…Подмосковье — низкие шиферные крыши тихой деревеньки, прозрачно-алый закат и три силуэта на фоне заходящего солнца: молодая женщина в воздушном платье, маленький ребенок и крепкий мужчина. Взявшись за руки, они идут по берегу пруда, о чем-то беседуя. Шуршат под ногами слежавшиеся еще с осени листья, уклейки вздувают на поверхности воды рельефные сферические круги, острокрылые ласточки носятся в вечернем воздухе, рыбаки вскидывают над солнечной дорожкой свои длинные, невесомые удилища.

Идиллия, спокойствие, тихая радость — и кажется, что так будет всегда…

Мужчина — это он, Максим Нечаев, просто Максим, и никакой еще не Лютый, а примерный муж и любящий отец. Женщина в воздушном платье — его жена Марина, а маленький мальчик — сын Павел. И лепечет что-то восторженное ребенок, и тихо улыбается мать, и дробится закат в рябоватой воде пруда, и счастливы все… И не покоятся они третий год на Хованском кладбище, а рядом, живые…

Резкий, чужой, металлический голос, прозвучавший над головой, полыхнул пронзительно, жутко, вдребезги разбивая картину, казалось бы, навсегда забытого прошлого:

— Тревога! Вариант номер два. Лютый, приказываю вам покинуть помещение, цель — пункт пять, двадцать пять минут на все. Время пошло.

Максим, словно заведенный этой фразой, вскочил с измятой постели и, мгновенно одевшись, рванулся к стальным дверям; удивительно, но они оказались наглухо заперты. Нечаев еще не успел стряхнуть с себя остатки сна, все происходившее с ним теперь казалось странным и нелепым: там — естественный ход вещей, счастливая, а потому нормальная жизнь; тут — металлическая обшивка бокса, тусклая лампа под потолком и какие-то команды, которые он должен выполнять…

А голос, многократно усиленный скрытыми в стенах бокса динамиками, вбивал в сознание тупые, злобные, непонятные слова — словно молотком гвозди в толстую сырую доску:

— Повторяю: тревога, вариант номер два. Лютый, приказываю вам покинуть помещение, цель — пункт пять, двадцать пять минут на все. Прошло уже пятнадцать секунд…

Это был единственный зачет, предусмотренный на подготовительной базе «КР» — зачет по практическим занятиям. Лютого поместили в этот бронированный бокс еще с вечера, предупредив: все, что будет происходить в случае тревоги, — всерьез. Он — жертва, он должен выполнить вариант «номер два» — пожалуй, самый сложный из всех. У него нет никакого оружия, а у условного противника может быть все, что угодно. И охотиться на него будут не понарошку, как в детской «войнушке» — «падай, ты убит!». Охотиться будут по всем правилам егерского искусства, и он обязан противопоставить противнику все, на что способен он сам, все, чему его тут учили. Правда, всех частностей варианта «номер два» он и сам не знал; известно было лишь то, что он, Лютый, должен выбраться из бокса, овладеть оружием и уйти от погони, если таковая последует, после чего, проникнув в «пункт пять», то есть базовый учебный центр, расположенный в четырех километрах отсюда, «ликвидировать» охрану и взломать закодированную базу данных компьютера. И на все про все — нормативные двадцать пять минут…

Неожиданно где-то зажурчала вода, Максим, застегивая пуговицу камуфляжа, увидел рядом с койкой огромную лужу. Вода прибывала и прибывала…

Подергав хромированную ручку бокса несколько раз, Максим понял всю тщетность своих усилий: ручка даже не проворачивалась. Разогнавшись, насколько позволяла теснота жилища, он в высоком прыжке ударил намертво задраенную дверь ногой — никакого результата. С равным успехом можно было попытаться сдвинуть с места Кремлевскую стену.

А из динамика — сквозь надсадный вой душераздирающей сирены — заунывный голос повторял снова и снова:

— Тревога, вариант номер два. Лютый — приказываю вам покинуть помещение…

А тем временем тесный бокс медленно, но неотвратимо наполнялся холодной водой. Нечаев попытался установить источник течи, но так и не нашел злополучного отверстия — казалось, что жидкость просачивается сквозь толстые бетонные стены.

