На зеленом берегу Марны стояла лодка. Четверо гребцов в сопровождении четырех веселых спутниц лежали на траве.

Одна из молодых женщин встала, говоря:

– Прекратите серьезные разговоры. Я хочу веселиться.

– Тебе невесело потому, что его нет.

– Да, это правда. Вы все четверо не можете развеселить меня.

– Ты знаешь, что лучшее средство ждать – завтрак.

– А где Панафье должен присоединиться к нам? – спросил тот, что казался постарше.

– Он сказал мне, что приедет по жуанвильской железной дороге.

– В таком случае он может ждать нас у Жюстена.

– Вы уже целый час говорите нам об этом.

– Послушайте, заплатите двадцать су и велите отвести лодку к Жюстену, так как мы сами пойдем пешком.

– Ну нет, я люблю свою лодку и никогда не доверю ее наемнику. Мое сердце никогда не перенесет этого.

– Послушайте, вы мне страшно надоели.

– Нисетта, вы оскорбляете нашу лодку.

– Довольно, я умираю от голода. Панафье ждет. У нас еще два часа, и я пойду, закажу обед.

– И я с тобой, – вскочив на ноги, закричали дамы в один голос.

– Пойдемте и мы с ними, – предложил один из четверых, бывший капитаном лодки, – и пусть Сардин отведет лодку.

– Хорошо, – ответил высокий малый, названный этим именем.

– Придете к Жюстену.

– Отлично.

– Ты от меня не отделаешься, ты придешь, – сказала одна из женщин.

– Молчите лучше, Лушинетта, будьте почтительны к начальнику. Идите заказывать завтрак, я же поеду в лодке и, вероятно, буду в одно время с вами.

– Ну, хорошо, оставим его.

Каждый из лодочников любезно предложил руку даме, а капитан – даже двум сразу, и все тронулись в путь, напевая песни.

Ресторан Жюстена известен всем парижским любителям катания на лодках – это обычное место свидания всех, катающихся по берегам Сены. Расположенный напротив, на зеленом островке Жуанвиль-Ле-Пон, он был очень заметен среди многочисленных лодок, привязанных к лестнице, разноцветные флаги которых развеваются каждое воскресенье.

Когда экипаж «Летучей мыши» (так называлась лодка) пришел к ресторану, Панафье, сидя на ступенях лестницы, которая ведет из ресторана вниз, с философским видом ждал их.

Как только Нисетта увидела, его, она сразу побежала к нему.

– А вот и он! – закричала она.

Подойдя к молодому человеку, она бросилась к нему на шею и нежно поцеловала, говоря:

– Ты видишь, несмотря на зло, которое ты мне делаешь, я по первому твоему зову иду к тебе.

– Мне надо поговорить с тобой серьезно, – сказал Панафье.

– Опять… – проговорила Нисетта. – Каждый раз, когда я тебя вижу, причина одна и та же. Я счастлива, думая, что ты желаешь меня увидеть и повеселиться, а ты вечно встречаешь меня одной и той же фразой: «Мне надо серьезно поговорить с тобой».

– Ты плохо поняла меня, – проговорил смущенный Панафье.

– Как – плохо поняла?

– Я хочу сначала повеселиться и посмеяться, как ты сейчас сказала, а потом поговорить серьезно, но не о тебе, моя красавица, мне нужно узнать кое-что.

– Про Луизу? – спросила Нисетта, нахмурив брови.

– Никогда, – возразил Панафье, – не говори мне имени этой женщины. Я хотел увидеть ее один раз. Мы объяснились, и все кончено.

Нисетта с удивлением подняла голову и пристально посмотрела на Панафье.

– Что ты такое говоришь?

– Правду.

– Ты расстался с Луизой и больше ее не видишь?

– Говорю тебе, что все кончено.

– Ты больше не живешь с ней?

– Нет, Нисетта, нет. И вот почему, – смело прибавил Панафье, – я написал тебе, чтобы ты приехала, – ведь мое сердце свободно. Ты, Нисетта, добрая девушка, веселая, любящая, может быть, немного легкомысленная, но в любом случае очень приятная. Я хочу с тобой объясниться, и если объяснения удовлетворят меня, если ты будешь откровенна и чистосердечна…

– То что?

