Когда-то, лет пятнадцать назад, когда Прокурор еще не достиг теперешнего заоблачного положения, а стоял всего лишь на подходе к нему, где-то во втором эшелоне власти, знакомый кагэбэшный генерал из Пятого, «идеологического» Главупра со сдержанным смешком показал ему очень веселую телеграмму на правительственном бланке, адресованную парторгу крупного оборонного предприятия Екатеринбурга, тогда еще Свердловска: «Вы всегда думали, что я говно, а я теперь союзный министр и кандидат в члены ЦК КПСС!»

Телеграмму родному трудовому коллективу посылал бывший генеральный директор — человек, который теперь сидел напротив него. Высокий седовласый мужчина представительной внешности, — вальяжный, самоуверенный, с явными повадками истиного хозяина жизни — из бессмертной популяции начальственных деятелей.

Он давно уже не директор, не член ЦК и не союзный министр. Он — кремлевский функционер, его задача возвышенна и загадочна — функционировать, а у остальных — проста и понятна: подчиняться. Он сопричастен верховной власти, а считают его дерьмом или не считают — это уже другой вопрос.

Сопричастность — великая вещь; она-то и есть самое главное. Быть сопричастным, стоять у рычага управления и упиваться этим, по-собачьи предано смотреть в глаза тех, у кого рычагов больше, ловить их одобрительные взгляды и радоваться им (функционировать!), а в качестве сатисфакции посылать бывшим подчиненным веселые телеграммы — ну, что еще входит в их понятие счастья?!

Персональная дача на Рублевском шоссе, роскошная пятикомнатная квартира в элитной высотке на Котельнической набережной, фирма на подставное лицо, номерной счет в швейцарском банке.

Только одного не хватает до полного счастья — уверенности, что так будет длиться вечно, до бесконечности…

Встреча Прокурора с одним из самых влиятельных вкладчиков-акционеров проекта происходила в небольшой уютной комнатке — нечто среднее между дорогим баром, читальным клубом и комнатой отдыха.

Интимная полутьма, ненавязчиво звучащий Вивальди, эдакий звуковой фон, низкая стойка благородного мореного дуба, бутыли с экзотическими напитками, дивные кофейные ароматы, бармен: прямой приглаженный пробор, дрессированная улыбка, осторожный взгляд, отработанная мягкость в движениях, аккуратный английский костюмчик — точно комсомольский деятель районного масштаба начала-середины восьмидесятых. Весь такой примерненький, приторный, зализанный… Типичная сволочь, короче говоря.

Прокурор любовно прихлебывал уже остывший кофе, а собеседник, ввиду больного сердца — исключительно минеральную воду. Шутили, улыбались, обменивались ни к чему не обязывающими фразами — это была пауза, сознательно затянутая с обеих сторон; каждый выжидал, что беседу о главном начнет другой.

Наконец функционер, не выдержав, поинтересовался осторожно:

— Ну, какие у нас новости?

Он сознательно произнес «у нас», таким образом давая недвусмысленно понять, что Прокурор выступает в этом проекте подельником, скованным одной цепью с ним, функционером — да и не с ним одним.

— Уже работаем, — растерянно кивнул Прокурор, степенно поправил любимые старомодные очки в золотой оправе и, отодвинув чашечку с кофейной гущей на край стола, продолжил: — Все утряслось, все в порядке. Деньги не у поляков — это было понятно с самого начала. Да и говорить об этом не стоит.

— Тут, в России? — собеседник понятливо покачал головой.

— Больше негде.

— Вы нашли их?

— Отследили, — Прокурор как и положено в таких беседах, был обтекаем и уклончив.

— И у кого же они теперь? — седовласый нетерпеливо подался корпусом к собеседнику.

— У того, у кого и должны были оказаться, — обладатель золотых очков производил впечатление человека открытого, честного. — Все встало на круги своя. Просто произошла небольшая, непредвиденная заминка… Несколько действующих лиц перепутали свои роли. Красные негодяи решили прокрутить деньги у синих негодяев, но тут появились черные негодяи и решили всех кинуть…

— Под «красными негодяями» ты, несомненно, имеешь в виду нас? — слишком откровенная шутка, тем не менее, пришлась явно по душе.

