— Так что случилось, как в СИЗО попал, моряк ты наш сухопутный? — встрял в разговор Илья.

— Все ты хочешь знать! Шел, шел и зашел, — пытался отмахнуться Пётр Никитич.

— Ага, как в булочную, — хмуро пошутил Лёха.

— В дурочную, — придумал слово ради рифмы старик, глянул на молодых людей, каждый из которых сидел на своих нарах, всмотрелся в их глаза и внезапно почувствовал прилив чувств, вроде они были родными, близкими, семьей. В его взгляде мелькнуло что-то доселе незнакомое.

— А, сынки мои, расскажу вам, — промолвил дедушка добродушно, но в камере не обратили внимания на его интонацию.

Дед еще месяц жил на Золотом берегу. Каждое утро выходил к морю, бродил по песку, кидал куски хлеба чайкам. Птицы заприметили седого и одинокого старика, который шуршал ногами по побережью, поднимал раковины мидий, а иногда бросал в воздух вкусные белые кусочки. Возле Никитича нарезáли круги чайки, ветер теребил его бороду, иногда он снимал шапку — и морской бриз обдавал его влажным дуновением. С каждым днем в голове у старика становилось все чище и чище. Он словно принимал воздушные ванные, которые снимали с его души грязь и помои.

Однажды теплым днем, в середине мая, он вышел к морю, солнце искрилось в волнах, золотистые лучи преломлялись облаками и падали плашмя в водные глубины. По берегу бродили пару человек, по виду и восхищенным взглядам, которые они бросали в сторону моря, было видно, что приезжие. На побережье в кафе кипел ремонт, ощущался запах краски, рабочие стучали молотками, трезвонила дрель.

— Когда так много позади всего, в особенности горя, поддержки чьей-нибудь не жди — сядь в поезд, высадись у моря, — процитировал он стих, который слышал как-то по телевизору, но, хоть убей, не помнил, кто автор.

В то утро он понял, что нужно уезжать. Возвращаться домой, к Маше? Да, видимо, да. Истомилась она, наверное, по Петеньке своему — так она его называла, нечасто правда, только иногда. Бабья нежность — она такая: нет, да и пробьется, даже в самом иссушенном сердце. Мужик-то будет жить, стиснув зубы, не дождется теплого словечка, черствеет его душа быстрее, заметнее. А может, Машка и забыла деда. Кто теперь знает? Скучал ли он по ней? И да, и нет. Он хотел вернуться к жене, но не хотел возвращаться в дом. Даже больше — не хотел возвращаться в ЛНР. Впервые поймал себя на мысли, что не скучает по родному селу. Ностальгия по родине обошла его стороной. Подвал выбил весь романтизм и навсегда привил Ильичу страх и непринятие новой системы.

«Что такое ЛНР?» — рассуждал он. Дед вспоминал, как в 90-е местные крутые постоянно устраивали перестрелки. Один из них, по кличке Рак, занимался откровенным рэкетом: выбивал с киосков и предприятий деньги. Через пять лет он стал уважаемым человеком — открыл ювелирную мастерскую, можно сказать, целый ювелирный завод.

Позже Никитич смекнул, что после развала СССР многие уловили, что смутное время прекрасно подходит для обогащения. Слом предыдущей системы и постройка новой — золотое дно: можно прокручивать невероятные схемы. Это время возможностей. И сейчас в республиках происходит то же самое. Сколько он этих историй услышал «на подвале» из первых уст. Для многих смутное время — возможность заработать большие деньги: контрабанда, незаконный вывоз угля, махинации с гуманитарной помощью. Можно банально «отжать» предприятие или магазины. Можно работать слесарем, а потом управлять городом в качестве военного коменданта. Для многих идеи Новороссии — всего лишь прикрытие. Этими людьми движет жажда больших денег, которые легально им никогда не удалось бы заработать.

Человеческая природа весьма испорчена. Ведь многие понимают, что жизнь протекает быстрее, чем они могут осмыслить, поэтому у них преобладает потребность в самовозвышении. Никитич это все разумел, как и то, что смолчать теперь не сможет и его «на подвал» посадят уже за дело.

— Выхода нет, надо двигаться на Киев, повидаю столицу напоследок, — пробормотал дед и поплелся собирать вещи в маленькую арендованную комнатку в доме на побережье.

