Вдоль моря шел старик. Поступь его была тяжела и устала. Борода спуталась, ветер трепал на голове остатки давно не мытых седых волос. Одежда на грязном теле местами истлела.

Ласковое море облизывало его ноги, заигрывая солнечными бликами с потухшим взглядом странника. Впереди уже было видно небольшое кавказское село, входить в которое было небезопасно. В последнее время обходил путник населенные пункты и сторонился их.

Обходил, потому что знал, что даже если местные жители и не обратят внимания на нищеброда, то дети не пропустят такого развлечение, как покидать камни в калику. Соревнуясь с товарищами пацаны, будут стараться ударить его палкой, метясь исключительно по голове. Жестоки дети во всем мире, потому что не ведают они, что творят, не знают меру боли, которую причинят другим.

Старик стал забирать прочь от побережья, углубляясь в горы, чтобы обойти селение стороной. Тяжело идти по склонам, но ничего уж не поделаешь, это лучше, чем побои и издевательства малолетних тиранов. Но старик их не ненавидел. За годы своих странствий он хорошо усвоил буддийскую истину — если ненавидишь, значит проиграл. А ему проигрывать нельзя и сдаваться тоже нельзя. Народ, из которого он происходил, никогда не сдавался и он не сдастся.

Странник шел к ведомой только ему цели, и пока он к ней стремится, значит, не в проигрыше, значит, еще жив и морально, и физически. Хотя физически он был истощен неимоверно. Вперед вел только дух.

На берегу горной речушки стояла избушка. Судя по виду, здесь кто-то жил в стороне от суеты прибрежной деревни. Двор был ухожен, около крыльца подметено, а в тени платана виднелась гирлянда из вялящейся речной рыбы.

— Чё надоть, нах? — проскрипел голос откуда-то из дома.

— Попить дашь? — ответил странник.

— Вон река рядом, пей сколько хошь, — проскрипело в ответ.

— Что же я, как олень буду с колен пить?

— Там на берегу ведро есть, — на крыльцо на маленькой тележке выкатился сморщенный, как обгорелая головешка, старичок.

— И на том спасибо, — путник поковылял к речке.

Пока странник пил у реки до его слуха долетел свист. Кто-то мастерски насвистывал «Танец с саблями» из «Бахчисарайского фонтана». Напившись, путник поднялся к хижине старика.

— Ловко это у тебя получается, — попробовал завязать разговор с хозяином. — Я знавал одного такого маэстро по части художественного свиста. Соловьем его звали.

— И куда он потом делся? — прищурился старичок.

— На Кавказ шел, а дошел ли, мне неизвестно, — обрадовался беседе странник.

— Как, говоришь, его звали?

— Соловей-разбойник. Только вот в мою пору он уже не разбойничал, а шел на покой в горы Кавказские к амазонкам… говорил, что они его знают и обещали выправить пенсион, — разъяснил хозяину пришелец.

— Так это я и есть, — старичок смахнул слезинку с близоруких глаз. — А, вот тебя я что-то не признаю.

— Быть может, помнишь, встречал ты в низовьях Волги-реки путешественников?

— Это того, что с медведем умным и с коником мытарился?

— Ага. Так это я и есть. Афоней меня зовут, Никитина купца тверского сын старшой, я.

— Ну, и что? Привез ты мне книжку индийскую Камасутру?

— Помнишь… — сказал растрогано Афоня. — Нет, книгу не привез. Она у них на камне написана, с целый храм размером брошюра получается. Такую за день не усмотреть, уж, не говоря о конспектировании. А тебе она до сих пор нужна?

— Да, нет. Это я просто так, вспомнил, — хихикнул старичок. — Заходи Афоня в дом.

Долго сидели старые знакомцы. Уж рассвет начал красить горы, а они все разговаривали и разговаривали.

— И куда нынче ты свой путь держишь? — Спросил Соловей.

