На бесконечную серую ленту шоссе опускался плотный туман, от него сердце сжималось тоской и тревогой.

Такой туман — большая редкость на польских дорогах в мае, но уж если он ложится на землю, то лучше не ехать вовсе. Свет противотуманных фар выхватывает едва различимые контуры дорожной разметки, нечеткие очертания полосатых придорожных столбиков, размытые деревца по обочине. В конусах слепого электричества шевелятся рваные белые клочья, но что за ними — угадать невозможно. Поворот, еще поворот, пронзительный скрип тормозов, машину заносит, и усталый водитель, утирая пот, глушит мотор.

В то раннее утро, 4-го мая 1994 года, туман был особенно густ: видимость на дороге — хуже не бывает. Шоссе Варшава — Белосток, современная европейская трасса, связывающая центр страны с восточной границей, обычно оживленное, вот уже несколько часов оно оставалось непривычно пустынным.

Неожиданно где-то совсем рядом пробился мерный шум двигателя, где именно, определить было нельзя: звуки вязли в плотной вате тумана. Вскоре, однако, со стороны Варшавы «прокмонулся» громоздкий угловатый силуэт грузового «мерседеса» с двумя жиденькими каплями-фарами и морковно-алыми габаритами. Гул из тумана нарастал, и вскоре машина, ехавшая на предельно малой скорости, выплыла из молочного марева почти целиком.

Две семерки на русском номере говорили о московской прописке «мерса». За рулем двадцатичетырехтонной фуры с броской надписью «Совтрансавто» по тенту — типичный водила-дальнобойщик. Видно, большая нужда вынудила его взяться за баранку в столь опасных условиях…

Впрочем, в кабине рядом с ним сидели еще двое. Один — высокий, плечистый, с мощной бычьей шеей, выдававшей в нем бывшего спортсмена-тяжелоатлета, — все время угрюмо молчал. Зато второй — вертлявый, с выщербленными зубами и густыми фиолетовыми татуировками на руках — был неестественно весел. Сидя с краю, у правой двери, он то и дело улыбался, припоминая что-то приятное, щурился взглядом то вперед, пытаясь что-то разглядеть в парном молоке тумана, то на соседа.

— Хвост, а Хвост, — наконец-то подал он голос, подтолкнув набыченного атлета локтем в бок. — А сколько ты той лярве в Варшаве палок кинул?

Атлет насупился. Он явно не был расположен к разговору.

— А чмара-то твоя, полька, Божена, кажется, маленькая, что пацанчик, — не унимался щербатый. — Вот, помню, когда я на «общаке», — несомненно, обладатель татуировок имел в виду ИТУ общего режима, — последний год мотал, к нам пацан один в отряд заехал, из Караганды. Нормальный такой пацан: видак в отряд приволок и телек — после отбоя мы порнуху смотрели. Как новую партию кассет ему привезут — отрядные пидары так и клеются. Мы, бля, от порников в натуре возбудимся, баб ведь нет — так мы на них…

Водила-дальнобой, плюгавенький, в потертой кепке и до голубизны застиранных джинсах, видимо, опасался спутников, но во время столь пикантного монолога не мог сдержать улыбки.

— Нечо лыбиться, ты водила — так на дорогу лучше смотри, а то еще нас угробишь, — деловито прикрикнул на него татуированный и продолжил мечтательно: — Вот бы тех бикс, которых мы в Варшаве драли, да туда, на зону…

Водила, торопливо закурив «беломорину», тут же поперхнулся дымом и, чтобы скрыть свое беспокойство, принялся жевать бумажный мундштук.

— Вот бы их братве на раздербан отдать!.. Слышь, а ты с той польской биксой как?

Тот, кого татуированный пассажир грузового «мерса» назвал Хвостом, не успел ответить: неожиданно из густого тумана вырос темный силуэт в форме, стоявший рядом раскрашенный «полонез» с включенным проблесковым маячком на крыше не оставлял сомнений: это — наряд польской дорожной полиции.

— Чо это, Чирик? — Хвост вопросительно взглянул на татуированного.

— Тьфу, бля, и тут менты поганые, — засокрушался тот. — Только из России свалили — и на тебе… Слышь, водила, как там тебя, — скомандовал Чирик дальнобою. — Тормози давай…

Водитель послушно затормозил — грузовой «мерседес», скрипнув гидравликой, медленно и грузно съехал на обочину.

— Давай ты по-культурному с псами три, — предложил татуированный Чирик атлету, оценив обстановку. — Здешние мусора — не то, что у нас в Москве: по фене не въезжают…

А к кабине уже подходил полицейский. Бронежилет, короткоствольный автомат на шее, бряцающие на поясе наручники — с тех пор, как польские дороги оккупировал русский и чеченский рэкет, подобные меры предосторожности ни для кого не кажутся лишними.

— Дзень добры, паньство, — польский полицейский по-уставному приложил два пальца к козырьку. — Дорожна полицья. Прошен о лигитьмации…

— Это он документы требует, — прокомментировал опытный дальнобой.

— Ну, так дай ему, — Чирик на всякий случай поглубже засунул густо татуированные руки в карманы куртки.

Сперва пан полицьянт ознакомился с паспортами пассажиров. Все было в порядке: контрольная отметка о пересечении границы, служебное приглашение польско-российской фирмы в Белостоке, даже таможенные декларации.

— Дзенкуен, — он вновь приложил два пальца к козырьку, возвращая документы пассажирам и, обернувшись к водителю, выразительно взглянул на него.

Тот засуетился.

— Вот, вот…

Полицейский долго рассматривал техпаспорт, водительское удостоверение, командировку, накладные, сертификаты и прочие сопроводительные документы на груз. Дальнобой вылез из кабины, разминая отекшие от долгого сидения ноги.

— Гу-ма-ни-тар-на-я по-мощь, — прочитал полицейский по складам: видимо, он, закончивший среднюю школу еще при Ярузельском, когда изучение языка старшего брата по соцлагерю было обязательным для всех, еще не разучился читать по-русски. Однако тут же перешел на родной: — Пшепрашем, але цо то есть? — спросил он, стукнув костяшками пальцев по фуре.

