Оставим Ладеша и Панафье, обсуждающих добытые сведения и строящих новые планы поимки таинственного аббата, и приведем читателя к одной парижанке, имя которой стало ко времени описываемых событий довольно известным в парижском полусвете. Ее красота и таинственное прошлое интересовали всех. Журналисты уже начали приписывать ей разные остроты, что доказывало ее неспособность говорить их. Одна газета даже не побоялась посвятить ей три столбца в фельетоне. Эту женщину звали «Дама с фиалками». Мы дадим ей это же имя, введя читателя в маленький прелестный особняк под номером 83 на улице Шальо, где, как говорили, Дама с фиалками жила уже месяц.

В течение целого месяца на каждой скачке, на каждом празднике определенного круга появлялась высокая девушка в щегольском наряде, непременно с громадным букетом фиалок в руках. На всех премьерах она занимала первую ложу у сцены. Женщину эту совершенно никто не знал. Появлялась она всегда в сопровождении другой, выглядевшей немного старше и не так изящно одетой. Иногда в глубине ложи появлялась фигура мужчины, которого, однако, никто не видел. Его присутствие скорее угадывалось по тому, как молодая женщина оборачивалась назад, чтобы поговорить с ним. Так как никто не мог узнать ее имя, то ее называли «Дама с фиалками». Но мы не станем мучить читателя и скажем, что таинственная Дама с фиалками была никто иная, как наша приятельница Луиза.

Эта хорошенькая девушка, с таким изяществом носившая дорогие туалеты, умевшая кокетливо усесться в восьмирессорной коляске, умевшая носить, не выглядя смешной, самые экстравагантные шляпы, – эта женщина была Луиза. Нет ничего удивительного в той легкости, с которой совершается превращение маленькой гризетки в эксцентричную кокотку.

Теперь мы попросим читателя следовать за нами на улицу Шальо, в занимаемый ею особняк.

Было около полудня. Прислуга болтала в людской в ожидании пробуждения госпожи, когда перед особняком остановился наемный экипаж. Без сомнения, приехавшая в нем женщина была другом дома, так как прислуга, открыв дверь, без слов впустила ее в дом. Поднявшись по лестнице и пройдя гостиную и будуар, молодая женщина вошла в спальню.

Комната была погружена в темноту, окна – плотно зашторены, полог кровати – опущен. Посетительница пересекла спальню, открыла потайную дверь и вошла в прелестную туалетную комнату. В глубине комнаты в алькове горничная готовила ванну.

– Я вас искала, Жюли, – сказала посетительница, обращаясь к горничной.

– Я не слышала, как вы вошли.

– Пойдите и приоткройте шторы в спальне.

– Но госпожа не приказывала будить ее рано.

– Как вы думаете, который сейчас час?

– Не больше двенадцати.

– А разве это рано?

– Я не знаю… Но госпожа приказала, и я не могу ослушаться. Впрочем, я сделаю то, что вы приказываете, если вы скажете, что я не виновата.

– Поднимите шторы, я разбужу ее. Она вернулась вчера в то же время, что и я.

– Около четырех утра.

– Значит, она должна уже выспаться.

Горничная пошла в спальню, подняла шторы и открыла внутренние ставни, а гостья подняла полог кровати. Прелестные глаза Луизы открылись. Она огляделась вокруг себя и, увидев свою подругу, с неудовольствием сказала:

– Это ты, Нисетта? Уже! Который же теперь час?

– Уже больше двенадцати.

– А я приказала, чтобы меня не будили рано.

– Ты что, хочешь проспать целые сутки?

– Я говорила мадам Левассер, – вмешалась горничная, – что вы не приказывали вас будить.

– Что за спешка? – спросила Луиза Нисетту, протирая глаза.

– Разве ты забыла, что у нас назначено свидание?

– Где?

– В Багатель.

– Ой, я и забыла…

– Мы должны быть там в час.

– Значит, я не успею одеться. Разве можно назначать свидания на это время?

– Но ведь ты сама хотела этого.

– Да, припоминаю… У меня сегодня вечером есть дело.

– Ванна готова, – доложила Жюли, входя в комнату.

Луиза поспешно вскочила с постели и побежала в ванную, в которой просидела не больше двух минут. Когда она вышла, Жюли вытерла ее и накинула голубой шелковый пеньюар, отделанный белым атласом. Луиза села на диван и вытянула свои маленькие ножки. Горничная надела на них розовые шелковые чулки и туфли. Затем вытерла волосы. Когда это было сделано, Луиза села перед туалетным столиком.

– Жюли, – велела она, – скорее приведите мое лицо в порядок.

– Как! Ты ведь знаешь, что он этого не любит. В твои годы смешно разрисовываться. Уверяю тебя, тебе это не идет. Это тебя старит.

– Но все другие это делают.

И, несмотря на замечание Нисетты, Луиза приказала подкрасить себе лицо. Она хотела быть такой же как другие, что портят свою красоту подкрашенными глазами и бровями, искусственным румянцем и мушками, являющимися необходимым дополнением смешного туалета наших модных красавиц.

Горничную все это нисколько не удивило, и она, подойдя к туалетному столику, занялась макияжем своей госпожи.

