ПОЛЬ ДЮ ШАЙЮ [441]

Путешествия по Габону. — Гориллы. — Дю Шайю первый царь апинга. — Четыре года странствий. — Хулители. — Второе путешествие.

Одно из самых главных достоинств настоящего путешественника, и даже, пожалуй, самое главное, — это, несомненно, наблюдательность. В самом деле: к чему претерпевать жару и холод, ядовитые миазмы, встречи с дикими животными, вредными насекомыми и свирепыми людьми, если не обладаешь способностью, без которой самое суровое и опасное путешествие будет бесплодно?

Действительно, бывают такие путешественники, которые, почувствовав призвание, пускаются в путь по горам, долам, лесам, пустыням и рекам, наносят на маршрутные схемы широты, долготы и высоты, записывают названия и составляют прекрасные карты, но не умеют видеть вокруг себя множество вещей, которые могли дополнить и освежить их сухие реляции, варварски пересыпанные странными именами и бессвязными звуками.

Дело в том, что они лишены дара наблюдения! Дар этот более редок, чем обыкновенно думают. Он сразу посвящает чужеземца в тайны нравов, обычаев и языков незнакомых племен; благодаря ему путешественник с первого взгляда оценивает облик, продукцию и ресурсы страны. Одним словом, одним мазком, одной чертой он может передать всю жизнь таинственных народов.

Вот почему так часто бывают различны записки двух людей, побывавших в одной и той же стране. Кажется, будто один из них по дороге мучился и добровольно закрывал глаза, в то время как другой жадно впитывал в себя как губка подробности жизни новых земель и воссоздавал их в насыщенном фактами повествовании…

Без сомнения, среди путешественников, одаренных подобным даром, к числу способнейших принадлежит Поль дю Шайю. Тридцать пять лет назад его имя ненадолго прославилось, но, к сожалению, сейчас оно погружается в пучину забвения.

Дю Шайю опередил свое время — тогда еще не было моды на путешествия. Он же был путешественником прирожденным — не терявшим присутствия духа, безупречно отважным, поразительно находчивым. Он умел наблюдать — хорошо наблюдать, как показывает его интереснейшая книга, из которой мы много позаимствуем.

Француз по происхождению и исследователь совершенно неизвестной тогда земли, интересный и, главное, правдивый рассказчик (как ни пытались бы опорочить путешественника), упорный и проницательный наблюдатель диковин неизведанной страны — со всех точек зрения он достоин занять в нашем сборнике важное место.

Отец его некогда владел факторией в эстуарии Габона. Первые годы жизни дю Шайю провел с ним в почти неизвестных местах — правда, незадолго перед тем Франция завела там торговую контору и воздвигла форт. Он изучил язык, нравы и обычаи туземцев, привык к палящему африканскому солнцу и, насколько по силам белому человеку, к тлетворным болотам, непрерывно навевающим страшную лихорадку. Могучий, непьющий, заядлый охотник, он был рожден, чтобы стать исследователем, и стал им.

В октябре 1855 года дю Шайю отплыл из Соединенных Штатов и месяц спустя высадился в эстуарии Габона, недалеко от места, где стояла фактория отца. Прибрежные негры встретили Поля с буйной радостью: они думали, что он вновь приехал торговать. Каково же было их разочарование, когда дю Шайю объявил, что приехал не с безделушками, а с непреклонным желанием путешествовать по стране, о которой они сами рассказывали ему столько чудесных историй, и охотиться по пути на птиц и диких зверей.

Сначала добрые негры подумали, что дю Шайю смеется над ними, но когда с корабля стали сгружать не товары, а снаряжение, необходимое для жизни охотника в пустынных местах, им пришлось поверить. Удивление и беспокойство туземцев не знали границ. Одни из них решили, что дю Шайю лишился рассудка, другие встревожились, как бы он не перебил у них торговлю с внутренними районами. Обступив француза, они наперебой принялись рассказывать всякие ужасы о верховых землях: он-де погибнет в водоворотах, слопают людоеды, леопарды, крокодилы, растопчут слоны, утопят гиппопотамы, заманят в ловушку и разорвут на части гориллы… Но когда дю Шайю убедил туземцев, что не собирается вредить их торговле, что ничьи интересы никак не пострадают от подобного путешествия, — все, кроме немногих преданных друзей, бросили Поля на произвол судьбы. Как шутит сам дю Шайю, вначале он познал упоение славы: все пироги местных жителей словно почетным кортежем сопровождали корабль путешественника. Но вскоре у него осталось лишь две лодочки и восемь гребцов. С ними он добрался вверх по эстуарию Габона до американской миссии в Бараке.

Затем дю Шайю продлил маршруты странствий до верховьев реки Рембо, что течет с Хрустальных гор. Первым изученным им народом были мпонгве, которых мы здесь будем называть габонцами.

Габонские мужчины — среднего роста и с приятными, в общем-то, чертами лица. Они носят каликотовые рубашки английского, американского или французского производства, поверх них — полотняную накидку до самых пят, а на голове шляпу из толстой соломы. Лишь царь имеет право носить шелковый цилиндр — а ведь это верх элегантности не только для негров, но и для цивилизованных народов, включая монархов…

Женщины носят простую юбку до колен; обнаженные руки и ноги унизаны множеством медных колец: иногда на каждой ноге носится по двадцать пять — тридцать фунтов металла! Из-за такого глупого кокетства им становится трудно ходить и приходится ковылять.

И мужчины и женщины очень любят всяческую мишуру и парфюмерию; они выливают на себя изрядные порции всевозможных духов, заботясь лишь о количестве, а не о качестве.

Племя мпонгве, как и многие другие, постепенно уменьшается в числе. Больше, чем лихорадки и даже страшный алкоголизм, в этом виновны полигамия и непрестанные казни по обвинениям в колдовстве. Общество мпонгве подразделяется на многочисленные классы, границы между которыми поддерживаются прежде всего запретом на смешанные браки.

Кажется, мпонгве повинуются четырем главным царям, но когда между ними возникают споры (а это случается часто), необходимо собрать «говорильню», или ассамблею. Тогда все старейшины встречаются между собой и решают вопросы.

Когда дю Шайю был в Габоне, умер один из царей — Гласс. Тотчас раздались траурные крики и причитания; рыдала вся деревня. Любопытно наблюдать, замечает путешественник, как по малейшему поводу, а то и вовсе без повода — не испытывая ни скорби, ни боли — африканские женщины начинают плакать. Бывает, что они проливают потоки слез и в то же время хохочут.

Траур и плач продолжались шесть дней. На второй день усопшего тайно похоронили. Этот обычай происходит от одного горделивого поверья мпонгве: воображая себя самым умным народом в Африке, они считают, будто соседние народы хотят завладеть головой какого-нибудь из их повелителей и сделать себе из монаршьего мозга фетиш, обладающий особенно сильным действием.

В траурные дни деревенские старики приступили к выборам нового государя. Это также тайная церемония. Выборы происходят в особом совещании — настоящем конклаве, где есть все — просьбы, посулы, угрозы… Лишь на седьмой день некий счастливец избранник узнает, что повелителем избрали его. В тот раз избрали Н’Жогони, друга дю Шайю. Он был обязан этой честью отчасти высокому происхождению, но более всего — народной любви. Утром седьмого дня Н’Жогони гулял по берегу. Вдруг толпа окружила его и тут же приступила к церемонии, предшествующей коронации.

Церемония способна у кого угодно, за исключением самых отчаянных честолюбцев, отбить вкус к власти. Ревущая, совершенно упившаяся толпа набросилась на избранника с самыми низкопробными площадными ругательствами. Кто плевал ему в лицо, кто изо всех сил колотил кулаками, кто ногами, кто швырялся всевозможными нечистотами. Неудачники, не попавшие в первые ряды, непрестанно проклинали его самого, отца, мать, братьев, сестер, дедушек, бабушек — и так вплоть до самых отдаленных предков. Непривычный наблюдатель гроша ломаного не дал бы за человека, которого так венчают на царство…

Посреди шума и криков дю Шайю уловил несколько слов, которые объяснили ему происходящее. Некий молодец, распоряжавшийся избиением, поминутно орал во все горло:

— Ты еще не государь наш! Сейчас наша воля! Станешь государем, тогда и будешь делать все по своей воле!

Н’Жогони вел себя как подобает мужчине и будущему монарху: хладнокровно и с улыбкой переносил все оскорбления. Полчаса спустя его отвели в жилище предшественника. Там Н’Жогони усадили на трон, где еще несколько минут он оставался мишенью народных проклятий. Но вот все стихло; старейшины из народа поднялись и произнесли формулу, которую все повторили за ними:

— Теперь мы избираем тебя своим государем. Обещаем слушаться тебя и повиноваться.

