34 Лангуст

Вечер пятницы на площади Stortorget в Мальме. Я стою в многотысячной толпе, собравшейся вокруг длинных столов, расставленных на площади. Тесно прижавшись друг к другу и сцепившись руками, люди раскачиваются в такт шведской песне на мотив «My Bonnie Lies Over the Ocean». Столы завалены пустыми бутылками и банками – остатками величайшей в мире оргии обжорства лангустами, которая приближается к своей кульминации.

Традиционная вечеринка с лангустами kraeftsvika – один из редких случаев, когда шведы позволяют себе публичный кутеж и дают своему внутреннему викингу порезвиться в приступах безудержного веселья. Ее устраивают в середине августа, в последние летние деньки перед наступлением зимы. Скажем прямо – все здесь пьяны вдрызг. В том числе и я.

Я должен был бы сопоставить отсутствие детей на главной площади Мальме с опытом, полученным в Куопио. Тогда я бы сразу понял, что через пару часов буду в сильно поддатом состоянии отплясывать народные танцы на пару с незнакомой пожилой дамой. Мою одежду дополняет конический бумажный колпак и пластиковый нагрудник с изображением ракообразного, а рука дамы сжимает пустую бутылку из-под шнапса. Skol!

«Helan gar, Sjung hopp faderallan lallan lej!» Группа на сцене заиграла на своих банджо, скрипках и губных гармошках еще быстрее, перейдя на что-то вроде деревенской кадрили. Шведы славятся обширным репертуаром застольных песен, и почти все присутствующие знают их наизусть. Кое-кто опасливо, но с энтузиазмом отплясывает на столах, размахивая руками. Бумажные колпаки сбились набок, но рубашки остаются аккуратно заправленными в шорты. Мне пора отползать в свой тихий гостиничный номер.

Это Швеция.

Это так не похоже на Швецию.

Мы наконец-то добрались до центральной детали нашего скандинавского пазла. Здесь – узловой момент, суть вопроса, Розеттский камень, который поможет расшифровать очень многое в культурной, политической и социальной истории Скандинавии. Именно этой стране Скандинавия обязана тем, как видит ее остальной мир – современной, либеральной, коллективистской и довольно скучной (вечеринки kraeftsvika не в счет). Мы прибыли в самую большую по территории и населению (9,3 миллиона жителей), практически по всем меркам наиболее успешную, временами приводящую в ярость и, несомненно, самую влиятельную (прости, Дания, но ты сама знаешь, что это так) страну Скандинавии – Швецию.

Как сказала мне финский историк Лаура Колбе, Швеция похожа на солнце, на магнит и временами – на черную дыру (хоть и с изящными диванами и прекрасными детскими садами). Последние пятьсот лет эта страна заставляет народы Северной Европы восхищенно следить за собой и притягивает их к себе, иногда полностью поглощая, чтобы потом изрыгнуть. Это старший брат, староста, образец для подражания. Мы прибыли, по выражению The Guardian, в «самое успешное общество из когда-либо существовавших».

В наши дни знаменитые своим миролюбием шведы предпочитают не вспоминать кровожадные бесчинства своего прошлого. Но на протяжении многих веков и остальная Скандинавия, и многие государства Центральной Европы на собственной шкуре испытали гнев огорченной или уязвленной Швеции. И финны, и норвежцы, и датчане имеют основания испытывать зависть к своим примерным отличникам – соседям. И конечно же, при всем братском нордическом единении перед лицом остального мира, при всех Северных Униях и прочих Советах, при открытых границах и общих тусовках у бассейна любого отеля от Пхукета до Гран-Канария внимательный наблюдатель обнаружит остаточную неприязнь по отношению к шведам. Она может быть невыраженной, как фантомные боли вековой вражды, соперничества и предательств, но она есть.

Датчане с ревностью реагируют на шведские экономические достижения и мировое господство IKEA (их вряд ли успокаивает то, что шведская компания называет именами датских городов не самые благородные товары своего ассортимента вроде дверных ковриков). Норвежцы с наслаждением рассказывают о шведских иммигрантах, занятых на очистке бананов. Финны ворчат по поводу «голубых» шведов и Зимней войны.

Для всех остальных швед – существо полезное и достойное восхищения. Свершения Швеции XX века неисчислимы и по большей части благородны. Это и рационалистичный секуляризм, и промышленная мощь, и экономическое благополучие, и, конечно же, ее система социальной защиты населения, которая стала сияющей путеводной звездой прогресса. Большую часть прошлого столетия Швеция считалась (и в немалой степени считала себя) глобальной лабораторией общественных механизмов, чей самоотверженный светловолосый коллектив ищет и создает пути к лучшей жизни. Этот коллектив следует высоким моральным стандартам, соответствующим духу времени, а также производит на свет короткие, но по-настоящему яркие поп-хиты.

Мы упиваемся новостями об их бесплатных школах и больницах, построенных на деньги благотворительных фондов, их гармоничной политике «срединного пути» на основе консенсуса, их экономическом и гендерном равноправии! Последняя шведская инновация, попавшая в центр внимания британской прессы, – Kunskappsskolan (Школы Знания), в которых нет обязательных предметов, учебных классов и расписания, а дети определяют свои академические цели самостоятельно. Если бы школа, в которой я учился, была устроена так же, то в первый же день мы бы полностью реализовали сюжет «Повелителя мух». Но когда британские СМИ видят, что у шведов что-то появилось, они немедленно хотят себе то же самое.

Сегодня шведская модель привлекает к себе внимание всего мира. Каждый умеренный политик мира хотя бы раз в жизни предавался фантазиям о том, как было бы хорошо воспроизвести у себя в стране шведскую смешанную экономику и политику на базе консенсуса. Невозмутимые шведы всегда достигают своих целей при минимуме суеты и разногласий, будь то введение нового трудового законодательства, реализация плана восстановления экономики после банковского кризиса или же успешная игра в теннис.

Самый смелый из шведских социальных экспериментов последнего времени был проведен в области мультикультурализма. За последние сорок лет крупнейшая страна Скандинавии приняла больше иммигрантов, чем любая другая в Европе. На момент написания книги 15 процентов населения Швеции составляли люди, родившиеся за ее пределами (в Дании, занимающей второе место в Скандинавии по количеству иммигрантов, их всего 6 процентов). Если добавить к этому их детей, получится, что почти треть жителей Швеции имеет иностранное происхождение. Это удивительная цифра для страны, которая до конца XIX века состояла из обособленных сельских общин и два последних столетия придерживалась политики нейтралитета и изоляционизма. Как мы узнаем дальше, такое развитие событий не осталось без последствий.

В последние годы мир увидел в Швеции также пример того, как можно справляться с банковскими и экономическими кризисами. Швеция пережила коллапс в кредитно-банковской отрасли несколько десятилетий назад. После отмены госрегулирования кредитного рынка в 1985 году шведы по максимуму воспользовались бумом так называемых Санта-Клаус кредитов. После этого пузырь на рынке недвижимости, разумеется, лопнул, и для жителей страны наступил час расплаты.

К началу 1990-х Швеция была в кризисе: безработица выросла в четыре раза, а показатели бюджетного дефицита взлетели до небес. Однако реакция правительства оказалась быстрой и действенной: расходы бюджета были сокращены, а налоги снижены, при сохранении основ системы социального обеспечения. Масштабы реформ и приватизации государственного сектора не снились даже миссис Тэтчер. Стимулировался выход школ из системы государственного финансирования; пациентам разрешили лечиться за государственный счет у любых врачей, в том числе у частнопрактикующих; и т. д., и т. п. Но что самое важное – банки были взяты на короткий поводок, который больше не ослабляли. Это позволило стране успешно справиться с последствиями глобального финансового кризиса. Швеция продолжила свое поступательное движение, будто и не ощущая внешних катаклизмов.

Подобно Дании с ее «моделью шмеля» (высокие налоги, огромный госсектор, расширенная система социального обеспечения), Швеция идет своим путем наперекор советам и предупреждениям многочисленных экономистов. Я уже упоминал, что страна находится на четвертом месте мирового рейтинга конкурентоспособности Всемирного экономического форума и на десятом – в Индексе человеческого развития ООН, опережая Данию и Финляндию. На первом месте Норвегия – ее непомерное нефтяное богатство обеспечило ей звание богатейшей скандинавской страны на многие десятилетия вперед.

Однако по показателям промышленного производства Швеция оставляет прочие скандинавские страны далеко позади. Главная сила ее экономики – большие международные корпорации. Это Tetra Pak (крупнейший в мире производитель пищевой упаковки), H&M (вторая в мире по размеру выручки одежная розничная сеть), промышленные гиганты Atlas Copco, Ericsson и Volvo, а также IKEA – глобальная сеть магазинов, торгующих утварью для похорон семейной жизни. Почти половина крупнейших корпораций Северной Европы – шведские.

Здесь придется почтить минутой молчания SAAB. Эта компания долгие годы была светлым пятном на карте автомобилестроения, но пала жертвой американской корпоративной бесхозяйственности и собственных причуд. Когда было объявлено о ее кончине, миллионы дизайнеров вздохнули и потянулись к рекламным проспектам Audi.

Хуже, что безработица сохраняется на относительно высоком уровне в течение нескольких лет и в настоящий момент составляет 7,3 процента (правда, очень вероятно, что на деле эта цифра занижена). При этом безработица среди молодежи намного выше, чем в любой другой стране Северной Европы, – около 30 процентов. И тем не менее и по абсолютному значению ВВП, и по приростным показателям Швеция продолжает опережать весь регион. Кроме того, снижается и государственный внутренний долг, что резко контрастирует с общей ситуацией на континенте: сегодня он составляет 35 процентов ВВП, тогда как средняя цифра по еврозоне – 90 процентов.

Не ограничиваясь снабжением планеты топиками с блестками, хитро открывающимися пакетами для молока и Йодмюками (мое любимое название чайного сервиза из ассортимента IKEA), Швеция в последние годы стала важным экспортером в области массовой культуры. Мировое господство завоевал скандинавский детектив в стиле нуар – в первую очередь книги Хеннинга Манкеля (продано 35 миллионов экземпляров) и Стига Ларссона (продано 60 миллионов экземпляров). Кроме того, страна считается третьим крупнейшим в мире экспортером музыки (после США и Великобритании). Целая куча шведских композиторов и продюсеров производит в индустриальных масштабах поп-музыку, которая пользуется сногсшибательным успехом у подростков. Все эти искрометные, заливистые и привязчивые песенки Кэти Перри, Пинк или Бритни пишут именно шведы.

За последние годы я бывал в Швеции несколько раз, в основном в Мальме, но также и в столице и кое-где еще и завел много знакомств среди шведов. Но, как и в случае с норвежцами, мое представление о них в основном формировалось с помощью датских родственников и друзей. Вряд ли стоило надеяться на то, что мнение жителей страны, исторически считавшейся главным соперником Швеции, будет сколько-нибудь объективным. Я и не надеялся.

Помню, один из моих датских знакомых сказал: «Я как-то был в Швеции», после чего холодно добавил: «Вроде бы…»

Другому я задал вопрос о том, как он на днях съездил в Гетеборг. «В Швеции было здорово, – последовал ответ. – В семидесятых». М-да.

Южные соседи шведов считают их чопорными, скучными, помешанными на правилах и лишенными чувства юмора людьми, которые живут в условиях удушающего общественного конформизма и жуют табак. Датчане обожают рассказывать друг другу истории о шведской изнеженности, покорности или педантичности.

На самом деле, когда я впервые переехал в Данию, мне показалось, что местное описание шведов не слишком отличается от моего впечатления о датчанах. Разумеется, тогда я об этом помалкивал. С тех пор я пришел к выводу, что датчанам полезно иметь еще более формальных и помешанных на правилах северных соседей, чтобы было с кем себя сравнивать в положительном смысле. Это позволяет им считать себя весельчаками и пофигистами.

Один датский знакомый на днях рассказал мне такую историю:

«Несколько шведов – коллег по работе стали собираться по пятницам, чтобы отметить конец недели бутылочкой вина. Так продолжалось несколько недель, а потом один из них сказал: «Я тут подумал и понял, что это вино нужно декларировать как налогооблагаемый доход». После непродолжительной дискуссии было решено, что каждый теперь обязан декларировать по 5 крон дополнительного дохода».

Вот еще одна байка – от датчанина, который гостил у знакомых шведов из пригорода Стокгольма:

«Я стоял на платформе и ждал электричку в город. И вдруг ко мне подходит какой-то швед в костюме и при галстуке и говорит: «Извините, но на этом месте стою я». Платформа была заполнена от силы на треть, но этому парню нужно было стоять именно там, где он привык ждать электричку, а на этом месте оказался я. Пришлось отойти в сторону».

Единственная альтернатива уничижительному описанию шведов устами датчан исходит от международной прессы. Британские и американские газеты и журналы давно решили, что Швеция являет миру блестящие образцы прогрессивного общественного устройства, государственного капитализма, клевой мебели и бородатых хипстеров на велосипедах, пекущих хлеб на закваске. Этой линии они придерживаются несмотря ни на что.

Мне захотелось разобраться, что же на самом деле представляет собой эта слишком уж идеальная страна. Не могут же ее жители быть столь педантичными и унылыми, как описывают их датчане, и столь совершенными, как уверяет склонная к левизне пресса. Истина, как обычно, должна находиться где-то посередине.

 

35 Дональд Дак

На первый взгляд американская писательница еврейского происхождения из Нью-Йорка, с волосами, крашенными под барсучий мех, не годится в качестве источника информации о Швеции. Но в 60-х и 70-х Сьюзен Зонтаг прожила в этой стране двенадцать лет. Она, в частности, сняла здесь три не слишком удачных фильма «под Бергмана» и, что намного интереснее, написала на редкость стервозное прощальное письмо Швеции перед своим отъездом.

Зонтаг не увидела в шведах компанейских людей. «Игра в молчанку – шведский национальный грех. Такое впечатление, что Швеция состоит из заурядных, лишенных привлекательности мини-Гарбо», – пишет Зонтаг, добавляя, что шведы неуклюжи, мнительны и «беззаветно преданы порядкам». К тому же они – алкоголики-мизантропы: «Шведы хотят быть изнасилованными. А выпивка – их национальный способ насилия над собой».

Даже шведский нейтралитет у Зонтаг оказался не благородным гуманистическим поступком, а проявлением коллективной паранойи (не говоря уж о лицемерии – более половины шведов были прогермански настроены во время Второй мировой войны). С этими словами Зонтаг выдернула чеку из своей полемической гранаты и, не оглядываясь, бросила ее через плечо, направляясь к выходу на посадку авиарейса в Нью-Йорк.

Возможно, впечатление Зонтаг о принимающей стороне подпортил неуспех ее фильмов. Она умудрилась обратить в недостаток даже то, что многие считают одной из самых сильных черт шведского характера: «Я убеждена, что шведское здравомыслие глубоко ущербно и опирается на комплексы, тревожность и эмоциональную разобщенность… По мне, это почти патология». Неправильной оказалась и их порнография – она «снижает сексуальность… подобно иллюстрациям в справочнике гинеколога… и вызывает у мужчин оцепенение».

А еще у них овощи всегда переварены.

Пожалуй, Зонтаг было просто смертельно скучно с необщительными, немногословными и не склонными к экспрессии шведами. Не могу похвалиться тем, что знаком со всеми жителями Швеции, но, судя по тем, кого я знаю, это люди не столько скучные, сколько сдержанные (за исключением случаев, когда они находятся в непосредственном контакте с лангустами и шнапсом).

При этом они готовы самоотверженно слушать собеседника, почти не перебивая, даже когда он несет откровенную чушь. Они смеются, если им рассказать анекдот (не знаю, из вежливости или из сострадания, но разве это важно?). Как сказано в одном путеводителе по Швеции: «Чем больше вы говорите, тем дольше они готовы слушать – и тем спокойнее становятся». Шведы – идеальная аудитория для претенциозных трепачей вроде меня. Люблю их.

В отличие от датчан, готовых сообщить, что они – счастливейший народ на свете, первому встречному ученому, журналисту или китайскому туристу, который всего-то хотел купить мороженое на Nyhavn, шведы не слишком высокого мнения о себе. Несколько лет назад Шведский институт изучения общественного мнения попросил молодых шведов описать своих соотечественников. Вот восемь главных прилагательных, которые они для этого выбрали, в порядке убывания значимости: завистливые, чопорные, трудолюбивые, любящие природу, спокойные, честные, нечестные и ксенофобские. В самом низу списка оказались: мужественные, сексапильные и артистичные.

В книге «Взгляд на шведов со стороны», которую написал основатель Стокгольмского центра межкультурных связей Ян Филлипс-Мартинссон, приводится еще несколько характеристик шведов: молчаливые, серьезные, скованные, скучные, на первый взгляд дружелюбные, необщительные, пунктуальные, негибкие, надменные и чересчур осторожные. Другое слово, которое регулярно всплывает в аналитических материалах о шведском характере, – «застенчивость». Американский психоаналитик, долго изучавший шведов в 1960-х, писал, что они краснеют чаще, чем люди других национальностей. Мне стало интересно, чего они так стесняются.

Одно из объяснений – часто упоминаемый страх шведов выглядеть глупо. Когда я узнал об этом, моей первой мыслью было: «Может быть, тогда не стоит называть своих детей «Хансами Хансенами», «Йенсами Йенсенами», «Свенами Свенссонами» и так далее? И, раз уж мы об этом заговорили, надо бы разобраться с этой историей про солдатские сеточки для волос». Но вот что пишет об этом шведский этнолог Эке Даун в своей книге «Шведская ментальность»: «Прежде чем высказаться по какому-нибудь дискуссионному вопросу, они стараются понять позицию другой стороны… Шведы очень подробно обдумывают, что, как и когда сказать, какую это может вызвать реакцию и т. п., прежде чем открыть рот – если они вообще решатся это сделать».

Боязнь выглядеть смешно находит отражение в одном из главных слов, используемых шведами для самоидентификации: duktig, в буквальном переводе – «толковый». Но это очень специфическая, чисто шведская толковость: прилежная, ответственная, пунктуальная, законопослушная и трудолюбивая, скорее добросовестная компетентность, чем показное всезнайство. Duktig – не тот, кто помнит позапрошлогодних победителей Strictly Come Dancing, а тот, кто вовремя подготовил налоговую декларацию без ошибок и помарок.

Разумеется, застенчивость идет рука об руку с уже знакомой нам нордической нелюбовью к разговорам. В «Рыбалке в Утопии» – книге меланхоличных воспоминаний о жизни в Швеции 70-х годов – британский журналист Эндрю Браун пишет: «Я никогда не бывал в местах, где говорили бы друг с другом меньше, и не могу представить себе, что такие существуют».

Прочитав это, я сразу подумал, что автор просто не был в финской сауне. Но, как и в случае с их бывшей восточной колонией, объяснение шведской молчаливости может дать уже знакомая нам теория «высококонтекстуального общества»: каждый швед знает, что думает другой. Подобная одинаковость взглядов на жизнь, ожиданий и амбиций означает, что наряду с упрощенной коммуникацией у людей есть возможность судить друг о друге без снисхождения. Снова Эке Даун: «Шведская однородность имеет мало общего с чувством уверенности, которое дает дружба. Наоборот, однородность приводит к преувеличенной оценке собственных способностей понимать поведение окружающих. Появляется риск «ложного сигнала» – например, когда дорого и элегантно одетый человек оказывается приверженцем социалистических взглядов».

Норвежский антрополог Томас Хилланд Эриксен говорил нечто похожее, когда мы обсуждали с ним отношения между норвежцами и шведами: «В их культуре намного больше стремления избегать конфликтов в общественной жизни. Они стараются уйти от дискуссии, избежать серьезных разногласий, что приводит к недосказанности. Когда норвежцы имеют дело со шведами, появляется масса проблем, связанных с различиями культур. Мы смеемся над шведами – они такие формальные, чопорные, никогда не говорят то, что думают, чтобы все выглядело мило и учтиво».

Очевидно, праздник лангуста в Мальме был временным помрачением ума. В остальном же Швеция представляется фантастической антиутопией, где каждый может читать чужие мысли и люди вынуждены подавлять эмоции, идеи и желания, идущие вразрез с господствующими представлениями. Как писал индийский антрополог Х. С. Дхиллон: «Любой горячо спорящий человек выглядит опасным невротиком». В итоге, полагает Даун: «У шведов чувства несколько притуплены по сравнению с другими народами».

Если верить Дауну, шведские стеснительность и стремление держаться в тени распространяются и на родильные палаты, и на похоронные залы. Это самые поразительные примеры скандинавских комплексов из встреченных мной до сих пор. Как пишет Даун, «шведские женщины, рожая, стараются стонать как можно меньше, и потом часто спрашивают, не слишком ли сильно они кричали. Им бывает очень приятно услышать, что нет». На похоронах легкое всхлипывание еще допустимо, но «отчаянные рыдания считаются неприличными, и это запомнят надолго». Это не значит, подчеркивает Даун, что шведы не способны скорбеть: «Они скорее просто не умеют выражать сильные чувства и боятся сделать ошибку или повести себя неуклюже».

