Истинный Холстомер

История Холстомера, как она передана Толстым, настолько интересна, что я позволю себе подробнее остановиться на этой повести и постараюсь ответить на вопрос, действительно ли существовала эта лошадь или же это миф, легенда.

Близкий знакомый Толстого, помещик и коннозаводчик, шталмейстер Александр Александрович Стахович в своей молодости заинтересовался рассказами старых коннозаводчиков о необыкновенной резвости Холстомера, какую тот показывал на бегу, устроенном в Москве графом Орловым-Чесменским. В графском Хреновском заводе никогда не было лошади с именем Холстомер, но после долгих изысканий Стаховичу удалось установить, что это не имя, а кличка, под которой скрывался Мужик 1-й. Сам граф дал ему это прозвище за длинный и просторный ход – словно холсты меряет. Результатами изысканий Стахович и поделился со своим старшим сыном, писателем.

Михаил Александрович Стахович, автор пьес «Ночное» и «Наездники», которому Толстой посвятил свою повесть, был хорош с Тургеневым и Аксаковым, принимал участие в кружке Хомякова и Киреевского, был своим человеком среди славянофилов, всей душой был предан делу освобождения крестьян, то есть был типичным народником в лучшем смысле этого слова. Многих своих крепостных он пустил на волю и вообще был гуманен с крестьянами. Народу он посвятил много своих стихов, собрал много народных песен, которые переложил на музыку, написал несколько рассказов и пьес.

На государственной службе Михаил Александрович не состоял, жил часть зимы в Петербурге и Москве, но душа его лежала к деревне, любимой Пальне, где он проводил значительную часть года. Сам вел хозяйство, жил уединенно и обособленно, обходился почти без прислуги, не держал повара, пробавлялся холодными закусками. Уединенность и оказалась причиной его гибели. Как-то осенью Михаил Александрович получил крупную сумму денег за проданную пшеницу и в тот же день, между тремя и четырьмя, был задушен. Подозрение пало на бурмистра и конторщика, но они доказали свою непричастность тем, что в тот день, около четырех часов, их видели в городе Задонске, где они вели с купцами переговоры о продаже хлеба. Их алиби было установлено, а виновники убийства не найдены.

Прошло около года. Александр Александрович не мог примириться с мыслью, что преступники гуляют на свободе. Пользуясь своими большими связями в Петербурге, он добился того, что министерство юстиции командировало в Елец и Пальну одного из своих следователей. Молодой человек был талантлив, энергичен и честолюбив – ему хотелось отличиться, раскрыть преступление, и он сделал все, что было в его силах. Однако поиски остались тщетны. Молодой человек отличался религиозностью и перед возвращением в Петербург решил съездить помолиться к Тихону Задонскому. В безнадежном настроении духа ранним погожим утром вышел он на крыльцо гостиницы в Ельце. У подъезда стояла разномастная тройка, следователь уселся в тарантасе, и тройка тронулась в путь.

В городе и слободою лошади шли вяло, но, отъехав верст пять-шесть, начали оживляться, вздергивать головами и просить вожжей. Ямщик гикнул, подобрал вожжи, и тройка птицей понеслась по ровному шоссе, все прибавляя ходу, колокольчик замер под дугой, от резкой езды захватывало дух и замирало сердце. Вот показался крутой спуск к реке, вдали виднелся мостик, ямщик свистнул, и тройка сразу и покорно перешла на спокойный машок. «Ну, брат, ты и мастер», – не удержался и похвалил следователь ямщика. «Да что, барин, лошади не те: в прошлом году мы бы проехали и не так, вот была у меня тройка, птицы – не лошади. Позарился я на деньги, да вот об эту самую пору и загнал коренника и правую пристяжку – уцелела только она», – ямщик указал кнутом на левую пристяжную. «И случилось то на этом самом тракту, – продолжал ямщик, – подальше от города верст так на двенадцать. Подрядили меня двое, чтобы их доставить за два часа к четырем в Задонск за семь катерин, и наказали ждать после обеда у дуба в Польненском лесу. Пришли, сели: «Пошел, делай!». Бросился я наперерез на Задонский тракт и так делал, что раньше четырех доставил их в Задонск. Они, вишь, продали пшеницу задонским купцам и должны были ответ дать до четырех часов, а то бы им была неустойка. Да, деньги большие, да еще и на чай дали. Да что деньги, лошадей жаль – таких уж больше не добуду».

Тройка опять тронула ходом, а ездок не знал, что он, грезит или же, действительно, сидит в тарантасе и едет к Пресвятому Тихону на поклонение. Чуть было не крикнул ямщику: «Стой, пошел назад в Елец!». Но сердце подсказало другое: «В Задонск, помолись и поблагодари угодника». Слова замерли на устах, и следователь продолжал свой путь. Часа через два благополучно прибыли в Задонск, следователь горячо помолился перед мощами угодника, на другой день вернулся в Елец и – прямо к прокурору. Ямщика немедленно задержали, допросили, поехали в Пальну, он показал дуб, где ждал. Туда же привели бурмистра и конторщика. «Они, они вот ездочки-то мои», – воскликнул ямщик. «Ездочки», по принятому обычаю, пали на колени и во всем признались. Так было раскрыто преступление, долго волновавшее не только Елецкий уезд, но и всю Россию. Убийство Михаила Александровича Стаховича было отмщено.

Я просил Александра Александровича написать о том, что он рассказал Толстому и что помнил о Холстомере, и я тогда же напечатал его воспоминания в своем коннозаводском журнале.

А. А. Стахович пишет, как он ехал с Толстым на почтовых из Москвы в Ясную Поляну и дорогой рассказал Льву Николаевичу сюжет задуманной М. А. Стаховнчем повести «Похождения пегого мерина». Рассказ заинтересовал Толстого. Воспоминания эти для нас особенно дороги и важны. Александр Александрович передал по памяти сюжет повести, какой рисовался его сыну. Набросал ли Михаил Стахович, хотя бы вчерне, «Похождения пегого мерина»? Или же он не успел этого сделать и ограничился лишь составлением плана? Ввиду громадного интереса первоначальной схемы рассказа, ибо его некогда и сообщил Толстому Стахович-отец, приведу из воспоминаний Александра Александровича изложение сюжета, намеченного сыном: «Покупает мерина Холстомера в Хреновом богатый московский купец. Переходит Холстомер к гвардейскому офицеру времен императора Александра Павловича. За лихую цыганскую пляску лихой гусар дарит знаменитого пегого рысака столь же знаменитому Илье, главе цыганского хора. Возил Холстомер, может быть, и цыганку Танюшу, восхищавшую своим пением впоследствии и А. С. Пушкина; попадает Холстомер и к удалу молодцу-разбойнику, а под старость, уже разбитый жизнью и ногами, перешел к сельскому попу, потом в борону мужика и умер под табунщиком».

«В памяти у меня, – продолжает Александр Александрович, – осталась сцена на постоялом дворе. По дороге из Москвы в Нижний, шел кутеж купца, ехавшего с приказчиком на ярмарку к Макарию. Еще до света, после кутежа с лихими бандуристами и плясунами подымается купец, кончил чаепитие, начали выносить перину и подушки, грузно ложится на них в тарантасе хозяин, гремя большими бубенцами, выезжает громоздкий тарантас со двора». Уехали вчерашние собутыльники, проснулись бандуристы, и когда поняли, что не догонят купца, в первый раз в его жизни оскорбили Холстомера ударом кнута. «Что тут было, уж я не знаю! – рассказывает Холстомер, – Как не разбилась вдребезги тележка, как уцелел передок, о который до крови я отбил себе ноги (для полного моего хода оглобли были коротки); вцепились ездоки в четыре руки за вожжи, понесся я рысью как птица. Замелькали только верстовые столбы; налетел я на задок тарантаса и чуть не опрокинул его. «Держи правей!» – только успел крикнуть ямщик, сворачивая лошадей; а уж мои седоки соскочили, забежали с двух сторон, заработали кистенями, – ямщик свалился… Тут в первый раз в жизни учуял я запах человеческой крови».

Из этого отрывка ясно видно, как Михаил Стахович представлял себе похождения пегого мерина и во что вылился бы этот рассказ, если бы преждевременная смерть не положила предел его художественным замыслам. В схеме рассказа и плана, как их передал мне А. А. Стахович, даже и не намечена коннозаводская сторона повести. Тем больше, конечно, заслуга Толстого, который не ограничился, так сказать, авантюристическими похождениями пегого мерина, но и дал превосходное описание рысистой лошади вообще, ее жизни, начиная от рождения, карьеры и вплоть до ее трагического конца.

Толстой был не только большим любителем лошади, но и знатоком ее: он часто навещал рысистый завод своего брата С. Н. Толстого при селе Пирогове, недалеко от Ясной Поляны. Некоторых кобыл, например, Жолдобу, он запомнил так хорошо, что, создавая в своей повести тип замечательной рысистой матки, старейшей и лучшей в табуне, назвал ее этим именем. Толстой у знакомых коннозаводчиков покупал лошадей, и об одной такой покупке я сообщу со слов князя Оболенского.

Однажды зимой в Москве Толстой зашел утром к Оболенскому в гостиницу «Дрезден» и просил князя высказать свое мнение о рысистом жеребце, которого Толстой облюбовал. Толстой стал описывать формы жеребца: вороной масти, густых и капитальных форм, имеет волнистую гриву и такой же хвост, словом, жизненно и ярко описал на словах виденную им лошадь, и она, как живая, представилась в воображении Оболенского. Князь говорил мне, что Толстой так увлекся, описывая ему формы жеребца, так их ярко описал, что у Оболенского невольно родилось представление о том, что эта лошадь, вероятно, происходит из Сенявинского завода от Ларчика. Оболенский высказал Толстому свои предположения, на что Толстой ответил, что он еще не видел аттестата, но владелец жеребца обещал на завтра достать аттестат. Тут же решили на другой день ехать смотреть лошадь. Жеребец оказался не только завода Сенявина, но действительно сыном Ларчика. «Однако вы знаток», – сказал Толстой Оболенскому, просматривая аттестат, и тут же купил лошадь. Не отрицая глубоких познаний в лошади князя Оболенского, я добавлю, что, конечно, надо быть Толстым, чтобы так описать лошадь, дабы она предстала перед глазами слушателя!