На одевание нашей Дамы с фиалками ушло больше часа. Нисетта выходила из себя.

– Это смешно. Мы заставляем себя ждать.

– Мне все равно, – отвечала Луиза. – Это тебе ужасно хочется есть. Скорее, Жюли, надень на меня платье, а то она расплачется.

В эту минуту в дверь постучали.

– Это Жюстен, – доложила горничная.

– Пусть войдет, – совершенно спокойно сказала Луиза.

Жюстен был кучером и доверенным слугой.

– Что тебе нужно? – спросила Луиза, когда он вошел.

– Вам письмо и маленький сверток.

– Давай сюда.

Луиза взяла письмо и разорвала конверт.

«Моя красавица! Я вынужден сегодня остаться дома. Когда я уже собирался ехать, ко мне пришли родственники, и не было возможности прогнать этих господ. Чтобы заслужить прощение, я посылаю тебе маленький подарок. Сегодня вечером пришлю тебе билеты в ложу, и мы увидимся с тобой в театре.

Любящий тебя Рауль».

– Бедная Нисетта, твой завтрак пропал.

– Как это?

– Подай мне сверток, Жюли.

Дама с фиалками была не горда и говорила своей прислуге «ты». Жюли передала ей маленький сверток, и она развернула его со словами:

– Понимаешь, милая Нисетта, Рауль пишет, что не может прийти, так как к ним неожиданно пришли родственники и помешали ему. Сегодня мы свободны до вечера.

И Луиза открыла коробочку, бывшую в свертке.

– Ах! Какой прелестный бриллиант! Посмотри, пожалуйста!

Нисетта подошла, и ее глаза заблестели при виде роскошного кольца, лежавшего в коробочке. Это был великолепный громадный бриллиант величиною с орех, вставленный в золотое кольцо с греческой резьбой. В восхищенном взгляде Нисетты можно было заметить некоторую долю зависти и досады, но она постаралась скрыть это и сказала:

– Действительно великолепная вещица!

Луиза все повторяла:

– О-о! Как он хорош! Посмотри, пожалуйста! – и с детской радостью поворачивала кольцо в разные стороны.

Нисетта взяла его в руки и с видом знатока сказала:

– Он совсем белый и стоит больше двадцати тысяч франков.

– Двадцать тысяч франков! – вскричала Луиза. – Ты с ума сошла! Держу пари, что в ломбарде за него дадут вдвое больше.

Трудно себе представить, насколько быстро женщины узнают цену драгоценностей и приобретают способность оценивать камни и жемчуг не хуже настоящих ювелиров. Уже месяц спустя после того, как им подарили первый бриллиант, они знают его истинную цену. Нисетта точно так же знала толк в драгоценностях.

– Да, – возразила она, – если бы на нем не было пятен, то он стоил бы даже больше.

– Как?! Разве на нем есть пятна? Ах, да, правда, – с досадой сказала Луиза. – Я вижу два пятна.

– Да, два пятна, но это ничего не значит. Несмотря на это, кольцо все-таки прелестно.

– Я его надену, – сказала Луиза, надев кольцо на палец.

– Но что мы теперь будем делать? – спросила Нисетта. – Мне хочется пить. Прикажи подать завтрак.

– Завтрак – здесь!? Ни за что! Я одета, экипаж подан. Можем позавтракать где-нибудь за городом. Как, по-твоему?

– Прелестная идея! – восхитилась Нисетта. – Знаешь что? Мне хочется позавтракать в маленьком трактире у заставы.

– Ах! Я там бывала, когда была совсем еще маленькой. Едем!.. Жюли, дайте мне другое платье и простенькую шляпу.

– Ты оставишь кольцо на пальце?

– Да, конечно. Это будет очень забавно. Жюстен, не надевай ливрею. Ты будешь нас сопровождать. Да, возьми с собой Лорана. Если нас кто-нибудь затронет, он сможет нас защитить.

Жюстен отправился за своим собратом, а молодые женщины спустились с лестницы и поспешно сели в экипаж. На площади Бастилии кучер спросил, куда ехать.

– В «Бешеную кошку», – сказала Нисетта.

– Где это?

– Около Шарона.

– Тогда мы поедем по улице Ла-Рокетт.

– Да, – ответила Нисетта, поднимая стекло.

Луиза с любопытством смотрела, где они едут.

– По какой дороге поехал этот дурак? – недоумевала она. – Ему следовало проехать по улице Мениль-Монтан и выехать на дорогу Ротре. Мы ходили по этой дороге, когда я еще была маленькой. Где мы сейчас?

– Мы едем по улице Ла-Рокетт.

– В таком случае мы поедем мимо кладбища.

– Да, мимо кладбища Пер-Лашез.

Тень неудовольствия мелькнула на лице Луизы» и она вжалась в угол кареты.

– Что с тобой? – спросила наблюдавшая за ней Нисетта. – Ты не здорова?

– Нет.

– У тебя изменилось лицо.

– Нет, повторяю тебе, мне просто не нравится, что они поехали по этой дороге.

– Но еще не поздно, можно повернуть на улицу Мюр.

