Триумф Кронпринца

Приближался день розыгрыша Императорского приза. Немногие заводы в России насчитывали в своих рядах победителей этого самого трудного и вместе с тем самого почетного приза для орловских рысаков. Победа привлекала общее внимание, приносила лавры и сулила заводу немалые земные блага. Мой лучший жеребец Кронпринц был заарендован у меня известным наездником Синегубкиным, он один знал класс своего питомца и решил готовить его к бегу. Многие охотники отнеслись к этому с недоверием, считая, что Кронпринц не сможет выиграть у двух главных конкурентов – Барса и Птенца.

Накануне этого дня я уехал в Москву. Старший наездник моего завода Лохов попросился посмотреть на бег Кронпринца, и я пригласил его в свою коляску. Всю свою жизнь я отличался суеверием и верил в различные приметы. Отъехав версты две от Прилеп, мы въехали в большое село, и первое, что я увидел, была баба с коромыслом на плечах, на котором качались два ведра с водой. «Хорошая примета», – сказал я Лохову. Он снял шапку и перекрестился: «Слава Богу, Кронпринц выиграет». Я разговорился с Лоховым, и оказалось, что он не менее суеверен, нежели я. Тут же он рассказал мне, как однажды, когда он вел лошадей на бега в Орел, перед самым городом он повстречал бабу, которая несла ведро с водой. Баба поскользнулась и уронила ведро. По его словам, исключительная удача сопутствовала ему тогда в Орле: он выиграл все призы. В следующих селах нам опять повстречались полные ведра, и настроение Лохова улучшилось еще больше. Наконец у самого вокзала Тулы из подворотни вышла баба и выплеснула из ведра под колеса нашей коляски остатки воды. Лохов пришел в неистовый восторг и начал меня уверять, что Кронпринц обязательно выиграет.

В день приза погода стояла пасмурная, можно было ждать дождя. Прошел ливень, и дорожка стала грязной и очень тяжелой. По такой дорожке могла выиграть только лошадь исключительной силы, одной резвости было уже недостаточно, нужны были тягучесть и сила, сила прежде всего. На бегу царило оживление, большинство склонялось к тому, что выиграет Птенец, принадлежавший Михалковым. Во время проминки он показался первым, встретили его аплодисментами.

Это был небольшой серый жеребец, очень породный и сухой. Птенец промчался мимо трибун, шерсть его блестела, глаз горел, а наездник самоуверенно раскланивался с публикой. Соперник был серьезный, скажу больше – страшный. «Вот он, будущий победитель Императорского приза», – подумал я и с грустью вспомнил всех баб с их полными ведрами воды. Когда вдали показался Кронпринц и оранжевый, с сиреневыми полосами камзол Синегубкина, сердце мое почти перестало биться.

Если спросить любого охотника, каков был по себе Кронпринц, то обязательно услышишь ответ: маленький белый жеребец, узкий и жидкий. Это совершенно неверно. В действительности Кронпринц был лошадью высокой породности и превосходного, чисто орловского типа. Вот объективное описание экстерьера этой лошади. Масти он был исключительно белой, с красивым темным обводом вокруг глаз. Кожа у него была тонкая, а шерсть короткая, необыкновенно нежная и шелковистая, на солнце она красиво переливалась и отсвечивала голубыми и розовыми бликами. Грива и челка были умеренной длины, а хвост очень богат волосом и распадался на красивые пряди. Голова у Кронпринца была небольшая, очень кровная, с широким лбом и хорошим агатовым глазом; шея – почти лебединая, круто поставленная и эффектная. Ноги, превосходные по форме, отличались образцовой сухостью. У этой лошади был свой особый и крайне приятный эрфикс (облик). И на езде Кронпринц был поразительно хорош и красив, был лошадью исключительно дистанционной и обладал железным здоровьем и огромной силой. У этой маленькой лошади было поистине львиное сердце!

Синегубкин сидел прямо и как-то особенно сосредоточенно смотрел меж ушей лошади на грязно-бурую дорожку круга. Кронпринц шел спокойно, не кипел, весь распустился и не так щеголял на ходу, как в прежние свои выступления. Промяв жеребца, Синегубкин удалился к запряжным сараям.

