САРАНСК, ИЛИ БОЛЬШИЕ ОЖИДАНИЯ

Через несколько дней нам стало ясно, где мы, но не ясно, для чего. Мы находились в тюрьме Саранска, столицы Мордовии. На первом этаже здания располагались тюремные камеры министерства внутренних дел, на втором – камеры комитета государственной безопасности. Порядки на этих двух этажах различались, как различались методы работы этих двух ведомств. Стиль работы КГБ железно вписывается в русскую пословицу: "мягко стелет – жестко спать". Поэтому на втором этаже Саранской тюрьмы чисто, опрятно, тихо, взаимная вежливость и обращение на "вы". На первом этаже жизнь, как она есть, идет постоянный дарвиновский естественный отбор и выживают сильнейшие, что в условиях тюрьмы часто значит – наглейшие и подлейшие. Там стелят жестко и спать жестко. У нас троих была только одна точка соприкосновения с первым этажом, и мы, косвенным образом, оказались вовлеченными в эту борьбу за жизнь.

Дело в том, что уже через несколько дней после нашего приезда в Саранск мы съели все наши запасы и сели полностью на тюремное довольствие. Русское слово "довольствие" имеет один и тот же корень со словом "довольно", мы же в Саранске голодали в буквальном смысле слова, и голод был нестерпим еще и потому, что не было у нас психологически-физиологического перехода между относительной сытостью в тюрьме Ленинграда и абсолютной голодухой в тюрьме Саранска. Конечно, если бы второй этаж Саранской тюрьмы имел свой собственный пищеблок, этого бы не произошло, ибо противоречит принципу "стелить мягко". Но у саранских кагебешников почти не было политических противников, поэтому несколько камер второго этажа получали еду с первого этажа, со стола уголовников. Получая детсадовскую порцию супа, прозрачного, как слеза, мы только в воображении могли предположить, как растаял положенный нам приварок. Уже кладовщик, выдавая на пищеблок крупу и мясо, оставлял то, что причитается ему и его "придворным". Следующая стадия "утруски и утряски" происходила на кухне, где все это варили, слегка помешивая и усиленно пробуя, особенно мясо. Когда суп поступал в бачки раздатчиков, сквозь него уже можно было видеть дно бачка, или, как говорят зэки: "супчик жиденький, но питательный – будешь худенький, но внимательный".

Теперь ты в руках его подлейшества раздатчика. За право держать в руках поварешку он бегает каждый день к "куму" и продает своих подельников, сокамерников, соратников по подлости. Хорошие отношения с "братвой" он покупает той же всемогущей поварешкой. Неуловимое движение, и в поварешке плавает пшенная крупа. Широкое движение руки, широкая улыбка – и ты получаешь чистую НЮ. Один получает крупу, а другой – улыбку. Естественно, что мы, безликие инкогнито, получали с первого этажа чистую воду и даже без улыбки. Правда, отдельно от супа, чтобы каждому досталось, давали кусочек мяса, величиной с крайнюю фалангу мизинца. В нем было граммов 10-15, и было такое впечатление, что действительно повар отрезал палец.

И тут появлялись те, что мягко стелят. Поздно вечером, уже после тяжкого рабочего дня, в камеру приходил наш "шеф-воспитатель", капитан КГБ. Сняв меховую шапку, он устало садился за стол и обводил нас отеческим взглядом. Потом лез в самую обычную гражданскую авоську и доставал оттуда… доставал оттуда… доставал оттуда… наисвежайший каравай белого хлеба, теплого и ароматного, пачку масла "экстра" и большой кусок любительской колбасы, пористой и сочной. (Даже сейчас, когда на совершенно сытый желудок я пишу эти строчки, у меня начинается непроизвольное слюновыделение).

За три месяца нашего пребывания в Саранске милейший наш "шеф" раза три "подкармливал" нас, и тем острее мы чувствовали голод назавтра. Однажды, во время очередной беседы в кабинете "шефа", он угостил меня душистыми яблоками из собственного сада. Это было уже слишком.

– Послушайте, – сказал я, – чем объяснить такую вашу обходительность по отношению к нам? Я не понимаю, для чего вам все это нужно? И сейчас вот эти яблоки. Уж не хотите ли вы меня завербовать?

– Ну что вы, Гиля Израилевич, – хитро прищурился "шеф", – почему вы так решили?

– Мы вообще не понимаем, почему из Потьмы нас вдруг "завернули" назад. Почему не отправили в лагерь? Для чего держите здесь?

– А что, разве вам здесь плохо? Работать не надо. Книги из библиотеки вам принесут – я дам указание. Если хотите встретиться с Евой, можно попробовать.

– Конечно, я хочу встретиться с Евой, но свидание будет положено мне только после прибытия в лагерь. Тогда же я смогу получить и ежегодную посылку.