Толстой был самостоятелен в изложении истории Холстомера. В первой главе повести он рисует нам картину раннего утра и жизнь просыпающегося конного двора. С первой же страницы Лев Николаевич обнаруживает большое знание коннозаводского быта. Такие выражения, как «тяжелые матки» или «осыпанная гречкой Жолдоба», которая всегда идет впереди табуна, и другие мелочи указывают на полное знание автором табунской жизни. Особенно удачно подмечена Толстым характерная черта, заключающаяся в том, что обыкновенно одна какая-нибудь лошадь идет всегда в табуне передом и никто из других лошадей не решается оспаривать этого ее первенства.

Вторая глава повести с коннозаводской точки зрения одна из интереснейших в рассказе, ибо Толстой описывает пегого мерина, обнаруживая точное знание экстерьера, в метких, ярких и, что самое главное, верных выражениях рисует облик замечательной лошади. Наряду с высокохудожественным образом старого пегого мерина Толстой дает бесподобное описание рысистой лошади вообще и в заключение говорит о том, что только одна порода в России могла наделить эту лошадь такими исключительно высокими качествами и подразумевает при этом орловскую породу лошадей.

В третьей главе автор описывает табунную пастьбу лошадей. На этом фоне ярко вырисованы различные типы рысистых кобыл и даны с коннозаводской точностью характеристики возрастов, то есть проведено и указано различие между тем, как держат и ведут себя в табуне старые матки, холостые, подсосные кобылы, молодежь и, наконец, сосунки. В лице молодой кобылы Атласной, которая низко опустила голову, так что ее шелковистая челка закрывает ей лоб, шерсть её блестит и переливается на солнце, а она играет с травой, то есть щипнет и бросит ее, Толстой рисует нам замечательно верный тип холостой кобылы, для которой табун не столько отдых и корм, сколько развлечение и прогулка. Так же жизненны, метки и верны описания поведения и игр сосунков и столь же хороши характеристики молодых кобылок. Среди этих кобылок наибольшая шалунья – бурая кобылка. Толстой дает описание бурой кобылки с такой любовью и таким пониманием, что ему может позавидовать любой коннозаводчик и охотник. Несомненно, что Толстой не только любил рысистую лошадь, но и превосходно ее знал и немало в своей жизни наблюдал ее.

В следующей главе Толстой описывает, как любимым занятием молодежи и особенно бурой кобылки было дразнить старика. Вследствие оскорбления, нанесенного мерином лысой кобылке, правнучке знаменитого Сметанки, мерина гоняли, били, с оскаленными зубами бегали за ним по двору как старые, так и молодые лошади, и гулко в ночной тиши раздавались звуки копыт об его худые бока и слышалось его тяжелое кряхтение. Наконец мерин, не будучи более в силах переносить удары, остановился посреди двора, на лице его выразилось злобное бессилие, потом он приложил уши, и вдруг сделалось что-то такое, от чего затихли все лошади. Он объявляет в глубоком молчании стоящему вокруг него табуну, что он не кто иной, как знаменитый Мужик 1-й, сын Любезного 1-го и Бабы, прозванный Холстомером за длинный и размашистый ход, равного которому не было в России.

Мерин рассказывает о своем рождении в Хреновском заводе, своей ранней юности и о том, какое впечатление произвело на всех конюших то обстоятельство, что он родился пегим, то есть той масти, которая считается господствующей у простых лошадей и редка, почти не встречается у лошадей кровных. Он останавливается на истории своей несчастной первой любви к Вязопурихе, на этом безумном увлечении молодости, которое навсегда исковеркало и погубило его жизнь, ибо на другой день после этого его сделали мерином и подарили конюшему.

Следующей ночью, когда народился месяц и узкий серп его освещал варок, Холстомер рассказывает табуну о том, как обнаружили его выдающуюся резвость и какое это имело дпя него последствие. Главная заслуга рысистой породы – резвый ход – явилась, по словам Холстомера, причиной его изгнания из Хреновой. На кругу проезжали знаменитого Лебедя, а конюший, возвращавшийся из Чесменки на своем Холстомере, подъехал к кругу и решил его примерить с Лебедем. Холстомер объехал Лебедя. Перепуганное начальство боялось, что до графа (подразумевается Орлов-Чесменский) дойдет: выложили необыкновенную по резвости лошадь да еще подарили ее конюшему. И решили мерина поскорее сбыть с глаз долой – конюший продал его барышнику.

Холстомер попадает к некоему князю. Как-то он повез князя на бег. Там состязались между собой знаменитые Атласный и Бычок. Князь вдруг, совершенно неожиданно велел кучеру выехать на круг. Выехал и Атласный. Обоих рысаков выравняли и затем пустили в бег. Несмотря на то, что Холстомер ехал в тяжелых городских санях, на завороте он кинул Атласного и пришел первым; хохот, крики и рев восторга приветствовали победителя. То было самое радостное событие в жизни пегого мерина, но счастливая жизнь кончилась скоро: Холстомер был искалечен князем, когда тот гнался за любовницей.

Переходя из рук в руки, от одного хозяина к другому, Холстомер попал к старушке, после ее смерти к краснорядцу, что торговал красивыми тканями, затем к мужику, от него к цыгану, наконец, его купил приказчик и определил к табуну верховой лошадью. «И вот я здесь…» Так при гробовом молчании табуна заканчивает Холстомер свой рассказ о пережитых им мытарствах и скитаниях.

Существовал ли в действительности Холстомер или же это сплошной вымысел, не более, чем красивая легенда? В описи Хреновского завода лошади с именем Холстомер не значится, но А. А. Стахович утверждал, что о Холстомере ему говорили старинные коннозаводчики, которые еще помнили Орлова-Чесменского. В существовании Холстомера были уверены торговцы лошадьми, имеющие свои сведения от управляющих заводами, наездников, маточников и старших конюхов.

Само собой разумеется, что если бы удалось найти печатное указание о Холстомере или же разыскать ссылку на заводскую книгу, тем самым вопрос был бы окончательно разрешен. Мне удалось разыскать подобное указание. В середине прошлого столетия на страницах исторического журнала «Русский архив» появились три письма Орлова-Чесменского к его управляющему Кабанову. Из своего подмосковного села Остров граф пишет: «Взятые же лошади все переменились к лучшему. Один Холстомер не совсем еще исправился, нередко приталкивает». Эта выдержка из собственноручного письма Орлова снимает всякие сомнения в том, существовал ли Холстомер, и показывает, как граф интересовался этой лошадью, если специально упоминал о ней в письме к своему управляющему.

Почему же имени Холстомера нет в описях Хреновского завода? Надо искать не Холстомера, а Мужика 1-го. Откроем первую, изданную в России заводскую книгу, и там на странице 202-й среди заводских жеребцов прочтем: «Мужик 1й (выхолощ. 1812), вороной, род. 1803 году от Любезного 1-го; мать Баба». Отпадает козырь из рук сторонников легенды о том, что Холстомер никогда не существовал. Холстомер, он же Мужик 1-й, не только был внесен в заводскую книгу Хреновского завода, но числился там производителем, и даже указан год, когда он был выхолощен.

Был ли Холстомер пегой масти? По преданиям тех же коннозаводчиков, Холстомер, он же Мужик 1-й, был вороной, но имел во весь лоб лысину, а также все четыре белые ноги, то есть был почти пегий. Вот за эту-то масть, вернее – за обилие отметин, его и невзлюбило хреновское начальство. Во все времена существования рысистой породы отметины в рысистых лошадях, как известно, преследовались, отметистые лошади лишь в совершенно исключительных случаях получали заводское назначение. Немалую роль играла и мода, ибо городские охотники не покупали для езды отметистых лошадей, коннозаводчики не могли не считаться с требованиями рынка, который предъявлял спрос на лошадей без всяких отметин. Они изгоняли из своих заводов отметистых лошадей, не говоря уже о таких, как Холстомер, который был настолько отметист, что напоминал собою пегую лошадь. В то время ходячим мнением у московского купечества, а стало быть, и у провинциальных охотников, было убеждение, что кто ездит на пегих или же отметистых лошадях, у того жена не верна своему мужу.

Нельзя не согласиться и с тем, что если у лошади большие отметины, то такая масть не благородна, отметины вносят чересчур много пестроты во внешность лошади, мешают цельности и глубине впечатления. До рождения в графском заводе вороного отметистого жеребенка, которому было дано имя Мужика 1-го, преобладающими именами, так сказать, любимыми были Лебедь, Горностай, Барс, Добрый, Красавец, Кролик, Любимец и т. д. и т. д. Лошадей с такими названиями были серии: пять Горностаев, несколько Добрых, столько же Лебедей и проч. Мужиком же был назван сын Любезного 1-го и Бабы, и я позволяю себе высказать предположение, что и само имя Мужик было ему дано при рождении именно за его масть, столь близкую к пегой масти, которая в России встречалась и встречается лишь среди простых крестьянских лошадей, а отнюдь не является мастью породистых. Верно ли мое предположение, сказать сейчас невозможно, но не следует забывать, что Толстой, описывая только что родившегося Холстомера, заставляет конюшего воскликнуть: «И в какого черта он уродился, точно мужик».

Выхолощен Холстомер был, как видно из заводской книги, в год Великой Отечественной войны и нашествия французов, то есть не двухлетним жеребенком, как в повести, а семилетним жеребцом. Как же могло случиться, что резвейший рысак, самим графом Орловым присланный из Москвы в производители Хреновского завода был сделан мерином?

Вскоре после смерти графа преданный его слуга и знаток лошади Кабанов покинул Хреновую и на его место дочерью Орлова, его единственной наследницей, был прислан из Москвы бурмистр новгородских деревень, который и принял в заведование Хреновской завод. Дела в Хреновой было немало: огромное скотоводство, салотопение и другие производства, словом, бурмистр скоро понял, что не справиться ему с конным заводом, в делах которого он ничего не смыслил и, как человек честный, просил графиню снять с него заведование. Графиня прислала своего берейтора-немца, который и пробыл в этой должности около двух лет.