– Тогда для нас наступят хорошие дни.

Нисетта пристально смотрела на говорившего и пыталась прочесть его мысли.

Но Панафье был человек ловкий, и она напрасно вглядывалась. На лице его не выражалось ничего, кроме того, что говорил его язык.

– Так ты это называешь «говорить серьезно»… – сказала Нисетта.

– Именно это.

– В таком случае мы сговоримся.

И она бросилась к нему на шею с поцелуями. Между тем экипаж «Летучей мыши» заказал обед, и все сидели вокруг стола.

– Хватит вам целоваться! – кричали они. – Надо подумать о желудке. За стол!

– Вот и мы! – весело воскликнул Панафье, увлекая за собой Нисетту.

Он поднимался по лестнице, когда гребец, оставшийся верным своей лодке, подъехал к берегу.

Он был весь мокрый, пот лил с него градом, так как погода стояла очень жаркая.

Через несколько минут все сидели за столом. Нисетта была рядом с Панафье, и наклонясь к нему, говорила:

– Что же ты хотел меня спросить?

– Потом, Нисетта. Не будем пока думать об этих вещах и постараемся повеселиться как можно дольше.

Говоря это, он налил вино в стакан соседки.

Обед прошел, как обыкновенно проходят обеды на чистом воздухе, где шум заменяет веселье, где говорятся всякие глупости…

Когда хорошее вино и веселые разговоры заставили загореться глаза Нисетты, она наклонилась к Панафье и положила руку на плечо человека, которого любила, – так как она действительно любила Панафье.

Панафье обнимал за талию свою соседку, а та шептала ему:

– Так это правда, действительно правда, Поль, что ты возвращаешься ко мне насовсем? Ты окончательно бросил ее? Говори! Окончательно? Ты не любишь ее больше?

– Не только не люблю, но и ненавижу. Я пережил слишком много.

– Хорошо, я расскажу тебе еще больше, так как ты не знаешь всего.

На одно мгновение лицо Панафье передернулось, но он закусил губы, и быстро успокоившись, сказал:

– Ты никогда не расскажешь мне столько, сколько я знаю.

Нисетта обнимала Панафье.

– Так ты меня любишь? – страстно говорила она. – И теперь, когда ты свободен, мы сможем жить вместе? – Говоря последние слова, Нисетта пристально смотрела на молодого человека, стараясь прочесть его сокровенные мысли.

Панафье выдержал ее взгляд и самым чистосердечным тоном ответил:

– Конечно вместе, если ты этого хочешь.

– Что же вше нужно сделать?

– Я уже сказал тебе – будь со мной откровенна.

Нисетта еще раз с удивлением взглянула на Панафье, стараясь угадать, о чем он хочет ее спросить.

Затем вдруг брови ее нахмурились, глаза засверкали.

– Ты хочешь говорить со мной о ней? Она бросила тебя, поэтому-то ты и пришел ко мне!

Панафье покраснел, но пожал плечами.

– Ты с ума сошла, милая Нисетта, – сказал он. – Я на тебя рассержусь, если ты будешь произносить ее имя. Я не хочу разговаривать о ней с тобой.

Нисетта была женщина умная и думала, что умеет читать по выражению лица, поэтому, посмотрев на любимого человека, она подумала: «На этот раз он уже никуда от меня не уйдет». «Боже мой! – думал в свою очередь Панафье. – Сегодня я проведу приятную ночь, так как узнаю, что из себя представляет аббат Пуляр». Читатели видят, что они были вполне расположены солгать друг другу.

Обед продолжался далеко за полночь, и только один из гребцов был на ногах. Дамы спали, а остальные гребцы делали тщетные усилия бороться со сном.

Панафье проводил Нисетту в маленькую комнатку, окна которой выходили на Марну.

Панафье, знавший отлично расположение дома, специально выбрал ее. Это была маленькая веселая комната, окна ее были окружены вьющимися розами, запах которых врывался в комнату вместе с запахом только что скошенного сена. В комнате была кровать с белыми кисейными занавесками, маленький умывальный столик с фаянсовой посудой синего рисунка и единственный стул.

