ТЕТЯ СОНЯ

Есть большие еврейские семьи-кланы, в которых кто-то из стариков своей доброй мудростью поднимается намного выше обычного среднемудрого еврея и становится молчаливо признанным патриархом рода. В клане Черницких, выходцев из Северной Белоруссии, к которому принадлежала моя мать, не было патриарха. Но был "матриарх", – сестра моего дедушки. Она носила двойное еврейское имя, которое звучало несколько старомодно и забавно во времена постиндустриального общества – Сара-Эйдла. Это имя напоминало мне всегда черту оседлости и еврейский городок Полоцк, из которого вышел наш клан по материнской линии.

Еще до войны два имени – Сара и Эйдла – соединили в более компактное Сорэйда, а после войны мы, поколение внуков, звали свою любимую тетку просто "тетя Соня".

Тетя Соня принадлежала к тому долготерпеливому поколению еврейских женщин России, которые родились на стыке нынешнего и прошлого веков, вся жизнь которых – вечная тревога, страх, лишения. Женщин, детство которых прошло под улюлюканье беснующихся погромщиков. Женщин, которые выходили замуж под треск пулеметных очередей гражданской войны и не всегда знали, чья власть в городке: красная, белая, зеленая, немецкая или польская. Женщин, которых послереволюционные возможности вырвали из насиженных местечек черты оседлости с устоявшимся патриархальным укладом, привычными еврейскими ремеслами и идиш в качестве языка общения и бросили в подвалы и переполненные коммунальные квартиры промышленных центров России, открытые теперь для еврейского проживания. Разорванные связи, непривычные язык и культура, перевернутый быт, – вот условия, в которых они рожали первых своих сыновей – уроженцев двадцатых годов.

Но это были еще цветочки, а вскоре подоспели и ягодки. По ночам стали приходить за их мужьями. За одними приходило ОГПУ, за другими – ОБХСС Одних навсегда проглатывала прожорливая Сибирь или ненасытный Север. Другие гатили болота, строили дороги и, если возвращались, то уже не кормильцами, а инвалидами или лишенцами. И они, эти еврейские женщины, становились добытчицами и кормилицами своих сыновей, тех самых, что рождались в двадцатых, становились пионерами в тридцатых и погибали в сороковых.

Два сына были у тети Сони, два маяка в ее беспросветной жизни. Старший, Мордехай, во время обреченного, безумного и бездумного советского контрнаступления под Ленинградом зимой 1942 года скатился среди волн наступавших на лед заснеженной Невы и не встал. Тетя Соня получила похоронную: "Погиб смертью храбрых в боях у Московской Дубровки". Ему было 19 лет.

В 1943 году великий Сталин наносил великие сталинские удары, и младший, последний сын тети Сони Давид поднялся в атаку и упал под финской пулей в лесах Карелии. Тетя Соня в блокадном Ленинграде, голодная, с распухшими ногами, читала вторую похоронную: "Погиб смертью храбрых при освобождении Карело-Финской ССР". Ему было 19 лет.

Два мальчика, два сына, два еврейских юноши. За что погибли они? Они погибли в кровавой схватке с диктатурой, которая убивала их народ, за диктатуру, которая не давала ему жить.

Кончилась война. Умер муж. Тетя Соня осталась одна. Она поставила увеличенные портреты мужа и сыновей на самое видное место в комнате, чтобы текучка жизни даже на минуту не заслонила ее Беньямина, ее дорогих Доденьку и Мотэле. Возвращаясь домой из длинных очередей, где велись бесконечные разговоры о трусливых евреях, воевавших на "втором ташкентском фронте", тетя Соня целовала портреты сыновей в краснозвездных пилотках и беззвучно плакала.

Я стал тете Соне вместо сына. Среди многочисленной родни, которая в поисках совета и утешения всегда теснилась в единственной комнатке тети Сони в коммунальной квартире у Сытного рынка, она меня выделяла. И первое заседание нашей организации в ноябре 1966 года мы провели в квартире у Сытного рынка.

Меня арестовали на глазах у тети Сони. Она уже тогда была больна и слегла окончательно. Но оправилась и сказала:

– Дождусь, когда Гиленька вернется, и тогда умру.

Об этом она писала мне в лагерь в редких письмах на своем ломаном русском, обильно перемешанном с идиш. Торопила вернуться, боялась не дождаться.

А я не мог даже написать ей прямое письмо, и через вторые руки она получит от меня стихотворный привет, который будет кончаться несколько сентиментально:

Действительность догонит мои сантименты, и я буду работать кочегаром в лагере № 35 Пермской области под глухой станцией Всесвятская, буду ходить зимой в длинном ватном бушлате и валенках. А что касается последней строчки, то это было всегда. И будет всегда.

Еву тетя Соня приняла сразу как дочь, и Ева отвечала ей теплом. Когда беременная Ева будет уезжать в Израиль, даст себе слово: родится сын – назову в честь одного из сыновей тети Сони. Но родится дочка. И Ева назовет ее Геула-Давида. Двойным именем, как когда-то называли детей, рожденных в черте оседлости. Геула – просьба к Всемогущему и всемогущим о моем освобождении. Давида – в память о мизинчике тети Сони, лейтенанте Давиде Трейстере, сраженном финской пулей западнее Петрозаводска.

Имя нашей маленькой сабры оправдается, и в апреле 1979 передо мной досрочно откроются ворота Большого дома, на этот раз я пройду через них в обратном направлении. Уже через полчаса я ворвусь метеором в маленькую комнату у Сытного рынка и прижму почти ослепшую тетю Соню к своему заношенному зэковскому ватнику.

Тетя Соня выполнила свое обещание: она дождалась меня. Вскоре ее не станет.