Невысокий жилистый старик с татуированными пальцами, сидя у старенького лампового телевизора, невидяще смотрел на телевизионную дикторшу.
— А теперь предлагаем вам трансляцию с последней пресс-конференции министра внутренних дел, — с чувством произнесла та.
— Нигде от этих ментов поганых покоя нет, — недовольно проскрипел татуированный старик и, тяжело поднявшись с продавленного дивана, переключил на другую программу — там шел старый советский детектив «Следствие ведут знатоки»; капитан Знаменский допрашивал какого-то пацана, наверняка хорошего. Переключил на третью — и вновь невезение: передача «Человек и закон». Подполковник московского РУОПа — лоснящийся, словно салом смазанный, — смачно, с леденящими душу подробностями повествовал зрителям об очередной героической операции, ликвидации преступной группировки в российской столице.
— Тьфу на вас! — чертыхнулся старик. — Что за напасть! Мусорское государство, куда не плюнь — всюду эти псины…
Подойдя к телевизору, он с чувством ткнул в кнопку — изображение, собравшись в одну точку, исчезло с выпуклого экрана.
Конечно, можно было развлечь себя видеомагнитофоном, — как ни странно, он подключался к этому доисторическому телевизору, но по двадцатому разу смотреть один и тот же фильм — удовольствие не из приятных. А даже самого плохенького видеопроката в этой местности, находившейся за шестьдесят километров от ближайшего поселка городского типа, естественно, не наблюдалось…
Алексей Николаевич Найденко — а это был именно он, — поднялся и, подавляя в себе естественное раздражение отмотавшего «десятилеточку» человека, подошел к окну, нервно отдернул жиденькую кисейную занавеску — в залитом жарким солнцем пыльном дворике никого не было видно. Суетливые чубастые несушки, разгребающие густую пыль, да два петуха, молодой и старый; гордые собой и своими острыми алыми гребешками и роскошными хвостами, красавцы поглядывали друг на друга с явной недоброжелательностью.
— У-у-у, петушилы… Размахались тут крыльями… — трудно было сказать, к кому относилось это донельзя двусмысленное слово: то ли к хозяевам курятника, то ли к недавним героям голубого экрана.
Вот уже третью неделю пахан жил в этой небольшой деревушке Тверской области — за бесценок снял несколько комнат в добротном деревянном домике, за смехотворные деньги нанял прислуживать старенькую хозяйку, бедную беззубую бабку, которая убирала, стирала и готовила…
Несмотря на последние обстоятельства, которые складывались явно не в пользу Алексея Николаевича, выглядел он на удивление спокойным и даже уверенным в себе — с восходом солнца шел на озеро, удил рыбу, собирал в окрестных лесах первые грибы, развлекался колкой дров, а по субботам, как и положено, парился в деревенской баньке…
Иногда, раз в три-четыре дня он, чтобы никто не видел, заходил в «скворешник»-уборную, доставал из внутреннего кармана дешевенькой штормовки сотовый телефон и названивал по одному ему известным номерам — правда, язык сообщений, как и всегда, был очень своеобразный, и бабка, единственный человек, с которым постоянно общался вор, ничего бы из этого разговора не поняла.
Алексей Николаевич энергично наседал на всех абонентов — он хотел собрать сходняк как можно скорей. Приводил веские, как ему самому казалось, аргументы, рисовал перспективы, наконец, намекал, что якобы должен отстегнуть какие-то филки, но те, кому он звонил, упорно называли наиболее подходящим сроком конец августа; мол, собраться раньше не получится никак. Разговаривая таким образом, осторожный Коттон то и дело выглядывал в щелочку, высматривая, не появился ли кто посторонний — на его счастье, в этой забытой людьми и Богом деревне им не интересовался никто.
Правда, к хозяйке несколько раз заглядывал участковый, плюгавенький пожилой мужичонка с погонами старшего лейтенанта — типичный мусорской пропойца-хроник, с красным, задубевшим, будто бы замшевым лицом, с облупленным сиреневым носом и грубыми манерами дурно воспитанного деревенского пастуха. Впрочем, сельский мент вроде бы не обращал на нового постояльца должного внимания. Его интересовала вещь куда более важная — крепчайший бураковый самогон, который старушка, не получающая пенсии с начала года, виртуозно гнала на дивном аппарате каждую пятницу.
Алексей Николаевич, задернув занавеску, прошел в свои покои — душную, пахнущую нафталином комнатку, обставленную сообразно незамысловатым правилам хорошего вкуса по-деревенски: металлическая кровать с шишечками, взбитые подушки, многочисленные фотографии усопших родственников хозяйки: буденновский шлем эпохи Гражданской, «кубари» и «шпалы» командного состава Красной Армий времен финской войны, «бобрики», ставшие популярными у советской молодежи после развенчания культа личности.
