался просто отменным. После дружеских рукопожатий и сердечного прощания мы возвратились на «Сальвадор».
Плавание, все такое же однообразное и неинтересное, продолжалось и в среду утром, но в восемь часов в поле нашего зрения возник «Лайтшип», корабль-маяк, стоящий на якоре в открытом море на подходе к столице Британской Гвианы. Французы назвали город «Демерари», по имени протекающей там реки, что не совсем логично. Представьте себе город Сену вместо Парижа, или Дунай вместо Вены… Англичане дали городу название «Джорджтаун». Это самая лучшая колониальная столица, не уступающая по роскоши и красоте Порт-оф-Спейн. Там имеется даже трамвай!
Остановка в порту была очень короткой, и я не успел хоть чем-либо порадовать мой бедный отравленный желудок, как это удалось на Тринидаде. Придется подождать прибытия во Французскую Гвиану.
Спустя сутки мы подошли к Суринаму (как зовут французы по имени реки столицу Голландской Гвианы), или Парамарибо, как называют город голландцы. Господин Ван Мюлькен, который очень любит Францию и французов, тем не менее никак не мог согласиться с подобным переименованием столицы. Что до меня, то географическая фантазия, когда город называют по имени реки, не вызывает у меня восторга.
В бухте Парамарибо в двадцати милях от берега также находился корабль-маяк. Но было уже пять часов, через час сгустятся сумерки и я уже не смогу посетить и осмотреть эту достопримечательность. Корабль неспешно входил в широкое устье реки, окаймленное густыми зарослями мангровых деревьев. А вот мы уже плывем мимо одной из лучших плантаций сахарного тростника, что принадлежит, как мне кажется, государству.
Огромные попугаи, без умолку тараторя, слетались к нам со всех сторон, усаживались на снасти, полагая, несомненно, что толстые веревки предназначены именно для их лапок. Жако, наверное, плотно пообедали и теперь собирались устроиться на ночлег, так же, как это делают беззаботные городские домашние попугаи, насытившись теплым вином и жареными хлебцами.
Розовые фламинго, с невообразимым шумом пролетая над мангровыми зарослями, казались кровавыми пятнами на зеленом фоне.
В семь часов «Сальвадор» бросил якорь и пристал наконец к берегу в ста метрах от судна «Аруба», чей элегантный корпус и высокие мачты едва можно было различить во тьме. С большим сожалением мы расставались с господином Ван Мюлькеном, сказав ему не «прощайте», а «до свиданья». Мне было особенно грустно расставаться с моим приятным компаньоном по путешествию, ибо я действительно питал к нему дружеские чувства. Ощущая настоящее стеснение в груди, проводил я Ван Мюлькена к трапу, где его уже ждал предшественник, которому завтра предстояло передать моему другу командование кораблем.
Разгрузка и погрузка товаров начались без промедления. Большая шаланда уже приближалась к кораблю. Соломенное покрытие делало ее похожей на аннамский сампан — китайскую лодку, забитую до отказа тюками и ящиками. Перевалка грузов продлится не менее четверти часа.
Ночь была великолепной: прохладной и спокойной, а небо — ясным и звездным. Развалившись в большом американском кресле, я предался воспоминаниям: мысленно перенесся в Париж, который недавно оставил. Но вскоре закрыл глаза, собираясь задремать. Уж очень свежи, наверное, были впечатления о последних трагических событиях в Париже, и они заставили меня мысленно вновь перенестись туда. Я увидел себя в Бийанкуре, на речном трамвайчике, плывущем по Сене. Из окон ближайших домов льется тусклый свет. Четыре освещенных окна принадлежат мастерской моего друга, художника Форкада, у которого я только что обедал. От этих воспоминаний у меня заныло сердце…
Внезапно корму судна озарил голубоватый свет, и почти одновременно грянул оглушительный пушечный выстрел… Видение исчезло. Я открыл глаза, увидел корабль и фасады зданий Парамарибо с гаснущими один за другим огоньками. Пришлось отправиться в каюту, чтобы опять окунуться в столь мучительные и дорогие для меня воспоминания.
Араб в своем шатре крепко спит, несмотря на жуткую какофонию, производимую лаем собак. Он так привык проводить ночь среди этого гвалта, что тут же просыпается, если наступает тишина. Я, как араб, так привык к шуму винта и стуку машины, сопровождающими корабль все двадцать два дня, вернее, ночи, что их остановка лишила бы меня сна. Этот шум, этот непрерывный пульс корабля лишь успокаивал и убаюкивал меня, и я тотчас же почувствовал, что «Сальвадор» стоит на месте. Кажется, мы на реке Суринам… Надо расспросить капитана. Со времени нашего отплытия из Фор-де-Франс он спал не более десяти часов, и встретить его можно было в любое время дня и ночи в любом месте судна. Я поднялся на палубу.
В двух словах капитан вводит меня в курс дела. Корабль сел на мель, вернее, его киль увяз в густой тине, и освободиться самостоятельно нам вряд ли удастся. Судно останется неподвижным до тех пор, пока не начнется прилив.
Я не ошибся. Мы стояли посреди реки Суринам в часе пути от корабля-маяка. Капитан плавучего маяка, скорее всего, решил, как говорится, сэкономить на свечных огарках и не зажег огонь, в результате лоцман «Сальвадора» потерял ориентир и корабль, идя со скоростью тринадцать узлов, налетел на мель, которая тянется вдоль фарватера. Из-за этой задержки, которая вылилась в шесть часов опоздания, мы достигаем островов Спасения лишь в пятницу в два часа ночи.
Корабль входит наконец во французские воды. Традиционный пушечный выстрел разбудил наших соотечественников, сосланных в это отдаленное место. Ровно через полчаса к борту «Сальвадора» приблизилась шлюпка с двумя врачами и правительственным чиновником. На веслах были пять человек, как нам потом сказали, настоящие каторжники.
Капитан предложил всем холодный ужин, оказавшийся превосходным, что неудивительно, ведь к нему не приложил руку корабельный кок.
Светало. В тусклом свете зарождающегося дня мы увидели три здания, по внешнему виду которых можно было определить, что это тюрьма, церковь и дом губернатора.