— Кхе, кхе, апчи, — засопел Никитич, чихнул и проснулся.

Его сон длился пять минут — достаточно для того, чтобы старый организм перезагрузился. Дед бодро вскочил на ноги, чуть размялся, растер колени.

— Ну что, господа сидельцы, заскучали тут, пока я отрубился? — гнусаво спросил он.

— У тебя, старика, часто вот так электричество отрубают? — поинтересовался Илья.

Пётр Никитич повернулся в сторону заключенного, расправил бороду и ответил:

— Я посмотрю на тебя в старости. Будешь ходить с телепающимся электрическим кабелем позади. Умник.

— О чем ты говоришь, дед? Я не доживу! — продолжал Кизименко.

— Все так говорят. Например, я думал, что сорок — мой предел. Ан нет, вот живой-здоровенький, — продемонстрировал себя Никитич и попытался исполнить матросский танец «Яблочко». Но только он пару раз залихватски стукнул по ногам, как в районе поясницы раздался хруст, и дед согнулся в три погибели.

— Ой-ой-ой, — затараторил он, а потом пошлепал ближе к нарам, кое-как развернулся и сел. Опустив бренное тело на твердую поверхность, дедуля выдохнул, как самолет перед тем, как пилот заглушает двигатели.

— Эх, терминатор ты проржавевший, сдадим тебя скоро на металл, — продолжал издеваться Илья.

Среди стонов и кряхтенья можно было разобрать всего несколько слов вроде «сам дурак», «дай мне отдышаться, и я тебя огрею своей железной клешней», «подожди, никуда не уходи, сейчас я до тебя доберусь».

А в это время Лёха смотрел на старика, слушал, как тот мастерски отгавкивается, и думал, что в его поведении есть симпатичные и понятные нотки. Но в то же время что-то пугает. Он силился понять, что приводит его душу в смятение, но безуспешно. «Слишком много темных пятен в биографии Никитича», — думал Лёха.

— Так, может, тебе интересно, что со мной произошло в Ровеньках? — обратился дед к своему земляку.

От неожиданности тот перестал дышать. Как? Опять? Каким образом он понял? Что вообще происходит?

— Да, интересно, — сухо выдавил шахтер.

— Ага, ага, — довольно закивал головой дед, а сам умостился поудобнее.

Прошел один час семнадцать минут. События переместились в ровеньковский край.

— Первым делом Ильич пригласил меня присесть на ближайшую лавочку. Посреди улицы Ленина — главной в городе — раскинулась тощая каштановая роща. Ее пересекала двухметровая асфальтовая дорожка, по бокам которой кое-где прижались тельца одиноких и редких деревянных лавочек, пасущихся у зеленой травы. К одной из них мы и устремились, — продолжил свой рассказ Никитич.

— Подожди, а что, рядом с комендантом никого не было? — спросил Илья.

— Да был один мужичок. На вид лет шестьдесят. Лицо законченного алкоголика, который три дня уже не пьет. Поэтому наверняка не похож на свое фото в паспорте. Комендант пару раз назвал его Митькой, — ответил старик.

— Так что он от тебя хотел? — поинтересовался Лёха.

— Вначале я решил, что шут гороховый разгуливает со своим помощником, потом, что в психбольнице день открытых дверей, поэтому они скопом шастают по городу. А потом вдруг понял одну важную вещь, — заговорщически произнес Пётр Никитич.

— Дед, да ты издеваешься! Давай рассказывай, не тяни кота за хвост, — возмутился Лёха.

Казалось, что реакция сокамерника наконец-то удовлетворила старика, и он приступил к повествованию.

— Однажды весною, в час небывало жаркого заката, появились два гражданина. Первый — маленького роста, упитанный — был одет в летнюю серенькую пару, свою приличную шляпу пирожком держал в руке, а на сильно заросшем лице помещались сверхъестественного размера очки в черной роговой оправе. Второй — плечистый, седоватый, вихрастый, среднего возраста, в заломленной на затылок бейсболке — был в комбинированном военном костюме из прошедших лет…

Тут дед запнулся и заулыбался во все свои четыре с половиной зуба, но слушатели и ухом не повели. Никитич опечалился, что его литературная аллюзия не произвела должного эффекта, и углубился в свое прошлое.