Наши читатели достаточно знают Нисетту, поэтому можно и не говорить, что она отдала дань обеду, о чем говорили ее блестящие глазки и улыбающийся ротик.

Панафье же только делал вид, что пьет, и заменял искусственной веселостью болтливое расположение духа, которое следует за обильными возлияниями.

Оставшись вдвоем с Нисеттой, которая заперла дверь на ключ, он сел на единственный стул. Нисетта сразу же уселась к нему на колени и, обняв его рукой за шею, играла с его волосами, нежно глядя на него и отвечая улыбкой на улыбку.

– Наконец-то, Поль, мы одни, – сказала она. – Если бы ты знал, как я люблю тебя!

– Любишь, в самом деле?

– О да, – прибавила она, вытягивая губы и предлагая поцелуй, который был принят. – Разве ты устал? Я – ни капельки.

– И я тоже. Но нам надо еще поговорить.

– Сколько угодно. Я не хочу еще спать. Мне просто хотелось уйти сюда.

– Как, разве тебе там не было весело?

– Нисколько!

– А они веселятся… Ты слышишь?

– Да, это поет Баландер.

Они прислушались. Слышался звучный голос Баландера. Он пел один, не замечая, что все спят. Время от времени он тряс уснувшую около него Лушинетту, говоря:

– Подтягивай же, Лушинетта.

Лушинетта открывала глаза, послушно тянула две строчки и опять засыпала.

Панафье и Нисетта сели на подоконник и стали слушать. Нисетта обняла Поля за шею и поцеловала его долгим поцелуем.

– Боже мой, возможно ли, чтобы при той любви, которую я к тебе испытываю, ты так мало обращал на меня внимания!

– Что за пустяки ты говоришь? – возмутился Панафье.

– Нет, не пустяки. Если бы ты любил меня хоть немного, то не оставил бы меня так, как ты это сделал. Почему ты оттолкнул меня?

– Я буду откровенен с тобой. Сейчас я не испытываю того чувства к тебе, какое испытывал раньше.

– Что ты хочешь сказать?

– Я хочу сказать, что у меня не было к тебе ни страсти, ни любви. Ты была молоденькая и хорошенькая, и я хотел обладать тобой – вот и все. Ты понимаешь, что не имея к тебе сильной привязанности, я оставил тебя. Мне стало стыдно обманывать твоего мужа.

– Но ты отлично знаешь, что он не был моим мужем.

– Я знаю это сейчас, но не знал тогда. Наши с тобой отношения были для меня неприятны, и я разорвал их или, лучше сказать, – хотел разорвать, так как не успел расстаться с тобой, как почувствовал неизвестное мне до того времени пламя.

– А Луиза?

– В то время я еще верил в Луизу, но теперь я ее больше не люблю и полностью отдаюсь чувству, которое влечет меня к тебе.

– Ты возвращаешься ко мне насовсем?

– Да, насовсем, но вначале я хочу, чтобы ты поговорила со мной откровенно.

Нисетта некоторое время пристально смотрела на Панафье, так что последний смутился от ее взгляда и молчания.

– Что такое? – спросил он.

– Я вспоминаю, Поль, что почти год тому назад ты говорил мне: «Я люблю тебя ужасной любовью, с которой вынужден бороться, так как мои страдания и сомнения слишком ужасны. Слушай, Нисетта, хочешь быть откровенной со мной, хочешь рассказать, что ты из себя представляешь? Я ревную к прошлому, но я боюсь и за будущее. Будь откровенна – и я стану любить тебя». Вот что ты мне говорил. Помнишь ли ты это? Сегодня ты говоришь мне почти то же самое. Какую цель ты преследуешь? Может быть, твое обращение имеет ту же цель, что и тогда?

Панафье был озадачен. Тем не менее, он быстро оправился.

– Я думаю то же, что думал, – сказал он. – Тогда ты рассказала мне длинную историю, но не сказала мне единственной вещи, которая меня интересовала.

