Знойное лето в городе, с выпотрошенными каменными мешками и серыми от пыли скверами. Кажется, весь мир от тебя уехал, не оставив ни капли опохмелиться. И продолжает уезжать. Ноги сами собой ведут привычной дорогой: по бульвару, вдоль рынка и зарешеченного соборного садика, на высвеченную светофорами площадь. Ларьки на месте, и вроде бы все в порядке. Мостовая теплая, как пиво. От нее мутит в липком мареве раскачавшегося утра.

Савельич продвигался неторопливо, насколько позволяла жара, стараясь не застревать на поворотах. Спешить было некуда. Болтающейся в пиджаке мелочи на взбадривание не хватало. Карманы его давно продырявились, и деньги непринужденно расползались по подкладке. По общему весу пиджака Савельич научился определять платежеспособность. Он вообще был сообразительным и даже знал два языка. Оба, правда, были русскими. Один он усвоил вместе с молоком матери, второй душа приняла после тесного и продолжительного общения с улицей.

Разговорившись с собой на своем втором языке и пересекая площадь, Савельич краем левого глаза углядел знакомую цветовую гамму. На парапете сверкнула нетронутая, в смысле пустая, бутылка. «Вот так удача!» – означала в переводе вырвавшаяся из Савельича крылатая фраза. Он затрусил к находке. Однако радость его чуть не потускнела, когда обнаружилось, что бутылка не совсем пуста. На просохшем дне болталась свернутая обертка от шоколадки и на горлышке густели следы губной помады.

С отпечатками алых губ Савельич справился быстро, приложив их к рукаву пиджака, а вот бумажка требовала бóльших усилий.

– Что за стервозина тебя так!

Он тщетно пытался выудить обертку каким-то ломким прутиком, сдабривая процесс нецензурщиной. Но только разворошил обертку. Она развернулась, обнажив мятое девичье лицо в платке и буквы с точками – им. Н. К. Крупской.

Не добившись успеха, Савельич поплелся к первому на пути следования ларьку и боязливо поставил бутылку в открытое окошко.

– Куды? Мусорная урна рядом. Глаза надень!

Грубая и не выспавшаяся приемщица долго упражнялась в красноречии, пока Савельич и бутылка рассекали уличные просторы.

Так пустяковое дело вышло на принцип. Савельич слыл человеком принципиальным, хоть и неконфликтным, и решил во что бы то ни стало избавиться от стеклотары путем сдачи или обмена.

Он сделал еще одну попытку извлечь лишнее содержимое, стукнув бутылку по донышку. Но эффект пробки не сработал. Тогда Савельич засунул палец в бутылочное горло, однако, был не настолько глуп, чтобы на этом остановиться. Перевернув емкость, он принялся шкрябать по скользким бокам. Обертка не давалась, отскакивая от пальца, словно живая.

Мимо просеменила такса, узкая и длинная, как подворотня, из которой она вышла. А хозяин, наоборот, был высокий и толстый. Он дернул за поводок, когда собака потянулась к Савельичу, и сам рявкнул:

– Фу!

– Хорошо бы ее в бутылку, – предложил Савельич.

Хозяин не понял и оскорбился. Они рассталась недоброжелателями.

Между тем солнце забралось уже на самые крыши, обстреливая прохожих радиоактивными лучами. В рот набилось пыли и всякой гадости, а живительной капли не просочилось ни одной. Полупустая бутылка нуждалась в срочной реализации.

Савельич прошел еще два квартала до следующего магазина. Нарочито раскованно поставил свою тару на прилавок.

– Бумагу-то вынь, – хрипло отозвалась продавщица, совмещавшая в себе и приемщицу тары.

– Не вынимается, – взмолился Савельич.

– А на кой мне тогда бутылка? Песок что ли после тебя стряхивать?

– Возьми, ехидна, пожалуйста... Хоть за полцены.

Савельич привлек знания обоих русских языков, но и это не помогло.

– Тара на то и тара, что должна быть пустой. Как твоя голова.

Голос продавщицы звучал четко и уверенно, отдаваясь эхом в бутылке.

Долго еще колесил он по округе. Надежда на удачу едва поспевала за ним. За это время могли найтись и непочатая альтернатива его стеклянной подруги, а также друзья-собутыльники и даже стакан.

Наконец Савельич вспомнил про тетю Зину – милую и отзывчивую приемщицу стеклотары из дальнего гастронома. Тетя Зина принимала решительно все, чуть ли ни бой и крышки от бутылок. К ней выстраивались очереди, и каждый уходил от нее с пустыми руками.

В голове Савельича просветлело, как будто из нее вынули все лишнее. На сей раз осечки быть не должно. Дорога предстояла длинная, и он пустился в нее без оглядки на былые неудачи, тряся перед собой перевернутой вверх дном бутылкой. На него начали подозрительно оглядываться. Он перестал трясти.

До гастронома доковылял уже опустошенный и пристроился в хвост расхлябанной очереди, состоящей по большей части из таких же неухоженных и неприкаянных, как он.

– За кем я тут буду? – спросил Савельич, стыдливо пряча бутылку за пазуху.

– Ну, за мной, – пробасил мужик в рваной телогрейке, похожий на строителя. – А тебе чего?

Вдогонку вышло горькое облако матерщины. Савельич зашатался.

– Дык, того же, что и тебе. – Ему пришлось выудить бутылку.

– Из-под конфет, что ли? – гаркнул «строитель» специально погромче.

– Смотри-ка, шоколад в одно горло, а фантик в другое засунул, – охотно подхватили в очереди.

– Живот тебе не скрутило?.. Свернулся сам, как бумажка.