— До Твери иду. На Родину пора, — устало сказал Афоня. — Да, вот боюсь, не хватит мне времени, чувствую, смерть за мной плетется и скоро догонит. Эх, мне бы еще немного сил, чтобы на братца своего глянуть, да на Тверь родную, а там и помирать можно. И гештальт, кстати, исполненным будет.

Бывший разбойник призадумался, видно что-то соображая. — А оставайся со мной. Вдвоем всяко веселей. И, кстати, здешние места смерть стороной обходит, на Кавказе люди долго живут. Хотя бы на меня посмотри…

— Не могу я, Соловушка, остаться. Братик у меня в Твери остался калечный. Как-то он там… без меня и заботы?

— Ладно, есть у меня для тебя совет-помощь. Дорогу я тебе укажу, через горы. Там живет моя старая знакомица Изергиль. Она тебе может помочь, смерть отогнать живой водой. Все ее бабой Ягой кличут, но это так, из-за невежества. Никому не верь, если будут рассказывать про то, что ее охраняют очокочи, это такие местные злые духи. Не верь и тому, что в доме ее живет драконообразная птица паскунджи…

— Ну, с рептилоидами у меня опыт общения есть.

— Да, сказки это все, — махнул рукой старичок. — Изергиль-Яга — в молодости своей всегда бабой противной была, а сейчас в старости так вообще карга каргой. Но я тебе записочку дам, а мне она не откажет.

Соловей накорябал на берестянке какие-то каракули и указал путь до ближайших дольменов.

— Вот, как дойдешь до каменных глыб с дырками, так, считай, что пришел.

— А разве Яга не в избушке на курьих ножках живет?

— Посмотрел бы я на тебя, как бы ты жил в таком неустойчивом доме. Это ж какой вестибулярный аппарат надо иметь, чтобы в доме на курьих ногах жить? Иди, с Богом. В самом большом дольмене и живет Изергиль.

Обнялись на дорожку. Соловей, даже всхлипнул. И Афоня побрел в указанном направлении.

Шел долго. Уже и горы стали положе и на дороге уже стали попадаться указатели на Тмутаракань, тут-то и увидел тверской странник эти самые дольмены — глыбы каменные с дырками по бокам и с помещениями внутри. А там и главный дольмен с Изергиль-Ягой. Его Афоня узнал сразу, по занавескам на окнах, по грибам на просушке и пучкам целебных трав.

Заглянул он в дырку-окно-дверь.

— Здравствуйте, — начал издалека, как и положено. — Как ваше здоровьице?

Однако ответа не последовало. Внутри не было никого. Обстановочка в каменной избушке была бедная, однако чисто все и аккуратно. На столе вазочка с эдельвейсами. На полатях одеяло пэчворковое и подушки горкой тюлем прикрытые.

Взобрался Афоня внутрь, к стеночке шершавой прислонился и… уснул, а устал, потому что.

Баба Яга появилась незаметно, как будто материализовавшись из сумерек. Увидев незваного гостя, ловко обшманала его лохмотья и нашла грамотку от Соловья. В этот момент и Афоня раскрыл свои глаза и чуть не потерял сознания.

Выглядела Изергиль не очень. Видно, жизнь прожила она трудную, много подлостей людям делала, а, быть может, и того хуже — и смертоубийствами в молодости не гнушалась. От всего этого в старости она стала карга каргой. Ноги кривые, буквально, колесом. Лицо изъедено морщинами так, как будто его вырезали из дерева бензопилой. Бородавки колосились черными волосами, а вислая грудь маятником болталась на уровне пояса.

— Черти носят в эту пору всякую рвань! — проскрипела Яга и замахнулась на Афоню посохом.

— Ты, прежде чем ругаться, накормила бы, баньку истопила бы, а потом уже и спрашивала, зачем я к тебе пришел, — нашелся странник. Вроде бы так близко к сказочному тексту молвить надо было, чтобы урезонить злобных старух и баб Яг.

— Тебя накорми и помой, так ты еще и в трусы полезешь! — не унималась старая.

— Не полезу, — Афоня живо себе представил эту сцену и чуть вновь не потерял сознание. — По делу я к тебе, твой старинный друг — Соловей-разбойник, меня к тебе отправил, говорил, что поможешь мне.