Через день он уже стоял на Киевском железнодорожном вокзале, не зная, куда идти. Вечерело. Справа возвышалось высокое здание с голубыми стеклами, слева зеленела буква «М».

— Дедуля, квартира посуточно не нужна? — обратилась к нему женщина.

— Нужна, — ответил он.

Его согласие стало предопределяющим. Если бы ангелы явили себя миру, то они затрубили бы и воспели песнь, а голос откуда-то сверху глубоким басом прогремел бы: «Свершилось!» Никитича поселили на какой-то блат-хате, по крайней мере, так ему сразу показалось. Длинный коридор пронзал квартиру, по бокам — двери комнат, дальше — кухня: это коммуналка. Хозяйка провела деда в комнату, взяла плату и ушла. В помещении — кровать, стол, два стула. Пётр Никитич вздохнул, плюхнулся на койку и почти моментально заснул после длительной и утомительной дороги.

Разбудил его женский крик. Даже не так — полуночный дикий с надрывом на высоких, скатывающихся в низкие, хриплые, рвущиеся ноты, женский вопль. Старик с перепугу вскочил, открыл дверь. На кухне горел свет, двое катались по полу. Опять вопль. Звук бьющейся посуды. Стул грохнулся на пол.

— Я тебе, блин, сказала, отпусти меня, — вдруг взмолилась женщина.

— Сука, ты, сука, — рычал мужчина.

Спать под такой аккомпанемент определенно не хотелось, и дед решил пойти узнать, в чем дело. Мужик в трениках и бело-грязной футболке держал молодую особу, на ее пропитом лице виднелись синяки.

— Отпусти, — мычала баба.

— Успокойся, — отвечал мужик, но держал женщину крепко.

Неизвестно, сколько бы еще продолжалась вольная борьба, если бы не вмешался Никитич.

— Эй, голубки, тут люди спят, тише можете любить друг друга? — добродушно спросил старик.

От внезапной просьбы оба на полу застыли, а потом мужчина отпустил свою жертву, та отряхнулась, поставила стул, уселась и моментально закурила.

— Говори, че нада, дедуля? — спокойным голосом, как ни в чем не бывало выговорила она.

— Э, — опешил дед, — ничего, — и развернулся, чтобы уйти.

— Старик, эй, как тебя там, але, гараж! — послышался мужской голос.

Пётр Никитич обернулся.

— Ну что? — ответил он.

— Бабок подкинь, на бухло не хватает, — улыбнулся мужик и показал ряд кривых зубов.

Быстро сообразив, в чем дело, дед коротко отрезал, что денег нет, и пошел в комнату. Парочка на кухне захмыкала, зашушукалась. Никитич прикрыл дверь, попытался найти выключатель, чтобы включить свет и найти щеколду, но в этот момент из коридора кто-то надавил, протискиваясь в комнатушку. Старик не успел и глазом моргнуть, как перед ним возник мужик в трениках.

— Слышь, дедуля, я че-то думаю, у тебя бабки есть, — процедил он.

— У меня есть бабка, и она сейчас далеко от меня, — в своей манере ответил дед.

— Ты мне мозги не пудри, дай сотку, на водяру не хватает, — опять затянул мужик.

— Нету, — отрезал дед и хотел было вытолкать его из комнаты, но тот недовольно замычал.

— Ты че, дед, по роже хочешь? — наехал он на старика.

— Мне спать нужно, шо ты до меня пристал? — разволновался дед.

Еще полминуты длилась толкотня и словесная перебранка, пока постепенно Никитич не оттеснил противника за дверь. Чуть-чуть — и она захлопнется. И тут мужик зарычал, поставил ногу в дверную щель, сам налег, расширил проход в комнатушку.

— Бабки давай, старый козел, не то порежу, — прорычал он, и в руке его мелькнул большой кухонный нож.

Тут дед перепугался не на шутку. Лезвие ножа заблестело в одном метре от него. Рожа пьянчужки не оставляла сомнений — договариваться тот не будет.

— Ладно, дам, — протянул он, развернулся, расстегнул ремень и полез в потайной карман в брюках.

После повернулся и дал сотку мужику.

— Не, козел, теперь все бабки давай, ты меня вывел, сука, — промычал тот.

Сердце старика ушло в пятки, глаз нервно задергался. В груди стучал молот о наковальню.

— Не могу, — тихо прошептал он.