Желание избегать трений распространяется и на шведскую политику (как мы увидим позже, вплоть до не совсем демократического затыкания ртов несогласным), и на бизнес, который известен своей корпоративной культурой консенсуса. Шведские компании тяготеют к плоским структурам без выраженной иерархии. Право высказаться имеет каждый, менеджмент и рабочие ведут себя на равных – полная демократия и равноправие.

Здесь возможны неприятные побочные эффекты, особенно когда дело доходит до принятия решений. Мой датский знакомый, возглавляющий шведскую компанию, буквально сходит с ума от стремления к общему согласию по любому вопросу: «Когда мы меняем состав совета директоров, то должны убедиться, что девочка на ресепшене не против». Если он и преувеличивает, то ненамного. Похоже, у шведских компаний стало обычной практикой нанимать датских руководителей для регулярной раздачи пинков сотрудникам. Шведские менеджеры слишком склонны к консенсусу, чтобы проводить в жизнь непопулярные решения.

«У нас принято устраивать собрания сотрудников и спрашивать, что они думают по тому или иному поводу, – говорил мне один швед. – Нельзя просто взять и изменить что-то, все должно быть подготовлено и согласовано заранее. Шведы не злятся и не расстраиваются, если что-то делается не так, как им хотелось бы: компромисс входит в правила игры».

Похоже на прямую дорогу к прокрастинации и застою, не так ли? И как же тогда шведские компании смогли добиться столь впечатляющих успехов на мировом рынке? Дело в том, что в больших организациях главное – обеспечить единое понимание долгосрочных задач, а авторитарное руководство этому не способствует. А вот датчане увереннее чувствуют себя в малом и среднем бизнесе, где нужна гибкость и умение быстро реагировать на вызовы. За редким исключением у датских компаний не получается работать в глобальном масштабе.

Помимо старания показать соотечественникам, насколько они duktig, шведы любят демонстрировать, какие они lagom. Lagom – еще одно важное шведское слово, означающее «умеренный», «разумный», «достаточный», «поступающий разумно», «рациональный». Хотя оно созвучно основным положениям лютеранства, его этимология уходит в еще более глубокое прошлое, к временам викингов. Легенда гласит, что когда вежливые и милые викинги пускали по кругу рог с медовухой, следовало пить из него в меру, так чтобы хватило следующим товарищам (а после всем вместе пойти поотрывать головы каким-нибудь монахам). Выражение Laget om переводится примерно как «передай по кругу»; считается, что со временем оно трансформировалось в lagom и в наши дни обозначает добровольную коллективную сдержанность.

Lagom во многом определяет поведенческие аспекты шведского общества – от стереотипов потребления, которое не должно быть вызывающим (кроме некоторых уголков Стокгольма, где чехлы для айфонов со стразами Swarowski и свитеры пастельных тонов диктуются правилами местного этикета), до политической системы, сложившейся на основе компромисса, умеренности и консенсуса. Lagom, очевидно, связан с Законами Янте, формирующими шведское общество едва ли не в большей степени, чем родное датское. Шведы еще сильнее боятся высунуть голову из окопа, еще меньше любят хвалиться своими успехами, еще более склонны вести себя умеренно и аккуратно.

У меня есть теория (возможно, одна из моих самых завиральных) о том, что lagom и Законы Янте обусловили появление одного из самых странных скандинавских культурных заимствований – Дональда Дака. Я обнаруживаю стопки зачитанных комиксов про Дональда Дака (в Дании он Anders And, а в Швеции – Kalle Anka) в туалете любого датского или шведского дома. На главном датском телеканале DR1 в пятничный вечер могут показать часовую передачу Disney Fun с мультиками про утенка шестидесятилетней давности. Я уж не говорю о том, что в Швеции 24 декабря самую большую телеаудиторию собирает традиционный показ «Рождественского шоу Дональда Дака» от 1958 года.

Вот что я думаю о причинах такой странной любви к невезучему водоплавающему. Отношение Дональда Дака к жизни находится в полном противоречии со скандинавским: он жаден, эгоистичен, вспыльчив и безрассуден. За свои недостатки он всегда расплачивается неудачами, потерями, унижением и прочими синяками и шишками. Я убежден, что для скромных, уравновешенных, законопослушных скандинавов Дональд Дак – что-то вроде отдушины, сродни тайному удовольствию от шуток на запретные темы. Они не могут представить себе, что сделали бы что-то подобное – скажем, позволили бы трем наглым племянникам съесть свой тортик или в ярости разнесли в щепки собственный дом. Видя это в мультиках, они обретают покой через смещенный катарсис.

В Мальме я убедился, что шведские застольные песни – лучшие в своем жанре по всей Скандинавии. Но для того чтобы швед проявил свою компанейскую сущность, требуется приличное количество алкоголя. Чтобы дойти до этой точки, придется пройти через череду строго обязательных протокольных моментов. Шведские званые обеды – тяжелое испытание для неподготовленного человека. Это еще в 1796 году заметила основоположница движения за гражданские права женщин Мэри Уолстонкрафт:

«Шведы чванятся своей учтивостью, однако она отнюдь не является украшением развитого ума, а представляет собою лишь докучливые формальности и церемонии. Их наигранная вежливость не затрагивает душу и не заставляет почувствовать себя непринужденно, как у хорошо воспитанных французов».

Вот вам краткое руководство на случай, если придется иметь дело с «наигранной вежливостью» шведов.

Первое, что наверняка приходит в голову иностранцу у порога шведского дома: снимать или не снимать обувь? Для хозяев этот вопрос будет означать, что вы не очень хотите это делать. Вежливый хозяин наверняка не станет настаивать, но в душе будет презирать вас за то, что вы пачкаете его полы. Однако если снять обувь при входе, то есть риск оказаться единственным человеком, который рассекает в носках среди обутых гостей, а это будет конфуз. Один из шведских справочников по этикету советует: «Ни в коем случае нельзя оставаться в обуви в чужом доме. Разумеется, если так не делают все остальные».

Далее сообщается, что сами шведы всегда знают, когда нужно снимать обувь, а когда нет. «Взгляните в глаза хозяину, обменяйтесь рукопожатием, а затем посмотрите на ноги всех остальных. Не покидайте прихожую, пока не убедитесь, что вы обуты или разуты так же, как другие». А что делать, если вы пришли в одиночестве, а остальные участники вечеринки вне поля зрения? Ответ простой: вы обречены.

На самом деле шведы готовы к послаблениям для иностранцев по части обуви, но есть одно золотое правило, нарушать которое непростительно: надо быть точно вовремя. Нельзя приходить раньше – этого не любит никто, – но нельзя и опаздывать больше чем на пять минут. В Швеции понятие «по-светски опаздывать» сродни чему-то вроде «по-светски пукать».

Допустим, испытание прихожей вы прошли успешно. Прибыв на место празднества, следует обойти все помещение и обменяться рукопожатиями со всеми гостями по очереди. Представляться надо примерно так же, как это делает королева перед участниками представления по высочайшему повелению (это принято и в Дании, только в Швеции обычно представляются по имени и фамилии, а не только по имени). Мне даже нравится эта формальность, хотя я обычно сразу же забываю имена остальных гостей. Совет: когда будете общаться, можно называть мужчин Эриками, а женщин – Мариями. Обычно на эти имена отзывается подавляющее большинство шведов. (В Дании пробуйте Себастьян и Хелле.)

В ожидании приглашения к столу не стесняйтесь задавать вопросы о том, кто как зарабатывает, сколько времени ушло на то, чтобы этому научиться, и дайте понять, что считаете датчан расистами – этим вы моментально заслужите расположение шведов. Если вас посадили справа от хозяйки, то вам не повезло. Все остальные гости теперь радостно потирают руки: они избежали участи произносить тост, которого ждут от вас. Им не надо вставать и произносить краткий, сдержанный, но остроумный комплимент хозяйке дома, который не сочтет обидным ее супруг. После того как тост произнесен, каждый из гостей должен поднять бокал и по очереди посмотреть прямо в глаза остальным присутствующим за столом, при этом поглядывая и на хозяйку. Как только она пригубит из своего бокала, остальные могут сделать то же самое.

Это только вступление к трапезе. Из ожиданий от вашего поведения во время и после тефтелей и Jansons frestele (картофельный гратен с анчоусами – замечательное шведское изобретение) можно составить целую книгу, но идею вы уловили. Еще одно предупреждение: не следует повторять трагическую ошибку, допущенную мной однажды. Я помню изумленные взгляды других гостей и сочувственно-нервные попытки хозяев дома сделать все, чтобы я не ощутил собственного позора. Никогда не прикасайтесь к бокалу, произнося тост. Невзирая на то что вам могло показаться после многочисленных голливудских фильмов о викингах, в Скандинавии это непростительное проявление невоспитанности.

Если вам кажется, что мой вводный курс недостаточен (это правда, но на заполнение пробелов потребуется целая жизнь), то лучший источник знаний о ледяных потемках шведской души – книга Эке Дауна «Шведская ментальность». Даун, который в разное время возглавлял стокгольмский Северный музей и этнологическое отделение Университета Стокгольма, считается одним из крупнейших скандинавских этнологов. Его называют гуру всего шведского, а его книга – блестящий образец анализа национального характера. Я не знаю другого текста, в котором некая нация стала бы объектом столь же объективной (и, разумеется, безжалостной) критики.

Даун описывает шведов как обуреваемых комплексами тихонь. По его словам, это люди, которые скорее пойдут по лестнице, чем сядут в лифт с посторонним. К их самым ярким привычкам относятся поездки на природу, поедание хрустящих хлебцев, разговоры вполголоса и уклонение от спорных тем в беседе. «Поражает огромное значение, которое придается в шведской культуре «порядку», – пишет Даун, добавляя, что «пунктуальность и высокая организованность больше всего ценятся шведами». М-м-м, как это сексуально…

«Шведская ментальность» была написана в 1985 году, и мне стало интересно, изменилось ли что-то с тех пор. Я опасался, что Дауна уже нет с нами, и не надеялся отыскать его, но, к счастью, ошибся. Даун, которому сейчас под восемьдесят (когда эту книгу будут экранизировать, его сыграет Макс фон Зюдов), жив-здоров и обитает в зажиточном районе Стокгольма. Как раз, когда я написал ему по электронной почте, он получил престижную премию Gad Rausing за достижения в гуманитарных науках в сумме 800 000 шведских крон (около 73 000 фунтов стерлингов). Ее присуждает фонд, основанный миллиардером – создателем Tetra Pak. Даун любезно пригласил меня побеседовать у него дома.

Действительно ли шведы избегают садиться в лифты с кем-то еще? Это не преувеличение?

«Да, так и есть. Мы не умеем общаться с незнакомыми людьми, – усмехнулся Даун. – Это поразительно, потому что подавляющему большинству людей нравится общение. На юге Европы это лучшее, что есть в жизни. У меня есть коллега-француженка, которая, приехав в Швецию, решила, что здесь запрещено разговаривать в автобусах. Никак иначе она не могла это объяснить».

«На иностранцев мы обычно хотим произвести «особое» впечатление, – продолжал Даун. Мы беседовали в тускло освещенной гостиной его огромной квартиры с высокими потолками. – Мы не слишком разговорчивы, но в Швеции считается правильным проявить вежливость – мол, я вас слушаю. Но через какое-то время американец или кто-то еще начинает удивляться: а может ли этот человек сказать что-то свое, поддержать беседу? В Америке скованные люди считаются дураками».

Даун относит шведскую замкнутость на счет доиндустриального прошлого. До середины XIX века Швеция была страной с очень низкой плотностью населения. Сельскохозяйственная реформа конца столетия способствовала объединению мелких крестьянских хозяйств в более крупные, но это лишь усилило обособленность фермерских семей и общин. «Вокруг не было практически никого, кроме родственников и соседей. Все более или менее равны, сталкиваются со схожими проблемами, и обсуждать их нет необходимости. Можно молча зайти в гости к соседу, просто постучать, сесть и посидеть какое-то время. Можно сказать: «На улице сегодня дождь», но все это было уже сказано множество раз».

Зрелище шведских фермеров, сидящих бок о бок в добрососедском молчании, кажется мне странно трогательным. Но ведь промышленная революция наверняка изменила порядок вещей? «Не совсем так, – говорит Даун. – К этому моменту у шведов так хорошо получалось обосабливаться друг от друга, что они сохранили это умение даже в городских условиях. Поэтому, как вы могли заметить, здесь мимо вас проходят с таким видом, будто вас нет».

Вот и объяснение грубости, с которой я каждый раз сталкивался в Швеции. Я просто холодею от ярости, когда вижу это бесцеремонное старание протиснуться вперед или полное безразличие к тому, что можно мешать окружающим – в общем, полное отсутствие представлений о вежливости. В ожидании электрички на центральном вокзале Копенгагена можно всегда вычислить шведов, спешащих попасть домой через Эресуннский мост, – они ломятся в вагоны, не давая выйти прибывшим пассажирам.

Я много раз наблюдал такое поведение в Дании, но в борьбе за титул самых невежливых людей на свете со шведами могут соперничать только гонконгские китайцы. Причем грубость первых еще больше обескураживает, поскольку противоречит их имиджу респектабельных, дисциплинированных и спокойных людей. Однажды мне сказали, что скандинавские манеры – демонстрация своего рода извращенного представления о равноправии: я имею такое же право ходить/бегать/ездить здесь, как и ты. Думаю, в этом что-то есть. Или все действительно так, или здесь слишком холодно для хороших манер.

Один из моих шведских собеседников припомнил такой случай: «Я был в кафе, где за одним из столиков сидел англичанин. Мимо в сторону туалета шел швед, который задел ногой его портфель, опрокинул его и проследовал дальше без извинений и без попытки поставить портфель на место. Англичанин промолчал, но когда швед вышел из туалета, проорал на все кафе: «ПРАВИЛЬНОЕ СЛОВО – “ИЗВИНИТЕ!”»

«Понимаю, что вам это неприятно, – спокойно прокомментировал Даун мой монолог. – Но для нас в этом нет ничего необычного». Однако грубость и желание обособиться, присущие его соотечественникам, огорчают и его самого. Годами Даун встречал одних и тех же людей на улицах своего района, и никто ни с кем не здоровался. Недавно он решился на спонтанный социологический эксперимент.

«Был один пожилой, очень элегантно одетый джентльмен, с которым мы встречались ежедневно, но просто проходили мимо, не обменявшись и взглядом. Однажды я подошел и сказал: «Вы знаете, мы тут годами ходим и видим друг друга. Может быть, нам стоит хотя бы здороваться?» И он так обрадовался!» В конце концов оба подружились, стали приглашать друг друга в гости, а воодушевленный Даун начал знакомиться с другими соседями, которые тоже удивлялись, но были не менее восприимчивы к его инициативе. «Это так здорово! Людям так это нравится!» – сказал он, хлопнув в ладоши.

Миссионерская активность Дауна на стокгольмских улицах стала обнадеживающим сигналом о том, что в глубинах шведской ментальности может таиться нечто человеческое. Покинув его квартиру, я направился к своему молчаливому автобусу. И тут мне пришла в голову мысль провести собственный социальный эксперимент над ничего не подозревающими жителями шведской столицы.

 

36 Стокгольмский синдром

Мой план заключался в том, чтобы остаток дня (а если выживу, то и дольше) разгуливать по Стокгольму и вести себя в высшей степени не по-шведски. Теоретическая база плана гласила, что таким образом будет легче выявлять и наблюдать шведские общественные нормы. Провоцируя встречных шведов своим поведением, я смогу оценить болевые точки их мировосприятия. Вынуждая их проявлять предельную терпимость, я увижу, насколько они замкнуты, сдержанны, законопослушны, чопорны и скучны. Так я определю место шведов на шкале скандинавского социал-аутизма.

Будем надеяться, что более глубокое понимание этой нации поможет мне относиться к ним с большей симпатией. Я стану подопытным кроликом, антропологической канарейкой, которую опустят в глубины угольных шахт шведской ментальности. Тут может случиться что угодно – неловкое молчание, отведенные взгляды, драка, арест, депортация…

Моей первой остановкой был Музей Нобеля в невероятной красоты историческом центре – Гамла Стан. Честно говоря, меня всегда раздражала эта нобелевская шумиха. Как известно, источником богатства Альфреда Нобеля был динамит, который он изобрел для горнодобывающей промышленности. Однако скоро динамит стал использоваться в военных целях и уничтожил бесчисленные миллионы людей. Тем не менее в один прекрасный день удалившийся от дел Нобель, изнывая от безделья в своем особняке на Итальянской Ривьере, решил, что его кровавые деньги должны пойти на премию за содействие установлению мира во всем мире, и включил соответствующий пункт в завещание. Это как если бы царь Ирод выступил спонсором конкурса на самого прелестного младенца или директор фирмы по сносу зданий вручал архитектурные премии.

С тех пор премию мира время от времени дают классным ребятам. Например, в 1973 году ее получил Генри Киссинджер – человек, который, по словам Кристофера Хитченса, предал иракских курдов, поддерживал апартеид и дал добро на «преднамеренное массовое истребление гражданского населения в Индокитае». Присуждение премии Обаме в 2009 году было не столь скандальным, но выглядело несколько абсурдно. Лауреатом премии не стал Махатма Ганди, зато ее получил Эл Гор.

Как и следовало ожидать от учреждения, в котором собраны блистательные результаты всех начинаний человечества, в Музее Нобеля царили тишина и благоговейный трепет. Это было самое подходящее место, чтобы достать пакет чипсов и начать громко хрустеть ими, прихлебывая колу из банки, прямо под знаком «еда и напитки запрещены». Вот оно, настоящее испытание для шведской толерантности, если таковая есть в природе!

Я изо всех сил шуршал, хрустел и чавкал на глазах у двух музейных работников и многочисленных посетителей, но не дождался реакции ни от тех ни от других. В итоге мне пришлось сжевать намного больше чипсов, чем я собирался (а шведские чипсы просто ужасны), да еще в сочетании с газированным напитком, из-за которого у меня началась весьма неприятная отрыжка. Но результаты этого зондирования позволили мне сделать вывод: стремление избежать конфликта у шведов развито еще сильнее, чем законопослушание.

Я вышел из Музея Нобеля и направился к пешеходному переходу. На тротуаре собралась небольшая кучка людей, ожидавших зеленого сигнала светофора. Машин не было ни поблизости, ни вдалеке. Перед дилеммой пустой дороги и красного человечка датчане ведут себя так же, и долгие годы я издевался над их стадным инстинктом. «Я не нуждаюсь в том, чтобы какой-то фонарь указывал мне, как надо переходить через дорогу», – восклицал я и смело ступал на мостовую. Меня не останавливали ни отчаянные попытки супруги ухватить мой локоть, ни неодобрительное ворчание других пешеходов. Однако со временем я стал все чаще следовать сигналу светофора – мой бунтарский дух присмирел под давлением скандинавского коллективизма.

Но сейчас я посмотрел по сторонам и с гордо поднятой головой перешел дорогу на красный свет. В Дании это выглядело бы вызывающе, и я решил, что в Швеции это сочтут прямой провокацией.

Женщина, стоявшая рядом со мной, восприняла мой пример на подсознательном уровне и тоже начала было переходить, но в последний момент увидела красный свет и юркнула обратно. Вроде бы кто-то бросил неодобрительное «ну и ну» в мой адрес, но я не уверен. Спокойно перейдя дорогу, я обернулся к людям на другой стороне и поднял ладони вверх, как бы говоря: «Вот видите, я жив-здоров». Но они продолжали следить за светофором, не обращая на меня внимания.

Следующей остановкой была скамейка у театра. Здесь я подсел к даме с пакетиком мармеладных мишек и уставился на ее лакомство в надежде, что меня угостят. Почувствовав это, женщина неловко подвинулась в сторону, не прекратив поедания мишек. Я продолжал таращиться. Наконец, женщина взглянула на меня. Я состроил физиономию, которая должна была означать, что мне ужасно хочется хоть одну конфетку. Сильно встревожившись и не говоря ни слова, женщина встала и стремительно удалилась. Бог ты мой.

Через некоторое время рядом со мной присел человек с ридером Kindle. «Это у вас такая электронная книга?» – приветливо спросил я.

Человек кивнул.

«Ух ты, как классно, это же штучка прямо как в «Звездном пути», правда? Вам нравится? Стоит брать такую же?»

«Удобно в дороге», – сказал человек, не глядя на меня, и продолжил читать.

Немного погодя в глубинах его души, видимо, проснулось нечто человеческое. Он оторвался от чтения и повернулся ко мне. «Мне нравится, что можно брать с собой много книг», – сказал человек и, явно удовлетворенный исполненным гражданским долгом, вернулся к чтению.

