МИТТЕЛЬШПИЛЬ

Хотя все, что было связано с операцией, обсуждалось в Ленинграде только на улице, тем не менее удобнее и безопаснее было дать ей кодовое название. Я предложил назвать операцию «Свадьбой». Под таким названием эта операция будет проходить не только в наших разговорах. Под таким названием она пройдет в деле № 15 Следственного отдела Ленинградского Управления Комитета Государственной безопасности. Под таким названием она выплеснется на страницы советской и мировой печати.

Это название не было случайным. Оно имело под собой основание. Несколько раз я мысленно представлял себе весь ход событий, начиная с момента приобретения нескольких десятков билетов на Мурманск. (Вариант с полетом на Готланд отпадал, так как те 20-30 минут, которые надо было лететь над Балтийским морем, были очень рискованны). Сразу же возникала проблема, не покажется ли подозрительным, что все пассажиры самолета – евреи. На это могут обратить внимание еще на земле. Трудно было также скрыть то, что многие знакомы между собой (не все участники операции собирались ставить членов своих семей в известность об обстоятельствах полета). В случае, если на пути в Мурманск захвату самолета что-нибудь помешает, надо будет брать всем билеты назад (опять на один самолет) и попытаться осуществить операцию на обратном пути. Возникала проблема гостиницы и тэ дэ и тэ пэ. Я смог придумать только одно объяснение: свадьба. Этого будет достаточно для любопытных. В случае же намеренной слежки нам не поможет ничто. «Женихом» должен был быть Миша Коренблит, «невестой» – Полина Юдборовская. Полина училась в ульпане, печатала на машинке для организации, была пылкой сионисткой. Кроме того, она была не замужем, а он – неженат, оба были хорошо знакомы между собой. И почему бы им действительно не жениться?.. Миша Коренблит был активным холостяком и у него были знакомые девушки среди стюардесс Ленинградского аэропорта. Его следующий контрольный полет должен был быть по «свадебной» трассе в Мурманск, желательно в качестве блатного пассажира в служебном купе своей знакомой. В Мурманске Мише предстояло подать заявление в ЗАГС на регистрацию брака и провести переговоры о заказе зала в какой-нибудь столовой под свадьбу. Все это впоследствии могло бы стать скромненьким алиби. Предстояло, правда, как-то объяснить, почему все участники и гости свадьбы – ленинградцы, а сама свадьба в Мурманске.

Но это не понадобилось…

Свадьба между Мишей и Полиной все же состоится, – не в кавычках и не в Мурманске. После ареста своего «жениха» в обстановке всеобщей подавленности и антисионистского бума Полина решила бросить вызов властям, продемонстрировав солидарность с Мишей и со всеми нами. Свадьба без кавычек произойдет в следственной тюрьме КГБ. Наши «свадебные» «жених» и «невеста» будут записаны мужем и женой. Эта свадьба продолжится несколько минут, после чего молодому мужу прикажут взять руки назад и отведут "домой", в камеру на пятом этаже тюрьмы.

И это будет не единственная тюремная свадьба. Виктор Богуславский тоже получит разрешение и зарегистрирует свой брак в тюрьме. А самой первой будет свадьба Марка Дымшица. И его избранницей снова будет та, которую он уже выбрал однажды, двадцать два года тому назад. Он снова женится на Але после годичного развода.

***

«Свадьба» приближалась. Был «жених», была «невеста», были «гости». Не было даты. На очередной нашей встрече Марк потребовал назначения срока. Мы назначили срок – 2 мая. Эта дата казалась оптимальной. Оставалось полтора месяца: достаточно много, чтобы завершить подготовку и достаточно мало, чтобы не согнуться от длительного психического стресса. Кроме того, участникам будет легче собраться в нерабочие дни майских праздников и вернуться на работу, если возможности для «свадьбы» не представится. Дополнительным плюсом, с нашей точки зрения, могло быть праздничное настроение в ПВО. Можно было ожидать, что не все операторы радаров будут бдительными и не все офицеры трезвыми и способными принимать быстрые решения. А нам нужно было всего 5-10 минут лету, чтобы оказаться над Финляндией. И тогда

Марк был прав. Отныне конечная дата придала подготовке необходимую целеустремленность. Миша Коренблит должен был лететь в Ригу, сообщить подробности Эдику Кузнецову и вызвать его в Ленинград. Затем – лететь в Мурманск.