Условия езды на Императорский приз возвращали охотников к давним временам: все было для современного глаза необычно: и лишний вес, и дистанция 4 версты, и отсутствие хлыста, и езда не с общего старта, а по-очередно, отдельно на время, и особая строгость в отношении хода, и, наконец, допущение на этот приз только лошадей известного роста и не имевших никаких пороков. Вице-президент бегового общества в черном сюртуке и цилиндре лично стоял у звонка. Справа от него – представители Главного управления государственного коннозаводства, обязанностью которых было следить за правильностью розыгрыша Императорского приза, а после окончания бега подписать протокол и затем отправить его в Петербург.

Раздался звонок, возвестивший вызов на старт первой лошади. Все устремилось к решетке, все привстало, приподнялось и потянулось ближе к тем местам, откуда был лучше виден весь ход испытания. По жребию первым должен был бежать Кронпринц. «Раз!» – послышалось со всех сторон, когда раздался короткий удар звонка, возвестивший, что Кронпринц начал свой бег, и все «машинки»-секундомеры в руках у охотников и спортсменов были пущены в ход. Жеребец шел не горячась, классически хорошо, Синегубкин вел Кронпринца необыкновенно уверенно и ровно, как настоящий мастер. Я волновался, но, хорошо владея собой, наружно был совершенно спокоен. После того как проехал Кронпринц, Коноплин спокойно положил часы в карман и сказал: «Только Барс может побить эту резвость, он идет последним, остальные не сделают ничего».

Вторым бежал Шемснур под управлением Эдуарда Ратомского. На первой версте Шемснур был значительно резвее Кронпринца, вторую версту сделал в ту же резвость, что и Кронпринц, но на третьей версте он уже потерял преимущество, а четвертую прошел слабо, однако во флаг попал и получил третий приз. Третьим шел Идеал, но прошел скверно и даже не попал во флаг.

Птенец бежал четвертым. Публика снова встретила его аплодисментами, но своим бегом он разочаровал всех: что называется, совершенно выдохся и закончил бег шагом. Наездник, не рассчитав его сил, перестал посылать жеребца, иначе бы тот просто закачался и упал. Что же касается Барса, то он бежал последним. Ляпунов, наездник прекрасный, провел его ровно, и жеребец сделал все что мог, придя на 4 секунды тише Кронпринца и получив за этот подвиг второй приз.

Настал торжественный момент вручения победителю кубка и золотой медали. Показался Кронпринц, а за ним наездник. Жеребца по традиции поставили против царской ложи. Шумные аплодисменты приветствовали победителя. Синегубкин был весь в грязи, да и вид Кронпринца был непривлекателен: из белого он превратился в пегого – так был перепачкан грязью, но глаза были налиты кровью и блестели, как раскаленные угли, – стало быть, жеребец был здоров и бег не отразился на нем.

Я поспешил вниз, к лошади, туда уже двигалась администрация общества, раздались торжественные, подхваченные присутствующими звуки национального гимна, и «Боже, царя храни…» далеко разнеслось по Ходынскому полю. После исполнения гимна мне вручили кубок владельца и как заводчику медаль, поздравили меня и Синегубкина (14575 рублей + кубок и золотая медаль).

Внизу, в членской, поздравления были сердечны или, по крайней мере, казались таковыми. Надо отдать должное силе Кронпринца: во всей истории рысистого терфа (беговой дорожки) лишь один Крепыш выиграл Императорский приз также будучи пятилетком. Пришлось подсаживаться к столикам, жать руки, благодарить, пить вино, чокаться, опять благодарить. За одним из столиков восседал московский барышник Ильюшин. настоящий самородок и умница первой руки, из бывших цыган. Хитер был и умел купить лошадь. Я подошел к нему. Здесь была своя компания, «атташе» при особе Ильюшина, пили неизменный чай с манностями, то есть миндалем и изюмом, и так же горячо принялись поздравлять меня.