— Так как вас зовут, товарищ? Откуда родом? — спросил комендант Ильич своего престарелого собеседника.

Пётр замялся. Не знал, стоит ли выкладывать случайному прохожему свои персональные данные, но тот так настойчиво обращался к нему, что хочешь не хочешь, пришлось открыться.

— Петром Никитичем меня кличут. Я из Большекаменки, — пролепетал старик.

— А, Каменки! Слыхал, слыхал. — Военный комендант погладил себя по седым редким волосенкам на голове, предварительно сняв головной убор.

— Вот, скажите мне как пожилой человек: чего вы хотите в жизни? — водрузив на голову бейсболку, продолжал военный чин.

— Как это? — оторопел Пётр.

— Ну, вот вы прожили жизнь, видели, наверное, товарища Сталина, — проговорил Ильич.

Тут лицо деда засияло от удовольствия, а спина вдруг выпрямилась, как струна. Еще бы! Так уважительно к нему обращаются. Но следующий вопрос рубанул острием по шее старика, да так, что тот моментально сник.

— Как нам построить молодую республику ЛНР? — спросил неожиданно комендант.

От такой фундаментальной беседы о мироздании у Никитича вспотели подмышки, что бывало не так часто. Как он однажды выразился: «Я не из потливых». В другой момент он бы заулыбался своей удачной шутке, но теперь ему вовсе не хотелось зубоскалить.

— Я? Нужно подумать, — ответил дед.

Поднял руку, делая вид, что готов рубить правду-матку, а сам стал отчаянно принюхиваться к мышечной области, не идет ли душок. А то «камьедант» подумает: волнуется — значит, есть что скрывать.

— Да-да-да. Подумайте. Хочу услышать, как народ рассуждает.

А «народ» лишь пытался понять, исходит ли от него характерный запах пота или нет, чтобы успокоиться. Ну, а если исходит, то ноги в руки, то есть велик под задницу, — и бежать от этого полоумного главы города. Ильич терпеливо ждал, иногда поглядывая себе на ногти и выскребая из-под них тоненькие полоски черной грязи.

— Ну, э, я, нам… — старик начать издавать звуки, лишь бы что-то говорить, отвлекая внимание от нюхательных маневров.

— Что, что? — не расслышал представитель новой власти.

— Та я, понимаете… — пытался юлить дед.

И вдруг как вдохнет носом воздух, так что, казалось, засосет своими ноздрями лавочку вместе с Ильичем, велосипед и даже, может быть, Митьку, который прогуливался поодаль, делая вид, что не замечает их. Ильич от увиденного вздрогнул, дед икнул, а Митька схватился за свою революционную коричневую кобуру, осматриваясь по сторонам. Через десять секунд Никитичу стало ясно, что дегустация воздуха прошла успешно, потные ароматы не обнаружены, а значит, можно расслабиться. Что пожилой гражданин и сделал. Его дыхание стало ритмичным, взгляд прояснился, уверенности прибавилось.

— Я думаю, что каждый должен жить, организовывая свое жизненное пространство таким образом, чтобы развивать свой внутренний потенциал, — громко огласил Пётр Никитич.

Глаза военного коменданта превратились в два яйца, словно сейчас вылупятся два маленьких ильиченка.

— А-а-а, — протянул он. — Это ты таво. Выдал.

Комендант глубоко задышал, словно набирая побольше воздуха, но не в легкие, а в мозг, запотевший от непривычного дела — думания. Еще полминуты обмозговывал, а потом продолжил беседу.

— А как насчет того, чтобы общество было справедливым? Олигархов чтобы не было? Чтобы не было укропов-фашистов, которые бомбят наши города, убивают наших детей? — задорно подбросил он дрова в топку беседы.

— А у тебя что, ребенка убили? — вовсю расхрабрился старик.

Вопрос застал Ильича врасплох.

— Когда убили? — по-идиотски спросил он.

— Ну, у тебя. Ты сказал: ребенка убили. Как у тебя его убили? Кто? — поинтересовался по простоте душевной Пётр Никитич.

— Не понял. Какого ребенка? Моего? — начал кумекать Ильич.

— Да, что там произошло? — пристал дед.