Придет время и советская пресса громко запричитает о сионистских убийцах, «вооруженных пистолетами, топорами, ножами, веревками», главной целью которых было убийство безоружных пилотов и лишь второстепенной – побег в Израиль. Между тем, не думаю, что была хотя бы одна попытка захвата самолета в мире, где бы потенциально атакующая сторона так тщательно стремилась лишить себя преимущества нападающей стороны.

Для нас это был вопрос не тактики, а стратегии. Средства входили составной частью в нашу цель. Если бы наша операция удалась и мы бы прилетели в Стокгольм, но в кабине пилотов была бы пролита кровь и притом не наша, мы своим методом зачеркнули бы цель. Мы должны были быть готовы к тому, что жертвами можем стать только мы сами – и никто другой. Этим диктовалось и наше отношение к оружию. И хотя мы могли бы иметь в своем распоряжении автомат, предложенный Эдиком Кузнецовым, и боевые гранаты, которые мог достать кандидат в участники, член организации Борис Азерников, мы добровольно отказались от боевого оружия. Только Миша Коренблит долго не мог согласиться с этим. Ему казалось недопустимой глупостью наперед лишать себя возможности выйти победителями в схватке с экипажем, которому рукой подать до заряженных пистолетов.

С самого начала я склонялся к тому, что мы не должны брать с собой в самолет ничего, что может поставить под угрозу жизнь или здоровье пилотов. Даже на всякий случай – и то нельзя брать с собой оружие, ибо раз в жизни стреляет и утюг. После того, как я узнал от Марка, что экипаж не имеет при себе пистолетов, я твердо решил: боевого оружия у нас быть не должно. Марк и Эдик вначале осторожно, затем энергично поддержали меня.

И тем не менее, надо было с самого начала лишить экипаж воли и способности к сопротивлению. Но как лишить способности к сопротивлению пять здоровых мужиков, каждые полгода проходящих медкомиссии, самим характером своей работы приученных к риску и быстрым решениям? Молодой педиатр Виктор Штильбанс, который тоже был кандидатом в участники, предложил использовать против летчиков тампоны, пропитанные жидкой закисью азота – препаратом, применяемым при родах. Человек, к носо-ротовой полости которого прижимают такой тампон, на несколько минут «отключается». Этих минут достаточно, чтобы его связать. Однако технически это представлялось сложным. Одно дело – роженица, готовая на все, лишь бы не мучиться. Другое дело, здоровый мужчина, не знающий с какой целью пытаются одеть на него «намордник» с таким характерным запахом.

Была еще одна идея, моя, и я однажды обсудил ее с Эдиком. А навеяна она была воспоминаниями из далекого детства. Все мы, мальчишки, сходили тогда с ума по киноактеру Петру Алейникову. В кинофильме «В тылу врага» он играл роль советского разведчика, проникшего в тыл финнов. Весь зал взрывался радостью, когда Алейников бросал пригоршню табака в глаза финского часового и, пока тот моргал и тер глаза, вставал на лыжи и уходил. А что, если попробовать то же самое? Но это должно быть очень неожиданным, иначе можно успеть зажмуриться.

Становилось ясно, что пилотов надо лишить не способности, а воли к сопротивлению. Мы должны иметь при себе оружие психического насилия. Если направить на пилота пистолет, к которому нет патронов, но который стоит на боевом взводе, это должно произвести впечатление, ибо пилот не знает, что он не заряжен.

Оружием такого типа мы располагали. Во-первых, пистолет Марка. Можно вынуть из патронов, которые я позаимствовал» во время военных сборов, пули, и пистолет будет стрелять холостыми. Был еще один вариант: Гилель Шур сказал мне, что есть боевой пистолет со сточенным бойком. Из него нельзя было стрелять даже холостыми, но это был стандартный боевой пистолет, а летчики, надо думать, тоже изучают типы личного оружия. Но оптимальный вариант возник тогда, когда Борис Азерников предложил использовать для нападения стартовый пистолет. Идея сразу же заворожила меня. Действительно, по размерам он напоминает настоящий, а звук выстрела, который на огромном стадионе слышен на всех трибунах, в кабине самолета должен будет аннулировать последние колебания экипажа. Хотя стартовые пистолеты продавались только по специальному разрешению, Борис каким-то образом купил его в Калинине и привез в Ленинград. Он вместе с Владиком Кноповым, тоже членом организации и тоже кандидатом в участники, испытал пистолет. Бой был отличный. Теперь у нас было то, что надо.

