Холодный ветер влажной тряпкой протирал лицо Кизименко. Вдалеке виднелась гряда Диклосмты, укутанная белым одеялом. Горный массив, на котором никогда не тает снег, возвышался над зеленью склонов чередой острых, грубо нарезанных камней с белоснежным флагом капитуляции бесцветия перед остальными цветами. Илья глубоко вдыхал воздух, который проникал в легкие и, казалось, распрямлял их. За спиной у него словно появились крылья, раскрылись во всю длину, смахнули пыль, разомкнули круг. Он готов был парить. В сердце было так свободно. В душе — радостно. Как там называют это чувство люди? Счастье? Может быть, и счастье. Он не понимал, как это, быть счастливым.

Голубой прилив на небосводе, пена облаков растворялась, как небесная волна. Внизу копошились люди. Мечтали о чем-то. Погрязли в желаниях. А Кизименко ничего не было нужно — он смотрел на белые остроконечные вершины, дышал и думал о том, что люди всегда хотели остановить ход секунд. Если бы время замерло, как замирает пространство, отлитое в каменных куполах гор, тогда, наверное, удалось бы потрогать минуту, прикоснуться к ней, почувствовать кожей. И тогда можно было спрятать время, оставить его себе, сохранить. Но, увы, время не имеет четких форм, заостренных зубцов, треугольной геометрии. Человек удручающе не властен над временным потоком, ему остается только смиренно плыть по нему куда-то вдаль, туда, где жизнь обрывается, как глубокий водопад.

Илья разглядывал скалистые, заостренные серо-бурые хребты, глянцевую поверхность неба — и что-то распирало его изнутри, переполняло, проливалось через края. Чувство малознакомое и призрачное. Он был счастлив.

— Лейтенант, ответь. Лейтенант, — противно запищало радио.

— Слушаю, — отозвался он.

— Тут к тебе дед пришел, говорит, ты знаешь, откуда он вернулся, — снова проскрипело радио и замолчало.

— Иду, — ответил начальник заставы и начал спускаться с горного склона в долину.

Когда до здания поста оставалось метров триста, из-за большого валуна, лежащего на холме, вышел Загид — старик, которого он посылал в Грузию получить разведданные.

— Я пришел. Кое-что узнал, — заговорщически проговорил он.

— Да, я тебя ждал. Что нарыл? — спросил Илья.

Тот вместо ответа протянул исписанную бумагу, вырванную из школьной тетради. Лейтенант раскрыл ее — там корявым почерком перечислялись все грузинские погранзаставы, количество разведчиков, некоторые номера телефонов, должности.

— Хорошо, старик, жди здесь. — Илья направился к посту.

Через десять минут он вернулся. Зашли за валун, чтобы никто их не видел.

— Вот тебе штука баксов, как договаривались. Это тебе наперед, инфы маловато, но когда понадобишься, я тебе сообщу, — отдал деньги лейтенант.

— Ах, спасыбо, ми с тобой еще паработаем, — обрадовался дед.

А на следующий день в дверь командирской постучали: курьер из штаба. Илья раскрыл лист с напечатанным жирным шрифтом текстом. Это был приказ на перевод — в далекий Владивосток, приморское пограничное управление. Лейтенант заволновался, положил листок на стол. А потом открыл окно, сквозь которое виднелась гряда Диклосмты — холодная, суровая, чистая. Горы возвышалась над земной грязью, как Бог — над людьми. Осветляли пейзаж. Делали ближе небо. Грозные стражи ветров и облаков.

Кизименко смотрел на горную гряду и старался запомнить ее именно такой — смиренной в величии. Упрямый кавказский сквозняк ворвался в комнату, закружился по столу, завертел страницы художественной книги о войне, а потом в диком танце, круговороте лезгинки скинул приказ о назначении на пол. Ровный лист бумаги с двуглавым орлом на государственной печати, медленно кружа, опустился, словно удерживаясь в когтях мифической птицы, судорожно и маниакально схватившей скипетр и державное яблоко…

— Пей, если хочешь быть моряком, — пузатый мужик в потертой тельняшке подал Илье литровую банку.

— Что это? — тот посмотрел на прозрачную жидкость, замкнутую стенками стекла.

— Что, что? Попробуй — узнаешь, пройдешь посвящение в морские волки, — последовал ответ.