 

Московский барышник Ильюшин

Недели через две после Императорского приза Ильюшин приехал в Прилепы, посмотрел завод и отобрал одного четырехлетка. Это был вороной жеребец Урожай, лошадь крупная, костистая и необыкновенно эффектная и породная. «Цена?» – равнодушно поинтересовался Ильюшин. – «Три тысячи». – «Что ты, андел мой!» – завопил на всю конюшню Ильюшин, и глаза у него полезли на лоб (Ильюшин всем говорил «ты» и за каждым словом добавлял «ангел мой», причем «ангел» выговаривалось как «андел»). «Мыслимо ли за четырехлетка, да еще пестрого, три ноги в чулках, во лбу фонарь, просить три тысячи?! Нет, таких цен не платим!». – «Жеребец оставлен для генерала Гринвальдта, – заметил мой управляющий, – пойдет на царскую конюшню, да еще, чего доброго, попадет в царские одиночки». «Чего болтать зря, какая такая царская одиночка с фонарем да вся пестрая, как корова, его и близко-то к царским конюшням не подпустят!», – прикинулся равнодушным Ильюшин. «Ладно, – думал я, идя домой через сосновый парк и жадно вдыхая крепкий смолистый запах, – не выпустим тебя, голубчика, с пустыми руками, жеребца продадим».

После обеда, когда стал спадать жар, мы поехали в табун. Спустились к реке и въехали в небольшой лесок. Лес звенел от голосов птиц. С озера, от мельницы, поднялась стая куликов и уток и улетела к другой низине, через густо зеленеющие луга. Табун маток был рассыпан по лугу на берегу Упы. Завидев нас, табунщики собрали лошадей и медленно стали подводить их к нам. Мы подъехали. Ильюшин неспеша слез, приложил руку к козырьку своей фуражки и долго смотрел. «Хороши кобылы, – сказал он задумчиво и стал обходить табун, внимательно осматривая маток и изредка спрашивая: «А это какая? А эту откуда достали? А эта чьего завода?». Под конец в азарте заорал: «Так их и надо, метизаторов, крой, дуй, создавай орловского рысака, да этак вершков пяти (160 см.), густого, но сухого, а главное, чтобы стан был и стати – всё при нем!». А в нескольких шагах от нас река лепетала и рокотала свои вечные сказки и ей не было дела ни до нас, ни до орловцев, ни до метисов.

Вернулись домой и сели в саду под липами пить чай. После двух выпитых самоваров, Ильюшин наконец сдался и как бы нехотя сказал: «Купить бы, пожалуй, и можно, как-никак жеребенок хоть и пестроват, да «бумажка» (аттестат) у него модная. В нашем деле без этого нельзя. В другой раз нарвешься на купчика из Иваново-Вознесенска, а он потребует товар помодней – ну ему и выведешь такого козла: вот, мол, смотрите, модней и быть не может, слыхали небось, нынче Императорский выиграл», – закончил Василий Петрович Ильюшин, опрокидывая свой стакан вверх дном и решительно отказываясь от чая. Я не спасовал и продал-таки Урожая недурно, все время при этом приговаривая, что только Василь Петровичу уступаю лошадь – для рекламы, чтобы поддержать фирму, так как нельзя же, чтобы у первого конноторговца Москвы не было лошади моего завода.

 

Пожар в Прилепах

Победоносное шествие Кронпринца на Московском ипподроме продолжалось, и он выходил победителем в дистанционных призах высших групп. Беговые успехи других моих лошадей также радовали и приносили немалую известность заводу. Известность завода достигла такой степени, что Прилепы стали весьма часто посещать коннозаводчики, барышники и вообще различные покупатели. Кто только не перебывал в Прилепах, начиная от крупнейших охотников и кончая специалистами и профессорами. Жизнь текла мирно: завод процветал, сельское хозяйство шло настолько хорошо, что я прикупил соседнее имение. В личной моей жизни особых перемен тоже не было и все текло мирно и спокойно: поездки в Москву и Питер, посещение на юге родных, осмотр других заводов.

Проведя около месяца в Петербурге, я вместе с художником Самокишем и его племянницей вернулся на рождественские праздники домой. После шумной столичной жизни деревенская тишина благотворно подействовала на уставшие нервы. Я проводил время за чтением, посещал конюшни, ездил на реку, а вечером подсаживался к столику Самокиша, за которым тот целыми днями просиживал с неизменной папироской в зубах, рисуя виньетки для книг и акварели баталий для «Нивы». Мы беседовали об искусстве, обсуждали художников, строили планы. Время летело незаметно.