Прокурор поджал губы.

— Несомненно. Под «черными» — одну бандитскую группировку, а под «синими негодяями», татуированными, то есть, — расшифровал он, — другую… Дело не в определениях. Кто теперь в России может определить со стопроцентной уверенностью: где бандиты, а где — нет, где негодяи, а где — порядочные люди?

— То есть, ты хочешь сказать, что теперь все наконец идет по плану? — не обратив внимание на последнее обобщение, несомненное и емкое, поспешно проговорил функционер. — Теперь мы можем не волноваться?

— Именно это я и хочу сказать.

— Гарантии? — кратко поинтересовался седовласый, не сводя глаз с собеседника.

— Мое слово, — столь же кратко ответил Прокурор, имея в виду крайнюю щепетильность ситуации, и неожиданно уточнил: — Неужели недостаточно? Или ты хочешь быть втянут в этот проект сам?

— Нет, достаточно… — натянуто заулыбался функционер, прекрасно понимая, что откровенность его давнего приятеля немного выходит за рамки приличий, становясь пугающей. «Русский оргазм» и все, с ним связанное, — вещь предельно конфиденциальная. И так все понятно, без прозрачных намеков…

Беседа за столиком вновь стала отвлеченной, а потому раскованной — последние кремлевские новости, сплетни, слухи о грядущих перемещениях и назначениях: за время, проведенное в больнице, один из основных вкладчиков несколько поотстал от жизни.

Неожиданно, запнувшись на полуслове, седовласый поинтересовался:

— Ты мне еще перед болезнью говорил, что это… не обыкновенный препарат, — было видно, что этот человек сознательно избегает употреблять слово «наркотик», — а нечто иное. Как там в меморандуме написано — «создает иллюзию полного счастья»?

— Вот-вот.

Прокурор смотрел на высокопоставленного визави с плохо скрываемой иронией. Он отлично знал этого человека — настолько отлично, что мог почти со стопроцентной уверенностью сказать, о чем теперь тот поведет речь. По глазам функционера, по его слишком умному виду было понятно: сейчас он наверняка изречет нечто очень-очень солидное — конечно же, не собственную мысль родит, не хватит на такое, но, напрягши память, извлечет какую-нибудь затертую, но глубокомысленную цитату (говорят, он славился знанием цитат еще со времен учебы в Высшей Партийной школе). Вскользь, отвлеченно, чтобы затем вновь плавно и как бы незаметно вырулить на главное: особенности «русского оргазма» в его воздействии на человеческую психику. Так оно и случилось…

— Не помню кто именно, но один из великих сказал: чтобы человек стал счастливым, надо или опустить планку желаний и потребностей в сознании человека, или поднять эту планку в его реальной жизни… — голос седовласого звучал предельно серьезно — ну точно у лектора общества «Знание», выступающего в сельском ДК.

— Опустить потребности до возможного или поднять возможное до желаемого, иначе говоря, — уточнил Прокурор, глядя на любителя мудрых мыслей. — И если мы с вами, то есть государство, не способны на второе, попытаемся при помощи этого порошка сделать хотя бы первое. Создать у людей массовую иллюзию, что они хорошо живут и потому счастливы.

— Именно.

— А в подтексте доказать, что все люди — хрюкающие у корыта свиньи? — теперь оппонент не мог удержаться от сарказма.

— А что — разве не так? — с пугающей откровенностью спросил седовласый.

Прокурор повертел головой — так, будто бы ворот его белоснежной рубашки натирал шею.

— Нет, нет, не то…

— А что — то?

— Стать хрюкающим у корыта парнокопытным можно даже в том случае, когда планка существования поднята на высоту, до которой никогда не дотянется пятачок… Но состояние парнокопытности у корыта не имеет никакого отношения к счастью. Да и планку можно поднимать до бесконечности: вон, у твоего друга, хряка Паши на погоне — три звезды, а у хряка Степаши — две, но зато в корыте у хряка Степаши баланда повкусней, кусок сала аппетитно так плавает, да и на последнем саммите хряк Степаша на целых два места к самому хозяину кормушки ближе сидел… — обладатель очков в золотой оправе примирительно улыбнулся.