Отдать все деньги в большом чужом городе равносильно самоубийству. Куда он после этого? На паперть? Нищенствовать? Пухнуть с голоду?

— Давай, сказал, — проговорил мужик и легонько сделал выпад ножом в сторону отступающего деда.

Старик попытался отвести удар от себя, а другой рукой нащупал пустой кувшин, подхватил его и со всей силы ударил мужика по голове. Тот зашатался, схватился за голову, застонал, чуть нагнулся. Нож выпал у него из рук, звякнул о пол. Никитич увидел блестящее лезвие, сразу схватил нож и неуклюже выставил перед собой, прижав руку к верхней части груди. В эту секунду очухавшийся и озверевший пьянчуга издал звуки, будто бешеный кот, и резко рванул к старикану. В полумраке комнаты он прыгнул на деда, чтобы сбить с ног. И в момент прыжка его тело напоролось на острие ножа, выставленное Никитичем, который в страхе сделал шаг вперед, усилив удар. Лезвие мягко, как в масло, вошло ровно на семь сантиметров, пробив сердце. На лице мужика застыла маска недоумения, боли, страха и осознания последних секунд жизни. Он схватился другой рукой за рукоять ножа и вытянул его из своего тела. Что-то прошипел. Чуть наклонился в сторону деда, приблизившись к нему. Старик подхватил тело, придержал и прижал к себе. Пьянчуга посмотрел ему в лицо, глубоко выдохнул и, мертвый, рухнул на пол.

В комнате остался стоять ошарашенный Пётр Никитич, его руки тряслись, как у алкоголика, веко дергалось, дыхание сбилось. На его пиджаке виднелось большое кровавое с алым переливом пятно.

— Так вот, сыночки, замочил я человека, — завершил свой рассказ Пётр Никитич.

В камере ненадолго повисла тишина.

— Вот это да, дед, так поэтому ты попал в СИЗО? — спросил Лёха.

На что старик согласно кивнул головой. Слова были лишними.

— Тогда и я расскажу свою историю, — проговорил Кизименко и поймал себя на мысли, что прошло два часа пятнадцать минут.

— Я ведь тоже воевал на Донбассе, — проговорил он.

— Как воевал? Где? — встрепенулся Лёха.

Его словно прошибло током от этой новости.

— Сейчас расскажу, — сказал Илья и приготовился излагать свою историю, осознавая, какими могут быть последствия его рассказа.

В кабинете киевского СБУ сидел молодой майор и смотрел на Кизименко, расположившегося на стуле напротив. Его только что проверили оперативными методами — прогнали на полиграфе, допросили.

После первых захватов зданий в Славянске в палатку «Правого сектора» на Майдане Независимости пришел странный парень, представился бывшим офицером ФСБ и попросился служить в ДУК. Находящиеся в палатке обалдели.

— Ти заблукав? П’яний, напевно? — усатый мужик с чубом запорожского казака уставился на него, как на призрак.

— Я хочу сражаться против Путина, — проговорил россиянин.

— Путіна? Навіщо тобі це? — спросил казак.

— Украина — это единственный способ вернуться к истокам Руси, — ответил Кизименко.

— А, та ти націоналіст. Ну, нехай тебе перевірять, — медленно протянул усатый и набрал номер телефона Службы безопасности.

После проверки майор посмотрел на Илью, постучал пальцами по столу и пообещал устроить в батальон «Донбасс», мол, позвонит и договорится. Через несколько дней Кизименко выехал в расположение «Донбасса» в Новых Петровцах под Киевом. Но тут его никто не ждал, майор не позвонил, и в штабе батальона не знали, как с ним поступить. Илья сидел на ящиках из-под снарядов, смотрел в поле, которое раскинулось перед палаткой штаба. Вдалеке на полигоне гремели выстрелы. Слышались учебные взрывы. Коротко стучал пулемет. Звуки выстрелов успокоили его, погрузили в размышления. Он подумал, что приехал сюда и почувствовал что-то странное, то, с чем местные свыклись. «В России расцвел культ доброго царя и стабильности, а в Украине — культ ежесекундного Майдана и сваливания всех бед на москалей. А когда враг затихает или пропадает, украинцы грызутся между собой», — размышлял петербуржец под аккомпанемент взрывов. И подтверждалось это правило всегда, и не было ни одного исключения. На полигоне внезапно все стихло, и тут же в проеме палатки возникло румяное лицо бородатого мужика, который просунул голову и осмотрелся. Потом весь мужик выплыл из светло-зеленой ткани и позвал Кизименко. Через три минуты россиянину сообщили, что он принят…

— Это чье село? «Сепарское» или украинское? — спросил Илья у перепуганного продавца продуктового магазина.