Убедившись, что шведы способны к человеческому общению, если их к этому слегка подтолкнуть, я вернулся в отель. Там я некоторое время пасся около лифта в ожидании момента, когда им соберется воспользоваться кто-то из шведов. Первой мишенью оказалась женщина за пятьдесят с большим чемоданом на колесиках. Я подождал, пока она соберется зайти в лифт, и быстро прошмыгнул вперед, чтобы оказаться в лифте первым. Она немедленно отступила, показав легким кивком, что я могу ехать один. Лифт был небольшим, но нам двоим хватило бы места. Я сдвинулся в угол кабины и весело проворковал: «Ничего-ничего, мы прекрасно поместимся!» Но ее взгляд неожиданно приковало нечто весьма интересное, и она отошла в сторону. (Как ни странно, в холле отеля – это был The Berns – стояла стеклянная витрина с фаллоимитаторами на продажу. Возможно, они ее и заинтересовали.)

Как и предполагал Эке Даун, лифты оказались богатой средой для изучения шведской ментальности. В течение нескольких дней я старался использовать любую возможность, чтобы прокатиться в них в компании местных. Учтя свой первый опыт, я дожидался, пока объект устроится в лифте поудобнее, а затем проникал внутрь и пытался склонить его или ее к человеческому общению.

Ответы на мое бодрое: «Привет, как поживаете? Прекрасный отель, не правда ли?» – были преимущественно односложными. Один плотный мужчина среднего возраста в костюме и при галстуке просто проигнорировал меня, уставившись прямо перед собой. Молодая женщина нервически заулыбалась и отшатнулась назад, глядя себе под ноги. Только одна юная пара нашла в себе смелость подтвердить, что отель действительно хороший, прежде чем продолжить свою беседу полушепотом (только тогда я понял, что они откуда-то из Прибалтики).

Моей следующей ареной провоцирования шведов стал общественный транспорт. Один из главных туристических аттракционов Стокгольма – круглая прозрачная гондола, которая поднимает посетителей на вершину сферического спорткомплекса Stockholm Globen, откуда открывается прекрасный вид на город. Доехать туда можно на метро. Моей посадке в вагон предшествовала обычная схватка, как в регби: выходящие пассажиры сталкивались с входящими. В большинстве других стран это сочли бы бессмысленным эгоизмом, но здесь, в Стокгольме, никто и глазом не моргнул.

Я схватил за локоть мужчину – делового человека в костюме и галстуке с плоской сумкой на плече, – который пытался протолкнуться к вагону через поток выходящих пассажиров.

«Очень прошу извинить мою назойливость, но не могли бы вы помочь мне в одном деле?» – начал я.

На лице мужчины поочередно промелькнули гнев, удивление и раздражение, которые в конечном итоге превратились в рассерженно-недоуменный вид.

«Видите ли, я провожу научное исследование особенностей поведения шведов и обратил внимание на то, что вы старались зайти в вагон до того, как его покинут пассажиры. Мне стало интересно, почему вы так делаете? Ведь вполне очевидно, что все прошло бы намного удачнее, если бы люди на платформе уступили дорогу выходящим из поезда».

К этому моменту мы оставались одни на платформе, и человек беспокойно поглядывал на поезд, который должен был вот-вот отправиться.

«Я… я… вы о чем? Мне надо бежать». Он нагнул голову и рассерженно ринулся в вагон. Мне очень хотелось проорать ему вдогонку: «Штаны же ты надеваешь по утрам, так почему бы тебе не вести себя разумно по отношению к другим?» Но я не стал этого делать. Даже я знаю, что нехорошо орать на людей, особенно если ты гостишь в их стране.

Поезд подошел к следующей станции. Это была не моя остановка, но я решил продолжить эксперимент. Разумеется, несколько человек с платформы начали штурмовать вагон до того, как я смог из него выйти. Я широко раскинул руки, чтобы отодвинуть их назад жестом Иисуса, приступающего к милосердному наставлению.

«Здравствуйте! Давайте-ка сначала позволим людям выйти», – сказал я громким голосом (но без крика), оттеснив двоих от входа в вагон. Еще двое ломанулись вперед, не обращая на меня внимания, но одна супружеская пара застыдилась и отошла в сторону. Это была победа, но победа скорее пиррова – устроив такое представление на выходе из вагона, я уже не мог в него вернуться, а следующего поезда пришлось дожидаться двенадцать минут. И все же я показал себя достойным борцом за соблюдение общественных приличий в общественном транспорте.

В следующем поезде по вагонам ходил румын. Он раскладывал по свободным сиденьям небольшие листки бумаги. На листках было написано:

«Я бедный человек с двое детей.

Они имеют лейкемию и мне нужны деньги для их лечить».

Кое-кто выкладывал на листки монетки, чтобы человек собрал их на обратном пути. Так поступила и моя соседка напротив. Движимый примером Дауна в области налаживания социального взаимодействия, я спросил ее, почему она это сделала, ведь в Швеции отличная бесплатная медицина.

Когда дама осознала, что с ней ни с того ни с сего заговорил иностранец, она ответила: если человек живет в Швеции без разрешения, то права на медицинское обслуживание у него нет.

«Но неужели вы действительно думаете, что он собирает деньги на лечение детей?»

«Нет, но, по мне, сам факт, что он просит милостыню, унижает человеческое достоинство. Поэтому я и подала».

Наступила моя очередь почувствовать себя вразумленным и пристыженным на фоне такого современного, такого шведского сострадания. Наверное, хватит цепляться к местным жителям. Мой энтузиазм по части смелого антропологического исследования уже остыл. Пытаться заставить шведов быть повежливее – все равно что пенять итальянцам на их хвастливость или японкам на их застенчивость. Бедолаги и так с трудом в состоянии разобраться в самих себе. Да и что плохого сделали мне шведы?

Силясь опровергнуть стереотип, я все же пытался завязывать разговоры в кафе и ресторанах. Большинство шведов отвечали на вопросы, но не прилагали никаких усилий к дальнейшему развитию беседы. Не стоит полностью исключать мысль о том, что вся страна реагировала так именно на меня, но я делал все от меня зависящее, чтобы не внушать страх.

Параллельно я продолжал искать какую-нибудь трещинку в шведской броне абсолютной праведности, любой намек на порочность. Их почти не было, если не считать необъяснимого пристрастия к жевательному табаку. Он продается в любом 7-Eleven в маленьких круглых баночках, похожих на баночки с леденцами. (Однажды мне случилось брать интервью у одного из ведущих шеф-поваров страны, и меня постоянно отвлекало вздутие под его левой нижней десной – там он лелеял свой snus.)

Чуть не забыл – в Национальном музее мастурбировали. Как-то днем я случайно оказался там на выставке под названием «Вожделение и порок». Афиша гласила, что она посвящена «природным наклонностям и извращениям шведов от прошлого к настоящему». И хотя я пришел в музей полюбоваться морскими пейзажами Стриндберга, но решил пробежаться по экспозиции, чтобы составить представление о низменных глубинах сексуальности местных жителей. Исключительно в научных целях.

Выставка представляла собой демонстрацию шведских визуальных непристойностей за последние несколько веков. Здесь была огромная, трехметровой высоты картина Юлиуса Кронберга, на которой двое мужчин с вожделением разглядывают обнаженную рыжеволосую женщину (первый показ этого произведения в 1876 году сопровождался огромным скандалом). Здесь был разнообразный видеоарт на тему мастурбации, целая стена фотографий мастурбирующих женщин, несколько полуобнаженных монахинь и все в таком духе.

Какой из этого следует вывод? Во всем мире шведы считаются сексуально раскрепощенной нацией, но многие, в том числе и они сами, с этим не согласны. То, что принимают за шведскую «чувственность», почти никак не связано с тем, куда жители страны пристраивают свои гениталии и как часто они это делают.

Все началось с декриминализации шведской порноиндустрии в 1960-х годах. Скоро этому примеру последовала Дания, и в результате датское и шведское порно превратилось в мировых лидеров отрасли. Сюда добавилось спокойное отношение шведов к наготе – в сауне, на пляже и т. п., – которое опять-таки имеет весьма отдаленное отношение к неистовой страсти.

Существует довольно неуклюжее телеинтервью, которое Дэвид Фрост брал у будущего премьер-министра Швеции, ныне покойного Улофа Пальме в 1968 году. (Неуклюжесть относится в данном случае исключительно к Дэвиду Фросту с его отталкивающим самодовольством; Пальме выглядит исключительно толковым и умным политиком.) Отвечая на вопрос о сексуальной свободе в Швеции, Пальме называет это преувеличением и отзывается о шведах как о «людях с глубокими моральными устоями и огромными сексуальными комплексами», но при этом «с нормальным и здоровым отношением к сексу».

Большие усилия, приложенные Швецией для достижения гендерного равноправия, также могли породить заблуждения. Некоторые наблюдатели решили, что шведским женщинам вообще чужды условности (глубокие вырезы нарядов Агнеты Фельтског, блондинки из группы ABBA, только усугубляли эту уверенность). На самом деле шведские усилия были направлены на то, чтобы женщины проводили больше времени на работе, чем в постели.

Несмотря на свое название, выставка в Национальном музее представляла страну, которая исторически относилась к сексу достаточно пуритански. Тем не менее она разнообразила мой опыт посещения скандинавских музеев. К концу своих странствий я изучил все стереотипы подачи материала и оформления, которые они используют.

Например, звуковые эффекты в виде леденящего душу свиста ветра повсеместно применяются в разделах, посвященных доисторическим временам. (Если верить местным музеям, доисторические скандинавы всю жизнь таскались в одиночку по продуваемым ветрами равнинам, а потом погибали, случайно упав в торфяное болото.) Еще меня очень развлекало то, как в этих музеях пропагандируют викингов. Обычно это делается в ненавязчивой политкорректной форме, и стокгольмский Historiska Museum в этом плане не разочаровал.

«Викинги известны в первую очередь благодаря своим воинственным бесчинствам. Однако это далеко не все, чем они могут быть интересны», – гласила одна из надписей в этом музее. Реабилитируют не только викингов: скандинавские исторические музеи стремятся представить в позитивном свете любую не слишком удобную тему – от своих кровожадных предков до гендерных и расовых проблем. И это не всегда плохо. Я сам – большой энтузиаст политкорректности. Возможно, в наше время это покажется немодным, но для меня политкорректность – та же вежливость, а я хотел бы, чтобы вежливости становилось больше, а не меньше. Поэтому меня возмутила попытка свалить вину за шведское пьянство на итальянцев, как это делала одна из музейных табличек: «Азартные игры и крепкие напитки нельзя считать чем-то новым. Еще в первых веках нашей эры среди народов Севера получили распространение римские привычки». А, теперь понятно: во всем виноваты эти аморальные южные брюнеты!

С вопросом этнокультурного разнообразия тоже надо быть аккуратнее. «В современной Швеции встречаются самые разные верования, – говорилось в другой табличке, рассказывающей об иммиграции в страну в конце двадцатого века. – Иногда на это смотрят настороженно, но все чаще проявляется понимание. Спутниковые антенны и Интернет жителей пригородов настроены на весь мир. Всему миру здесь хватит места».

Так ли это? Я видел на улицах Стокгольма не так много темнокожих или азиатов. Прогуливаясь как-то вечером по дорогому району Эстермалм, я встретил одного-единственного цветного – он чистил мусорные контейнеры около «Макдоналдса». Меня удивило, насколько однороден и немультикультурен центр города, учитывая что иммигрантов в Швеции намного больше, чем в любой другой стране региона.

Тем не менее в экспозиции Historiska Museum присутствовали фотографии знаменитого иммигрантского района Русенгорд в Мальме. Он известен на всю Скандинавию своими социальными проблемами, расовыми беспорядками, запущенностью и насилием. Датчане, которые живут всего в двадцати минутах езды через Эресуннский мост, испытывают в отношении Русенгорда неподдельный ужас. Они с таким отвращением говорят о тамошнем беззаконии, исламском экстремизме, стрельбе и поджогах, что можно подумать, будто речь идет о пригороде Могадишо.

Но нам придется отправиться туда, чтобы поближе рассмотреть великий шведский мультикультурный эксперимент.

 

37 Интеграция

«Я не езжу туда после наступления темноты», – говорит водитель такси. Солнечным весенним утром мы отъезжаем от вокзала Мальме. «Недавно там жестоко избили и ограбили моего знакомого таксиста. Это шведский Чикаго, понимаете?»

Мы находимся в одной из богатейших, высокоразвитых и безопасных стран мира, но я не первый раз слышу такие отзывы о районе, в который мы направляемся. В глазах датских правых Русенгорд и его население, на 90 процентов состоящее из иммигрантов, стали символом всего неправильного в шведской иммиграционной политике открытых дверей. Если верить им, это адский котел преступности, безнадежная дыра, в которую страна загоняет своих сомалийских, иракских и афганских иммигрантов, отказывая им в надежде на достойную жизнь и заработок.

На краю этого политического спектра располагаются Андерс Беринг Брейвик со товарищи и истеричные блогеры-еврабисты, утверждающие, что Европа стоит перед лицом новой осады Вены. Они говорят, что Русенгорд закрыт для немусульман, что туда не пускают белых, включая экстренные службы, что это рассадник исламского экстремизма, который уже ввел шариат в этом уголке города и намерен распространить его на весь континент.

Менее радикальную позицию занимают норвежская Партия прогресса и ее шведский эквивалент – Sverigedemokraterna («Шведские демократы», девиз: «Безопасность и традиция»). Для них Русенгорд – пример того, что люди других национальностей, рас и вероисповеданий не могут гармонично соседствовать с этническими шведами. Что происходит с традиционными шведскими ценностями там, где иммигрантов становится в тысячу раз больше, чем «настоящих шведов», спрашивают они.

Дурную репутацию Русенгорда подкрепляют многочисленные инциденты последнего десятилетия. Бунты, поджоги и снайперская стрельба попадают на первые полосы и вызывают ажиотаж в СМИ. То, что некоторые преступления совершаются «этнически чистыми» шведами, не имеет значения. Стрельба и бунты регулярно случаются и в Нерребро – самом этнически разномастном районе Копенгагена, но датчане списывают их на криминальные разборки. «Просто байкеры не поделили с наркодилерами рынок сбыта», – философски изрекают в таких случаях копенгагенцы, этим все и заканчивается.

Организованные по мафиозному принципу банды байкеров терроризируют провинциальные датские городки и контролируют если не всю, то большую часть торговли наркотиками. Однако это почти не интересует скандинавских правых. Хотя после серьезных беспорядков весной 2013 года их внимание на какое-то время переключилось на Стокгольм, Мальме по-прежнему служит образцом прогнившей основы великого скандинавского эксперимента.

Поэтому я приехал в Русенгорд, чтобы увидеть его своими глазами. Действительно ли все так плохо? Ведь это же, в конце концов, Швеция. А в Швеции, как известно, мамы оставляют детей в колясках перед входом в магазин, жители пригородов не запирают свои дома, закон обязывает всегда ездить с включенными фарами, а еще это родина трехточечных ремней безопасности.

Кстати, о безопасности движения. Начало моего визита в Мальме ознаменовалось просто пародийным примером шведскости. Прежде чем завести машину, мой таксист дыхнул в алкотестер, установленный над приборной панелью, конфузливо объяснив, что машина не заведется, если в его выдохе обнаружатся следы алкоголя. Следов не оказалось, и мы поехали мимо ухоженных скверов и тихих каналов исторического центра Мальме. Буквально через несколько минут их сменил совершенно другой пейзаж: многоэтажные жилые корпуса, кольцевые дороги и торговые ряды. Это и был Русенгорд.

Он выглядел совсем неплохо. Наверное, район не слишком привлекателен бурными вечерами с горящими автомобилями и коктейлями Молотова, летящими под ноги. Вряд ли здесь приятно жить вдесятером в тесной, загаженной тараканами квартирке. Но в солнечный апрельский день он был таким же, как любой скандинавский квартал многоэтажек – в Хельсинки, Осло или Копенгагене. Снаружи дома выглядели ухоженными, некоторые – со свежевыкрашенными фасадами. Деревьев и зелени было очень много, а колючей проволоки, камер видеонаблюдения или стен, засыпанных сверху битым стеклом, – очень мало.

Пожив в Южном Лондоне, я знаю, во что превращается дешевое жилье, как только местные власти снимают с себя ответственность за его состояние. Но Русенгорд казался сказкой по сравнению со своими эквивалентами в Брикстоне или Кеннингтоне.

Таксист высадил меня у главного торгового комплекса – безликого низкого строения, заселенного дешевыми магазинчиками, аптекой и супермаркетом. Выглядело все это уныло, но скандинавские торговые центры вообще не бывают привлекательными, даже в самых эксклюзивных и дорогих районах. Я думаю, это объясняется глубоко засевшей в подсознании лютеранской идеей о том, что шопинг ради удовольствия – занятие постыдное и неправедное.

У меня была назначена встреча с Диком Фредхольмом, главой департамента по связям с общественностью района Русенгорд. Ему приходится выполнять, возможно, самую трудную работу подобного рода в Скандинавии. Офис Фредхольма находился в административном здании, недавно построенном прямо за торговым центром.

В первую очередь я спросил его, чем Русенгорд заслужил репутацию гетто. «Слово «гетто» мы не употребляем, – моментально ответил он. – Здесь, конечно, не рай земной, но проблем не больше, чем у любого городского района Стокгольма или Гетеборга. Последние серьезные беспорядки случились четыре года назад. Сейчас здесь намного спокойнее, мы произвели огромные инфраструктурные изменения. Все говорят, что Русенгорд – пример плохой интеграции, но наше мнение: это место, с которого интеграция только начинается».

Фредхольм – мужчина под сорок, одетый по-спортивному и с задорным хохолком на голове – был вполне дружелюбен, но вместе с тем насторожен, что вполне объяснимо. Среди последних местных достижений он упомянул розовый сад, новую велодорожку и плавательный бассейн, добавив, что районом начинают интересоваться большие корпорации. Говоря о преступности, Фредхольм заметил, что большинство местного населения составляют мусульмане, поэтому случаев вождения в нетрезвом виде почти нет, и «они не устраивают пьяные драки по субботам». Еще он упомянул лучшего современного шведского футболиста Златана Ибрагимовича, родившегося в Русенгорде.

Возглавляющий мэрию в течение 15 лет (он покинул свой пост в 2013 году) социал-демократ Илмар Реепалу, с которым мы встретились на следующий день, был настроен не менее оптимистично. «Я только что ознакомился с одним исследованием, которое доказывает, что если бы Русенгорд был пригородом Стокгольма, то считался бы одним из самых безопасных районов», – с гордостью сказал он мне. Вину за проблемы Русенгорда Реепалу возлагает на частных домовладельцев, которым принадлежит большая часть местных многоквартирных домов. Они строились в рамках уникальной программы «Миллион»: в период между 1965 и 1974 годами социал-демократические власти обеспечили строительство более миллиона новых квартир, но многие из них оказались лишними. По мнению Реепалу, проблема была в том, что планирование жилищного строительства в Швеции – слишком медленный процесс, часто не поспевающий за экономическими и демографическими изменениями.

«С 1971 по 1981 год население Мальме сократилось почти на сорок тысяч, но власти продолжали строить по четыре тысячи квартир в год, поэтому огромное количество площадей пустовало. В начале 1990-х их начали заселять иммигранты из бывшей Югославии, приезжавшие работать на верфи. В конце концов в каждой квартире оказалось по десять человек». Это было началом мрачных времен района, поскольку домовладельцы практически бросили квартиры и их обитателей на произвол судьбы. Инфраструктура выходила из строя, здания ветшали, а перенаселение за счет следующей волны иммигрантов с Ближнего Востока лишь усугубило ситуацию.

Местные власти стали поэтапно выкупать и ремонтировать дома, но в начале 90-х экономика Швеции рухнула, безработица выросла в четыре раза, а ставка рефинансирования Центрального банка достигла 500 процентов. В рамках программы сокращения затрат и приватизации правительство законодательно запретило дальнейший выкуп квартир у частных владельцев, и Русенгорд остался наедине со своими проблемами.

От Фредхольма я узнал, что самый печально известный микрорайон Русенгорда – Херренгорден, где уровень безработицы составляет 90 процентов, граничит с Алмгорденом. Это жилой квартал с преимущественно белым населением, подавляющее большинство которого голосует за антииммигрантскую партию «Шведские Демократы». На последних выборах она получила в Алмгордене 36 процентов голосов, тогда как по всей стране – чуть менее 6 процентов.

Первые массовые беспорядки в Мальме произошли именно в Херренгордене в конце 2000-х. На тот момент в квартирах микрорайона, рассчитанных на проживание двух тысяч человек, обитало больше восьми тысяч. Как сказал Фредхольм: «Люди жили на лестничных клетках. В Херренгордене отваживались появляться только покупатели наркотиков и местные жители». Туда перестали ходить автобусы. В 2008 году один из домовладельцев закрыл мечеть, устроенную в подвале здания, и микрорайон стал ареной самых серьезных столкновений в истории города.