— А я почем знаю, — дальнобой передернул плечами, всем своим видом демонстрируя безразличие к рутинной проверке. — Я человек маленький — начальство велело какие-то ящики перегнать — я и гоню.

— Добже, — полицейский недоверчиво поджал губы. — Але хцялбым забачыць…

— Посмотреть то есть? — понял водитель. — Ну, смотрите, смотрите…

Тем временем сопровождающие груз — и атлет, и татуированный — тоже вылезли из кабины. Ни Хвост, ни Чирик не проявляли видимого беспокойства: атлет лениво ковырял в зубах обгрызенной спичкой, а его напарник, закурив, осмотрелся.

Недалеко от полицейского «полонеза» слабо вырисовывался контур еще одной машины — серой «ауди». Оттуда доносилась негромкая польская речь: видимо, всего полицейских было человек пять.

Дальнобой направился в хвост своего «мастодонта», долго возился с задвижкой, а когда открыл дверцы, взору полицейского предстали ровные ряды каких-то картонных ящиков.

— Цо то ест? — спросил поляк.

— Я ж грю — гуманитарная помощь… Чо там внутри — не знаю. В накладной записано — лекарство, еда, витамины, еще что-то…

Глаза полицейского подозрительно сузились. Кивнув в сторону ящиков, он категорически потребовал:

— Прошен о една скрыня.

— Один ящик хотите открыть? — понял водила и тут же неуклюже полез наверх. — Держите…

Хвост и Чирик переглянулись — они явно не ожидали подобного поворота событий. Хвост очень осторожно, не делая резких движений, потянулся к левой подмышке. Послышался тихий щелчок — с таким звуком обычно снимается пистолетный предохранитель.

— Да тихо ты, — одернул его Чирик, — там еще один ихний мусоровоз, я уже осмотрелся… Вишь, звери какие, — кивнул он на короткоствольный автомат, болтавшийся на шее полицейского, — завалят, как пить дать…

Тем временем придирчивый поляк в сопровождении водителя проследовали к «полонезу». Было слышно, как открылась дверь полицейской машины, потом прозвучало несколько встревоженных фраз по-польски, затем наступила тишина.

— Чо делать, чо делать… — забеспокоился атлет. — Нам же Заводной головы поскручивает…

— Ладно, ты с ним пока не три, я сам попытаюсь добазариться. Попробую им на лапу дать, — после некоторого колебания решил татуированный. — Нет таких мусоров, которые стейтовское лавье не любят. А мусор — он и в России, и в Польше мусор…

Тем временем полицейский офицер, производивший проверку документов, вернулся к грузовому «мерсу». Теперь от официальной учтивости не осталось и следа. Решительно взобравшись в кабину, он выдернул ключи из замка зажигания и произнес, кивнув в сторону фуры:

— Ту ест моцны наркотык кислотны. Пшепрашем, але змушаны заарыштаваць панув ды паньски самохуд, — полицейский имел в виду арест и водителя с пассажирами, и автомобиля с грузом кислотного наркотика.

Видимо, Чирик был уже готов к такому повороту событий и потому, напустив на себя беспечный вид, произнес, подходя поближе:

— Да ладно… Какой там наркотик? Гуманитарная помощь — для малых детишек витамины. Пошли перетрем, — хмыкнул он и, вспомнив о том, что он все-таки беседует не с русским, а с польским мусором, перевел: — в смысле — поговорим о деле…

Официальное выражение не сходило с лица полицейского, однако он прекрасно понял, что от него требуется.

— Цо пан хцэ? — сухо спросил офицер — пальцы левой руки уже нетерпеливо теребили висевшие на поясе вороненые наручники.

— Да что хочу… Денег хочу тебе дать, — без обиняков сообщил Чирик. — Зарплата-то, небось, у тебя маленькая… Давай я тебе лав… то есть денег подкину, а ты нас дальше пустишь, а?

Поляк непонятливо заморгал.

— Слышь, водила, полиглот херов, иди, объясни, что я ему лавья хочу сыпануть, — крикнул он драйверу. — Откупиться… Пусть берет и валит отсюда… Ну?..

Побледневший от страха дальнобой, немного знавший польский, перевел, запинаясь.

— Пенендзе? Не, пан, — холодно и высокомерно улыбнулся офицер. — Неестэм корумпованым полицьянтом. Кэды пан хцэ купиць полицью, ходзь до Москвы… до вшыстких дьяблув.

— Слушай, — голос Чирика приобрел заговорщицкие интонации, — я тебе много-много дам… Пятьдесят штук баксов.

Переводчик-водитель, услышав о такой фантастической взятке, замялся, но все-таки перевел.

— Пеньдзесёнт тысенцув дольцев? — казалось, ни один мускул не дрогнул на лице полицейского офицера.

— Не хочешь? Сто штук баксов… Прямо сейчас, а? Большие деньги…

— Не, пан, — офицер уже снял с пояса наручники: видимо, не для того, чтобы застегнуть их на запястьях собеседника, а чтобы поскорей завершить этот неприятный разговор.

— А если сто пятьдесят? — сделал Чирик последнюю попытку, теперь уже менее уверенно.

Поляк оказался на удивление неподкупным — вновь забрав документы у всех троих, он двинулся к полицейскому «полонезу».

— Все, киздец, — Хвост совсем упал духом. — Сейчас ихние мусора налетят, «цацки» на руки — и на «хату»…

— Не налетят, — угрюмо процедил Чирик сквозь зубы и потянулся во внутренний карман за сотовым телефоном.

Полицейский автомобиль стоял недалеко, и до слуха русских то и дело долетали обрывки фраз — обеспокоенные поляки разговаривали по рации с каким-то высоким начальством.

— Что он говорит? — растерянно спросил Хвост у водителя.

— Звонят в Острув-Мазовецки, говорят, что обнаружена большая партия наркотиков, — деревянным от страха голосом ответил тот.