— То — у нас, а то — у них, — подытожил функционер, нисколько не обидевшись за хряков: понял, что разговор становится слишком скользким, а потому — опасным.

Несомненно — под «нами» он понимал и хряка Степашу, и хряка Пашу, и себя и, конечно же, Прокурора, а под «ними» — безликую массу, именуемую святым понятием «народ».

Бармен, неслышной тенью скользнув к столику, молча поставил перед Прокурором текилу — в это самое время зазвонил сотовый телефон.

— Меня… — извинительно сверкнув тусклым золотом оправы, любитель кактусовой водки взял трубку. — Что? Нашли? Без эксцессов? Где они теперь? По дороге на базу? Хорошо, выезжаю.

— Что — дела? — функционер взглянул на звонившего с любопытством большим, нежели требовали обстоятельства.

— Что поделать… — печально ответствовал Прокурор. — Надо ехать. Созвонимся.

— Спасибо, что хоть ты не забываешь меня, старый товарищ, — прочувственно попрощался седовласый и, когда старый товарищ наконец-то удалился, выслал бармена, чтобы остаться в баре одному.

Достав свой «ручник», он набрал номер и произнес в трубку с достоинством, начальственно-веско:

— Какие новости? В курсе, только что ушел, я с ним два часа беседовал. Говорит, что все в порядке, что деньги в России. Что — и ты не знаешь? Вот сволочь… А что этот? Только что взяли? Тотальный контроль, тотальный, все писать, все, что можно — я ведь внакладе не останусь… И смотри мне — чтобы пылинка на него не упала!..

Настроение Прокурора резко поднялось — наверное, впервые за последний месяц он улыбался действительно искренне. Новость, полученная им от Рябины, успокаивала — Коттон и Митрофанов были задержаны. И тот, и другой могли дать исчерпывающую информацию: Митрофанов — о проекте, Коттон — о деньгах.

Черный лимузин стремительно выехал в левый ряд проспекта, рискуя при этом выкатиться на встречную полосу, включил проблесковый маячок на крыше, и мощный громкоговоритель выплюнул на гудрон устрашающую фразу, приводящую в бешенство любого московского водителя:

— Пропустите спецтранспорт!

Прокурор редко пользовался этим законным преимуществом — он вообще отличался редкой для людей его круга сдержанностью. Но теперешний случай был особый.

…Машина с национальным триколором на правительственном госномере подкатила к базе «КР» в половине второго ночи. Единственный пассажир, не поздоровавшись против своего обыкновения с охраной, сразу же пошел на второй этаж, в кабинет Рябины. Он долго ждал этого момента, он много раз прокручивал в голове дебют будущей беседы — и вот, наконец…

В небольшом кабинете было непривычно много людей, и от этого он казался еще меньше. Все молчали — и в этом молчании было нечто зловещее, напряженное.

Лютый и Коттон, не глядя друг на друга, сидели на стульях, в разных углах. Два охранника с короткоствольными АКСУ застыли у входа, а Рябина, примостившись на подоконнике, вертел в руках обойму ПМ.

— Здравствуйте, — мягко поздоровался Прокурор со всеми и, отослав охранников, уселся в кресло.

Пахан, подняв на вошедшего тяжелый, придавливающий взгляд, хотел было что-то сказать, но в последний момент передумал. Впрочем, высокопоставленный кремлевский чиновник понял его и без слов.

Начало беседы, безусловно, осталось за Прокурором: рассеянно выслушав Рябину, он подошел к Алексею Николаевичу и спросил сочувственно:

— Ну, что же ты в бега подался?

Найденко промолчал — видимо, он после происшедшего с ним до сих пор не мог прийти в себя.

— Надо было мне позвонить, о встрече договориться… Или номер забыл? Или боялся чего? Алексей Николаевич, ты ведь меня не первый год знаешь: я никогда не обманываю близких мне людей — невыгодно. Сегодня — я тебя, завтра — ты меня. Принцип бумеранга: запустил, и не знаешь, с какой стороны ждать удара. И тебя не обманывал никогда — мы ведь с тобой одной веревочкой повязаны. Ты — смотрящий от уголовного мира, я — смотрящий из Кремля, как ты когда-то — помнишь? — на Радомском шоссе, очень точно выразился. И я был вправе рассчитывать на такое же отношение к себе.