Много вреда причинил немец-берейтор: он не сумел оценить высоких достоинств тогдашних хреновских лошадей, которые, по близкому в них присутствию арабской крови, были невелики ростом. Желая увеличить рост приплодов, немец выхолостил всех первоклассных рысистых производителей высокой крови, которые были мелки. Так был выхолощен и Холстомер. Весьма возможно, что немец-берейтор не сумел простить этому замечательному рысаку его отметины.

Невольно здесь вспоминается незабвенный творец орловской рысистой породы, который, несмотря на отметины Холстомера, не только ценил его, угадав в нем знаменитого производителя, но и послал его в Хреновской завод. Орлов был чужд предрассудкам времени, не обратил никакого внимания на масть Холстомера и, конечно, в заводском деле стоял на голову выше всех своих современников. Не можем еще раз не подчеркнуть необыкновенного чутья, дара интуиции, которыми был в такой исключительной мере одарен Орлов, этот гениальный творец двух пород орловской рысистой и верховой. Проживи граф еще несколько лет, и от Холстомера в Хреновском заводе получились бы невиданные рысаки. Недаром же от одной только, случайно выпущенной из Хреновского завода жеребой от Холстомера кобылы родился Старый Атласный, который и стал в России родоначальником всего частного коннозаводства.

 

Спор о Бычке

Едва ли есть еще другая рысистая лошадь, которая бы была так популярна среди русских коннозаводчиков, как Бычок. Ни об одной лошади в России столько не говорили и так много не писали, как о Бычке. В течение семидесяти пяти лет Бычок был самой известной и самой популярной лошадью в России. В позднейшее время с популярностью Бычка мог конкурировать один Крепыш, имя которого также знала вся страна. Все остальные орловские рысаки, как бы ни были они знамениты, все же были известны лишь относительно узкому кругу специалистов и охотников, тогда как Бычка и Крепыша знали самые широкие круги русского общества. В этой популярности Бычок был даже счастливее Крепыша, ибо у него, в особенности в первые десятилетия, совершенно не было врагов, тогда как Крепыша ненавидели и всячески старались дискредитировать коннозаводчики-метизаторы, которых во времена Бычка еще не было. Ни у одного другого рысака и производителя не было столько фанатических поклонников, как у названного нами жеребца. Широкая известность Бычка уже не в коннозаводских кругах, а среди таких лиц, которые мало или совершенно не интересовались лошадьми, всецело шла от Д. П. Голохвастова, которому Бычок принадлежал. Голохвастов был попечителем Московского учебного округа. О его пристрастии, вернее, фанатической любви к Бычку знали студенты, и из университетских стен вышла следующая эпиграмма:

Студенты декламировали эту эпиграмму не только в университете, но и у себя по домам, эпиграмма пошла ходить по Москве, а затем по России. Питомцы университета, покидая альма-матер и разъезжаясь по городам и весям нашего обширного отечества, не скоро забывали свои университетские годы, и в провинции эпиграмма на Голохвастова получила широкое распространение. Каждого обывателя интересовал вопрос, что это за такой знаменитый конь, к которому питал столь нежные чувства попечитель Московского учебного округа. Позднее известности Бычка способствовало появление ряда мемуаров, где авторы, говоря о Голохвастове, упоминали и его знаменитого Бычка. Так поступили Соловьёв, Свербеев и др. Когда появились в печати «Былое и думы» А. И. Герцена, который был двоюродным братом Голохвастова и, посвятив ему немало страниц, говорил также и о Бычке, имя этого жеребца стало известным буквально каждому образованному русскому человеку.

Голохвастову Бычок был обязан и тем, что с него написал портрет известный германский живописц Раух. По непроверенным данным, Голохвастов специально пригласил Рауха из Германии, чтобы написать этот портрет. Я же полагаю, что Раух сам приехал в Россию, где написал для нашей знати, преимущественно для москвичей, несколько превосходных картин. Раух был анималист, и заслуга Голохвастова заключается в том, что он, желая увековечить своего Бычка, заказал его портрет не доморощенному живописцу, а знаменитому художнику. Это единственный портрет Бычка, все другие являются копиями либо вариациями на тему рауховского портрета. Громкое имя Рауха, превосходная литография с этого портрета, в свое время весьма распространенная в России, способствовали широкой известности Бычка.

Раух блестяще справился с задачей и дал целую бытовую картину. Это не только превосходное изображение самого Бычка, но и портрет наездника Смесова, который его держит в поводу. Тут же стоят беговые дрожки, лежит хомут и вся упряжь; фон – Ходынское поле, призовые будки с развевающимися флажками, проездка рысака с поддужным, вдали краснеющий Петровский Дворец. Лошадь написана Раухом превосходно: лепка мускулатуры великолепна, тон масти, судя по потомкам Бычка, дан удивительно верно, а характер и тип лошади схвачены метко. Добросовестный немец указал и на недостатки Бычка, и это делает честь живописцу, который изобразил то, что видел, а не то, что хотел видеть владелец лошади. От этого, увы, не свободны многие русские портретисты лошадей. Стахович был прав, когда однажды написал об этом портрете: «…по мастерскому рисунку видно, что лошадь была очень похожа, что и подтверждали мне люди, знавшие Бычка хорошо».

Я никогда не принадлежал к числу поклонников Бычка, но всегда отдавал должное этой несомненно замечательной лошади. Мне кажется, слава Бычка отчасти преувеличена и значение его как производителя в свое время было несомненно раздуто, ибо линия Бычка, давая резвость, принесла вместе с тем вред орловской породе, ухудшив тип и провалив спины. Поэтому настало время трезво и спокойно взглянуть на этот вопрос. Необходимо взвесить и тщательно обсудить весь накопившийся материал и уж после этого дать окончательное суждение о Бычке и указать то место, которое занимает этот жеребец среди других корифеев рысистой породы.

В заводе В. И. Шишкина от Молодого-Атласного и Домашней родился гнедой жеребчик, которому было дано имя Бычка. Приведу подробности из жизни и деятельности как этого жеребца, так и Д. П. Голохвастова. Все эти подробности, на первый взгляд незначительные, помимо общего исторического характера и интереса имеют несомненное влияние на предмет выяснения личности как самого Голохвастова, так и Бычка. Несомненно, что таинственная завеса, которая столько лет облекала и облекает еще ныне происхождение этой лошади, всегда дразнила воображение коннозаводчиков и охотников, притягивая взоры к Бычку. Сам великий творец Бычка – незабвенный коннозаводчик Шишкин – так и сошел в могилу, не сказав своего веского слова, которое одно могло бы прекратить все эти бесконечные споры и догадки и пролить истинный свет на происхождение знаменитой лошади. Шишкин умер, а с ним навсегда ушел и секрет происхождения Домашней – матери Бычка.

Не подлежит никакому сомнению, что Шишкин был заинтересован сам, а может быть и лицо, у него купившее Бычка, т. е. его приятель И. Н. Рогов, в том, чтобы не разъяснить, а завуалировать происхождение Бычка. Но зачем это было нужно? Ответ на этот вопрос мы получим, если вспомним, что в те отдаленные времена всякая примесь к рысистой породе, а особливо английская, подвергалась гонению, что понятно, так как орловская порода уже тогда признавалась ее поклонниками самостоятельной, а посторонние примеси, будь то даже английская, расшатывает породу. Вот что писал наш летописец Коптев: «Хотя по сведениям при продаже Бычка и значилось, что Бычок родился от Атласного и рысистой кобылы Домашней, дочери Кролика, но в каком колене она от Кролика и от какого именно Кролика, и от какой матери она происходит, сего не видно. Все это породило некоторое сомнение на счет происхождения Бычка от чисто орловской крови. Несмотря на это предубеждение, которое господствовало в кругу охотников, Д. П. Голохвастов никак не соглашался с ними».

Можно было бы привести и другие выборки из сочинений Коптева на ту же тему, но и приведенных для нашей цели вполне достаточно. Из этих отзывов Коптева ясно видно, что Бычок по многим слухам был от полукровной кобылы. Мнение Коптева о Бычке было осторожным сначала из-за боязни обидеть самого Голохвастова, а после его смерти даже его сына, с которым он был в превосходных отношениях. Дело в том, что Коптев был студентом университета в то время, когда Голохвастов был попечителем Московского учебного округа. Он же, Голохвастов, первый вице-президент Московского бегового общества, ввел молодого человека в спортивные круги, и ему Коптев был обязан своим первыми шагами на государственной службе. Тем не менее, Коптев написал о происхождении Бычка от полукровной кобылы, стало быть, эти слухи имели под собою несомненную почву.

Ключ к разгадке точного происхождения Домашней – матери Бычка – заключается в следующем. Она – дочь Рулета, а Рулет был сыном выводного из Англии Дедалюса. Шишкин купил Домашнюю у Воейкова, а тот не мог не знать, что Домашняя стала матерью Бычка. Не приходится также сомневаться в том, что об этом могли узнать сначала друзья Воейкова, потом друзья его друзей и так далее до всей коннозаводской России включительно. Умный и дальновидный Шишкин (так его называл Коптев) знал, что истинная родословная Бычка как внука английского Рулета рано или поздно выплывет наружу и станет общим достоянием. Вот почему у Шишкина были все основания завуалировать метисное происхождение Бычка.

Приметы у Бычка были таковы: во лбу звездочка, на верхней губе белое пятно, нижняя губа бела, правая передняя нога около усеницы (верхний край копыта), задняя правая спереди по щетку (пучки волос выше копыта), сзади выше щетки и левая выше щетки белы. Благодаря портрету Рауха мы можем судить, какая грива и какой хвост были у Бычка. Грива у него лежала налево, что отмечено в описи Голохвастова и видно на портрете, и была длинная – грива упряжной лошади. Хвост Бычка сильный, обильный волосом, висит тяжелым снопом; он черный, равно как и грива, без каких-либо седых волос или коричневого отлива. Бычок действительно превосходный тип лошади. Это настоящий рысак; несмотря на незначительный рост, лошадь упряжи – широкая, дельная, глубокая, длинная и породная. В нем видно английское влияние: оно отразилось в сухости, но не чрезмерной, в богатой мускулатуре, в ширине и построении зада, но вместе с тем Бычок – рысак. Плюсы Бычка: хорошие «рысистые» ноги, образцово правильные по своему постанову и костистые; страшная сила, благодаря чему столько представителей этой линии выиграли Императорский приз; превосходный характер и большой ум.