В общем, здесь, в двух соседних жилых комплексах экономического класса, бок о бок проживают две противоположные части шведского общества. С одной стороны – иммигранты и беженцы, с другой – консервативный рабочий класс. После встречи с Фредхольмом я решил посмотреть на тех и на других.

Я снова прошел мимо торгового центра, где в ноздри мне ударила характерная для шведской кухни смесь запахов уксуса, кетчупа и стылого кулинарного жира. На другой стороне главной улицы находилась районная школа – современный открытый кампус со зданиями в жизнерадостных пастельных тонах, с низкими оградками.

Удаляясь от школы, я вдруг понял, почему этот район Мальме выглядит таким бездушным. Дело было не в многоквартирных домах с их садиками и зонами отдыха, а в широких кольцевых дорогах. Каждый микрорайон опоясывали четырехполосные улицы с непрерывным движением, иногда с широкими тротуарами, иногда вообще без них, часто утопленные между крутыми насыпями. Эти дороги увеличивали расстояния между жилыми зонами и делали передвижение пешком затруднительным. В какой-то момент мне пришлось карабкаться вверх по крутому земляному валу и продираться через кусты. Движение на улице было скоростным и оживленным. «К этим градостроителям много вопросов», – сказал я себе, стряхивая листья со своей кепки. А потом подумал вот о чем: может быть, эта изолированная планировка Русенгорда не случайна? Может быть, кому-то было нужно раздробить эти общины и обособить их?

По дороге мне попался небольшой огородик, выглядевший оазисом человечности посреди плотного трафика. Я остановился поговорить с двумя стариками, акцент которых показался мне похожим на турецкий. Я почти не понимаю разговорный шведский, а они не говорили по-английски, так что беседа состояла в основном из обмена улыбками и тыканья пальцами в растения. Тем не менее пообщаться с людьми на фоне этого антиутопического пейзажа было приятно.

Я направился к местной мечети и мусульманскому центру – купол и минареты были видны издалека. Почти рядом с мечетью в этом так называемом мусульманском гетто находилось две церкви. Сами они были заперты, но дворики открыты, и охраны не наблюдалось, так что можно было подойти к церковным дверям. У меня не создалось впечатления, что кто-то живет здесь в страхе из-за своих религиозных убеждений, по крайней мере, это явно не относилось к христианам.

В разговоре с основателем и старостой мечети Бейзатом Бекировым я похвалил прекрасное состояние зданий и участка. «А вот так это выглядело в 2003 году», – с этими словами он показал мне фотографии, сделанные после самого разрушительного поджога последних лет (было еще два пожара в 2005 году и поджог с перестрелкой в 2009-м, когда пострадал и сам Бекиров). Картины разрушений на фото напоминали те, что мы привыкли видеть в репортажах из Тикрита или Кабула: зияющие дырами обугленные стены и россыпи обломков на переднем плане.

Личности тех, кто разрушил мечеть в 2003 году, не установлены до сих пор. Вероятнее всего, преступление совершили праворадикальные шведские националисты (вроде «снайпера из Мальме» Петера Мангса, которого сейчас судят за убийство троих иммигрантов и причинение тяжкого вреда еще двенадцати в течение последних девяти лет). Но нельзя исключать, что это было делом рук местных радикальных исламистов, недовольных умеренной позицией мечети.

Бекиров, перебравшийся в Швецию из родной Македонии в 1960-х, открыл мечеть в 1984 году. Как «западный» мусульманин он гордится тем, что сунниты и шииты молятся здесь вместе. Бекиров более или менее толерантно отнесся к датским карикатурам на пророка Мухаммеда: «Лично я их не одобряю, но мы живем в демократическом обществе». Как ни удивительно, я занимаю по этому поводу более радикальную позицию, чем имам. Я считаю, что эти карикатуры были вызывающе провокационными и примерно такими же смешными, как визит к зубному врачу.

Мечеть частично финансировалась фондом World Islamic Call Society полковника Каддафи (покойный диктатор пытался выглядеть правоверным в глазах мусульманского мира). Но одетый в деловой костюм Бекиров всячески старался убедить меня в умеренных взглядах своей общины. Он показывал фотографии посещения мечети высокими гостями, в том числе главным раввином города и американским послом (не говоря уже о Сив Йенсен – лидере норвежской Партии прогресса). Видимо, чтобы доказать, что здесь не прячут экстремистов, он провел меня по всем закоулкам здания.

С его точки зрения, наряду с плохими жилищными условиями («по двадцать человек в комнате, кругом тараканы…») одна из главных проблем Русенгорда – появление мусульман-иммигрантов из зон военных конфликтов или отдаленных сельских регионов. «Они не знакомы с западным миром и очень медленно интегрируются – может быть, это займет двадцать лет. У них другие традиции, они не знают языка, поэтому преступность растет».

Я вышел из мечети и пошел через заброшенный парк в сторону многоквартирных домов Алмгордена, расположенного в нескольких сотнях метров отсюда. Как будто переключили картинку – я снова оказался в обычной Швеции. Ни платков на головах, ни надписей на арабском в витринах, ни халяльных бургеров. На некоторых балконах трепещут шведские флаги. Кружевные занавески. Полные женщины в оранжевых светоотражающих жилетах выгуливают маленьких собачек.

Я спросил одну из них, как здесь живется, упомянув об антагонизме с соседями-иммигрантами. «С кем? С Херрегорденом?» – раздраженно переспросила она с видом «мне хватает своих забот», и пошла дальше. Мужчину, с которым я познакомился после этого, больше беспокоил неработающий лифт в его подъезде и то, что для местных жителей никто не хочет ничего делать.

В ожидании автобуса я ел кебаб, купленный с лотка, и думал о том, что у людей из Алмгордена наверняка те же проблемы, что и у их соседей – иммигрантов из Херрегордена: плохие школы, отсутствие работы, слабые надежды и безденежье. Тем не менее они относятся друг к другу с опаской и недоверием. Взаимная неприязнь воздвигает барьеры, которые определяют их повседневную жизнь.

 

38 Неудобная правда

Неудобная правда для шведских поборников мультикультурализма состоит в том, что доля иммигрантов и беженцев в общем количестве совершаемых в стране преступлений непропорционально высока. Речь о преступлениях против личности, а точнее – об изнасилованиях. В своей книге «Рыбалка в Утопии» Эндрю Браун пишет:

«Одна из отвратительных черт шведской действительности – то, что количество преступлений, совершаемых иммигрантами и их потомками, как минимум вдвое превышает аналогичный показатель коренного населения… Среди иммигрантов вероятность совершения убийства в четыре, а изнасилования – в пять раз выше, чем среди шведов».

Даже некоторые либерально настроенные шведы в доверительных разговорах со мной признавали: вновь прибывающие необразованные иммигранты, особенно из сельской глубинки мусульманских стран, не в состоянии приспособиться, в частности, к манере одеваться и поведению западных женщин.

Важным фактором роста преступности служит та самая скандинавская модель социального обеспечения, которую так активно защищают социал-демократы. Изначально система социальных выплат не была рассчитана на иммигрантов, которые часто не знают местных языков, не имеют необходимых навыков для трудоустройства и сталкиваются с другими социальными барьерами. (Пример таких барьеров – иностранные фамилии. В 2006 году газета Svenska Dagbladet писала, что приезжие меняют фамилии на шведские, чтобы хотя бы получить приглашение на собеседование.)

Направляя вновь прибывших в места вроде Русенгорда, где они обеспечены прожиточным минимумом, но лишены возможности интегрироваться, система создает почву для «клиентификации» – перехода к полной зависимости от социальных пособий.

Это резко контрастирует с происходящим в США, где иммигрантам приходится упорно трудиться и обеспечивать свое существование почти без поддержки со стороны государства. Причем в Штатах людей привлекает в первую очередь возможность работать и хорошо зарабатывать.

Одним из решений этой проблемы может быть изменение условий для вновь прибывших, более строгие требования к соискателям вида на жительство и т. п. Несколько лет назад по такому пути пошла Дания. Это вызвало бурное возмущение со стороны правозащитных организаций и Евросоюза и нанесло ущерб международному имиджу страны. Швеция ограничивала приток иммигрантов в начале 1990-х годов, когда страна испытывала экономические трудности, но с тех пор успела вернуться к рекордным цифрам – примерно 100 000 вновь прибывших в год, что даже больше, чем в 1970-х. По числу принятых беженцев на душу населения Швеция занимает третье место в мире (Британия – семнадцатое, США – двадцать четвертое, а Дания – на удивление высокое шестнадцатое).

Эке Даун видит будущее шведского иммиграционного эксперимента одновременно и в негативном, и в позитивном свете. Я спросил его, подходит ли Швеция с ее однородным, склонным к обособлению народом для широкомасштабной иммиграции. Он в ответ рассказал мне об опросе, который проводился 25 лет назад в рамках программы European Values Study среди 16 000 человек из 16 стран. «Один из пунктов анкеты, где надо было ответить «согласен/не согласен», формулировался так: «Мне не нравится находиться рядом с людьми, чьи ценности, взгляды и т. п. не совпадают с моими». Около 43 процентов шведов ответили утвердительно: «Да, мне не нравится…» Сперва я подумал: не так уж плохо, меньше половины. Но затем я увидел результаты других стран – разница была колоссальной. В других скандинавских странах – около 10 процентов и даже в Испании – всего 22. Я подумал, что этого не может быть, это статистическая ошибка. Спустя 20 лет мне предложили сформулировать вопрос для этого исследования, и я попросил снова задать такой же. На этот раз результат составил 41 процент, то есть ничего не изменилось».

Несмотря на это, Даун смотрит на мультикультурное будущее своей страны со сдержанным оптимизмом. Он говорит, что, кроме трудных подростков Русенгорда, есть много юных иммигрантов, которые весьма успешны в учебе. «Альтернативы все равно не будет. Хотим мы этого или нет, но мир становится все более интернациональным, а население – смешанным. И в Скандинавии тоже», – сказал он.

«Нет, я не согласен, – заявил мне один из ведущих шведских историков и публицистов Хенрик Берггрен, когда я поделился с ним своей гипотезой этнографической несовместимости шведов и иммигрантов. – Разумеется, вы правы в том, что касается однородности. Но если сравнивать Данию и Швецию, то модерность в Швеции – мощная общественная сила. Что касается иммиграции, то существует представление, что мы – современное общество, у нас нет предрассудков, мы устремлены в будущее. Можете считать это самообманом или просто идеологией, но бывает, что иллюзии становятся явью».

Иными словами, господствующая идеология, согласно которой иммиграция – хорошее и правильное дело, породила самосбывающееся пророчество. Но как быть с опросом, о котором рассказывал Даун? Ведь согласно его результатам, шведы намного меньше других склонны уживаться с непохожими на них людьми! «Можно проводить опросы, только никогда не знаешь, правду ли тебе отвечают», – пренебрежительно махнул рукой Берггрен.

Офис Берггрена, в котором мы встретились, находится в тихом жилом районе Стокгольма, в бывшем помещении магазина. Мы посвятили еще некоторое время иммиграции, пока у меня не создалось ощущение, что крупный очкастый Берггрен начинает чувствовать себя неуютно.

В конце концов он поднял руки вверх и сказал: «Мне совсем не нравится рассказывать, какие мы чудесные люди. Но я действительно не думаю, что шведы больше сосредоточены на себе, чем каталонцы или фламандцы! Нет, я вовсе не хочу сказать, что ваш вопрос выдает в вас фашиста, просто я не считаю иммиграцию проблемой. Я уже устал слышать про то, что Швеция наживает себе неприятности, что грядет катастрофа…»

Задавая следующий вопрос, я и вправду мог почувствовать себя немного фашистом. И все же: не считает ли Берггрен, что если уже сейчас треть населения Швеции составляют люди, родившиеся за ее пределами или их потомки, то, может быть, пора обсудить возможность отказа от приема иммигрантов?

«Думаю, вы неверно ставите вопрос, – сказал уже спокойнее Берггрен. – Во-первых, они уже здесь и нам с этим жить. Во-вторых, этой стране нужны иммигранты и нужна система, при которой эти иммигранты смогут работать. Благодаря этому общество станет более мультикультурным. Согласен, Швеция не может принять всех беженцев, но ведь иммигранты бывают разные.

Меня больше беспокоит безработица. Целые регионы обезлюдели из-за отсутствия работы, нехватки электроэнергии или отсутствия инфраструктуры. Здесь не Норвегия, у нас нет нефтяных денег. И это я считаю действительно тревожным фактором. Меня тревожат «Шведские демократы» и люди, которые видят в них решение своих проблем и голосуют за них. Экономическое неравенство, образование – вот поводы для беспокойства. Но этнический состав населения? Не думаю, что это главная проблема. Главное – как быть с людьми, которые здесь живут, это намного важнее».

 

39 Сомалийская пицца

Берггрен – не единственный, кого тревожат «Шведские демократы». Перед последними выборами эту крайне правую партию сочли настолько выходящей за рамки приличий, что крупные газеты отказывались публиковать ее рекламу. Ее представителей не приглашали на телевизионные дебаты. Телеканалы объясняли, что партия не набрала достаточно голосов на предыдущих выборах, однако еще менее популярные в прошлом «зеленые» были допущены к участию в передачах. Другие партии настолько дистанцировались от «Шведских демократов», что, когда последних наконец стали приглашать на телевидение, представители левых отказывались делить с ними гримерку.

Берггрен не одобрял цензуру, которой СМИ подвергли «Шведских демократов», хотя заметил, что присутствие на датском телевидении очень помогло Датской народной партии. Во многом благодаря вниманию медиа эта партия стала третьей силой в датском коалиционном правительстве и сумела превратить свои драконовские антииммиграционные идеи в законы.

«Мне кажется, в Дании публично произносится то, о чем не говорят в Швеции. Выбор простой: либо изолировать тех, кто не нравится, либо дать им возможность стать частью власти и отвечать за свои действия перед избирателями, – сказал Берггрен. – Многое говорит в пользу второго варианта, но бывают партии, с которыми так не получается. Я думаю, мы в Швеции учли то, что случилось в Дании. Мы поняли, что такое разнообразие не полезно, и решили так не делать».

Я тоже считаю расизм и ханжество скандинавских правых отвратительными, но меня смутила фраза «Мы решили так не делать». Что именно решили не делать эти «они», то есть, по-видимому, шведская элита и СМИ? Они решили не допускать к публичным дебатам представителей почти 6 процентов электората (если исходить из результатов последних выборов). Датчане сразу же обвинили шведов в нежелании признавать проблемы и в нарушении принципов свободы слова.

«У датчан довольно любопытный взгляд на свободу слова, – сказал мне профессор этнологии Стефан Йонссон, когда-то работавший репортером газеты Dagens Nyheter. Мы встретились с ним в его кабинете в здании Стокгольмского университета. – Они считают, что СМИ должны быть зеркалом общества, но журналистика устроена по-другому. Там всегда оценивают, какие новости стоит продвигать».

Для меня это было что-то новенькое: журналисты, «продвигающие» новости? Разве они не должны сообщать о происходящем и отражать общественные настроения? Похоже, что в Швеции – нет. Здесь все обстоит иначе.

«Наивно считать, что всем идеям должно быть выделено одинаковое место и придаваться одинаковая важность, – продолжает Йонссон, написавший несколько книг о мультикультурализме. – «Шведские демократы» сильно отличаются от Dansk Folkeparty [Датской народной партии]. Их корни уходят к шведским нацистам. Это подтверждено документально и широко известно. Совершенно очевидно, что это откровенно расистская партия, взгляды которой противоречат идеям свободного общества и не имеют ничего общего с демократией… Чем шире дискуссия с подобными партиями, тем легитимнее и крупнее они становятся».

Недавно в датской газете Berlingske была опубликована дискуссия между Йонссоном и датским журналистом Микаелем Ялвингом о различиях в подходах двух стран к свободе слова. Ялвинг написал книгу «Шведский абсолют: путешествие в царство тишины». В ней он утверждает, что, отказываясь обсуждать вопросы иммиграции и предоставлять слово «Шведским демократам», шведы табуируют эту тему и невольно подпитывают экстремизм. Ялвинг называет Эресуннский мост «ментальной Берлинской стеной», разделяющей две нации с диаметрально противоположными взглядами на проблему. Он, в частности, замечает:

«Если почитать, что пишут о Дании в Швеции, то почти все посвящено одной теме – иммиграции. Нас называют расистами или ксенофобами, рассказывают, как нас критикуют в Евросоюзе или ООН. Хотя шведы и считают себя суперсовременными, открытыми и рациональными, их истинное «я» скрыто за целым рядом табу. Если копнуть глубже, обнаружится огромное количество конфликтов и проблем, о которых в шведском обществе не принято упоминать. Это растущая организованная преступность, нацизм, ультрафеминизм и проблемы с мусульманскими иммигрантами. И никто не говорит об этом официально».

Датчанка Анне Кнудсен, издающая газету, соглашается со своим соотечественником: «Политический дискурс в Швеции носит картельный характер. Разумеется, «Шведские демократы» отвратительны, но политический мейнстрим по-настоящему ненавидит их – и это ненависть к тем, кто не разделяет твоих толерантных воззрений. Не хотелось бы произносить слово «тоталитаризм», но…»

Однако Йонссон был непреклонен – шведский подход лучше: «Иммиграция – возможно, самая важная тема в современной Европе. Я считаю, что шведские интеллектуалы, журналисты и издатели в большинстве своем повели себя ответственно, в отличие от Дании, где во имя свободы слова была легитимизирована Датская народная партия и разрешены откровенно расистские высказывания об исламе.

Начиная с 1950-х Швеция была одной из наиболее открытых стран. Благодаря ее внешней политике и помощи иностранным государствам Швецию стали считать совестью международного сообщества. Я думаю, это сильно повлияло на отношение шведов к людям, не похожим на них. Возникла атмосфера толерантности и любознательности, и, несомненно, ощущение привилегированного положения, из которого вытекает обязанность помогать более слабым. Интеграция происходит в Швеции успешнее, потому что мы руководствуемся могучей идеей интернационализма».

Йонссон был решительно оптимистичен в вопросе о масштабной иммиграции в Швецию: «Нам это удавалось и раньше. В нашей стране огромное количество интегрированных иммигрантов во втором, третьем, четвертом, пятом, шестом поколениях. Не заниматься интеграцией, не приглашать людей со всего мира работать – экономическое самоубийство. Шведская экономика на подъеме. В истории человечества переселения народов случались сплошь и рядом. При наличии терпения и стабильных экономических условий все получится. А если не будет получаться, надо будет сделать так, чтобы получилось. Это политическая задача, политики должны ее выполнить».

Мне очень импонировало то, как Йонссон защищал идею бойкота крайне правых скандинавских партий. Мне бы очень не хотелось снова увидеть в телевизоре очередного самодовольного шарлатана из Датской народной партии, нагнетающего страхи по поводу de morke mennesker или de sorte («этих черных», «черноты»).

По сравнению с риторикой, используемой Датской народной партией в отношении мусульман, речь Эноха Пауэлла «Реки Крови» звучит как детская колыбельная. Видные деятели партии в разное время утверждали, что ислам не религия, а террористическая организация, и сравнивали мусульман с нацистами. Они говорили, что все мусульмане – насильники и состоят в преступных сообществах, что они просачиваются в Европу с единственной целью всех нас убить. Кстати, только сегодня я прочитал в датской газете следующее изречение представителя партии по вопросам интеграции Мартина Хенриксена: «Когда много мусульман собираются в одном месте, следует готовиться к чрезвычайным происшествиям. Это уже стало тенденцией». (А напомни-ка мне, Мартин, сколько людей посещают Мекку во время Рамадана? А много ли там арестов? А деньги тебе за что платят?)

Когда на экране телевизора возникала основательница и бывший лидер партии – назойливая миниатюрная женщина по имени Пиа Кьерсгор, жена выгоняла меня из комнаты, опасаясь за мое давление. Перлы Кьерсгор включают в себя, например, фразу «Есть только одна цивилизация – наша» и утверждение в партийной брошюре 2001 года, что мусульмане «лгут, врут и говорят неправду».

Брюзжание и вранье из уст подобных людей не удивляют. Намного более огорчительно, что их расизм и ханжество просочились в широкий политический дискурс Дании – вплоть до того, что даже центристы прибегают к негативным обобщениям, рассуждая об иммигрантах и мусульманах. Например, повсеместно используются слова «новые» или «во втором поколении» для описания датчан, шведов, финнов или норвежцев, на законных основаниях получивших паспорта этих стран. Часто эти люди родились здесь, платят налоги, голосуют и вносят свой вклад в развитие общества. И в то же время они, понимаете ли, не совсем свои. Они, как бы это сказать, несколько более темнокожи. Вы можете представить себе, чтобы в Штатах кто-то говорил об «американцах второго поколения» или британских политиков, рассуждающих о новых британцах?