– Нет-нет, – поспешно сказала Луиза. – Если уж они поехали по этой дороге, то я заеду… Это, может быть, принесет мне пользу.

– Что ты хочешь сказать?

– Скажи, Нисетта, чтобы он остановился перед кладбищем.

– Перед Пер-Лашез?

– Да, я хочу навестить своего ребенка.

– Ты с ума сошла. Послушай, ты поедешь в другой…

– Я так хочу! – перебила Луиза тоном, не терпящим возражений.

Нисетта скривилась и замолчала. Она поехала с Луизой, чтобы повеселиться и посмеяться, а теперь все расстроилось. У нее не было ни малейшего желания проливать слезы вместе с Луизой. К тому же, она совсем не любила плакать над чужим горем: ей хватало и своего. Но ее положение заставляло ее подчиняться капризам своей подруги, и она повиновалась.

Экипаж остановился, и Луиза, вдруг сразу опечалившаяся, вышла из него. Крупные слезы катились по ее щекам. Она купила два белых венка, и они вошли на кладбище. Обе шли молча, не обменявшись ни словом. Когда они дошли, наконец, до середины кладбища, Луиза остановилась в начале одной из аллей и сказала:

– Здесь.

– Здесь твой ребенок? – спросила Нисетта.

– Да. Мне приятно помолиться о нем. Я забываю его в последнее время.

Она вошла на аллею, но, сделав несколько шагов, вдруг остановилась и с удивлением повернулась к своей спутнице.

– Там кто-то есть, – сказала она.

– Что ты говоришь?

Луиза протянула руку и указала на могилу, находившуюся немного дальше, возле которой стоял на коленях мужчина, закрыв лицо руками.

– На могиле кто-то молится, – повторила она.

Нисетта взглянула и схватила Луизу за руку.

– Пойдем, пойдем скорее! Мы приедем сюда в другой раз! – говорила она.

Но Луиза едва держалась на ногах и не в состоянии была сделать ни шагу: она узнала того, кто молился на могиле. Это была очень простая могила, окруженная маленьким садиком. На простом камне была вырезана надпись: «Здесь покоится Мария-Анна-Полина Панафье, умершая в 30 лет», а немного ниже – «Здесь покоится Луи Поль Панафье, умерший в 2 года. Молитесь за них». Молившийся же мужчина был никто иной, как Панафье. Услышав шаги, он поднялся с колен и взглянул на посетительниц. Узнав их, он вскрикнул, но быстро овладев собой, подошел к Луизе.

– Зачем вы сюда пришли? – произнес он.

Взволнованная Луиза не могла ничего отвечать, за нее ответила Нисетта:

– Господин Панафье, мне кажется, вы выбрали для скандала неподходящее место.

– Скандал происходит из-за вашего, мадам, присутствия здесь – с презрением отозвался Панафье. – Здесь покоятся моя мать и мой ребенок, и я запрещаю таким женщинам, как вы, оскорблять своим присутствием их могилу.

– Мсье, вы не имеете права говорить со мной в таком тоне. Я вправе идти туда, куда хочу. Я сопровождаю Луизу на могилу ее ребенка, и вы не имеете права запретить ей приходить сюда!

– Вы говорите, что я не имею права отказаться от ее лицемерных молитв?

– Это ребенок Луизы, и она имеет право называть его своим ребенком.

– Негодная! – прорычал Панафье и хотел броситься на Нисетту, забыв, что она женщина.

Но та, видя гнев, мелькнувший в глазах Панафье, поспешно отступила, а Луиза, услышав оскорбление, победила свое волнение и бросилась к Панафье, чтобы остановить его.

– Она лжет, Поль! – говорила она. – Она лжет, клянусь тебе.

Говоря это, она опустилась на колени перед Панафье. Нисетта же благоразумно спряталась за могилу.

Как часто бывает после сильного припадка гнева, Поль, увидев, что Нисетта уходит, а Луиза стоит перед ним на коленях, почувствовал, что слезы подступают к его глазам.

– Так вот где я должен был увидеться с тобой! И не стыдно тебе, Луиза, приезжать сюда с этой женщиной, которая губит тебя. Ты знала, какое горе ты мне причинила? Ты же знаешь, как это жестоко!

– Сжалься надо мной, – проговорила Луиза.

– Луиза! – сказал Панафье спокойным тоном. – Я не хочу объясняться с тобой здесь. Встань.

– Я не встану, пока ты меня не простишь.

– Я не хочу говорить с тобой здесь. Неужели ты этого не понимаешь? Встань.

Поль нахмурил лоб. Он вспомнил про аббата. Тем не менее, он сдержался.

– Луиза, – сказал он, – можешь ли ты уделить мне один час?

– О да, сейчас же! – с готовностью отозвалась Луиза.

– Только не сегодня.

– Когда ты хочешь?

– Завтра утром.

– Может быть, ты придешь ко мне? Или где мне найти тебя?

– Приезжай ко мне, но ты должна согласиться еще на одно условие.

– Какое?

– Ты поклянешься на могиле нашего ребенка, что до завтрашнего дня не увидишься ни с кем, даже с Нисеттой.

– Клянусь тебе!

