…утро грядущего
Герральдию снится враждебный сон. Он пытается оградить себя от всякого зла, но для этого требуются дополнительные ресурсы. Герральдий вынужден черпать недостающее время авансом из предстоящих рождественских каникул, под свою личную ответственность. «Ох уж мне эти игры!» – с явной неохотой успевает подумать обезсилевший в ветре. Сонная охота продолжается.
И вот, прямо перед ним, на поле, разворачиваются самокатные установки, больше похожие на гигантские передвижные мясорубки, вывернутые наружу. Треск стоит нестерпимый, в разные стороны со свистом разлетаются обломки изуродованных бензокриков – крючья и ножи, тросы и траки. Вверх – вниз, влево – вправо, снизу – вверх, справа – налево. Атмосфера насквозь пропитана взвесью древесного сока и запахом перцедоловой смолы. Одна из привидевшихся очумевших махин прется прямо на Герральдия. А Герральдий то ли остолбенел, то ли обессилел вконец, только с места не двигается, хотя и пытается. И уже в последний момент, когда винт смертоносного пропеллера слизывает с Герральдиевого носа капельку пота, он немыслимым усилием воли обращается в пар и чувствует, как холодный воздух сковывает его движения на недосягаемо безопасной высоте птичьего полета. Скованный Герральдий видит перед собой вставшее дыбом золотое море, волны которого раскачивают на руках младенца, и врезается в плещущуюся колыбель.
Близится час восстания…
. . .
Герральдий отклеивается от постели. Недремлющая книга начинает свое традиционное кропотливое чтение:
– Лето! Глава третья…
«Опять что-то напутали!» – думает Герральдий и вглядывается в окно, ожидая увидеть зиму. Но за окном сквозь плотные кружева акации заговорщически подмигивает крупное краснощекое ярило.
– Все равно напутали, потому что третья глава будет следующей.
– Так, так, так! Минуточку! Ну надо же?! Так оно и есть. Да, что тут у нас происходит? – слышатся возмущенные голоса недовериков, роющихся в скомканной второй главе.
Герральдий выныривает из волн одеяла и, шурша поясом халата, спускается в ванную комнату, по ходу стряхивая с себя налипшие щепки. Принимает контрдуш, умывается перед самим собой и внимательно изучает сегодняшнего Герральдия: «Тэк-с! Брови на месте, ушки на макушке…» Герральдий отработанным движением разводит брови по местам влево-вправо, прочесывает шевелюру и оценивает результат:
– Три балла!
Очень уж нелегко быть обьективным в такие интимные моменты: с глазу на глаз. Зеркало подстрекает на кривляние. Герральдий выполняет несколько классических гримас.
У теперешнего Герральдия на правом плече обнаруживается рисунок весьма загадочного происхождения. Первое, что приходит ему на ум, – это искреннее удивление. Зачем ломать себе голову спозаранку из-за всяких пустяков?
. . .
– Кофе? – с готовностью обращается Хопнесса к Герральдию.
– Светлогорькосладкокрепкий! – отстреливается умеющий распоряжаться временем Герральдий.
Между блинами продольными и блинами поперечными успевает втиснуться взмыленная рекогносцировка. Герральдий обстоятельно изучает ситуацию на втором правоверхнем и принимает кратчайший план действий:
– Допустим, так!
Вжжжик! За окном падает разрубленная веревка, мелькает крыло с дудкой и, наконец, слышится ржание трофейного коня.
– Твой кофе, как просил. Двойной с хреном.
– Благодарю! – молниеносный Герральдий скидывает амуницию, складывает под стол электрическую стрелу и двигает к стойлу кормушку с рукоплещущими ржаными хлопьями. Трофейный конь умолкает.
– Вы только полюбуйтесь на это зрелище! – Герральдий указывает на удаляющуюся вслед за Верикой процессию выпечных изделий, крадущихся гуськом из кухни. На полу остаются треугольные мучные следы. Птица Очевидия, склонив хохолок, подозрительно наблюдает за ними одним только глазком, в то время как другим она поглядывает в сторону Герральдия, надеясь уловить суть происходящего.
А суть происходящего в том, что близится час наслаждения…
…Летуил летующий
Храп Герральдия необычно инертен и настигает слух домочадцев, как правило, уже после завтрака тягучим эхом скрипящей палубы корабля, когда Герральдий заканчивает есть лимон с корочкой.
Сонный корабль вплывает через двери столовой, проплывает над столом, выплывает в распахнутое окно наружу и возвращается только под утро в спальную комнату Герральдия на втором этаже, так же невозмутимо следуя за идущим умываться хозяином.
Храп-призрак всегда немного запаздывает, но на редкость неудержим. Его не удается остановить никому – ни упорным сетям Хопнессы, ни даже малярийным пиратам со скоморошкового болота. Ни-ко-му! Этот корабль знаменует собой живой пример настоящего снотворного фантома.
Но стоит отдать должное – крепкий ажурный силуэт корабля неплохо смотрится на круглом экране расплавленного заходящего солнца. Черное на красном.
. . .
Бесценные часы с Верикой хранятся в кабинете Герральдия. И скоро станет понятно почему.
Иногда их называют чудесятами, которыми каждый раз приходится неподдельно восхищаться: «Ну надо же! Бывает же такое?!» А они отвечают, дружно кивая светлыми макушками: «Бывает, бывает! На то оно и бытие таковое».
Мы живем, а оно бывает себе. Себе и всем остальным на удивление. Вперемежку с житием. Как кекс с изюмом. Следует не забывать, что в кексе немаловажную роль играет пудра.
– Точно, точно! – подтверждают деятели от книги, эпизодически посыпая головы сахаром.
Современное искусство не требует жертв. Оно требует хлеба и зрелищ.
– Минуточку, мы фиксируем! – живо реагируют рукописцы.