В какие-то считанные секунды уровень воды достиг пояса и продолжал увеличиваться все так же быстро; еще немного и холодная жидкость смоет побелку с потолка.

Заметавшись по комнате, Лютый натолкнулся на оцинкованное ведро, стоявшее под рукомойником. Набрав полную грудь воздуха, Максим нырнул за спасительной посудиной и крепко сжал ее в закоченевших руках, перевернув вверх дном — таким образом у него появился пусть мизерный, но все-таки запас необходимого воздуха. Что делать дальше, пленник пока не знал. Нечаев предположил, что и коридор заполнен водой, а потому единственным путем к спасению могло стать небольшое зарешеченное окно под самым потолком.

А вода прибывала катастрофически. Чтобы покинуть бокс, надо попытаться выломать решетку окна. Но чем?

В глазах уже мелькали красные мушки. Наполняющееся водою пространство казалось застывающим бетоном, который сковывал движения рук и ног.

Неожиданно мозг обожгла спасительная мысль: металлическая кровать!

Максим, нырнув вниз, ломая в кровь ногти, с трудом отодрал от койки небольшой прут; когда он выскочил на поверхность, вода уже подбиралась к самому потолку. Лютый судорожно поддел прутом решетку и с силой надавил — дерево затрещало, но с первого раза не поддалось. Воздуха почти не осталось — еще немного, и вода коснется лампочки. Максим вспомнил про плававшее рядом, донышком вверх, металлическое ведро — «эн-зэ» — этого воздуха ему хватило ровно на два глотка. В последний раз вдохнув спасительного кислорода, Нечаев, задерживая дыхание как только возможно, вновь набросится на решетку… Силы словно удвоились, утроились — спустя минуту решетка, плавно опустилась на дно комнаты. Удар кулаком, треск — осколки толстенного стекла полетели наружу, и вода с шумом вырвалась из бокса. Курсант едва успел упереться руками в стену, чтобы его не поранило остатками битого стекла, торчащего в раме.

Наконец-то Лютый покинул бокс.

Мокрая одежда неприятно липла к телу, мешая движениям, но Максим не обращал на это никакого внимания: теперь его занимали более важные вещи.

Определить, где находится учебный центр, труда не составляло: редкие огоньки светились в стороне от шоссе. Времени оставалось минут пятнадцать, а до центра — что-то около четырех километров. Стало быть, единственное, на что можно рассчитывать — автомобиль…

Неподалеку в темноте явственно вырисовывались контуры армейского УАЗика.

Неожиданно раздался зычный голос:

— Стоять!

Нечаев обернулся: рядом с автомобилем замаячил высокий силуэт — слабое электричество высветило мертвенно-зеленые пятна защитного камуфляжа.

Медлить было нельзя…

Условный противник успел сделать только первый шаг, как получил мощный удар в нижнюю челюсть — нога Лютого резко взметнулась и припечатала камуфлированного к железному корпусу машины. Из разбитого рта охранника потекла темная струйка крови. В следующую секунду Максим оказался позади противника, и мощный рывок бросил охранника на холодные бетонные плиты; наверняка к чувству потери ориентации у камуфлированного примешалась нестерпимая боль в хрустнувших суставах правой руки — Лютый вывернул ее за спину, а большим пальцем своей левой провел по горлу, прошипев:

— Если бы вместо ногтя был нож, то ты сейчас уже булькал бы теплой жижей. Все, ты уже труп, — в интонации последней фразы послышалось зловещее придыхание профессионального убийцы.

Спустя минуту Лютый уже выезжал со двора, тараня закрытую железную дверь капотом… Сзади послышалась стрельба, какие-то голоса, визг тормозов…

Максим потом часто вспоминал этот «зачет», удивляясь самому себе: как сумел протаранить ворота, казавшиеся такими прочными, как уходил от двух «Волг», столкнув одну в кювет, как получил автоматную очередь по лобовому стеклу, чудом уцелев (хотя пули и были пластиковыми), как бесшумно обезвредил охрану «пятого объекта», как на удивление быстро взломал компьютерный код…

Но самым страшным воспоминанием остался медленно затопляемый бокс — наверное, потому, что там почти ничего нельзя было сделать. А ведь сделал! — нет, стало быть, безвыходных положений!

