НО Я НЕ ЗНАЛ, ЧТО…

Но я не знал, что после нашего разговора на пустыре 1 мая подготовка к «Свадьбе» продолжалась. Теперь ее центр переместился в Ригу, а тремя ее двигателями стали Марк Дымшиц, Эдик Кузнецов и Иосеф Менделевич. И даже тогда, когда в двигателе № 2 возникли перебои – Эдик предложил перенести операцию на год, что было бы очевидным самоубийством для «Свадьбы», – хладнокровная целеустремленность Марка и решимость группы испытать свой шанс привели ребят утром 15 июня 1970 года на летное поле ленинградского аэропорта «Смольное».

Двадцатитрехлетний рижанин Иосеф Менделевич стал третьим двигателем операции, он работал до конца в максимальном режиме, хотя совершенно отличался от двух первых. Отличался хотя бы тем, что был единственным глубоко верующим в группе. С раннего детства Эрец-Исраэль был для него мечтой и сладкой грезой. Он не представлял своей жизни в любом другом месте земного шара, даже если там текут молочные реки с кисельными берегами.

Но Иосеф не был религиозным фанатиком, ожидающим сложа руки прихода Мессии. Для него клятвой звучали слова песни, которые мы пели в то время:

И он делал все, чтобы прийти обязательно. Еще юношей Иосеф вместе со своей сестрой Ривкой стал участником одной из молодежных сионистских групп в Риге.

Ребята не имели никакого опыта – ни жизненного, ни опыта сионистской борьбы, но они горели. Так же как лирический герой Бялика они «боялись до крика, до зубовной боли жизни без надежды, без огня, без доли». И они действовали.

Иосеф выдвинул идею «захвата еврейского кафе явочным порядком». Целью было создание в Риге национального культурного центра, через который можно было бы проводить сионистские идеи в массы. Что касается метода, то через долгие годы, рассказывая мне эту историю в камере Владимирской тюрьмы, Иосеф сам не мог удержать улыбки. А метод захвата кафе был прост до предела. Члены группы и сочувствующие должны были по заранее составленному графику ходить в заранее избранное кафе и занимать там все места изо дня в день до тех пор, пока все не поймут, что это еврейское кафе. Тогда неевреи откажутся посещать кафе, и оно станет центром национальной жизни в Риге.

Однако трудности возникли сразу же и совсем неожиданно. Ребята учли не всех действующих лиц и вскоре это почувствовали. Когда официанты увидели, что каждый день столики начинают занимать не то школьники, не то студенты, которые часами сидели, заказав чай и булочку, они пришли в ярость. Ни выполнения плана для кафе, ни чаевых для себя лично – это уж слишком. И они перешли в атаку. Захватить кафе не удалось…

К 15 июня 1970 года Иосеф Менделевич пережил уже детские болезни роста. Он был уже активным членом сионистского движения в Риге, писал статьи для «Итона» и участвовал в его печатании, представлял Ригу на заседаниях Всесоюзного координационного комитета вместе с Борисом Мафцером.

Он был первым, кого Эдик и Сильва посвятили в план побега, и это говорит само за себя. Иосеф уволился с работы, еще раньше ушел с четвертого курса института. Побег стал главным в его жизни. Слова начальника Латвийского ОВИРа подполковника Кайя: «Вас никогда отсюда не выпустят. Вы сгниете здесь. Убирайтесь вон!» – звучали в его ушах постоянно.

Но главным отличием Иосефа от Марка и Эдика было его отношение к «Свадьбе». Для него «Свадьба» была как самосожжение для вьетнамских буддистов. С самого начала он не верил в возможность счастливого исхода. Он был убежден, что лично участников ожидает один из двух возможных исходов: смерть или тюрьма. И, тем не менее, он считал, что на это надо пойти, чтобы сгорев, осветить путь идущим сзади. Он был готов на самопожертвование во имя идеи и хотел, чтобы каждый из участников знал, что его ждет.

Способность к самопожертвованию – удел одиночек. Особенно, если жертвовать надо жизнью. Естественно, что подход Иосефа не вызывал энтузиазма у остальных, нацеленных на большую вероятность успеха. И я их понимаю. Если перед атакой сказать солдатам, что никто из них не вернется, но это надо другим, то в жизни, а не в кино, далеко не каждый солдат сможет подняться из окопа навстречу несомненной, пуле. Пока человек жив, он должен надеяться, он должен верить, что он сделает дело и увидит его плоды. Надежда должна умереть после того, как умрет человек, а не до. Иначе это невыносимо.