Герральдий в очередной раз описывает, как однажды прошел сквозь огонь, воду и медные трубы.
– Не надо описывать, просто излагайте, – подсказывают доверики с недовериками. – Ну-ну, и как там?
– Сначала жарко, потом мокро, а в завершение торжественная музыка играет.
– Как в бане?
– Так точно, как в бане.
…табло круговерти
У Герральдия есть необыкновенный хронометр, особенно памятный ему. Часы неуправляемые, с самонаводящимися стрелками системы «Земля > Воздух > Вода > Огонь» и с серебряной крышечкой, на внутренней стороне которой выгравирована надпись: «Герральдию на память». Подарены самим собой самому себе по поводу воссоединения.
В центре циферблата, напоминающего медленно вращающуюся арену цирка, сидят крепкие лучники в трико и посылают свои стрелы в стороны расширения времени. Летящие стрелы обращаются в молнии, солнечные лучи, дождевые струи и ледяные посохи и сортируются по секторам:
> Осень > Зима > Весна > Лето >.
Каждые триста шестьдесят минут положенного времени раздвигаются иллюминационные проемы:
> Утро > День > Вечер > Ночь >,
откуда выпускаются почтовые мятные чайки, направляющиеся в разные концы света:
> Запад > Север > Восток > Юг >.
В бесшумно движущейся системе механизма, под хрустальным униграфическим стеклом, можно отчетливо разглядеть, как пересыпается песок, переливается вода, перекатываются калейдоскопические сверкающие камни, перемешиваются теплые с холодными потоки воздуха, подогреваемые и остужаемые красными с синими языками пламени. Герральдий заглядывает в маленькое оконце и удостоверивается, что Всеша мчится с занятий домой, на всех парах обгоняя младшеклассных мчишей.
Так выглядит текущая картина времени. И конечно же, никакого тиканья. Никакого трезвона. Чинно и бесшумно катится табло круговерти. Все идет своим чередом. Замечательный хронометр, геометрически точный, небьющийся, проницательный. Настоящее мастерское искусство, шедевр своего времени, абсолютно неуловимый ход.
. . .
В кабинете Герральдия нет ничего вымышленного. На стенах развешено большое количество часов в градообразующей последовательности. По взаимосвязанным стрелочным комбинациям можно определить любое точное время, в том числе – время происхождения различных событий. К примеру, в Чочо сейчас только начинают варить кофе на камнях, а в Стое уже происходит завершающий этап очередного кубка миротворения.
Часы в кабинете Герральдия цифрально повсюду. Можно даже сказать, что его кабинет состоит из всевозможных часов и напоминает срез руды под микроскопом, как Млечный Путь при ближайшем рассмотрении. Сами же часы заслуживают отдельного упоминания. Центр композиции – резной стол – является образцом классических деревянных ходиков с маятником в виде качелей и с выдвигающимися ящичками. Шкафы библиотеки вдоль стен также представляют собой огромные стоячие часы с развесистыми гирьками. Края рам на зеркалах отделаны будильниками. Рядом со столом стоит астроскоп с вмонтированным прозрачным циферблатом и крупный глобус в виде немыслимых шарообразных курантов.
Часы в набалдашниках тростей, в пуговицах, в моноклях, в портсигарах, в чайном сервизе и столовом серебре, в заколках для галстуков и в запонках, в доспехах, в носовых платках, в ножнах шпаги и даже в трубке мира. И тем более в орденах. Жизнь Герральдия носит неразмеренный характер потому, что несоизмерима с умеренностью действительности. На стенах кабинета красуются дипломы о незаконченных нижнем, среднем и высшем образованиях. На нижнем сидит нахохлившаяся птица Очевидия и мирно посапывает. Любое образование производит на нее успокаивающее действие.
…визит часоеда
– Там, – Хопнесса указывает спицей вниз, – снова пришли пузотеры. Точнее сказать – один из них. Говорит, что ватзахеллы отобрали и съели у них все елочные игрушки, что ты им подарил.
– Я ведь дал им с собой предугадатель.
– Они его потеряли.
– А отвратитель?
– Отвратитель ватзахеллы тоже проглотили.
– Ну надо же! Может, это и к лучшему. – Герральдий призадумывается. – А ну-ка позови-ка его сюда-ка, пожалуйста!
– Не забудь, что они реагируют только на определенные комбинации звуков.
Перед Герральдием как из-под земли появляется пытливое голопузое создание. Герральдий последовательно хлопает в ладоши, топает ногами и приветствующе свистит. Голыш как по команде начинает срывать со стен часы, радостно хохоча и пробуя их на вкус.
Герральдий мимоходом предусмотрительно снимает алебарды с настенного ковра. Видимо, железо и время в крови у триллипутов, поэтому гость без раздумий впивается в содержимое чернильницы и, растерев синеву под носом, кидается к камину и петардой вылетает через дымоход на улицу.
В дозорную трубу хорошо видна траектория его приземления.
Герральдий чихает, и до него доносится отдаленный смысл происшедшего.
. . .
Из цилиндрического скворечника над входной дверью в кабинет выныривает птица Очевидия в накрыльниках:
– К вам, смущенный молодой человек!
Входит давешний раскрасневшийся триллипут, озаглавленный цилиндром, наряженный в малиновый фрак, но без штанов. Герральдий настраивает астроскоп, в упор разглядывая посетителя:
– Да вы, батенька, пижон, как я погляжу! Тем не менее милости просим. Вы что же это, решили облечь себя в одежду общего мнения? Ну, выкладывайте, с чем пожаловали.
Карапуз начинает выгребать из карманов всякую мелочь – шишки, фантики, пуговицы, кофейные зерна, сушеные грибы, бусы из ракушек, желуди, листья. Герральдий вертит в руках безделушечные сувениры:
– Любопытно, любопытно. А это что? – Герральдий разворачивает кусок исцарапанной бересты. С одной стороны, на древнетриллипутском языке увековечен старинный рецепт утерянного секрета блинопечения, а с другой стороны – до боли знакомый чертеж какого-то Майновира. Таким именем называют триллипуты реку-молнию.