Наступила полная тишина. Шелковый цилиндр — монаршья регалия мпонгве — был немедленно водружен на голову нового государя, забывшего с этим назначением все предшествующие испытания. На Н’Жогони надели и красную мантию — отныне он мог пользоваться всеми прерогативами власти. Впрочем, ему оставалось еще одно, последнее испытание — и что за испытание! В течение шести дней новый монарх обязан принимать, не выходя из дома, поздравления подданных, которые один за другим приносят присягу верности и упиваются алугу — ромом с изрядной добавкой купороса. Монарх, естественно, тоже участвует в возлияниях, так что в конце концов упивается до чертиков. Наконец заключение нового государя заканчивается, запасы спиртного иссякают… Его величество может наконец выйти из насквозь проспиртованного ritiro и безраздельно властвовать.

Дю Шайю покинул новых друзей и отправился на мыс Лопес к королю. Мыс открыт португальцем и назван в честь Лопу Гонсалвиша, а позднее стал французским владением. Это длинная песчаная коса, далеко выдающаяся в море и с каждым годом заметно увеличивающаяся за счет речных наносов. Одним из берегов коса выходит на глубокую бухту окружностью в пятнадцать миль. В нее впадает река Назарет, главный приток которой — знаменитая река Фетиш.

В те времена работорговлю строго запретили, но некоторые негодяи еще занимались ею. Время от времени под покровительством монарха они устраивали охоту на людей, а жертв перевозили под португальским флагом.

Государь радушно встретил дю Шайю в своем Лувре — жуткой трехэтажной постройке. Там Банго содержал гарем, которым немало гордился; кроме того, он был закоренелый пьяница.

По довольно крутой лестнице с хлипкими ступеньками путешественник поднялся на третий этаж, где восседал монарх, окруженный целой сотней жен. Разумеется, разговор шел о работорговле. Мошенник Бонго жаловался: дела идут плохо, вернейшая статья дохода исчезает…

Затем для путешественника устроили пир с плясками, о характере которых лучше не распространяться, и морем алугу — непременного атрибута любых празднеств. Монарху понравилось симпатичное лицо гостя, и он решил не сходя с места выдать за него двух дочерей.

«Я почтительно, но твердо отклонил это предложение, — пишет дю Шайю. — В конце концов вонь в зале стала нестерпимой для моих нервов, а развлечения слишком разнузданными — и я счел за благо тихонько удалиться».

На мысе Лопес официально существовало несколько барраконов — загонов для рабов. Дю Шайю посетил главный из них, который содержал белый человек, португалец!

Снаружи барракон представлял собой огромное пространство, огороженное крепкими кольями высотой около четырех метров, заостренными на конце. За частоколом находились навесы в окружении деревьев, под которыми валялись несчастные невольники — их было не меньше, чем бывает жителей в большой африканской деревне. Рабы-мужчины были скованы по шестеро крепкими цепями, пропущенными через ошейники.

Дю Шайю простодушно, без малейшего возмущения, словно речь идет о чем-то естественном, поясняет:

«Опыт показывает, что это самый лучший способ заковывать рабов. Шесть человек, как правило, не могут единодушно воспользоваться случаем к побегу, так что доказано — все подобные попытки заканчиваются неудачей».

В другом загоне, также огороженном частоколом, находились женщины и дети — их не сковывали, и они могли бродить по барракону как вздумается. Мужчины все были почти голые, женщины обертывали кусок ткани вокруг живота.

За большим трехэтажным домом, где жили белые, стояла больница — довольно хорошо построенное, просторное и прохладное здание. Вдоль стен стояли бамбуковые кровати, поверх которых наброшены циновки.

На улице, под деревьями, стояли огромные котлы, где варили рис и бобы — пищу рабов. В каждом загоне за чистотой и порядком наблюдали несколько надзирателей-португальцев. По временам они отводили негров на море купаться.

Иные из негров были веселы и, казалось, довольны судьбой! У других вид был грустный — они, пишет дю Шайю, «как будто тревожились о грядущей судьбе». Как не тревожиться: ведь они думали, будто белые покупают их, чтобы съесть! Во внутренних районах, где приобретают рабов, полагают, что белые — великие людоеды…

Поздно ночью, в темноте, дю Шайю вернулся домой, где его ожидал неприятный сюрприз.

«Я зажег факел и хотел лечь в постель, но, оглядевшись, чтобы проверить, все ли в порядке, увидал: на моей акоко (бамбуковой кушетке) лежит что-то блестящее и радужное. Вначале я не обратил особого внимания на предмет, едва различимый в неверном свете факела, но вскоре понял: это блестит чешуя огромной змеи! Она свернулась на постели в двух шагах от меня…

Первым моим побуждением было выскочить из дома, но потом я решил убить змею. К несчастью, ружья висели на стене за постелью: змея находилась как раз между ними и мной… Я стоял неподвижно, глядел во все глаза, обдумывал, что делать, и не упускал из виду дверь, чтобы в случае чего быстро исчезнуть. Вскоре я понял, что гостья моя лежит смирно. Тогда, набравшись храбрости, я пробрался между кроватью и стеной, снял со стены ружье — слава Богу, в нем был очень сильный заряд. Я приставил дуло к одному из змеиных колец, выстрелил и убежал.

На шум со всех сторон примчались негры. Они думали, что тут убили человека, и беспорядочной толпой поспешили поймать злодея. Но, увидев, что под ногами у них извивается змея, они исчезли так же быстро, как и появились. Через некоторое время они потихоньку вновь стали собираться — посмотреть, чем закончилось дело. Факел мой, по счастью, не погас, и я смог увидеть пресмыкающееся на земле. Выстрелом в упор я разорвал ее пополам; обе половины еще корчились. Несколькими ударами дубинкой по голове я прикончил змею. Тогда она, к моему изумлению, изрыгнула проглоченную утку. Вероятно, рептилия поймала добычу вечером и улеглась на мою постель спокойно переварить ее…

Милая соседка имела в длину девятнадцать футов. Признаюсь, той ночью мне все время снились змеи — ведь я их терпеть не могу!»

Хотя здесь много миссий и миссионеры очень стараются, мпонгве — язычники. Подданные царя Банго поклоняются пяти божествам, которые теснятся в трех хибарках возле царского дома. Его величество весьма набожно почитает их, а они за это охраняют его от всякого зла.

Панжо — идол-мужчина — женат на Алеке, и они живут вместе. Панжо особенно покровительствует царю с народом. Другой идол-мужчина, Макамби, женат на Абьяле; они занимают другую хижину. Но бедный Макамби совсем безвластен: всю власть захватила Абьяла. У нее в руках пистолет, и она, говорят, в любой момент может убить кого угодно. Негры очень ее боятся! Наконец, есть бог-мальчик Нумба — туземный Нептун и Меркурий, отвращающий беды, приходящие из-за моря, и усмиряющий волны. Нумба живет в хижине один.

Ничего не скажешь — догматы очень просты и доступны самому нехитрому разуму.

Экваториальные боги огромного роста и грубо высечены из камня и дерева. Народ, кажется, весьма почитает их. Дю Шайю предложил за одного из идолов сто франков, но ему сказали, что не продадут и за сто рабов, — иначе говоря, статуи богов вообще не продаются.

Тем временем путешественником, как никогда, овладела старая страсть к охоте. Он попросил у венценосного приятеля Банго разрешения побродить с ружьем по его отдаленным владениям. Государь милостиво согласился и даже дал дю Шайю двадцать пять рабов, чтобы они повсюду следовали за гостем и несли вещи.

Дю Шайю хотел пробраться в неизученные места, простиравшиеся до реки Назарет, и за два дня собрался в дорогу. Его маленький отряд пересек необъятные луга и вышел на сильно пересеченную местность, где высокие холмы вдруг перемежались обрывистыми пропастями, внезапно разверзавшимися под ногами. Внизу, на глубине футов сто и даже больше, можно было увидеть стада в уютных и тенистых оврагах, за которыми высились новые холмы. Ночи обыкновенно были светлые, не туманные, но — удивительное дело — весьма прохладные для Африки: даже лежа рядом с огромным костром, путешественники от холода не могли уснуть.

Наконец дю Шайю со спутниками добрались до Нголы, резиденции вождя племени шекиани по имени Н’Жамбе, вассала царя Банго.

Все женщины Нголы при виде дю Шайю завопили и разбежались кто куда, в отличие от мужчин. Н’Жамбе принял путешественника со всей учтивостью, приготовил хижину и велел принести ужин.

На другой день дю Шайю официально представился вождю и разговаривал с ним. Тот, будучи человеком добрым и великодушным, объявил дю Шайю, что все женщины деревни к услугам почетного гостя Нголы.

«Я отклонил этот дар, — вспоминает путешественник, — и рассказал, что белые люди считают подобное отношение к женщинам дурным. В нашей стране, сказал я, у каждого мужчины только одна жена — больше иметь не дозволено.

Этого они не смогли перенести — все так и завопили от удивления. Женщины первые объявили, что законы у нас очень странные и никуда не годные».