— Нету у меня ребенка. Я вообще бобыль, — пролепетал комендант.

А потом вдруг замолчал, словно его ударило молнией.

— Так, подожди, подожди. Ты, значит, думаешь, что «укры» не враги? — уточнил комендант.

— А что? Чем враги? Не вмешалась бы Россия, ничего бы не было, — неосторожно ответил дед.

— Как не было? Так ты считаешь, что Путин виноват, что русских жителей Донбасса убивают? — насупился Ильич.

Тут старик осознал свою ошибку. Разговор пошел не туда — и впереди замаячили неприятности.

— Мне вообще-то пора. Бабка дома заждалась, просила к вечеру вернуться, — резко поднялся Пётр, придвинув к себе велосипед.

— Постой, паровоз. Нужно еще тебя проверить, — положил руку на руль комендант.

Старик дернулся, но крепкая рука представителя власти свободной Луганской республики указала, что освобождаться еще рано.

— Мне бабка приказала… Нада домой… Кролики жрать хотят, — пролепетал Пётр.

— Подождут твои кролики. Ответь на один вопрос.

— Какой еще вопрос? — Глаза деда забегали, руки вспотели, ноги затряслись.

— Важный, — многозначительно протянул комендант.

— Так задавай сейчас. Что волыну тянешь? — так же внезапно заботал на фене житель Большекаменки.

«Видно, это влияние местного кода культурного ДНК», — прокомментировал бы какой-нибудь киевский профессор с узкой козлиной бородкой. А в народе сказали бы иначе: «Это четкий пацанчик». Так еще недавно говорила значительная часть ближайшего поселка Кленового, куда в 60-е завезли целые эшелоны зэков: на угольных предприятиях не хватало рабочей силы. Бывших заключенных отправляли на трудовое перевоспитание на рудники, а те, в свою очередь, перевоспитывали Донбасс. Не сказать, что все проживающие там «сидящие», конечно, нет. Но местный язык впитал в себя все тюремные определения, сленг и прочее так, что создал некий фон, который привел незримо к словесным мутациям в обществе. Ведь до сих пор потомки тех, кто приехал в 60-х, работают в забоях, а «понятия» наглухо переплелись с местным колоритом. И если бы спросили Никитича, откуда у него такой лексикон, почему он вдруг позволил себе выражаться, как жители мест не столь отдаленных, то он бы недоуменно пожал плечами: не знает, откуда нахватался такого. Может, из телека, а может, когда работал в конторе на шахте.

— Что за наезд? Следи за метлой, — моментально отреагировал Ильич.

Он услышал знакомый язык, почувствовал, хоть на миг, как вернулся в прошлое, когда еще свежи были эпитеты «три по семь сидел» и «сам себя боюсь».

— А давай потом договорим, я запишусь к тебе на прием. Где-то так через месяц, — предложил дед и нацепил на брюки прищепку.

Представитель власти одобрительно посмотрел на прищепку, потом неодобрительно — на лицо старика.

— Сейчас вот что подумал, дед: ты мне сразу не понравился, вид какой-то у тебя. Епть, интеллигентный, что ли. Ответь на один вопрос: ты Путина любишь? — пошел на штурм Ильич.

Тут нужно сделать отступление и сказать об одной важной черте характера Петра Никитича — он никогда не врал. Вот как бывает: живет себе человек, ходит на работу, растит детей, на выходные выезжает в лес или перекапывает огород. Заполняет дни своего существования какими-то мелкими бытовыми делишками. И вот посмотришь на человека — ничем он не примечателен, неталантлив, не собирает целые залы рукоплещущих поклонников, не мастерит чего-то в сарае, не рисует и, не дай боже, не пишет стихи. Такой себе образцово-банальный человечишко, и память о нем исчезнет вместе с его же детьми и внуками. Вообще память — скорее количественный показатель, а не информационный.

И вот живет себе непримечательный человек — и вдруг в нем обнаруживается одна черта, которая выбивает его из стройного ряда неприметных людей. Скажем, когда наступает война, он первым идет на фронт и погибает за страну. А те, кто красиво говорил о патриотизме и любви к родине, сидят в своих домах и ничего не делают. История всегда бросает в безликую массу человечков какой-то вызов, и вся суть нашей цивилизации состоит в том, что иногда этот вызов принимают люди незаметные, неизвестные, неталантливые. Эта черта позволяет одному из сотни тысяч войти в исторические хроники.