– Поделитесь, пожалуйста, рецептиком для вечернего приложения, – клянчат спецкоры из раздела о вкусной и здоровой пище.
А весь секрет заключается в особой муке, собираемой триллипутами под подушками с крупой, на которых спят младенцы.
…практика ломки оснований
Хопнесса с удивлением смотрит на стены герральдиевского кабинета, останавливая взгляд на одиноком белом циферблате без единой стрелки. Кругом, даже на потолке вокруг дымохода от очага, разбросаны мелкокалиберные чумазые следы чьей-то активной деятельности. Отпечатки босых ног, перепачканных рук и даже голых ягодиц. Герральдий пожинает плоды ответственности:
– Все разобрали. Очень уж им тиканье приглянулось.
Хопнесса продолжает смотреть в белую пустоту циферблата. Герральдий подтверждает:
– Да, да, да! Ближе к центру время движется незаметно медленно, а на периферии – неуловимо быстро, несмотря на то что мгновения там растянуты до необъятности.
Хопнесса тем же временем кому-то кивает в окно.
. . .
Символ мудрости – молчание, а молчание дается нелегко. Поэтому Герральдий старается находить пользу в общении с глухонемыми слепцами. У изувеченных он научился перекрещиваться взглядом и перерасполагать пространства.
Можно сколько угодно болтать с глухими, вдоволь слушать немых и видеть невидимое вместе со слепыми, если владеешь языком мысли. Умение мыслить – это самое большое достижение человечества после изобретения защиты от паразитов.
Рисунок на правом плече представляет собой точную увеличенную копию фрагмента микропленки, хранящей в памяти схему невиданных доселе Герральдием сходящихся и расходящихся рек. Сколько он ни пытался отыскать что-то подобное на поверхности земной коры, ни одна из виденных им рек не совпадала по конфигурации с изображением на плече. Он тщетное время силился узнать имена рек, пока не выяснилось, что это одна и та же река. Река-молния, река, похожая на вырванное с корнями дерево, летящее по воздуху. И настоящее имя ей дано там, откуда она родом. В народе называют ее Воя, но она на этот зов не откликается. Эта река неуловимо подвижна и пронизывает собой все сверху донизу, оставляя остро пахнущий след невидимого огня.
…сон в руку
Герральдий достает склянку с надписью «Глубокое вдохновение» и одним махом впитывает в себя содержимое. Самый пьянящий сон происходит зимним днем при ярком солнечном свете. Слышно, как не унимаются робкие возгласы корреспондентов:
– Позвольте, позвольте! Зима будет в третьей главе!
Но никаких возражений – это уже не явь. Герральдий спит и дышит свежим морозным воздухом. Из ноздрей его рьяно вырываются две коловоротных струи пара, а в голове клокочет бурлящая железом кровь:
– Свифть-свифть! Ту-ту!
Книга спешно закрывается:
– Из огня да в полымя!
На заиндевевшей обложке прибалтывается вывеска:
«Берегите тепло!»
. . .
И вот лежит Герральдий и видит, как снится ему многолетний сон, в котором он лично лежит на лавке под простыней, а Хопнесса настойчиво взывает к нему:
– Герральдий! Сын Орьендиров! Любезнейший, очнись спасения ради!
А Герральдий, как только заслышит свою фамилию, так сразу оживает при любых обстоятельствах. Герральдий снимает с себя саван, встает, отряхивает пепел, просыпается и видит себя стоящим ночью в глухом лесу, по колено в снегу, со сторожевой колотушкой, прямиком промежду ватзахеллами и гигиеновыми собаками. И в этой образовавшейся напряженной тишине, Герральдий нехотя спросонья ударяет в колотушку:
– Тук!!!
И стук этот, как сорвавшийся выстрел, разносится по опушке, перетекая в визг и захлебывающееся рычание. А Герральдий отходит от красного снега и ложится в белый снег. И с него происходит мгновенное испарение всего этого ужаса, отчего кровь в нем стынет. Он лежит лицом вниз, вплавившись в ледяную подушку, и наблюдает за черно-белыми грибами, пока не начинает задыхаться. Лед раскалывается от колоколоидального голоса Хопнессы:
– Герральдий! Сын Орьендиров! Любезный! Ты просил разбудить тебя к приближению Вои.
Герральдий опять просыпается:
– Это невозможно! Она не перемещается.
– Она вырвалась из замкнутого круга.
Герральдий разжимает занемевшую ладонь, на пол что-то падает:
– Тук.
Близится час доразумения…
…совершеннонелетняя русалка
Герральдий разглядывает незыблемое отражение ротондообразной беседки в зеркальной глади паркового пруда, покрытого сусальным льдом. Заодно поправляет свои залихватские усы, вертикализируя кончики. Тем временем поплавок ныряет в прибрежную прорубь, натягивая заброшенную нить рассуждений.
Герральдий резко дергает, нить обрывается. Из парящей лунки выныривает ручейковая русалка в миникольчуге от водяного, на рыбьем меху, и заспанно спрашивает:
– Как обычно?
Герральдий кивает, деворыба исчезает на мгновение и выныривает с запотевшим бокалом ледяной воды:
– Что-нибудь еще?
– Бутерброд с икрой!
Официантка поправляет белоснежный фартук и холодно произносит:
– У нас только лицензионная продукция! Ваше последнее желание?
– Вы танцуете?
– Я на службе, но для постоянных клиентов у нас имеется специальная дополнительная услуга.
Русалочка складывает пухлые губы трубочкой, издает сигнал сирены, и в то же мгновение звучит музыка, вспыхивает подводное освещение и на лед выкатываются пресноводные коньки со «снегурками» на валенках.