Из-за жестокой мигрени дю Шайю и на другой день остался в деревне. Со всей округи сбегались туземцы смотреть на него, как на диковину (царю, само собой, такое оживление очень нравилось), так как никогда не видели белого человека. Они глядели на путешественника испуганно и вместе с тем как-то глупо. Особенно поражали всех его волосы.

«Хорошо, что я остался в деревне, — пишет он. — Мне, таким образом, представился случай спасти жизнь несчастной женщине, погибавшей под страшными пытками. После обеда я читал, как вдруг услышал отчаянный крик. Я спросил, что случилось. Вождь наказывает жену, ответили мне — и кто-то добавил, что, быть может, еще не поздно попытаться спасти ее.

Я побежал к дому вождя, где увидел зрелище, от которого кровь застыла у меня в жилах. Перед верандой к толстому столбу привязали обнаженную женщину. Ноги были разведены в стороны и привязаны к колышкам поменьше; шея, талия, ноги и лодыжки обмотаны толстыми веревками, со страшной силой закрученными на палках. Когда я подошел к несчастной, на ней от страшного трения уже лопалась кожа. При зрелище присутствовала огромная толпа, которой такое было не в диковинку. Я подошел прямо к вождю, взял за руку и умолял ради любви ко мне не лишать жизни злосчастное созданье. В это время палачи немного отпустили веревки: они, похоже, были за отмену казни. Но вождь медлил: ему было трудно отказаться от мщения и поэтому ушел в дом. Я последовал за ним и пригрозил: если женщину не отпустят, я немедленно уеду. Вождь наконец решился и сказал:

— Я тебе ее дарю, развяжешь сам.

Я тут же бросился на улицу и, будучи не в силах развязать, разрезал страшные путы ножом. Бедняжка была вся в крови, веревки уже впились в живое мясо — кровь так и хлестала из открытых ран… Но раны были неопасны. Я возблагодарил в сердце своем Господа, что спас ей жизнь… Тотчас я отправился к вождю и взял с него обещание не наказывать более эту женщину и спросил у нее самой, в чем она провинилась. Она призналась, что утащила у мужа шитый бисером поясочек и подарила любовнику. Нечего сказать, ужасное преступление!»

Вождь был все еще не в духе. Чтобы развеселить его, дю Шайю решил переменить разговор и поговорить об охоте, в том числе о подвигах разных знаменитых стрелков. Между прочим путешественник показал вождю птичку на вершине огромного дерева и объявил, что убьет ее. «Это невозможно!» — вскричал Н’Жамбе. Дю Шайю так и знал — негры ведь стреляют плохо. Тогда он послал за ружьем, прицелился, выстрелил — и несчастная птичка под рукоплескания пораженной толпы камнем рухнула вниз…

Дю Шайю прожил в Нголе долго. Его охотничья коллекция что ни день росла после удачных походов. Он решил не идти к реке Назарет, раздал новым друзьям в благодарность за гостеприимство весь табак и попрощался с Н’Жамбе.

Прежде чем вернуться к рассказу о жизни на мысе Лопес, дю Шайю сообщает прелюбопытные подробности о жизни малоизвестного племени шекиани. Он первым посетил его и лучше, чем кто-либо, познакомился с ним. Вот в основных чертах рассказ Поля.

Шекиани и союзные им племена населяют территорию на побережье и внутри страны, простирающуюся на восемьдесят с лишним морских миль. Просторы их земель испещрены многочисленными деревнями, но ни одна не является главной, объединяющей — более полной децентрализации быть не может. Но все они называют себя шекиани, оберегая национальную идентичность.

Роста негры среднего, цвет кожи у них несколько светлей, чем у большинства жителей Экваториальной Африки. Они воинственны, коварны, очень любят заниматься торговлей и, строго говоря, большие жулики. Не лишены шекиани и смелости. Они страстные охотники, привычны к жизни в лесу, подвижны, ловки, быстроноги и умеют с помощью любых хитростей подобраться к добыче. Как и многие другие африканцы, мужчины не любят земледелия — это занятие оставляют на долю женщин и рабов.

Как правило, у шекиани бывает несколько жен. Племя весьма чтит подобный обычай, возведя его в ранг политического института. Похоже, что главный интерес мужчины здесь — породниться со сколь можно большим числом семейств как своего племени, так и соседних, чтобы расширить торговые связи, влияние и доверие. С другой стороны, из-за легкости нравов происходят почти все их ссоры и войны. Мужчины постоянно заводят интрижки с чужеземными женщинами. Если их застигнут на месте преступления — либо убивают несчастного, либо тяжко расплачивается вся страна.

Кроме того, девочек здесь часто выдают замуж в столь юном возрасте, что они теряют способность к материнству — одна из причин, по которой шекиани, как и многие другие племена, постоянно уменьшаются в числе. Детей сватают лет трех-четырех от роду, а то и прямо от рождения, а в восемь — девять лет, если не раньше, девочка уже приходит к мужу. Иногда они рожают тринадцати — четырнадцати лет, но зато рано и стареют, большая часть умирает бесплодными в ранней молодости.

Мужья здесь верностью не отличаются, жены тоже невысоко ценят честь и нередко ведут довольно-таки бурную жизнь. При этом прелюбодеяние считается тяжким преступлением и карается штрафом, соответствующим стоимости имущества преступника. Многих мужчин, если им нечем заплатить, продают в рабство. Иногда виновный откупается тем, что какое-то время работает на оскорбленного супруга, иногда дело заканчивается самоубийством.

Одна из жен у каждого шакиани считается главной, как правило, та, кого он взял первой. Прелюбодеяние с этой женой карается особенно строго; тот, кто уличен в нем, по меньшей мере навечно продается в рабство. Когда муж берет себе другую жену — часто маленькую девочку, — новая супруга поступает под начало и надзор к главной, пока сама не повзрослеет. Мужчина может жениться и на рабыне, однако дети ее хотя и будут лично свободными, но не получат у племени того почета и влияния, что сыновья от свободных женщин. Часто жены бегут от мужей — по причине жестокости или по иным — в соседние деревни. Не выдать беглянку — дело чести, и отсюда также происходят многие войны.

Браки совершаются крайне просто и без всяких формальностей: невесту просто передают в обмен на подарок, зависящий от богатства жениха и его родни. Однако церемония всегда сопровождается оглушительным кошачьим концертом нестройных инструментов и потоками помбе, пива из сорго. Его наливают в огромное корыто, из которого все и лакают, как животные.

С женами здесь, как и во всех диких племенах, обходятся весьма сурово. Мужчины принципиально возлагают на них самые тяжелые работы. Количество детей, особенно мальчиков, весьма важно для престижа главы семейства, поэтому плодовитые женщины в большом почете. В довольно частых случаях, когда муж стар и немощен, законы весьма снисходительны к матери: у нее не спрашивают, каким чудом происходит приращение потомства…

Наконец дю Шайю вернулся к старому приятелю Банго. Венценосный пьяница, несмотря на крепкий организм, заболел, как и дю Шайю: у Поля случилось сильное воспаление ног. Пришлось оставить вольные странствия по африканским просторам: хорошо, если он мог отойти ненадолго от дома подстрелить какую-нибудь птицу.

Однажды дю Шайю заметил, как неподалеку от его убогого жилища из барракона вышла колонна негров и направилась к другому краю леса. Когда они подошли ближе, путешественник увидел: две шестерки скованных через ошейники невольников под присмотром надзирателя с бичом несли какой-то груз. Поль сразу догадался, что это был труп раба. Покойного отнесли к опушке и положили прямо на землю, затем, все так же под надзором, негры вернулись обратно в темницу.

Дю Шайю пошел взглянуть на труп, к которому уже слеталось воронье. Под ногами у путешественника что-то хрустнуло. Он взглянул на землю и увидел, что стоит посреди черепов, — по неосторожности он наступил на скелет какого-то бедолаги, давно обглоданный зверями и птицами. И куда ни глянь — кругом такие же скелеты… На этом месте их складывали давно — смертность в барраконах ужасна.

За кустами белели целые груды скелетов. Когда мыс Лопес еще был большим невольничьим рынком, сюда швыряли как попало множество трупов.

Затем дю Шайю посетил место последнего упокоения свободных людей — оно было полной противоположностью зловещему оссуарию несчастных жертв работорговли. Кладбище находилось напротив царской резиденции в прекрасной роще, где некоторые деревья были великолепны и достигали огромной высоты. Тела не хоронили под землей: они стояли под деревьями в больших деревянных гробах. Один из гробов развалился, так что можно было увидеть скелет. Иные останки, словно бежав из дощатой тюрьмы, лежали на земле подле гробов. Повсюду белые кости и груды праха…

Вокруг останков нескольких девушек лежали еще их медные кольца и браслеты. Сокровища, вместе с которыми похоронили какого-то богача, рассыпались вместе с ним. Кое-где лишь блеск украшений из меди, железа или слоновой кости в кучке праха указывали, что здесь был погребен человек.