Ну, хорошо. Чем припугнуть – у нас есть. А что, если экипаж будет куда более напуган мыслью об ответственности за то, что не оказал сопротивления?.. Надо что-то иметь при себе на этот случай или нет? Надо. У себя на заводе я сделал шесть резиновых дубинок из кабеля толщиной в сантиметр, вынес с завода, дома похлопал себя по голове – вроде достаточно. Но Марк нашел их чересчур слабыми. Действительно, я вспомнил, что в каком-то американском штате действовал закон, запрещавший бить жену палкой диаметром больше двух сантиметров. Это – собственную жену! Да еще деревянной палкой. Я снова сделал дубинки, на этот раз потолще. Их Марк не забраковал.

***

29 декабря вызванный из Риги Эдик Кузнецов приехал в Ленинград. Знакомая женщина из соседнего подъезда оставила мне ключи от своей квартиры. Вечером Марк, Эдик, Миша и я пошли туда, захватив гитару. Погода стояла ненастная, неподходящая для встречи где-нибудь в парке: потому-то впервые (если не считать заседания комитета на квартире моего отца) вопросы, связанные со «свадьбой» обсуждались в помещении, хотя и в «кошерном». Стульев в квартире почти не было; мы, сняв ботинки, сидели по-турецки на сдвинутых кроватях.

В этот день мы окончательно подбили бабки. Миша Коренблит уступил в вопросе об оружии, и мы единогласно подвели общий знаменатель: ничего, что может выстрелить и убить, с собой не берем. Решили, что я пополню наш «арсенал» орудиями устрашения по своему усмотрению. Окончательно утвердили срок. «Свадьба» – 2 мая 1970 года. В последних числах апреля я должен был собрать всех участников группы захвата в Ленинград и провести репетицию наших действий на борту самолета в условиях, максимально приближенных к реальным. Я должен был еще раз поговорить с теми, кто дал принципиальное согласие на участие в побеге, но не знал ничего более. Это надо было сделать не раньше, чем за 48 часов до часа «X», чтобы никто не начал продавать имущество, менять квартиры, скупать драгоценности или делать еще что-либо «само собой разумеющееся» и чреватое гибелью для всего дела. Мы должны уйти из своих квартир в аэропорт так, как уходят в кино или на работу. С другой стороны, надо успеть поговорить с людьми до того, как они закончат последний рабочий день перед первомайскими праздниками – иначе они могут разъехаться из города и тогда «ищи ветра в поле».

Договорились и о билетах. Рижские ребята заранее закажут билеты на условленный рейс Ленинград-Мурманск еще в Риге. Остальные билеты на 2 мая мы скупаем в Ленинграде в первый же день продажи. Естественно, покупаем их в разных кассах и на чужие фамилии (тогда еще не требовали предъявления паспортов). Фамилии должны быть «неопределенного пола», например, украинские – так нам легче будет продать лишние билеты, если такие будут, тем, кому мы захотим. С нас достаточно экипажа – нам не к чему иметь в салоне дополнительный потенциальный очаг сопротивления. Возможно, жене какого-нибудь мурманского моряка придется добираться в Мурманск через Стокгольм, но это уже издержки производства.

Наконец «вечеринка» закончена. Выходим во двор. Марк едет провожать Эдика в аэропорт, там они должны по расписанию выбрать «наш рейс». Прощаемся. Я беру гитару и возвращаюсь домой.

В этот вечер я потерял контроль над операцией «Свадьба». Марк Дымшиц и Эдик Кузнецов, поехав вместе в аэропорт, обменялись адресами. Теперь они смогут дальше действовать без меня. При этом, не являясь членами организации, они меньше всего будут думать о ее интересах.