Тем временем Чирик, быстро набрав какой-то номер, приложил черную трубочку с коротким толстым отростком антенны к уху.

— Алло? Да, это я… Слышь, братан, тут такие дела… Похоже, нас польские менты сейчас заметут. Да, груз накрыли… Ага… Скоро? Понял.

Поляки говорили с Острув-Мазовецким долго, минут двадцать — видимо, там никак не могли решить, как поступать в столь нестандартной ситуации. Наконец, к водителю приблизился тот самый офицер — вид у поляка был решителен и суров.

— Прошен паньство… — начал было он, но завершить фразу не успел: неожиданно где-то совсем близко послышалась дробная автоматная очередь, и поляк, раскинув руки, упал к самым ногам водилы.

— Ложись!.. — Чирик, видимо ожидавший такого поворота событий, дернул Хвоста за рукав, увлекая за собой на мокрый асфальт шоссе.

И не зря: спустя несколько секунд мирная тишина утреннего шоссе была безжалостно вспорота сухими автоматными очередями. Стреляли, казалось, отовсюду — теперь в густом тумане вряд ли можно было определить количество нападавших и их вооружение.

Полицейские — и те, что были в «полонезе», и в стоявшем неподалеку сером «ауди», — так и не успели сделать ни единого выстрела в ответ: спустя полминуты со стороны «полонеза» что-то глухо ухнуло, и Хвост, приподнявший голову, увидел, что на месте полицейской машины медленно вырастает огромный ярко-красный гриб, подкрашивая белесый туман нежно-розовым цветом. Крики умирающих заглушали стрельбу, звук осыпающегося стекла, треск металла.

Спустя несколько минут все стихло также быстро, как и началось. Густая белая пелена скрывала по-прежнему неизвестных нападавших. Чирик, осторожно приподнявшись на локте, осмотрелся, прислушался: все было тихо.

Он поднялся на ноги, отряхнулся и легонько тронул ногой лежавшего ничком Хвоста.

— Кажись, все…

Внезапно из тумана возникла какая-то фигура, затем — еще одна, затем — еще… Наверняка так бы выглядели марсианские роботы, прилетевшие на Землю, чтобы поработить ее: огромные пластиковые шлемы со стеклянными пуленепробиваемыми забралами и отростками антенн, бронежилеты, баллоны с каким-то газом, висящие на широких поясах, миниатюрные автоматы на шеях…

Они двигались плавно, совершенно бесшумно и казалось, что люди эти не идут по земле, а медленно плывут в густой молочной пелене.

— Ну, бля… — только и мог выдавить из себя пораженный Чирик; несмотря на то, что теперь его жизни, казалось, ничего не угрожало, руки татуированного тряслись мелкой дрожью.

И тут совсем рядом, над ухом прозвучала фраза по-русски, с характерным московским акающим акцентом:

— Сдрейфили, а?

Чирик обернулся — прямо перед ним стоял невысокий мужчина в строгом костюме: бескровные синие губы, бледное лицо садиста, вкрадчивые кошачьи движения…

— Заводной? Ты?

— Я, я, куда же мне деться, — тот, кого татуированный назвал Заводным, протянул руку для пожатия — не как равный равному, а будто бы делал одолжение. — Так, потом обо всем расскажете… Теперь по-быструхе сматываться надо. Они в Острув-Мазовецкий звонили, тут польских мусоров через полчаса будет немеренно… Ну?!

И хотя времени, судя по фразе бледного, действительно оставалось немного, Чирик нашел в себе силы спросить, осторожно кивнув на ближайший силуэт в пластиковом шлеме:

— Кто это?

— Польский спецназ, специальная антитеррористическая группа, — торопливо объяснил Заводной, поднимая Хвоста. — Потом, потом все базары… Ну, вставай же, вставай… Времени нет.

Внезапно послышался шум двигателя, по звуку — грузовика. Это и был грузовик — темно-синий «вольво» с крытым верхом.

— Так — груз туда перегнать, — Заводной, достав из подмышечной кобуры пистолет, ткнул им в бок дальнобоя. — Чо стоишь?..

Несчастный драйвер от всего пережитого едва не сошел с ума — он был бледен, как смерть, зубы его выбивали крупную дробь, руки тряслись.

— Естем… кировцем… — почему-то по-польски пробормотал он.

— Да и так знаю, что водила ты, а не Лех Валенса, — поморщился бледный. — Давай, помогай… Потом мне свою автобиографию расскажешь…

Спустя пятнадцать минут все было закончено: многочисленные картонные ящики перегружены из фуры в крытый «вольво», трупы полицейских обысканы, конфискованные ими документы забраны.

— А с этим что делать? — Хвост кивнул в сторону водилы-дальнобоя, растерянно стоявшего рядом с открытой дверцей кабины своего «мерса».

— А то не знаешь… Свидетель, — равнодушно кивнул Заводной. — Да и фуру эту на хер сжечь… Наследили, насрали. Следов много.

Хвост потянулся к левой подмышке…

Через минут пять фура пылала. Языки пламени жадно лизали надпись «Совтрансавто», выведенную по всему борту. А рядом с открытой дверцей «мерса», на усыпанном гильзами асфальте, навзничь лежал водила-дальнобой: на лице его застыло недоуменное выражение.

Грузовой темно-синий «вольво» с крытым верхом, взвизгнув тормозами, остановился перед массивными металлическими воротами, подвижная створка которых, приведенная в действие мощным электромотором, отъехала в сторону, и тяжелая машина плавно вкатила во двор.

Во всем Белостоцком воеводстве нельзя было отыскать места более унылого, чем это. Земля без признаков какой-либо растительности, ржавые, помятые кузова КРАЗов, перевернутая темно-зеленая БМП со снятыми колесами и без пулеметной башни, разбитые аккумуляторы, обрывки кабелей — так выглядел внутренний двор.