Кизименко стоял в узком помещении мостика охранного судна «Ворон». Рядом были капитан, старпом, пара матросов. Лейтенант прослужил во Владивостоке два месяца, но служба оказалась скучной и однообразной. Поэтому он уволился из ФСБ и устроился в Лазовскую районную инспекцию — браконьеров ловить. На календаре — конец ноября 2014 года, его третий день на этом суденышке.

— Пей, будь мужиком, — настаивал тип в тельняшке.

— Я и так мужик, — ответил Илья и, пригубив банку, тут же поморщился, — это вода. Морская.

Раздался общий гогот.

— А ты думал: спирт? Пей до дна, козленочком не станешь, — пошутил моряк.

Парень опрокинул банку, соленая жидкость потекла внутрь тела, вызывая рвотный спазм. Через полминуты Кизименко отдал морячку пустую банку, улыбнулся и отправился на палубу возвращать выпитое в Японское море.

Водная гладь — это всегда нечто живое, двигающееся. Прямая линия горизонта возможна только здесь, глубоко в открытом водном просторе, где она проведена с инженерной точностью.

— Лодка там, а там еще одна, — крикнул старпом, и все разошлись по своим местам.

Завыла сирена, и «Ворон» устремился к маленьким деревянным лодкам с дизельными двигателями. Это северокорейцы выходили в открытое море на хлипких суденышках, чтобы ловить крабов и другую морскую живность. Инспекция выслеживала их, поднимала на борт, корейцев везли на сухопутную заставу, привязав их плавсредства к своему судну, а потом депортировали. Вот и в этот раз смотровая группа спустилась на лодки, вытянула корейцев за шкирки (те не сопротивлялись, покорные, как овцы) и продолжила осмотр водной границы.

Вечером, когда солнце выпачкало небо на западе алой помадой, словно расцеловало горизонт, Илья вышел на палубу. Позади болтались две лодки.

«Стоп, как две? Было ведь три», — подумал бывший лейтенант.

— Старпом, а что случилось с лодками? — обратился он к проходящему офицеру.

— Как? Что такое? — кинулся тот к корме. Но как только увидел привязанные лодки, успокоился.

— А-а, сынок, так мы их постоянно теряем, главное, чтобы хоть что-то довезти до суши, — пояснил офицер и пошел по своим делам.

«Ворон» доставлял суденышки на базу вместе с их владельцами и потом отплывал обратно в море. Так могло продолжаться до бесконечности. На десятый день плавания Кизименко заскучал. Однообразие дней запутало его в сетях, и теперь он трепыхался, как маленькая пойманная рыбка. День проходил в нескончаемых поисках нарушителей, а под вечер в кают-компании, не замолкая, работал телевизор, вещавший о событиях в центре Киева.

— Радикальные националисты на Майдане требуют отставки премьер-министра Николая Азарова, а также министра МВД Александра Захарченко, действия которых, по словам радикалов, привели к разгону студентов 30 ноября, — говорила строгая тетя на телеэкране, иллюстрируя слова кадрами первых столкновений с беркутовцами, спецподразделениями внутренних войск.

— Во, суки, че творят, опять помаранчевые мрази крови хотят. Чем им Янукович насолил? — говорил пузатый моряк и делал звук громче.

— В Украине молодчики-праворадикалы устроили разборки с правоохранителями, пострадали два милиционера, — продолжала вещать телеведущая.

— Вот падлы, фашисты, — прогремел матрос.

И так каждый вечер. На пятый день у Ильи кончилось терпение, и он выключил телевизор. Пузатый вскочил и закричал. Парень ответил. До драки — одна секунда. Благо, вмешался старпом, не позволил разгореться конфликту.

Илья выскочил на палубу. Холодный декабрьский воздух обжигал лицо. Внутри все горело. Люди ведь не просто так вышли на Майдан — человеком всегда движет дефицит истины. В сознание, подобно капсуле под кожу, вшит ряд ценностей. Одна из них — свобода и обостренное чувство к несправедливости. Даже раб понимает, что он раб из-за какого-то неправильного устройства мира. Разве плохо, что люди отстаивают свое право быть людьми? Разве Майдан не для этого? Ветер бора лизал шершавым языком покрасневшие от холода руки Кизименко. Он злился, не мог выпустить свое зло. Хотелось укрыться от всех, спрятаться, просто остаться наедине с собой, хоть на день.