Сбоку, как раз между изображением покойного хозяйкиного мужа, погибшего еще на Халхин-Голе, и сына, сгинувшего в колымском лагере, висел небольшой фотоснимок миловидной девушки — пышные волосы, утонченно-благородные, но в то же время несколько наивные черты лица, немного угловатые, еще подростковые плечи…
Это была племянница Наташа — пожалуй, единственный человек, без которого Алексей Николаевич тосковал в этой глуши.
Конечно, он давно уже пережил и первый шок после похищения Наташи, и смерть ее матери Людмилы Борисовны. Что поделаешь, если мир живет по закону джунглей; плакать обо всех — слез не хватит. Как ни удивительно, но по поводу племянницы Алексей Николаевич был относительно спокоен. Такое уже случалось два года назад — тогда вор волновался куда больше. И — ничего, все обошлось. Правда, помощь пришла оттуда, откуда ее меньше всего ожидали, от оперативного сотрудника совсекретного «13-го отдела»…
Коттон был совершенно уверен: с племянницей не случится ничего скверного. Девочка — наживка, на которую должен клюнуть он, сентиментальный уркаган. И он клюнет… Только не жадно и сразу, как глупый карась, эдакий прудовой фраер, а снимет ее с крючка хладнокровно, как сом или судак — хозяева местных водоемов (в последнее время, пристрастившись к рыбалке, авторитетный вор полюбил подобные сравнения). Но уж если Сухарев напорет косяков… То только себе во вред. Он не получит то, на что так рассчитывает.
Почему-то — кстати или некстати — вспомнился тот опер из «13-го отдела», Лютый… Кажется, его звали Максим. Ничего, хотя и отдал какое-то время «конторе», вроде, нормальный пацан — ведь не зря же полюбила его Наташа, не зря слала ему письма за решки, за колючку! Да, племянница была действительно неравнодушна к этому красавцу и умнице, но тот, в свою очередь, испытывал к ней чувства, вероятно схожие с теми, которые питает молодой школьный учитель к самой способной и бойкой ученице.
Пахан закатал манжет левой руки — электронное табло дешевеньких гонконговских часов показывало половину шестого вечера. А в Москве один уважаемый, авторитетный человек ожидал его звонка до семи…
Нащупав в боковом кармане куртки сотовый телефон, пахан вышел во двор — узкая дорожка к сортиру петляла между высокой травой. Зашел, закрылся на ржавый крючок, достал телефон, набрал номер.
Алексей Николаевич уже нажимал густо татуированными пальцами кнопки, когда со стороны улицы неожиданно послышался шум автомобильного двигателя. Это не могло не насторожить: тут, по деревушке, ездил лишь один автомобиль — разбитый УАЗик председателя колхоза, да и то лишь тогда, когда главный аграрий заезжал к хозяйке-самогонщице, возвращаясь из центральной усадьбы.
Быстро спрятав телефон, вор осторожно приоткрыл дверку и выглянул наружу — то, что он увидел, заставило его невольно вздрогнуть.
Перед покосившимся, серым от дождей забором стояла, сверкая лаком и хромом, округлая черная БМВ с тонированными стеклами и тонкой антенной на крыше. Косые, неяркие лучи вечернего солнца отражались от непроницаемой тонировки хищного «бимера».
Кому, как не пахану было отлично известно: на таких автомобилях, как правило, ездят или бандиты, или менты, или «контора».
Неожиданно лицо старика приобрело зверское выражение. Мгновенно достав из внутреннего кармана штормовки пистолет Макарова, он снял его с предохранителя и, осторожно приоткрыв дверку сортира еще шире, присел на корточки. Медленно, не поднимая головы, вылез наружу и, прячась за высокими кустами крыжовника, пополз через сад — при этом направляя ПМ в сторону машины. План — наверное, единственно правильный в столь неожиданной ситуации, был таков: добраться до забора, незаметно перелезть через него и — быстрыми перебежками в сторону леса…
Что ж, не впервой огородами бегать; в жизни авторитетного вора случались ситуации и похуже.
Он уже почти достиг изгороди, за которой начинался спасительный лесок. Внезапно из-за спины наземь, под ноги уходящему, легла темная тень — Коттон, резко обернувшись, вскинул пистолет, но выстрелить не успел. Удар ноги — и вороненая «волына», несколько раз кувыркнувшись в воздухе, шмякнулась на грядки.
— Алексей Николаевич, и вновь вы меня чуть не убили… Нельзя же так гостей встречать!