Дю Шайю вошел под сень самых густых деревьев и направился к гробнице царя Пассола, брата Банго. Гроб стоял на земле, окруженный большими сундуками с сокровищами покойного монарха. Между и поверх сундуков были навалены груды всевозможной утвари: зеркал, кувшинов, блюд, горшков, железных стержней, медных и бронзовых звонков и прочих предметов, которые государь пожелал унести с собою в мир иной.

Кроме того, вокруг царской могилы лежало множество скелетов — не менее сотни. Это конечно же были рабы, убитые вместе с государем, чтобы в загробном царстве он явился среди прочих африканских властителей с достойной свитой…

Оправившись от болезни и хорошо отдохнув, дю Шайю распрощался с мпонгве, вернулся в Габон и спрятал в надежное место коллекции.

Затем демон дальних странствий вновь овладел им. Дю Шайю отправился на остров Кориско набрать отряд для путешествия на реку Муни.

Гористый и лесистый остров Кориско расположен в бухте того же названия между мысами Сан-Хуан и Эстейрас и имеет около двенадцати миль в окружности. Деревни расположены вдоль по берегу; население, принадлежащее к племени мбенга, много времени уделяет торговле. На острове есть три поселения миссионеров.

Двадцать седьмого июля 1856 года дю Шайю отправился вверх по Муни в сторону деревни Дайоко. Как и большинство рек побережья, Муни течет среди мангровых деревьев, но чем дальше вверх, тем более болотистыми становятся берега. К ночи экспедиция приплыла в затончик, на берегу которого и стояла Дайоко, и шумом разбудила всю деревню. Мужчины схватили старые мушкеты и изготовились к бою на случай отражения вооруженного нападения. Отвага их тем больше заслуживает похвалы, что стояла непроглядная тьма.

Узнав, кто к ним приехал, жители пришли в восторг и разожгли большой костер. Явился, потирая глаза, сам царек Дайоко. Он оказался очень рад, что придется не сражаться с врагом, а принимать гостя.

Началось знакомство — долгая, утомительная церемония, принятая у африканских племен. Общество уселось в кружок и потребовало рассказа о всех малейших происшествиях, случившихся от начала пути.

На другой день дю Шайю первым делом поторопился испросить у вождя разрешения на дальнейший путь и взять людей для охраны. Старый вождь сначала упрямился, но дю Шайю убедил его, что помышляет не о торговле, но лишь об исследовании новых земель и об охоте.

Вскоре он отправился дальше, и через пять-шесть переходов добрался до земель мбудемо — воинственного племени, живущего в хорошо укрепленных деревнях. Они вечно дерутся друг с другом, причем, что удивительно, всегда находят союзников при помощи грубой уловки, в которую никто не верит, но которая срабатывает безотказно.

«Например, — пишет дю Шайю, — два племени затеяли ссору, но одно из них нуждается в подкреплении. Что делать? Оно тайно посылает своего человека в деревню, не имеющую к их делам ровно никакого отношения, кого-нибудь убить. Вы, естественно, думаете, что люди из этой деревни будут мстить за убитого? Как бы не так! Тут-то и начинается самое интересное: убийцы заявляют, будто совершили преступление потому, что их оскорбило другое племя. Тогда, по африканскому обычаю, обе деревни объединяются и идут в поход на общего врага. Иначе говоря: чтобы найти союзников, одна деревня убивает людей в другой, а они вместе наказывают третью! Их принцип таков: обидчик отвечает полностью за все последствия своих действий».

Путешественник недолго пробыл среди этих людей, о нравственности которых получил подобные сведения. Узнав, что невдалеке видали следы гориллы, он сорвался с места и со всей поспешностью устремился в погоню — охота на чудовищную обезьяну всегда считалась делом невозможным, но дю Шайю мечтал о ней. И вот он увидел следы на земле…

«Мы пошли по приметам, — пишет он, — и вскоре увидели много отпечатков лап столь вожделенного животного. Я увидел их в первый раз. Не могу передать, что я испытал при этом. Я сейчас окажусь лицом к лицу с чудовищем, о свирепости, силе и хитрости которого у туземцев ходят легенды, в цивилизованном мире почти неизвестным, — животным, на которое белый человек еще никогда не охотился! Сердце мое колотилось так, что я боялся, как бы его стук не спугнул гориллу. Я поистине страдал от предвкушения!

Мы медленно шли через густые кусты, не смея дохнуть, чтобы не выдать себя. Вдруг я услышал необыкновенный нестройный вопль, похожий не то на человеческий, не то на дьявольский, и разглядел, как четыре молодые гориллы пустились бежать в лесную чащу. Мы выстрелили, но не попали. Потом я вновь увидел гориллу, однако она, к несчастью, стояла за деревом и я не мог стрелять. У нас не хватило сил гнаться за проворными обезьянами, и мы вернулись в лагерь».

На другой день дю Шайю отправился в лес, надеясь подстрелить какую-либо дичь: из-за нерасторопности спутников он остался совсем без еды. Внезапно ему навстречу попался воин племени фанг с двумя женами.

Место было глухое, дю Шайю шел один… Он поневоле насторожился, но вдруг увидел, что дикарь со спутницами буквально обезумели от ужаса. Руки у негра задрожали так, что щит с грохотом упал на землю. Бедняга в ужасе разинул рот, не зная, как ему быть; губы посерели, глаза застыли и выкатились из орбит. У африканца было три дротика — один он уронил, а с прочими от испуга позабыл, как обращаться.

Женщины сначала уронили на землю корзины, которые несли на голове, а потом, полумертвые от страха, повалились сами. Так дю Шайю и убогие дети природы долго глядели друг на друга. Француз ласково улыбнулся и вообще постарался выказать любезность, но дикари, никогда не видавшие улыбки белого человека, приняли ее за смех людоеда, отправившегося за свежатиной. Они в полной панике искали, в какую бы трещину в земле им провалиться.

К счастью, послышались голоса спутников дю Шайю. Фанг понял, что с белым человеком идут негры, пришел в себя и пригласил маленький отряд к себе на стоянку. Вскоре фанг совсем успокоился, а после стакана водки и вовсе подружился с путешественником. Он рассказал ему новость, от которой сердце дю Шайю так и затрепетало: лес так и кишел гориллами!

День клонился к вечеру. Охоту пришлось отложить на завтра. Дю Шайю не мог глаз сомкнуть: волновался, как школьник перед экзаменом…

«Мы вышли на рассвете, — пишет он, — и забрались в самую что ни на есть густую, неприступную чащу — там мы надеялись найти убежище животного, с которым я так хотел сразиться. Час за часом шли мы вперед, но ни малейших следов горилл не обнаружили: кругом все те же крикливые обезьянки да кое-где — птицы.

Вдруг Мьенге, один из спутников, тихонько прокудахтал — этим сигналом туземцы пользуются, когда случается что-нибудь неожиданное. В тот же миг прямо перед нами затрещали ветки — это была горилла! Я понял это по гордому виду своих людей… Они тщательно осматривали ружья — вдруг порох ссыпался с полки? Я на всякий случай тоже проверил ружье, и мы осторожно двинулись дальше.

Ветви все трещали и трещали. Мы шли на цыпочках в полном молчании. По спутникам было сразу видно, что ввязались в серьезное дело… Наконец за густыми кустами мы увидели, как качаются ветки и молодые деревца: зверь вырывал их с корнем, добывая себе на корм плоды и ягоды.

Мы поползли дальше, соблюдая такую тишину, что было слышно наше дыхание. Вдруг лес огласился ужасным ревом. Кусты раздвинулись — и перед нами возник огромный самец гориллы. Он пошел через заросли на четвереньках, но, заметив нас, встал и дерзко поглядел нам в глаза.

Мы были от него шагах в пятнадцати. Никогда не забуду эту встречу!

Роста в нем было футов шесть, плечи огромны, грудь чудовищна, сила рук неимоверна. Глубоко посаженные серые глаза дико блестели, а в его оскале было нечто дьявольское.

Ничуть нас не испугавшись, он стоял на месте и бил себя огромными кулаками в грудь, бухавшую, как гигантский барабан, и непрестанно рычал.

Рык гориллы — самый поразительный и странный звук из всех, что можно слышать в лесу. Он начинается с отрывистого лая, как у разъяренного пса, и постепенно переходит в звук, в точности подобный раскатам дальнего грома, — когда я слышал крик гориллы где-нибудь вдалеке, мне часто казалось, что гремит гром.

Кажется, что рык исходит не изо рта и гортани, а из огромных полостей в груди и в чреве — так он глубок и звучен.

Не шевелясь мы готовились к обороне, а глаза гориллы все разгорались. Редкие волосы на макушке у зверя встали дыбом и зашевелились, он обнажил могучие клыки и вновь страшно зарычал. В этот миг он напомнил мне какое-то зловещее сонное видение или одно из тех фантастических существ, полузверей-полулюдей, которыми художники населяют адские пределы.