Лет десять назад тут была советская военная база. После распада Варшавского Договора войска были выведены на Родину, а недвижимое имущество — брошено. И хотя сразу после проводов «оккупантов» власти воеводства предлагали купить то, что осталось от базы, местным бизнесменам по самой бросовой цене, охотников так и не нашлось. Земля, отравленная мазутом, кислотами и ракетным топливом, свалка отслужившей свое боевой техники, развалины ангаров, казарм и боксов, изрытый траншеями и воронками танкодром, отравленный ядохимикатами искусственный пруд — на обустройство такого «хозяйства» потребовались бы многие сотни тысяч злотых.

Место это давно уже считалось недобрым, а в темное время суток — и небезопасным. Даже молодые паны и паненки из ГКСа, польского колхоза, редкие огоньки которого мигали невдалеке, предпочитали обходить стороной бывшую базу братьев по оружию, будто бы тут обитал сам Пан Дьябул; люди же пожилые, все как один — добрые католики, еще хорошо помнившие буйный гарнизон, глядя на развалины, сразу же отводили взгляд на кресты облупленного костела, бормоча привычное: «Матка Боска-Ченстоховска, зьлитуйся над нами, а над москалями як собе хцэш!»

Однако бывшая военная база была обитаема: по крайней мере, теперь.

Темно-синий грузовик «вольво» с крытым верхом, проехав между двумя заржавленными остовами грузовиков, остановился.

Из кабины вылез Заводной.

— Так, сидеть тут, никуда не уходить, — негромко скомандовал он оставшимся в машине Хлысту и Чирику и, взглянув вперед, поморщился: — Никак гости?..

Действительно: рядом с единственным уцелевшим ангаром были припаркованы три легковые автомашины. «Навороченный» шестисотый «мерседес», попсовый «бимер» и скромный белый «полонез»; казалось, последняя тачка попала сюда совершенно случайно.

Тихо выругавшись, Заводной поспешил внутрь строения.

Ангар выглядел огромным. Тут могло бы поместиться, как минимум, штук десять танков. Но теперь он был почти пуст. Скупое электрическое освещение выхватывало из темноты строительный мусор, черные масляные пятна на цементном полу, несколько ржавых железяк у двери.

Посередине стоял стол — обыкновенный, канцелярский, двухтумбовый, наверняка вынесенный из бывшего кабинета какого-нибудь командира. А за столом сидел высокий мужчина — шрам через все лицо, тяжелая челюсть, цепкий взгляд. Позади мужчины возвышалось несколько качков с лицами убийц — высокие шнурованные ботинки и серо-зеленый камуфляж делали их обладателей похожими на наемников из «горячих точек».

В эту минуту, если бы тут, в ангаре стоял танк Т-90 с заряженным орудием, направленным в лицо Заводного, он обрадовался бы больше.

— Мир твоему дому, — миролюбиво произнес человек со шрамом первым.

— Здравствуй, Макинтош, — тот, кого Заводной назвал Макинтошем, кивнул безмолвному камуфлированному охраннику — тот мгновенно принес гостю стул. Усевшись, Заводной заложил ногу за ногу и, чтобы скрыть выдающее его замешательство волнение, закурил. — Только почему ты в наш дом без приглашения? Где мои люди?

— А мы уже давно добазарились насчет приглашения, — спокойно напомнил Макинтош. — Да ты все оттягивал, оттягивал… Пришлось вот без приглашения, извини уж. А твои люди — рядом, отдыхают в подсобке. Я даже распорядился, чтобы им браслеты не надевали.

Сигарета слабо тлела в нервных тонких пальцах Заводного — он даже забыл о ней.

— Ну, — снисходительно улыбнулся Макинтош. — Что скажешь?

— А что ты хочешь услышать? — Заводной начал медленно приходить в себя.

Дальнейшая беседа была предельно лаконичной — точнее, не беседа, а монолог. Говорил, естественно, Макинтош.

Он, выполняя волю пахана, смотрящего Польши из Москвы, давно следит за успехами Заводного. Он знает, что тайный заводик-лаборатория тут, в Польше, под маленьким поселком Малкиня, успешно гонит очень дешевый синтетический наркотик, уже известный как «русский оргазм». Себестоимость его предельно низкая, окупаемость измеряется в тысячах процентов. Наркотик медленно, но верно завоевывает рынки сбыта, прежде всего необъятные просторы России и других постсоветских республик: это совершенно естественно, потому что порция стоит чуть больше бутылки водки. Но вот доходы скрывать нехорошо: надо уважить воровскую идею, надо отстегнуть на «общак». В Москве трастовые компании платят до девяноста процентов с прибыли, коммерческие банки — до пятидесяти, бизнесмены — до двадцати пяти. Он, Макинтош, пока что хочет по-божески: всего лишь двадцать процентов.

— …что составляет, — в руках Макинтоша появился калькулятор. — Что составляет…

Терпеливо выслушав оппонента, Заводной, стараясь не смотреть на калькулятор, стал выдвигать свои доводы.

Да, «русский оргазм» — это хорошо. Это выгодно. Это принципиально новый наркотик: цепляет куда сильней анаши, крэка, кокаина или «джефа», столь любимого русскими пэтэушниками. Очень возможно, что вскоре «русский оргазм» действительно вытеснит в России традиционный национальный наркотик — водку. Доходы на самом деле могут быть фантастическими — но потом, чуть позже, потому что наркотик еще не завоевал рынка сбыта. Надо бы чуть обождать, дать возможность раскрутиться…

Макинтош деловито защелкал кнопками калькулятора.

— Мы с тобой уже базарили об этом… Когда ты все это затеял, я предложил, ты согласился. Ты сказал, я слышал — чо, не так?.. И пахан тоже…

— Так что же твой Коттон, такой правильный вор, «нэпманский», а с наркотой связался? Ведь таким, как он, по ихним «понятиям» нельзя с иглы греться! — неожиданно для себя выпалил Заводной и тут же осекся, потому что после его слов из-за спины Макинтоша, из темноты, донесся скрипучий, но очень уверенный старческий голос:

— А вот это уже не твое дело, Заводной…

Из чернильного чрева огромного ангара плавно и неотвратимо, как в замедленной киносъемке, выплыло морщинистое стариковское лицо. Сперва наркоделец увидел одни только глаза — страшные, всепроникающие, придавливающие, как каменная глыба. Затем в полосе света показались татуированные руки. Спустя минуту старик уже стоял в узкой, резкой полосе света, рядом со столом.