Перед паханом стоял Максим Александрович Нечаев — тот самый оперативник под псевдонимом Лютый, о котором он вспоминал лишь несколько минут назад…
Они беседовали на берегу озера. Солнце почти село — низкие облака живописно подсвечивались мягкими лучами. С тихим шумом осыпался песок из-под причудливо переплетенных корневищ прибрежных сосен. Сладострастно квакали лягушки, какие-то рыбы бултыхались совсем рядом с берегом, оставляя на воде огромные сферические круги, а летучие мыши уже чертили в теплом воздухе едва различимые линии.
Говорил в основном Лютый — Коттон внимательно слушал, иногда поддакивал, но чаще с сомнением качал головой; пахан вообще не очень-то доверял людям.
— Беседу с Заводным я записал, — достав из кармана диктофон с кассетой, на которой и был записан допрос Митрофанова, Нечаев включил воспроизведение.
Алексей Николаевич слушал долго и внимательно, никак не комментируя запись — недоверие понемногу таяло.
Но все-таки он спросил:
— А если это не в лесу писано, а на вилле у Сухарева?
— Не верите — поехали со мной, — конечно же, Лютый прекрасно понимал ситуацию, в которой оказался старик, и потому не обиделся за вопрос.
— В РУОП? К Прокурору? К Сухому?
— Если бы я хотел сдать вас ментам, то приехал бы не один, — возразил собеседник — теперь, как и всегда, ему трудно было отказать в логике.
— А для чего ты тогда вообще приехал? Чтобы мне обо всем этом сообщить? — не понимал пахан.
— Мне кажется, вы — единственный, кто действительно может мне помочь, — искренне ответил бывший офицер КГБ, бывший оперативник совсекретной организации и тут же поймал себя на мысли, что признание это прозвучало, как минимум, нелепо и странно.
— Та-а-ак… Значит, лавье у Сухого? — лицо Найденко вмиг сделалось непроницаемым.
— А больше, получается, и быть ему не у кого, — Максим взглянул на собеседника выжидательно — теперь беседа подходила к кульминационному моменту.
— Мгу-му, — пахан нервно разминал тонкими, коричневыми от никотина пальцами тугую «беломорину». — А что говорит Прокурор?
— Говорит, варианта все-таки два: по первому — деньги у Сухарева, по второму… — Лютый сделал небольшую, но достаточно многозначительную паузу, — у вас. Не у Заводного же! В то, что деньги забрали поляки, он не верит. Кстати, я тоже.
Пахан хмыкнул:
— А он всегда был таким проницательным, этот Прокурор. Ну, а ты как считаешь? У меня? Или у того коня педального, Сухого?
— Все-таки у Сухарева… — медленно, почти по слогам произнес Максим, стараясь по лицу старика угадать реакцию — глаза пахана были совершенно непроницаемыми, и потому продолжил логические построения: — Ему выгодно, руками польской «конторы» ликвидировал собственное производство, чтобы его человек, Заводной, не платил вам, косвенно — из его же кармана. Затем после наезда поляков на «Таир» забрал деньги и на них пытается организоваться тут, в России. Сухому это было выгодно: получается, что теперь он ни от кого не зависит. А все свалил на поляков, с которыми наверняка был в сговоре. Пожертвовал малым — получил большее. Сто миллионов, а главное — полную свободу.
Не глядя на собеседника, Алексей Николаевич закурил. Прищурился, пристально вглядываясь в перспективу дальнего берега — глаза старика сузились, зрачки превратились в микроскопические точки. Ветер уносил от коротко стриженной головы Коттона рваные клочья терпкого дыма — папироса неслышно тлела, пепел сыпался на брезент штормовки, но старик даже не стряхивал его наземь.
Молчание затянулось не в меру — Лютый не смел нарушить его первым. «Беломорина» была выкурена, окурок выброшен, и лишь после этого вор с невозмутимостью сфинкса поинтересовался:
— А тебе это все зачем?
Естественно, Нечаев не мог не ожидать такого простого и в то же время сложного вопроса. Но он все равно был готов к нему…
Рассказ его был кратким — хронология, факты, никаких собственных оценок. Ну, сдал его Прокурор за колючую проволоку «на хранение», ну, извлек оттуда, как извлекают со склада забытых вещей зонтик или саквояж… А теперь у него нет другого выхода.
— Понимаю. Человек слова. Присяга. Чувство долга. Перед начальством. Которое сперва использовало тебя, как дешевую проститутку, затем выбросило на помойку, а когда ты потребовался — подобрало вновь. Все с тобой ясно. — Каким-то бесцветным голосом рассудил Алексей Николаевич. — Понимать-то понимаю… А как ты сам ко всему этому относишься?