– Ваши права в лагере остаются за вами. А здесь мы хозяева. Все в наших руках. Очень многое зависит от вас и ваших товарищей.

– Не понимаю, что зависит от нас. И, вообще, я не дипломат – говорите яснее.

– Видите ли, Гиля Израилевич, вы и ваши товарищи – особая группа, с особыми интересами. Вы говорите, что вы не антисоветчики, что ваша единственная цель – уехать в Израиль. Но многие ваши товарищи в лагерях ведут себя так, что у нас появляются в этом сомнения. Они кооперируются со злейшими врагами советской власти, с националистами всех мастей, которые ненавидят не только нас, но и вас, евреев. Что у вас с ними общего? Вы знаете, что после того, как вы освободитесь, никто не будет препятствовать вашему выезду. Более того, советское правительство не заинтересовано, чтобы вы сидели до звонка. Но трудно рассчитывать на досрочное освобождение при таком поведении в лагерях. Подумайте об этом хорошенько.

Мне и думать не надо было. Возвращаясь в камеру, я рассказал о разговоре ребятам и добавил, что я лично с ним полностью согласен. И не из-за масла и колбасы. Действительно, на хрена нам нужна вся эта "самодеятельность". Наши интересы как сионистов не совпадают с интересами остальных лагерных групп. Мы добились своей цели – алия началась. Теперь нам нечего качать права в лагерях. Надо сидеть тихо и не рыпаться. Они тоже заинтересованы избавиться от нас, ибо из-за нас было слишком много шума. То есть на данном этапе наши цели и их цели совпадают.

Миша Коренблит сразу же поддерживает меня. Марк занимает уклончиво-выжидательную позицию:

– Посмотрим на месте, – говорит он, продолжая заниматься своим делом.

Каждый день с китайской кропотливостью Марк переписывает на подкладку гражданского пальто приговор по своему процессу. Это и есть его дело. Марк непоколебимо уверен, что нас скоро обменяют, и он хочет вывезти приговор. Первой обменяют Сильву Залмансон на Анджелу Дэвис, изнемогающую от телефонных звонков в американской тюремной камере. Затем пойдем мы. Мы с Марком снова заключаем пари, и снова Миша разбивает. Условия те же, но на пять бутылок. Если мы выйдем до первого января 1974 года, я отдаю Марку в Тель-Авиве 25 бутылок израильского коньяка.

А дело катится к тому, что Марк Дымшиц очень даже может выиграть наш спор: через несколько дней из Москвы прибывает полковник из политотдела управления КГБ. Тщательно выглаженный серый костюм, светлая рубашка, галстук с большим узлом, сверкающие ботинки. Безукоризненная кагебешная вежливость.

Вызывает нас по одному. Долго беседует. Подробно записывает все наши жалобы и претензии. Я прошу дать разрешение на выезд сестре, которая уже получила отказ в Ленинграде. Полковник обещает разобраться и принять меры. Он уезжает и оставляет нас в приятной неопределенности, а Марка – в еще большей уверенности, что коньяк ему покупать не придется.

"Шеф" продолжает сыпать сюрпризами. Однажды меня привели к нему на очередную беседу. Войдя в дверь, я остановился как вкопанный. Жизнь моя, ты приснилась ли мне? Возле письменного стола "шефа" стоял столик типа журнального, а на нем… ой, держите меня… На нем – маленький филиал кремлевского буфета во время съезда передовиков производства. Конфеты, печенье, шоколад, фрукты. Все в красивых вазах. На столе "шефа" закипал маленький элегантный чайничек.

После камерной голодухи мне не хватало только этих "эффектов Юлиуса Фучика". С трудом оторвал взгляд от "коммунистического будущего" и посмотрел на улыбающееся лицо "шефа".

– Не буду вам мешать. Посидите, поговорите. Кушайте, Гиля Израилевич, не стесняйтесь. Чай сейчас закипит.

И "шеф" выскользнул, плотно прикрыв за собой дверь. Только тут я увидел, что мы были не одни.

В комнате присутствовал некто лет сорока пяти с грустными глазами галутного еврея, в мятом костюме и криво повязанном галстуке. Некто представился мне, подчеркнув типично еврейское имя и отчество, сообщил, что он работает старшим преподавателем в местном университете, имеет хорошую зарплату и квартиру, пользуется уважением сотрудников и совершенно не чувствует антисемитизма. Он не понимает, как можно ехать от такой хорошей жизни в Израиль с его безжалостной капиталистической эксплуатацией, с постоянными войнами, межобщинными конфликтами, дискриминацией выходцев из России.

Речь была произнесена монотонным голосом, почти без интервалов и знаков препинания, со скоростью пластинки, записанной на тридцать три оборота, и проигранной на сорок пять. Закончив тираду, некто вдруг вспомнил, что он должен играть роль хозяина и стал разливать чай по кружкам, добавляя ароматную заварку из заварного чайника.