Начинается так называемое снежное ревю.
– Меню и резюме, пожалуйста.
Выдерживая музыкальную паузу и мотая головой по ходу дела, Герральдий пьет истекающую по усам животворную влагу:
– Выражаясь фигурально, если всю нашу неизрасходованную энергию запустить в космос, то cолнце светило бы круглосуточно!
– Так точно, – подтверждают со вздохом поникшие усы.
– Отставить шевеления в строю! – рявкает Герральдий, вне себя от возмущения.
Со стороны голос выглядит более неубедительно:
– И запомните впредь, никаких телодвижений без моей команды.
Правый ус левому завязывает узелок на память.
…сердцевидность
В пору своего романтического юношества Герральдий был парнем хоть куда. Бродил туда-сюда по светлому и по темному, пока не уткнулся в кряжистый скалистый массив Балалайских гор, где нашел себе пристанище в мимолетной компании заплутавших переселенцев. Молодой Герральдий научился у них ходить по макушкам деревьев и пить воду с гребня волны. Они же вразумили Герральдия, как добывать и заготавливать манны небесные. А он надоумил скитальцев изготовлять самотканную одежду, поскольку любливал частенько скатиться по каменистому склону на берег шустрой горной речушки. Его толстенные штаны из чешуи хвойных шишек были не по зубам даже злым облепиховым мушкеткам.
Позднее, истосковавшись по углекислому газуару цивилизации, Герральдий покинул горные вершины и поселился в заброшенном житейском батоническом заповеднике, где произрастала различная хлебная продукция фирмы «Каравай-Сарай».
. . .
Теперь – все, что касается сливы в виде кулона.
Это романтическая история, потому что сопряжена с любовными переживаниями, хотя речь в ней идет о косточке сливы в форме сердечка. Герральдий подскользнулся без всякой осечки, что позволило ему взглянуть на окружающую действительность снизу вверх в высоком безостановочном темпе. Такой строптивый поворот головы был обоснован явлением, заставившим Герральдия не смотреть под ноги, рассеянно разинув рот, а сосредоточить свое внимание на том мгновении, когда в без минуты полдень центральная арка ажурного свода Любезных Ворот выдохнула с последним облаком утренней свежести наивнейшее наиневиннейшее создание. Наи-наисоздание, опустившись на землю, заботливо поинтересовалось у растерянного Герральдия, все ли в порядке. Герральдий поспешно навел в порядке ревизию и произрек незнакомке вечную жизнь.
Он это сделал потому, что за свои мысли, как и за слова, надо отвечать. Вот он и ответил:
– Ятебялюблю!
В такие ответственные моменты за Герральдия говорит эхо. Это позволяет детальнее расслышать уверенный отзвук своего собственного голоса.
…простота восприятия
Герральдий частенько упоминает о человеке, которому все и всегда безоговорочно верили. Не разинув рты или столбенея солью, а просто – без единого сомнения. Сам же он был настолько доверчив, что готов был обменять собственный галстук на заколку от него.
Так случилось, что этому человеку в наследство досталась большая коробка с открытками, среди которых были разнообразные виды природы, курортные места и прочие позитивы. Но больше всего его поразили портреты предшественников. На карточках были изображены люди невообразимой красоты. Лысые девочки, отроки с бесстрашными взорами, дородные господа и женщины с иконопланетными лицами. И все они не мигая глядели на него с картинок и говорили: «Иди же скорее к нам! Чего ты до сих пор ждешь?» И так ему стало стыдно перед всей этой родней, что он действительно ушел к ним.
И теперь непонятно, верить ему или нет после всего этого? Герральдий склонен думать, что такому человеку можно верить, как и любому другому, изведавшему неведомое.
– Одиноко ему было, вот что я вам скажу, – подводит итог Хопнесса, – все-таки ближе, чем Господь, у нас никого нет. Он настолько близок, что мы даже не в состоянии Его разглядеть.
Герральдий принимает от Всеши краткое изложение рассказа, делает корректорские пометки, отправляет в печать, а потом в мусорную корзину, которую выставляет из комнаты.
Подобные истории Герральдий рассказывает всякий раз, как только Хопнесса впадает в глубокие раздумья. В его повествованиях обязательно присутствует некоторая вымуштрованность, которая лишает любое произведение элементарной живости. Ему искренне хочется приободрить своими пресными байками безутешные воспоминания Хопнессы. Иногда это выходит неуклюже, но трогательно. Многое из того, что с ним в жизни случается, – в конце концов оказывается забавным. Он неудержимо пытается выдавать желаемое за действительное. Иногда ему это удается:
– Есть желание посодействовать? – спрашивает он у Очевидии, подвернувшейся под руку.
– Никак нет, – субтоном отвечает дудочка с хохолком.
Герральдий разворачивает трубочку из птицы и задумчиво комкает. Получается кораблик.
– Ту-ту! – Пароход снимается с якоря и, маневрируя, уходит вразвалочку. На кормовой части гордо раскачивается девиз – «SМS».
А следом виднеется предосвещающий отблеск близящегося часа космоозарения.
И вот уже Герральдий намереваетcя совершить очередное открытие. Поднимает взор к куполу обсерватории и рассеянно всматривается в карту беззвездного неба:
– О!
Он обводит кружочком белое пятно и втыкает в него маленький булавчатый флажок с литерой «G». Пятно дергается и возмущенно оборачивается:
– Как вы смеете!
– Пардон. Я полагал, что здесь вакантно.
– Это смотря с какой стороны.
Герральдий поразмысливает и находит местечко, похожее на заброшенную резервацию, в близлежащей атмосфере которой царит колючий космический морозец.
Теперь ему еще предстоит придумать подходящее название для неосвоенной частички воздушного пространства. Пусть она пока будет называться «Aerra-Inkogtina». Уж очень она когтистая да царапучая.