— Да ничье. Вот сами гадаем, чьи мы, — ответил продавец.

В конце августа под Иловайском творилось невообразимое. В окружение попала значительная часть добровольческих батальонов, а те, кто сумел вырваться из «котла», не знали, куда податься.

— Е… твою мать, где разведка? — пробормотал боец «Донбасса» с короткой стрижкой.

— Да, хреново, тут бы не напороться на «сепарюг», — поддержал беседу Кизименко.

Они вышли из магазина, набрали продуктов, воды, естественно, ничего не заплатив. Хаос и неразбериха, никто не знал, что делать, куда идти, где наши, а где враги.

— Дальний, Дальний, ответь, — проскрипела рация.

— О, вот видишь, о нас не забыли, — сказал боец. — Дальний слушает, прием.

— Бегом на поля под Многополье собирать бойцов. Там сейчас бойня, нужно вывозить раненых, — пропищала рация. Илья переглянулся с напарником.

Через восемнадцать минут подъехал бусик — покрашенный под камуфляж автобус «mercedes» без боковой двери. Сиденья были только впереди. Внутри находились четверо. Святослав — здоровый дядька из Донецкой области (ему потом часть руки оторвало); Зоха — странный тип, побывавший на Майдане, то ли с пропитым, то ли с бомжеватым лицом; имени еще одного он не запомнил — невысокий крепыш в тельняшке, без каски, с деревенской мордой; водитель Жак — мужичок, служивший во французском легионе. Они направились под Волноваху, там присоединились к колонне, следовавшей в детский лагерь. Нагрузили матрасы и снова в путь. В поле подбирали отступавших бойцов. Жак гонял на бусе как сумасшедший, мчался на своей волне, ни на кого не обращая внимания. Им навстречу попадалась техника украинской армии: одни уезжали из Иловайска, спасаясь от окружения, а другие стремились в этот город, потому что до сих пор в силе был приказ. Неразбериха полная. В войсках не было ни координации, ни мониторинга ситуации.

Жак колесил будто угорелый, а тонкая назойливая пыль клубами залетала в салон: как раз там, где сидел Илья, не было двери. Лицо Кизименко покрылось серой пеленой, глаза постоянно слезились, а грязные руки, казалось, впитали пепельный порошок.

По дороге им встречались брошенные машины и техника, в одной из них обнаружили раненного в ногу солдата.

— Дальний, бегом сюда, — крикнул Святослав.

В салоне автомобиля лежал молодой парень, его лицо перекосила гримаса боли.

— Жак, подгони автобус поближе, — опять рявкнул дончанин.

Раненому вкололи две ампулы наркотиков, но он все стонал, так ему было больно. Видно, осколками бойцу повредило нервы на ногах, боль от этого сумасшедшая — ничем не унять. Он извивался и хрипло просил его пристрелить. Этот стон растягивался иногда до невообразимых звуков, превращаясь в животный рев, низкое рычание, а потом вдруг повышался до высокого крика.

— Пристрели… Сука, не могу… Ноги пекут… Нужно убить… Я не выдержу… Вколи еще… Нет сил, — вставлял раненый среди стонов слова.

— Нельзя тебе больше, потерпи, родной, — просил его Святослав, — пока чувствуешь боль — живешь. Иначе заснешь и подохнешь тут у нас на руках.

— Хочу… Я… Подохнуть, — взмолился раненый.

— Нужно возвращаться в Волноваху, — торопил Илья, глядя на мучения бойца.

Вдруг послышался свист, и в поле, в метрах пятистах от них, раздались взрывы: «Град» исполосовал землю, превратив около ста квадратных метров в выжженное пространство.

— Даже не знаю, сука, кто это бьет — наши или «сепары», — пробурчал Святослав.

Раненого погрузили в автобус и на всех парах помчались в лагерь. А в Волновахе уже сняли всю украинскую символику: ждали, что в город войдут сепаратисты и российская армия.

Пять дней они носились по проселочным дорогам, грохот от стрельбы стоял невообразимый. То и дело где-то хрипло запевал крупнокалиберный пулемет и, пропев полкуплета, затыкался, а через минуту арию войны продолжала артиллерия — басом, коротким и гулким, грохотала несколько минут.