– Кушайте, не стесняйтесь, – сказал он и виновато улыбнулся.

– Вы кончали среднюю школу в сталинские времена? – спросил я.

– Да.

– Университет тоже?

– Да.

– Вы хорошо учились?

– Был один из лучших на курсе.

– Где работали после окончания?

– О, я жил несколько лет в глухой мордовской деревушке. На лоне природы. Работал учителем. Отношение ко мне было хорошее.

– А в университете вы преподаете давно?

– С начала шестидесятых годов.

Некто был очень рад, что у нас течет легкая, непринужденная беседа – наш общий "шеф" будет доволен. Я же получил необходимые анкетные данные собеседника и мог от вопросительных предложений перейти к повествовательным.

– Вот вы все время твердите, что к вам хорошо относятся, что вы не чувствуете антисемитизма и ни за что не поехали бы в Израиль. А между тем, ваша собственная судьба – подтверждение обратного. Смотрите, вы – горожанин, у вас в Саранске квартира, кончили университет блестяще, вы – подающий надежды философ, и ваша дипломная работа посвящена религиям Востока. Что с вами сделали? Может быть, вы стали преподавать философию или марксизм в вузе? Может быть, вам поручили вести хотя бы практические занятия? Нет. Вас, ушедшего с головой в вопросы философии, послали простым учителем в глухое мордовское село, куда никто не хотел ехать, в село, где наверное, была лишь начальная школа, и вам положили жалкую зарплату в 60 рублей или что-то вроде этого. А в то же время ваши соученики, которые занимались несравненно хуже вас, остались при университете. Чем вы это объясняете? Вы прекрасно знаете ответ. И ответ на этот вопрос есть также ответ на вопрос, почему я уеду в Израиль, рано или поздно.

Уже на половине моего монолога "некто" умоляюще поднес палец к губам, потом стал показывать на стенки – нас, мол, подслушивают, но я не хотел щадить его. Его, потомка тех евреев, что остались в Египте возле горшков с жирным ту ком. Я, который должен был вернуться через несколько минут в полуголод камеры, с восемью с половиной лет заключения впереди, чувствовал себя счастливым по сравнению с ним, преподавателем философии в Саранском университете, обладателем трехкомнатной квартиры в центре города "с видом на море и обратно".

Зашел "шеф" – время "приятной" беседы истекло. Нахально набив карманы печеньем для ребят, я взял руки назад прямо при философе, чтобы он мог испить всю чашу, и вышел вслед за надзирателем.

Хотя "шефу" было ясно, что толку от нашей беседы с философом не было, скорее был "антитолк", тем не менее, "шеф" продолжал действовать по плану. Наверно, план был утвержден вышестоящей инстанцией, на его реализацию отпущены какие-то средства из бюджета (печенье, фрукты и т. д. и т. п.). И никто не мог остановить обороты маховика, работающего вхолостую.

Миша Коренблит тоже получил аналогичную встречу со своим коллегой. Марку летчика не нашли. Для него срочно отловили и доставили простого еврея-инженера.

Последний пункт плана был гвоздем программы. В конце января приехала Ева. Нас оставили одних на два часа в кабинете следователя. Потом у Евы приняли "нелегальную" передачу в пять килограммов. Эти "пять" килограммов я с трудом дотащил до камеры. Миша тоже получил свидание с Полиной Юдборовской, своей "оперативной невестой" по плану операции "Свадьба". Полина привезла с собой чемодан с консервами, и пять килограммов Миши Коренблита оказались намного тяжелее пяти килограммов моих. Когда мы вывалили на пол наши две передачи, чтоб разделить на три, весь пол был заставлен. Даже если мы все втроем попадем в разные зоны, ребятам хватит на несколько хороших сабантуев. Огромный торт, купленный Евой всего лишь пять дней тому назад в лучшем кафе Ленинграда, которое ленинградцы по старой памяти называют "Нордом", хотя во времена борьбы с низкопоклонством перед иностранщиной его переименовали в "Север", я зажал для зоны, на которую попаду сам.

Теперь, в условиях изобилия, мы позволили себе наесться досыта. Настроение резко пошло в гору, и Миша запел. У него оказался очень приятный тенор, а репертуар… ну прямо для меня – любимые песни Утесова и Шульженко. Несколько часов мы ходили по камере и пели, а Марк был приговорен к слушанию.

Мы пели не только потому, что были сыты. Мы пели и потому, что Ева и Полина привезли хорошие известия. Шла массовая алия. Кроме авиалиний через Берлин и Будапешт, ввели железнодорожную линию через Брест, и все же билеты были раскуплены на несколько месяцев вперед. Многие наши знакомые, в том числе бывшие ульпанисты, уже Дома. Если мы предоставим слово Гарику, он скажет коротко и ясно:

У нас было чертовски хорошее настроение. Мы пели.