. . .
Рассудительный Герральдий обращается к импульсивному Герральдию с призывом об окончательном отказе от плевка во внешний мир:
– Из окружающего нас мира необходимо брать самое лучшее. А из себя выпускать в мир также самое полезное. А все плохое в себе необходимо преобразовывать, прежде чем выпускать на волю…
Придирчивый, но предусмотрительный Герральдий уже потеет, чтобы не терять времени. И похоже, не собирается опровергать доводы напутствующего Герральдия. Выныривает из парилки и, отдуваясь, салютует веником сопарнику.
– С легким паром! – сообщает сам себе Герральдий и закругляет нравоучительную лекцию. Лекция откатывается в сторону и загромождает собой выход из бани, откуда доносятся возмущенные возгласы впечатлительного Герральдия:
– Хорошо, хорошо! Я не буду плеваться в мир.
Грядет банкетный час торжества справедливости…
. . .
Стекая свободной половиной часа на дно сферического аквариума с каплеобразной золотой рыбкой, Герральдий раскачивается перед задумчивостью Хопнессы. Синхронные волны убаюкивают Герральдия.
Хопнесса обвязывает Герральдия дымонепроницаемым коконом:
– Что-нибудь выяснил?
– Яслно одлно, врлемя безлмерлно! – доносится булькающий голос.
– Ясно одно – время безмерно, – связывает Хопнесса прозвучавшие слова.
Пух-х-х! – в специальном отверстии исчезает трубка Герральдия.
«Посмотрим, что уготовано нам в следующем часе…» – ехидно фыркают недоверики.
– Посмотрим, что уготовано нам в следующем часе! – старательно поскрипывают перьями радивые доверики.
…огнегрив
Беззаботная оранжевая точка начинает увеличиваться, раздваиваться, растраиваться и, наконец, все эти множественные части растаскиваются цепкими коготками в разные стороны. Получается паутинка. Она растягивается, растет и поглащает Герральдия своими огненными сетями. Вместо паука – вертикальный черный глаз, на фоне которого золотистая паутина с Герральдием внутри опять кажется маленьким огоньком. Огонек угасает и рассеивается едким дымком. В воздухе пахнет паленым.
Ватзахеллы к сильным и здоровым не заявляются. Пора звать на подмогу Геогрифа. Где эта его пресловутая громогласная раковина?
. . .
Самое время рассказать продолжение истории о человеке, которому все безоглядно верили. В частности, о том, как однажды он стал невидимым.
Человек этот был простым неизбалованным мужем, когда взялся выполнять ежедневные утренние и вечерние упования. Затем – раннеутренние, позднеутренние, полуденные, послеполуденные, дневные, ранневечерние и поздневечерние. Когда он усвоил упования, он начал чаять близости родных, соседства близких, родства знакомых, бытия живых и мертвых, жизни смертных и бессмертных. И наконец, когда все его мелкие и крупные пожелания слились в единый непрекращающийся поток стремлений, человек этот исчез из поля всеобщего зрения. Перед исчезновением он сообщил, что очистился и не может воспринимать в себя ничего – даже воздуха. Далее обнаружилось, что его неутомимый голос разносится вблизи дорог дальнего следования в разных уголках планеты, периодически извещая о мире, полном чудес и распахивающем свои гостеприимные объятия всем страждущим. Теперь его официальное прибежище базируется на пересечении первой и второй биссектрис Унимерианского треугольника.
. . .
Герральдий непроизвольно утрачивает всяческий покой, как только ощущает толику мощи, превращающей обыденность в загадочность. Когда же ему удается совладать с собой и обрести душевное равновесие, начинают происходить удивительные вещи. Герральдий обнаруживает простую закономерность всякий раз, как только глаза открываются сами собой, – он оказывается в мире, полном чудес. «Может, и вовсе не закрывать глаза?» – озадачивается естествоиспытатель.
Однако пора в поход. Герральдий трубит полный сбор:
– Так! Слушай мою команду. Лаптям, телогрейке и вжикающим штанам – вольно. Остальным объявляется готовность номер один плюс-минус пять минут.
Перед Герральдием выстраивается шеренга сверкающей обуви:
– На-пррравый-левый-рррасчитайсь! – рявкает крайний ботинок с круглым красным носом.
– Отставить! Я надену вот эти, – Герральдий указывает на пару неразлучных сапог. – Два шага вперед, ать-два! Всем отбой.
Ни разу не надеванные штиблеты вяло расползаются по сушилкам, отбивая чечетку.
…«4П»
Герральдий сидит на подоконнике, поджав ноги, как большая птица на яичной кладке. Сверху за ним внимательно наблюдает Хопнесса.
Герральдий отчитывает собственную тень:
– А почему вы все время смотрите в сторону, когда я с вами разговариваю?
– Потому, что свет падает сбоку.
– А как он должен падать, чтобы вы смотрели на меня?
– Свет должен быть направлен мне в затылок.
Четыре «п» – это принцип перспективы птичьего полета.
Геральдий одним вдохом втягивает ноздрями генеральный план местности. Теперь он видит и слышит окружающее глазами и ушами знакомого города. Ему ведомы чувства каменного организма:
– Дышите, не дышите. Вам требуется приток свежего воздуха, желательно морского.
– Скажите «а-а-а». Вам необходим дополнительный курс интенсивной инсоляции…
Наконец-то появляется Верика и обращается к Хопнессе с разряжающим обстановку вопрошением:
– Что делает Герральдий?
– Иногда он радуется, иногда вздыхает, но обычно просто молчит. Это называется градоконсультацией. Весьма трудоемкое занятие, требующее уйму времени и терпения. Что-то навроде игры в бисер. В данном случае это планировочная сетка и набор дагоценностей естественного происхождения, которые впоследствии будут отшлифованы или обрастут грязью, в зависимости от рода жизнедеятельности населенного пункта.