– Что такое?

– Во всей твоей жизни была только одна истинная страсть – Пуляр. В тот день, когда ты согласишься рассказать то, что знаешь о нем, в тот день, я повторяю, твоя любовь к нему умрет.

Пришла очередь Нисетты смутиться, но ненадолго.

– Ты ошибаешься относительно чувства, которое мне предписывает мою сдержанность, – заметила она. – Нет, я не люблю его больше, но я стыжусь и боюсь. Почему ты хочешь знать этого человека? Клянусь тебе, он заслуживает только презрения и ненависти!

– Может быть потому, что зная его как следует, я мог бы одним словом помешать ему видеть тебя, если бы такая мысль пришла ему в голову, – пояснил Панафье.

Ревность всегда по вкусу женщинам, и это объяснение понравилось Нисетте.

– Ты делаешь из мухи слона, – сказала она.

– Нет, Нисетта, я знаю о нем слишком много, но недостаточно, чтобы согласиться не узнавать о нем больше.

– Я тебя не понимаю, – проговорила Нисетта, обеспокоенная последней его фразой.

– Нисетта, у меня очень хорошая память. Помнишь ли ты, что говорила об этом человеке в ту ночь, о которой ты мне сейчас напомнила?

– Нет, – сказала Нисетта, хмуря лоб и делая усилия, чтобы припомнить. – Впрочем, я была немного… Как и сегодня вечером, – прибавила она, пытаясь улыбнуться.

– Когда ты говорила о нем, твои глаза сверкали. «Если бы ты знал, как он был хорош, умен и весел! Как я веселилась с ним… Я его очень сильно любила», – говорила ты.

– Разве я понимала то, что говорю!

– Когда я спросил, любишь ли ты его сейчас, ты ответила: «И да – и нет».

– Я была не в себе, – сказала Нисетта, смеясь, в то же время смущенная воспоминаниями Панафье.

– Ты была откровенна, вот и все.

– Сегодня я не скажу этого, – нежно проговорила она.

– Но это еще не все. Когда я стал настаивать, чтобы узнать, каким образом родилась у тебя любовь к этому человеку…

– Ну, и что же?.. – с беспокойством перебила Нисетта.

– Ты знаешь, что не все мне сказала, и поэтому беспокоишься, опасаясь, что зашла слишком далеко.

Нисетта прикусила губу.

– Что я тебе сказала? – спросила она.

– Ты отвечала мне: «У меня ужасно ненасытная натура. Я любила этого Пуляра за его пороки. Стыдно сказать, что он сделал со мной. Придумай самое ужасное, что только можешь себе вообразить. Я ему повиновалась из боязни, а отчасти – и от испорченности моей натуры».

– Ну и что же?

– Если ты честно и откровенно скажешь, что значат эти слова, то все недоразумения между нами будут устранены.

– Ты этого хочешь, Поль? – серьезно спросила она.

– Да, хочу.

– Ты можешь узнать ужасные вещи, и в твоих глазах я буду выглядеть последней из женщин.

– Нет такого поступка, который не искупался бы раскаянием.

Эта фраза очень понравилась Нисетте, так как оправдывала ее поведение.

– Я расскажу тебе ужасные вещи.

– Я это знаю.

– И ты не оттолкнешь меня?

– Мы вместе разорвем эту страницу твоей жизни.

Нисетта сидела, закрыв лицо руками, не решаясь начать рассказ.

Поль обнял ее и сказал на ухо:

– Чего ты боишься, Нисетта? Неужели ты думаешь, что я ничего не знаю?

Нисетта сразу же подняла голову и сказала:

– Ты знаешь то, что сказал мне, но это все пустяки. Если бы ты знал…

– Хорошо я немного помогу тебе в твоих признаниях. Аббат Пуляр – это Рауль де Ла-Гавертьер. Он не только мошенник и кутила, но и убийца.

Нисетта вырвалась из объятий Поля, и с испугом отступив, как бы против воли проговорила:

– Ты это знаешь!..

– Не бойся, Нисетта, я обещаю тебе больше, чем прощение. Я знаю; но я хочу знать подробности.