Говоря это, молодая женщина протянула руку по направлению к могиле своего сына.

– Хорошо, до завтра. Иди в эту сторону, а я хочу остаться и поговорить с Нисеттой.

– Поцелуй меня.

– Нет, – сухо ответил Панафье.

Луиза не смела настаивать, но крупные слезы потекли по ее щекам, и она хотела опуститься на колени, но Панафье поднял ее.

– Иди, – сказал он. – Завтра мы придем сюда вместе, и ты успеешь тогда помолиться.

Луиза опустила голову и послушно ушла со слезами на глазах.

Когда Панафье увидел, что она исчезла на главной аллее, он направился к тому месту, где спряталась Нисетта. Но он напрасно искал ее. Нисетта давно уже ушла. Опасаясь, как бы она не встретилась с Луизой, он поспешил к выходу из кладбища, но вскоре увидел Луизу, выходившую одну. Она плакала, и он заметил на ее руке громадный бриллиант, сверкавший в лучах солнца. Спрятавшись за маленькой будкой сторожа, он увидел, как Луиза села в карету. Она была одна, и он слышал, как она приказала кучеру ехать домой.

– Я убежден, что Луиза не изменит данной клятве, а завтра будет видно.

Затем, охваченный гневом и ревностью, он направился к Парижу. Придя домой, он все еще думал о сцене, которую пережил, и сам удивлялся своему мужеству, так как давно привык исполнять все желания Луизы. И при мысли о проявленной им жестокости слезы выступили у него на глазах. Он любил Луизу и чувствовал, что даже ее проступок не уменьшил его любви к ней. Одна мысль об аббате приводила его в ужас, и несмотря на презрение, наполнявшее его душу, и отвращение, которое он чувствовал к неверной, несчастный был вынужден сознаться самому себе, что обожает свою Луизу. Он уже сожалел, что не увез ее с собой.

– Но, – сказал он, – слезы сожаления ни к чему не приводят. Я не могу и не хочу забыть Луизу, виновна она или нет. Я хочу ее спасти от той грязи, в пучину которой она бросилась. Сначала нужно спасти ее, а затем будет видно – люблю я ее или нет.

Когда Поль проходил мимо привратницкой, ему сказали, что о нем спрашивали.

– Кто приходил?

– Молодой человек лет двадцати восьми или тридцати.

– Он обещал прийти еще?

– Он сказал, что придет через час.

– Хорошо. А вы видели раньше этого господина?

– Нет, мсье. Это молодой человек не особо приличного вида, но в то же время он и не рабочий.

«Кто бы это мот быть?» – подумал Панафье.

– Впрочем, он о вас мало знает, так как расспрашивал о вашем положении.

– Он не представился?

– Нет, мсье.

– И вы не спрашивали его?

– Нет, спрашивал, но он не захотел мне отвечать. Сказал только, что должен вас видеть, но что вы его не знаете.

– Я его не знаю…

– Да, по имени, но вы с ним где-то встречались.

– Хорошо, когда он придет, скажите, что я его жду.

После этого Панафье поспешно поднялся к себе и, приведя все в порядок, стал ждать.

Не прошло и четверти часа, как в дверь постучали. Он открыл дверь, и в комнату вошел довольно бедно одетый молодой человек, с таинственным видом спрашивая:

– Господин Панафье?

– Это я, – ответил Поль.

Незнакомец зашел, запер за собой дверь и огляделся, чтобы убедиться, что они одни.

– Вам письмо, – сказал он.

Панафье был очень удивлен его поведением, но незнакомец прибавил:

– Письмо от дамы.

Он вынул из кармана письмо и передал его Панафье со словами:

– Прочтите скорее. Дело очень срочное.

Панафье поспешно распечатал письмо и прочел:

«Поль! С той минуты, как я увидела тебя на кладбище, я плачу и страдаю. Поль! Я хочу тебя видеть. Если я поступила плохо, я хочу оправдаться. Вся моя вина в том, что я любила тебя настолько, что стала ревновать к другой. Я хотела уничтожить твою привязанность, и за это наказана твоим презрением! Поль! Умоляю тебя, согласись увидеться со мной. Я буду ждать тебя сегодня вечером у Баландье. Твой отказ приведет в отчаянье ту, что тебя любит и не заслуживает презрения, которое ты ей выказываешь.

Нисетта».

Панафье пожал плечами и смял письмо. Но тут же ударил себя по лбу и вскричал:

– А может быть, мне удастся многое узнать…

В эту минуту в дверь снова постучали. Поль открыл и был немало удивлен, увидев Густава Лебо.

– Это вы, мсье, спрашивали меня час тому назад? – спросил Панафье.

– Да, меня прислал к вам господин Лоре.

Панафье предложил посетителю стул, хотя посещение Густава не доставляло ему удовольствия.

– Чему я обязан вашему посещению? – спросил он.

– Господин Панафье, – начал Густав, – мне кажется, что вы плохо меня знаете, и я хотел сказать вам, что я совсем не тот человек, за которого вы меня принимаете. Слава Богу, я могу сказать, что был несчастен, но не бесчестен.