— Пострелять сейчас бы, подбодриться, — мечтательно произнес Илья и подумал о противостоянии в Киеве.

Через неделю «Ворон» зашел в порт — пополнить припасы, оставить очередных корейцев. Маленькие, плохо одетые люди семенили по трапу на сушу, переговариваясь со старшими по возрасту, которые шли и уверенно что-то тараторили. Видно, это бывалые корейцы, которые не раз попадали в такую ситуацию, они успокаивали младших собратьев. По крайней мере, так казалось Кизименко, который шлепал позади представителей Северной Кореи и думал, о чем те говорят. За плечами Ильи болтался большой рюкзак. В голове — синева моря, в легких — соленый воздух. Он навсегда сошел на берег, обернулся: на корме сидел, курил трубку старпом и смотрел на вереницу корейцев, на большие туши контейнеров, под тяжестью которых согнулись колени кранов. Старпом привычно глядел на порт, понимая, как работают шестеренки и механизмы жизни, но ничего с этим пониманием не мог сделать. Он оставался на корабле.

Илья еще раз взглянул на старпома, а потом внезапно, даже для себя, приветливо махнул ему рукой. Тот поднял руку в ответ, слегка улыбаясь. На одно мгновение их взгляды встретились, соприкоснулись, а потом навсегда разъединились.

Кизименко шел твердой походкой, огибал снующих людей, а когда оказался от корабля достаточно далеко, взглянул на море. Оно блестело, словно металлическое полотно, надраенное до блеска. Приморский пейзаж заворожил своей красотой, не отпускал, притягивал. Нержавеющая сталь воды примостилась у берега, вдавливала волны в коричневую землю, накатывала и отступала.

— Море — это способность оставаться живым в мертвых берегах, — пробормотал петербуржец.

А потом вздохнул, достал смартфон, открыл галерею картинок, выбрал папку с подписью «море» и нажал Delete.

Через два дня поезд уже уносил его в направлении Москвы, а оттуда — в Питер. В голове созрел план: вначале приехать в Киев, на Майдан, где сейчас эпицентр событий: сила притяжения стягивает туда всех его друзей и врагов. Но у него возникло непреодолимое желание повидаться перед этим с Таней, своей первой любовью. Шесть дней до российской столицы и еще 8 часов до города на Неве. В середине января Илья шагал вдоль реки и вдыхал до боли знакомый сырой воздух. Питер встретил его снегом, морозом минус семнадцать и юго-восточным ветром.

Прохожие пытались укрыться от сквозняков, которые преломили линии улиц, но все тщетно — пурга набрасывалась на них, пыталась проглотить, покрыть снегом, переварить в своем ледяном желудке. Погода ухудшалась, Илья торопился в кафе, где его должна была ожидать Таня. Он зашел в помещение, отряхнулся. Девушка сидела за столиком у окна. Все такие же светлые волосы, прямой нос, светло-розовые губы. Одета стильно: синий деловой костюм. Илья с улыбкой приблизился, Таня заметила его еще у входа.

— О, привет, Карлсон! — поздоровалась она, усмехаясь.

— Кто? — засмущался Илья и присел за столик. — А! Да, привет.

— Как ты поживаешь?

— Э, да как сказать… Можно я подумаю? — ответил Кизименко.

В ответ она засмеялась и показала ряд белых зубов и ямочку на левой щеке.

— Конечно, дурачок! Совсем не изменился, — проговорила она ласково.

— Я. Понимаешь. Поживаю вроде как нормально, ну, ты, наверное, знаешь, был в Дагестане и Владивостоке. Понял, что человек — существо подлое и примитивное. Но я постиг еще одну важную вещь, — поделился он.

— Какую? — моментально отреагировала Таня.

— Человек всегда видит решетки своей тюрьмы, но не мир через решетки. Люди буквально на ощупь находят пределы в своей жизни. И не готовы признать, что их существование просто разделено железными прутьями, — пространно ответил он.

— Да, интересно, но людям, как котам, свойственно обитать там, где они знают, что они знают. Дальнее страшит их, — сказала она.