Шишкин отдал Бычка в езду, для чего Бычок в трехлетнем возрасте был приведен в Хреновую, где были развернуты все его рысистые способности. Бычок был подготовлен и наезжен не кем иным, как лучшим графским наездником того времени Семеном по кличке Белый.

Известно, что первые рысистые бега в России имели место в Лебедяни Курской губернии, однако по неизвестным для нас причинам Бычок, который уже блистал в заводе, не принял участия в Лебедянских бегах. Весьма возможно, что молодой охотник, не рискнул его пустить на публичные испытания, предварительно не проверив его резвость в присутствии опытных охотников. Бычок блестяще выдержал экзамен и показал такую по тем временам невиданную резвость, что о нем заговорили в коннозаводских кругах. В Лебедяне Бычок появился на бегах уже с репутацией резвейшего рысака. Он вполне поддержал эту репутацию, и начинается его всероссийская слава как призового рысака, его громкая известность приобретает прямо-таки легендарные размеры.

В Лебедяни состоялась встреча Бычка с Лебедем. Бежало четыре рысака: Бычок, Лебедь и еще два жеребца, Летун и Любезный, которые были как бы статистами бега и никакой роли не играли. Весь интерес был в первой встрече двух лучших рысаков того времени. Никогда на лебедянском ипподроме не было такого скопления народа, такого съезда помещиков и коннозаводчиков соседних губерний, такого количества ремонтеров, военных и цыган, как во время этой встречи Бычка с Лебедем. Большинство охотников было на стороне красавца Лебедя, но победил Бычок.

Первый конец он проиграл Лебедю. Знаменитого жеребца, принадлежавшего богачу, барину и хлебосолу Воейкову, у которого пировала вся губерния, встретили небывалой на лебедянском бегу овацией, ибо тут помимо симпатий к Лебедю было задето также самолюбие многих: против барского рысака выступал Бычок, принадлежавший купцу! Но, увы, второй конец Бычок выигрывает у Лебедя, третий конец он опять приходит первым, а Лебедь вторым, четвертый конец Бычок первым – Лебедь вторым, пятый конец Бычок первым и Лебедь опять вторым. Бычок развенчал Лебедя и ушел после этого бега домой с репутацией резвейшего рысака России.

Московским спортсменам было суждено увидеть знаменитого рысака на московском бегу, и вот по какому случаю. Мая 20-го дня 1841 года, после обеда, его императорское величество Николай I изволил осчастливить посещением своим летний бег, устроенный для рысистых лошадей Московским обществом охотников, между Тверской и Пресненской заставами. Государь император изволил прибыть в галерею с их императорскими высочествами: государем наследником цесаревичем, государыней цесаревною и их высочествами наследными герцогами Саксен-Веймарским и Гессенским и принцами Эмилем и Александром Гессенскими. У входа в галерею высокие посетители были встречены г-ном исправляющим должность Московского военного генерал-губернатора генерал-адъютантом А. И. Нейгартом, вице-президентом общества Д. П. Голохвастовым и членом общества, генерал-адъютантом графом С. Г. Строгановым. Немедленно пущены были попарно четырнадцать лошадей, принадлежащих членам Московского общества, которые с живейшею радостью поспешили воспользоваться этим случаем представить взору августейшего покровителя всего полезного, быстрых коней своих, произведения Российского коннозаводства, занимающего столь важную степень в государственном хозяйстве. Государь император изволил милостиво отзываться о сей национальной русской охоте, с удовольствием смотрел на резвый бег пущенных лошадей, замечая в них красоту статей, силу, необыкновенную быстроту и правильность бега. Знаменитые иностранцы, сопровождавшие его императорское величество, также любовались этим совершенно новым для них зрелищем, красоте коего содействовали бесчисленное множество экипажей и разного звания людей, окружавших все пространство бега, и самая погода прекрасного майского вечера. Лошади были пущены, в шестой паре ехали голохвастовские производители серый Барс и семнадцатилетний Бычок. Бычок, таким образом, после четырехлетнего отсутствия на бегу был вновь показан московской публике, которая горячо встретила славного коня.

В последний раз Бычок появился на московском бегу, когда ему было 19 лет. Московский бег удостоил своим посещением его королевское величество великий герцог Мекленбург-Шверинский Фридрих-Франц. Между бегами и перебежками ему были показаны лучшие рысаки по три в ряд. Всего было показано пять смен. В пятой и последней смене ехали лучшие рысаки России: Кречет, Похвальный и Бычок. Бычок занимал полевой номер и, таким образом, ехал на самом виду. Это было в последний раз, что его видели москвичи.

Современники Бычка считали его феноменальным рысаком, равного которому не было ни до, ни долгое время после него на всех российских ипподромах. Вполне уместно при обзоре призовой карьеры Бычка указать на то, какой ход имел этот жеребец. Дело в том, что я намереваюсь доказать: и сам знаменитый Бычок, и большинство его резвейших потомков шли неправильными ходами, что, к сожалению, стало особенностью этой знаменитой линии. Это обвинение настолько серьезно, что не может быть брошено Бычкам голословно, а должно быть строго обосновано и доказано. Чрезвычайно поэтичное и красивое описание хода Бычка, сделанное Коптевым, как бы затушевывает и сглаживает неправильность хода этой лошади: «…Когда мимо вас пролетал Бычок на своих, так сказать, крылатых ногах, которые, в особенности задние, своею пружинностью кидали его на несколько сажень вперед, то вам казалось, что вы видите не лошадь, а что-то небывалое, среднее между конем и пароходом, который как молния проносился перед глазами вашими». Как ни был своеобразен и оригинален, а может, и картинен ход этой лошади, тем не менее правильным его признать нельзя. Я не сомневаюсь в том, что этот ход, эти «исполинские прыжки» должны были впечатлять зрителей и охотников, но это был все же неправильный ход.

Год смерти Бычка неизвестен, однако в моем распоряжении имеются некоторые данные, позволяющие установить почти безошибочно этот год. Я имею в виду рассказ, в свое время сообщенный В. О. Витту, который записал для меня этот рассказ. Постараюсь воссоздать рассказ, ставя в кавычки подлинные выражения В. О. Старому Бычку «и в заводе не давали покоя». Он был всероссийской знаменитостью. Всегда было много знатных посетителей и почетных гостей, желающих его посмотреть, и притом не на выводке (от себя скажем, что на выводке он интересной картины не представлял), но на езде. И вот Голохвастов, частью из-за тщеславия, желая хвастнуть своим несравненным жеребцом, частью из-за стремления угодить высокопоставленным, а иногда даже и высочайшим особам, приказывал исполнить просьбу гостей. Однако Бычок далеко не всегда был в должной кондиции: он не нес постоянной правильной работы и, получая большой корм, ко времени случного периода обычно был сильно загружен. Как-то раз зимой, во время приезда гостей, повторилась знакомая история. Голохвастов приказал запрячь и показать Бычка «на резвой», несмотря на жестокий мороз и ветер и невзирая на попытки служащих завода отговорить хозяина от этого намерения. Бычок выехал, блеснул и, как всегда, поразил всех своей ездой, но результатом этого стало то, что он внезапно пал от разрыва сердца. Это случилось не ранее 19 июля и не позднее конца декабря 1843 года. Для завода страшный удар. Завод по своей вине преждевременно лишился жеребца, который не дожил и до 20 лет.

Если рассматривать призовую карьеру Бычка с точки зрения современной резвости и тех требований, которые мы предъявляем в настоящее время к рысаку, то эта призовая карьера покажется нам до смешного скромной, бедной и небогатой боевыми эпизодами. Ныне подобная карьера для рысака среднего класса укладывается в один месяц его работы на ипподроме. Словом, теперь подобный рысак в один месяц совершает больше подвигов и имеет больше интересных выступлений, чем прославленный Бычок имел их за пять лет своей небывалой для того времени призовой карьеры. Усовершенствовались и достигли первоклассной резвости многие потомки Бычка. Для людей нашего века, в особенности же для молодежи, которая идет нам на смену, успехи Бычка могут показаться незначительными и не заслуживающими внимания. Это отнюдь не так, ибо прогресс движется медленными шагами, и Бычок есть не что иное, как одно из звеньев прогресса. Величие Бычкова рода в том и состоит, что, будучи лошадьми призовыми, они еще лошади упряжные, пользовательные, не теряют веса, ширины, глубины, превосходных ног и деловитости. Если бы я мог воскресить хотя бы одного из прежних могикан нашего коннозаводства, того же Стаховича, показать ему потомков Бычка, Петушка или Петела, и спросить, какого типа эти лошади, то ни минуты не сомневаюсь, что получил бы ответ: «Конечно, рысисые!». А если бы Петела предъявить нашим мужикам (о них тоже иногда полезно вспомнить и подумать), они такую лошадку оторвали бы с руками. Ибо в типе Бычков есть какое-то здоровое, мужицкое начало, все еще столь сладкое русскому сердцу.

 

Красивый-Молодец и Кряж

Близко к Тверской заставе, рядом с фабрикой Сиу, находилась дача Сергея Алексеевича Сахновского. Главный двухэтажный дом занимал фабрикант Сиу, а во дворе, против въездных ворот, в маленьком, вросшем в землю одноэтажном домике жил Сергей Алексеевич.

Сахновский был настоящим гигантом и по росту, и по сложению, и по весу: могучая фигура русского богатыря, приветливое и красивое лицо, огромная физическая сила – и при этом кротость и доброта ребенка. Одевался он в русскую поддевку, носил окладистую бороду, волосы зачесывал назад. Я его знал уже глубоким стариком, беседы с ним успокоительно действовали на душу и всегда останутся в моей памяти как нечто отрадное и чистое. Человек прежней эпохи, невозвратно ушедшей, а потому милой и близкой сердцу. В нашей спортивной среде Сахновский не имел врагов, его решительно любили и уважали все. Людей привлекали к нему его богатырский рост, доброта, громадные знания и, наконец, его авторитет. Человек, имевший много от самородка, очень самобытный, он вместе с тем представлял определенную и высокую культуру. Быть может, в девяностых годах Сахновский был последним олицетворением эпохи шестидесятников. Он воспитывался на идеалах Хомякова и Аксакова, во всем, конечно, славянофил, а не западник, начиная от русского национального костюма, который он носил постоянно, типично великорусского лица, краснобайства, к которому иногда прибегал, и горячей, восторженной любви и веры в Россию. В нем еще была та удаль, та непосредственная, чисто черноземная сила, которая порождала легенды. Говорили, что как-то раз в веселой компании он на пари в три удара разрушил кулаком печь. В другой раз, едучи в санях по сугробистой деревенской дороге, он, когда сломалась оглобля, обмотал руку в мешок и, взяв обломившийся конец в руку, благополучно доехал до дому. Неважно, происходило ли все это в действительности: великой силой и мощью обладал человек, если о нем так говорили и так думали.