— Ходют, ходют… всем помогать — поломается кровать, — сострила старуха и сама же рассмеялась своей дремучей шуточке. После этого Яга помягчела, сметала на стол и позвала гостя.

Пока ели, молчали оба. Потом уже, когда пиво пить начали, поделился с Ягой Афоня своей проблемой — спросил дать ему шкалик живой воды, чтобы до родины дойти и брата увидеть, на могилы родителей посмотреть, смерть обогнать свою, иными словами.

— Если бы тебя ко мне направил кто-то другой, а не Соловей, — подала голос Яга, — я бы продала бы ему живой воды. Но ты пришел от моего друга и я не стану тебя обманывать и продавать тебе иллюзию, то есть, то чего нет. Вообще в жизни все устроено гораздо проще, чем это себе представляет человек. Люди живут эмоциями, а не умом и я не могу сказать, что они поступают правильно. Если бы человек задумался, то он бы понял, что прагматичней не тащиться за тридевять земель за эфемерными мечтами, которые он нарисовал в своей голове, а просто жить, осознавая истинные причины того, что происходит вокруг него. Размышляя, а для этого нам дан ум, люди бы истинные механизмы происходящего. Они бы легко вычислили, что движет теми или иными персонажами, какие они преследуют цели и, осознав это, смогли бы гармоничней вписаться в события, не подвергая свою жизнь опасности. Вот, ты, Афоня, пошел черти куда гонимый эмоциями. Дошел ты, претерпев многие страдания до неизвестного дерева. Причем по пути потерял ты всех своих друзей и даже любимую, и ее ты потерял. Но ты так и не знаешь — выполнила ли эта лесина твое желание. То есть получается, что ты прожил жизнь под действием иллюзии. И что в конце? Дряхлый старик, жалеющий приобрести новую иллюзию в виде живой воды.

— Так, ты утверждаешь, что Древо желаний, это иллюзия? — Офонарел от таких речей Бабы Яги Афанасий.

— Все возможно. Но я знаю одно, если человек чего-то очень сильно хочет, и не просто хочет, а знает, что он испытает, когда достигнет своей цели, то он обязательно добьется исполнения своего желания и никакое дерево ему не нужно. Так что не ищи того, кто продаст или подарит тебе очередную иллюзию. Просто сам очень сильно захоти и иди к своей цели. И не просто сформулируй свое желание, а представь, какие чувства ты испытаешь, получив свою мечту, и ты увидишь, что она — цель в тот же миг начнет приближаться, а пути к ней приобретут явные очертания.

«Я хочу в Тверь, на родину, там мне наконец-то станет хорошо и спокойно…»

* * *

Музафар лежал в тени и пыли на багдадском базаре. Ему было очень хорошо. Вокруг все было знакомое и родное. А как еще могло быть иначе, ведь он вырос на этом рынке. Здесь приобрел все необходимые навыки попрошайки и рыночного вора. Именно эти занятия научили его быстро бегать, стоически переносить побои и наслаждаться каждым днем. Пусть он не был богат, и порой за день ему не удавалось нашкулять денег даже на пригорелую лепешку, но все равно, он освоил главное — он умел радоваться жизни.

Вот и сейчас, когда солнце еще только карабкалось на небосвод, он радовался новому дню, утренней прохладе и беззаботности своей жизни. Иногда он вспоминал свое путешествие на восток, в Индию. Много пришлось претерпеть, особенно ему тяжело дался горный переход до Древа желаний. Зато он дошел до него, и оно выполнило его желание. Одно, что осталось неисполненным — это нескончаемая лепешка. Ну, да Бог с ней с лепешкой, главное, что друг всегда рядом.

Рядом послышалось чавканье. Это просыпался его лучший друг. Эх, что еще надо человеку? Вот птичка запела и он — Музафар уже счастлив. Если удастся украсть монету у зазевавшегося покупателя — еще больше счастья. А на монету можно купить большую лепешку и если есть ее медленно, то хватит на весь день и не только ему, но и его другу.