С другой стороны, предложение «оставить это политикам» – а именно об этом, в сущности, говорил Йонссон – звучит неубедительно. Нравится это кому-то или нет, но Датская народная партия и в меньшей степени «Шведские демократы» говорят от имени значительной части населения своих стран. Так как быть со свободой слова? Может, позволить крайне правым выглядеть в глазах избирателя таким же посмешищем, как и все остальные политики? Разве электорат не дозрел для того, чтобы делать собственные выводы? Ведь именно это произошло с паясничавшим лидером Британской Национальной партии во время последней избирательной кампании.

Делать вид, будто «Шведских демократов» не существует, бесполезно. На последних выборах партия выступила успешно, набрав 5,7 процента голосов и получив 20 мест в парламенте.

Настал момент перейти от слов к делу и встретиться со «Шведскими демократами» лицом к лицу в их новом логове.

«Мы хотим сократить иммиграцию на 90 процентов», – сказал мне пресс-секретарь «Шведских демократов» Эрик Мюрин. Наша встреча проходила в роскошном новом офисе партии неподалеку от здания шведского парламента (Riksdag). «Речь прежде всего о беженцах и иммиграции «себе подобных» – таких сегодня приезжает чуть ли не больше всех. Если у человека есть лавка по доставке пиццы, он может выписывать все больше своих сомалийских родственников, чтобы они делали еще больше пицц, и конца и края этому нет».

Ах, опять это наказание господне в виде сомалийца с пиццей! Подобно красноречивому лидеру своей партии Джимми Окессону, молодой и остроумный Мюрин сыпал антииммигрантской риторикой так, будто это была совершенно безобидная констатация фактов. Я рассчитывал увидеть бледных мрачных мужчин в длинных кожаных пальто и круглых очках в металлической оправе (впрочем, именно такой тип сидел в уголке, наблюдая за нашей беседой), но Мюрин был в темных джинсах и пиджаке – униформе начинающего скандинавского политика умеренных взглядов.

Мюрин продолжал вещать о раздельных плавательных бассейнах, излишне мягких приговорах и о том, что иммигранты бьют своих детей, «потому что у них это принято».

«Иммигранты наезжают на шведов без всяких причин, они ведут себя агрессивно и знают, что смогут доминировать. Они больше склонны к насилию, чем шведы. Я испытал это на собственном опыте, когда учился в школе, и мои друзья тоже». Далее было сказано, что у иммигрантов «совершенно другое отношение к человеческой жизни».

Но разве история шведов не свидетельствует о склонности к дракам? Он никогда не слышал о Тридцатилетней войне?

При печально известном своей кровожадностью короле Густаве II Адольфе Швеция собрала самую большую в мире армию численностью 90 000 человек. Ее тридцатилетний военный поход по Центральной Европе сопровождался массовыми убийствами и зверствами в отношении мирных жителей. Пропорционально численности населения тех времен количество погибших сопоставимо с жертвами обеих Мировых войн или эпидемий чумы. Один шведский журналист рассказывал мне, что австрийские бабушки до сих пор пугают внуков: «Веди себя хорошо, mein Kind, иначе придет швед и заберет тебя».

«Да-да, конечно, мы воевали, но…»

«Вы бесчинствовали по всей Европе».

«Верно, но все меняется».

«Если бы я был беженцем из Ирана, то меня бы не радовало, что шведские власти загнали меня в гетто без малейших шансов получить работу и видов на будущее, а такие, как вы, лепят на меня ярлык угрозы обществу. Я наверняка реагировал бы не слишком хорошо».

«Если вы оказались в Швеции, вам не на что обижаться. Вы получаете все – медицинскую помощь, образование. Вы можете учить шведский язык, у вас есть любые возможности».

Ошеломленный моим напором, Мюрин напомнил, что Швеция ежегодно принимает по 100 000 иммигрантов. Он не поленился повнимательнее вглядеться в цифры, и знал, сколько иммигрантов ежегодно покидает Швецию – примерно пятьдесят тысяч.

«Следовательно, чистый приток иммигрантов составляет пятьдесят тысяч человек?»

«Да, пусть так. Но дело же не только в цифрах. Дело в том, кто эти люди».

«Шведская экономика развивается, и вам нужны рабочие руки, разве нет?»

«Об этом уже сорок лет говорят, и все эти годы безработица держится на уровне 10 процентов».

«То есть уровень безработицы остается одинаковым вне зависимости от притока иммигрантов?..»

Глубже увязать в статистике не имело смысла – Мюрин не производил впечатления человека, способного узреть истину и помчаться в соседний офис записываться в социал-демократы. Поэтому я спросил его об игнорировании его партии журналистами во время предвыборной кампании.

«Да, СМИ были настроены против нашей партии. В редакционных статьях писали, что нас надо чуть ли не в концлагеря отправить, и всякое такое, – сказал Мюрин. – Нам не разрешали размещать рекламу. Нас просто травили, никто из политиков не хотел с нами сотрудничать».

Возможно, это как-то связано с позорным рекламным роликом их избирательной кампании, который запретили в Швеции. Разумеется, ролик доступен на YouTube, что не только обессмыслило его запрет, но и добавило привлекательности. В нем толпа женщин в паранджах рвется к столу, за которым политики раздают деньги, отталкивая по пути пожилую женщину-шведку. Подразумевалось, что в результате перераспределения социальной помощи шведам достается меньше. Или, может быть, в бойкоте СМИ сыграло роль то, что партию, по словам Йонссона, основали неонацисты, а ее члены иногда фотографируются в нацистской форме? Случалось ли Мюрину наряжаться нацистом в честь дня рождения Гитлера, как это делают его соратники по партии?

«У нас нет никакого неонацистского прошлого. Были члены партии – нацисты, но мы об этом не знали. И партия никогда не была расистской», – ощетинился он.

Я покидал комплекс зданий парламента в подавленном состоянии. Меня расстроило, что так много шведов проголосовало за тех, кто считает иностранцев людьми от природы более агрессивными и жестокими, чем они сами. Я начинал сочувствовать заговору молчания шведской интеллигенции.

Не стоит исключать, что к следующим выборам от «Шведских демократов» не останется и следа. Хотя, судя по последним событиям, это все менее вероятно. Их популярность резко упала сразу после выборов, когда стало понятно, что у них нет представления о том, как функционирует зрелая партия национального масштаба. Однако на момент написания этих строк в середине 2013 года им вновь удалось подняться, на этот раз до уровня в 10 процентов, несмотря на целый ряд скандалов, продемонстрировавших их расистскую сущность. Член парламента Ларс Исоваара даже получил выговор от руководства партии. Он забыл свои вещи в ресторане, после чего заявил, что его обворовали иммигранты, и плюнул в охранника, посчитав его мусульманином. Допускаю, что точно так же вели бы себя его соратники по партии, будь они уверены в своей безнаказанности.

И все же есть обнадеживающий исторический прецедент: в начале девяностых годов в Швеции уже была ультраправая партия, которая пользовалась еще большим успехом, но исчезла так же быстро, как и появилась.

Остается лишь надеяться.

 

40 Ни он и ни она

Тема обсуждения: Швеция – тоталитарное государство.

Это не шутка. Я подумал, что Анне Кнудсен была не так уж неправа, когда использовала, хоть и очень условно, этот термин применительно к Швеции. Определение тоталитаризма в моем толковом словаре гласит, что это «форма правления, при которой одна политическая сила полностью контролирует жизнь общества, а всякая оппозиция подавляется».

Большую часть двадцатого века Швеция оставалась фактически однопартийным государством, и этой партией были социал-демократы. Они регулировали все аспекты жизни своих покорных граждан, которые изо всех сил старались соответствовать предписанным нормам модерности и прогресса. Конечно, Швеция не была Советским Союзом – материальные блага в ней распределялись более справедливо, а качество предлагаемых гражданам товаров и услуг было несравненно более высоким. О том, чтобы отнять у херра и фру Свенссон собственность и отправить их работать на соляные копи за миску похлебки из репы, не могло быть и речи. Наоборот, за свое коллективное послушание шведы получили не очереди за картошкой, а нечто вроде современной светской Валгаллы.

Они назвали это Folkehemmet («Дом народа»). Это была самая щедрая, прогрессивная и масштабная система социальной защиты в мире. Folkehemmet подразумевал, что граждане никогда не станут голодными или бездомными, что в случае болезни их будут лечить, а в старости обеспечат уход. В течение большей части XX века шведы могли похвастаться отсутствием безработицы, высокими зарплатами, долгими государственными праздниками и беспрецедентным экономическим процветанием. Возразить против этого нечего. Лучшим определением здесь будет «благотворный тоталитаризм».

Придумав это понятие, я был весьма горд собой, пока не обнаружил, что автор биографий знаменитых полярников Роланд Хантфорд именно так описал Швецию еще в 1971 году. В книге «Новый тоталитаризм» он создает образ страны – социалистической антиутопии, где личные свободы, устремления и человеческие качества принесены в жертву социал-демократическим идеалам. «В современной Швеции воплотились специфические особенности, которыми наделил новый тоталитаризм Олдос Хаксли – централизованная власть управляет людьми, а им нравится ей прислуживать», – писал Хантфорд.

В 1980-х на это обратил внимание немецкий писатель Ханс Магнус Энценсбергер. В книге «Европа, Европа» он пишет о том, что в Швеции «уровень государственной регламентации личной жизни людей не имеет аналогов в свободном мире» и что власть не только постепенно свела на нет права своих граждан, но и в определенном смысле сломила их духовно: «Все выглядит так, будто социал-демократам… удалось добиться от людей покорности, тогда как иные режимы, от теократии до большевизма, потерпели в этом неудачу». «Каждый, кто высказывает мнение, не совпадающее с мнением социал-демократов, обычно начинает с извинений, часто делая это бессознательно», – пишет он.

Энценсбергер имел в виду удивительное единство взглядов и консенсус на всеобщих выборах, а также ту мертвую хватку, которой социал-демократы удерживали власть на протяжении большей части XX века. По сравнению с ними генерал Франко выглядит дилетантом, а КПСС – какой-то шарашкиной конторой. Ключи от Riksdag социал-демократы впервые получили в 1920 году и хранили их практически беспрерывно с 1932 по 1976 год. Затем они ненадолго утратили власть, но вернули ее в конце прошлого века и удерживали в течение пятнадцати лет. Лишь в 2010 году к власти во второй раз пришло правительство без участия социал-демократов – коалиция Умеренных под руководством образцового лысого Фредрика Рейнфелдта.

До недавнего времени, вступая в любой из крупных шведских профсоюзов, человек автоматически становился членом социал-демократической партии. Рука об руку с профсоюзами и при участии небольшой группы промышленников партия устанавливала уровень минимальной оплаты труда и обеспечивала отсутствие трудовых конфликтов в стране (как минимум до 1980 года, когда прошли общенациональные забастовки).

В награду за послушание трудящиеся получили самое жесткое трудовое законодательство в мире (и по сей день увольнение любого сотрудника – невероятно сложное и дорогостоящее дело для шведской компании), самые щедрые пособия по безработице, а с 1975 года – еще и обязательное участие представителя профсоюза в совете директоров любой компании. В соответствии со стандартами тоталитаризма социал-демократическая партия главенствовала над судебной системой, руководила государственной теле– и радиовещательной монополией и направляла развитие культуры с помощью государственных субсидий на развитие искусств. «На исходе века большинство епископов, генералов, генеральных директоров, университетских профессоров и послов были социал-демократами или сочувствующими», – пишет в своей книге «Что случилось со Швецией?» ветеран шведской журналистики Ульф Нилсон.

В число немногих сторон жизни, которые власть не стремилась контролировать, входили доходы граждан, воспитание детей, количество выпиваемого спиртного, телевизионные предпочтения, продолжительность использованного отпуска и отношение к войне во Вьетнаме. Шведы оказались весьма исполнительными марионетками, «мировыми рекордсменами по покорности», как выразился Энценсбергер.

Один из знаменитых и по-своему замечательных примеров уступчивости жителей Швеции – безропотное согласие с решением правительства о переходе с правостороннего движения на левостороннее, принятым в ночь на 3 сентября 1967 года. Другим решением упразднялось формальное обращение на «вы» (ni по-шведски), поскольку его употребление сочли недемократичным (расслабленные датчане позволили своему de самостоятельно исчезнуть из повседневного оборота). Из той же серии и постоянно обсуждаемый запрет на родовые местоимения, то есть «он» и «она» (han и hon по-шведски), поскольку они способствуют закреплению негативных гендерных стереотипов. Идея состоит в том, чтобы все вне зависимости от пола стали hen, то есть нейтральным родом. Один стокгольмский детский сад уже требует обязательного использования этого местоимения. Недавно я где-то читал, что Совет депутатов провинции Седерманланд рассматривает законопроект, обязывающий мужчин – депутатов местных советов справлять малую нужду сидя. Я не выдумываю! Туалеты в этих учреждениях хотят сделать гендерно равноправными.

Трудно избавиться от ощущения почти религиозного рвения, с которым социал-демократы выдумывали и воплощали свои радикальные политические решения. Такое впечатление, что они совершали крестовый поход во имя модерности. Типичным представителем этого фарисейского наставительного подхода был премьер-министр Швеции в 70-х и 80-х, социал-демократ Улоф Пальме.

Как пишет Эндрю Браун: «Для внешнего мира, когда таковой его замечал, он служил олицетворением праведного интернационализма левого толка. Внутри страны он был символом апломба и претенциозности социал-демократической верхушки. Они унаследовали бедное, патриархальное и формализованное общество и превратили его в богатое, феминистическое и неистово эгалитарное».

Улоф Пальме родился в аристократической помещичьей семье. Побывав в Соединенных Штатах и испытав шок от тамошнего неравенства, он вернулся в Швецию в конце 1950-х годов и вступил в ряды социал-демократической партии. Пальме был протеже Таге Эрландера, рекордсмена по непрерывному пребыванию на посту премьер-министра, и в конце концов стал его преемником в 1969 году. При Пальме шведская система социального обеспечения расширялась по экспоненте, в первую очередь в области здравоохранения, дошкольных учреждений и ухода за престарелыми. Налоги увеличивались, чтобы покрывать социальные затраты и перераспределять быстро растущее национальное богатство.

Пальме был известен своей неуемностью (по мнению некоторых – проповеднической) на международной арене. Он умело превратил шведский нейтралитет в трибуну, с которой можно было до бесконечности морализировать на темы международных конфликтов. Он выходил на демонстрации против американской агрессии во Вьетнаме вместе с северовьетнамским послом в Швеции и предоставил политическое убежище тремстам американским дезертирам. Последнее заставило Генри Киссинджера во всеуслышание поинтересоваться, почему Швеция не протестовала так же активно против нацизма.

После американского озарения Пальме постарался создать имидж человека из народа. Даже будучи премьер-министром, он жил в скромном стокгольмском таунхаусе со своей супругой Лисбет, избегая пользоваться всякой властной мишурой вроде лимузинов и телохранителей. В итоге эта поза имела фатальные последствия.

Около полуночи 28 января 1986 года неизвестный несколько раз выстрелил в супругов Пальме, когда они возвращались домой из кино. Лисбет была ранена, а сам Пальме убит. Шок, испытанный гражданами страны после убийства своего премьер-министра на людной столичной улице, трудно переоценить. Убийство Пальме до сих пор находит отклик у целого поколения скандинавов. Как пишет историк Тони Гриффитс: «Швеция пережила коллективное нервное расстройство».

Это ощущение усугубилось беспомощным непрофессионализмом полиции. После убийства полицейские даже не сумели перекрыть город, а расследование заняло целую вечность. В конце концов виновным в смерти Пальме был признан наркоман Кристер Петтерссон, ранее судимый за убийство человека штыком. Однако кассационная инстанция отменила приговор, и преступление считается нераскрытым и по сей день. Ходили слухи о том, что убийство было делом рук ЦРУ или КГБ (и у тех и у других хватало мотивов, поскольку внешняя политика Пальме была весьма противоречивой, если не сказать лицемерной), хотя сам Петтерссон, умерший в 2004 году, несколько раз признавал свою вину.

Историк Хенрик Берггрен – автор тепло принятой критиками и читателями биографии Улофа Пальме. Мне следовало бы учесть, что любой человек, потративший несколько лет на создание биографии, наверняка положительно относится к своему персонажу. Но это почему-то не пришло мне в голову, когда я делился с Берггреном своими соображениями. Я сказал, что, почитав о Пальме, нахожу его в лучшем случае наивным, а в худшем – склонным к идеологическим поучениям.

«Я считаю, что он был совсем не наивен, – ответил Берггрен. – На самом деле он был скорее жестким прагматиком, что нехарактерно для шведа, и очень хитрым политиком. Он походил на Бобби Кеннеди – принципиальный, но при этом абсолютно циничный в достижении своих политических целей. Пальме делал две вещи одновременно. С одной стороны, он считал вьетнамскую войну катастрофой и использовал свой премьерский пост, чтобы жестко критиковать США. С другой – был озабочен сохранением нейтралитета и обороноспособности Швеции в свете советской угрозы и развивал связи с НАТО и американцами, чтобы иметь доступ к новейшим военным технологиям. Многим шведам было трудно примириться с такой двусмысленностью. Правые говорили: ну хорошо, он хотя бы не погубил наши отношения со Штатами, но это может случиться, он играет с огнем. Левые обвиняли его в откровенном лицемерии. Как и Трюдо (Пьер Трюдо, бывший премьер Канады), Пальме принадлежал к плеяде политиков-технократов аристократического происхождения, которых отличали апломб и некоторая заносчивость наряду с горячей приверженностью к левым идеям.

В Стокгольме я побеседовал и с Ульфом Нилсоном – маститым журналистом, работавшим в шведской прессе с 1950-х годов. Он любит козырнуть тем, что встречался со всеми американскими президентами от Джонсона до последнего из Бушей. Нилсон знал Пальме лично и согласен с Берггреном в том, что под покровом идеологии скрывался прагматичный политик.

«Мы были в приятельских отношениях, – рассказывал мне Нилсон. – В качестве репортера я сопровождал его в поездках по миру, и при каждой встрече он говорил с уважением: «Твой отец был каменотесом». В его глазах это свидетельствовало о моем хорошем происхождении – у него было романтическое представление о честном труде. Сам Пальме родился в дворянской семье. Он мог убедить в своей правоте любого, но, конечно, прибегал и к нечистоплотным способам. Он же был политиком, а политикам приходится марать руки, иначе они не выживут».

Нилсон считает себя «шведским диссидентом» – он не поклонник социал-демократии и никогда таковым не был. Он уехал из страны в 1968 году и с тех пор бывает здесь только наездами. Я поинтересовался его мнением о моей теории шведского тоталитаризма. Мы говорили об этом в столовой газеты Expressen, для которой он пишет комментарии.

«В некотором смысле это действительно тоталитаризм. Конечно, он не так ужасен, как в нацистской Германии или в Северной Корее, сравнивать их нельзя. Это такой ползучий тоталитаризм, когда выгодно поступать, как все. Никто не ставит под сомнение существующий тип общества – это главное, что мне не нравится в Швеции. Можно считать, что это массовая идеологическая обработка».

Видимо, так должен считать и Эке Даун, которые пишет в «Шведской ментальности», что «любое отклонение от групповых норм или общепринятых групповых стереотипов поведения потенциально опасно для индивидуума». Но когда я спросил его о шведском тоталитаризме, он отверг мою теорию: «Нет, я не соглашусь с таким определением. Это не то, что навязывается нам сверху. У нас современное государство, которое должно быть организовано именно таким образом».

Отрицая идею тоталитаризма, и Берггрен, и Даун обращают внимание на другой важный фактор развития Швеции в последнем столетии – модернизм. Как сказал мне Даун: «Шведов не интересует история. Шведы рассматривают свою страну в контексте модерности».

Хенрик Берггрен сравнивает Швецию и Великобританию: «У британцев интересное отношение к модерности. Вы не модернисты. И в этом – огромная разница. Мне нравится, что аргумент «это современно» не звучит в Британии решающим, как в Швеции. Но с другой стороны, в какой-то момент надо вытолкнуть себя к модерности. Британия сопротивлялась этому и застряла в старых, не слишком действенных механизмах».

И все же, почему шведы так долго позволяли одной партии пользоваться огромной властью и проводить политику, лишающую их существенной части доходов? Я не сомневаюсь, что шведские социал-демократы приходили к власти в результате честных и демократических выборов. Но почему постепенное размывание личных прав и свобод в условиях тяжелого налогового пресса ни разу не заставило шведский народ сказать: «С нас хватит!»? Или они просто не замечали этого, как лягушка, которую медленно подогревают в кастрюле с холодной водой?