— Эй, брат, иди сюда, — крикнул Дальний проходящему в «посадке» мужику в камуфляжной форме, высунувшись из окна.

Тот остановился, посмотрел по сторонам, куда бы бежать.

— Я местный, ребята, не военный, — соврал он.

— Да я понял, какой ты уже вояка, — усмехнулся Илья, — не бойся, мы свои.

Украинские солдаты шли, ползли, обходили стороной населенные пункты, вырывались из «котла». Часто даже боялись признаваться, кто они такие. Армия и батальоны оказались совершенно не готовыми к окружению.

— Какой там по счету? — спросил Дальний напарника.

— А сколько я говорил час назад? — в ответ задал он вопрос Илье.

— Сто пятьдесят один, — сказал Кизименко.

— Ну вот, плюс двенадцать, — суммировал боец.

— Да, с этими ребятами мы навоюем, — пробормотал бывший ФСБэшник.

Под вечер он вернулся на базу, изможденный и обессилевший.

— Сто семьдесят два, — прошептал он себе под нос и плюхнулся на лежак.

После Иловайска батальон «Донбасс» перебрасывали под Дебальцево, а россиянин перевелся в ДУК «Правого сектора», находящийся в поселке Пески.

Поселок обстреливали каждый день. В Донецком аэропорту начались масштабные сражения, а в Песках находилась украинская артбригада, прикрывавшая терминалы. Тридцать пять «правосеков» рассредоточились в разных местах поселка. В заброшенном здании шахты, которая давным-давно закрылась, часть добровольцев обжила железную вышку ствола — вертикальной выработки, по которой шахтеры когда-то спускались под землю. Кто-то из бойцов всегда дежурил на металлическом остове, вглядываясь в улицы, — ДРГ проникали на территорию, контролируемую украинцами, и нужно было отслеживать направление их группировок для подавления.

Однажды после обеда Дальний отдыхал на бетонном полу шахтерского здания. Целую ночь он дежурил, а теперь валился с ног.

— Движняка никакого, нужно подбодриться, хоть одного сепара пристрелить, — мечтательно произнес он.

В голове волнами накатывали мысли, хотелось есть, спать и… мороженого. Илья поерзал на самодельной подстилке. Взрослый мужик мечтает о мороженом, как-то непривычно. Так захотелось сладкого, что потекли слюнки.

— Хорошо, что об этом никто не узнает, — тихо проговорил он.

— Что не узнают? — к нему подкрался мужичок с позывным Гора.

И правда, почти двухметровый, подтянутый, моложавый, он выглядел устрашающе.

— О, да уже ничего, — замялся Дальний, а в голове крутилась картинка с белоснежным мороженым на блюдце, политым шоколадом и украшенным листочками мяты.

«Да чтоб тебя», — разгневанно подумал боец и представил, как он это мороженое выкидывает с высоты ствола. От этого в сердце еще сильнее защемило. На лице Кизименко появилась маска недовольства.

— Что ты загрустил? — обратился к нему Гора. — Неужели из-за аэропорта?

— А что из-за аэропорта? — спросил Илья.

— Ну, ты же все рвался туда, где погорячее, — напомнил собеседник.

— Ах, да. Конечно, воин и Вальхалла. Ты что, забыл? — усмехнулся бывший лейтенант.

— Ну, давай тогда мы так договоримся: ты проявишь себя, а потом я лично Ярошу рекомендую тебя туда, — пообещал Гора.

Настроение Ильи чуть улучшилось, к лицу прилила кровь, а «выброшенное» мороженое было уже не так жалко.

— Будешь контролировать дорогу, ведущую к международному аэропорту, вернее, к тому, что от него осталось, — приказал Гора, а Дальний в ответ по-белогвардейски отдал ему честь.

На следующий день он уже дежурил в одном из полуразрушенных домов, из окон которого хорошо просматривалась трасса в сторону взлетной полосы. В зале хаты оставались целыми окна, поэтому двое сидели там, а еще трое рассредоточились на позиции. Из оружия — только «калаши» с гранатометами. Периодически вспыхивали бои с диверсионными группами, которые пытались проникнуть на территорию поселка. Ночью в первое дежурство Илья увидел, как возле забора крадется чья-то тень. Местные в это время уже не ходили, боялись, а значит, кто-то чужой. Дальний прицелился, но решил ради первого раза взять чуть выше головы, мало ли, может, кто из штатских.

