ВОЗЬМЕМСЯ ЗА РУКИ, ДРУЗЬЯ!

Как-то давно, когда был я еще временно не арестованным гражданином СССР, прочел я в газете интересную заметку об одном югославе, который во время войны был контужен взрывом гранаты и после этого перестал спать. Не день, не месяц и не год! Лет пятнадцать он уже не спал к тому времени и, судя по заметке, чувствовал себя лучше, чем если бы спал. В его распоряжении было 24 часа в сутки, и он мог только потешаться над остальным глупым человечеством, не могущим отвыкнуть от наследственной привычки спать.

В декабре семидесятого я тоже перестал спать, не спал больше месяца, не чувствуя при этом никаких неудобств. Странно, что это началось не во время непрерывных допросов, а сразу же после окончания следствия и после того истерического хохота. Бессонница началась как-то незаметно, и я даже не сразу понял, что не сплю по ночам. Дело в том, что, поскольку в камере нет часов и по ночам нет никаких "мероприятий", нет солнца и невозможно устроить подобие солнечных часов на подоконнике, то практически ночью невозможно определить, который час.

Последним временем, которое мы знали более менее точно, было 10 часов вечера. За несколько минут до этого начинали тихо похлопывать кормушки, и наши заботливые мамаши-надзиратели произносили одну и ту же уставную фразу:

– Сдать очки. Подготовиться к отбою.

Для чего надо готовиться к отбою? Чтобы ночью ничто и нигде не давило, чтоб ты спокойно спал и не мелькал по камере. Надзиратели тоже человеки, и причем не югославы. Тоже могут случайно соснуть на посту, хотя и за ними следят корпусные, как они сами следят за нами. Поэтому ночью, когда контроль сравнительно ослаблен, нужно, чтобы зэк спал. Зачем нужно сдавать очки? Опять же забота о здоровье человека. Чтобы случайно не порезал вены стеклами очков.

Когда началась бессонница, я лег как обычно. Через некоторое время куда-то провалился. А когда проснулся, услышал, как трамвай после долгого разгона начал натужно забираться на Литейный мост. Чуткое ухо ловило другие признаки легкого движения на улице. По моим предположениям было около шести утра, вот-вот должны были просигналить подъем. Я окунулся в излюбленный мир зэка – мечты о будущем, воспоминания о прошлом. Когда вынырнул, мне показалось, что прошло довольно много времени, но подъема почему-то не было. Сокамерник похрапывал, и, самое странное, движение на Литейном, вместо того, чтобы оживиться, почти угасло. Дождавшись, когда крышка глазка отошла в сторону, я спросил через дверь надзирателя:

– Начальник, который час? Почему задерживается подъем?

– Час ночи, – ответил он. – Почему не спите?

Час ночи… Значит, когда я проснулся, транспорт не уже ходил, а еще ходил. Значит, не первые, а последние полночные троллейбусы вершили по бульварам кружение. Значит, ночные смены еще даже не встали к станкам. Вот это фокус! Я попытался заснуть – пустой номер. Начал считать – надоело. Вспомнил анекдот про боровшегося с бессонницей, который успел досчитать до полутора миллионов, прежде, чем пришлось встать и идти на работу. Пролежать восемь часов без сна было не легче, чем их отработать. Я с трудом дотянул до утра.

На следующую ночь все повторилось. И в ночь, следующую за следующей, – опять. Я высчитал, что спал примерно 40-45 минут еженощно, и днем спать тоже не хотел. Чудеса в решете! Но лежать без сна всю ночь тоже было тошно. В голову лезли всякие мысли, мыслишки, мыслята. Надо было придумать какое-то лекарство от этой напасти.

Вспомнился комический опыт отца по борьбе с бессонницей. Он набирал в районной библиотеке книги о разведении кукурузы, о деятельности ДОСААФа и прочую "увлекательную" литературу. Ни разу не пришлось ему прочесть больше страницы – уже похрапывал. Я решил попробовать. Но когда библиотекарша по моей просьбе принесла список свободных книг, я сразу же обратил внимание на томик Шолом-Алейхема и тут же забыл о своих благих намерениях. Теперь по ночам я читал эти сочные рассказы, наполненные смехом и плачем, доброй улыбкой и любовью. Я испытывал настоящее наслаждение, особенно там, где удавалось представлять себе, как звучат некоторые диалоги на идиш. Яркий свет в камере горел всю ночь, – с этим проблем не было. Правда, нужно быть все время начеку, чтобы тебя внезапно не засекли через глазок. Ибо зэк никогда не бывает одинок – за ним всегда следят.

Если раньше мои ночи тянулись, теперь они замелькали. Я жил грустно-веселой жизнью шолом-алейхемовских героев, заполняя недостатки в своем еврейском образовании, – сионистом я стал раньше, чем евреем.

Между тем, пока я был дежурным по декабрю, за толстыми стеночками Большого дома кипела иная, реальная жизнь, и я очень плохо представлял, что там происходит.