— Коттон?.. — невольно вырвалось у Заводного.

— Коттон, Коттон, — спокойно ответил старик, щурясь против света. — Что — шибко грамотный, в «понятия» въезжать стал? Ты же никогда рамс от косяка не отличал, даже на хате ИВС не сидел… А законного вора хочешь жизни научить, — голос говорившего звучал сдержанно, даже немного доброжелательно, но Заводной все равно почувствовал себя на удивление неуютно.

— Прости, если что не так… — заюлил он, явно не ожидая встретить тут, в заброшенном ангаре, уважаемого вора в законе.

— Бог простит, — равнодушно ответил тот. — Бог или народный судья. А если хочешь понять, почему я с этим связался… — старик прикусил губу, на мгновение задумался. — Что ж, мы вроде как компаньоны, потому разотру. — Он помолчал, а потом задумчиво, с расстановкой продолжил: — Жизнь теперь резко изменилась, и не тебе об этом судить… Теперь трудно сказать, где косяк, а где нет. Кому-то нравится качать наркоту — пусть качают. Это же не с «сейфа мохнатого» жить — не баб на Запад продавать… Не мы ее качаем, а вы. Вы и так будете ее качать, и будете грести лавье. Так что — мимо нас? Иногда цель оправдывает средства, а теперь все чаше и чаще…

Несомненно, старый вор имел явную склонность к «диалектическому» мышлению.

— Но ведь все равно… — бормотал Заводной. — Твое дело, конечно… Но ведь наркота и есть наркота… Барыжничество…

Коттон словно бы не расслышал этой реплики:

— Так барыжничаете вы, а не мы. Главное — с этих огромных прибылей двадцать процентов, как и положено, должны сливаться в общак, — веско резюмировал он. — Вот я-то и контролирую ситуацию… Я — третейский судья, смотрящий, я слежу, чтобы все было правильно, путем… И ничего с этого не имею… Все доходы — только в общак. И сам с общака греюсь…

Теперь Заводной побледнел больше обычного: даже тут, в полутьме, его лицо выглядело словно восковое. Да, деньги на общак придется дать — это было для него совершенно очевидным.

Однако даже тут, в присутствии смотрящего, он попытался съехать с темы:

— А что до контроля? Вон, польский спецназ — наш, по московским меркам и недорого… — говоривший кратко обрисовал недавнее происшествие на шоссе. — Зато круче любой московской бригады!..

Вор взглянул на него с ухмылкой явного превосходства — как, наверное, несколько лет назад, когда был паханом в колымском лагере, смотрел на заехавших туда «бывших спортсменов, а ныне рэкетсменов», возомнивших себя суперменами, а потому пытавшихся тянуть на блатных мазу. Наконец, подумав, снизошел до объяснения:

— Как компаньон компаньону скажу: тут — может быть и круче… А в России?.. Россия — большая, там всех не купишь… Если концы перекроют — что с грузом делать будешь? Самому пригорошнями свою отраву жрать придется… Хотя, ты, видно, не один.

Заводной сглотнул некстати набежавшую слюну — говорить о том, кто стоит за ним, он не смел даже в самых критических случаях.

Впрочем, Коттон прекрасно разбирался в людях и обстоятельствах, а потому понял: если и интересоваться компаньонами и покровителями, то прямо тут и сейчас.

— А кто за тобой? — вкрадчиво спросил он.

Вопрос явно застал собеседника врасплох.

Он стушевался и, поперхнувшись сигаретным дымом, принялся что-то втолковывать о купленном польском спецназе.

— Ну, тут ведь одними наездами не отделаешься, — вставил вор. — Что — лабораторию твою тоже быки из спецназа организовали? Сырье, аппаратуру, документацию, прикрытие… Ботаников этих или химиков, кто там у вас… А?..

— А вот это не ваше дело, — неожиданно резко огрызнулся Заводной, которому весь разговор становился все более и более неприятным.

— Ты чо — вора не уважаешь?.. — неожиданно насупился Макинтош, бывший доселе молчаливым свидетелем словесного поединка; огромный шрам через все лицо набух кровью. — Ты как с паханом базаришь, зяблик? Рога пообламывать? У-у-у, бычь-ё-ё-ё голимое, обшустрились…

После этого деловая беседа возобновилась — и вопрос о тех неизвестных, но, видимо, очень влиятельных людях, что стояли за спиной Заводного, больше не поднимался, теперь наркоделец говорил с гостями много почтительней.

— Ну, так чо делаем? — в руках Макинтоша вновь появился калькулятор. — Значит, щас ты должен слить на общак…

«Торпеда», то есть блатной, состоящий в порученцах у вора в законе (а именно такую роль выполнял при Коттоне Макинтош), деловито, как заправский бухгалтер, щелкал кнопками, сыпал цифрами — Заводной только кивал. Теперь сумма не казалась ему слишком большой.

— Ладно, — поморщился он, — сейчас пацанам позвоню, в машине сидят. Принесут, обождите…

— Ну-ну, — кивнул пахан и, достав «Беломор», смял гильзу старческими пальцами. Макинтош предупредительно поднес зажигалку.

Заводной достал сотовый телефон, набрал номер — через несколько минут в ангаре появился Хвост с небольшим атташе-кейсом в руках.

— Ну, пижон, — ухмыльнулся старый вор, — пацан-то твой в машине сидел, мог и своими ногами дойти позвать его… А ты по «ручнику», а?.. Да и вообще, людей не ценишь: зачем на трассе своих подставил? Зачем столько пшеков вальнул?

— Что поделать, пахан: у богатых — свои привычки, — понимающе вздохнул Макинтош, окидывая вошедшего атлета цепким, внимательным взглядом.