…мыслимые предвидимости творческого пути
Близится час самосовершенствования. Герральдий засучивает рукава, затачивает большое страусиновое перо и обмакивает в чернильницу. Ляп! На чистом листе возникает развалившаяся в собственной самоуверенности жирная клякса:
– С чего начнем?
– В каком смысле? – пытается сообразить Герральдий.
– Смысл прост. Поскольку это мультик, то вы теперь мультиклепатор. А я главное действующее лицо, то бишь продуцер. Я вам сгенерировал идею, а вы теперь воплотите ее в жизнь. Действуйте!
– Допустим, вот так! – Герральдий берет любимую пипетку, втягивает кляксу и водворяет обратно в чернильницу. Клякса шлепается в чернила под дружные язвительные аплодисменты:
– Добро пожаловать в родные шпинаты! – злорадствуют осевшие на дне сливки каллиграфического общества. – Не удалась голливудская карьера?
Из чернильницы доносится злорадный булькающий хохот. Герральдий прикрывает этот кипящий брызгающийся фиолетовый бульон бронзовой крышкой с надписью «Конец фильмам». Неужели же это конец?
– Да нет же, нет! – возмущаются доверики с недовериками, закатывая рукава и затачивая перья.
. . .
Герральдий смотрит в лицо смерти.
– Где-то я уже видел это лицо. Мы случайно не встречались раньше?
Смерть ухмыляется Герральдию в глаза. Ох, нехорошая это усмешка. Неизвестно, кто кого пересмотрит, но Герральдию пора возвращаться. Стрелки уже соединились, и он слышит голос Верики:
– Уауау-а-у-а-уа-уауа… – Пролетает вереница черно-белых хвостиков.
. . .
Герральдий неспешно пропускает титульный лист с заглавием и приступает к разработке. Титульный лист с заглавием, продолжая вальяжно беседовать, занимают почетные места в первой папке.
Далее следует подробное описание причин, оправдывающих отсутствие замысла, среди которых перечислены – литературная блажь, послание к неведомым потомкам и прочие отвлекающие уловки.
В конце следуют два истертых до дыр предложения, которые смог бы прочесть любой мальчишка, читавший в детстве рассказы про сыщиков, пользовавшихся для отвода глаз кипяченым молоком в своих тайнописях. Итак…
Рокочущая ванна наполняется теплым пористым шоколадом. Быстро мелькают заглавные титры, но музыка обуздывает их соответствующим плавному ритму темпом и деликатно расставляет по своим местам. Герральдий смотрит завороженно. Это, безусловно, натуральный «graficuum mobile» – из яшмы, малахита, мрамора и серпентинита, изготовленный заботливыми и добросовестными руками Всеши и Верики. Причудливо движущиеся картины перетекают из одной в другую, удивительным образом оставаясь на месте. Стена бассейнового зала приобретает сангиновый оттенок. Наброски лошадиных и человеческих фигур, части тел, чертежи, растительные узоры, папирусные крылья. На экране высвечивается рельефный торс обнаженного по пояс мужчины с фамильярной наколкой периода возрождения: «Viva Leo!». Герральдий начинает ощущать некоторое смущение:
– Минуточку! Это еще что такое?
Мозаичное панно застывает в кадре.
На подходе час пропесочивания птицы с неугомонным хохолком…
. . .
Когда Герральдий молчит, Верика чувствует на себе пик атмосферного давления. Ей не нравится, когда на ней заостряют внимание. Поэтому Герральдий терпеливо ждет. Время еще пока есть. Верика сбрасывает с себя груз нависшего молчания, поднимается к потолку и взирает на Герральдия чуть свысока:
– А что значит управлять временем?
– Это значит не обращать внимания на часы.
– Зачем же ты окружаешь себя таким количеством циферблатов и стрелок?
– Чтобы целенаправленность происходила с ювелирной точностью. Порой мгновения притираются так плотно, что между ними не просочится даже дух времени.
«Бомм!», пауза, «бомм» и еще раз – «бомм».
– Слышишь! А теперь?
«Боммбоммбоммбоммбоммбоммбоммбоммбомм…»
Большое сердце теряет очертания.
…неуместная и несвоевременная брань
Герральдий снимает безуголку и выбирает самую удобную в своем положении позицию. Он ложится между небом и землей.
И вот что он отсюда может набдюдать. Поверхности сегодня не видно, и это к лучшему. Левая часть круглого окна плотно закрыта курчавыми серо-голубыми портьерами, а правая половина чистеет прозрачной голубизной, по которой проплывает бледный полумесяц, рожками вниз.
– Целых полмесяца! – изумляется Герральдий.
В облаках появляются просветы, но их ловко заштопывает ветер-невидимка. Герральдий видит нарядное платье вселенской невесты. Белое, пышное, вьющееся в невесомости. Фата продлевается далеко за вертикант. Тишина. Правое и левое полушария безмолвствуют.
. . .
Поверхность оперативно приближается.
– Надо вызывать Герральдия!
– Но он вот он – спит!
– Это значит, что он где-то далеко. Нам надо его разбудить!
Аэрофаг приближается к земле. Верика безмолвной улыбкой извлекает погрузившегося в сон Герральдия на белый свет. Герральдий смотрит в лобовое стекло. Перед ним карта незнакомой местности. Он сильно втягивает воздух и берется за самую большую рукоятку:
– Б-р-р! Бр-р! Бр-р-рось…
Картинка на экране затуманивается, затем рассеивается, и Верика видит, как мимо проносятся стога сена, роща, птицеферма. Герральдий прехватывает рычаг поменьше:
– Щ-щ-щ! Щ-щ-щас…
Герральдий легонько нажимает мизинцем на маленькую аккуратненькую перламутровую кнопочку розового цвета:
– С-с-с! С-с-стоп.