— Дальнее? Ты назвала это «дальнее»? Это занятно. То, что вдали, всегда маячит, словно линия разлома земли и моря. Люди всегда боятся всматриваться в удаленные просторы жизни. Но как же мне? Как мне быть? — вдруг задал вопрос Илья.

— Похоже, ты за этим приехал, — мрачно проговорила девушка.

— Я. Нет. Не подумай. Мне хотелось посмотреть на тебя. Понимаешь, у меня так и нет никого. Вот случайно встретил тебя тогда в библиотеке, подумал, что таких случаев будет еще много. А на деле случайность иногда бывает законом, тогда мы позже узнаем об этом. Это принцип потерянной реальности: ты живешь, но не замечаешь, думаешь, что настоящая жизнь впереди, а потом оказывается: она уже позади, — медленно проговорил парень.

— Ты все так же глубок, хоть и воевал. Война тебя не упростила, не сделала плоским, — неторопливо произнесла Таня.

— Я думал о тебе. Иногда. Особенно в горах. Для меня ты — нечто высокое, — немного нервно отозвался Кизименко.

— Приятно слышать, — ответила собеседница.

— Знаешь, мне кажется, что мы что-то не дожили, какую-то часть своего бытия оставили нетронутой. Как будто где-то есть «мы», там, далеко, в полярных снегах времени, где не ступала нога человека. И я не дошел к этому месту. Когда-то развернулся, пошел прочь. А теперь, как жена Лота, смотрю на прошлое и ищу там тебя, — размышлял вслух парень.

— А ты не думаешь, что все, что могло произойти с нами, произошло? — спросила Таня.

Он запнулся. В один момент в его сердце хлынули теплые и нежные чувства. Ему показалось, что вот он любит ее сейчас так же сильно, как и раньше. Или нет — теперь он любит Таню, ведь раньше не мог определить это чувство.

— Я подумал, что тебя люблю, — признался он.

Таня молчала. Смотрела ему в глаза. Пристально, словно хотела заглянуть как можно глубже.

— Не стоит о любви, прошу, — попросила. — Уже не нужно.

— Но почему?

— Просто уже незачем, — грустно ответила Таня.

— Незачем? Как? Что? Ты говоришь… А-а, — запнулся он, а потом дрожащим голосом продолжил: — я понимаю.

— Что именно? — последовал вопрос.

— А то, что это конец «нас». Но не могу отделаться от странного чувства, — задумчиво пробормотал собеседник.

— Какого? О чем ты говоришь?

— Не знаю. Как будто нет границ, — проговорил Илья.

— Границ? Ты о чем? — спросила Таня.

— Понимаешь, нет чувства завершенности. Будто я плыву по морю, на карте должна быть суша, а ее нет — вот в чем трагедия, — продолжил Кизименко.

— Я понимаю, почему ты так рассуждаешь, — девушка поправила волосы.

— И почему? — немедленно решил узнать Илья.

— Так бывает, когда человек не находит себя. Ты приехал ко мне потому, что думал вернуться не ко мне, а к себе. Хоть на один день, — произнесла Таня.

— Может быть. Наверное, я болен? — забеспокоился он.

— Дурачок, — улыбнулась она, — конечно, нет.

— А что тогда? — спросил Илья.

— Дело в людях в целом. Драматизм современности — это драма в самоопределении. В хаотичном мире человеку тяжело найти свое место, занять нишу, в которой он осознает себя, обретет свое «я», поймет, кто он, зачем живет. Постсоветское общество сплошь заражено эпидемией слабого самоопределения. Обычные люди составляют фоновую массу в государстве — народ, не знающий до конца, чего он желает. Этот народ не в силах рассмотреть себя в социальной структуре, мечется из стороны в сторону. Отсутствие видения государства начинается с отсутствия видения и понимания собственной жизни. Людям нужно чаще задумываться о себе, а потом винить власть и политиков, которые лицемерно пользуются этой пустотой в самоопределении для корыстных целей, — резонно заметила Татьяна.

— Мне не хватает твоих слов. Будто бы у меня иногда дефицит букв. Я могу притронуться к твоей руке? — проговорил он с нежностью.

— Можешь, но это уже ничего не решит, — ответила она.

— Почему?

— Через две недели у меня свадьба, — тихо произнесла Таня.

— Как? Как же так? Почему мне никто не сообщил? — забеспокоился Илья.