Когда ребенком я читал о Берлинской стене, меня всегда поражало одно: «Ведь восточногерманские власти возводили эту стену достаточно долго, почему же берлинцы не восстали, чтобы остановить их?» Может быть, перед лицом постепенного, но неуклонного усиления центральной власти и ее проникновения в их жизнь шведы тоже испытывали некий коллективный ступор? Неужели они никогда не ощущали эти щупальца?

 

41 Чистая раса

Если уместны параллели с миром животных, то шведов можно сравнить не с лягушками, а с усердными рабочими пчелами, которые радостно трудятся на благо своего улья. Но что сделало их такими подходящими субъектами для благотворного тоталитаризма?

Этому способствовал целый ряд исторических факторов: предполагаемый эгалитаризм викингов; лютеранство с его упором на коллективное самопожертвование, социальную справедливость, равноправие и сдержанность; относительно слабая феодальная система; высокая централизация власти начиная с шестнадцатого века; наконец, появление профсоюзов и кооперативного движения. И главное – безземельных крестьян в Швеции было значительно больше, чем, скажем, в Дании, а степень концентрации национальных богатств в руках небольшого числа богачей была очень высока. Это общество созрело для, не в обиду социалистам будь сказано, коллективного социального реванша.

Голодное и покорное население с готовностью отдалось под начало несвятой троицы: социал-демократической партии, Шведской конфедерации профсоюзов (LO) и Ассоциации работодателей (SAF). Основу последней составляли менее двадцати семей, главной среди которых считались промышленники и банкиры Валленберги, чья роль была особенно примечательной.

Эти три силы – социал-демократическое правительство, профсоюзы и владельцы бизнеса – на удивление слаженно сотрудничали между собой. Они определяли минимальные размеры оплаты труда и детских пособий, обеспечивали права женщин и создавали трудовое законодательство. Они находили общий язык в государственном регулировании экономики и даже в вопросах внешней политики. В итоге широкой шведской публике были предложены невиданно прогрессивные социально-политические инновации, которые она безропотно приняла.

Касаясь истории шведского забастовочного движения, Т. К. Дерри пишет: «Швеция установила выдающийся рекорд. При общем числе занятых в народном хозяйстве в четыре миллиона человек, в течение пяти лет подряд потери рабочего времени составляли не более пяти тысяч человеко-часов, а в один из годов этого пятилетия – всего четыреста человеко-часов».

Модерность стала золотой морковкой, которой шведские власти помахивали перед гражданами страны. Под руководством сперва Пера Альбина Ханссона (четырежды премьер-министра), затем его преемника Таге Эрландера (премьер-министра на протяжении двадцати трех лет), а затем и Пальме шведов побуждали отбросить дедовские привычки и в едином порыве устремиться к свету.

Все, что считалось современным, было априори хорошо. Такая разумная, просвещенная страна, как Швеция, не нуждалась ни в фольклоре, ни в туфлях с пряжками, ни в обычаях, ни в общинных ритуалах. Современными были профсоюзы. Современным был коллективизм. Современным был нейтралитет. Современным было экономическое и гендерное равноправие. Современным было всеобщее избирательное право. Современным был развод. Современной была система социального обеспечения. С течением времени современными стали мультикультурализм и массовая иммиграция. Тратить воскресное утро на то, чтобы послушать второразрядного выпускника семинарии, было явно несовременно. Так же как и национальная гордость – в тексте шведского государственного гимна слово «Швеция» отсутствует.

С моей точки зрения, самую необычную роль в этом как бы социалистическом обществе перераспределенных доходов играли руководители бизнесов. К примеру, во время дискуссии о Фондах наемных работников (способе постепенного перехода средств производства к трудящимся, который журнал Tribune в свое время назвал «одним из самых социалистических пунктов предвыборной повестки») Швеция оказалась в опасной близости к настоящему социализму. Но и тогда богатые капиталистические династии крепко держали в руках бразды правления или как минимум оставались главными советчиками власть имущих.

Самая известная и могущественная шведская династия «старых денег» – Валленберги. Во многом, в том числе и в своем значении для ВВП страны, они похожи на датских судовладельцев Меллер-Мерск. Интересы этой семьи и шведских властей переплетаются так тесно, что во время Второй мировой войны один из ее представителей, Якоб Валленберг, вел торговые переговоры с гитлеровской Германией от лица государства. Позднее Валленберги в партнерстве с правительством участвовали в амбициозной ядерной программе Швеции. В какой-то момент в бизнесах Валленбергов была занята пятая часть работников частного сектора страны (примерно 180 000 шведов).

Все три фракции правящего триумвирата извлекли огромные выгоды из торговли и сотрудничества с нацистами во время Второй мировой войны. Шведы продавали железную руду немцам с XIV века и не видели причин отказываться от этого.

«До Сталинграда якобы нейтральная Швеция занимала твердую пронацистскую позицию, – пишет Эндрю Браун. – Шведские добровольцы отправлялись воевать с коммунистами в Финляндию, а шведские железные дороги использовались для перевозки немецких войск и военных грузов. Долгое время это воспринималось как жестокое оскорбление, особенно в Норвегии». С ним согласен и Ульф Нилсон, который считает, что его родина была «придатком германской военной промышленности» как минимум до 1943 года.

Благодаря столь циничному прагматизму Швеция безмятежным лебедем проплыла сквозь войну 1939–1945 годов (за этот период ее ВВП вырос на 20 процентов), а в течение последующих десятилетий по показателю дохода на душу населения достигла уровня США. Но ее репутация осталась навсегда запятнанной связями с нацистами, часто на личном уровне (например, Герман Геринг был женат на шведке). Как выразился в свое время король Норвегии Хокон: «Впредь не может быть и речи о Швеции как о старшем брате».

Я обращаюсь к теме Второй мировой войны не затем, чтобы в очередной раз попенять шведам (ну, хорошо, попенять, но не слишком). Речь о том, что шведское социально-экономическое чудо было бы невозможно без военного разорения большинства европейских стран. Нейтралитет Швеции позволил ей остаться целой и невредимой и в полной мере воспользоваться плодами плана Маршалла. В течение нескольких лет шведская экономика уступала по темпам роста лишь японской.

Похоже, шведы приняли коллективное негласное решение избегать воспоминаний о своем поведении в период между 1939 и 1945 годами. Но писатель Шон Френч, сам наполовину швед, уверен, что, скрывая чувство вины за предательство своих соседей-скандинавов и за торговлю с нацистами, шведы лишь растянули расплату на более длительный срок. «После войны общее согласие работать на благо развития страны, поддерживать консенсус и молча похоронить прошлое казались удачным решением. Но оно оставило своего рода шрам… Пришлось отказаться от различий во взглядах, и поэтому здесь наблюдается согласие по всем поводам или подобие такого согласия».

На возможные возражения, что Швеция не совсем нейтральна, поскольку участвует в международных миротворческих миссиях, Френч отвечает, что страна, «постоянно подчеркивающая свою приверженность делу мира и одновременно развивающая мощную военную промышленность», ведет себя лицемерно. В списке стран – лидеров по объемам экспорта вооружений Швеция занимает восьмое место.

Как указывает историк Тони Холл в своей книге «Скандинавия: Война с троллями»: «Коллективное бремя шведского позора нарастало постепенно: вину за неоказание помощи финнам сменила вина за безразличие к норвежцам, затем – за непротивление немцам, за отправку на верную гибель прибалтов и так далее; до тех пор, пока чувство стыда и вины не стало естественным состоянием сознания шведов».

Я спросил об этом историка Хенрика Берггрена. Мне пришло в голову очередное экстравагантное предположение: может быть, нарочитая политкорректность, особенно в сфере иммиграции и мультикультурализма, – это проявление подавленного чувства вины? Может быть, шведы поняли, насколько они всех нас подвели, и теперь стараются загладить свою вину? К моему удивлению, на этот раз он со мной согласился.

«Да, я думаю, что это чувство вины за военное время, – сказал он. – Потому что праведный человек стыдится собственного процветания. Если у тебя чего-то много, а у кого-то совсем мало, тебе обязательно будет стыдно – если ты протестантского вероисповедания».

«Или если ты разбогател на чужом горе».

«Именно. Я думаю, что война стала плодородной почвой для чувства вины. Шведы ощутили в этой связи некую миссию. Наше извинение перед норвежцами и датчанами выглядело совершенно искусственным».

Отвлечемся от Второй мировой войны и той роли, которую сыграли шведы в экспансионистских устремлениях Гитлера. Может ли страна, достигшая такого высокого уровня жизни, завидного экономического и гендерного равноправия, построившая чуткую систему социальной защиты населения, время от времени позволять себе хоть чуточку тоталитаризма?

Оказывается, да. Например, если вы – одна из шестидесяти тысяч шведских женщин, преимущественно пролетарского происхождения, насильственно стерилизованных или принужденных дать согласие на стерилизацию в период между 1935 и 1976 годами. Это были годы печальной авантюры с евгеникой.

Еще в 1922 году в Швеции в городе Уппсала был создан Институт расовой биологии. Ведущий шведский политик того времени Артур Энгберг писал: «Нам очень повезло принадлежать к расе, которая до сего времени остается относительно чистой, расе – носителю высочайших человеческих качеств». Он добавлял, что пора эту самую высшую расу защитить. Подобные взгляды привели к разработке программы стерилизации «второсортных» экземпляров, которая, по свидетельству одного из комментаторов, «уступала лишь (аналогичным программам в) нацистской Германии». Оба режима решали одну задачу: очищение расы высоких голубоглазых блондинов.

В 1934 году были приняты ужесточающие поправки в законодательство, позволяющие насильно стерилизовать «некачественных» женщин и несовершеннолетних преступников мужского пола. Даже в 1945 году, когда мир узнал о злодеяниях нацистов, в Швеции было стерилизовано 1747 человек, а в 1947 году это число выросло до 2264. «Как же могли такие люди, как Пер Альбин Ханссон… и Таге Эрландер, не то что закрывать глаза, а быть прямыми заказчиками такой недемократической, жестокой и несправедливой программы?» – задается вопросом Ульф Нилсон в своей книге «Что произошло со Швецией?». И продолжает: «Ответ прост: они действительно верили, что, избавившись от нерожденных «некачественными» родителями детей, можно создать более чистую и здоровую расу».

Между прочим, именно Ханссон, которого в Швеции считают национальным героем, во время Второй мировой войны пропустил через шведскую территорию более миллиона нацистов.

В 60-х и 70-х годах шведское государство получило сомнительную мировую славу из-за большого количества детей, отнятых у родителей и помещенных под опеку под явно надуманными и даже идеологическими предлогами. Когда выяснилось, что шведский Комитет благоденствия детей (название вполне оруэлловское) передает под опеку больше несовершеннолетних, чем в любой другой стране мира, журналистка Брита Сундберг-Вайтман писала: «Это единственная страна, где власти могут насильно отнять ребенка у родителей, чтобы помешать им дать ему привилегированное воспитание».

Живущая в Великобритании наследница империи Tetra Pak, издательница журнала Granta Сигрид Раузинг, считает, что шведское государство «построило общество, в котором царят конформизм и жесткий государственный надзор». Оно «поместило под опеку необычайно большое число детей», создало «унылые и посредственные школы» и тайно следило за коммунистами. Как пишет Раузинг: «Шведское государство – репрессивный механизм, в котором личными правами можно жертвовать в угоду всемогущим социальным нормам».

Вопрос о тоталитаризме не был сугубо теоретическим и для тех несчастных шведов, у которых был выявлен ВИЧ во времена, когда государство всерьез рассматривало введение принудительного карантина для инфицированных. Сегодня он не выглядит теоретическим для трансгендеров, желающих, чтобы их новый пол был официально признан, но не готовых к стерилизации, как того требует действующее шведское законодательство вопреки постановлению Европарламента. Или для шведской матери, которая хочет оставаться домохозяйкой, чтобы растить своего малыша, но оказывается предательницей дела феминизма и ретроградкой. Или если кто-то просто не желает отдавать политикам более трех четвертей своего заработка в виде прямых и косвенных налогов (согласно поговорке «Шведы рождаются свободными, а умирают налогоплательщиками»).

Несогласные, разумеется, могут возражать, но высовываться из окопа – не по-шведски. Как пишут авторы книги «Викинги наших дней» Кристина Йоханссон Робиновитс и Лайса Вернер Карр: «Жизнь в Швеции может стать затруднительной для тех, кто не “сотрудничает”». До недавнего времени швед, считающий свои основные права нарушенными, почти не имел шансов обратиться в суд, который не принимал претензий к законодательству. Значение социальных прав возросло, а гражданских – упало, особенно во времена расцвета социал-демократического правления. Тогда частным лицам приходилось искать судебной защиты от действий властей в Европейском суде по правам человека.

«Человек все больше зависел от государственных и муниципальных органов власти, профсоюзов, общественных организаций и чиновников. То есть – от системы», – пишет Ульф Нилсон.

Хенрик Берггрен (он, наверное, уже ненавидит меня за то, что я каждый раз выставляю его в роли «заступника Швеции» – но ведь у него это получается!) согласен, что шведское государство действительно обладает огромным влиянием на жизнь своих граждан. Но он утверждает, что эта власть используется во благо: «В подавляющем большинстве случаев государство использует власть доброжелательно, соблюдает права человека и тому подобное. Нет связи между стерилизацией людей и системой социальной защиты. Проблема в том, что когда государство наделено таким могуществом, некоторые сомнительные идеи могут падать на благодатную почву».

Все, что я прочитал об эпохе правления шведских социал-демократов, говорит об одном: партия преследовала цель разорвать традиционные и даже естественные связи между людьми, будь то отношения ребенка и родителя, работника и нанимателя, жен и мужей, стариков и их родных. Вместо этого граждан побуждали (в основном с помощью финансовой мотивации или демотивации, но также и на уровне законодательства, пропаганды и общественного мнения) «занять свое место в общем строю», как зловеще выразился один комментатор, и стать зависимыми от государства.

В книге с провокативным названием Ar svensken maenniska? («Люди ли шведы?») Берггрен и его соавтор Ларс Трегорд интерпретируют роль шведского государства в жизни граждан несколько иначе. Они утверждают, что истинной целью шведских властей было освободить граждан друг от друга, отпустить их на свободу и позволить стать автономными и независимыми хозяевами своих судеб. Берггрен и Трегорд считают, что шведы не находятся во власти стадного инстинкта, как полагают их соседи. Они – «гипериндивидуалисты», преданные идее личной независимости, и превосходят в этом отношении даже американцев.

Сначала эта теория меня озадачила. Мысль о том, что самый коллективистский, конформистский, ориентированный на консенсус народ Скандинавии на самом деле вдохновлен безудержным индивидуализмом в американском стиле, выглядела, прямо скажем, ложной.

«Речь не об оригинальности или самостоятельности суждений. Мы говорим о независимости от других людей», – уточняет Берггрен.

«Шведская система объясняется не с позиций социализма, а с позиций Руссо, – продолжает он, великодушно полагая, что я хоть что-то знаю о Руссо. – Руссо был крайним приверженцем эгалитаризма и ненавидел любого рода зависимость, поскольку она губит цельность и аутентичность личности. Поэтому идеальная ситуация – когда каждый гражданин представляет собой атом, отдельный от прочих атомов… Шведская система логична в том смысле, что зависеть от других, быть им обязанным – опасно. Даже зависеть от семьи».

Но разве семья не радует?

«Да, зависимость стала естественным состоянием человеческих существ. И я думаю, что как раз с этим связаны некоторые негативные аспекты наделения государства большой властью», – согласился Берггрен. Тем не менее он считает, что если говорить о роли шведского государства в жизни людей, то цель оправдывает средства. Он привел такой пример:

«Когда я рассказываю об этом американским студентам, они перебивают меня: «Но это же ужасно, то, что вы говорите, – вся эта зависимость от государства». Я отвечаю: «Ну хорошо. Когда вы поступаете в университет, где вы берете деньги на учебу?» Они говорят: «Просим кредит в банке». Я спрашиваю: «А на каких условиях дают кредит?» – «Это зависит от семьи». «Ага, то есть если родители богаты, то они выплатят ваш кредит. Ну а если родители не согласны с вашим выбором образования? Получается, что вы сильно зависите от родителей». У нас не так. Каждый может изучать, что он хочет, за счет государства. Это небольшой, но показательный пример».

«Государственный индивидуализм», как назвал его Берггрен, делает возможной любовь между двумя людьми в ее самом независимом виде. Жена не уходит из семьи не потому, что муж хранит пин-код от общего банковского счета в своем сейфе. Муж не прикусывает язык за семейным обедом, поскольку тесть владеет фабрикой. «Истинная любовь и дружба возможны только между равными и независимыми индивидуумами», – пишут Берггрен и Трегорд. То есть главные купидончики у нас, оказывается, социал-демократы.

Берггрен заметил, что в Германии все делается по-другому: государственная помощь оказывается семье. Таким образом закрепляется традиционный институт семьи с отцом в роли главы и добытчика. «Швеция устроена иначе. Главная цель – не зависеть от семьи. Жена не зависит от мужа, дети получают независимость в восемнадцать лет, старики не зависят от помощи своих детей – все эти обязанности берет на себя государство».

«Но не заменяется ли таким образом одна зависимость другой – от государства? Это ведь возвращает нас к опасениям относительно тоталитаризма?» – поинтересовался я.

«Мы не утверждаем, что люди полностью независимы – они зависят от государства. Можно, конечно, говорить о тоталитаризме, но я с этим не согласен. Я считаю, что это больше похоже на эквивалентный обмен. Можно получить огромную степень свободы и таким образом самореализоваться, если признать, что именно демократическое государство предоставляет возможность для такой автономии. Я бы не стал ударяться в крайности и считать это тоталитарным государством.

Для американцев и англичан государство – пугало. В Штатах не могут ничего сделать со здравоохранением, настолько все боятся государства. Но для нас главное – не то, что государство диктует, как нужно жить, а то, что оно предоставляет систему поддержки. Общество неоднородно, возможности его членов различны, но мы можем поднять всех на один уровень, чтобы дать всем людям свободу и возможность самореализации, которые раньше были привилегией узкого круга лиц».

Мне кажется, проблема этой социальной инженерии состоит в том, что она использует особенности шведского характера, например, любовь к одиночеству и обособленности. В сегодняшней Швеции большинство студентов живет поодиночке, самый высокий в мире процент разводов (что некоторые сочтут позитивным явлением), самый высокий в мире процент домохозяйств из одного человека и самое большое число одиноких стариков.

Кроме того, в массовом сознании закрепляется широко распространенный шведский стереотип, что человек должен решать свои проблемы сам. Шведы не любят просить друг у друга помощи, они предпочитают страдать молча. Одной из граней этого является понятие duktig: если человек duktig, то он не нуждается в чужой поддержке. А поскольку duktighet – высший идеал шведа, то просить о помощи и даже предлагать ее – нечто выходящее за рамки принятого в обществе.

Почему шведы настолько зациклены на самодостаточности и независимости? Почему такие радикальные социальные перемены, как государственная опека над детьми, разводы и секуляризм, широко прижились в Швеции?

«Я думаю, что здесь сыграл роль положительный опыт самообеспеченности, – пишет Даун. – Это понятие существовало с давних пор, но его конкретное воплощение стало возможным лишь после социальных реформ 1960-х. Перемены в обществе, такие как рост числа работающих женщин, совершенствование способов контроля над рождаемостью, ослабление влияния церкви и традиций, не оказывали столь серьезного влияния. Таким образом, можно сделать вывод о том, что для шведов и до 1960-х (а возможно, и задолго до них) была характерна большая эмоциональная отстраненность, чем во многих других странах мира».

В Швеции самодостаточность и автономия – все. Одолжения любого рода, эмоциональные, светские или материальные, неприемлемы. Шведы даже не любят оставлять без ответного жеста предложенную им выпивку.

«Многие шведы испытывают сильную потребность в независимости. Она может выражаться в желании быть в одиночестве, а также избегать быть обязанным», – пишет Эке Даун. В его книге цитируется исследование, в ходе которого 70 процентов шведов подтвердили, что смогли бы обходиться без друзей в течение долгого времени. На тот же вопрос дали положительный ответ лишь 41 процент прослывших нелюдимыми финнов, причем вдвое больше финнов сообщило, что будут огорчены и расстроены разлукой с друзьями.

«Я хочу быть одна» Греты Гарбо – не поза. Она действительно этого хотела.

Автономность шведов кажется мне более пассивной, чем та независимость, к которой стремятся американцы. Она нацелена не на достижение, не на собственный путь, не на стремление получить от жизни все. Шведская автономность – это возможность регулярно посещать дантиста, это право супругов проводить отпуск по отдельности и выбор меню в столовой для пенсионеров. Как пишут авторы «Викингов наших дней»: «Американцам нужна свобода делать, а шведам – свобода быть». Эндрю Браун уничижительно говорит об Улофе Пальме: «После его смерти осталась страна, где не было ни бедных, ни оснований для оптимизма». Иными словами, устранив социальные болячки, социал-демократическая партия подавила в своем народе мотивацию, амбиции и вдохновение.