Происходит сильный резкий толчок, и все переворачивается с ног на голову.
. . .
– Выпустите нас отсюда немедленно!
– По инструкции необходимо дождаться полной остановки самолета! – строго крякает репродуктор.
– По инструкции это уже не самолет.
Террофаг останавливается в пыли кукурузного поля.
Таким образом, назрел час агрокультуры…
Стоя на обычном краю, Герральдий с удивлением обнаруживает то, что он искал так долго и так далеко отсюда. Река Воя вертится у него под ногами. Он совмещает проекцию зрительной карты с подножной. Так оно и есть. Задумчивый Герральдий долгое время сидит под струями падающей воды и приходит к выводу, что он не в силах постичь закона естественного слияния. Это намного проще и совершеннее человеческого. Вот уже несколько часов он наблюдает за огоньком свечи, сидя на кончике секундной стрелки, подрагивающей с каждым щелчком, и наконец видит ореол явленного отсвета. Это как застывший светящийся туман с тончайшими кристаллическими иголочками.
У Герральдия начинает пощипывать глаза от шипяще-искрящихся слез. Он со свистом чихает, словно разболтанная бутылка с сидром.
Облако рассеивается. Герральдий поспешно затыкает нос, но прежний отсвет безвозвратен. Такова природа сияния.
…очень тонкая материя
Герральдий иногда рассказывает истории о таких персонажах, которые просто не могли не повлиять на ход событий. Например, он вспоминает одну из совершенствовательниц своего времени, облагораживавшую собой целые пространства. Все специалисты в один голос подтверждают: «Да, да, да! Помним, помним! Как же, как же».
Речь идет об одной давней знакомой, которая из простого любопытства однажды преобразила свою внешность. Затем решила изменить одежду, мебель, квартиру, парадное, улицу, город, и вдруг ей пришла мысль усовершенствовать внутреннюю сторону своей жизни. То есть взглянуть на нее с неизведанной стороны. И ей удалось это. Далее ей предстояло осуществить что-нибудь поистине грандиозное или, как выражается Хопнесса, – встряхнуть космическую пыль.
И вот недавно Герральдию поступило сообщение в форме долгожданного известия, что мир наконец-то изменился. Мир изменился!
– А почему бы ему, собственно, не измениться, если он делает это ежемгновенно? – звучит язвительная реплика из книги.
Птица Очевидия с готовностью кивает хохолком:
– Вот то-то и оно. Глазом моргнуть не успеваешь! – Она попеременно хлопает глазами: одним быстро, другим медленно.
. . .
Сколько Герральдий ни пытается, он не может усмирить даже бурю в стакане. Разгонит водоворот, а остановить не может. Сколько кораблей затонуло в этом море! Герральдий печально вздыхает.
Наступает традиционный час неторопливой чайной ложки.
Герральдий молча наблюдает движение круговерти. Перед ним проносятся горы, долины, моря, песочные берега.
– О чем ты думаешь? – интересуется Верика.
– Ни о чем.
– Как можно думать ни о чем?
– Никак. Я хотел выразиться, что не думаю ни о чем.
– Разве можно не думать ни о чем, глядя на это! – Верика указывает на карусель происходящего.
Герральдий озадачен и поэтому вынужден воспользоваться художественной паузой. Картины мелькают с такой скоростью, что его относит назад. А там северный ветер сдувает все без разбору. Герральдий машинально хватается за хвост жуженота, а тот, хотя и маленький, но все же вытягивает его обратно на тихую орбиту. Герральдий поправляет взъерошенный мустаж:
«Любопытно, как они там с трехсотлетними бурями управляются?»
…час генеральной уборки первоисточников
В воздухе витает космическая пыль. Близится час выноса сора из избы.
– Не пора ли взяться за дело? – горланит Герральдий, перекрывая грохот падающих шкафов.
Кабинет вздрагивает. Герральдий, облаченный в уборочное кимоно, расшитое огурцами последнего урожая, стробоскопически быстро приближается к отражению в зеркале и задорно тюкает себя по носу. Раздается приглушенный матовый звон:
– Чистейший фарфор! – констатирует птица Очевидия, сдувая пыль с потустороннего Герральдия.
Сегодня уборка по первому разряду. Герральдий обкуривает благовониями исполинский стол на резных ножках, натирает его поверхность сушеным воском и обмахивает шелковым поясом.
В единственном заколоченном ящике стола обнаруживается подшивка газет столетней давности. Герральдий запускает руку в бумажную кипу и наугад выуживает первое попавшееся известие:
– Вот, пожалуйте, газета Инфробремя – «Житейский колдун из балаллайской пещеры сообщает своим ученикам о том, что мир изменился». Ну надо же!
Герральдий уточняет дату выпуска:
– Одно и то же, из века в век! Даже рисунки есть.
Далее в ассортименте: программа передач капустоведения, прогноз погоды на завтра (с ветром и без), реклама скороспелых эмптей, кроссворд, состав редакции, адрес.
– Ни здрасьте ни до свидания, – Герральдий вытряхивает содержимое ящика в камин.
– Дорогой, ты не мог бы подобрать пару отголосков прошлого для традиционного замеса? – доносится озабоченный голос Хопнессы, тонущий в бурном потоке шкворчащих звуков. В воздухе пахнет жареным.
– Раз, два, три, четыре, пять! – считает Верика, и в этом она безусловно права.
Герральдий выковыривает из золы уцелевший кусочек необгоревшей бересты с триллипутской инструкцией по блинопечению.
Отвлеченный ароматом лепешек и голосами, необремененными информацией, Герральдий направляется в столовую. На тыльной стороне кимоно нестрогим наклонным шрифтом вышита надпись: «Мир изменился!».
– А почему бы ему действительно не измениться?- игриво мурлыкает себе под нос Герральдий.