А происходило там нечто уникальное. Валы протеста и солидарности с нами накатывались на Кремль со всех сторон, и каждый из них по силе был девятым. Такого не было даже во время "дела врачей". Сказалась замечательная черта евреев – солидарность братьев по крови, текущей не в жилах, но из жил.

Застрельщиками стали наши ребята – участники сионистских групп сопротивления в городах, входящих во всесоюзный координационный комитет. Уже через день после вынесения приговора по делу самолетчиков восемнадцать москвичей направили телеграмму протеста Подгорному. Но при всей скорости телеграфа раньше, чем Подгорный ее получил, его референты смогли прочесть телеграмму в респектабельных газетах Запада. Среди восемнадцати подписей выделялась подпись нашего товарища по Москве Вилли Свечинского, хотя по порядку и была последней.

В тот же день к бывшим узникам концлагерей обратился москвич Меир Гельфонд. Бывший заключенный № 1Р515 Речлага, еще молодой по возрасту, но уже старик по стажу сионистской борьбы, Меир был слишком горд, чтобы просить чего-либо у Подгорного, даже не для себя. Через "Амнести Интернейшнл" он поднимал на борьбу за отмену смертных приговоров всех бывших узников гитлеровских и сталинских лагерей. В своем письме Меир увязал результаты процесса, против которых он боролся, с их причиной. Он писал: "Намерение этих людей захватить самолет явилось только поводом для расправы. А ее истинная причина – стремление терроризировать десятки тысяч евреев, рвущихся в Израиль".

Активисты сионистского движения первыми поняли, какой уникальный шанс дала операция "Свадьба", чтобы сфокусировать во времени и пространстве давление на советское руководство. Они восстановили причинно-следственную связь, которой так не хватало в течение полугода с момента нашего ареста. Те самые полгода, в течение которых в Израиле не смогли сориентироваться и извлечь всю пропагандистскую пользу из прошедшего и начинающегося процессов. В то время, как в Израиле думали только о репрессиях и даже пытались отрицать сам факт попытки захвата самолета, характеризуя это как провокацию, а не как шаг отчаяния с целью стронуть вопрос алии с мертвой точки, в то время как в Израиле не опубликовали отчаянное письмо самолетчиков "Бегите из Северной страны", в то время, как Ц в Израиле все еще не могли понять, что надо срочно * выкидывать на свалку тактику "не дразни медведя" Я и ловить момент, наши товарищи в Союзе правильно оценили ситуацию. Рефрен: "Смягчите наказание" и рефрен: "Отпустите народ мой" были объединены вместе именно в Москве, Киеве и Риге, а не в Тель-Авиве. Так неразлучно, вместе они и выплеснулись за кордон.

"Мы, подписавшие этот призыв, также страстно стремимся на свою Родину в Израиль. Мы заявляем, что пролитая кровь наших братьев не остановит и не устрашит нас. Мы готовы отдать наши жизни за наше право жить на своей земле", – писали москвичи.

"Никогда и никому на протяжении нашей истории не удалось насилием, репрессиями и угрозами заставить евреев отказаться от своей мечты – вернуться на землю Израиля. Не удастся и на этот раз. Прислушайтесь к голосу разума! Отмените несправедливый приговор! Разрешите евреям, желающим выехать в Израиль, вернуться на Родину!" – призывали рижане.

"Пока людей насильно удерживают в стране, государство не гарантировано от подобных попыток. Отпустите всех, кто хочет уехать! Признайте право евреев на репатриацию! Казни и запугивания не свидетельствуют о силе государства", – взывали представители российского правозащитного движения, идейные внуки Короленко. Громким эхом по миру прокатился аналогичный призыв академика Сахарова, друга униженных, оскорбленных и репрессированных.

"Не физическим уничтожением желающих выехать, не лишением свободы на долгие годы, не унижением человеческого достоинства возможно исключить повторение инцидентов, подобных ленинградскому. Решение вопроса состоит только в полном соблюдении гарантий прав, провозглашенных в Декларации прав человека", – донеслось из далекого Свердловска.

"Мы заявляем, что никакие репрессии не заставят нас отречься от стремления на Родину. Нормализация обстановки может быть достигнута единственным путем – обеспечением законного права советских евреев на репатриацию", – утверждали киевляне.

Мои знакомые – поэт Иосиф Керлер, его жена Анна и восемь других москвичей, которые далеко не по газетам знали, что такое культ личности, пытались "глаголом жечь сердца" депутатов I сессии Верховного совета СССР 8 созыва:

"Граждане депутаты! История ставит вас явно перед выбором, и у вас только две возможности: либо вы отпустите нас с миром, либо вам придется вступить на проторенный путь массовых репрессий. Потому что, пока мы есть, мы будем – и с каждым днем все громче – требовать свободы выезда, и наш голос станет для вас нестерпимым".

Харьковчанин Иона Кольчинский писал министру обороны:

"Поскольку мне предстоит стать солдатом советской армии, не исключено, что приведение в исполнение приговора Дымшицу и Кузнецову будет поручено мне. Я не стану стрелять в своих братьев! Если приговор не будет отменен, я не явлюсь в назначенное время на призывной пункт и отказываюсь служить в советской армии".