«Это действительно самая суть, вы правы, – кивнул Берггрен, когда я высказал ему те же опасения по поводу скандинавской одинаковости (удушливый конформизм, и все в таком духе), что и в разговоре с Ричардом Уилкинсоном о Дании. – Это важно. Я думаю, что дело в конформизме. Намного проще быть оригиналом в обществе многообразия. Шведское мировоззрение не формировалось людьми, для которых важны индивидуальные ценности и т. п. Здесь господствует конформизм».

Итак, Швеция – не та страна, где могут процветать эксцентрики, чудаки, парадоксалисты и нонконформисты. Но есть огромная часть населения, для которой Швеция была и остается райским местом.

 

42 Сеточки для волос

Права женщин были одним из ключевых моментов общественного переворота, который осуществили социал-демократы, а также важнейшим элементом их экономической стратегии. Правда, шведские женщины получили избирательные права позже, чем в других скандинавских странах (в 1921 году; финны любят напоминать соседям, что у них женщины выбирают с 1906 года). В принципе все страны региона имеют основания считаться флагманами феминизма. И все же комплекс законодательных мер в областях гендерного равноправия, детских дошкольных учреждений и позитивной дискриминации позволил Швеции занять ведущие позиции в этой сфере.

В течение нескольких лет в Швеции имелось отдельное Министерство гендерного равноправия, недавно вошедшее в состав Министерства образования. Оно курировало разработку законодательства, призванного покончить с дискриминацией на рабочих местах, обеспечивало занятость женщин и строго следило за тем, чтобы в рекламе чистящих и моющих средств не показывали дам с ведрами и швабрами.

Отчасти благодаря ему шведский отпуск по уходу за ребенком – один из самых щедрых в мире: родителям предоставляется в общей сложности шестнадцать месяцев с сохранением 80 процентов заработка. Их можно использовать по частям до достижения ребенком восьмилетнего возраста. Два месяца из шестнадцати предназначаются исключительно отцу. «Папин отпуск» был введен в 1995 году, и на сегодня его используют 85 процентов шведских отцов.

Недавно журнал Newsweek поставил Швецию на второе место в списке стран, где лучше всех живется женщинам (после Исландии, где дамы в свете этой публикации, наверное, убрали из поля зрения своих мужчин все колющие и режущие предметы). Международная организация Save the Children отвела ей третье место в своем рейтинге «лучших стран для материнства», после Норвегии и Исландии (Дания была на пятом месте). На это наверняка повлияло то, что в Швеции самые дешевые дошкольные детские учреждения: отправить ребенка в ясли будет стоить немногим более ста фунтов стерлингов в месяц – исходя из доли в среднедушевом доходе, это дешевле, чем где-либо еще в Скандинавии. В Великобритании такая услуга обойдется в пять-десять раз дороже. 82 процента шведских малышей в возрасте от года до полутора посещают ясли, или dagis, как их здесь называют, и это самый высокий показатель в мире.

В отличие от своих соседей шведы до сих пор не собрались с духом, чтобы назначить женщину премьер-министром. Но почти половина членов парламента – женщины, а в правительстве женщин на министерских постах на данный момент больше, чем мужчин (на этом фоне британское правительство выглядит примерно как Круглый стол короля Артура). Однако шведские женские организации не устают напоминать об удручающем меньшинстве представительниц прекрасного пола в высших эшелонах корпоративной власти и о том, что по уровню оплаты труда женщины по-прежнему отстают от мужчин.

В то же время шведы считаются наименее подверженными мужскому шовинизму. Опрос, проведенный в 2009 году Оксфордским университетом, показал, что шведские мужчины занимаются домашним хозяйством больше, чем мужчины любой другой страны мира. Однако не все относят мягкость и заботливость шведских мужчин к их плюсам. Бывшая «Мисс Швеция» Анна Анка в одном из газетных интервью назвала шведских «шелковых мужей», с их отпусками по уходу за ребенком и манерами подкаблучников, «гомиками, погрязшими в смене пеленок». Она считает, что шведам было бы полезно вернуться к кое-каким мужским привычкам своих предков-викингов.

Это одна из негативных сторон шведской феминистской революции, над которой без устали потешаются финны. Сдвиг в сторону равноправия ведет к выхолащиванию мужской составляющей шведских мужчин. Сначала их избавили от роли добытчиков и защитников слабого пола, а теперь даже элементарный способ взаимодействия с противоположным полом стал для них проблематичным. Флирт, ухаживание, заигрывание – называйте это как хотите, но теперь это стало опасным, как прогулка по минному полю. Мне рассказывали, что старшие начальники шведских мужчин, то есть шведские женщины, строго-настрого приказывают им оставить даже мысли о галантности или благородных манерах. Я слышал нечто подобное о датских мужчинах, и можно предположить, что так же обстоят дела и в Норвегии. Я разговаривал об этом со многими датчанками (надо заметить, что моя неукрощенная британская мужественность притягивала этих бедняжек как магнит), и они сетовали, что благородные манеры исчезли из современного скандинавского общества. Мужчины утратили свою мужественность, отказавшись при этом от искусства обольщения.

Вряд ли в этом виноваты мужчины. По моему опыту проявления старомодного рыцарства вызывают у скандинавских женщин такую реакцию, как будто им предложили облачиться в пояс целомудрия. Попробуйте придержать дверь для датчанки в универмаге в центре Копенгагена, как по неопытности делал это я. Вы рискуете встретить недоуменно-подозрительный, а то и откровенно враждебный взгляд, говорящий: «Не смейте угнетать меня своей галантностью!» Обычное для Великобритании или США джентльменское поведение удивляет и забавляет скандинавских женщин.

На первом году моей жизни в Дании мы как-то обедали в ресторане в компании датчан, и я совершил ошибку: встал, когда одна из наших дам вернулась за стол. Все разом замолчали и с неподдельным интересом уставились на меня. За десертом я попытался объяснить свое поведение, но сообразил, что и сам толком не знаю, зачем я это сделал (позже один из гостей сказал, что все решили, будто я собрался произносить речь). В самом начале нашего знакомства супруга находила забавным, что я держусь ближе к проезжей части, когда мы идем вместе, и старалась занять это место сама.

«Вчера я пришла на совещание в офис прихрамывая, и никто из молодых людей, рассевшихся вокруг стола, не предложил мне сесть. А я ведь их начальница!» – рассказала мне датская издательница Анне Кнудсен. Двое ее сыновей приучены проявлять вежливость, но целое поколение датчан воспитано по-другому. «Многие из мужчин – моих ровесников говорят, что боятся показаться старомодными. Они принадлежат к поколению, когда за любую невежливость можно было получить шлепок или выговор. Новое поколение об этом просто не знает. Их плохо воспитали».

Иностранки, встречаясь с датчанами, удивляются и гадают, что они сделали не так, когда мужчина предлагает заплатить за ужин в ресторане по отдельности и не говорит им комплиментов. Не вините беднягу, его так воспитали, говорю на это я, подстилая им под ноги свою пелерину, чтобы им было удобнее переходить лужу.

«Оказалось, что на самом деле он был влюблен по уши», – рассказывала одна молодая англичанка, встречавшаяся с датчанином (спешу сообщить, что все счастливо закончилось свадьбой). Ее озадачивало, что молодой человек проходит в двери первым, не встает, когда она входит в комнату и никогда не делает подарков. «Я очень долго считала, что он гей или тормоз».

Есть и другая, более серьезная цена, которую приходится платить за шведский радикал-феминизм под государственным руководством. Общественное мнение и экономическая необходимость требуют от женщин возвращаться к работе вскоре после появления ребенка. Это означает, что скандинавские дети рано попадают в детские ясли (в Дании ясли регулярно посещают почти 25 процентов шестимесячных малышей) и проводят там больше времени. Некоторые специалисты считают, что разлука с матерью в младенчестве закладывает основы неврозов и тревожностей, которые могут проявляться позже. По-видимому, этот фактор также усугубляет врожденное стремление шведов к обособленности и может служить одним из объяснений такого количества холостяцких домохозяйств.

Американский психиатр Херберт Хендин пишет в своей книге «Самоубийство и Скандинавия», что в Швеции принято поощрять самостоятельность в детях. По его словам, шведских детей учат, что зависеть от другого человека, даже от собственной матери, нехорошо. «Уже в раннем возрасте детей побуждают отделяться от матерей психологически и социально, – отмечает Эке Даун в «Шведской ментальности». – Потребность тесной связи отрицается под предлогом мнимой самостоятельности».

О давлении общественного мнения на шведских женщин пишет и Ульф Нилсон: «Феминистки считают матерей, которые хотят сидеть дома с детьми, а не отдавать их в детские сады, почти преступницами». Но Даун предполагает, что женщин вынуждают не столько оставлять своих детей, сколько сбегать от них. Он ссылается на данные научного исследования: хотя шведки и говорят, что выходят на работу по экономическим причинам, на деле они считают, что там интереснее, чем дома с детьми. Даже прелестные новорожденные младенцы бывают утомительными, и проблем с ними более чем достаточно. Поэтому желание сбежать в принципе понятно.

Однако не может ли искреннее согласие шведов отдавать детей в ясли в таком раннем возрасте оказывать негативное влияние на будущее этих детей? А в конечном итоге – и на шведское общество в целом? Может быть, это одна из причин относительно высокого уровня правонарушений и мелкого хулиганства несовершеннолетних в Швеции?

Далеко не все согласятся с Хендином, который утверждает, что шведские матери «не испытывают такой же радости от общения со своими детьми, как матери в некоторых других культурах». В конце концов, иным английским матерям ничего не стоит сбагрить своих отпрысков в школу-интернат в восьмилетнем возрасте. Но он не единственный, кто недоумевает по поводу неприличной скорости, с которой шведское общество стремится разлучить детей и родителей.

Еще в середине 1980-х детский психолог Марианна Седерблад замечала: «В Швеции приняты… исключительно высокие ожидания по поводу самостоятельности детей, и родители рассматривают их демонстративное непослушание как позитивное и желательное». Даун цитирует предложение по организации групп продленного дня в школах, подготовленное в 70-х годах Национальным советом по вопросам здравоохранения и социального обеспечения. Цель этих групп формулируется как «помощь детям в высвобождении из-под плотной опеки взрослых». Думаю, что «мать всего сущего» – явно не шведский архетип.

Неужели меня одного пугает желание шведского государства играть еще более активную роль в отделении детей от родителей чуть ли не до изъятия первых под государственную опеку? Разве процесс обретения ребенком независимости не должен проходить постепенно и естественно, а не следовать предписаниям того или иного министерства с самого момента рождения? Может, я просто старомоден или, что еще хуже на взгляд скандинавов, безнадежно испорчен английской приверженностью к приоритету семьи?

«Меня это не слишком беспокоит, – говорит Хенрик Берггрен в ответ на мою озабоченность по поводу шведской модели ухода за детьми. – Я считаю идею эмансипации женщин очень правильной с любой точки зрения. Посмотрите на Германию – там женщинам приходится выбирать между работой и рождением детей, потому что совместить одно с другим не получится».

Наверное, не у всех получается и здесь?

«Да, но я вижу, что это удается огромному числу женщин».

А если я еще немного поизображаю косного шовинистического динозавра (будет трудно, но я постараюсь) и скажу, что многим семьям приходится трудно, а расплачиваются за это дети?

«Следовало бы спросить отцов, что они делают, чтобы этого не было. Американский социолог Дэвид Попено написал в 80-е годы книгу с очень жесткой критикой (Швеции). Он говорил примерно то же самое: шведки – плохие матери, потому что оставляют своих детей в яслях на целый день, это нечеловечески ужасное общество… Мне он очень нравится, но он обычный американский консерватор, который любит семейные ценности. Пару лет назад он снова был в Швеции и написал любопытную статью, в которой говорит: «Ну да, мне действительно не очень близко такое представление о семье. Но если сравнивать шведских и американских детей, то окажется, что шведские ребятишки проводят гораздо больше времени с родителями, чем американские, чувствуют себя лучше и счастливее практически по всем статистическим показателям». Ему не нравятся разводы (с этим в Швеции обстоит неважно), но по всем остальным параметрам Швеция – страна семейных ценностей. Это страна, которая заботится о своих детях намного лучше, чем Америка».

С этим согласен UNICEF: в его недавнем рейтинге благополучия детей Швеция получила больше первых мест, чем любая другая страна (Дания и Финляндия были второй и третьей), в том числе в категориях «материнское благополучие», «здоровье и безопасность» и «поведение и риски». Однако мою теорию обособленности подтверждает то, что шведские детишки показали низкие результаты в «отношениях в семье и со сверстниками» (пятнадцатое место) и в «благополучии в образовании» (восьмое место – наверное, из-за тех школ, где они сами составляют себе расписания).

Конечно, патента на воспитание нет ни у кого, а способов растить детей существует великое множество. Кто возьмется утверждать, что шведский подход далеко не оптимален? Только не я. Я своего сына к Санта-Клаусу привожу в разгар лета, так что куда мне судить о таких вещах.

А кто будет оспаривать цели гендерного равноправия? Шведская экономика, несомненно, выиграла оттого, что на рынке труда появилось больше женщин, и с течением времени это превращается в норму. Если бы я был женщиной, то знал бы, где мне жить.

 

43 Недорогой король

Наверное, остальному миру скандинавские страны представляются (разумеется, в той мере, в какой мир о них вообще задумывается) демократическими, меритократическими, эгалитарными и бесклассовыми. Они населены белокурыми велосипедистами либеральных убеждений, регулярно отдыхающими на природе. Эти люди живут в красиво освещенных добротных домах с телевизорами Bang & Olufsen в гостиной и немецким универсалом в гараже («Пассатом», а не «Мерседесом»), ездят на отдых в Испанию и ежемесячно жертвуют небольшую сумму Красному Кресту.

При мысли о скандинавах в сознании не возникает картина жестко стратифицированного общества – например, изможденных мужчин, вкалывающих в угольном забое, помыкающих ими разжиревших буржуа, аристократов в белых костюмах и соломенных панамах, играющих в крокет на зеленых лужайках. Нам не представляются роскошные усадьбы и районы типовой застройки, торжественные выезды на охоту и клубы для рабочих. Нам не приходит в голову, что правительство скандинавской страны может состоять из людей, учившихся в одной и той же дорогой частной школе, в одном и том же университете и состоящих в одном и том же закрытом клубе на Пэлл-Мэлл.

Взглянем на это по-другому: вы можете представить себе роскошно одетого датчанина? А как насчет шведского бомжа? Норвежского гопника? Финского аристократа? Не смешите. На примере Дании мы убедились, что в Скандинавии существует социальное расслоение, но само представление о классах здесь совершенно иное. Например, участие в законодательном процессе палаты лордов покажется скандинаву таким же анахронизмом, как домашнее прядение или передвижение по городу на конке. Не думаю также, что ему удастся постичь смысл существования Debrett’s. Крайние степени бедности и богатства, лишений и излишеств вроде тех, которые существуют в Штатах, по-настоящему ужасают скандинавов. Здесь классовая принадлежность человека не столь очевидна, а различия в уровне дохода и статуса выражены не так резко.

Пройдитесь по Центральному вокзалу Копенгагена или прокатитесь на велосипеде по центру Стокгольма в час пик. Вам будет трудно отличить тех, кто спешит на свои рабочие места в общем зале, от хозяев отдельных кабинетов на верхних этажах офисного здания. Человек на забрызганном грязью велосипеде в потрепанном защитном шлеме может оказаться и руководителем Центрального банка, и завучем школы, и обычным клерком. Женщина в костюме из H&M с дорогой по виду кожаной сумочкой может ехать готовить обеды в детском садике, а может и в канцелярию премьер-министра.

Зайдите в любую шведскую или датскую компанию пообщаться с управляющим или генеральным директором, как это случалось делать мне. Чаще всего вы будете разговаривать с человеком в классической скандинавской офисной униформе – темных джинсах и пиджаке без галстука, – как будто специально придуманной для того, чтобы не подчеркивать положение или полномочия человека. А если вы включите прямую трансляцию заседания датского парламента, то увидите законодателей в джинсах и заношенных свитерах, которые привычнее смотрелись бы на собачьей площадке. В датском Folketing «джинсовая пятница» – каждый день.

Неформальная манера одеваться – одно из проявлений экономического равенства. Множество факторов – от Законов Янте и lagom до скандинавского стремления к консенсусу, демократического общественного устройства, бесплатного образования и перераспределительной налоговой системы – позволяет людям думать, что все они равны. Такое положение вещей – предмет обоснованной гордости всех скандинавов. В Дании это называется – смотреть друг на друга ojenhojde, то есть «на уровне глаз»: любой человек считается равным по социальному положению, невзирая на должность, состоятельность или звание. (Побочный эффект этого равенства – отвратительный сервис в кафе и ресторанах всего региона. Я не хочу сказать, что на работников этой сферы можно смотреть свысока! Но человек имеет право рассчитывать на то, что официанты будут его обслуживать, а не показывать всем своим видом, насколько им это в тягость.)

Так вот, все это выглядит разумным, бесклассовым и свободным. Однако в центре демократического, меритократического и зажиточного скандинавского общества находится проблема, на которую в силу привычки никто не обращает внимания. Эта проблема, облаченная в бархатную мантию, горностаевый палантин и корону, свидетельствует, что в трех скандинавских странах классовая система жива и здорова. Разумеется, речь идет об абсурдном антидемократическом маскараде под названием «монархия».

Я буду очень аккуратен в терминологии: две североевропейские страны, Финляндия и Исландия, – республики, поэтому мы говорим именно о скандинавских монархиях. В моей интонации можно было уловить нотки республиканского духа, но, послушайте, ребята, это ведь так уныло! Человек обращает взгляд на скандинавов в надежде убедиться, что можно жить лучше, – и видит робкое обожание в адрес дородного мужчины в эполетах или дамы в тиаре, машущих подданным с какого-нибудь балкона? Это мы, британцы с нашими классовыми предрассудками, социальной разобщенностью и постколониальным синдромом можем цепляться за такое, но социал-демократии это не к лицу!

Почему эти нелепые персонажи продолжают жить в самовольно захваченных объектах элитной недвижимости? Зачем вы сохраняете эти пуританские манекены с их летними дворцами, яхтами и снисходительным патронажем чего-нибудь миленького и модного (экологически чистой энергетики, белых медведей, Олимпийских игр), что считается у них «работой»? Я сознаю, что мне как гостю этого региона, и тем более англичанину, неприлично выступать с подобной критикой. Но скажите на милость, что делают эти реликты феодального прошлого в эгалитарных демократических государствах, образцовых в любом другом отношении?

Готов поспорить, что они счастью своему не верят, эти скандинавские королевские семьи. Не стоит надеяться на то, что по ночам их мучают кошмары в виде толп с факелами и вилами под стенами дворца. Боюсь, что народ никогда не явится к воротам Амалиенборга или Оскарсхолла, поскольку (и это самое огорчительное) скандинавы очень любят своих монархов.

Самые ярые роялисты среди них – датчане. Справедливости ради надо сказать, что их королевская династия Глюксбургов – единственная, которая может считаться аутентичной местной монархией с тысячелетней историей, идущей от времен Харальда Синезубого. Но и верноподданные норвежцы любят своего короля почти так же, как датчане – королеву Маргрете. По данным недавнего опроса, короля Харальда поддерживают от 60 до 70 процентов жителей.

Харальд, наверное, прекрасный человек, потому что иначе получается, что у норвежцев короткая память: их королевская династия – новодел XX века, сработанный из датского материала. Получившая в 1905 году независимость Норвегия сделала своим королем датчанина. Королем Хоконом VII стал Карл – средний сын тогдашнего датского монарха Фредерика VIII, а королевой – его английская супруга Мод. Забавная ситуация, учитывая, что Норвегия освободилась от датского правления почти за столетие до этого.

Еще менее убедительной выглядит легитимность шведской королевской семьи. Нынешний король Швеции Карл XVI Густав не является потомком знатных викингов или королей-воинов XVI века. По стечению обстоятельств он скорее француз. После того как в 1809 году Швеция уступила Финляндию России, тогдашний король Густав IV Адольф (по всем свидетельствам, неадекватный тип) удалился в изгнание. Понадобился престолонаследник, и перст судьбы (как принято считать, из стремления угодить Наполеону в обмен на его помощь в деле возвращения Финляндии) указал на французского маршала по имени Жан-Батист Бернадотт (женатого, кстати, на бывшей возлюбленной Наполеона Дезире). То, что Бернадотт воевал в Германии против шведов, быстро забылось, и по прибытии в Стокгольм Жан-Батист сменил имя на Карл XIV Юхан.