Он подошел на несколько шагов, остановился и вновь страшно взревел, двинулся дальше, шагах в десяти от нас опять встал и продолжил реветь… В это время мы выстрелили и убили его наповал. Стон животного был подобен и звериному и человеческому. Он упал ничком на землю, несколько минут конечности в напряжении конвульсивно дергались, и наконец все стихло: смерть взяла свое. Тут уже я мог вдоволь наглядеться на огромное тело. Роста в горилле было пять футов восемь дюймов; мускулатура рук и груди говорила о недюжинной силе».

Одержав нетрудную в общем-то победу и получив вожделенное чучело, дю Шайю отправился в деревню фангов.

Путешественник хотел своими глазами убедиться в том, о чем давно слышал, но не хотел верить: в людоедстве фангов. Любопытство Поля было удовлетворено, и даже слишком. Едва он вошел в деревню, как увидал следы крови. Дю Шайю сразу показалось, что это кровь человеческая, но он все еще сомневался. Вскоре все сомнения отпали: он встретил женщину, которая преспокойно, словно баранью ляжку с базара, несла человеческую ногу.

Вся деревня, особенно женщины и дети перепутались появления дю Шайю. Пока он шел по длинной аллее, по сторонам которой там и сям валялись человеческие скелеты (дю Шайю решил, что это главная улица), перед ним все разбегались по домам.

Наконец он дошел до главного дома, из которого слышался громкий ропот. Позже он узнал, что там как раз ели человека и ругались между собой, потому что пищи на всех было мало…

Вскоре все фанги сбежались посмотреть на белого. Представили его и царю.

Вид царя-людоеда, пишет путешественник, был свирепым и неприятным. Совершенно голое — если не считать пояска из древесной коры — тело было покрыто грубыми рисунками красной краски; татуировка покрывала и лицо, и грудь, и тело, и живот. Правитель был увешан амулетами, вооружен с головы до пят и носил на ногах медные кольца, звеневшие при ходьбе. Борода состояла из нескольких сплетенных жестких торчавших вперед косичек, украшенных жемчугом, зубы заострены и выкрашены в черный цвет. «Словно могила разверзлась!» — сказали бы вы, увидав, как он открывает черную пасть.

Царя сопровождала супруга — самая уродливая женщина, какую только можно увидеть. Она также была почти обнажена: всей одежды на ней была повязочка, крашеная, как и у царя, в красный цвет. Тело царицы покрывали малопонятные рисунки; кожа, вечно открытая дождю и ветру, стала пористой и шершавой. На ногах у нее были огромные железные кольца, а в ушах медные серьги двух дюймов в диаметре.

Стоявший рядом с путешественником важного вида негр объявил царю: он-де привел духа, проехавшего много тысяч миль через «Великие воды» специально к фангам. В восторге от такой чести, царь велел супруге как можно скорей приготовить жилье для столь важного гостя.

Без дальнейших промедлений дю Шайю отвели в новое жилище. По пути он с любопытством разглядывал деревню. Она была совсем еще новая и состояла из единственной улицы длиной около километра с крохотными домиками из древесной коры, крытыми пальмовыми листьями. Наружу выходили через крышу; окон в плетеных стенах не было. В одной и той же комнате ели, спали, готовили; тут же хранили запасы: к потолку были подвешены куски дичины и копченой человечины… Надо сказать, деревни здесь хорошо укреплены: огорожены крепкими частоколами и ночью охраняются стражей — даже днем чужеземцам строго запрещено появляться здесь.

Дю Шайю провели в отведенную ему хижину через всю деревню, и на каждом шагу он наблюдал ужасные следы антропофагии: целые груды человеческих костей, перемешанных с останками животных…

После такой тошнотворной прогулки путешественнику плохо спалось на кое-как сколоченной из досок походной постели…

Утром к нему с визитом явился царь в полном боевом снаряжении и раскраске. Заново покрашенное красной краской тело повелителя было все увешано амулетами и фетишами, охраняющими от дурного глаза, стрелы и пули. Три дротика, пук отравленных стрел, щит из слоновьей кожи составляли вооружение монарха. Дротики имели железный зазубренный наконечник и напоминали гарпун. Стрелами служили простые тонкие бамбуковые палочки, не более фута длиной, лишь слегка заостренные с одного конца. Они несут смерть всему живому: довольно, чтобы вытекла одна капля крови… Ядом служит сок одного растения, в который окунают стрелы; высохнув, они краснеют на острие. Никто не знает лекарства от ран, нанесенных этой столь безобидной с виду палочкой, — смерть наступает через несколько мгновений. Во время войны дикари иногда втыкают эти стрелы в землю, высунув острие на дюйм или на два. Стоит врагу чуть-чуть поцарапать босую ногу, как он падает замертво, моментально пораженный ядом! Фанги пользуются также трехфутовым охотничьим ножом и острым метательным топором.

Как мы знаем, фанги являются людоедами, но зато свято чтут супружескую верность, в отличие от мпонгве, их соседей. Дочерей они строго стерегут и не выдают замуж до достижения ими определенного возраста. Брачные церемонии, разумеется, крайне грубы и служат поводом для столь же грубых развлечений.

Как везде, жених должен выкупить невесту. Хитрый отец невесты стремится продать ее как можно дороже, причем запрашивает плату тем выше, чем больше страсти видит в будущем зяте. Часто проходят годы, прежде чем человек может выкупить жену. Выше всего у фангов ценятся медные браслеты, белый жемчуг и медные блюда.

Перед свадьбой друзья новобрачных в течение нескольких дней собирают и копят множество еды, особенно копченого мяса слона и пальмового вина. Когда все готово, собирается вся деревня. Без всяких церемоний — просто как на публичной распродаже — отец передает невесту жениху. Счастливая чета в праздничном уборе. Жених надевает плюмаж из ярких перьев, тело натерто маслом, зубы — черные и полированные, словно эбеновое дерево, на боку висит большой нож. Если жениху посчастливилось убить леопарда или другое какое животное — он заворачивается в его шкуру. Невеста одета гораздо проще — по правде сказать, совсем не одета. Но для торжественного случая она надевает все медные и бронзовые браслеты, какие только у нее есть, а в курчавых волосах у нее блестит множество белых жемчужин…

Когда все в сборе и супруга вручена нареченному, начинается большой пир, продолжающийся иногда несколько дней. Там объедаются антилопьим мясом, свининой, слониной, буйволятиной, упиваются помбе и пальмовым вином — до отвалу, пока из ушей не польется, пока не иссякнут силы и провизия…

Фанги верны в браке, но они многоженцы. Кроме того, суеверны: невероятно почитают свои амулеты и фетиши, которыми увешаны все от мала до велика. Согласно обычаю, их освящает колдун племени.

Амулеты состоят из маленького мешочка, подвешенного на шее или у пояса, а также из железной цепочки, перекинутой через левое плечо. Мешочки сделаны из кожи редкого животного, а лежат в них кости другого редкого животного. В главной деревне каждого фангского рода в святилище стоит колоссальный идол; по временам весь род является поклониться ему.

Дю Шайю хотел продолжить путь дальше на восток, в глубь континента, и обратился к фангскому царю, чтобы тот дал ему людей для сопровождения. Но царь отказал, объяснив, что соседние племена сейчас воюют и всякий, кто появится в одной деревне, сильно рискует стать мишенью для отравленных стрел их врагов из другой.

Дю Шайю хотел было пренебречь опасностью, но, поразмыслив и наведя справки, призадумался. Ведь он был целиком во власти фангов, которые, несмотря на расположение к Полю, весьма любили человечину. Вкусы капризны — как бы неграм не пришла в голову фантазия полакомиться мясом белого человека…

Так что дю Шайю решил вернуться назад к морю, но другой дорогой. Он перешел через реку Нойя — приток реки Муни — и попал в страну мбишо. Это племя весьма похоже на жителей побережья, но гораздо грязней. Однажды, когда на деревенской площади дю Шайю свежевал и разделывал добычу, его обступили женщины, и путешественник был вынужден бежать от нестерпимой вони.

Вернувшись в Габон, дю Шайю подлечился и собрал все необходимое для нового путешествия в страну комми, расположенную к югу от мыса Лопес. Он отплыл 5 февраля 1857 года, а 13-го после трудного плавания достиг устья реки Фернандо-Вас.

Когда дю Шайю сошел на берег, его сразу же окружили почестями. Два царька так усердно спорили за право приютить гостя, что чуть было не передрались между собой. Верх одержал царь Рампано; другому, по имени Сангале, француз, чтобы прекратить спор, подарил бочонок рома. Сангале подобная учтивость так тронула, что он хотел отречься от престола в пользу белого человека, но Дю Шайю отказался.

Избавившись от короны, Поль сел на пирогу и поплыл вверх по Фернандо-Вас, по пути встречались целые стада гиппопотамов. Наконец он остановился в деревне Аньямбья. Вождь прекрасно встретил путешественника.