Даже в Израиле, наконец, пропел петух и забрезжило утро. Теперь министры уже не ограничивались вкладыванием обращений к Богу между древними камнями Стены Плача. Часть работы они решили сделать сами. Израильский Кнесет срочно собрался, чтобы принять соответствующую резолюцию и даже коммунист Снэ сказал с трибуны Кнесета все, что он по этому поводу думает.

Волны гнева выкатывались из пределов России и возвращались в нее, усиленные десятикратно на Западе. Поскольку в Испании группа баскских террористов, борцов за независимость Страны басков, тоже была приговорена к смертной казни, то теперь шла одновременная борьба за спасение жизни тех и других. Смертные приговоры, вынесенные в Бургосе и Ленинграде, были поставлены на одну доску. Брежнев и Подгорный неслись по орбите всеобщего гнева в одной ракете со своим закадычным врагом – генералиссимусом Франко. Не только престиж России, но и многочисленные торговые сделки и промышленно-технологическое сотрудничество СССР с Западом оказались под вопросом.

И они забегали. Забегали в буквальном смысле. На пятом этаже Большого дома в Ленинграде захлопали двери, хотя это и был субботний вечер. Самолетчиков вызывали в кабинет начальника тюрьмы и требовали срочно писать кассационные заявления. Формально в их распоряжении было семь дней на написание заявлений, но какое там… Еще не истек этот срок, еще не успели даже все подать заявления, а уже судебная коллегия по уголовным делам Верховного суда РСФСР, изнемогая от позывов к гуманности, заменила смерть Дымшицу и Кузнецову пятнадцатью годами заключения, снизила срок Иосифу Менделевичу до двенадцати, а Арье Хноху и Толе Альтману – до десяти лет. Но при всей спешке Брежнев и Подгорный отстали от фашиста Франко на один день – смертная казнь баскам была отменена 30 декабря.

Через несколько недель в военном трибунале ленинградского военного округа слушали дело по обвинению одного из членов группы самолетчиков – офицера советской армии Вульфа Залмансона, дезертировавшего из воинской части, где он служил. По всем признакам, минимум и максимум Вульфа был один и тот же – расстрел. Но времена уже изменились. Вульф получил десятку с первого захода.

Смешные вещи стали твориться и вокруг нашего околосамолетного процесса. 23 декабря в 9 часов утра ничего не началось, и мы остались в своих камерах в Большом доме. Один из адвокатов, оказывается, не успел прочесть дело, и распорядительное заседание судебной коллегии Ленгорсуда срочно собралось, чтобы перенести дело на две недели. Но и 6 января 1971 года мы остались в своих камерах. Причина? Причина драматическая: обвиняемый Ягман кашлянул в своей камере. Что тут началось… Вся медицина Большого дома была поставлена на ноги. Ну и, конечно, таблетками от кашля дело не ограничилось. Судебная коллегия собралась вновь, и, стеная от сочувствия к Леве, постановила: отложить дело до его выздоровления. И уникально-патологический вариант кашля: Лева получил бюллетень по кашлю почти на полгода, до мая 1971 года. А вместе с ним и мы.

Приближался очередной съезд партии, и тем, кому предстояло сидеть в президиуме съезда, ни к чему была еще одна антисоветская кампания. Особенно если учесть, что компартии Франции, Италии и Испании уже покинули коллективный обезьянник и прыгали по деревьям самостоятельно.

Тем временем 42 тома нашего дела были срочно отправлены в Москву на проверку. Это решение не было процедуральным, оно было началом тактического сдвига. Кнут менялся на пряник. В отличие от процесса самолетчиков, участники которого должны были предстать как звери в человечьем обличье, а приговоры должны были посеять ужас среди инакомыслящих и инакочувствующих, нам предстояло выглядеть заблудшими овечками, обманутыми озверевшим сионизмом. Сионизм хотел искалечить наши судьбы, но советское правосудие вовремя пришло к нам на выручку и открыло нам глаза.

Приговоры априори должны были быть сравнительно мягкими. Но надо было подогнать под ответ наше поведение – мы должны были "глубоко осознать и искренне раскаяться". На это и были брошены все средства психологического воздействия.

Но всего этого не знали мы, подопытные кролики, сидящие в тщательно изолированных от внешнего мира и друг от друга вольерах. Знать бы мне тогда, что мое пророчество на январском Комитете по поводу результатов операции "Свадьба" осуществится, знать бы мне, что "лебединая песня" нашей организации спета неплохо, знать бы мне, что активистов алии стали срочно вызывать в ОВИРы центральных городов и предлагать фантастические билеты на самолеты, летящие на Вену, знать бы мне, что вот-вот повиснет воздушный мост, и десятки тысяч приземлятся в Лоде, может быть, не лежал бы я бессонными декабрьскими ночами на своей тюремной койке. И для меня всю ночь, всю ночь не наступало утро.

Но я не знал, что уже могу спать спокойно: джинн выпущен из бутылки, и мы помогли открыть пробку. Я не знал и не спал. Я читал Шолом-Алейхема.