***

При встрече Марк сказал мне номер и время рейса: 2 мая, 16 часов с минутами. Это был последний лайнер на Мурманск в этот день. На всякий случай я съездил в кассу Аэрофлота и перепроверил. Оказалось, что с 1 мая вводилось летнее расписание и последний самолет нужного нам типа летел во втором часу дня.

Я сразу же позвонил в Ригу Сильве и попросил ее передать Эдику, чтобы он не покупал шкаф за 16 рублей, а купил шкафчик за 13 рублей с копейками, он гораздо удобнее.

Затем я позвонил Льву Львовичу Коренблиту и договорился о свидании.

К мнению Льва Львовича я прислушивался не только потому, что он был кандидатом физико-технических наук и на десять лет старше меня. И не только потому что, родившись в Румынии и будучи членом сионистского общества «Гордония» еще до войны, он имел в своем активе румынские лагеря во время войны, побег оттуда и переход через линию фронта. Меня, члена Комитета, состоящего из темпераментных, часто эмоционально бескомпромиссных парней, привлекала его холодная рассудительность, склонность к спокойному неторопливому анализу. И в делах организации он применял тот же метод, что в своей теоретической физике. Иногда он приравнивал к нулю все те второстепенные факторы, которые другим казались главными.

О «Свадьбе» я рассказал Льву Львовичу еще в январе, одному из первых. Своей реакцией он очень поддержал меня в тот момент. Она была явно положительной, хотя и сдержанной – но ведь он все делал сдержанно, как истый брит. Лев Львович подумывал даже о своем участии, но не представлял, как сможет посадить в самолет свою жену. «Если Рита ничего не будет знать, ее не затащить в самолет, а если ей рассказать, то по выражению ее лица все в аэропорту сразу же поймут, в чем дело» – говорил Лев Львович. Я его хорошо понимал – мне тоже предстоял нелегкий разговор с Евой.

Позвонил Льву Львовичу, чтобы посоветоваться с ним по вопросу об оружии: я настоял на том, что группа захвата не должна иметь боевого оружия, но в то же время мы не имели права казаться безоружными, и ответственность за обеспечение «орудиями устрашения» лежала на мне.

Лев Львович выслушал меня, подвел теоретическую базу под мою позицию и сразу же поехал со мной по магазинам. Мы ходили по длинным переходам Гостиного двора и мысленно оценивали все то, что лежало на полках. Вот, например, ружье для подводной охоты – его можно запросто пронести на борт самолета. А если из него придется выстрелить? Рыбу стрела убивает, а что будет с человеком… Нет, ружье мы не возьмем.

В конце концов мы купили туристскую лопатку и кухонный молоток. Особенно угрожающе выглядел молоток. В отличие от обычного молотка, у него была металлическая насечка в форме шипов. Только взяв его в руки, можно было почувствовать, насколько он легок. Однако эта алюминиевая штучка, которой нельзя было бы забить даже гвоздь в стенку, угрожающе сверкала. На несколько секунд она парализует даже сильную волю. А нам много и не надо: связать за спиной руки и вставить в рот кляп, если понадобится.

На обратном пути мы зашли к Льву Львовичу домой, и он присоединил к моей «коллекции» свой тостер для поджаривания хлебцев.

Теперь группа захвата была полностью «вооружена».

***

Покупка билетов на мурманский рейс казалась делом совсем простым, однако и здесь были сложности. С одной стороны, билеты надо было скупить в первый же день предварительной продажи, чтобы в максимальной степени исключить приобретение билетов чужими. С другой стороны, в центральной кассе Аэрофлота ведется учет всех билетов, проданных в местных кассах. Значит уже в первый день продажи все места на рейс в 13 часов с минутами Ленинград-Мурманск 2 мая оказались бы заштрихованными крестиками в центральной кассе Аэрофлота. Это могло бы вызвать удивление, а, может быть, и хуже – подозрение.

Финансовая сторона приобретения билетов была попроще, но тоже не без шероховатостей. У тех, с кем я собирался поговорить только в последние 48 часов, я не мог предварительно взять деньги на билет. Надо было внести за них деньги самому. Сумма была довольно кругленькой. Где-то надо добыть ее. А тут на ловца прибежал зверь.