Несколько дней спустя дю Шайю принесли живого детеныша гориллы!

Он рассказывает:

«Не могу передать своих чувств при виде звереныша! Его тащили на веревке по деревне, и он отчаянно брыкался. Один этот миг вознаградил меня за все тяготы и лишения путешествий по Африке. Детенышу было года два-три, роста два фута шесть дюймов, но обладал свирепостью и дикостью, как взрослый.

Я чуть не расцеловал охотников! Они поймали малыша в окрестностях деревни. Вот как было дело. Их было пятеро, и они тихонько шли к деревне лесом вдоль берега, как вдруг услышали крик, который сразу узнали, — это детеныш гориллы звал мать. Они пошли на крик. Зов прозвучал еще раз. Сняв ружья с плеч, они пробрались в заросли, где сидел малыш. Затаив дыхание, они раздвинули кусты и увидели зрелище, необыкновенное даже для негров. Детеныш сидел на земле вместе с матерью и ел какие-то чуть пробившиеся из земли стебельки. Негры решились выстрелить — и кстати: старая самка как раз заметила людей. Пришлось стрелять. Гориллу смертельно ранили.

При звуке выстрела детеныш бросился к матери, крепко-накрепко обнял и спрятался у нее на груди. С криками торжества охотники бросились на малыша, но тот быстро пришел в себя и, бросившись к дереву, с немыслимой ловкостью вскарабкался на верхушку и принялся дико рычать.

За поимку живого зверя можно было рассчитывать на щедрую награду… Мои люди ломали голову, как его достать: стрелять не хотелось, но иначе он мог их покусать. Наконец охотники решили срубить дерево и, пока маленькое чудовище потеряет ориентировку, набросить ему на голову накидку. Так и сделали. Все же горилленок сильно укусил одного из охотников в руку, а другого в ляжку.

Звереныш был еще совсем мал и ростом, и годами, но очень силен, и ярость ничем нельзя было укротить. Он непрестанно брыкался, так что невозможно было его взять с собой. В конце концов детенышу надели на шею рогатку: так он не мог убежать и держался на некотором расстоянии. В таком виде его и привели.

Вся деревня всполошилась. Звереныша вытащили из пироги — он рычал, стонал и свирепо озирался. Весь вид маленького пленника говорил, что поймай он кого из нас, тому не поздоровится!»

Дю Шайю хотел приручить малыша и сделал ему большую клетку — но ничто не сломило обезьяньей натуры, даже голод! Вскоре детеныш умер от истощения и конечно же от тоски по невозвратно утраченному родному лесу…

Животного похоронили по всем правилам погребального искусства. После этого дю Шайю решил поохотиться на гиппопотамов. Дело было нетрудное — мы уже говорили, что в тех местах толстокожие водились во множестве.

Поздно вечером путешественник вместе с одним из охотников по имени Ингола отправился на реку. Они ожидали несколько часов. Все это время гиппопотамы где-то ворочались в реке, храпели, плескались… Наконец, к радости охотника, один из них вышел на берег и принялся мирно щипать травку.

Дю Шайю и Ингола выстрелили одновременно, и смертельно раненный зверь рухнул наземь.

Этот успех привел в восторг всю деревню — в ней не хватало мяса, и каждый теперь предвкушал чудовищное пиршество. Мясо бегемота вкусом напоминает говядину; волокна грубее, зато нет жира. Это очень здоровая и вкусная пища — любимая еда негров.

Гиппопотамы водятся в большинстве африканских рек. Неуклюжее тяжелое животное замечательно прежде всего огромной головой и несоразмерно короткими ногами. Самец гораздо больше самки; в расцвете сил толщиной он бывает равен слону. Самые толстые бегемоты на ходу волочатся брюхом по траве.

Короткие толстые ноги бегемота приспособлены к тому, чтобы ходить в тростниках по речному илу и ловко плавать в воде. По грязи эти животные ходят довольно быстро, так как ноги заканчиваются четырьмя толстыми короткими растопыренными пальцами.

Прочная и шершавая шкура взрослого гиппопотама имеет в толщину от дюйма до полутора. Обычная пуля пробивает шкуру лишь в нескольких местах, где потоньше, — за ушами, около глаз. Ее цвет грязно-желтый, на брюхе розоватый.

В реках гиппопотамы предпочитают днем лежать в местах со слабым течением — вот почему они так любят большие озера Центральной Африки. Любят они и соседние луга; по ночам уходят пастись довольно далеко от берега — лакомятся гвинейской травой. И еще одно их замечательное свойство: они всегда идут назад той же дорогой, какой пришли, по ней же идут на следующий день — и так постоянно.

В течение второй половины 1857 года дю Шайю неутомимо странствовал, объехав страну комми и окрестности Бигано — резиденции друга его царя Рампано. За все это время с ним случилась лишь одна неприятность — довольно сильная дизентерия, вскоре, впрочем, побежденная могучим организмом путешественника. Он рыскал по округе в поисках новых этнографических материалов и любопытных предметов для коллекции по естественной истории — коллекции воистину замечательной. Между прочим, он не без риска для себя поймал пару больших шимпанзе и препарировал их так искусно, что из путешествия привез домой неповрежденные чучела.

В феврале 1858 года дю Шайю отправился вверх по Фернандо-Вас, чтобы исполнить давнюю мечту — посетить царя Кенгесу, правившего в Гумби в верховьях реки.

При встрече путешественнику устроили триумф — оглушительно звучали приветственные клики и выстрелы. Все жители бросились к берегу навстречу дю Шайю и с великой пышностью отвели гостя к месту, назначенному для официального приема.

«Царь Кенгеса, — пишет дю Шайю, — тотчас, сияя, явился пожать мне руку. Это был пожилой, поседевший, высокий худощавый человек. Суровые манеры обличали в нем смелость и волю — и царь действительно обладал ими. Он тотчас объяснил мне, что не надел праздничных одежд из-за траура по брату, умершему два года тому назад.

В ответ на приветствие Кенгесы я подозвал его маленького сына, которого царь посылал в качестве заложника. Царь подошел ко мне, и я сказал так, чтобы все слышали:

— Ты прислал ко мне сына как поруку в моей безопасности. Я ничего не боюсь. Я люблю тебя и на тебя полагаюсь. Я уверен, что ты сотворишь благо мне и спутникам моим. Я возвращаю тебе дитя — и без него я не сомневаюсь в нашей дружбе.

Затем я напомнил царю, что он обещал мне дозволить и даже помочь посетить внутренние области его государства. Он подтвердил обещание, подарил мне великолепный дом с большой верандой и, обернувшись к подданным, объявил:

— Перед вами мой белый друг! Он приехал ко мне издалека; я посылал за ним, чтобы пригласить к себе. И вот он здесь. Не делайте никакого зла тем, кто сопровождает его, не говоря о самом госте. Угождайте им, приносите еду. Паче же всего — не воруйте у них. Горе вам, если вас уличат в этом, — всех продам в рабство».

На том аудиенция окончилась. После столь гостеприимной встречи дю Шайю волен был передвигаться куда угодно, и благосклонность царя с первого дня осталась неизменной.

Путешественник прожил в Гумби до 13 августа 1858 года, воротился в Габон, а 10 октября приехал назад в Гумби и стал подбирать людей, чтобы отправиться в поход на восток от деревни. В это-то время ему довелось присутствовать при сцене жуткого колдовства.

Умер некий достойный человек по имени М’Помо. Как водится, смерть приписали волшебству злого колдуна. Немедленно из соседней страны вызвали знаменитого чародея, два дня и две ночи справлявшего самые непристойные церемонии.

На третий день все умы возбудились до крайности. Тогда чародей всех созвал на площадь для решительного испытания.

«Все мужчины и юноши, — передает дю Шайю, — были с оружием: кто с копьем, кто с тесаком, кто с ружьем или топором — и на всех лицах было одно безумное желание кровавой мести преступникам. Все племя дышало невыразимым бешенством и ужасающей жаждой человеческой крови.

Впервые мой голос звучал втуне, впервые ни одно ухо не услышало меня… Видя, как оборачиваются дела, я грозил, что царь накажет тех, кто совершит убийство в его отсутствие, — но увы! Меня опередили. В самый день смерти М’Помо к Кенгесе было тайно отправлено посольство за дозволением убить уличенных в преступлении. Несчастный царь боялся колдовства, а меня рядом с ним не было. Он, не думая, отвечал, что с виновными следует беспощадно расправиться. Я понял, что все мои усилия тщетны, что кровавое дело свершится, — и смиренно решился стать скорбным свидетелем последующих событий.

По знаку колдуна ропщущая толпа вдруг смолкла и застыла. Молчание продолжалось с минуту. Его нарушил лишь пронзительный голос чародея:

— В доме таком-то (следовало подробное описание дома и его местонахождения) живет очень черная женщина. Она околдовала М’Помо!