К сожалению, Сахновский не владел пером и не выступал в печати, но был весьма активным деятелем на беговом поприще. Старейший член Московского бегового общества, он пользовался исключительным авторитетом. К нему нередко приезжали совершенно незнакомые коннозаводчики, спортсмены и просто охотники, просившие советов и указаний. Многие верили ему слепо и лишь по его указаниям делали покупки для своих заводов. Когда костромской миллионер П. Г. Миндовский основал известное не только в России, но и в Европе Коннопромышленное общество, то именно Сахновский получил приглашение производить все закупки лошадей для этого громадного по тем временам предприятия. Он дал согласие, и до тех пор, пока дело находилось в его руках, оно процветало. Когда же Сахновский ушел, знаменитое Коннопромышленное общество вскоре прекратило свою деятельность.

Под давлением общественного мнения Московское беговое общество решило организовать случной пункт и купить для него производителем лучшего орловского рысака. У нас в России ни одно дело не может обойтись без бесконечных обсуждений и комиссий. Так и на этот раз была создана специальная комиссия. После целого ряда заседаний комиссия пришла к соглашению и большинством голосов вынесла решение купить Питомца – против был один Сахновский, он стоял за Кречета. Сразу после заседания комиссия в полном составе выехала на дачу наездника Гирни, у которого стоял этот жеребец. Вывели Питомца. Момент был исторический, а Папаша Пейч в такие моменты бывал велик! Он склонил Гирню уступить жеребца за 15 тысяч рублей плюс право ежегодно крыть им кобыл. Все мы окружили Питомца и стали его осматривать. Подошел и Сахновский, взглянул на Питомца, махнул рукой и громко сказал: «Не то купили!» – и удалился со двора, ни с кем не простившись. Слова Сахновского оказались пророческими. Питомец получал лучших кобыл, но оказался бездарным производителем. А Кречет не имел такого изысканного и разнообразного подбора маток, но оказался производителем выдающимся.

Маленький домик, в котором жили Сахновский с женой, внутри был уютен, как могут быть уютны и милы только те старые дома, где мирно много лет течет спокойная жизнь. Обстановка в домике была незамысловатой и скромной. В кабинете – письменный стол и небольшая оттоманка, на которой по целым дням лежал старик Сахновский с книгой и карандашом в руке, делая бесконечные заметки в тетради и выписки из заводских книг. Вообще книг в доме было очень много. В гостиной, столовой и кабинете были развешаны портреты знаменитых рысаков, когда-то принадлежавших Сахновскому. Здесь я часто любовался знаменитым Кряжем, белым Лебедем, вороным Бархатным, прославившимся потом своими дочерьми в заводе герцога Лейхтенбергского. Во время революции почти все портреты перешли в мою собственность. Лишь один портрет, Кряжа, был передан старушкой Сахновской одному из сыновей Шибаева, с которым Сахновский дружил всю жизнь.

Сахновский происходил из столбовых дворян Калужской губернии. Во время Крымской кампании, несмотря на молодость, был назначен членом комиссариата, ведавшего хозяйственной частью русской армии. По окончании Крымской войны Сахновский оставил государственную службу и всецело отдался любимому делу, то есть лошадям. Завод Сахновского находился в Богородском уезде Московской губернии. В том же Богородском уезде, а именно при сельце Пушкине, был завод С. М. Шибаева, почти целиком собранный и поставленный Сахновским. Между двумя заводами существовала тесная связь, а первоначальное знакомство и деловые отношения между Сахновским и Шибаевым вскоре превратились в сердечную дружбу, связывавшую их всю жизнь. Как говорил мне Сергей Алексеевич, оба завода настолько тесно были связаны постоянными продажами и обменами, что Сахновский стал смотреть на шибаевский завод как на свое детище и принял заведование оным. Вскоре Шибаев предложил Сахновскому продать свой завод и работать на него. Выслушав предложение Шибаева, Сахновский, как он мне об этом рассказывал, всю ночь не спал и раздумывал. Жаль было расставаться с собственным заводом, но он решил уступить, приняв во внимание обещание Шибаева ассигновать крупные средства на покупку тех лошадей, которых сам Сахновский, человек относительно небогатый, приобрести в свой завод не мог. Сахновский хотел повести дело в широком масштабе, надеялся вывести замечательных лошадей и потому, как истинный охотник, пожертвовал своим самолюбием и поступил на службу к Шибаеву. Жертва большая, ведь он, столбовой дворянин, принадлежавший к калужскому и московскому дворянству, которое всегда первенствовало среди остального дворянства Российской империи, поступал на частную службу к купцу. Это произошло в конце семидесятых годов, когда дворянские традиции были еще очень сильными, потому в полной мере оценим жертву, принесенную Сахновским на алтарь коннозаводства.

Поступив к Шибаеву, он рьяно принялся за дело, произвел сортировку завода, оставив только хороших лошадей, и, пользуясь открытым ему кредитом, стал покупать жеребцов и кобыл. Сахновский не гнался за модой, не преклонялся слепо перед популярными линиями, шел самостоятельным путем, творил, искал и находил. В Замоскворечье он из бочки выпряг жеребца, возившего воду, это и был отец Кряжа, Красивый-Молодец, родоначальник той линии, которая в течение двадцати пяти лет играла в коннозаводстве решающую роль.

Как-то раз Сахновский ехал по Замоскворечью; в пролетку была запряжена хотя и городская, но очень резвая лошадь. Его на рысях обогнал крупный караковый жеребец, впряженный в бочку с водой, которым правил молодой парень. Повозка скрылась в одном из многочисленных переулков Замоскворечья. Сахновский погнался за ней, так как лошадь водовоза произвела на него громадное впечатление. Сахновский был поражен ее ходом и резвостью. Когда он настиг парня, тот уже успел въехать во двор и отпрягал у сараев лошадь.

Сахновский осмотрел жеребца. Это была крупная, темногнедая, почти караковая лошадь, рослая, несколько сырая, с уже наеденной, толстоватой, но превосходной шеей, с разбитыми и исковерканными ногами и следами старых, давно заживших по всему телу побоев. Глаз жеребца горел, по выражению Сахновского, огнем агата. Уже немолодой лошади было на вид лет десять, не больше. Ясно было также, что на своем веку жеребец много повидал, прошел сквозь огонь, воду и медные трубы. «Хорошая лошадь», – не удержавшись, заметил Сахновский. Парень простодушно улыбнулся и похвалил жеребца: «А уж резов, барин, до чего! Когда захочет побежать, ни одна лошадь его не обгонит, даром что едет с полной бочкой воды». В том, что это рысистая лошадь, и притом лошадь замечательная, Сахновский уже совершенно не сомневался. Он спросил: «Малый, кому принадлежит лошадь?» – «Нашей хозяйке», – отвечал парень. Поднявшись на крылечко небольшого домика, Сахновский вошел к хозяйке.

Ею оказалась премилая старушка, сидевшая в больших креслах за вязанием; на коленях у нее лежал большой сибирский кот, в комнате везде висели клетки с канарейками и другими певчими птицами. «Что тебе нужно, батюшка?» – приветливо спросила старушка. Сахновский представился и сказал, что хотел бы купить жеребца, если на него имеется аттестат. «Как не быть, бумага есть, только найдем ли мы ее?». После долгих поисков аттестат нашелся в шкафчике с лекарством. Сахновский взял его и медленно развернул. «Взглянул я на аттестат, – рассказывал Сахновский, – да так и обомлел: Красивый-Молодец, читаю, а далее – от Непобедимого-Молодца и Каролины завода графини Орловой-Чесменской. Больше ни слова, а подпись – светлейший князь Меншиков. Ну, думаю, попал я на лошадку. Сын знаменитого меншиковского Непобедимого-Молодца 2-го и, стало быть, внук знаменитого шишкинского Молодецкого! Держу аттестат в руках, а руки, верите ли, так и ходят. Думаю: удастся ли купить лошадь? Положил аттестат на столик, стоявший возле старушки, сел. А старушка сморит мне прямо в глаза и спрашивает: «Ну что, понравилась порода? Много народа у меня его покупало, да я не продаю, жаль лошадь, уж очень он зол был раньше. Сколько народу перекалечил, сколько пролеток переломал, много бед на своем веку наделал. Все от него отказались, и меня-то хотели обмануть, когда его продали. Да вот Федя, парень простой, из деревни, а поладил с лошадью. И живут они друзьями уже третий год, как работает он у меня».

«Ну, думаю (продолжал Сахновский), беда, не продаст старушка лошадь или оберет. Опять взял аттестат, развернул, внимательно читаю и глазам не верю: лошади девятнадцать лет! А она как живая у меня перед глазами: никак нельзя на глаз дать ей столько годов. После такой-то трепки сохранилась – значит, думаю, лошадь стальная. Задумался и над породой: отец-то знаменитый, а вот мать – «Каролина завода графини Орловой-Чесменской» – и ни слова больше. Имя немецкое, и пришло мне в голову: уж не верховая ли орловская кобыла? Но нет, не может того быть: лошадь по типу – настоящий рысак. Нет тут верховой крови да и быть не может! Просто Меншиков не стал себя утруждать: что тут, мол, долго расписывать породу? От Непобедимого Молодца и Каролины, и быть по сему. А там, кому нужно, разыскивайте по книгам. Положил опять аттестат и говорю: «Продайте лошадь».