Единственное, что он, мокрый, измученный, запомнил очень хорошо — последние слова, сказанные Рябиной — все это время он, казалось, незримо присутствовал рядом, с секундомером в руках фиксируя каждое движение:

— Двадцать две минуты сорок семь секунд. Мы просчитали все ваши действия — почти ничего лишнего. Будто бы на автопилоте…

Наверное, впервые в интонациях киборга послышалось невольное уважение — во всяком случае, Нечаеву так показалось.

А потом, пытаясь заснуть, он вновь и вновь вызывал в себе тот сон, безжалостно разбитый металлическим голосом киборга. Он вновь хотел отправиться в то время, когда еще не был винтиком секретного государственного механизма, а был самим собой, когда обращались к нему не по оперативному псевдониму, а по имени…

Тщетно. Едва Лютый положил голову на подушку, ему привиделся давешний бокс, так страшно, так неотвратимо наполнявшийся водой, но только окна в нем не было, и вода натекала в легкие, и глушила крики, и тянула на дно…

И видение это было страшно, потому что выхода не предвиделось.

Вареник, жулик Коттона, казался совершенно невозмутимым и даже флегматичным: ну, замели какие-то неизвестные, усадили в казенного «экстерьера» машину, ну, отправят в «дом родной», то есть в тюрьму…

В первый раз, что ли?

Жаль только, что не сумел встретить пахана на вокзале — да уж ничего, такой вот рамс вышел: кому, как не Коттону, понять ментовское задержание!

Сразу же из Черемушек неприметная тридцать первая «Волга» с бойцами в черных вязанных шапочках «ночь» прямиком привезла Вареника в Бутырскую тюрьму, именуемую официально следственный изолятор № 2, ее толстые стены, помнящие и Емельяна Пугачева, и белогвардейских офицеров, и «сталинских соколов», и «врачей-вредителей», и многочисленных воров с авторитетами, были для Коттоновского порученца почти что родными. Он, неисправимый рецидивист, парился тут до суда три раза — и ничего. И жив остался. И авторитет приобрел.

Привычно стоя в шмональном боксе и глядя на рекса, деловито обыскивающего его кишки, то есть одежду, Вареник был уверен или почти уверен: все обойдется и на этот раз.

Однако он явно ошибался…

После того как обязательная процедура шмона была завершена, Вареника повели не на хату, как должно было по логике произойти, а в какой-то служебный кабинет. Жулик не выказывал беспокойства: ну, может быть какой-нибудь гражданин-начальник хочет с ним перетереть, может быть, наконец предъявят ксиву от прокурора о мере пресечения, может быть…

Кто их там знает, этих мусоров поганых?!

В небольшом, прокуренном помещении с единственным зарешеченным окном и невыразительной казенной мебелью сидели двое, оба были в штатском, но по коротким стрижкам, специфическому выражению лиц и особенно — по казенному блеску пуговичных глаз многоопытный блатной сразу же распознал в них ментов. Первый — высокий, с острым, костистым лицом свежемороженой скумбрии, был, видимо, старшим по званию; второй — маленький, с круглым лицом и усиками, делавшими его неуловимо похожим на помойного кота, при появлении задержанного сразу же маслено заулыбался, как старому знакомому.

— Присаживайтесь, — произнес он, кивнув на свободный стул.

Вареник осторожно опустился на стул — он ничего не говорил, не спрашивал, прекрасно понимая, что в его положении лучше молчать. Надо будет — сами начнут. Для того и привели.

Менты пока выжидательно молчали — наверняка, это были люди многоопытные, видавшие за свою жизнь и не таких, как этот жулик.

Пауза затянулась до неприличия — первыми не выдержали оперативники.

— Ну, вы ничего не хотите у нас спросить? — поинтересовался костистый.

— Жду, пока вы сами скажете, — равнодушно отвечал задержанный.

— Удивительно, — похожий на кота милиционер закурил и, предложив сигареты жулику (тот, естественно, отказался), продолжил: — человека забирают с его лестничной площадки после драки, в которой он, к тому же, несомненно был пострадавшим… Кстати, а вы знаете, кто это был? Кто на вас напал?

— Это о тех, которых ваши у джипа завалили? — безо всякого выражения спросил Вареник.

— Да.

— Понятия не имею.

— И почему завалили — тоже? — оперативник подался всем корпусом вперед.