Панафье с большим удовольствием зажал бы рот Густаву, но позволил ему говорить. Густав, заблуждаясь по поводу молчания Панафье, продолжал говорить:

– Видите ли, мсье, я дорожу уважением честных людей. В полиции вас обманули, сказав, что меня обвинили в воровстве. Это ложь, мсье. Я, слава Богу, не вор. Один раз я был у ювелира и каким-то образом запонкой зацепился за ту часовую цепочку. Он сразу же начал кричать, что я вор. Вы понимаете, я покраснел, попытался зажать ему рот, не желая, чтобы он говорил слова, которые, являясь справедливыми или нет, одинаково должны были повредить моей репутации. Меня арестовали. И знаете, что сказал ювелир? Что я держал цепочку обеими руками и что не только пытался зажать ему рот, но так сильно ударил его по лицу, что вышиб ему два зуба. Все это была ложь, но печальнее всего то, что следователь поверил ему, и меня осудили. Видя, как люди злы, и желая навсегда оградить себя от подобных случаев, я привязался к Женщине, которая была, для меня, как мать, навещала меня в тюрьме и, зная когда-то людей высшего круга, добилась помилования. Тогда мои привязанность и благодарность к ней опять истолковали превратно и меня представили тем, кем я никогда не был. Вот, мсье, и вся истина.

– Бог мой, – сказал Панафье, – наши отношения будут чисто деловыми и очень непродолжительными, так что более близкого знакомства не требуется.

– Извините, мсье, я хочу, чтобы меня знали таким, каков я в действительности.

– Вы хотите? – насмешливо повторил Панафье.

– Да, конечно, мсье, конечно, – повторил красавец Густав протяжным тоном, свойственным определенным слоям парижского населения.

– Если вы хотите, то я скажу, что знаю вас лучше, чем вы меня. Я наводил о вас справки после нашей встречи у «Детей лиры Орфея».

Красавец Густав был немного смущен.

– Одна женщина, даже не заслуживающая называться женщиной, которую ее постыдное ремесло один раз уже довело до скамьи подсудимых, и которая была бы осуждена, если бы не пользовалась покровительством высокопоставленных особ, разврату коих она потворствовала, женщина, теперь дающая обеды, когда-то любила вас. Вы в то время были еще юношей, и было вам 16 лет. Она взяла вас тогда, когда вы бежали из мастерской, обокрав своего хозяина, чтобы начать жить с целой шайкой негодяев, промышляющих воровством. Вас должны были арестовать, но она заплатила вашему хозяину.

– Ах, Боже мой! Это детские проказы!

– Вы жили с ней, когда вам было 17, а ей 40 лет. Так как вы изменили ей с какой-то молоденькой девчонкой, то она поссорилась с вами. Когда вас вместе с вашей любовницей арестовали за воровство, подвергли суду и осудили, вы снова прибегли к помощи вашей первой возлюбленной и благодаря ее протекции были помилованы. С тех пор вы живете у нее и на ее средства. Теперь вы видите, что я вас знаю.

Красавец Густав выглядел смущенным. Несколько минут продолжалось молчание. Наконец Густав сказал:

– Господин Лоре прислал меня сообщить вам сведения.

– Говорите.

– Человек, которого зовут аббатом, и который в клубах представляется Раулем, должен отправиться сегодня вечером в клуб на улице Омер.

– Вы хотите сказать – в игорный дом.

– Да.

– И вы знаете, в котором часу?

– Около полуночи.

– Как вы узнали это?

– Сегодня большой вечер. Будет настоящая игра, а в такие дни этот дом закрыт для всех.

– То есть?..

– Да, вы можете пройти через двор, но ничего не увидите, так как все огни будут погашены.

– Как же туда попасть?

– Надо иметь особое приглашение от хозяина дома, которое он дает только тем, кого знает.

– Что это за приглашение?

– Вот вам одно – господин Лоре приказал взять для вас.

С этими словами красавец Густав передал Панафье карточку в конверте. Панафье вынул ее и прочитал:

«Господин С.Асор имеет честь просить господина Панафье провести у него вечер в субботу, пятнадцатого. Начало в полночь. Просит предупредить его, если господин Панафье не сможет быть, и в таком случае возвратить карточку».

– Хорошо, благодарю вас, мсье, – прочитав, сказал Панафье.

– Господин Лоре приказал мне быть в вашем распоряжении сегодня вечером.

– Да, вы, может быть, понадобитесь мне, но только не там.

– А где же?

– У Баландье.

– О, мсье, – с беспокойством проговорил Густав. – Прошу вас, не говорите никому, что я делаю. Если бы она это знала!..

– Вам нечего этого бояться, – ответил Панафье, – просто я буду там обедать с одной особой, о которой мне нужно кое-что узнать. Будьте там, посмотрите на нее, а завтра я с вами встречусь.

– Понятно. Как скажете. Я приду к вам, мсье.

– Хорошо.

– В это же время?

– Да.

После этого красавец Густав ушел с самым веселым видом.

Оставшись один, Панафье написал записку Ладешу и Пьеру Деталю, в которой назначил им свидание в 11 часов. Затем, отослав записку, сел в фиакр и отправился к братьям Лебрен. Братьев не было дома, а час обеда приближался, и он приказал кучеру ехать в предместье Сен-Дени.