Деньги пересчитали — их было ровно столько, сколько требовалось.

— Кстати говоря, может быть, мы вас и подогреем, — осторожно произнес Коттон, глядя, как ловко Макинтош раскладывает по столу банковские «брикеты» со стодолларовыми купюрами.

— В смысле? — не понял Заводной.

— Наверное, пока тормошить не будем, а, наоборот, вложим в вас лавье: в сырье, людей, производство, прочее, — задумчиво пояснил вор. — Но уже потом, когда раскрутитесь, должны будете сливать не двадцаточку, а много больше.

— А такого уговора у нас не было, — казалось, наркоделец так и не понял, почему в него хотят вложить какие-то деньги.

— Я же говорю: теперь реалии мира очень изменились, — кивнул вор-диалектик. — А потом как-то странно выходит: ведь по идее, мы с самого начала должны были тереть не с тобой, а с твоими хозяевами… А они тебя просто так нам бросили. С нами базлать не хотят, а?..

Наркоделец деликатно промолчал.

— Через месяц встретимся вновь, — деловито подытожил «торпеда». — Думаю, раскрутишься по полной. Перетрем насчет того, что пахан сказал. Не забывай о нас… Мы-то о тебе не забудем.

Мужчины обменялись рукопожатиями — Макинтош, прощаясь с Заводным, отметил про себя, что рука наркодельца какая-то влажная и вялая, словно дохлая рыбина…

Та весна в Варшаве выдалась на удивление теплой. На небе — ни облачка, в воздухе — точно парное молоко разлито, клумбы и лужайки радовали глаз свежими цветами и изумрудной травой.

По историческому центру — Краковскому предместью, левобережной Праге — бродили целые табуны праздных туристов. В основном — немцы, голландцы, бельгийцы. Цокая языками, они то и дело щелкали затворами фотоаппаратов, показывая друг другу наиболее понравившиеся уголки исторического центра города: Колюмну Жигимунта, Бельведерский дворец, памятник Копернику, Барбаканские форты, костел Св. Креста, где похоронено сердце Шопена.

Кофейные ароматы, доносившиеся из маленьких полуподвальчиков-кофеен, невольно манили к себе всех, кто проходил мимо — даже вечно спешащих по своим делам варшавян, не говоря уже о приезжих.

Именно в таком полуподвальчике 8-го мая 1994 года сидел за столиком высокий мужчина в костюме консервативного покроя, галстуке либеральной расцветки и старомодных очках в тонкой золотой оправе. Фасон очков делал их обладателя чем-то неуловимо похожим на генсека Андропова.

Мужчина выглядел задумчивым и сосредоточенным. Не надо было быть большим специалистом в прикладной психологии, чтобы понять причину такого настроения: в руках посетителя кафе шелестела газета «NIE!» — самое скандальное варшавское издание, аналог российского «Московского комсомольца». Главный редактор и фактический хозяин «NIE!», пан Ежи Урбан, не давал пощады никому: ксендзам — католическим священникам, нунцию Папы Римского (и это в католической стране!), депутатам сейма, лидерам парламентской оппозиции, популярным артистам, литераторам и шоуменам — короче, всем, чьи имена были на слуху. Специальная рубрика — «Пан Президент сказал» — посвящалась наиболее скандальным высказываниям самого Леха Валенсы, бывшего электрика Гданьской судоверфи, ставшего волею судеб и профсоюза «Солидарность» главой страны.

На этот раз журналисты не пугали доверчивых читателей ни повальным развратом в среде католического духовенства, ни жуткими выходками «скинов» — польских бритоголовых, ни даже очередными пьяными скандалами с участием президентского сына; почти половина номера была отдана под материалы о русской мафии в Польше.

Злоязычные щелкоперы крыли всех подряд, не взирая на должности и фамилии: «Всеобщая коррумпированность», «Русские бандиты», «Татуированная рука Москвы» — все эти заголовки, не говоря уже о содержании статей, давали понять, что стабильная жизнь в стране, а может быть — и основы государственности Речи Посполитой, теперь зависят не столько от воли паньства, то есть граждан, а исключительно от пришлых уголовников из-за Буга.

В статье, посвященной недавним скандальным событиям на трассе Варшава — Белосток, писалось и о тотальном подкупе должностных лиц, и о позорной импотенции полиции, несомненно купленной, и о том, что деньги налогоплательщиков уходят невесть куда, и о том, что Польша вновь превращается в московскую вотчину — правда, не кремлевскую, а преступного мира.

Мужчина в золотых очках, сделав микроскопический глоток давно остывшего кофе, вновь зашелестел газетой, взглянул на первую полосу: огромный снимок остова сожженной фуры «Совтрансавто» невольно притягивал к себе внимание. В статье сообщалось, что перед своей загадочной гибелью полицейские позвонили в Острув-Мазовецкий, в управу, сообщив о найденном наркотике. Но наркотиков в сожженной фуре обнаружено не было… А сами бандиты как в воздухе растворились — хотя полиция оперативно перекрыла все дороги, никто из русских мафиози так и не был обнаружен.

Посетитель помрачнел. Аккуратно сложив газету, он извлек из кармана сотовый телефон и, на всякий случай оглянувшись по сторонам, набрал какой-то номер.

— Алло… Пригласите, пожалуйста, Алексея Николаевича, — произнес он по-русски. — Что? Кто спрашивает? — мужчина назвал себя.

Видимо, недавний читатель «NIE!» пользовался таким авторитетом, что Алексей Николаевич был приглашен незамедлительно.

— Добрый вечер, — корректно поздоровался звонящий, — Алексей Николаевич, вы газеты читаете? Что? Уже в курсе? Нет, не знаю, а мне-то зачем? Я этим не занимаюсь, это ваши проблемы, — переложив трубку мобильного телефона в другую руку, он метнул быстрый взгляд в сторону зашедших в кафе подростков и, не найдя в их облике ничего подозрительного, продолжил: — Срочно надо встретиться. Когда? Прямо сегодня. Срочно. Я в Варшаве, в своем любимом кафе на Маршалковской. Кофе пью. Ага, на машине… Где? — посмотрев на часы, он произнес веско и внушительно: — Через два часа, где обычно, на Радомском. Успею.