– Хорошо, я расскажу тебе все. Ты не можешь презирать меня больше после того, что ты уже знаешь, – сказала она, решаясь на все.

– Сколько времени ты знаешь этого человека?

– Десять лет.

– Десять лет! Где ты с ним познакомилась?

– Я сказала тебе правду. Я познакомилась с ним в Латинском квартале. В то время он еще ходил в рясе семинариста; в этой одежде он бывал в кафе, на балах – и почти всегда под руку с женщиной. Все его знали, как аббата. От этого и произошло его прозвище.

– А ты знаешь, что он никогда не был аббатом?

– Да, я знаю его с того времени и виделась с ним очень часто.

– Он был твоим любовником?

– Да, три или четыре года, но это уже не имеет значения.

– Я тебя не понимаю.

– Я сейчас объясню. Его зовут «Аббат Пуляр» по имени одного расстриженного аббата из Латинского квартала, но это не его настоящее имя.

– Я знаю. Его зовут Рауль де Ла-Гавертьер, – сказал Поль.

– Нет, этим именем он называется только в клубах и у кокоток.

– Так каково же его настоящее имя?

– Андре Берри.

– Андре Берри? – вскричал Поль. – Что ты мне рассказываешь?!

– Что с тобой? – спросила Нисетта, удивленная тем впечатлением, которое произвели на Поля ее слова.

Панафье был озадачен. До сих пор он не мог объяснить себе причины, которая заставляла братьев хранить тайну и не выдавать правосудию виновного. Он находил удивительным, что они не пользуются случаем исполнить волю отца, так как они повиновались завещанию казненного. Они, кредиторы эшафота, найдя виновного, должны были принудить его сознаться в преступлении, но не мстить ему. Но Панафье, от имени своей названной матери, и Эжени Герваль – от своего собственного имени – могли предать негодяя правосудию.

Теперь же он понимал, что братья не согласились на это, потому что, заглаживая одно несчастье, они должны были сами вызвать другое. Они бы спасали имя отца, предавая позору имя сестры.

Понятно, что произнесенное Нисеттой имя Андре Берри произвело на Панафье такое сильное впечатление, что, несмотря на всю свою сдержанность, он не смог скрыть его.

– Ты знаешь Андре Берри? – спросила Нисетта.

– Ты задаешь мне бессмысленные вопросы, – поспешно ответил он. – Если бы я знал его, то мне не нужно было бы встречаться с тобой и узнавать о нем. Просто удивительно, что есть человек с тремя разными именами: аббат Пуляр, Рауль де Ла-Гавертьер и Андре Берри.

– Последнее имя настоящее.

– Каким образом ты спаслась от него?

– Я тебя не понимаю.

– Этот человек убивает всех женщин, которых знает. А как же ты?..

Нисетта побледнела и как бы против воли сказала:

– Ты это знаешь?

– Да, знаю, и поэтому ты должна говорить откровенно.

– Я откровенна и говорю все, что знаю.

– Почему он тебя пощадил?

– Я могла бы сказать тебе, что он сделал это потому, что любил меня. Но скорее всего потому, что я была бедна. Он становится любовником богатых женщин и ночью убивает их.

– Ты и это знала?

– В тот день, когда я все узнала о нем, я его любила. Если бы я заговорила – он бы убил меня. Я избежала этого, обещая все, что он хочет.

Вспомнив, что Нисетта толкнула Луизу в объятия аббата, он сказал:

– В таком случае ты была его сообщницей.

– Нет, только один раз я была его поверенной.

– Один раз?

– Да, однажды ночью, когда, по его словам, он устроил выгодное дело.

– Убийство на улице Фридлан?

– Но ты все знаешь! – вскричала озадаченная и немного успокоенная Нисетта.

Поль взял ее за руку, подвел к свету и сказал:

– Я также знаю про дело на улице Дам на Монмартре.

Испуганная поведением и тоном Панафье, Нисетта хотела вырваться, не понимая, откуда ее любовник мог знать такие страшные вещи.