— Вам видней, — хмыкнул блатной подчеркнуто-уклончиво. — Завалили, значит, вам эти люди не нравились.

— А когда среди бела дня людей убивают прямо на улице, а вас самих безо всяких объяснений привозят сюда, в следственный изолятор, — неужели это тоже не удивляет?

Жулик промолчал — в вопросе чувствовался явный подвох.

— Тогда я внесу некоторую ясность, — костистый закинул ногу за ногу. — Люди, приехавшие за вами на джипе, принадлежали к устойчивой организованной преступной группировке небезызвестного вам Ивана Сухарева, более известного в специфических кругах под прозвищем или, как вы любите говорить, погонялом Сухой. И если бы не наши люди…

— Из вашей преступной группировки? — арестант сознательно сделал ударение на слове «вашей». — Как это теперь называется? «Менты за беспредельный передел», что ли?

Человек с костистым лицом сделал вид, что не заметил сарказма и продолжил спокойно:

— …сидели бы вы, дорогой гражданин, в сыром подвале, и отрезали бы от вас тупой ножовкой по сантиметру в день… Так что считайте, что мы вас спасли.

— Ну, если вы довели страну до того, что единственное спасение от беспредела — тюрьма, то спасибо, — Вареник пристально посмотрел в мусорские глаза. — А постановление о мере пресечения у вас имеется? И вообще, по какой статье меня закрыли?

У оперов нашлось все — и постановление о взятии под стражу, подписанное районным прокурором, и, естественно, статья — восемьдесят восьмая УК РФ.

— Так, все понятно, — казалось, прожженного блатного было трудно чем-нибудь удивить. — «Две восьмерки»? Какая часть? Ах, вторая? Замечательно: сейчас кухонный нож или заточку мне подбросите и все такое. Беспределом занимаетесь, гражданин начальник. Шьем дело из материала заказчика — да?

— Да, у вас нет выбора, — снисходительно продолжал опер, довольный понятливостью собеседника, — на вольняшке-то вас люди Сухого на части разорвут. Но если мы сумеем договориться…

С этими словами он открыл выдвижной ящик письменного стола и извлек оттуда самодельный кастет.

— Вам знаком этот предмет?

— Нет, — спокойно ответил допрашиваемый.

— Ну и зря. Это нашли у вас при первом обыске. Отпечатки пальцев сняты и запротоколированы, — буднично объявил оперуполномоченный. — Так что пятилеточка вам, как особо опасному рецидивисту, обеспечена.

Вареник молчал — все складывалось далеко не так, как он рассчитывал. Налицо — типичный мусорской беспредел. Но ведь даже самые беспредельные мусора просто так, за здорово живешь, наезжать не будут. Значит, ему хотят что-то предложить. Что? Наверняка скурвиться, ссучиться. А то для чего же разыгрывать эту дешевую комедию?!

— Так, гражданин начальник, сукой я не был и не буду. А ты мне волну не гони. Лучше я по вашему беспределу еще один груз взвалю, но на своих сту… — он не успел договорить — котообразный перебил его:

— Вы еще не знаете, чего мы хотим, а поднимаете кипеш. Мы не просим никого сдавать, никого закладывать. Нам надо установить место нахождения одного человека.

— Кого же? — Вареник напряженно вытянул шею.

— Алексея Николаевича Найденко, более известного как Коттон, так называемого вора в законе, — при упоминании о пахане его порученец даже бровью не повел. — Только не утверждайте, будто бы этот человек вам не знаком, — поспешно завершил говоривший.

— Впервые слышу, — глаза жулика словно непроницаемой пленкой подернулись.

— Ну как же, как же… Вместе сидели, даже в одном отряде были, — ласково напомнил похожий на кота милиционер.

— Я много с кем сидел, — спокойно парировал Вареник. — И это не значит, что должен всех помнить?

— Да ладно тебе, давай, колись, да я сержанта за водкой на угол пошлю, и на лучшую хату определю, — неожиданно панибратски предложил ментяра выгодную, как ему показалось, сделку. — Пахан твой ведь не в федеральном розыске… Никто его закрывать не собирается. Просто перетереть с ним надо.

— Вот и три… Если найдешь такого, — сверкнул глазами блатной.