…стихийные тишины
– Герральдий, а ты еще не утратил сноровку складывать стихи? – неспроста спрашивает Хопнесса.
Герральдий накладывает в тарелку блины неровной стопкой:
– «Вот идет бегемот, – кривляется Герральдий, заталкивая в рот лепешку, – у него большой живот, очень трудно бегемоту продвигаться по болоту».
Лепешка застывает на полпути, отвлеченная проплывающим мимо бегемотом, который вопреки вышесказанному двигается энергичным брассом.
– Это ты сочиняешь на ходу, а вот так, чтобы погрузить свой мысленный взор в пространство и извлечь строки о любви?
– Позвольте мне, сударыня, сейчас не выплескивать свои теплые сокровенные чувства на постылый чугун бытия!
– О, это уже лучше! Но это проза. Не вынуждайте даму просить. Смилостивьтесь! – призывает Хопнесса.
Герральдий тянет паузу. Распахивает окно. Задумчиво смотрит вдаль, взмахом блюдца призывая ветер стихнуть. Наконец оборачивается и убаюкивающим тоном произносит нараспев:
На девичьем теле тончайшая кожа
Сосуды похожи на молниереки
Сверкают собой освещая дорогу
Идущему вслед громогласному эху
Таинственным следом подобного сверху
Везде рассыпающим звездную пудру
Неистребимым небесным восторгом
Неиссякаемым солнечным смехом…
В распахнутые створы большого окна столовой вваливается беспардонный плавучий герральдиевский храп, бороздя своей седой бородой тонкие занавески. Герральдий вздрагивает и открывает глаза. Хопнесса закрывает окно.
Ветер усиливается, близя миг признания в своем отечестве…
. . .
– Эх-хэ-хе! – облегченно вздыхает Герральдий, и это означает, что он где-то наглотался усталости.
«Никогда не выдыхай постороннюю гадость в доме!» – гласит неукоснительное правило Хопнессы. Герральдий распахивает окна, выворачивает гостиную наизнанку, протряхивает капитально и делает так:
– Фь-ь-ь…
Щелк! И на небосводе вспыхивает новая звездочка.
Герральдий пытается затащить убранство комнаты обратно в окно. Интерьер упирается, сетуя на пропахшие дымом ковры и закопченные стенки камина. Герральдий упирает ноги в подоконник с надписью «№198» и со скрипом втягивает внутренности на место. Освежившаяся комната похорошела. Некоторые вещи поменяли привычный стиль: кресла посветлели, стол слегка округлился, стулья похудели, а в углу за потолок зацепилась приблудившаяся раскидистая пальма – символ юга и надежды.
– Неплохой улов! – подводит итог Герральдий. С потолка на пол падает остекленевшая от космического холода малюсенькая звездочка величиной с искринку. Герральдий разгадывает ее желание и укладывает звездочку в коробочку из-под заколки для галстука. Там уже расположились несколько других звездочек и, по-свойски развалясь на бархате, угощаются снежной пудрой:
– Ой, смотрите-ка – новенькая. Добро пожаловать на фабрику звезд!
Герральдий их собирает к праздничному концерту для исполнения первой части «Рождественской оратории» Иоганна Себастьяна Баха. Единственное, что его смущает, – это полная непросвещенность небосводных див в области житейского классического репертуара. Более того, они считают фамилию выдающегося композитора недостаточно благозвучной:
– Вы бы еще Брамса выбрали! И вообще, нас сюда не ораторить пригласили. Давайте мы вам исполним настоящую звездную музыку астра-класса!
В кабинете воцаряется такая тишина, что у Герральдия в голове начинается перезвон.
Больше всего их, конечно же, раздражает непрерывное брутальное тиканье и бомканье в кабинете Герральдия, но они весь этот шум с легкостью переносят в межзвездное пространство.
Хопнесса утверждает, что они еще несовершенновечные.
…растяжимое понятие жизни
Герральдий отклоняется от чертежей, заваливших его стол, и, не откладывая в долгий ящик, идет совершать какой-нибудь подвиг. Не в том смысле, что он сейчас знает, что его ждет, а в том смысле, что он неминуемо готов даже к тому, на что он вовсе не способен. А повод для свершения всегда найдется. С невероятной самоотдачей продвигаясь вперед, Герральдий мужественно распахивает дверь ванной комнаты. «Что ни шаг, все событие для ленивого человека», – рассуждает смекалистый стратег, наматывая зубную пасту на щетку.
Герральдий зевает и мечтательно произносит:
– Если будет угодно наступить завтрашнему дню, то у меня появится еще один шанс усовершенствоваться.
В кабинете раздается скрип мачты плавучего призрака, запоздало нагоняющего закатившееся светило. Слышен убаюкивающий плеск парусов и скрежет днища о грунт. Корабль садится на мель. Какое увлекательное начало сна.
Близится час разновидений…
. . .
– Видишь этот маятник? – Герральдий указывает в темноте на раскачивающийся диск. – Влево, вправо. Влево, вправо. Чем левее, тем правее. Чем правее, тем левее…
В полночь, находясь на левом конце маятника, Герральдий чувствует обволакивающий шорох Хопнессы и включает световой сигнал:
– Где мы?
– Справа.
Луч прожектора плавно скользит вниз по стене.
Близится смена караула. В проеме входа появляется знакомый профиль.
– Какая следующая обстановка? – уточняет сонный Герральдий для проверки бдительности.
– Наша, – подтверждает Геогриф, почему-то входя боком.
На двери, расписанной под металл, мигает надпись «Выход».
– Будьте уверены! – Герральдий решительно дергает ручку на себя.
– Охторогно, двери закрываютхя, – шамкает репродуктор нерегулируемым голосом птицы Очевидии.
Двери закрываются. С обратной стороны надпись – «Заход».