– Я знаю многое, Нисетта, – продолжал Панафье, – поэтому не старайся скрывать от меня что-нибудь. То, как я поведу себя в будущем, зависит от твоего чистосердечного признания. Отвечай мне – была ли ты любовницей этого человека, когда он убил вдову на улице Дам?

– Да.

– Ты знала, что он хочет совершить это ужасное преступление?

– О, нет! Клянусь тебе – нет. Я обожала его. Я жила вместе с ним. Он был игроком, и каждый вечер уходил, возвращаясь поздно ночью. Мы не были бедны, хотя случались и такие дни. Зато в течение десяти-двенадцати дней мы жили широко.

– Чем он занимался?

– Ничем. Он играл. Один раз он не смог ничего выиграть, и нам пришлось все заложить и продать. Наконец наступил день, когда у нас ничего не осталось. Измученная этой жизнью, я рассердилась, но он успокоил меня, сказав, что через несколько дней мы разбогатеем. Через три дня он вернулся домой, около четырех часов утра. Я уже лежала в постели, но не спала. Я не задувала свечку, так как хотела с ним поговорить серьезно, когда он вернется.

Когда он вошел, я была озадачена. Он был бледен и взволнован. Его лоб был покрыт потом, а сам он дрожал.

Он удивился, увидев, что я не сплю так поздно и хотел улыбнуться, но у него ничего не вышло. Он был совсем не похож на себя. «Почему ты до сих пор не спишь?» – спросил он прерывающимся от волнения голосом, стараясь казаться спокойным. «Я ждала тебя». – «Для чего?» – с беспокойство спросил он, нахмурив брови. «Чтобы сказать тебе, что мне надоела такая жизнь, и я хочу порвать с тобой». – «Зачем?» – «Я не могу переносить нищету». – «И это все?!» – спросил он и засмеялся. «Да, наша жизнь должна измениться». «Милая Нисетта, – сказал он, смеясь, – ты хочешь, чтобы наша жизнь изменилась? Ты хочешь денег? Твое желание будет исполнено».

Тут он опустил руку в карман, достал оттуда пригоршню золота и бросил на постель. Блеск золота привел меня в восторг. Он принес около десяти тысяч франков золотом и около двадцати тысяч купюрами. «Где ты все это взял?» – «Э-э, – отвечал он мне, – счастье не всегда постоянно». – «Ты все это выиграл?» – «Даже больше». – «Это невозможно». – «Я проигрывал уже долгое время. Должен же я был когда-нибудь отыграться». Я была в восторге.

Он лег спать и сразу уснул, но сон его был беспокойным. Он бредил, защищался от кого-то. Я заметила на его рубашке капли крови. Так как он вдруг закричал во сне, то я его разбудила. Он выпрямился и с ужасным видом спросил: «Я что-нибудь говорил?» «Нет», – ответила я. Он вздохнул с облегчением и еще раз спросил: «Так я ничего не говорил?» – «Почему ты об этом спрашиваешь?» – «Потому, что мне снился ужасный сон». – «Что с тобой?» – «У меня лихорадка».

Тогда я встала и приготовила ему согревающее питье. В течение многих ночей его сон был беспокоен. Каждое утро, встав, он набрасывался на газеты. Так как мне рассказали об убийстве на улице Дам, то однажды вечером я заговорила о нем. «Почему ты мне это рассказываешь?» – спросил он, побледнев. «Потому, что это напечатано в газетах». – «Вы, женщины, верите всему, что печатается. Это просто утка», – с гневом сказал он. В гневе он был ужасен. Поэтому я сразу замолчала. К тому же я придавала слишком мало значения тому, что рассказала, но не могла забыть его странного ответа и беспричинного гнева.

На другой день я что-то искала в шкафу. Под бельем я нашла сверток, развязала его, чтобы посмотреть, что в нем лежит, и увидела кольца, цепочки и драгоценности. Когда я все это рассматривала, пытаясь понять, откуда у него все это, он вошел в комнату, и, бросившись ко мне, начал душить, говоря: «Ты слишком много знаешь, Нисетта, чтобы жить». Я стала сопротивляться, просила пощады, клялась, что буду молчать. Вдруг он остановился, выпустил меня и сказал: «Я достаточно много знаю, чтобы не дать арестовать себя».