Но при всех своих отличиях все три двигателя работали и возникали контуры нового варианта операции «Свадьба». И на этой «Свадьбе» должны были плясать в большинстве своем совсем другие «гости». Я увижу их впервые на скамьях подсудимых в декабре 1970 года. Потом я буду встречать многих из них в разных лагерях и тюрьмах. А тогда, весной 1970-го, ожидая ответа из Израиля, мы в Ленинграде не знали, что творится в Риге.

И я не знал, что существует в Риге двадцатишестилетний электрик Арье Хнох и что он уже дал свое согласие на свое участие в «Свадьбе». Тот самый Арье, который скажет на следствии: «Своей Родине я не изменял». Тот самый Арье, который скажет на суде: «Если бы группа улетела без меня, я никогда бы себе этого не простил». Арье, как и Иосеф, был участником сионистского движения в Риге. И ему подполковник Кайя сказал: «Пока не состаришься, в Израиль не попадешь!» Существуют отчаянные храбрецы, типа Эдика Кузнецова. Для них судьба – индейка, а жизнь – копейка. «Такая» жизнь им ни к чему, и они готовы отдать ее без особых раздумий. Арье Хнох ценил даже «такую» жизнь. Участие в сионистском движении придавало общественный смысл его жизни. Был в ней и личный смысл: Арье только что женился на восемнадцатилетней сестре Иосефа Менделевича.

Однажды, когда Арье был еще школьником в маленьком латышском городке Даугавпилсе, мальчишки пытались отобрать у него деньги на завтрак, данные матерью. Если бы они знали характер этого маленького еврея, они бы просто попросили деньги и получили бы их почти наверняка. Но они стали выворачивать руку, сжимающую этот жалкий мальчишеский капитал. Разжать кулак таким образом они не смогли. Тогда они стали тянуть руку, но Арье уперся и терпел нечеловеческую боль. Они вырвали сустав из плечевой сумки и рука безжизненно повисла. Руку потом вправили, но при малейшем усилии она выскакивала из плеча и поднимать ее вверх Арье не мог.

С таким же упорством Арье наступил на горло инстинкту самосохранения: подполковник Кайя не оставил ему выбора. И он поставил на кон не только собственную судьбу и судьбу Мэри: в январе 1971-го, выйдя из тюрьмы, Мэри родит маленького Италика, которого все участники первого Ленинградского процесса будут с любовью называть «своим подельником».

Я не был знаком тогда с Арье. Я встречу его только в июле 1972 года в спецэшелоне, перевозящем заключенных из Мордовии на Урал. И с тех пор нас захлестнет петля единой зэковской судьбы.

И я не знал, что в художественных мастерских колхоза «Адаши» под Ригой работает резчиком по дереву веселый одессит Толя Альтман, который перебрался; сюда в поисках места, откуда «легче выпускают в Израиль».

Толя родился в Харькове в сентябре 1941-го, когда бои с немцами шли на окраинах города. Его мать, беженка из Черновиц, не успела даже зарегистрировать его рождение в Харькове. Только добежав до Тамбовской области, смогли отдышаться и тугоперепеленутый гражданин получил метрику о рождении. Это начало наложило отпечаток на всю его жизнь, ибо она стала сплошным путешествием по городам и профессиям. После окончания ремесленного училища в Луганске Толя перебрался в Одессу. Оказалось, что его характер чудесно вписался в брызжущую юмором столицу весельчаков и анекдотчиков, которая сохранила свой неповторимый колорит даже после того, как создатели этого облика были расстреляны в безымянных рвах вокруг города.

Токарь, шофер, экспедитор, инженер, резчик, матрос – такие джеклондоновские виражи выписывал Толя в Одессе. Даже студентом геофака побывал, но бросил: его не интересовало, сколько метров ситца в год выпускает Ивановский текстильный комбинат. В Одессе заразился опасной болезнью – ностальгией, ибо в России видел не Родину, а место рождения. Тогда-то и дошли до него слухи, что из Риги «выпускают». Сел в поезд и приехал в Ригу.

Больше на поездах он ездить уже не будет. Его будут возить. Я познакомлюсь с ним в Мордовских лагерях. Когда я буду сидеть свои первые пятнадцать суток карцера в Мордовии, он будет сидеть напротив.

И когда я буду сидеть свои последние пятнадцать суток на Урале, он будет рядом.