— Бух, бух, — пробурчали выстрелы «калаша».

Буквально через секунду в ответ полилась автоматная очередь. Илья пригнулся, спрятался за бетонным основанием забора и внезапно, даже для себя, улыбнулся.

— О, тут веселее, — пробурчал он, высунулся и дал очередь.

Каждый день на этом месте случались перестрелки, и с каждым днем лицо Кизименко все светлело и светлело.

Невесть откуда взялся пулемет «максим», наверное, кто-то из музея притащил. Илья забрал антиквариат себе и поставил на постамент за бетонной частью ограждения дома. Теперь он, как настоящий исторический персонаж, иногда стрелял из раритета, жаль только, дальность боя у него небольшая. Боеприпасов было мало, приходилось побираться у стоящих на соседних позициях армейцев. Доходило до того, что выменивал гранаты на шевроны «Правого сектора». Близлежащие улицы к аэропорту опустели, местных жителей в поселке осталось мало, в основном пенсионеры и почему-то дети. К «правосекам» отношение у них, мягко сказать, было неоднозначное. Днем лица такие наигранно-приветливые, а ночью из их домов по украинским постам стреляли. Минные растяжки по территории находили каждое утро, а так как ДРГ не часто пробирались в их зону, то вывод только один: это кто-то из местных работает на «сепаров». Кизименко снова почувствовал себя чуть моложе, как тогда, когда бродил по селам Дагестана и везде видел этот лицемерный взгляд — сначала в лицо, а потом чувствовал спиной, как в него впиваются когти ненависти смотрящих на него местных.

«Сука, круг замкнулся, опять я в горах вражды», — думал он.

Правда, на пятый день дежурства в калитку дома постучали. На пороге стояла пожилая женщина в синем плаще и цветастом с красными лепестками платке.

— Возьмите, сыночки, — протянула она Илье корзину с картошкой.

И сразу пошла прочь. Дальний помчался за металлоискателем, проверил корзину — чисто. Картоху через час приготовили — она выдалась на славу. Илья уплетал ее и думал: «Как так? Почему появляются „белые вороны“ в обществе? В семье не без урода. Вот как объяснить? Пожилая женщина вроде должна мечтать о возврате Советского Союза, а помогает. Может быть, дело случая? Как в рулетке. Кто-то наверху бросает шарик — где он остановится, там человеку дается здравый разум. Почему многие мыслят так узко, отчего не анализируют, не сопоставляют факты? Почему они верят пропаганде?» На эти вопросы он пока не мог найти ответы.

На десятые сутки днем Кизименко, как обычно, смотрел на широкий проход, ведущий к селу, когда рация запищала противным голосом:

— Дальний, есть прорыв, по улице Ленина трое подозрительных, бери пару бойцов и выследи их, — поступил приказ со штаба ДУК.

Схватив «калаш», Илья побежал по улице, которая упиралась в улицу Ленина. Раздались одиночные выстрелы. Скорее всего, предупредительные, но какой там дурак предупреждает, по ответке стало понятно — «сепары». Наверное, кто-то случайно их обнаружил. Бегом в сторону стрельбы. Не успела группа «правосеков» добежать до перекрестка, как двое скрылись в сторону улицы Мира.

— Смотри туда, — прокричал он своим.

Еще несколько минут — и они минировали песковский ставок и выскочили на улицу. Впереди мчались два человека. Они оглядывались и, видно, перепутали направление движения. Вместо того чтобы уходить в сторону села Веселое, ближе к позициям ДНР, устремились в глубь поселка.

— Сука, уйдут, — громко сказал один из солдат, упер автомат и с колена из-под руки стрельнул гранатой ГП-25.

Расстояние было около ста пятидесяти метров — мина засвистела в сторону беглецов. Илья автоматически, вместо того чтобы стрельнуть одиночными, почти мгновенно выстрелил гранатой. Раздались два глухих взрыва. Было заметно, как одна из гранат легла в нескольких метрах от убегавших, накрыла их осколками и взрывной волной. А вторая по кривой траектории плюхнулась в середину дома, который, как вулкан, вместо лавы выплеснул куски шифера, камня, мебели и моментально запылал огромными лепестками диковинного растения — огня.