И у Петра Никитича есть то, чем он выделяется из толпы. Много ли мало ли, но достаточно, чтобы поймать перчатку, брошенную историей. Он никогда не врал. Причем не врал хронически, принципиально. Сколько раз он страдал от этого, сколько раз ему били морду и грозили выгнать с работы. Ничего не помогало. Когда-то давным-давно, еще в детстве, Пётр дал себе клятву не говорить неправду, даже уже и не помнил, по какой причине. И на протяжении всей жизни всего пару раз давал сбой, а совравши, клял себя, как проклятого, мучился угрызениями совести.

И вот судьба опять бросала старику перчатку. Даже больше — хлестнула этой перчаткой по лицу.

— Так, я понял, скажи: ты любишь Владимира Владимировича Путина? — повторил свой вопрос комендант.

Дед заерзал. Никого он не любил. Ни Порошенко, ни украинскую власть, ни Путина, ни власть новую. Старик всегда жил по принципу «моя хата с краю» и, как часто бывает, не вступал в спор, а только поддакивал, чтобы не пойти на прямой конфликт. Как он мог строить о ком-то суждения? Ведь что было пару лет назад? Пенсию платили, на «мове» никто не заставлял разговаривать, о Бандере и не слышали толком. На Западной Украине носятся с ним — ну и ладно, это их дело. Человек нуждается в героях, потому что обычно проживает жизнь серую и пустую. И эта «обычность» может возвыситься только благодаря чему-то из ряда вон выходящему, пусть хотя бы в легендах и мифах. Предание создает чувство преемственности поколений, нескончаемости людского потока. Так люди борются с бренностью бытия, пытаются обмануть подлое и сжирающее плоть время. Вот в Ровеньках молодогвардейцев похоронили. Памятник в Дремучем лесу стоит. В советское время пытались создавать легенды и приписывать геройства тем, кто ничего героического не делал. Миф о бескорыстном служении государству укреплял систему управления народом и не более того.

И смотрел дед на жизнь широко, не привязывался ни к чему. Вот Майдан второй раз стоял на морозе, людей убивали. Причем как «беркутовцев», так и самих майдановцев. Горе, да, но сам бы Никитич никогда не пошел туда. Не осуждает и не идет.

Ну, или вот республики — ЛНР, ДНР. Разве образовались бы они, если бы не пришли российские войска? Всю местность заполнили ростовские казаки. Разве бы местный люд взял в руки оружие, если бы ему не дали? И была бы война, если бы ее не начали регионалы и политики из Кремля? Нужно ли быть шибко умным, чтобы понять причины и следствия? Майдан разделил страну, а Путин ее поджег. Точка. Сермяжная правда. Но старик к ней, этой правде, холоден. Истина для него важна, но не имеет смысла ради нее жить и умирать.

— Не могу я Путина любить, — признался Пётр Никитич.

— Как? Почему? — продолжил допрос Ильич.

— Да за что его любить-то? Он войну начал, — честно ответил дед.

Комендант тяжело и судорожно задышал. Он смотрел на деда и не мог понять, что с ним не так. Для него, простого человека, который волею судеб попал из России на Донбасс, все изменилось. Никто не знал о Павле Резникове — таково настоящее имя и фамилия Ильича. Работал себе на заводе железобетонных конструкций, света белого не видел. А потом попал в Ровеньки — и революционные события возвысили его до чина коменданта. Почувствовал свою значимость мелкий человек, а это чувство преображает людишек. Никак они не желают сливаться с толпой, нет-нет да и выскочит кто-то из серой массы и возвысит свое «я» над другими. Это даже не внутривидовая борьба, наоборот, это желание человека выйти за пределы своего вида. Вознестись над иными — своего рода эволюционный скачок людского эгоизма. Мутация карьеризма.

— Митя, пойди-ка сюда, — позвал своего подручного комендант.

— Да, Павел Ильич, чего изволите? — бывший алкоголик вдруг заговорил на манер белогвардейцев.