Не успел он закончить, как вся толпа, словно свора хищных зверей, ринулась к указанному месту. Там схватили несчастную женщину по имени Окандага — сестру одного из моих проводников, которую крепко связали и потащили к реке. Затем толпа вернулась к чародею.

Когда несчастную Окандагу тащили мимо, зная, что бессилен ей помочь, я хотел скрыться, но она заметила меня, и я услышал отчаянный крик:

— Шайи! Шайи! Спаси меня!

Что за мука! Я хотел было броситься в глупую толпу и вырвать у нее жертву — но к чему послужил бы этот слепой порыв? Масса была так электризована, так обезумела, что и внимания на меня не обратила бы… Я бы лишь пожертвовал собой без всякой пользы для обреченной. Спрятавшись за дерево, я — мог ли подумать такое? — в бессилии горько плакал!

Толпа вновь утихла, и вновь послышался хриплый голос зловещего чародея:

— В доме таком-то (вновь описание дома) есть старуха — она тоже околдовала М’Помо!

Тупая свирепая толпа устремилась туда и схватила племянницу царя Кенгесы — почтенную старую женщину.

Когда одержимые с угрозой на устах и в глазах обступили ее, она гордо поднялась, невозмутимо посмотрела им в лицо и, отстранив негров движением руки, произнесла:

— Я выпью мбунду (отраву), но горе моим обвинителям, если останусь жива!

Ее также отвели к реке — впрочем, не связывая. Она покорилась всем требованиям палачей без единой слезы, без единой мольбы…

В третий раз воцарилась тишина в деревне, и в третий раз прозвучал голос чародея:

— Есть женщина — мать шестерых детей; она живет на плантации в стороне восходящего солнца. Она тоже околдовала М’Помо.

Вновь раздались вопли — и несколько минут спустя к реке уже тащили одну из царских рабынь — прекрасное и весьма уважаемое создание, ранее знакомое мне.

Чародей, окруженный толпой, отправился к реке и загробным голосом произнес обвинение каждой из женщин.

Окандага, объявил он, несколько недель назад просила у М’Помо — он был ей родня — соли, но соль здесь большая ценность, и М’Помо отказал. Тогда она затаила на него зло, околдовала и погубила. Племянница царя была бесплодна, а у М’Помо были дети; из зависти она околдовала его. Наконец, царская рабыня попросила у М’Помо зеркало, и он отказал ей; из мести она его погубила.

Все эти дурацкие обвинения народ встречал дикими озлобленными криками. Даже близкие родичи несчастных жертв должны были участвовать в этом! Каждый старался превзойти соседа в бесчинстве, чтобы в общем безумии его холодность не была замечена и не навлекла беду.

Через несколько минут женщин погрузили в пирогу; с ними сели колдун, палач и еще несколько человек. Забили в тамтамы и приготовили яд. Чашу взял старший брат покойного. Вокруг пироги с осужденными плыло еще несколько лодчонок, в которых находились вооруженные воины.

Отравленное зелье поднесли вначале рабыне, затем царской племяннице и Окандаге. Толпа между тем вопила:

— Пусть убьет их мбунду, если они виновны! Пусть не причинит вреда, если невинны!

Никогда в жизни не видел столь потрясшего меня зрелища! Ужас леденил мне кровь, но глаза не в силах были оторваться от происходящего. Кругом царило гробовое молчание. Вдруг рабыня упала. Не успела она коснуться дна пироги, как палач взмахом тесака отрубил голову. Настал черед царской племянницы, и кровь ее окрасила воды реки. Несчастная Окандага тем временем шаталась, пытаясь бороться с действием яда. Тщетно! Она тоже упала, и голова покатилась в реку.

Дальше — одна беспорядочная толчея и мельканье топоров… Не успел я глазом моргнуть, как все три тела были изрублены в мелкие кусочки и выброшены в воду. Затем толпа разошлась по домам и воцарилась полная тишина».

Дю Шайю еще оставался в деревне, но с тех пор ни слова не сказал с людьми, принимавшими деятельное участие в казни трех несчастных. Им было крайне неприятно, что белый человек не обращает на них никакого внимания; они пытались извиниться — но напрасно. Он твердо решил показать, как отвратительно их поведение, и сдержать свою угрозу — не иметь с ними более ничего общего!

С тяжелым чувством от происшедшего путешественник 22 октября покинул Гумби и через неделю оказался в стране ашира. С великим изумлением, как и везде, местные жители увидели человека с белой кожей и гладкими волосами! Царь подарил ради встречи коз, бананов, кур, сахарного тростника и двух рабов и велел народу заботиться о «Духе».

Долина Ашира, пишет дю Шайю, одно из красивейших и приятнейших мест во всей Африке. Ее орошает множество маленьких ручейков, вокруг стоят горы, покрытые роскошными лесами. Долина усеяна чистыми, превосходно содержащимися деревеньками, которые состоят по большей части из одной длинной улицы.

Кожа здешних жителей совершенно черна; женщины отличаются прекрасной фигурой. Несмотря на отчетливо негритянский тип лица, некоторые из них обладают грацией и непринужденностью, не свойственной, казалось бы, африканским дикаркам».

Долгое время дю Шайю не видел ни одного раба — он уже было подумал, что эта блаженная страна избавлена от столь ужасной язвы. Француз спросил царя и узнал, что рабов здесь много, но, услышав о прибытии белого человека, они в ужасе убежали на плантации и схоронились там, не подавая признаков жизни.

Бедняги воображали, будто дю Шайю явился отвезти их на побережье, откормить, увезти в страну белых людей и съесть!

Женщины ашира, как почти во всех африканских племенах тех мест, занимаются обработкой земли. Надо сказать, что они весьма предприимчивы, любезны, приятны в обращении и обладают великолепным здоровьем. Там не практикуются преждевременные браки, роковым образом ведущие к вырождению и исчезновению племени. Вследствие этого ашира по большей части крепки телом и разумом.

Дю Шайю решил отправиться в глубь континента, и ашира вдруг насторожились: они всегда боятся, что кто-то перебьет у них торговлю. Но путешественнику удалось успокоить туземцев. Он получил царское благословение и отправился на восток от страны ашира, к апинджи.

В тех местах уже давно разнеслась весть о близком приходе белого человека, так что дю Шайю встретили с недвусмысленными изъявлениями величайшей радости. Туземцы твердо веровали, что наш путешественник может сделать сколько угодно жемчуга, ситца, медных котлов, ружей, пороха… Они надеялись воспользоваться случаем и поживиться всем этим. Старейшины деревни собрались, долго совещались и отправились наконец к дю Шайю с такой просьбой: сделать завтра к утру гору жемчуга высотой с дерево (они указали, какое), чтобы они сами, жены и дети взяли сколько нужно.

Нелепая просьба! Естественно, дю Шайю отвечал, что это невозможно. Они удалились сильно разочарованные и решили, что «Дух» просто не хочет снизойти к их простодушному молению…

Но апинджи не обиделись на путешественника: вскоре, к своему огромному изумлению, дю Шайю оказался удостоен кендо (знак царской власти у апинджи) — своеобразного грубого колокольчика на длинной кривой железной ручке.

Церемония состоялась в присутствии огромной толпы, громкими криками изъявлявшей одобрение. Вождь племени обратился к дю Шайю:

— Ты — Дух, никогда нами не виданный. Мы смиренные люди перед тобой. Мы много слышали о таких, как ты: они приходят из неведомой земли. Мы не надеялись тебя увидеть. Ты царь и господин наш; останься у нас навсегда. Мы любим тебя и исполним твою волю.

Речь окончилась, и вновь раздались крики. Затем началось веселье — принесли пальмового вина, и народ стал развлекаться в соответствии с чином венчания на царство. «С этого дня, — пишет путешественник, — я мог бы называться дю Шайю I, царь апинджи. Полагаю, немногие государи восходили на трон на основании столь всеобщего народного волеизъявления!».

Мужчины и женщины апинджи подпиливают себе зубы, что придает лицам страшный, кровожадный вид. Женщины, кроме того, имеют татуировку, которая представляется верхом элегантности. Они рисуют себе широкие полосы от макушки по шее к плечам, затем наискось к груди, а на уровне желудка эти полосы под острым углом соединяются. Кроме того, они наносят полукруглые полосы на спине и на животе — и чем больше женщина разрисована, тем красивей считает себя. Ходят они почти нагими, лишь едва прикрыты двумя лоскутками материи, в то время как мужчины зачастую носят пышные одежды. Из-за такого обычая здешние женщины потеряли последние остатки стыда, еще сохраняющиеся у других племен.

В стране апинджи путешествие дю Шайю и завершилось. Он заболел и долго вынужден был оставаться в постели. Тогда в нем внезапно с немыслимой силой проснулось желание вновь повидать родину. Впервые этого закоренелого путешественника поразил приступ ностальгии… и он решил немедленно уехать.