Спрятав телефон и поднявшись, обладатель очков в тонкой золотой оправе расплатился и быстро направился к выходу.

Рядом с кафе стояла черная тридцать первая «Волга» с дипломатическим номером, свидетельствовавшим о ее принадлежности к российскому посольству. Недавний телефонный собеседник Алексея Николаевича сел за руль и, плавно выкатив со стоянки, поехал в сторону Радомского шоссе…

Черная тридцать первая «Волга» с дипломатическим российским номером, съехав на обочину оживленного Радомского шоссе, плавно затормозила. Дверца раскрылась, и из машины вылез уже знакомый нам высокий мужчина в костюме консервативного покроя. Поправив очки, он осмотрелся по сторонам — невдалеке, ближе к молодому придорожному леску, стоял скромный белый «полонез». Черный номерной знак с буквами ВТК говорил о его белостоцкой прописке.

В машине сидели двое. За рулем — высокий мужчина в свитере грубой вязки. Можно было заметить, что лицо его пересекает грубый шрам. Второй — старик с рельефными морщинами — находился рядом. Пассажиры в белой машине о чем-то дружески беседовали, но при появлении владельца дипломатической «Волги» тут же умолкли.

— Здравствуйте вам, — вылезая из машины, приветливо улыбнулся старик.

Похожий на Андропова с оттенком официальной учтивости кивнул:

— Еще раз добрый вечер, Алексей Николаевич…

— А вы опоздали, — осторожно сказал старик.

Прибывший взглянул на часы.

— Звонил я с Маршалковской в семнадцать ноль-десять, договорились через два часа. Теперь девятнадцать ноль-девять. Это ты прибыл раньше, а я не опаздываю никогда. Ну, может быть, прогуляемся?

Недавний пассажир «полонеза» согласился:

— А почему бы и нет? Свежий воздух, природа оживает, птички поют… Музыка, так сказать, и забесплатно, к тому же.

И собеседники неторопливо пошли в глубь редкого леска. В вечереющем небе носились ласточки, и казалось, их острые крылья чертят на глубокой синеве едва различимые линии. Лесок благоухал расцветающей сосной, и первые комары наполняли воздух едва уловимым звоном. На недалеком лугу паслись сытые крестьянские бычки — пасторальный звон их колокольчиков изредка долетал до шоссе. В такие минуты кажется: в этом вечно возрождающемся мире нет ни зла, ни зависти, ни даже смерти; только такие идиллические картинки. Пройдет еще пять, десять, сто лет — и точно также маленькие одуванчики будут поворачивать растрепанные солнечные головки к дневному светилу, точно также будут жужжать пчелы, а майские жуки будут прятаться в свежей листве кленов и цветуших акаций…

Но это только казалось.

Некоторое время спутники шли молча, глядя себе под ноги. Первым нарушил молчание обладатель очков в старомодной золотой оправе — он, как всегда, был осторожен и потому вопрос прозвучал обтекаемо-привычный, на который и ответа-то не требуется:

— Как дела, Алексей Николаевич?

— Да ничего дела, вашими молитвами, — вздохнул тот и внезапно для собеседника произнес как бы не к месту: — Извините, но я как-то больше привык, когда меня называют просто Коттон.

— Никаких кличек, никаких псевдонимов, — улыбнулся мужчина в очках с золотой оправой. — К тому же, я совершенно не настаиваю, чтобы вы называли меня Прокурором.

— Слово-то какое нехорошее, — согласно кивнул вор; это был именно он.

— Ну, от сумы да от тюрьмы…

— Ваше дело у других суму отнимать да в тюрьму сажать, — хмыкнул пахан.

— Ну, вы явно преувеличиваете мои возможности. Я не сажаю и не отнимаю. Я…

Внезапно старик перебил говорившего:

— Ну, понимаю, понимаю, я ведь не какой-то там фраер позорный… Я — смотрящий от братвы, от преступного мира, вы — смотрящий от извечного нашего врага, государства… У каждого из нас свои понятия, свое погоняло, — конечно же, пахан имел в виду клички «Коттон» и «Прокурор», — только задачи диаметрально противоположные.

— Но теперь они совпали самым парадоксальным образом, — тонко улыбнулся тот, кого старый вор назвал Прокурором. — Так, ближе к делу.

Старик изобразил на лице внимание.

— Ага…

— Я как посмотрю — большим скандалом пахнет, — Прокурор развернул давешнюю, читанную в кафе газету… «Русский оргазм» — как там ситуация?

Вор был краток.

Подробно рассказав о последней встрече с Заводным, о событиях на шоссе Варшава — Белосток, он высказал все свои соображения о Заводном, акцентируя внимание на том, что так и не выяснил, кто может стоять и за ним, и за всем производством нового наркотика.

— Смотрю, в Польше ты всего год, а уже так всем владеешь, — удивился собеседник.

— Муг-ум, — хмыкнул Коттон, но тут же осекся и тяжело, как только он умел это делать, взглянул на собеседника — тот выдержал взгляд, — я этим занимаюсь не по своей воле. Я только контролирую ситуацию — вы меня тут поставили, я забираю лавье… Якобы в общак. Что-то туда идет, а что-то и не туда… Я-то догадываюсь, для чего я вам тут нужен, — старик говорил медленно и ровно, будто бы обращался не к Прокурору, а к самому себе. — Но, если честно, мне это противно и гнусно. Я все время чувствую себя законченным негодяем. И не потому, что с вами связался — я ведь не сука, не на мусоров работаю; не было бы вас, не было бы вообще этого дела, братва бы ни цента не получила. — Заслуженный уркаган закурил — глаза его сузились, как у человека, вспоминающего что-то неприятное. — Тогда, когда начались эти рамсы с Атасом, ты меня выручил… А теперь вот не слазишь. И кинуть тебя невозможно. Ты просто используешь мой авторитет, мои связи среди пацанов, — удивительно, но в беседе с Прокурором пахан почти не употреблял уголовную феню и не потому, что собеседник не знал ее — видимо, просто из невольного уважения.