«Да ты, батюшка, зачем покупаешь?» – «В завод покупаю». – «Ну, это дело другое. В завод отдам». И старушка назначила за жеребца 150 целковых. Уплатил я деньги, поблагодарил и во двор вышел еще раз посмотреть жеребца. «Ну, малый, выведи лошадь». А Федя-то молодец оказался, успел уже его убрать, подготовил для выводки. Вышел Красивый-Молодец, вытянулся, стал, да так и замер. Смотрю и думаю: «Боже мой! Счастье-то какое! Конь-то какой: караковый в масле, густой, правильный и передистый». Словом, влюбился окончательно. Хотел погладить, подошел, а он как бросится в сторону, как захрапит, как фыркнет, и глаза кровью налились. Нет, думаю, без Феди беда будет. Вынимаю целковый, даю ему на чай и говорю: «Вечером приеду за лошадью, а ты проси хозяйку, чтобы с нами и тебя отпустила ко мне на завод». Так Сахновский купил Красивого-Молодца.

Через несколько дней разнесся слух, что-де с ума спятил Сахновский, из водовозки купил за 150 целковых жеребца в завод, да с ним еще взял в придачу малого-деревенщину. Много охотников приезжало посмотреть лошадь, нравилась она очень, а все ж смеются: как так – из бочки да производителем в знаменитый завод? «А о том, что он обогнал меня, – говорил Сергей Алексеевич, – я никому ни гу-гу. Ладно, думаю, смейтесь, а лошадь замечательная, да и резвости – пропасть».

Покупка Красивого-Молодца, отца Кряжа, имела исторические последствия для всего русского коннозаводства. Положительное значение покупки заключалось в том, что Сахновский выдвинул могучую и боевую линию, лучшим представителем которой явился, несомненно, Кряж. Второе последствие имело неисчислимые вредные результаты для всего русского коннозаводства. Давным-давно известно, как неудачны подражания и как бездарны бывают подражатели. Естественно, когда побежал Кряж, а затем Кремень и другие, то история с Красивым-Молодцом получила среди коннозаводчиков поистине всероссийскую известность. Сейчас же появились подражатели, и началась буквально эпидемия выпрягания из бочек, полков и прочих перевозных средств никуда негодных лошадей с назначением их в завод в качестве производителей.

Ловкие барышники действовали на воображение легковерных, легкомысленных людей и устраивали специальное mise-en-scene (представление). Приводили какого-либо степняка-тамбовца или другого провинциала в Замоскворечье или другое подобное место, там сначала украдкой показывали какого-нибудь старого жеребца, рассказывая о нем всевозможные небылицы и самые невероятные легенды, а потом и продавали его. Всякому было лестно в своей глуши прослыть за тонкого знатока и похвастать, что вот, мол, каков я, вот где раскопал этакую лошадь да еще за такую цену. И когда такого Ивана Ивановича или Петра Петровича с завистью спрашивал сосед: «Где купили?» – после короткого ответа: «В Москве», уточнялось: «У Ильюшина? У Волкова?». И тогда Иван Иванович хитро отвечал: «Это, батенька, целая история. Раскопал лошадь за Таганкой, у огородника. Ну да я это вам все расскажу после обеда». И все эти жеребцы поступали в заводы и принесли страшный вред орловской рысистой породе. Что удалось Сахновскому, то не удалось повторить никому. Сахновскому еще и повезло: ведь надо же было именно ему, с его-то громадным чутьем и знаниями, наскочить на Красивого-Молодца! А на что наскочили другие – хорошо известно изучавшим историю орловской рысистой породы.

Итак, Красивый-Молодец. Далее Сахновский взял Лебедя и создал Лихача, положив начало могучей и боевой линии. Наконец, уже глубоким стариком, берет Нежданного, и хотя не успевает отвести непосредственно от него первоклассного представителя, но указывает и предвосхищает его грядущую славу. О, это был талант! Настоящий! Не прошедший никакой школы, но блещущий столькими цветами своего дарования, давший русскому коннозаводству столько нового и значительного. Молодежь шибаевского завода подавала блестящие надежды, отдельные лошади уже поехали, то есть успешно выступали на ипподроме, прославляя имя молодого заводчика, а барышники охотно покупали целые ставки и отдельных лошадей. Наконец, появился Кряж и, еще будучи двух лет, ездил так, что Сахновский спокойно взирал на будущее и уверял своего хозяина и друга, что они отвели феноменальную лошадь.

Но случилась беда: Шибаев решил продать завод во что бы то ни стало и как можно скорее. Как раненый зверь зарычал и заметался по комнате Сахновский, просил, убеждал и умолял Шибаева изменить решение. Ушел, вернулся и опять просил. Шибаев прослезился, но сказал, что изменить решение не может. Тогда Сахновский, взбешенный, встал, в нем сразу проснулась вся его дворянская гордость, заговорила барская спесь: он обругал Шибаева последними словами и уходя сказал, что больше никогда не желает иметь с ним дела и всю жизнь будет сожалеть о том, что связал свое имя с продажным купцом, алтынником и аршинником, для которого дороги на свете только деньги! И хлопнул дверью.

Поздно ночью Шибаев пришел к Сахновскому, который не спал и переживал самые тяжелые минуты своей жизни. Что произошло между друзьями, о чем они говорили – никто никогда не узнал, но наутро они примирились и Сахновский взял на себя ликвидацию шибаевского завода. Тяжелая миссия, ибо надо было собственными руками разрушить то, что с любовью, знанием и увлечением создавалось почти десять лет. И в какой момент разрушить – когда слава стучалась во все ворота! Одну лошадь Сахновский не согласился продать, а именно Кряжа, и не ошибся, оставив его за собой.

Уже в двухлетнем возрасте Кряж отличался удивительными способностями, но по условиям того времени начать выступать мог лишь в возрасте четырех лет, ибо трехлетние призы к розыгрышу в столицах назначены не были. Впервые Кряж выступил перед публикой 6-го января 1880 года. Афиша этого бега с собственноручной пометкой Сахновского была им подарена мне. Кряж пришел первым, с ним никто не решился записаться, и он выиграл, как пожелал, так как ехал один. В Москве, в июне того же года он выигрывает Приз Государственного Коннозаводства. Следующий бег на Московскую премию Кряж снова пришел первым, бросив на три секунды Дивного, но сделал проскачку на перебежке и, по правилам, лишился приза. Один из крупнейших в сезоне призов Ходынский (первая лошадь получала 3000 рублей, сумму по тем временам значительную) но – из-за поломки американки на первой же версте Кряж съехал с дорожки. Случайное несчастье, поломка экипажа, как громом поразило Сахновского, и он, желая доказать, что Кряж не мог проиграть приз, делает заявление вице-президенту общества и, на основании Устава, через час после розыгрыша Ходынского приза едет на Кряже в беге на свидетельство. Кряж блестяще покрывает дистанцию почти на 8 секунд быстрее! Публика устраивает Сахновскому и Кряжу овацию, а Дациаро, жеребец которого, Дивный, благодаря несчастному случаю выиграл приз, чествовал Сахновского обедом, на котором присутствовал почти весь состав членов Московского бегового общества.

Сезон и первый год своей беговой карьеры Кряж закончил блестящим выигрышем Приза общества: он оставил всех соперников за флагом. Таким образом, Кряж являлся моральным победителем всех призов, в которых выступил. Величайшие надежды возлагались на жеребца, Сахновский спокойно взирал в будущее и готовил Кряжа к предстоящему сезону. Среди охотников Кряж считался резвейшей лошадью десятилетия, и ему заранее отдавались все призы. Судьба однако готовила иное.

На Кряже ездил Иван Федин, а тренировал его Сахновский. Его не удовлетворяла езда Федина, и он пригласил Павла Чернова, но после одного бега Чернов сказал, что лошадь ему не по рукам: всю дистанцию он только и делал, что боролся с Кряжем. Сахновский оказался в очень трудном положении: сезон в разгаре, все лучшие наездники на местах. До приза оставалось десять дней, Посадить некого. Выручил Сахновского его старый приятель и мой родственник, дядя Михаил Иванович Бутович: он согласился ехать на Кряже и начал его работать. Кряж у Михаила Ивановича пошел замечательно.

Вечером накануне бега Бутович пил чай у Сахновского и был в прекрасном настроении: Кряж имел замечательную проездку (прикидку) и чувствовал себя как никогда. Михаил Иванович рассчитывал не только выиграть, но и приехать в рекордные секунды. Вскоре подошли охотники, и оживленная беседа затянулась за полночь. Разделить общее оживление Сахновскому мешало какое-то смутное предчувствие, ему было не по себе. Вице-президент общества стал мягко шутить над Сахновским, предложив пойти и посмотреть Кряжа, дабы убедиться, что лошадь здорова и чувствует себя хорошо, но воспротивился Михаил Иванович, не хотевший тревожить лошадь. Когда гости ушли и друзья остались одни, они отправились на конюшню. Кряж спокойно стоял в деннике, в конюшне было тихо, едва мерцал фонарь, да пахло опилками и свежим сеном. Сахновский открыл денник, Кряж доверчиво потянулся к нему, скосив умный глаз. Сахновский потрепал жеребца по шее, поласкал, потом запер дверь денника, попробовал два или три раза, хорошо ли она закрылась, и друзья покинули конюшню. Сахновский пошел провожать Михаил Ивановича, сказав, что ему не хочется спать и что-то не по себе. Бутович успокаивал друга, заметив ему, что Кряж проиграть не может, ни Бодрый, ни Дивный ему не конкуренты, воронцовский Батыр резов, но разлажен. М. И. утверждал, что он никогда не ехал на приз с такой уверенностью в победе. «А что касается секунд – увидишь завтра!» – на этом друзья расстались и разошлись по домам. Всю ночь Сахновский не мог уснуть, а когда под утро заснул, то ему привиделся Кряж, выбегающий из конюшни. Он сразу проснулся. «Не к добру сон», – сказал он жене и пошел на конюшню.

По программе приз, в котором должен был участвовать Кряж, а именно Московская премия, разыгрывался первым. Кряж был в духу и на проездке перед призом шел, как никогда. Раздавались голоса, шум, говор – в его честь, все были уверены в его блестящей победе. Наконец раздается звонок, и на Кряже выезжает Михаил Иванович. Он тоже в духу, тоже в ударе: он вихрем проносится на старт мимо шумных трибун, мимо сосредоточенных лиц в членской, белая борода старика развевается от быстрой езды, его высоко поднятые руки туго держат натянутые, как стрелы, голубые вожжи. Публика шумит, волнуется и приветствует знаменитого старого ездока на знаменитом Кряже.