И вновь Коттон промолчал — ситуация была явно не в его пользу.

— Пойми, у нас, в России, найти человека твоего калибра — не самое сложное. Особенно, когда на нас работают настоящие профессионалы, — едва заметно кивнув в сторону Лютого, он холодно блеснул очками и продолжил: — Мы ведь могли взять тебя раньше в твоей деревне… Но не хотели. А знаешь почему?

— Почему? — глухо спросил старик; вопрос прозвучал очень неожиданно.

— А об этом мы теперь с глазу на глаз поговорим, — весело закончил высокопоставленный кремлевский чиновник. — Без свидетелей. Но помни: эта беседа в твоей жизни — одна из самых главных. Подумай, соберись с мыслями… Но только не ври. Теперь ты остался один, и помощи ждать больше неоткуда.

Он приоткрыл дверь, предупредительно пропуская пахана впереди себя. Когда вор был уже в коридоре, Прокурор, не закрывая двери, чтобы слышал Найденко, произнес подчеркнуто выразительно:

— Чуть не забыл. Лютый, вы блестяще провели операцию по задержанию крайне опасного преступника и будете награждены. Я знал, я верил, что лучше вас никто не справится с этим заданием…

Беседовали в специальной комнате — как наверняка знал Прокурор, тут беседу вряд ли могли подслушать посторонние, а посторонними были абсолютно все. Сохранение тайны обеспечивали: генератор «белого шума», не позволяющий пользоваться «жучками», абсолютно гладкие стены и потолок, в которых объектив скрытой видеокамеры слишком бросался бы в глаза, хитроумные детекторы, начинающие призывно сигнализировать при малейшей попытке записи звукового сигнала…

Впрочем, ныне подслушивающая и подсматривающая техника совершенствуется много быстрей, чем та, что их обнаруживает: теперь ни один серьезный политический или финансовый деятель в России не может быть застрахован от тотального, всеобъемлющего контроля.

— Ну, давайте обойдемся без дипломатических прелюдий, — предложил высокопоставленный чиновник, сразу переходя к главному, — в конце концов, мы не на официальном приеме. Где деньги?

— Какие? — конечно же, уркаган прекрасно понял вопрос, и если переспросил — то лишь для того, чтобы собраться с мыслями.

— Сто миллионов долларов. Прокрутку которых ты должен был проконтролировать.

— Какие деньги?

— Те, что украдены из офиса «Таира» в Белостоке, — ангельским голосом напомнил Прокурор.

— Вы все знаете не хуже меня, — проскрипел вор. — Польские менты, или «контора», или как там их еще, не знаю, наехали. По наводке Сухого — факт. Охрану перебили, лавье забрали и увезли хрен знает куда. А он отдал псам на раздербан свою лабораторию. Потому вы меня и не взяли сразу, что выжидали — а что эта паучина предпримет.

— Спасибо за информацию.

— С вас, с вашей кремлевской братвы сбили прикуп, — оскорбленно продолжил вор, не замечая явного сарказма реплики, — а крайним сделали меня. Вдвойне крайним.

— Так оно и выглядит… но только внешне, — ухмыльнулся собеседник. — И я сам едва не поверил, что так оно и есть. Но, Алексей Николаевич, мне даже за тебя неудобно. Вот — сидит передо мной пожилой, всеми уважаемый человек и, как принято говорить в твоих кругах, ни с того ни с сего начинает «гнать форель».

Взгляд пахана сделался непроницаемым.

— Я ничего не знаю. Я пострадал больше всех. Моих пацанов, Макинтоша и Вареника, завалили. Наверное — тоже ваша работа. Ведь у вас, итить твою мать, профессионалы… — говоривший невольно скопировал недавние интонации собеседника.

— Ну, хорошо, хорошо… Допустим, ты — пострадавший или, как принято говорить у твоих друзей, — терпила. А зачем, тогда, по-твоему, Сухарев похитил Наташу? Чтобы сделать терпилой в квадрате?