В это же самое время Нисетта выходила из фиакра в предместье Сен-Дени, недалеко от улицы Энгиен, перед маленьким домом, который мы уже описали читателю. Пройдя главные ворота, она поднялась на третий этаж, и, войдя в переднюю, спросила у толстой служанки:

– Меня кто-нибудь спрашивал?

Служанка поглядела на нее с глупым видом, не зная, что отвечать, потом позвала свою госпожу.

Баландье тут же явилась со своей неизменной улыбкой.

– А, это вы! Как вы редко стали у меня бывать… Кого вы спрашиваете?

– Молодого человека, который, помните, приходил в тот день, когда мы обедали в отдельной комнате с аббатом.

– Тот, что устроил сцену, – господин Панафье?

– Да, именно он.

– Я его отлично знаю. Нет, не приходил еще.

Баландье и Нисетта разговаривали в коридоре, служившем передней, в который выходила дверь кухни, освещенная коптившей керосиновой лампой. Вдруг раздался голос, казалось, выходивший из кухни.

– Вы говорите про господина Поля Панафье?

– Да, мы говорили о господине Поле Панафье, – повторила Баландье.

– Тогда вы можете быть спокойны. Он придет сегодня вечером.

– Он приказал это передать? – поспешно спросила Нисетта.

Густав не желал давать объяснений и сказал:

– Я встретил его. Он велел оставить место за столом.

Нисетта была немного удивлена, что Панафье приказал оставить место за общим столом, так как надеялась пообедать с ним наедине, в отдельной комнате. Тем не менее, она поняла, что надо быть сдержанной, и, подумав о том, что ей предстоит провести с ним целый вечер, может быть, и более, она даже была довольна, потому что, обедая в обществе, он не решится ее упрекать.

– Благодарю, – проговорила она, – я займу два места в конце стола.

– Да, моя милая, – согласилась Баландье. – Выбирайте.

Нисетта вошла в большой зал тогда, когда садились за стол. Все обычные посетители были тут, но ни одного мужчины. Приход Нисетты никого не удивил, так как она была известна в доме.

Четверть часа спустя вошел Панафье. Он подошел к Нисетте, которая встала, когда он вошел, и боязливо протянула ему руку, указав на место рядом с собой.

Панафье пришел улыбающийся и веселый, казалось, совершенно забыв сцену на кладбище.

– Ты ждала меня? – сказал он, с самым непринужденным видом садясь рядом с Нисеттой.

Последняя была немного удивлена.

– Да, Поль, я здесь уже четверть часа.

– Я писал тебе, что буду в восемь часов. Сейчас ровно восемь.

Его любезность очень обрадовала Нисетту.

– Дело в том, что мое сердце идет быстрее часов.

Панафье ничего не отвечал, занятый своим супом.

– Жаль, что мы обедаем в общей комнате, – продолжала Нисетта. – Мне нужно многое сказать.

– Да, милая Нисетта, я тоже хотел бы поговорить с тобой, если бы ты была откровенна.

– Разве я не откровенна?

– Ты – нет.

– Что же ты хочешь узнать? Откуда я могу знать, что она делает?

Глаза Панафье засверкали, он вздрогнул, но сдержался и сказал:

– Кто тебе говорит о ней? Я ею больше не интересуюсь. С этим покончено. Она счастлива, богата, пусть живет, как хочет. Я теперь свободен и хочу таким и остаться. Я пришел сюда не потому, что ты ее подруга. Ты понимаешь это. Я пришел сюда потому, что в твоем письме была фраза: «Моя единственная вина в том, что я тебя слишком любила». Только это и заставило меня прийти сюда.

Нисетта повернулась к Панафье, пристально глядя ему в глаза.

– Это правда? – спросила она.

– Конечно, правда, но ты все же что-то от меня скрываешь.

– Помнишь, как однажды, а лучше сказать – однажды ночью, ты уже спрашивал меня. Я тебе ответила откровенно.

– Но мне все кажется, что ты говоришь не все.

– Почему же?

– Потому, что ты могла бы занять более высокую ступень в обществе, но какая-то тайна заставляет тебя оставаться внизу.

Нисетта пристально взглянула на него, явно смущенная, стараясь понять, что он хочет сказать.

– Я хочу сказать, что для меня непонятно, как такая женщина, как ты, может оставаться в таком положении.

– В каком положении?

– Я знал тебя при Левассере. Ты была…

– Говори, пожалуйста, прямо – я была привратницей.

– Я не нахожу, что это было интересным.

– Ты не всегда думал так, так как заметил меня именно там.

– Это правда, – со смехом согласился Панафье. – Тем не менее, это не мешало тебе иметь странный вкус.

– Но ведь я же говорила тебе, что это было сделано мною из благодарности к человеку, который помог мне в трудную минуту.

– Когда случилось несчастье с Левассером, я увидел тебя в странных обстоятельствах.

– В каких это?

– А кем ты была для Луизы?

– Но ведь я уже объясняла тебе. Мне неудобно говорить здесь за столом, где все могут слышать.