Шестнадцатого января 1859 года дю Шайю отправился в дорогу, а 10 февраля прибыл в факторию Биагано. Прошло четыре долгих месяца, прежде чем показался корабль. Наконец в первых числах июня путешественник с невыразимой радостью сел на маленький бриг, доставивший его в Америку. Он вновь обрел возлюбленную отчизну, друзей, которых не чаял увидеть, и восстановил сильно подорванное здоровье…

Поль дю Шайю путешествовал целых четыре года!

Вскоре путешественник опубликовал подробный отчет о своей великолепной экспедиции. Заявления дю Шайю возбудили весьма живое любопытство — но и только. Глупцы, никогда не покидавшие своего прихода, возопили о неправдоподобии; кабинетные ученые оспорили подлинность открытий; естественнонаучные наблюдения критиковали, мягко говоря, небеспристрастно, этнографическим не верили, а путешествие в глубь Африки и вовсе сочли басней!

С великолепным достоинством и презрением дю Шайю не обращал внимания на подобные вопли. Он был убежден: когда за ним последуют новые путешественники, общественное мнение обратится на его сторону. События доказали полную правоту дю Шайю, утверждения которого давно уже формально подтверждены.

Сам Поль в ответ на насмешки лишь решил безотлагательно доставить из Габона доказательства правоты и отправился в новое путешествие, чтобы подтвердить результаты предыдущего.

На этот раз он хорошо снабдил себя недостававшими в прошлый раз приборами и инструментами. 6 августа 1863 года дю Шайю сел на корабль в Грейвзенде и 6 октября оказался близ устья Фернандо-Вас.

Главной его целью было, вновь следуя по реке, проникновение в глубь Африки еще дальше, чем в прошлый раз. Кроме того, Поль хотел с астрономической (иначе говоря, с научной) точностью определить положение открытых им мест и новыми опытами подтвердить справедливость своих опубликованных наблюдений об этих землях.

Он встретил по большей части тех же царей и племенных вождей, с которыми был прежде знаком. Они были очень рады вновь увидеть белого друга и не меньшую радость испытали от великолепных подарков, которые он привез для них. В результате дю Шайю легко добрался до страны ашанго — племени, живущего к востоку от апинджи.

По дороге дю Шайю повстречал следы обитания диких карликов, которых туземцы называют обонго. Услышав неточные и преувеличенные описания, путешественник усомнился в их существовании. Однажды он вышел к кучке необыкновенно маленьких домиков, очень низких и круглых, как цыганские шатры. Самая высокая их часть над дверью достигала лишь четырех футов, ширина была также четыре фута. Хижины были построены из гибких прутьев, согнутых арками и воткнутых концами в землю — самые длинные посередине, к краям постепенно короче, — и покрытых листвой. Дырочки, служившие дверьми, тоже были заткнуты свежесрезанными ветками.

Дю Шайю подошел с величайшей осторожностью, чтобы не устрашить жителей, как говорили, весьма робкого нрава. Проводники его в знак дружбы несли в руках нити жемчуга. Но предосторожность оказалась тщетной — все мужчины уже сбежали. Дю Шайю обнаружил лишь трех старух, совсем молодого юношу, не успевшего скрыться вместе с остальными, да несколько детей, схоронившихся в одной из хижин. Путешественник смог подойти к странным созданиям лишь потому, что страх сковал все их члены… Он смерил рост туземцев: как оказалось, он едва превышал четыре фута.

Цвет кожи обанго грязно-желтый, лоб необычайно низкий и узкий, а скулы весьма велики. Вся их одежда — лоскуток ткани. Они одарены удивительным умением ловить зверей в ловушки и добывать рыбу в реке. Излишки дичи и рыбы продают соседним племенам, а в обмен получают кухонную утварь, бананы, зерно и железные орудия.

Недоброжелатели дю Шайю оспаривали и это открытие, но в последние годы оно было блистательно подтверждено де Бразза и Стенли.

В новом путешествии дю Шайю опять изучал повадки горилл, и его прежние мнения об этом животном несколько переменились. Он признал, что гориллы ходят более крупными стадами, чем полагал ранее. Лишь к старости гориллы привыкают к более уединенному существованию и начинают жить парами, а старые самцы — иногда даже и в одиночку.

Туземцы редко решаются напасть на этих поразительных зверей. Лишь самые отважные охотники решаются на подобное опасное предприятие, причем им нужно ружье с очень длинным стволом. Охотник прячется за куст и неподвижно ожидает гориллу. Животное, по обыкновению, идет прямо на человека, но сначала хватает ружье за ствол и сует себе в пасть, чтобы перекусить могучими челюстями. Только тут охотник нажимает на спусковой крючок! Выстрел в упор разносит зверю голову.

Двадцать первого июня дю Шайю прибыл в большую деревню ашанго, называемую Муау-Комбо. Там преждевременно и трагически закончилась его экспедиция. Вначале путешественника приняли очень холодно и даже недружелюбно, но ему удалось преодолеть неизбежные в путешествиях по Африке затруднения. Все уже наладилось, и после нескончаемых переговоров дю Шайю готов был идти дальше, но вдруг случилось роковое событие, прервавшее путешествие, а самому Полю едва не стоившее жизни.

Как-то случайно один из людей дю Шайю убил жителя Муау-Комбо, и невольное убийство привело в смятение всю деревню; раздались зловещие звуки военных тамтамов. Туземцы повели себя угрожающе. Дю Шайю собрал семерых спутников, ободрил, разделил между ними поклажу, раздал порох и патроны, доверил все самое ценное — путевой дневник, фотографии, натуралистические коллекции и прочее. Себе Поль оставил научные инструменты.

Первым делом надо было выйти на лесную дорогу, опередив туземцев, — иначе они отрежут путешественникам выход и к тому же настроят против них жителей других деревень.

«Впрочем, — пишет дю Шайю, — на миг я подумал, что дело можно уладить миром. Мой проводник докричался наконец до деревенских вождей и старейшин, так что те поверили: гибель их соплеменника была всего лишь несчастным случаем, и я заплачу в двадцатикратном размере. Затем я поспешил принести много жемчуга и тканей и разложил товар посреди улицы как выкуп за убитого. Один из старейшин, несколько успокоившись, сказал даже:

— Хорошо! Мы поговорим и все обсудим.

Военный барабан умолк.

Но увы! Солнце из-за туч блеснуло лишь на мгновенье. В ту же секунду из-за домов выбежала женщина; она вопила и рвала на себе волосы. По непостижимой случайности тем же выстрелом, которым убили несчастного негра, убили и первую жену того самого вождя, который готов был примириться с нами! Пуля, пройдя навылет через голову африканца, пробила и тонкую стенку хижины…

Мир стал невозможен. В мгновение ока все переменилось. Поднялся общий крик: «Война! Война!»; все мужчины схватили луки и копья.

Увидев, что на примирение шансов нет и вот-вот начнется смертельная схватка, я дал приказ отступить. Не успели мы дойти до леса, как на нас обрушился град стрел. Одна из них попала мне в руку и до кости впилась в палец.

К счастью, наши преследователи находились в не совсем выгодном положении: чтобы натянуть тетиву и прицелиться, им приходилось останавливаться — и на петляющей тропинке они часто теряли нас из виду. С другой стороны, нам вскоре также пришлось замедлить шаг. Люди мои вначале держались неплохо, но вскоре испугались, разбежались по лесу и минут десять я никакими криками не мог собрать их. Чтобы легче бежать, они побросали все свертки в кусты… Как тяжко мне было видеть, что все ценнейшие фотографии, инструменты, чучела животных, записки, карты, бутылки с лекарствами и спиртным — столько ценностей, столько дорогих воспоминаний — что все это гибнет! Плод многих месяцев тяжких трудов пропал, пропал безвозвратно!»

Погоня была долгой и упорной. Несколько раз, чтобы избавиться от верной гибели, дю Шайю был вынужден отстреливаться из ружья. Он был ранен еще раз: стрела угодила ему в бок, и, если бы ее не задержал кожаный пояс, без сомнения, рана оказалась бы смертельной.

Наконец после безумного бегства выбившийся из сил и умиравший от голода маленький отряд дю Шайю добрался до дружественных мест, где непреклонным преследователям пришлось остановиться. Дю Шайю несколько дней передохнул у старого друга Кенгесы и вернулся к побережью.

«Не могу выразить, — пишет он, — с какой радостью здешний народ встретил нас целыми и невредимыми! В первый же вечер, когда я гулял один по прибрежной лужайке, сестра одного из моих проводников со слезами на глазах благодарила меня за доброту к брату… Меня глубоко тронуло простое и откровенное изъявление благодарности.

Весьма сомнительно, что мне удастся вернуться в эту страну, где я столько сил положил ради расширения круга наших познаний. Но воспоминание о ее жителях никогда не изгладится из моей памяти».

В устье Фернандо-Вас бросил якорь какой-то корабль, направлявшийся в Лондон. Дю Шайю с удовольствием воспользовался оказией и в конце 1865 года сошел на британский берег.