— Потому что он гнида, — лицо старика перекосилось чудовищной гримасой, словно от внезапной зубной боли. — Такие, как он, своей смертью не кончают. Сидеть ему, падле, на острой пике — любой уважающий себя блатной будет счастлив всадить ему перо в поганое брюхо!

— Короче, Сухарев — патологический подлец, и именно по этой причине решил насолить вам… Я правильно тебя понял?

— Старые счеты, — Найденко привычным движением принялся разминать «беломорину». — Еще со времен Атаса, земля ему колом…

— Будто бы у Сухого других дел не было, как с тобой счеты сводить, — произнес Прокурор будто бы не собеседнику, а куда-то в пространство.

— Это — принцип. Вам этого не понять, — вздохнул Коттон печально. — Понятия…

— У каждого свои принципы, у каждого свои понятия, все верно… — оппонент законного вора поднялся, подошел к окну, зачем-то потрогал обои у подоконника и, усевшись на прежнее место, продолжил: — Дело не в том, что с нас, как ты выразился, сбили прикуп. В этот проект вложены деньги не государства, не бюджета — Бог с ним, не такие суммы прогорали. Это — личные деньги очень серьезных людей. Хочешь — скажу каких?

В вопросе чувствовался явный подвох — опытный, умудренный жизнью и отсидками вор в законе никак не мог понять, к чему клонит собеседник. Но естественный ответ — «да» — ни к чему не обязывал и потому Найденко, сознательно долго прикуривая, чтобы собраться с мыслями, наконец разрешил:

— Говорите.

На лице Прокурора появилась мстительная улыбка. Несколько минут он перечислял имена, фамилии и должности людей, поставивших на «русский оргазм». Аббревиатуры институтов власти, которые представляли эти лица, все эти МВД, ФСБ, ГУО ПР, ФАПСИ, Минюста, Минфины, — свидетельствовали об исключительной серьезности дела. Ну, а суммы, вложенные этими людьми как частными, физическими лицами, наводили на мысль о бесполезности в России института налоговой полиции (кстати, руководители последней также назывались в перечне). Но главным действующим лицом, как ни странно, был тот самый государственный функционер высокого ранга, с которым Прокурор беседовал всего лишь несколько часов назад.

— Поня-я-ятно, — протянул Коттон с искренним удивлением, когда собеседник завершил свой список.

Конечно же, пахану было известно о том, что в успехе проекта заинтересованы серьезные люди.

Но чтобы такие…

Безусловно: главное тут не прибыль, а способность наркотика воздействовать на психику людей. Теперь Коттон лишний раз убедился в правдивости слов Лютого: это была не просто финансовая операция.

— Я был с тобой честен, — подытожил Прокурор. — Теперь я разложил перед тобой все карты.

— Спасибо за доверие, гражданин начальник, — механически ответил вор.

— И хочу узнать только одно: у кого деньги?

— Не знаю.

Лицо чиновника неожиданно сделалось безразличным — даже линзы очков заблестели как-то по-другому. Он поднялся и, выйдя на коридор, вернулся через минуту — но уже в сопровождении Рябины.

— Бандит — он и есть бандит: хоть «старой», хоть «новой» формации, — произнес Прокурор с чувством. — По документом он умер. Врачи констатировали смерть, а ЗАГС выписал соответствующее свидетельство. Так что похороните вора достойно…

Прокурор уехал через час — ни с кем не прощаясь. Рябина проводил его до машины, затем, зайдя в свой кабинет, долго стоял у окна, щурился, следил, как алые габариты лимузина растворяются в чернильной темноте ночи.

Отослал охрану на первый этаж, открыл сейф, взял набор ключей…

Спустя несколько минут он был в той самой комнате, где его непосредственный начальник беседовал с вором. Аккуратно отковырнул отставшие обои — под ними чернела небольшая пустота; впрочем, вполне достаточная для того, чтобы поместить в нее миниатюрную пластмассовую коробочку.

Еще несколько минут — и коробочка была помещена в бронированный сейф.

Рябина взял в руки сотовый телефон и, набрав какой-то номер, произнес — фразы выходили рубленными, как команды:

— Он уехал. Только что. С клиентом говорил. Все зафиксировано. Я только что получил приказ — ликвидировать Коттона. Какие будут указания?..