– Да никто не обращает на нас внимания.

– Я любила тебя и не скрываю этого. Я даже думала, что, избавившись от Левассера, я получу твою привязанность. Но увидела, что вместо этого мне ты даешь одни обещания, а Луизе делаешь прелестные подарки. Ревность охватила меня, и я сказала себе, мол, если докажу ему, что она обманывает, он не простит ей этого. Тогда я решила открыть тебе глаза, рассчитывая, что ты прогонишь ее, и я смогу надеяться на твою любовь.

– Но ты не довольствовалась тем, что открыла мне глаза. Ты сама приготовила то, что хотела мне показать.

– Как это?

– Послушай, Нисетта, говори правду.

– Я только правду и говорю тебе. Ведь я сообщила тебе мою цель.

– Этой целью было добиться моей любви?

– Да, это настоящая причина всех моих – хороших и плохих – поступков.

– В таком случае ты очень лицемерна: дружишь с Луизой, а сама думаешь лишь о том, как погубить ее.

– Ты убежден в том, что это я ее погубила?

Панафье нахмурил брови, но постарался скрыть свою реакцию и весело продолжал:

– Ну, хорошо, ты лучшая из подруг. Не думаешь ли ты, что в наших дальнейших отношениях меня будут стеснять воспоминания о прошлом?

– О каком прошлом? – сказала Нисетта, краснея и кусая губы.

Панафье с самым равнодушным видом начал считать по пальцам:

– Во-первых, твой муж, затем аббат, затем Левассер…

– Господи, Боже мой! Какая у тебя хорошая память. Если бы я начала считать в свою очередь, то, может быть, насчитала бы и больше.

– Да и я мог бы насчитать больше.

– Что?

– Ну, конечно, моя милая, – я пропустил Жобера. Ты не станешь отрицать, что этих господ может набраться целый полк.

– Что?! – с гневом вскричала Нисетта.

– Ну, целая компания, если хочешь.

– Ты очень злой и не заслуживаешь моей любви.

– Моя милая, я говорю все это тебе не для того, чтобы поссориться с тобой. Но лучше, когда люди сразу узнают друг друга. По крайней мере, впоследствии не в чем упрекнуть себя.

– Да, это правда.

– Теперь, так как ты женщина умная, то должна понять, что нужно сделать еще одну вещь.

– Какую?

– Заставить меня ни о чем не жалеть.

– Я тебя не понимаю.

– Странно, ты сегодня какая-то непонятливая.

– Объясни, пожалуйста.

– Ты только что мне говорила, что я очень любил Луизу, и прибавила, что я не прощу ей того, что простил бы другой.

– Ну и что же?

– А то, что я еще не верю в виновность Луизы. Я убежден, что она не изменилась с тех пор, как оставила меня.

Нисетта расхохоталась громким, злым, но натянутым смехом, который, тем не менее, тяжело отозвался в ушах Панафье.

– Что-то уж очень ты весела, – насмешливо сказал он.

Смех Нисетты разрушил все его мечты. Этот смех ясно говорил: «Бедный дурак, ты веришь, но тебя обманывают уже давно. Только ты один считаешь Луизу верной. Все же остальные знают, что она из себя представляет». Боясь, чтобы рассказ Нисетты не был услышан окружающими, Панафье сам положил ему конец, проговорив:

– Милая моя, здесь слишком много народа. Прекратим этот разговор.

Нисетта замолчала, наблюдая за несчастным, раздосадованным ее смехом собеседником, чувствуя, что оскорбила его, но в то же время, не решаясь сказать ни слова, чтобы перевести разговор на свою приятельницу.

Панафье молчал, поэтому Нисетта поспешила окончить обед.

– Выйдем отсюда, – предложила она. – Здесь очень скучно.

– Я не могу оставаться больше, – отозвался Панафье. – Я должен с тобой расстаться. У меня назначено свидание сегодня вечером, которое я не могу пропустить.

– Как! Ты оставляешь меня здесь? – с удивлением произнесла Нисетта.

Панафье был рассержен.

– Ну, моя милая, – сказал он, – пожалуйста, не думай, что я ухожу под впечатлением нашего разговора. Повторяю тебе – у меня назначено свидание.

– Нет, ты сердишься на меня и думаешь, что посмеялась над тобой.

– Нет, моя милая, мы увидимся с тобой завтра.

– И это все?

Панафье пристально взглянул на нее.

– Нет, это не все, но только в том случае, если будешь откровенна.

– Я была откровенна.

– Посмотри мне в глаза, – потребовал Панафье, беря ее за руку.

Нисетта подняла глаза.

– Луиза рассталась со мной, чтобы отправиться на улицу Шальо в прелестный особняк – я это я знаю. А теперь говори все.

– Я готова отвечать тебе.

– Клянись мне Богом, клянись мне прахом твоей матери!

– Ты мне надоедаешь. Я не хочу, чтобы ты говорил о моей матери.

– Клянись твоей покойной матерью, Нисетта, что Луиза – любовница этого человека.

Несколько минут Нисетта сидела смущенная, затем нерешительно проговорила:

– Я не хочу тебе отвечать. Я не хочу говорить о своей подруге. Луиза свободна и делает, что хочет. Кроме того, она моя подруга, и я не хочу говорить о ней дурно.