— Вот, Митя. Поймал я нынче украинского шпиона. Завербованного «украми». Ты не смотри на его преклонный возраст. Этот гад приехал разлагать общество нашей свободной республики. Фашистов он почитает. Не удивлюсь, если в рюкзаке у него листовки с бандеровскими лозунгами, — сказал Резников.

— Э-э, так ведь это старик, — удивился Митька.

— Не смотри, что он бороду отрастил. Может, она приклеена. Ты вот что сейчас сделай: вызови по рации наших братков-казачков, схватите, обыщите его, а потом — на подвал, — процедил комендант.

— Как на подвал? Я ведь ничего не сделал! Какой я шпион? Мне сто лет в обед, да я руки утром с трудом поднимаю, еле с постели сползаю. За кем я шпионить могу? — истерично затараторил старик.

— А вот мы и разберемся. На подвал в ДОСААФ. Задержание до выяснения, — коротко вынес вердикт представитель законодательной, исполнительной, да и еще и карательной власти свободной «Луганской республики».

Митька схватил Никитича за рукав, дед уцепился за велосипед, но Ильич крепко держался за железного коня, будто боялся, что тот может ускакать вдаль. Так и повели они бедного деда в сторону исполкома, куда уже подогнали «уазик» неестественного зеленого цвета. Старец молчал. Да и что толку кричать. Он пожилой больной человек, десять метров пробежит и свалится — сердце не выдержит. А если эти полоумные представители «республики» начнут стрелять? Посмешище, да и только. Напишут в газетах: «Застрелен Пётр Никитич N… прихвостень фашистской хунты в Киеве». Мария от стыда сгорит.

Вели старца, как агнца на заклание. Шуршал он ногами по асфальту, как ребенок, которого насильно тащат в детский сад. Испуганным прохожим могло показаться, что старику стало плохо и его везут в больницу. Поправлять здоровье. Но поправлять собирались совсем другое. Деда усадили на заднее сиденье, по бокам расположились два амбала, в руках у них АК. Машина завелась, отхаркнула черный дым из выхлопной трубы, недовольно забурчал двигатель — и они тронулись, разгоняясь все быстрее и быстрее. От центра до ДОСААФ — двенадцать минут езды. Для деда эти минуты растянулись в века. Казалось, что он еще больше поседел, будучи седым. Вот и ворота. Распахнулись. Трое уже встречают. Дедушку буквально поволокли, подхватили под руки, а тот смиренно поджал ноги и не издал ни звука — согласился со своей судьбой.

Темный коридор. Та же противная синяя краска на полстены, а выше — поклеены выцветшие бежевые обои. Какая-то дверь. Один открыл ее и заглянул вовнутрь, что-то громко и грубо приказал. Потом двое втащили деда в небольшую, три на два метра комнату, освещенную тусклой 40-ваттной лампочкой. Так и оставили его на полу, словно дедушку-боровика из известной сказки — с коленками, прижатыми к груди. Нескольких секунд было достаточно, чтобы осмотреться. На одной стене маленькое оконце. На полу расстелена солома, видно, на ней спали арестанты. Из угла невообразимо воняло ведро с испражнениями, прикрытое бумагой, чтобы предотвратить распространение зловонного аромата. Комнатка была забита до отказа. Кто-то лежал на картоне-упаковке холодильника. Еще один сидел и читал старую, порванную пополам газету. Третий что-то угрюмо мычал себе под нос. А четвертый — худощавый брюнет среднего роста, с прямым носом и лицом, слегка напоминавшим треугольник, — возвышался над ним, смотрел сверху вниз.

— Ну, здравствуйте, — обратился к старику один из заключенных. — Меня зовут Валерий Макиев. Добро пожаловать в преисподнюю в местной окраске, так сказать.

Мужик проговорил свою фразу, протянул руку, сжал ручонку старика, активно потряс. Это рукопожатие с весьма выраженным уважением, даже трепетом, произвело на деда сильное впечатление. Особенно после скотского отношения со стороны «ополчения». Он опешил, сглотнул слюну, промычал что-то типа «здравствуй, здравствуй, пень мордастый». Потом ему стало стыдно за свою поговорку, и он опять протянул руку Макиеву, а тот повторно схватил ее и вдруг широко, даже радостно заулыбался.