Звонок. Бег начат! Кряж летит, как выпущенная из лука стрела: часы показывают феноменальные четверки и восьмушки… Он не только должен выиграть премию вне конкуренции, но может и намного побить всероссийский рекорд… Ах, этот крик! Стон вырывается из тысячи уст, и затем наступает жуткая тишина. Кряж, как раненая птица, как подстреленный зверь, сначала вздернул, а потом мотнул головой и, увлекая за собой ездока, камнем повалился на землю.

Только один человек из этой тысячной толпы, тот, кто больше всех в эти минуты надеялся, волновался и страдал, не растерялся. Все кругом еще безмолвствовало, а Сахновский уже мчался во весь дух среди дорожки, спешил на помощь Кряжу, размахивая руками, без шапки, кудри развеваются по ветру. Толпа приходит в себя, кричит, волнуется, вмиг опрокидывает решетку и бросается на дорожку, устремляясь к Кряжу. Но уже раздается громкий, властный голос, который отдает приказ конной полиции оттеснить публику и водворить порядок. Это со своего вицегубернаторского балкона распоряжается, небрежно играя выхоленным бакенбардом, Колюбакин, спесивый и гордый барин, На нем вылощенный цилиндр и модного покроя сюртук. От всей его фигуры веет достоинством, он действует спокойно и властно, зная, что здесь ему подчиняется все. Полицейские оттесняют толпу, очищают дорожку и почти водворяют порядок. А там, в повороте, разыгрывается душу раздирающая сцена. Сахновский подбежал к Кряжу, бросился на колени, обнял его за голову. Вскочил и завопил так, что его услышали на всем Ходынском поле: «Ножа! Ножа!» Как часто бывает в подобные трагические минуты русской жизни, нашелся и для Сахновского свой Платошка Каратаев: вынырнул он откуда-то из-за угла, из-за куста и бросился к Сахновскому, на ходу вынимая складной нож из-за голенища. Мигом обрезав гужи, чересседельники и подбрюшники, Сахновский освободил Кряжа. Но конь только еще больше завалился и не встал.

В беседке Колюбакин находит, что эта сцена продолжается чересчур долго и посылает стартера узнать, что случилось с Кряжем. «Сломал ногу», – через несколько минут доложил стартер, и доклад мигом проносится по всем трибунам. «Пристрелить его», – роняет небрежно Колюбакин и продолжает лорнировать дам. Вокруг Кряжа тем временем все кипит: с него сняли сбрую, откатили дрожки, наездники и конюхи хлопочут кругом, а Сахновский ждет розвальни и ломового, чтобы, уложив Кряжа, везти его домой. Напрасно стартер, сопровождаемый доктором и фельдшером, докладывает Сахновскому, что Кряжа велено пристрелить. Сахновский не понимает, молчит, он ждет сани, за ними ведь давно побежали верные и преданные люди. Доктор берет его за руку, отстраняет от лошади и подходит к ней с револьвером в руках. Сахновский только тут понимает, в чем дело, понимает, что хотят пристрелить Кряжа – его друга, лошадь, в которую он вложил столько надежд и упований. Он мигом выхватывает из рук доктора револьвер. Боже, как он страшен и гневен в эту минуту! Громовым голосом ко всем обращается, кричит, что того, кто только посмеет подойти к Кряжу, мигом положит наповал. Подъехали розвальни, Кряжа положили на душистое сено и увезли с бега. Увезли того, кто должен был победить.

Бега шли своим чередом, а на даче Сахновского, куда привезли Кряжа, – Содом и Гоморра. Бегают люди, суетятся горничные, вынося из дому простыни и одеяла, снуют конюхи, связывая вожжи и неся веревки. И все это покрывает громовой голос Сахновского, который уже вполне овладел собой, командует и распоряжается. Еще несколько минут – и Кряж на белоснежных голландских простынях подвешен в конюшне. Начался долгий период его лечения. Так закончилась беговая карьера этой выдающейся лошади. Только страшная сила воли Сахновского, его упорство и любовь спасли Кряжа. Нога срослась, и Кряж, хотя и никогда больше не появлялся на бегу, но вполне оправдал надежды Сахновского, сделавшись одним из величайших орловских производителей.

Я передал историю Кряжа со слов Сахновского, который и через много лет не мог говорить о нем спокойно. А в анналах спорта этой эпопее посвящены лишь четыре бесстрастные строчки: «С. А. Сахновского гн. жер. Кряж от Красивого-Молодца и Славной (ехал М. И. Бутович) сломал ногу в конце первого круга» («Рысистый календарь 1881 года», с. 93).

 

Судьба Крепыша

Если бы в свое время его отправили на идеальный по своим грунтовым и климатическим условиям ипподром – в Одессу, Крепыш, несомненно, сравнялся бы резвостью с американскими рекордистами. Однако этому мешали метизаторы, боявшиеся усиления орловцев. Крепыш был резвейшим орловским рысаком, этого оспаривать нельзя, это факт неопровержимый, доказанный и записанный. О необходимости отправить Крепыша в Одессу для побития его рекорда говорили многие, но Московское беговое общество, где в то время большинство составляли метизаторы, этому всячески препятствовало, а сами орловцы были недостаточно настойчивы. К тому же Щекин, в то время лидер орловской партии, в душе находил, что Крепыш и без того чересчур резов. Другое дело, если бы это была его лошадь, вот тогда полились бы и медовые речи, и обращения к «дорогим товарищам по охоте», и такую лошадь, конечно же, свели бы в Одессу. Дорожка одесского ипподрома самая легкая в России, рысаки, ставившие там свои предельные рекорды, потом не могли их повторить ни на одном другом российском ипподроме и, как правило, приходили на 4–5 секунд тише. В Одессе проявлению выдающейся резвости способствуют морской воздух и поразительно эластичный беговой круг. Дорожка естественная, а не искусственная. Об одесском ипподроме много говорили в спортивных кругах Москвы и Петербурга, все собирались послать в Одессу лучших русских рысаков, с тем чтобы они поставили новые всероссийские рекорды. Однако эти проекты остались лишь проектами вследствие косности беговых обществ, о чем нельзя не пожалеть: рекорды были бы повышены на 5–7 секунд.

Я ставлю в вину и Шапшалу, владельцу Крепыша, что он не свел Крепыша в Одессу. Крепыш выиграл ему горы золота, Шапшал должен был это сделать не только для своей лошади, но и для рысистого коннозаводства страны. Мог бы сделать за свой счет, если бы он был истинным охотником и не считался с карманом, но Шапшал кричал, что менее чем за десять тысяч он не поедет, а Новороссийское беговое общество не могло дать приза крупнее одной тысячи.

Михаил Михайлович Шапшал был родом из Крыма и происходил из бедной караимской семьи. Совсем молодым, он кое-как добрался до Петербурга и попытался устроиться. Чем он только ни занимался в то время: торговал папиросами, служил, мотался по разным мелким поручениям и делам. Словом, ему было очень трудно. Природный ум, хорошая смекалка и большая ловкость помогли ему выбраться в люди и встать на ноги. Лошади, которые впоследствии играли такую решающую роль в его жизни, помогли ему выдвинуться и дали возможность заработать первую копейку. Он покупал бракованных и отбойных лошадей, подлечивал, приводил в порядок, затем продавал. Встав немного на ноги, он пробрался на бег, начал присматриваться к этому делу, завел кое-какие знакомства, купил удачно рысачка, кое-что выиграл – и дело пошло. Конечно, нужда часто стучалась к нему в ворота, но он был уже на ногах, имел посетительский билет в членскую ложу и из Муссы превратился в Михаила Михайловича. Мало-помалу он стал завязывать в Петербурге знакомства и завоевывать симпатии, и этак лет через семь после первого появления на бегу был избран в члены-соревнователи. За несколько лет до покупки Крепыша, Шапшал выехал из Петербурга и поселился в Москве. Он снял небольшой домик на втором дворе дачи Малютина. Крохотный домик с маленькой передней, гостиной, крохотной спальней и кухней. Шапшал не был избалован жизнью, холост и в лучшем помещении не нуждался. Убранство домика было скромно, но везде царила поразительная чистота, к которой восточные люди так требовательны и привычны. Гостиная имела восточный ковер, красные занавески, того же цвета мягкие оттоманки и две-три полки с медной посудой татарского происхождения. Заходили и бывали у Шапшала самые разнообразные люди; иногда он приглашал на чай с восточными сладостями, говорили о текущих делах и слушали рассказы Шапшала о его необыкновенных приключениях в молодости.

Шапшал был небольшого роста, некрасивый и довольно энергичный человек с умными глазами и большими, точнее, густыми усами. Он не получил никакого воспитания и образования и часто говорил многим охотникам самые непозволительные дерзости. Его боялись, но с ним считались: он был уже действительным членом Московского бегового общества и мог в собрании, когда горячился или волновался, наговорить самых невероятных вещей. Несмотря на то, что он всю жизнь прожил в Петербурге и Москве, Шапшал так и не научился правильно изъясняться по-русски, а писал так, что лишь с трудом можно было прочесть его фамилию, не говоря уж о содержании. Иметь с ним дело было чрезвычайно трудно, так как он высоко ценил своих лошадей, забывал то, что обещал, или неверно уяснял себе смысл договора, а отсюда иногда после его покупок и продаж возникали недоразумения.

Само собой разумеется, имя Шапшала самым тесным образом связано с именем Крепыша. Шапшал обладал каким-то особым, чисто собачьим нюхом распознать и выискать резвую лошадь. Откуда он их только не добывал: из города, из брака призовых конюшен, из ставки барышника – словом, он искал везде, умел найти и редко ошибался. Кроме нюха и счастья, помогали знания, приобретенные упорной работой, но счастье играло не последнюю роль в судьбе этого человека. Ведь надо же было именно Шапшалу купить великого Крепыша, хотя эту исключительную лошадь предлагали многим охотникам!