— Мне противны все эти игры. Раньше я считал Прокурора единственным порядочным человеком, а получилось — он такой же подлец и негодяй, как и все остальные, — признался Максим честно.
Нехорошая улыбка скривила тонкие, бескровные губы старика.
— И ты приехал ко мне, чтобы об этом сообщить?
— Я приехал к вам для другого, — Нечаев смотрел почему-то не на собеседника, а на диктофон, — меня кругом подставили — как тогда, два года назад. И, мне кажется, у нас теперь общие интересы… Я не хочу, чтобы ваша племянница была во всех этих игрищах разменной монетой. Мне… она, пожалуй, единственный человек, к которому я вообще могу испытывать какие-то чувства. И это нас с вами объединяет… А потом, после всего, что я узнал о «русском оргазме»… Это не просто дешевый наркотик. Это — средство для зомбирования людей.
— Возможно, — отвечал Коттон равнодушно — Лютый, взглянув на него, подумал, что теперь вор, как никогда походит на человека, который знает какую-то тайну, могущую изменить все и сразу.
И тут вспомнилось — в машине лежит видеокассета; если верить Заводному, эту кассету должен был увидеть любящий дядя.
— Алексей Николаевич, а у вас тут можно найти видеомагнитофон? — неожиданно для вора поинтересовался Лютый.
Этот прибор у Коттона был.
«…подними-ка левую ногу. А теперь подними правую руку. Хлопни в ладоши».
Безусловно, команды принадлежали Сухому: Лютый, обладавший отличной памятью, запомнил его голос навсегда.
Максим, ни разу не видевший жертв «русского оргазма», смотрел на экран во все глаза. И хотя изображение выглядело мутноватым, послушный автоматизм Наташи сразу же бросился в глаза.
И Коттон, и Лютый не видели ее долго — почти два года. Наверное, лучше бы они не видели ее вообще…
«А теперь покажи, как делает собака», — последовала команда невидимого дрессировщика.
«Гав-гав», — очень отчетливо и потому очень страшно произнесла девушка.
Максим скосил глаза: мертвенные блики экрана причудливо ложились на морщинистое лицо старика — и от этого оно делалось еще страшней. От увиденного Коттон буквально озверел: будь тут Сухой — он мгновенно бы вцепился негодяю в жирную глотку.
А из телевизора неслось — автоматическое, безжалостное и беспощадное, и это оправдывало самые худшие подозрения:
«Видишь как? Все делает. А ты говоришь: зачем, для чего… Она счастлива и ни о чем ином не думает. И за это ощущение она будет делать все, что ей прикажут. И уже никогда больше не сможет жить так, как жила раньше, потому что любой, понявший, что такое настоящее счастье, никогда не захочет быть несчастливым… Ее можно даже не закрывать тут — пустим на пастбище, вместе с коровками, утками и гусями. Но не пройдет и трех дней, как она придет сюда и будет умолять, чтобы мы вновь дали ей «русского оргазма»… Понимаешь, что это значит?!»
«Что?» — Максим невольно вздрогнул; несомненно, этот вопрос задал Митрофанов.
— Заводной говорит, — прокомментировал Нечаев.
— Знаю сам… — тяжело дыша, ответил старик.
А страшное представление, записанное на кассету, продолжалось…
«Что?»
«Все. Это значит все. На хрена стволы, «быки» и все такое прочее? Какие, на хрен, разборки, какие завалы?! И валить никого не надо: накормил порошочком — и виляй жопой, жди приказа».
Лютый все еще сохранял самообладание — а вот планка уголовного авторитета упала до нулевой отметки. Казалось — от его взгляда вот-вот перегреется и взорвется телевизионный экран…
Неожиданно в телевизоре резким наплывом появилась чья-то спина, затем, вполоборота, лицо, и Максим узнал Заводного — стало быть, он не ошибся.
«А если скажу трусы снять, а? Снимет?»
Пахан заскрипел зубами.
«Вообще-то она, вроде как целка… Ну, попробуй, если не боишься».
«А кого я должен бояться?»
«Слышь, Наташа, или как тебя там… Трусы-ка сними…»
Коттон первым не выдержал добровольной пытки — с силой вдавив кнопку пульта дистанционного управления, он выключил телевизор.
— Так ты говоришь — в лесу этот фуцин? — хищно спросил он.
— Да, в старом ДОТе, — ответил Лютый, понемногу приходя в себя.
Пахан резко поднялся.
— Поехали… Базар к нему один есть.
Уже сидя за рулем БМВ, Нечаев спросил себя: зачем, для чего Заводной должен был показать эту видеокассету любящему дяде?
Но ответа он так и не нашел…