— Когда ты уехал учиться, я думала, ты меня бросил, — с обидой продолжила девушка.

— Бросил? Ну, как бы и да, и нет. Я не понимал, кто ты есть для меня, — разоткровенничался он.

— И кто я для тебя? — серьезно спросила Таня.

Илья замолчал, обдумывая ответ.

— Ты та, дыхание которой всегда слышно, — наконец просто сказал он.

Она смотрела на его лицо. Как он повзрослел. Возмужал. Появились усы и короткая профессорская бородка. Воин-профессор.

— Это я всегда чувствовала. Тогда, помнишь, мы говорили о книгах, а ты так смотрел на меня, — улыбнулась девушка.

— Я и сейчас смотрю, — подтвердил лейтенант.

— За просмотр плату не беру, но уже не нужно, — попыталась отшутиться Татьяна.

Подошел официант, принес салат с печенкой в кисло-сладком соусе. Приборы звякнули о стол.

— Я часто думала о тебе. Просто вспоминала. А потом поняла, что так и не узнала тебя. Как можно узнать родного человека, — поделилась девушка.

Илья посмотрел на нее. И вдруг почувствовал тупую боль. Где-то там, за пределами кожи, вен, мышц, крови — там, куда не доберется ни один хирург, — в душе.

— Я скучал по тебе, — проговорил он.

— Я тоже, — автоматически ответила девушка.

И вдруг у ее глаз заблестела слеза. Таня отвернулась и смахнула ее рукой.

— Знаешь, я ведь уезжаю из страны. Наверное, навсегда, — произнес Кизименко.

— Навсегда? Как это? Такое бывает? Зачем? — спросила она его.

— Наверное, потому, что многое о жизни мы понимаем после того, как узнаем смерть. Я еще не понял, что такое бытие, — ответил он.

— Бытие? Ты опять усложняешь, наше место здесь, в кафе, в этом городе. Наше предназначение — счастливо жить у этой серой вечной реки, — отреагировала Таня.

— Я не знаю. Как будто живу не я, а мой двойник. А я только наблюдаю за его поступками. У тебя такое бывает? — проговорил Илья.

Девушка улыбнулась.

— Всякая жизнь двойственна. Я думаю, что как бы человек ни прожил, его существование истинно. В один момент он захочет признать, что поступал правильно, но иногда не может этого сделать. Потому что где-то в сознании всегда остаются пути, по которым он не пошел, не достиг другой точки бытия. Но не всем это дано, мне, например, нет, — подытожила Татьяна.

Они еще долго разговаривали, а за окном билась в судорогах и приступах эпилепсии метель, бросалась на стекло кафе и рассыпалась белым снегом.

— Мне пора, — решил Илья и протянул руку.

— Береги себя, — пожелала Таня. А потом легонько провела по грубой мужской коже нежной ладошкой.

На следующий день Илья уехал. Поезд уносил его на юг, в страну, которую раздирало противоречие между востоком и западом. Между народом и властью. Между деньгами и совестью. Он стоял в тамбуре вагона. Колеса поезда выстукивали чечетку, били по рельсам. Изморозь покрыла окна словно белым клеем, застывшим в самых невообразимых формах.

Кизименко стоял в узком холодном пространстве, сдавленный стенами, прижатый со всех сторон преградами, а внутри у него колотилось нечто неостановимое. Если бы сейчас кто-то спросил его, что он чувствует, то он сказал бы, что вулкан начинает просыпаться. Душа содрогается от приступов землетрясения. Он едет не в незнакомую страну, нет. Вовсе нет. Не так он думал. Он возвращается к себе. Илья подошел к стеклу и ногтем начал писать по замороженной поверхности. Острый кончик пальца разрушал ледяные узоры, оставляя тоненькие полоски, которые сливались в черточки, а те — в буквы и дальше в слова. Спустя минуту все было готово. Он внимательно осмотрел, погладил руками свое творение, усмехнулся и ушел в купе, захлопнув дверь.

А спустя пять минут в тамбур вышел покурить высокий мужик. Кряхтя и сопя, как морской котик, он повернулся к окну, пытаясь рассмотреть, что там написано. Спустя десять секунд ему удалось понять смысл изображения, и он удивленно хмыкнул. На ледяной плоскости стекла виднелись три слова: «Мой позывной Дальний».