— Смотрите, чтобы хуже не было, — насупился костистый, — вы в нашей власти, вы — особо опасный рецидивист, и если…

— А ты на понт меня не бери, не бери, — нервно перебил задержанный, — не такие брали… Хочешь на меня груз навесить — вешай, хрен с тобой… А сукой я не был и не буду никогда.

Костистый и котообразный обменялись многозначительными взглядами — к удивлению Вареника, беседа оборвалась на полуслове и спустя несколько минут его вывели из кабинета…

Согласно популярной татуировке-аббревиатуре, ТУЗ — «тюрьма учит закону». Вареник знал эти законы отлично — многочисленные тюремные университеты не прошли для него даром. «Вор должен сидеть в тюрьме», — с этой крылатой фразой Глеба Жеглова целиком и полностью солидарны все или почти все уголовники «босяцкой» формации. Есть другая татуировка, не менее популярная в блатном мире — «Не забуду мать родную», где под «матерью» подразумевается прежде всего казенный, хорошо охраняемый, дом без архитектурных излишеств. И уж если «командировка» в материнские объятия третья, то бояться нечего. Да и не фуцин он позорный, а человек.

К немалому удивлению жулика, его определили не на обыкновенную хату, а в одиночку — это было тем более удивительно, что Бутырка всегда славилась жуткой перенаселенностью. Коричневое чугунное «очко», мрачные голые стены, испещренные многочисленными надписями, шконка, привинченная к полу табуретка, именуемая по-здешнему «трамваем» — вот и все убранство. Так сказать — скромно и со вкусом.

Определение в одиночку оправдывало самые худшие опасения: Вареник утвердился в мысли, что просто так от него не отстанут, и пока он не выдаст пахана, с него не слезут.

Где он теперь, друг сердечный Лexa?

Наверняка с ним все благополучно: сумел уйти от ментов — иначе бы его, Вареника, тут не держали.

Но все-таки одиночка — это скверно. Ни маляву передать, ни подогреться… Один, как в безвоздушном пространстве.

На следующий день на хату к задержанному пришел тот самый мент с физиономией свежемороженой рыбы: на этот раз один.

Неизбежные вопросы — «как устроился», неизбежные ответы — «нормально»; неизбежные угрозы — «поработаешь на хозяина пятилеточку», неизбежные отмашки — «и там люди есть», неизбежные предложения — «да ты не стесняйся, закуривай», неизбежный отказ «да у таких как ты, порядочному человеку западло…»

— А ведь ты зря упорствуешь, — сладко замурлыкал мент, неожиданно перейдя к самому главному.

— Сукой не был и не буду, — отрезал Вареник, прекрасно понимая, куда тот клонит, и давая понять менту, что уходит в глухой отказ.

— Мы не причиним вашему другу Алексею Николаевичу никакого зла, — продолжал улыбаться опер тоном школьного врача, приглашающего первоклассника на безболезненную прививку.

— Не сомневаюсь, — хмыкнул Вареник.

— Дайте хотя бы его телефон! — не унимался собеседник.

— Позвоните в Мосгорсправку и ждите ответа, — посоветовал блатной сердечно.

Видимо, гость одиночки был достаточно опытен, чтобы понять — Вареник не сдаст пахана. Пробыв на хате еще несколько минут — приличия ради, он злорадно улыбнулся и направился к выходу.

— А зря ты упорствуешь… Никто не сделает человеку так плохо, как он сам, — эта, последняя, немного загадочная фраза опера сильно насторожила задержанного.

Вареник, человек очень неглупый, понял: Коттона наверняка крутит не ментовка. На такой беспредел — валить среди бела дня людей, похищать его и вести на хату «мурка», то есть Московский угрозыск, вряд ли пойдет; тем более теперь. Правда, непонятно, почему его тогда привезли сюда, а не в Лефортово. Понятно другое: за арестом его, Коттоновского порученца, и за усиленными поисками Лехи стоят более серьезные силы, чем просто мусора.

А коли так — на арестанта будет оказано самое серьезное давление…

Опытный Вареник знал, и знал отлично: существует великое множество способов выбивать из задержанного необходимую информацию — в этом внутренние органы, наследники и продолжатели славных традиций, преуспели, как ни в чем другом.

Можно элементарно подсадить в камеру наседку, то есть стукача, который будет все время склонять задержанного к даче нужных показаний; Вареник уже испытал этот способ не раз и не два.