Как-то Борис Азерников рассказал мне про семью грузинских евреев, у которых он однажды отдыхал летом. Семья, в которой было три взрослых сына, готова была на все, лишь бы уехать в Израиль. По словам Бориса, у них было столько денег, что вопрос всегда стоял не как их добыть, а как их потратить. Кроме Азерникова эту семью немного знал Владик Кнопов. Посоветовавшись, я решил вызвать самого боевого из трех сыновей в Ленинград. И Стари Кожиашвили вскоре прилетел.

Наш разговор состоялся в Московском парке победы. Весна только начиналась – в ноздреватом темном снегу стояли большие лужи. «Прогуливаться» было непросто, но еще сложнее оказалось говорить с Стари. Мне впоследствии придется говорить и на ломаном английском и на покореженном иврите, но никогда я не встречал такого ломаного русского. Трудно было поверить, что Отари окончил медицинский институт в российском городе Калинине. Если бы Владик Кнопов, Борис Азерников и Эдик Кузнецов, которые шли за нами в отдалении, могли слышать наш разговор, они решили бы, что я говорю с инопланетянином, только что вылезшим из летающей тарелки. Говоря медленно, повторяя по несколько раз слова и предложения, я изложил вариант для тех, кого я лично близко не знал. Хотя шея у Отари показалась мне довольно длинной, но, в основном, до него дошло. По-видимому, это было не совсем то, что он ожидал услышать. Наверное, он думал, что где-то нужно хорошо помазать, чтобы потом хорошо поехать. Тем не менее он сказал, что посоветуется – с моего разрешения – дома и снова прилетит. Во всяком случае он глубоко уважает нас и готов оказать материальную помощь нашему делу.

– Рублей двести-триста сможешь? – осторожно прозондировал я почву. Тут Стари понял меня с первого захода. Такую сумму, он, наверное, мог бы бросить в шапку первого встречного нищего.

– Пятьсот-шестьсот… – набрался я смелости. И видя то же выражение на его лице, обнаглел окончательно: – Тысяча?

– Пять тысяч, – сказал Отари.

Договорились. Независимо от своего участия в деле, они вышлют деньги на имя Азерникова.

Я расстался с Стари безо всякой уверенности, что он что-либо сделает. Но он показался мне достаточно осторожным и трусливым – будет держать язык за зубами.

Отари улетел в Тбилиси. Лучше бы он не прилетал…

Свою эпизодическую роль он еще сыграет.

3 апреля поздно вечером мы с Евой возвращались с для рождения маленького Давида, сына Шали Рожанской и Гриши Злотника. Два года тому назад Шаля и Гриша выбрали нас «квотерами» для своего первенца и нам была приятна эта честь, мы «неровно дышали» к жизнерадостным, неунывающим, всегда готовым подставить в беде плечо родителям маленького Давида.

Как всегда, у Шали было просто и хорошо. Мы немножко выпили по случаю дня рождения. Настроение было хорошее. Я решил, что сейчас самое время подготовить Еву. Женщина – охранительница домашнего очага. Я знал, какой удар мне предстояло ей нанести. Ведь и так ей было несладко. Раньше она ждала, когда мы наконец закончим распроклятую вечернюю учебу. Кое-как дотянули до финиша. Но нормальной семейной жизни все равно нет. Я или на Комитете, или в группе, или в ульпанах, так же, как остальные члены Комитета. Ева все время в ожидании. И вот сейчас я должен нанести удар. Удар самому дорогому человеку.

Мы вошли в подземный переход под Невским. Несколько раз я готов был начать, и каждый раз решимость покидала меня. Наконец я назначил себе ориентир. Когда мы с ним поровнялись, я начал. Я сказал только, что раздвоенная жизнь, когда душа – в одной стране, а тело – в другой, недостойна нас. Я сказал только, что в ближайшее время может представиться шанс рискнуть и оказаться в Израиле и что мы должны использовать этот шанс. Ева прервала:

– Владик тоже?

– Нет.

– А кто «да»?

– Сильва, например.

Воцарилось долгое молчание. Ева считала Владика Могилевера эталоном осторожности, рассудительности и бережного отношения к семье. Я решил, что на сегодня хватит. Ева может не задать больше ни одного вопроса, но ночью спать она, наверное, не будет.