Одного только не мог понять Музафар — за что обижается его друг? Бред какой-то несет, что он якобы был всемогущим визирем в Индии, что должен был занять трон, а он — Музафар ему помешал. Эх, не иначе как Алладин обдолбасился гашиша и все ему это привиделось в наркотическом дурмане. Не понимает Алладин своего счастья. А оно именно здесь — на базаре богатейшего в мире города Багдада. Он ткнул своего друга в бок.

— Алладин, вставай, солнце уже высоко, пора идти на дело, — сказал Музафар.

Алладин сел, огляделся по сторонам и заплакал. Он теперь часто плакал, после того, как однажды неведомая сила перенесла его из дворца визиря в пыль багдадского базара, он порою тоже думал, что ему пригрезилась его всемогущая жизнь при дворе правителя Индостана. Однако не могло это все присниться. Вон и халат на нем, хоть и изодранный, но все еще местами сохранивший золотое шитье лучших мастеров востока, да и чалма из тончайшего шелка, тоже не могла взяться из ниоткуда. Значит, все это не было сном, значит, был он могущественным визирем.

Вот только одного Алладин не мог понять — что он сделал не так, после чего Аллах скинул его с вершины власти на самое дно? Ведь нельзя же всерьез воспринимать бред Музафара про какое-то Древо желаний…

* * *

Франциско Борджа по многолетней привычке проснулся до рассвета. Рядом в тот же миг из-под одеяла вспыхнули небесноголубые глаза.

— Пора вставать, — сказал Франциско, поцеловал улыбающееся, слегка лукавые очи девушки и соскользнул с высокого ложа. Обладательница небесных глаз следом выпрыгнула из теплой постели.

Они оба оделись. Франциско облачился в сутану с пелериной, белые чулки, белую колларе, белую же шелковую шапочку — пилеолус, белый шелковый пояс с золотыми кистями, украшенный вышитым папским гербом.

— Нур, помоги — позвал он и из-за занавеси вышел монах, который еще пять минут назад был милой девушкой.

— Не Нур, а Николе, — мягко поправила девушка своего возлюбленного. Потом прижалась к его лицу и, прикрыв свои блистательные глазки, втянула носом такой родной запах своего любимого. — Ты же сам настоял на предельной осторожности.

В строгой сутане монаха и головой накрытой большим капюшоном невозможно было понять половую принадлежность самого близкого и верного помощника падре, которого здесь в Италии все знали, как Николе Хунзатти.

Она-он, поддержал Франциско, пока тот надевал башмаки с толстой платформой и высокими каблуками. Папская сутана надежно скрывала это ухищрение, которое должно было сохранить от окружающих в тайне маленький рост главы ордена иезуитов, четвертого герцога Гандиа, Франциско Борджа, некогда откликавшегося на имя Карло Сфорци.

* * *

Орзу было хорошо.

Ведь, видишь, как в этой жизни все взаимосвязано: двадцать пять лет назад мать дала ему имя Орзу, что переводится, как — мечта. Неизвестно, какой она вкладывала смысл, когда так назвала своего сына.

Мальчик вырос. Однако жизнь афганского дехканина всегда была нелегкой. Когда клочок земли, где можно выращивать овощи и немного пшеницы остается неизменным, то с каждыми новым ребенком нищета все нахальней вползает в дом. А детей в семье уже было десять человек. Поэтому, когда заезжий караванщик предложил родителям сделку, то они с облегчением продали своего первенца — Орзу.

Потом караванщик на базаре одного из прибрежного города Иранского моря перепродал мальчишку какому-то дервишу, и у Орзу началась совсем другая, некрестьянская жизнь. Жизнь полная лишений и ежечасных тренировок. Это было в лагере ассасинов Старца горы.

После того, как Орзу превратился в ловкого и умелого воина его стали отправлять на задания. Задания были кровавые, но юноша не задумывался об этом. Главным для него стало — выполнить волю Старца горы и остаться живым. А, если вернулся живой, то в награду тебя ждет один день в раю.