Мужчина в золотых очках согласно закивал.

— Да, конечно же использую… И не скрываю этого. Ты ведь сам только что сказал — забесплатно только птички поют. В жизни ничего просто так не делается. Тогда, в девяносто втором году я тебя выручил — теперь, пока не отработаешь… Короче — нечего говорить, ты сам все прекрасно понимаешь.

Старик выслушал собеседника молча, ни разу не перебив — глубокая морщина прорезала его лоб. Видимо, он был согласен со всеми пунктами, да и помощь, оказанная ему Прокурором два года назад, оказалась столь весомой, что теперь вор действительно чувствовал себя должником.

— И все-таки… Знаете, какая-то сявка, «шестерка», фуцин позорный, и то мне тычет: как можно наркоту качать! — несомненно, старик вспомнил последний разговор с Заводным. — Да и самому мне это не по нутру — отравой заниматься. Я ведь уже старый — скоро на седьмой десяток пойдет. Пора бы и на покой.

Прокурор взглянул на вора предельно серьезно.

— Уйдешь, уйдешь… Ничего не вечно под луной, даже под польской. Последний раз в дела влезаешь, — говоривший на всякий случай оглянулся по сторонам — вокруг никого не было. — Слушай: очень серьезное дело, наверное, самое серьезное из всех, которыми ты за свою жизнь занимался. Как мы с тобой и договаривались, на днях в Польшу упадет огромная сумма… Налом и без документов. Инвестиционные фонды вроде «МММ», деньги рядовых вкладчиков, трастовые компании и так далее… Плюс — деньги кремлевских чиновников — уже личные. Теперь понятно, почему без документов? Люди, которые дают такие деньги, просто верят на слово, а светиться им крайне невыгодно.

Вор насторожился — это было как раз то, о чем он уже предупреждал Заводного.

— И что я должен делать?

— Проследишь, чтобы все это прокрутили через «русский оргазм» в последний раз, чтобы больше такого, как на трассе, не случилось. Полный, тотальный контроль за Заводным. Потом отдаешь прокрученное, получаешь свой законный процент и валишь куда захочешь… Документы и прочие формальности, как всегда, — за мной. А потом не забывай — в Москве осталась твоя малолетняя племянница Наташа, — напомнив о московской племяннице, Прокурор испытующе взглянул на старика — тот сразу же стал угрюмым и печальным. — Так вот, получишь и ее. Как раз в этом году школу заканчивает. Кстати, Сухой, наследник Атаса, тебя ищет по всей Москве… А ведь вражда с тобой досталась ему по наследству. По сути, я делаю тебе «крышу»!.. Или хочешь вернуться в Москву, на раздербан тем отморозкам? Так они тебя ждут…

И хотя предложение Прокурора относительно «русского оргазма» звучало более чем конкретно, и хотя оно имело для собеседника несомненную практическую выгоду (наконец отойти от дел, а заодно — получить свою племянницу Наташу), пахан насторожился: собеседник явно недоговаривает о Заводном. Почему Прокурор обращается с такой просьбой именно к нему, а не к тем, кто стоит за тем бледным наркодельцом? Боится? Не такой это человек, чтобы вообще кого-то бояться: кремлевский истеблишмент высшей пробы, лицо, приближенное к самым что ни на есть заоблачным структурам, вроде Совета Безопасности, руководству ФСБ, МВД и ГУО Президента… Не знает? Не хочет узнать?

При упоминании о «крыше» на лице вора появилось выражение неприкрытого ехидства.

— А вам кто «крышу» ставит?.. — удивительно, но Коттон, несомненный криминальный авторитет, даже в подобных щекотливых вопросах обращался к собеседнику на «вы», несмотря на то, что и был лет на пятнадцать старше. — Или у вас нет своих «кровельщиков»?

Выслушав подколку насчет «крыши», Прокурор ушел от ответа — умно и изворотливо, как это умел делать только он:

— А вот этого ты никогда не поймешь, хотя ответ на поверхности… Ну, так что?..

Коттон колебался долго — наверняка он бы ответил отказом, если бы не упоминание о любимой племяннице Наташе.

— Согласен, — угрюмо произнес он. — Но ты сам сказал: в последний раз, последнее дело. Все, ты сказал, я слышал…

Сделав круг по редколесью, они вновь вышли к шоссе — правда, не к своим машинам, а метрах в ста от них. Макинтош по-прежнему сидел в салоне — вне сомнения, он внимательно следил и за паханом, и за его высокопоставленным загадочным собеседником.

Они уже попрощались, уже пожали друг другу руки. Но в самый последний момент пахан спросил осторожно:

— Послушай… А вот этот человек, Лютый…

— A-а, Максим Нечаев? — перебил Прокурор так, словно бы и ожидал этого вопроса.

— Да, Максим…

— Зачем он тебе? Скучаешь?

— Не то, чтобы скучаю… Просто во всей той истории с Атасом он оказался одним из немногих порядочных людей. А ты его так подставил. Чо — на хозяина пашет, на лагерных шконках вшей собой кормит?

— Подогреть хочешь? — понимающая улыбка заиграла на лице собеседника.

Вор был серьезен:

— Да, грев бы ему не помешал. Так ведь он бывший комитетчик, наверное, на «красную» зону заехал, для бывших мусоров, судей и прокуроров. Есть такая под Нижним Тагилом. И почему вы его так подставили? — в этом вопросе звучало явственно: а уж не подставите ли вы и меня так же, уважаемый Прокурор?

— Ну, насчет «красной» зоны ты угадал лишь частично. А о Лютом ты еще услышишь, — миролюбиво ответил собеседник, пряча усмешку. — И может так статься, что и пожалеешь, что вообще вспомнил о нем. Ну, всего хорошего…