Можно сулить задержанному, что угодно: хоть досрочное освобождение, хоть орден за особые заслуги — только бы раскололся.

Можно давить на него через родственников, предварительно их как следует обработав.

Но это — мягкие, относительно гуманные способы. Не веришь наседке, делай так, как считаешь нужным сам.

Не веришь своему следаку (тем более, что ничего из обещанного он исполнить не может, все это решает суд и прокуратура) — ну и не верь, оставайся при своем мнении.

Не веришь искренности родственников — твои личные сложности.

В богатейшем арсенале органов внутренних дел есть способы куда менее гуманные, но более действенные: во-первых, так называемая «козлодерка», которая существует почти при каждой тюрьме еще, наверное, со времен Ежова, Берии и ГУЛАГа, а во-вторых, камера с так называемой шерстью; подобные хаты также есть почти при каждой тюрьме, где только эта шерсть существует, такая камера обычно называется пресс-хатой.

«Козлодерка» — это специальная нежилая камера, где заключенных прессуют, в переводе на нормальный язык, выбивают признания грубой физической силой. Прессовать можно самыми разнообразными способами, насколько хватит фантазии и профессионального опыта: подвесить к перекладине и оставить висеть на неопределенное время, избивать электрическими шнурами, тушить о голое тело окурки, бить резиновой дубинкой по почкам. Можно поместить в холодный карцер шириной метр на метр и налить на пол воды по щиколотку или даже выше, чтобы упрямец не поспал суток трое-четверо. Можно, наконец, тут же, в «козлодерке», банально измочалить валенком или мешочками с песком: подобные приспособления удобны тем, что не оставляют следов.

С начала девяностых, то есть с наступлением эпохи первоначального накопления капитала, Бутырский СИЗО печально славился своей дикой, жуткой беспредельщиной — и если правда всегда на стороне сильного, то кто же в СИЗО сильней ментов?

Но для мусарни прессовать самим — это тяжело, хлопотно и утомительно (учитывая естественное нежелание и неумение человекообразных существ в «мышиных макинтошах» заниматься тяжелым физическим трудом), а кроме того — и небезопасно. Законность — законностью, но ведь пенитенциарные учреждения знали случаи, когда наиболее жестоких ментов блатные приговаривали к завалу: в свое время воровская сходка приговорила к смерти начальника печально известной крытки «Белый лебедь».

Гораздо проще сделать это через так называемую шерсть: на блатном жаргоне так называют уголовников, приговоренных за какие-нибудь преступления к смерти самим воровским миром, чаще всего — за сотрудничество с ментами. Им нечего терять — на вольняшке любого шерстяного попишут, и хорошо, если сразу, без мучений. Так они и обитают в тюрьмах годами — и не люди это вовсе, а неодушевленные предметы для давления на арестантов, вроде резиновых дубинок или наручников, которыми менты наряду с водкой и наркосодержащими колесами снабжают шерстяных.

Именно на такую хату и перевели Вареника на следующий день…

Вертухай-надзиратель с невыразительным посконным лицом долго вел задержанного по каким-то ярко освещенным коридорам, открывал и закрывал металлические решетки, пока не подвел к стандартной железной двери с небольшим окошечком-«намордником». Вареник, привычно заложив руки за спину, смотрел в спину рекса равнодушно — в голове почему-то вертелся тот давешний мотив, застрявший в сознании еще с вольняшки: «Хоп-па, Зоя! Кому дала ты стоя? Начальнику конвоя, не выходя из строя!» Блатной сохранял полное спокойствие — и только уже за последней решкой он не удержался и тихонько промурлыкал этот незамысловатый куплет: последнее обстоятельство не укрылось от внимания вертухая.

— Песни поешь? На зоне, в художественной самодеятельности еще напоешься. И про Зою, и про стоя… А пока это твой дом, — заявил он, гремя связками ключей.

А там его уже ждали…

Дверь за арестантом закрылась, рекс остался на коридоре. Спустя несколько минут из-за двери послышался сдавленный крик.

Рекс, незлобно улыбнувшись, развернулся и направился по коридору…

— пробормотал он, обернувшись на дверь хаты, за которой только что исчез конвоируемый.

— Сейчас там тебя и стоя, и сидя, и как хошь…