– Не-е-е, это евоная баба сожрала… от нее память.

Савельича тут же окрестили фантиком, тем более и вид у него к тому времени стал соответствующий – мятый и заброшенный, с растерянной остекленевшей улыбкой на небритом лице. Очередь радостно галдела на ломаном русском.

«Была бы там хоть пачка от папирос», – думал Савельич. – «А еще лучше хабарик. Или целая папироса. Нет, две. На худой конец джинн какой-нибудь, а не эта курва. У-у!»

Он щелкнул по стеклянной оболочке. Крупская криво улыбнулась, подмигнув одним глазом. Никакого ответа на эту бабью наглость у него не нашлось. Зато нашелся милиционер, твердым властным шагом направлявшийся к очереди.

– Мент, мент, – загудело по рядам.

– Чем занимаемся?

Относился ли вопрос милиционера к настоящему моменту или вообще, никто не понял, но на всякий случай все начали тыкать пальцами в Савельича и ныть, словно капризные дети.

– Заберите вон этого, с фантиком.

Участковый сразу выделил из группы местных выпивох пришлого, каким-то ветром занесенного в его владения.

– Нарушаем?

Стальной козырек навис над самым лбом Савельича, подернутым свежей испариной.

– Ни, ни, – залепетал он.

– Фокусы показываем? – участковый заглянул в бутылку.

На это Савельич лишь выпустил изо рта душную струю вчерашней заморенной селедки.

– Документов, конечно, нет? – разговор влился в привычное русло. – Одни фантики?

– У меня это… Комната есть, там все документы, – вспомнил Савельич.

Действительно, кроме пресловутой тары у него имелась пустая комната в комуналке, из которой он каждое утро выходил на бутылочный промысел. С готовностью он назвал адрес.

– Проверим, – злобно оскалился участковый.

Он вывел Савельича из очереди, не дав ему оставить у стены злосчастную бутылку.

– С собой бери, иначе за мусор оштрафую!

Пришлось наклоняться до помутнения в глазах и нести свой «крест» до поворота улицы под язвительные реплики неприветливых людей.

– В кондитерском попробуй сдать.

– Нет, ему в обменник надо. Это же доллáры внутри, с чьей-то рожей.

Савельич еле брел, разморенный смеющимся в спину солнцем. Последнюю попытку сдать бутылку он совершил возле метро. Прильнул к разинутой пасти одного из ларьков и промямлил в темноту:

–У меня там это… документы. Фу ты, стерва! Не документы – фантик один. С фантиком принимаете?.. Эй, есть кто-нибудь? Девушка! Или не девушка?

Ларек притворился пустым. А может, у Савельича сел голос, и он так ничего и не сказал. Он так устал, что уже расхотел и пить, и есть, и вообще жить. Треклятая бумажка вытряхнула из него всю душу, но бутылка не давала покоя, словно и сама хотела избавиться от содержимого, а Савельич был единственной ее надеждой на освобождение.

Для него слишком тяжела оказалась эта задача. Он оставил бутылку на ступенях метро, а сам примостился в каменной нише стены, наблюдая издали, в какие руки попадет его подопечная. Оставить ее на произвол судьбы он уже не мог.

Так просидел он целый час. Задремал. Очнулся – тара была на месте. Разные люди проходили мимо, некоторые нацелено тянулись к бесхозной емкости, но одергивали руку, едва заметив, что внутри что-то есть.

– Неужто только я такой? Позарился на фантик, – с горечью вздохнул Савельич и, подскочив к бутылке, с размаху хватил ее об острый край ступени. Но, видно, не сильно размахнулся или по какой другой причине, только она не разбилась, а запрыгала по лестнице, перекатываясь и звеня, будто мелочь в пиджаке.

Савельич подобрал ее, обтер и засунул в свой рваный карман. Ему показалось, что он сам похож на эту бутылку, осушенную до дна с болтающейся скомканной душой внутри. И ничем эту душу не поддеть и никак не разгладить. А пристраивать свою судьбу чужим людям – это уж и вовсе пустое дело.

– Ну что, горемычная. Пойдем, выпущу тебя на свободу, – сказал Савельич и направился к набережной.

Речку он не любил, она была серой и холодной, даже в такую жару. Но идти и впрямь было некуда. У спуска он чуть замешкался, раздумывая, правильно ли делает. Потом сплюнул и бодро зашагал вниз.

По реке пробежало волнение, видимо, от недавнего катера. В горле и голове у Савельича бурлило. Он нагнулся, держась за край гранитной набережной, чтобы не упасть от головокружения, и поставил бутылку на воду – осторожно, чтобы не перевернулась.

– Небось, соскучилась по жидкости? Ну, плыви с Богом.

Волна подхватила сосуд и, посеребрив серебристыми бликами, понесла по неспешному течению города, туда, где уже заходило солнце. Бутылка танцевала на волне, махая горлышком в разные стороны. Шоколадное послание уплывало вместе с ней.

Савельич, отгороженный высокимгранитом, лоснящейся гладью реки и запахом тины, чувствовал себя полным Робинзоном. Ему казалось, он не зря прожил жизнь, если сумел подарить человечеству такое послание. Ему было что сказать, и то, что не мог выразить на обоих языках, он вложил в одно бутылочное горло. Там покоилось все его сегодняшнее путешествие, полное приключений, горьких разочарований и миражей. Он собрал свой корабль из всех фантиков мира, он заслужил, выстрадал его. И теперь он уплывал.

Скоро бутылка наглоталась воды, окончила ритуальный танец и потонула. Савельич не огорчился. Он лишь ругнулся ей вслед, помочился в реку, отряхнул пиджак. И стал подниматься обратно к людям.