Нисетта была не глупа и выпуталась из того положения, в котором очутилась, не сказав ни слова, но давая возможность предполагать все.

Разгневанный Панафье встал и хотел уже идти, но как только он отошел от стола, к нему подошла Баландье и подала письмо.

– Это то, о чем вы спрашивали у Густава.

– А, хорошо, – удивленно произнес он. Нисетта смотрела на него, стараясь понять, чтобы это значило.

Между тем Баландье подошла к одной женщине и, тихо переговорив с ней о чем-то, передала ей старую газету. Женщина тут же закричала:

– Ах! Послушайте, какая забавная история. Я вам сейчас же прочту.

Затем Баландье повернулась к Панафье, чтобы получить плату за обед и, отдавая сдачу, тихо сказала ему:

– Останьтесь немного и послушайте.

– Зачем это мне? – тем же тоном спросил он.

– Это вас касается. Так сказал Густав.

– А-а! – протянул Панафье с любопытством и снова сел.

Нисетта осматривалась, точно предчувствуя, что против нее что-то затевается. В это время женщина, которой Баландье подала газету, прочла вслух: «История в вагоне».

Наступило всеобщее молчание.

«Это было на станции в Шантильи. Скорый поезд должен был отправляться. Я опоздал и бросился в первый попавшийся вагон в ту минуту, когда поезд уже трогался с места. Но только я открыл дверь, из глубины купе послышался громкий крик. В купе сидела дама. Это она вскрикнула, когда я вошел. Заинтересованный, я положил перед собой свой маленький багаж. Моя спутница в сильном волнении подошла ко мне, умоляя меня выйти из купе. Я ни слова не знаю по-английски, но моя спутница к словам присоединила жесты, и эти жесты говорили, чтобы я открыл дверь и выскочил из вагона, движущегося со скоростью 60 километров в час. Нет ничего проще, как выскочить из омнибуса, но нельзя сделать то же, находясь в скором поезде, идущем со скоростью 15 лье в час. Что касается причины необходимости моего ухода, то она говорила о неприличии моего присутствия в этом вагоне. Смущенный тем, что нарушил правила приличий, я пробормотал несколько извинений, но моя англичанка не поняла ни слова. Тогда, отодвинувшись в дальний угол, я стал уверять ее в чистоте моих намерений. Напрасный труд. Она испускала такие вздохи, что могла растрогать даже судей. Тем не менее, в моей внешности ничто не указывало на искателя приключений – у меня скромный вид. Поезд продолжал мчаться. Миледи не успокаивалась, напротив, ее возбуждение все усиливалось, и можно было ожидать нервного припадка. Между тем, рассматривая свою незнакомку, я увидел, что в спокойные минуты она должна быть хорошенькой. Она была одета в большую шубу. Закрыв лицо руками, она с яростью кусала платок и поминутно вынимала часы, чтобы узнать – сколько еще времени ей придется переносить мое присутствие. Желая успокоить ее, я подошел к ней, но она страшно закричала, бросилась к окну, чтобы потянуть за шнурок, служащий сигналом остановки поезда. Я бросился к ней, чтобы удержать ее. Это последнее усилие совершенно истощило ее силы, и она опустилась на сидение с холодной испариной на лбу. Я, в свою очередь, был сильно напуган ее поведением, и так как поезд подходил к Парижу, я опасался, что по приезду может произойти большой скандал. Тогда я схватил свои вещи, решив сразу же убежать, как только поезд подойдет к станции. Когда поезд замедлил ход, я открыл дверцу. Миледи испустила последний крик, перекрывший шум на станции, но я уже не оборачивался и бросился бежать, так как страх придавал мне силы.

Но не успел я сделать и нескольких шагов, как какой-то человек бросился ко мне и схватил меня за горло. «Негодяй! – закричал он. – Пусть доктор пройдет в то купе. О-о, несчастный!»

Между тем пассажиры, выходя из поезда, начинали расспрашивать, что случилось. Вокруг меня собралась толпа. Начальник станции схватил меня и не выпускал из рук. Я слышал в толпе слова «суд, на каторгу», что же касается женщин, то они смотрели на меня больше с любопытством, чем с негодованием. Вдруг в дверях вагона появился доктор и сказал: «Мать и ребенок совершенно здоровы». Послышался всеобщий смех».

Рассказ был встречен взрывом громкого хохота. Панафье взглянул на Нисетту, которая встала со словами:

– Это отлично придумано, мой милый. Было очень забавно, но позволь мне уйти.

Изумленный Панафье молча смотрел, как она вышла, силясь понять, что она хотела этим сказать. Он ровно ничего не понимал. Может быть, только что выслушанная история имеет к ней какое-то отношение? Когда Нисетта ушла, он вспомнил о своем свидании, поспешно встал и вышел, не заботясь о громком смехе, сопровождавшем его уход.

Мы доходим до главного момента в нашей истории, но прежде, чем продолжить рассказ дальше, мы дадим возможность читателю присутствовать при таинственных событиях, происшедших утром того же дня.