Родился Крепыш в заводе Афанасьева. Все было примитивно в том заводе. Постройки, отчасти приспособленные из овечьих кошар, были скромны и убоги, конюшни давно требовали ремонта. Молодняк работали в каких-то допотопных дрожках, сбруя была простая, но крепкая. Летом на хуторе был простор, здоровый воздух степей, росли целебные травы. Табунам ходить было вольготно, такие выпасы, какие были у Афанасьева, встречались не во многих заводах. Кормил своих лошадей Афанасьев только относительно хорошо. Зимой кобыл держали просто: давали много мякины, яровой соломы, замешивали мучицу, но овсом маток не баловали. Разве особенно любимых кобыл и старух поддерживали овсом. Сено также было на учете, ибо на хуторе было много овец, а им к весне требуется сено. Лошадей, предназначенных на продажу, кормили более сытно и давали больше овса и сена, но тоже не без расчета. Даже производители при виде овса выражали необузданную радость. И вот этих-то довольно скромных, хотя и здоровых условий оказалось довольно, чтобы родился Крепыш! Примитивно заезженный, примитивно работанный, не всегда правильно и достаточно накормленный рос на хуторе Афанасьева будущий великий рекордист!

Дало Крепыша сочетание Громадный-Кокетка. О Громадном всё известно, в его родословной наблюдается систематическое накопление крови Полкана 3-го. Впервые я увидел Громадного в 1908 году. Осенью того года я предпринял поездку по заводам Тамбовской губернии, чтобы купить заводской материал и ознакомиться с лучшими конными заводами. Живо помню свое посещение афанасьевского завода и то потрясающее впечатление, которое произвел на меня тогда Громадный.

Я приехал на хутор Афанасьева под вечер. На вечернюю уборку пошел в конюшню вместе с управляющим. Я просил первым делом показать мне Громадного. Но поскольку в заводе Афанасьева выводного зала не имелось, а на дворе были уже сумерки, пришлось отложить обстоятельный осмотр жеребца до следующего дня. Я попросил принести из дома лампу и вместе с управляющим вошел в денник Громадного. Крупный, необыкновенно породный, удивительно красивый, массивный и вместе с тем изящный жеребец предстал перед моими глазами. Впечатление было таким сильным, что я растерялся и безмолвно смотрел на замечательную лошадь. Я ожидал, конечно, встретить выдающегося жеребца, но что он так хорош – не думал. Передать впечатление, которое произвел на меня тогда Громадный, я не берусь: чтобы сделать это, надо обладать особым талантом. Лучше Громадного я лошади не знал и не видел, и разве один Мимолётный, сын Бережливого, не уступал ему в смысле породности и явно выраженного аристократизма, но Мимолётный был легче, мельче и не производил такого величественного впечатления.

Женская линия Крепыша исходит из неведомого корня. Если бы в свое время на это обратили внимание метизаторы, то на происхождение Крепыша вылили бы немало помоев. Этого не случилось только потому, что величие несравненного призового рысака приковало все взоры к его беговой карьере. Крепыш, когда он бежал, был так феноменален, что заполнял воображение всех своими успехами и об остальном просто забыли. Что, мол, тут рассуждать о его происхождении! Теперь, когда страсти улеглись, можно спокойно рассмотреть этот немаловажный, не только исторический, но и чисто практический вопрос, ибо знать точное происхождение женской линии Крепыша совершенно необходимо. Вопрос действительно немаловажен, важен исторически, важен и практически. Приступлю к решению этого вопроса, но прежде этого считаю необходимым указать, что я дам только те генеалогические данные, которые прямо подводят нас к существу вопроса и избавлю читателя от утомительной работы следить за мною во время всех моих изысканий по заводским книгам. На выяснение этого вопроса я потратил очень много времени, пересмотрел специально на этот предмет сотни заводских книг, сделал ряд выписок и выборок и в особую тетрадь внес всех кобыл, которым по теории вероятности можно было приписать создание женской линии Крепыша. Глядя на эту родословную, только генеолог может вполне оценить все ее значение и понять все ее величие, именно величие, ибо этот эпитет она вполне заслуживает и иначе не может быть названа.

Как есть всегда враги у талантливых или преуспевающих людей, так есть враги и у таких лошадей. У Крепыша их было особенно много. Было трудно придраться к этой великой лошади, но стали говорить, что порода Кокетки случайная, неустойчивая. Это неверно. Правда, по словам Афанасьева, Кокетка, поступив в завод, долго не жеребилась, вследствие чего была продана по недорогой цене крестьянину. В этом нет ничего удивительного, среди тамбовских любителей лошадей было много крестьян, которые не стеснялись покупать рысистый материал даже по высокой цене. Однажды Афанасьев приехал на ярмарку и обратил внимание на резвого жеребенка, которого в примитивных дрожках показывали известному конноторговцу. Подойдя к владельцу жеребца, Афанасьев узнал в нем крестьянина, которому продал Кокетку. По словам нового хозяина Кокетки, это был уже второй ее жеребенок. Афанасьев решил купить обратно свою кобылу, что ему и удалось, за Кокетку он уплатил 150 рублей и сейчас же отправил ее к себе на хутор. Выслушав этот рассказ, я, однако, Ивана Григорьевича спросил, почему он все же счел нужным выкупить Кокетку. Он ответил: «Все резвое мне дала ее мать, Краля. Все они от Крали: Кардинал, Комета, Король, Кумушка – бежали и выигрывали». Первым приплодом Кокетки в заводе Афанасьева стал Крепыш.

Я знал Кокетку. Она была небольшого роста, не более трех вершков (примерно 155 см). Отличительными её чертами были исключительная глубина, круторебрость, утробистость и длина при превосходной верхней линии. У кобылы была типичная, но тяжелая и скорее малопородная голова. Несмотря на это, Кокетка выглядела хорошо. Я это особенно подчеркиваю, ибо единственный ее портрет, работы, кажется, фотографа из Самары, не дает о ней никакого представления. Эта была вполне правильная и весьма дельная кобыла. В ней не было этакого «ах!», которое присуще иным маткам; не было и той подчеркнутой породности, которая характеризовала ряд избранных кобыл нашего рысистого коннозаводства. Но у Кокетки был тип и много дела и достоинства. Наконец, в ней чувствовались железное здоровье и сила. Все это было наследием кого-то из предков – но кого? Если бы меня теперь спросили, какие линии или какие рысаки наложили свой отпечаток на тип Кокетки, то я бы не обинуясь ответил: Кролики. Судя по отзывам старых охотников, потомство Кролика не отличалось блеском, не имело изящества и преувеличенно утонченных форм, а было широко, костисто и почти всегда с характерными отметинами родоначальника: обе задние ноги по путо (иначе – бабка, нижняя часть лошадиной ноги до копыта) или выше белы.

Итак, я уверен, что Кокетка, мать феноменального Крепыша, была типичной кобылой Кроликова дома. Женская линия Кокетки исподволь накапливала силы и имена, словно готовилась к созданию Крепыша. Поражает исключительно большое число знаменитых лошадей, которые входят в ее родословную: Серьёзный, Степенный, Полкан, Визапур (белый), Визапур 3-й, Косатка, Кролик, Кролик-Казаркин, опять Кролик, Петушок, Похвальный и Прямая. Это цвет рысистого коннозаводства страны, рекордисты прошлого и великие двигатели орловской породы. Я считаю, что Крепыш отдельные характерные черты заимствовал от Полкана. Полкан был высок на ногах, голова большая с лобочком, и это стало родовым признаком большинства его потомков. Я сам видел эти головы в заводе Лотарева, и князь Леонид Дмитриевич, показывая мне таких кобыл, говорил: «Вот полкановские головы». К сожалению, я не спросил князя, видел ли он самого Полкана, но князь видел детей и внуков Полкана. Многие лошади рода Полкана имели спущенные зады, такой зад был и у деда Крепыша. Что было особенного в комбинации кровей, которая создала Крепыша? С моей точки зрения, основной фазой этой родословной является Галка. Отец Галки, Молодецкий, был сыном Победы и правнуком Самки! Когда я произношу или пишу имена, как Победа или Самка, мною овладевает такое волнение, что даже те крупицы таланта, которыми я наделен, покидают меня, и мое перо бессильно выразить все то, что я чувствую, думаю и знаю…

Исторический бег Крепыша и Прости – победительницей бега осталась метисная кобыла. Какие обстоятельства предшествовали проигрышу Крепыша? Весь летний сезон он бежал блестяще и много, преимущественно на длинные дистанции – четыре и четыре с половиной версты. После окончания сезона, уезжая в Крым, Шапшал получил уверение, что на Коннозаводской Выставке приз будет отдельно для орловских и отдельно для метисных лошадей. Так как ни одна орловская лошадь не могла соперничать с Крепышом, то Шапшал назначил отдых и легкую работу, будучи уверен, что Крепыш без труда справится с орловцами. Каково же было его удивление и негодование, когда, приехав за три недели до приза в Москву, он узнал, что приз будет общий и для метисов, и для орловцев. На этот раз Шапшал категорически заявил, что он не поедет, потому что Крепыша не успеют подготовить и что, наконец, его наездник Барышников увеличил свой вес, а это тоже не могло не иметь значение. Прости летом бежала мало и в руках Куликова неудачно, была затем передана специально для подготовки к этому призу Кейтону, работалась уже два месяца и шла замечательно. Тогда Шапшал верно сказал, что Крепыш не успеет прийти в боевые кондиции и проиграет. Но его положительно заставили готовить лошадь, а потом записать на этот приз. Все же нельзя не удивляться, что Крепыш смог проиграть Прости только 3/4 секунды. Это был замечательный бег!

Великий князь Дмитрий Константинович присутствовал на бегу в царской ложе, с генералитетом и наиболее почетными гостями Москвы. Я был среди приглашенных и видел, как волновался задолго до этого бега и во время самого бега великий князь, которому страстно хотелось, чтобы выиграл Крепыш. Однако, когда приз был разыгран и победительницу Прости подвели и поставили против царской ложи, великий князь, получив из рук вице-президента ценный кубок, пригласил в ложу наездника В. Кейтона и, вручая ему кубок, поздравил его самым любезным образом. Это произвело самое приятное впечатление на метизаторов, которые, видя, как волнуется великий князь, полагали, что сейчас же после приза в случае выигрыша Прости Дмитрий Константинович уедет. Они жестоко ошиблись и получили хороший урок: великий князь являлся в тот момент представителем царствующего дома и иначе поступить не мог…