На этом, правда, ассимиляция закончилась: известный своей горячностью Карл XIV Юхан как-то попытался обратиться к своим новым подданным по-шведски, но это звучало так смешно, что продолжения не последовало. (Сегодня датчане испытывают искренний восторг от акцента супруга своей королевы, дородного и немного комичного французского аристократа Анри де Монпеза.) Родоначальник нынешней шведской королевской династии был не в восторге от вверенной ему страны. Ему приписывают следующее уничижительное высказывание о Швеции: «Вино ужасно, люди бесчувственны, и даже солнце не греет».

Нынешнего короля считают немного неуклюжим, но он хотя бы говорит по-шведски, делает то, что от него требуется, и с энтузиазмом приветствует подданных взмахами руки. По крайней мере, так думали до 2010 года, когда книга под названием Den motvillige monarken («Монарх поневоле») сделала достоянием широкой публики давно циркулирующие сплетни о его безудержном распутстве. Шведские таблоиды смаковали чернуху о связях короля с многочисленными женщинами, походах в стрип-клубы, секс-оргиях и братаниях с представителями преступного мира. Теперь, наблюдая Карла Густава в его официальной роли, я не могу избавиться от ощущения, что он предпочел бы в этот момент лежать под каблуком госпожи в БДСМ-салоне.

Скандинавских монархов часто путают с их голландскими коллегами, но это неправильно. Королева Маргрете не выбрасывает пустую стеклотару в специальный контейнер и не приезжает на велике поработать на кухне для бездомных. В Скандинавии монаршие особы по-прежнему пользуются всеми атрибутами королевской власти – позолоченными каретами, автомобилями «Aston Martin», яхтами и многочисленными резиденциями, которые содержатся за государственный счет. Кроме того, они ревностно отстаивают свое право на отдых. Не так давно в Дании подсчитали, что кронпринц и принцесса, большие энтузиасты конного, лыжного и парусного спорта, посвящают исполнению своих официальных обязанностей в среднем около шести часов в год. И это не сказывается ни на их популярности в народе, ни на негласных спонсорских контрактах – по слухам, принцессу очень радуют подаренные сумочки по 20 000 фунтов за штуку.

И это страна, которая привечала Ленина, в которой зародилось скандинавское кооперативное движение и 1 Мая до сих пор отмечают вселенской попойкой в главном копенгагенском парке! Вероятно, датчане посмеиваются над тем, что тайцы обожествляют своего короля, или издеваются над пиететом, который испытывают американцы перед администрацией своего президента. Но я знаю по собственному опыту – стоит только заикнуться о том, что зубные протезы королевы Маргрете не лучшего качества, или что судебный иммунитет всех членов ее семьи выглядит странно, или что демократически избранным министрам надо бы отказаться от ее аудиенций, как на вас спустят всех собак.

Возможно, вам захочется спросить: «Ну и где же ты, скандинавское республиканское движение?» Так вот, в Дании и Норвегии республиканские идеи популярны примерно так же, как законы шариата и острая еда.

Однако в Швеции наблюдается некая обнадеживающая активность. Если десять лет назад шведские республиканцы насчитывали в своих рядах 7500 человек, то сегодня их уже в три раза больше. Не слишком много для девятимиллионной страны, но лиха беда начало. Забавно, но популярность республиканских идей выросла не после истории о сексуальных приключениях короля, а из-за «фееричного» брака его дочери с ее фитнес-тренером.

«Я думаю, что на фоне скандала люди сочувствовали королю и его родным. Но после свадьбы Виктории, когда стало выясняться, во сколько все это обошлось государству, народ потянулся к республиканским идеям, – говорит мне Магнус Симонссон, представитель Шведской Республиканской Ассоциации. – Накануне бракосочетания был проведен опрос, впервые показавший, что за монархию выступают менее половины жителей страны».

Я сказал Магнусу, что меня ужасно огорчает сам факт наличия монархии в Швеции. Возможно, я несколько перегнул палку, заявив: «Неужели вы не понимаете, что подводите всех нас! Если уж у вас до сих пор сохраняется монархия, то какие у нас шансы избавиться от своей?» Мы сидели в холле здания, где работает Симонссон – он советник министра.

Симонссон мягко объяснил, что Швеция так долго терпит свою королевскую династию отчасти потому, что процесс перехода страны к демократии и всеобщему избирательному праву был мирным и постепенным. Примерно так же происходило и в Дании. «К концу 70-х большинство шведов уже не видело смысла избавляться от короля, поскольку толку от него было немного, но и обходился он недорого», – сказал он.

Я думал, что стоимость содержания королевского двора – важный пункт повестки дня шведских республиканцев, ведь налоги здесь почти такие же свирепые, как в Дании.

«Нет, вопрос не в деньгах – ведь президент тоже стоил бы денег. Дело скорее в демократии. Главу государства не избирают, однако у него есть властные полномочия. Как ни странно, король иногда совещается с министрами, он председательствует в комитете по внешней политике, открывает парламентские сессии и время от времени высказывается на политические темы. Когда в законодательство вносились поправки, позволяющие женщине стать главой государства, он был против – говорил, что это слишком тяжелая работа для женщины».

А как насчет туризма? Этим, в частности, любят оправдывать сохранение монархии в Соединенном Королевстве. «Ну, лично я не знаю никого, кто бы поехал в Бельгию только из-за того, что там есть король», – ответил Симонссон.

Несмотря на убежденность Симонссона в том, что избавление Швеции от монархии – «не более чем вопрос времени», я боюсь, что Бернадотты – это надолго. Кое-кто из моих шведских собеседников разделял республиканские взгляды, но не готов был тратить силы на их воплощение. «Я их потерплю. Не хочу заниматься тем, что для меня не важно, – сказал Ульф Нилсон. – Он [король] мне не нравится, он говорит всякую ерунду, но, похоже, людям это по душе. С ней [королевой] я встречался много раз, она чудесная женщина. Монархия – штука бестолковая, конечно, но и значения особого не имеет».

«Нет, я не роялист, – усмехается Эке Даун. – Это мелочи. У них нет власти, они ничего не решают. Это такая красивая, приятная вещица, с которой нужно обращаться бережно».

А вот Берггрен открыто высказал свои убеждения: «По сути, я республиканец, но, с другой стороны, готов согласиться с Энгельсом в том, что это некий отвлекающий фактор. Исторически считалось, что король и народ вместе выступают против аристократии. На самом деле это, наверное, полная ахинея, но бытовало мнение, что стране нужен сильный король в противовес аристократии».

Маттиас Фрихаммар – профессор Стокгольмского университета. Он посвятил многие годы изучению отношения шведов к королевской семье. Во время нашей встречи я задал вопрос, каким образом его соотечественникам удается совмещать наличие этой устаревшей антидемократической институции с представлением о себе как о современных меритократах.

«Швеция не так эгалитарна, как можно подумать, – ответил он. – У нас есть богатые и бедные, всесильные и бесправные. Все знают, что происхождение играет важную роль – если ты родился Валленбергом, то у тебя есть преимущество. Нам внушают, что все равны, но это чушь собачья. Мне кажется, мы очень преуспели в умении скрывать наличие неравенства. Например, отмена разницы между формальным и неформальным обращением к человеку – всего лишь способ скрывать неравенство.

Шведы – самые банальные роялисты. Они согласны с существующим порядком вещей, хотя роялистами себя не считают. Они как бы говорят: «Мне не нравится монархия как способ общественного устройства, но я не имею ничего против короля лично». И чем старше он становится, тем выше его популярность. Если сравнивать с Данией, то датская королева – действительно личность, она очаровательный человек. Наш король не слишком харизматичен, не мастер произносить речи или общаться с людьми. Он все время говорит что-то не то и стал кем-то вроде родственника, которого приходится терпеть».

Фрихаммар заметил, что если датчане ловят каждое слово из уст своей королевы, когда она выступает с новогодней речью, то шведы не обращают внимания на аналогичное выступление короля в Рождество.

«Датчане больше привержены своей стране, своей национальной общности. Я думаю, это потому, что Дания – маленькая страна между огромными соседями, Германией и Швецией. Дания – как младшая сестра или брат. Датская королевская семья играла большую роль во время Второй мировой войны. Как и в Норвегии, она стала символом нации».

Мы немного поговорили об удивительных событиях, имевших место в Дании в 2004 году. Тогда симпатичная, но ничем не примечательная уроженка Тасмании и тусовщица по имени Мэри Дональдсон в одночасье превратилась в наследную принцессу Марию, международную икону стиля и богиню красных ковровых дорожек.

«Людям нужны эти мыльные оперы, чтобы задуматься о собственной жизни, – объяснил Фрихаммар. – Они спрашивают себя: выходит, это нормально – подцепить такую девицу? И нормально отпускать нашу дочку на вечеринку до самого утра, как шведскую принцессу? Все эти люди обитают где-то высоко, в блестящем сказочном мире. Но может статься, что они сойдут со своего пьедестала и выберут тебя. Благодаря этим историям мечты продолжают жить».

 

44 Демографическая бомба

Описывать отношения пяти скандинавских народов между собой – все равно что описывать чужой брак. Никогда точно не узнаешь, что эти люди действительно думают друг о друге и о чем они говорят в конце дня, смывая макияж и чистя зубы перед сном. Я знаю лишь то, что датчане, шведы, норвежцы, исландцы и финны рассказывают одному англичанину.

В этих разговорах одной из главных тем всегда оказываются сидящие у всех в печенках шведы. Похоже, своим соседям шведы не очень нравятся. Историческая неприязнь все так же тлеет, обиды остаются, шведы продолжают действовать людям на нервы. А сами они, как и прежде, относятся к огорчениям своих соседей по региону довольно безучастно.

«Нам очень нравятся датчане, они милейшие люди, – сказал мне Эке Даун. – Датчане привыкли говорить, что мы результативнее, трудолюбивее, серьезнее и так далее. Мы же считаем датчан обаятельными, душевными, немного суматошными и завидуем им из-за свободной продажи алкоголя».

«Датчане всегда считались более беспечными, космополитичными, не слишком усердными, сильнее пьющими, легкомысленными и не такими деятельными, как шведы, – говорит эксперт Стокгольмского университета по мультикультуральности Стефан Йонссон. – Мы едем в Копенгаген подышать Европой, глотнуть пивка. Там просторнее, свободнее, как-то больше по-европейски, и отношение к наркотикам и алкоголю проще. Но с недавнего времени люди начали говорить, что Дания стала фашистской, ненавидит ислам и горит желанием послать самолеты бомбить Ливию».

Не будем реагировать на общее представление о датчанах как о людях, «которые знают толк в развлечениях». Тем, кто говорит такое, явно не приходилось проводить вечер на женском гандбольном матче где-нибудь в Слагельсе (мне вот тоже не пришлось, но сама мысль…). Странно, но Йонссон, Даун и многие мои шведские собеседники как будто не замечают неприязни по отношению к шведам. Боюсь, они были бы ошеломлены готовностью датчан рассказывать гадости о шведах первому встречному.

«Они такие чопорные и скучные, с ними толком даже пива не попьешь» – это самое распространенное датское описание шведов. «Они не отвоевали у нас Сконе, это мы им разрешили забрать его», – сказал мой датский приятель, имея в виду все еще болезненные для датчан события 1658 года, когда шведы отбили у них эту южную область. Я как-то слушал ток-шоу на датском радио, где ведущий наполовину в шутку предложил воспользоваться сезоном шведских августовских гулянок с лангустами, чтобы вернуть бывшую территорию.

Я спросил о шведско-датских отношениях у Хенрика Берггрена, упомянув, что у шведов есть полное право оставаться равнодушными к общескандинавским пересудам на свой счет – ведь они практически по всем параметрам богаче и успешнее своих соседей.

«Да, мы оказались в выигрыше, – согласился он. – Старший брат, как говорится. Но враждебности больше, чем мы думали. В юности у нас было очень позитивное представление о Дании. Они похожи на нас – социальное государство, модерность, и все такое, но, бог мой, насколько же там веселее. Датчанки! Травка! Думаю, многим шведам казалось, что датчане получили все радости жизни. Но с этими датскими антииммигрантскими делами отношение стало резко меняться: «Боже, откуда это берется? Нам это чуждо!» Мне кажется, это пробудило в шведах некую национальную гордость: мы всю дорогу смотрели на датчан немного снизу вверх, а тут оказалось, что в моральном плане мы на коне».

Датчанам это прекрасно известно: их раздражает шведское ханжество в отношении датской иммиграционной политики и антимусульманской Датской народной партии. Со своей критикой датского расизма и ксенофобии шведы не просто на коне – они устроили целый цирк с конями, фейерверками и музыкой. Им долго пришлось ждать возможности отплатить за упреки в нацистском прошлом и трусливом «нейтралитете», за шутки про сеточки для волос и обвинения в торговле оружием! И они такой шанс не упустили.

Но если оставить в стороне типичные обиды младшего брата на нравоучения старшего, то у датчан не так много причин обижаться на шведов. То же самое с норвежцами, у которых теперь более чем достаточно денег, чтобы смотреть свысока на былые неприятности. Что касается финнов, то у них, наверное, есть на что злиться, но мне кажется, что им пора уже двигаться вперед.

При всем ворчании в адрес шведов, я твердо убежден, что взаимной симпатии между народами Северной Европы намного больше, чем у других европейских стран. Напомните-ка мне, нет ли у бельгийцев сдержанной неприязни по отношению к французам? А что там с жалобами швейцарцев на итальянцев? Несмотря на пререкания, маловероятно, чтобы в Скандинавии повторился балканский сценарий. Как заметил Стефан Йонссон, когда меня стало слегка заносить на тему внутрискандинавского соперничества: «Это все-таки не Израиль и Палестина».

То, что ошибаться свойственно даже шведам, как выяснилось в последние годы, помогло немного умерить соседскую ревность. Проблемы Швеции похожи на датские: стране необходимо скорректировать систему социального обеспечения и остановить медленное умирание своих провинций. Еще более серьезные вызовы находятся в области интеграции и глобализации.

Великое шведское социал-демократическое приключение застопорилось пару десятилетий назад. Тогда экономика страны рухнула, и правительству пришлось принимать радикальные меры в области приватизации и снижения налогов, а также начать реформу системы социальной защиты. Но мир не заметил, насколько изменилась страна. Например, правые политики в США по-прежнему говорят о Швеции как о примере социалистического экстремизма, хотя это не имеет ничего общего с действительностью. Швеция, которую мы знали и которой вежливо восторгались, тайно радуясь, что сами в ней не живем, сегодня находится в состоянии политических перемен и неопределенности.

Стефан Йонссон считает, что его страна достигла важного перепутья. «Швеция пребывает в смятении. Я думаю, что общество на грани краха. Налицо развал ментальности, все поставлено под сомнение, даже социал-демократия. Многие задаются вопросом: что нужно спасать и что делать, если спасти это не удастся».

Звучит драматично. Но вот один отрезвляющий статистический показатель, взятый наугад: соотношение налоговых поступлений и ВВП страны в Швеции сейчас составляет 47,9 процента. Это четвертый показатель в мире, на третьем месте Дания. Чтобы дать вам представление о том, как этот показатель характеризует экономическое положение страны, добавлю, что на втором месте Зимбабве, а на первом – Кирибати.

«Я не испытываю оптимизма в отношении Швеции, – соглашается Ульф Нилсон. – Надо менять эту жесткую систему, социально ориентированное государство чересчур бюрократизировано. Главное – подход к налогам. Я живу во Франции, где из заработка в 100 000 крон в месяц на налоги уйдет, наверное, 30 000. В Швеции возьмут 50 000, но французское здравоохранение лучше. Что же получается, нас обманывают? Вот именно. Нет ничего хорошего в том, что тысячи людей, которые могли бы работать, живут на пособия. Я уехал из Швеции и заработал миллионы собственным трудом. Здесь это было бы невозможно. Я рад, что сбежал, мне повезло».

Хенрик Берггрен, как всегда, остается единственным оптимистом: «Система работает неплохо. Я слышал множество прогнозов о том, что ничего не выйдет, что это не мотивирует людей трудиться, и так далее. И что – вы видите признаки загнивающего общества?»

Есть более глубокая проблема в плане долгосрочных перспектив Швеции. Не вышло ли так, что, отказавшись от лютеранских ограничений в пользу потребительства, шведы выплеснули с водой глобализации и пуританского младенца? Старые крестьянские принципы самодостаточности, осторожности, скромности, равенства и бережливости, инстинктивное стремление договариваться, сотрудничать и делиться – это те черты, которые составили фундамент социал-демократического эксперимента. Не грозит ли этим чертам разрушение под напором растущего благосостояния и урбанизации? Не расшатывает ли этот современный урбанистический эксперимент те самые основы, на которых была возведена модерность?

Эке Даун ответил на это небрежным «Да-да, конечно» пожилого человека, который много чего повидал и смирился с неизбежностью того, что мир летит ко всем чертям.

Эндрю Браун тоже вроде бы согласился: «Я не знаю, может ли процветание выжить без воспоминаний и привычек бедности». В своей книге «Рыбалка в Утопии» Браун обращает внимание на рост преступности в Швеции с 1970-х годов, в особенности изнасилований (в последние годы Швеция демонстрирует самую высокую цифру зарегистрированных изнасилований в расчете на душу населения среди европейских стран).

Отмечает он и другие факторы. Охватившую всю страну моду на «Макдоналдс», из-за чего на улицах Стокгольма впервые появились тучные люди. Изменение медийного ландшафта («Газеты захватила новая генерация экстравагантных полугангстеров-полубизнесменов»). Новую терпимость к алкоголю, символом которой стало превращение государственного спиртового завода в модный бренд Absolut Vodka («Пьянство вновь стало модным»). Утрату 40 процентов рабочих мест по сравнению с серединой 70-х годов. Все это Браун считает верными приметами того, что страна делает последний круг вокруг сливного отверстия истории.

Я не верю, что это действительно так, но, похоже, Швеция сидит на демографической бомбе с часовым механизмом. Это единственная страна мира, где более 5 процентов населения составляют люди старше восьмидесяти (среднемировое значение – 1 процент). Почти 20 процентов шведов старше шестидесяти пяти, благодаря чему это самая старая страна Скандинавии и восьмая по этому показателю в мире. По прогнозу Всемирного Банка, к 2040 году треть шведов перешагнет порог пенсионного возраста. Но, как и следовало ожидать, Швеция хорошо подготовилась (в отличие, например, от Италии, где в этом смысле полный провал). Вероятно, ее высокоразвитая государственная пенсионная система справится с демографическими проблемами будущего. МВФ поставил Швецию на седьмое место в мировом рейтинге заботы о пожилых людях и готовности к работе со стареющим населением.

В конечном итоге, наверное, не стоит беспокоиться по поводу Швеции. Как заметил Хенрик Берггрен, его страну регулярно хоронили начиная с 70-х, особенно в 90-е, когда шведскую модель, казалось бы, фатально подорвал экономический коллапс. Однако восстановление произошло быстро и эффективно. Сейчас экономика Швеции остается одной из сильнейших в мире. В основном это достигается благодаря перестройке оставшихся от социал-демократов структур и переходу на уникальную модель развития, сочетающую либеральный подход с жестким фискальным и банковским контролем.

Итак, с экономикой у Швеции пока все в порядке. В политике страна пережила убийства премьер-министра и министра иностранных дел (Анну Линд зарезали в стокгольмском универмаге в 2003 году). Но насколько она жизнеспособна в плане культуры?

Во время моих поездок в Швецию меня удивляло пренебрежительное отношение многих моих собеседников к вкладу своей страны в мировую культуру. Мне всегда казалось, что наряду с такими тяжеловесами, как Стриндберг и Бергман, Швеция подарила миру целую обойму очень популярных писателей. Это Астрид Линдгрен, Хеннинг Манкель и, разумеется, Стиг Ларссон. Начиная со «шведского соловья» Женни Линд, от которой был без ума Ханс Кристиан Андерсен, и вплоть до ABBA и Robyn, Швеция регулярно выпускает в мир отличных поп-исполнителей и авторов песен.

Тем не менее часто можно услышать примерно то же, что сказал Эке Даун: «В области культуры Швеция ничем не отличилась. Мы искусные технари, а не художники». Он считает, что его страна видит себя скорее успешным производителем подшипников, застежек-молний и спичек.

«Это верно, Бергманом и Стриндбергом все заканчивается, – соглашается Стефан Йонссон. – Культурный и интеллектуальный вклад Швеции в мировое сообщество весьма ограничен. Типичный шведский интеллектуал считает, что его родина достаточно велика, чтобы сделать здесь карьеру, и не настолько мала, чтобы возникала потребность выйти в мир и предложить ему что-то. Это трагедия страны средних размеров».

На мой осторожный намек, что в стране ощущается недостаток титанов мысли, Хенрик Берггрен отреагировал с обычным для себя патриотическим азартом.

«У вас есть объективные основания так говорить? На самом деле это звучит очень по-британски. Такое чисто британское высокомерие по отношению к остальному миру: “Сижу у себя на острове и могу судить обо всех культурах…”»

Боже мой, Хенрик, я ничего подобного не имел в виду.

А может, ты и прав. Я, наверное, и есть высокомерный британец.