Нисетта вдруг замолчала.

Панафье сухо сказал:

– Ты обещала мне все рассказать, теперь уже поздно останавливаться.

– Он хотел сказать, что я убила своего ребенка, который родился у меня после того, как я оставила мужа, – выдавила Нисетта. – Но это неправда. Бедняжка умер раньше, чем родился, я его не убивала…

Панафье чувствовал, что его сердце наполняется презрением и отвращением от всей этой грязи.

– Чтобы спасти себя, я обещала ему молчать. С этого дня наша любовь погибла, но мы жили вместе поневоле, связанные друг с другом тем, что мы знали. И с этого дня…

– С этого дня ты занялась тем, что стала искать ему женщин, которые могли бы удовлетворить его капризы?

– Да.

– Но как ты привлекала этих женщин?

– Ты должен был понять это. Я говорила тебе, что этот человек передал мне свои пороки.

Панафье, поняв недостойную связь, в которой она признавалась, сделал жест отвращения и презрения.

– А что он делал для тебя взамен?

– Я принимала участие во всех праздниках, вела роскошную жизнь. Он отлично содержал меня.

Эти циничные признания, которые он сам хотел услышать, возмущали его. Он видел Нисетту в новом свете и стыдился своих отношений с этой женщиной. Его презрение перерастало в ненависть.

– В таком случае, ты была его сообщницей!

– Нет! Я тебе очень много сказала. Мне нечего больше скрывать. Я была его поверенной – и все.

– Ты лжешь, Нисетта.

– Клянусь тебе!

– Я читаю твои мысли, – отозвался Панафье, пристальный взгляд которого был устремлен на молодую женщину.

Этот взгляд сильно смущал ее.

– Ты знакомила его с женщинами, которых он должен был убить! Его любовница – ты искала ему других любовниц, которых вы вместе убивали вашей смертоносной любовью!

– Нет-нет, – сказала Нисетта, – я просто знала его лучше всех.

– Ты лжешь – повторяю тебе. Ты лжешь: ты была его сообщницей в убийстве Мазель.

Испуганная обвинением, которое он высказал просто на всякий случай, Нисетта отступила, совершенно потеряв голову.

– Нет-нет! Я не была у Адели в тот день! – пробормотала она.

– Но ты знала ее. Ты выдала себя, сказав мне это.

– Слушай, – сказала Нисетта, дрожа от страха и стыда, и чувствуя, что попалась в грубую ловушку, думая, что Поль хочет помириться с ней. – Я знала Адель, к которой он ходил почти каждый день. Его знали там под именем аббата Пуляра. Мы часто веселились вместе с Аделью, которая обожала его.

Он бросил меня за несколько дней до преступления, уверяя, что женится, но будет видеться со мной иногда и не даст мне испытывать ни в чем недостатка, а пока из-за его свадьбы нам нужно прервать всякие отношения.

Так как в то время я уже не любила его, то была очень довольна.

Спустя некоторое время я узнала об убийстве Адели и стала подозревать, в чем дело.

– И ты ничего не сделала для того, чтобы не осудили невиновного?

– Нет. Я ненавидела Адель и ее любовника Корнеля Лебрена, который поссорил нас, и один раз она даже меня выгнала. Я никогда не забываю обид.

Панафье от отвращения передернуло. Эта женщина еще имела гордость!

– Я не сказала ничего, а когда началось следствие, он пришел ко мне и велел познакомиться с одним студентом, который присутствовал при вскрытии трупа, чтобы узнать, нашли ли настоящую причину смерти.

– С Жобером?

– Да.

– Он хотел узнать – нашли ли булавку?

– Ты и это знаешь? – с удивлением спросила она. – Ведь об этом ничего не было упомянуто на процессе.

– Продолжай.

Удивленная Нисетта продолжала:

– Несколько дней спустя я увидалась с ним, и он посоветовал мне скрыться, так как мое имя было произнесено прислугой.

Вот тогда я и стала госпожой Левасеер, что тебя так удивляло. Через три года, когда все выяснилось, я бросила его.