Приближался Новый год. Тридцать первое декабря 1913 года мы провели по обыкновению, занимаясь каждый своим делом. Ужин перенесли на 11 часов ночи, с тем чтобы Новый год встретить за столом, с бокалами вина. Я читал у себя в кабинете французский роман, Самокиш работал в комнате своей племянницы, и в доме, как всегда в ожидании торжественной минуты, водворилась тишина. Часы в зале нежным, певучим звоном пробили 11 часов. В окна старого дома глядела тихая, звездная ночь.

Я подошел к окну: из него видна была снежная дорога, уходящая в загадочную даль. Кроткая ночь, казалось, предвещала только хорошее. Я был в том особенном настроении духа, когда чувствуешь себя бодро, уверенно и спокойно глядишь в близкое и отдаленное будущее. Никакие предчувствия приближающегося несчастья не волновали и не смущали меня, а оно уже было тут, за моими плечами.

В начале двенадцатого мы сели за ужин, весело встретили Новый год и в первом часу мирно разошлись по своим комнатам. Я заснул быстро и, как сейчас помню, засыпая, думал о том, как хорошо, как тихо в деревне, как приятно складывается моя жизнь. Меня разбудил стук в дверь. Спросонья я долго не мог прийти в себя, но громкий, тревожный стук вывел меня из сонного оцепенения, и я, протянув руку к ночному столику, хотел включить лампочку. Электричество не зажглось! Я окончательно пришел в себя, понял, что случилось какое-то большое, непоправимое несчастье, и, вскочив с кровати, крикнул: «Кто там? В чем дело?!» – «Не пугайтесь, Яков Иванович, – ответил мне из-за двери дрожащий голос горничной Насти. – Скорей вставайте, дом горит!»

Эти роковые слова электрическим током пронзили мое сознание, и первой моей мыслью было: «Боже, какой ужас! Погибнут, сгорят все картины, все, что я с такой любовью и таким трудом собрал!» Как был, на босу ногу, в одной ночной рубашке, я выскочил из спальни. «Загорелось в ванной! – кричала, всхлипывая, Настя. – Меня разбудил только сейчас сторож Магомет, и я побежала будить вас!» Присутствие духа мгновенно вернулось ко мне, мною овладело какое-то каменное спокойствие, никогда не покидавшее меня в страшные минуты моей жизни, которых, увы, я пережил немало.

Вместе с Настей я через кухню выскочил на двор. Здесь топтался черкес Магомет и, держа винтовку в руках, что-то глухо бормотал. «Магомет, – закричал я, – беги, буди служащих, Ситникова, бей у всех окна и кричи «Пожар!», а ты, Настя, беги на деревню, подымай мужиков!»

Мой решительный тон, громкий голос и полное спокойствие повлияли на них, и они опрометью бросились бежать. Я вернулся в дом, везде было темно. Я ощупью добрался до ванной комнаты, выходившей в переднюю. Вот картина, которая представилась моим глазам: в передней было светло – Самокиш открыл там ставни, а сам, наскоро одетый, сымал с вешалки шубы и бросал их на плечо. Я посмотрел направо: угловой портрет знаменитого Полкана 5-го, купленный мной у графа Зубова, только что загорелся, и пламя начало лизать край полотна. Я схватился за голову: всё погибло, все, вероятно, пьяны, всё сгорит! Первой моей мыслью было спасать портрет Серова, и я крикнул Самокишу: «Что вы делаете?! Бросьте шубы, спасайте Серова!». Однако Самокиш уже отворил дверь и выскочил с шубами на двор. В распахнувшуюся дверь ворвалась свежая струя воздуха, образовался сквозной ветер – и в ванной загудел и застонал огонь. Я открыл туда дверь и в ужасе отшатнулся: там все трещало и уже вовсю бушевало море огня. Едкая гарь усиливалась в передней, пламя начинало проникать и туда. У моих ног, странно визжа, метался мой любимый фоксик Скелтс. Кто-то простонал в дальних комнатах, и вернувшийся Самокиш бросился туда и вывел полумертвую от страха Роксану Ивановну в валенках на босу ногу и в шубе поверх рубахи. Волосы ее в беспорядке разметались по плечам. Эти две странные фигуры скрылись в дверях.