И вот теперь, когда он побывал у Древа желаний, его мечта исполнилась, ведь не зря же ему при рождении дали имя Орзу. Теперь смертоносных и опасных заданий больше нет, есть только жизнь в раю.

Теперь рядом с ним постоянно находились красавицы. Да, еще какие красавицы — это были лучшие девушки со всего света. Были здесь гибкие персиянки, чернокожие эфиопки, белокурые русинки, миниатюрные китаянки, любвеобильные индианки и еще, и еще, и еще всяких мастей и нравов, но все неизменно красавицы.

Куда не кинь взгляд — всюду была красота и великолепие. Окружал весь этот цветник роскошный сад и богатые палаты. И там, и тут стояли столы с яствами и вином. От всего этого гастрономического изобилия Орзу даже поправился. Теперь не стало лишений, здесь он вкусно ел и сладко спал.

Одно только омрачало его пребывание в раю. Этим темным пятном была любимая жена шаха Мансура — Гюльчатай. Она с первого дня не взлюбила бывшего бесстрашного ассасина, сына таджикского дехканина из Афганистана, а теперь главного евнуха гарема Орзу.

* * *

Гюльчатай вернулась к своему отцу и тот, узнав, что дочь нагуляла в своих морских приключениях внеплановую беременность, быстро выдал ее замуж за разорившегося шаха из соседнего княжества — Мансура ибн Ахмета.

Да, это была сделка, на которую пошел обедневший князь, чтобы поправить свои финансовые дела. Когда подошел срок, главная жена Мансура Гюльчатай разродилась белокурым мальчиком, которому дали имя Анвар, что значит — лучезарный. Придворным и подданным разъяснили, что при рождении наследника поцеловал всевышний отсюда и цвет его глаз отливающий синевой неба, и льняная масть волос, красиво оттеняющая смуглую кожу.

С годами мальчик превратился в красивого витязя. И хотя у Мансура и Гюльчатай были еще дети, но Анвар был любимцем обоих родителей.

Всякий раз, когда Гюльчатай смотрела на своего сына, у нее перехватывало дыхание, и к горлу подкатывал комок из любви и воспоминаний, о мимолетной встрече и страсти к русскому путешественнику Афанасию ибн Никитину из северной страны — Руси, которую она пронесла через всю свою жизнь.

Причин, почему Гюльчатай настороженно относилась к Орзо, сформулировать она не могла. Однако женская интуиции не давала покоя, но и не могла шепнуть понятным языком, что незримо связывает ее — княгиню, статного главного евнуха и ее искреннюю любовь — Афоню.

* * *

Однажды Емельян Никитин проснулся от того, что все его суставы затрещали. Треск был такой силы, что из соседней горницы прибежала бабка ключница. Когда же треск прекратился, то Емельян сел на полатях. Сел, не то слово. Он сел прямо. Его позвоночник больше не кривился, ноги были ровные, с края рта уже не стекала слюна.

Сначала осторожно, а потом все увереннее он спустился на пол и прошел по избе ровной походкой здорового человека. Бабка, которая наблюдала за этими метаморфозами болезного младшего сына Никитина, сначала истово крестилась, а потом и вовсе бухнулась в обморок.

Местные — тверичи, причину такого волшебного выздоровления Емельяна приписывали появлению храма. Есть в тверской волости озеро, а в нем в разные времена посередине воды вдруг церковь православная из вод выходит и стоит себе на острове, а потом снова в воду опускается. Вот чудо, а чудо со старославянского — дело дар господний. Так и выздоровление Емельки знать тоже и есть — дело дар господний.

С того дня жизнь Емельяна изменилась. Он быстро понял суть торгового дела, оставленного отцом. Бесцеремонно отодвинул от коммерции своего алчного дядю Калистрата. В короткий срок усилиями младшего Никитина торговля вышла на новый уровень, и купец Емельян уже славился своими торговыми предприятиями не только в пределах отечества, но и в европейских странах.