И я не знал, что старший брат Сильвы, офицер Советской армии Вульф Залмансон, тоже дал согласие участвовать в «Свадьбе» и начал свой путь к специальному трибуналу Ленинградского Военного Округа. С Вульфом наши зэковские пути будут идти параллельно и не пересекутся ни разу.

И не знал, что студент четвертого курса Рижского политехнического института Израиль Залмансон, младший брат Сильвы, тоже решил испытать судьбу. Отныне семья Залмансонов составляла четверть всей группы. А если говорить о физической мощи, то половину. С Израилем Залмансоном я пробуду вместе год в Уральских лагерях, мы будем работать зольщиками в одной кочегарке и жить с ним «колхозом», питаясь из одной тумбочки.

И я не знал, что двадцатичетырехлетний художник-оформитель с рижского завода «Дарбе» Борис Пенсон уже «прописался» в группе. Только в момент конфискации его картины получат, наконец, высокую оценку. Наше краткое знакомство с Борисом произойдет уже в Мордовии.

Не знал я и того, что тридцатитрехлетний рабочий рижского хлебокомбината № 3, а до того кузнец, Мендель Бодня отчаялся добраться до своей матери, проживающей в Израиле, другим путем и стал десятым членом группы.

Зэковская тропа Менделя Бодни разойдется с другими сразу же после суда. Никто из нас никогда не встретит его ни в лагерях, ни в тюрьмах, ни на этапах.

В группе было и два нееврея: Алик Мурженко и Юра Федоров. Это дало основание советской прессе писать, отбиваясь от обвинения в антисемитизме, что «в группе, наряду с другими, было также несколько лиц еврейской национальности».

Эдик был с ними в лагере во время своей первой «ходки» и привлек их сейчас вовсе не для того, чтобы «не торчали еврейские уши». Просто ему было важно, чтобы в час «X», в минуту «X», рядом с ним находились надежные ребята, которых он хорошо знал и на которых мог бы положиться. А что заставило Алика и Юру, не имевших никакого отношения к сионизму, войти в группу?

Украинец Алик Мурженко родился там же, где и Марк Дымшиц, на станции Лозовая Харьковской области, но через пятнадцать лет. В двадцать лет он был приговорен к шести годам заключения за антисоветскую агитацию и пропаганду, или за «романтический порыв юности», как назвал это на суде сам Алик.

Выйдя через шесть лет из малой зоны в большую, этот талантливый парень, изучивший самостоятельно пять иностранных языков, убедился, что судимость закрыла перед ним все дороги. Его мечте закончить институт иностранных языков и стать профессиональным переводчиком суждено было остаться мечтой. Его или не принимали в институт, или, узнав о его прошлом, сразу же изгоняли. К жене в Киев не прописывали, и семейной жизни тоже не получалось. У Алика Мурженко была типичная судьба советского политического узника после освобождения. Жизни не было.

Похожая судьба была и у двадцатисемилетнего москвича Юры Федорова, который еще в восемнадцатилетнем возрасте был судим за то же, что и Алик Мурженко. И, хотя первый раз Юра был освобожден из лагеря на год раньше срока, власть Советов не могла забыть записку, которую он написал тогда из тюрьмы и которую удалось перехватить чекистам.

«Мама, прости меня за горе и боль, которые я тебе принес, но пойми меня, свобода нужна мне только для того, чтобы продолжать борьбу, так неудачно начатую», – писал восемнадцатилетний мальчик из стен следственной тюрьмы.

В заключении он отбыл четыре года из пяти. Судьба Юры была втиснута в прокрустово ложе судимого по политической статье. Этот незаурядный парень вынужден был работать подсобником на кабельном заводе. И он знал, что это его настоящее и будущее. К такой жизни в большой зоне он приговорен пожизненно.

У Алика Мурженко и Юры Федорова были типичные диссидентские судьбы. Они были виновны в том, что оказались на голову выше безликой, аполитичной толпы. В том, что не хотели быть подданными, хотели быть гражданами. Отчаявшись разорвать замкнутый круг своих кособоких судеб, они решились на роковой полет вместе с нашими парнями. Но их бутерброд снова упал маслом вниз.

Я никогда не встречу их за колючей проволокой. Как «особо опасных рецидивистов» их вместе с Эдиком отправят в специальный лагерь с бараками камерного типа и тщательно изолируют даже от нас, просто особо опасных государственных преступников. Наташе Федоровой в Москве и Люде Мурженко в Киеве предстоит долгое ожидание.