«Время есть, – подумал я. – Загорелось в конце дома, и если не все пьяны и соберутся через пятнадцать-двадцать минут, то многое спасем». Бросившись в спальню, я по дороге везде открывал ставни, что делал совершенно сознательно, дабы сбежавшийся народ не оказался впотьмах и не начался бы грабеж. В спальне я накинул халат, надел туфли и затем пробежал в кабинет. Здесь, взяв из письменного стола револьвер и деньги, сунул все это в карман, затем вместе с вернувшимся Самокишем, который все время сохранял присутствие духа, мы сняли портрет Летучего кисти Серова, и Самокиш вынес его на двор. Крича и размахивая руками как полоумный, ворвался мой управляющий Ситников. На нем лица не было, он, очевидно, не отдавал себе отчета в том, что делает. Я стоял посреди гостиной, а Самокиш выносил одну за другой картины.

Я взял Ситникова за руку и успокоил. «Как служащие, рабочие, конюхи, скоро ли?» – спросил я. «Будят! – ответил он. – Магомет всех переполошил, бьет стекла – сейчас прибегут! – и уже более спокойно добавил: – Я думал, что нападение разбойников и нас грабят». – «Вот что, Николай Николаевич, я буду распоряжаться здесь, в доме, а вы ступайте на площадку перед домом, будьте там неотлучно, кругом поставьте сторожей, и все спасенное будем туда сносить».

Прошло еще несколько минут, и к горевшему дому сбежались люди. Наездники, повар, лакеи, конюхи и рабочие – все кричали, метались, хватали что попадет под руку, несли во двор. Начали рвать занавески с окон и спасать то, что не нужно. С большим трудом я водворил порядок, криком подчинил себе всех, и мы начали сымать и выносить только картины. С поразительной быстротой, переходя из комнаты в комнату, мы спасли буквально все. Подбежали мужики из деревни. Огонь тем временем разрастался, горела крыша, и выхода через переднюю уже не было. Мгновенно выбили окна и дверь, которая вела на балкон, и стали выносить мебель, ковры и прочее имущество. Словом, все было спасено и на другой день не досчитались лишь кухонной посуды, закусок, вин и сигар, которых у меня был большой запас.

После спасения картин я вышел на двор, предоставив Ситникову распоряжаться спасением остального имущества. Мороз усилился, на дворе было светло как днем. Пламя уже бушевало вовсю; огненные языки его вились по карнизам и опускались все ниже и ниже, охватывая весь дом. Во дворе шум стоял невообразимый. Какие-то женщины плакали, мужики кричали, где-то выли собаки, а церковный колокол бил в набат, гулко разнося по окрестности весть о пожаре.

Внутри дома горело все: дым врывался в комнаты, сквозной ветер выл, огонь, треща, уничтожал все на своем пути. Последние люди выскочили из дома, где оставаться без риска для жизни уже было нельзя. Летели страшные секунды, усиливался гул, и наконец, с грохотом и треском рухнула крыша. Столб огня и искр высоко поднялся к небу, все было кончено: дом догорал, как свеча.

Долго стоял я, окруженный служащими, на пожарище и думал о том, что вот уж второй раз в жизни я горю и так же, как тогда, в далекой Маньчжурии, пожар произошел ночью. Если бы не бдительность ночного сторожа Магомета, несомненно, и картинная галерея, и все мое остальное имущество погибли бы в огне. Рядом с домом, в котором я жил, стоял небольшой деревянный флигель из четырех комнат. Это была типичная постройка дачного типа. Там я и прожил все время, пока строился новый дом. Я безотлагательно приступил к постройке. Вместе с Самокишем мы, приняв во внимание все расширявшуюся мою картинную галерею, решили строить дом, несколько приближавшийся к типу картинных галерей. А так как я уже дважды в своей жизни горел, камень, кирпич, железобетонные потолки, центральное отопление, отсутствие печей и каминов, пожарные краны и водопровод – все это должно было служить гарантией против пожара. Дом в стиле ампир был закончен в 1915 году. Обошелся он в двести тысяч рублей и вышел вполне удачный, чрезвычайно удобный для размещения картинной галереи, и теперь я сожалею лишь о том, что в доме нет ни одного камина: это дает себя почувствовать осенью и зимой. Но в современных условиях революционной действительности это непоправимо…