* * *

«Эх, время… Что это такое? Фикция. Нету его, времени, — размышлял медведь, укладываясь на зимовье в новенькой берлоге. — Что такое будущее? Ведь, если разобраться, будущее ирреально, оно не существует в реальности, это всего лишь образ. Или вот — настоящее? Оно тоже условно, и может находиться где-то на стыке между будущим и прошлым, с нулевыми, так сказать, координатами.

Прошлое — это то, чего уже нет, это, наверное, тоже просто символ, то есть тот же образ. Все эти понятия не имеют смысла, и это уже ставит под сомнение само понятие времени как формы существования материи.

Ведь, как в песне поется: „…Есть только миг, между прошлым и будущим…“ А что такое миг? Это ничто. Настоящего, получается, тоже нет, оно не существует. Есть только будущее постоянно перетекающее в прошлое. В настоящем, в этом миге, в этом ничто и находится время, точнее его иллюзия.

Можно подумать, что время это то, что охватывает прошлое и будущее, тогда оно само состоит из прошлого, которого уже нет и будущего, которого еще нет. В этом случае время состоит из двух понятий, которых нет. А это значит, что нет и целого, то есть, самого времени».

Медведь проделал огромный путь. Он шел долго, миновал горы, переплывал широкие реки. Бывал в краях медовых, где пчел, как песка на берегу. Ан, нет, все равно неведомая сила тянула его в родные края, где родился, вырос.

Медведь, шел, как лосось к месту своего рождения, чтобы там встретить свою медведицу, дать жизнь медвежатам и умереть, или быть затравленным и убитым охотниками в густых лесах России. Такова жизнь.

И он дошел. Вот теперь накануне зимы обустроил удобную берлогу, нагулял на родных просторах жир, вволю поел овсов на нивах, ягод в рямах, встретил свою медведицу, а теперь можно и на покой.

«Вот я, ходил за три моря. Между рождением, а затем продажей какому-то человеку на тверской ярмарке и путешествием в далекие края, как принято говорить, прошло время? — продолжил маяться дремотными мыслями мишка. — Именно так все и думают. Пока ты шел за тридевять земель — прошло какое-то время. Но, получается, что это ты сам придумал это время своего путешествия. Твоя жизнь текла непрерывно и дробилась на разные события и происшествия. А ты эти промежутки между этими моментами ты для удобства воспринимал, как время. Все процессы, происходящие в жизни от мелкого до глобального, принято воспринимать, как промежуток между ними, как время и тем самым и все, впадают в главную иллюзию — иллюзию существования времени.

А его то и нет…»

Медведь сладко засопел. Ему было хорошо. Для него время перестало существовать, и к этому выводу он пришел путем несложных, в общем-то, размышлений. Однако поделиться своими думами он не мог, потому что разучился формулировать свои мысли словами. Давно уже разучился. Да и умел ли когда, неизвестно, потому что времени у природы нет. Тем более, что слова: «давно» и «когда» имеют временное значение, а времени, как сам себе доказал бывший философствующий медведь Зигмунд, не существует.

* * *

Тучки в этот момент разошлись, и яркий луч солнца коснулся своей светлой десницей глаза Емельяна Никитина.

Емельян вдруг вспомнил своего брата Афанасия, который так и не увидел его волшебного излечения от недуга и того, как торговая империя Никитиных ширится и растет.

Помнил лишь одно Емельян, смешливую физиономию своего брата Афони, который отправляясь в свое путешествие, поцеловал тогда болезного и сказал: «Потерпи, Емелюшка, уж недолго осталось. Вот выполню волю тяти нашего, доберусь до Древа желаний и мы с тобой скоро вдвоем будем бегать на рыбалку, и будешь ты здоровый и быстроногий. И счастливым тоже будешь, это я тебе обещаю».

Сказал и сгинул… навсегда.

* * *

Тридцатилетний нищий старик вошел в город Тверь. Он достиг цели своего путешествия, и ему стало хорошо и спокойно. Его дух поднялся над суетой древнего русского города и воспарил…

Конец