– Это ужасно! – подумал вслух Панафье.

– Что ты говоришь?

– Ничего. Но это еще не все. Ты снова с ним увиделась.

– Мы виделись с ним мало. Только спустя два месяца после дела Левассера.

– Какого дела?

– Когда он сошел с ума.

– И ты называешь это делом?.. – с горечью сказал Панафье.

– Он приказал мне отправиться в путешествие в Женеву и Лион.

– Из-за Эжени Герваль по прозвищу «Графиня»…

– Да ты полицейский! – вскричала Нисетта, явно испуганная.

– Ты ездила в Лион, чтобы познакомиться с Эжени Герваль?

– Да, – сказала Нисетта, дрожа от страха.

Панафье перехитрил ее. Теперь она понимала, что значили мнимая страсть и странный каприз Моля. Все это имело одну цель – поиски Андре Берри.

Она постоянно попадалась в грубые ловушки, расставляемые для нее, и на этот раз она зашла слишком далеко. Для нее не было возможности отказаться от сказанного, надо было продолжать свои признания.

Панафье, заметивший внутреннюю борьбу Нисетты, сказал ей:

– Ты понимаешь, Нисетта, что теперь речь идёт о твоей свободе. Я одним словом могу отправить тебя в префектуру. Твоя участь зависит от твоего чистосердечия.

– Но я не виновна. Я действительно была поверенной этого человека.

– Я не буду с тобой спорить, но если ты не будешь продолжать, я подумаю, что ты тоже…

– И ты выдашь меня? – с удивлением спросила Нисетта.

– Если ты солжешь, то отправишься прямо отсюда в тюрьму.

– В таком случае ты настоящий полицейский!

Панафье пожал плечами.

– Ты была в Лионе в вечер отъезда Эжени Герваль в Париж?

– Да, – покорно ответила Нисетта.

– Что ты делала?

– По приказанию Андре я занялась багажом.

– Значит, ты ужинала вместе с ними?

– Да.

– Эжени Герваль знала тебя?

– Мы встречались раза два.

– Вместе с Раулем?

– Да, вместе с Раулем.

– Андре тогда называл себя Раулем?

– Да.

– Что вы дали ей выпить за ужином, что она потеряла память?

– Это было не за ужином. За ужином мы пили шампанское и напились обе. Один Рауль был хладнокровен. Но в отдельном вагоне, в котором мы отправились, кутеж продолжался. Тогда Рауль заставил ее выпить шампанское, в которое был насыпан желтый порошок. Этот порошок вначале приводит в возбуждение, внушает безумные идеи – а затем наступает сон.

– А затем?

– А затем – безумие.

– Да, действительно. И ты знала ужасное действие этого порошка? Ты не в первый раз употребляла его?

Нисетта побледнела и опустила глаза.

– Один раз ты уже применила этот порошок у себя дома на Левассере, и с того дня бедняк находится в доме для умалишенных. Нисетта, кто заставил тебя совершить это ужасное преступление?

– Он! Он! Все он! – ответила Нисетта, закрыв лицо руками.

– Однако у него не было причины ненавидеть Левассера.

– Нет, была.

– Какая?

– Андре дал мне на сохранение шкатулку с драгоценностями и бумагами. Я тщательно спрятала эту шкатулку, но однажды Левассер нашел ее и стал требовать у меня объяснений, которых я не могла ему дать. Между нами произошла ужасная сцена, и я сказала ему, что эта шкатулка была мне подарена. Тогда он мне сказал, что я скрываю краденые вещи. Я хотела отнять у него шкатулку, но он отказался отдать ее и объявил, что отнесет ее в полицию, куда владелец может обратиться за ней. Он хотел уйти. Тогда я побежала предупредить Рауля, заставив тем самым Левассера остаться дома, так как он не мог оставить дом без присмотра. Вот тогда Рауль и дал мне этот порошок. Когда я вернулась, меня ожидала новая сцена. Левассер перерыл все и нашел белье и платье, которые ты видел на мне иногда. Тогда он сказал, что понимает теперь мои странные отлучки, и теперь все это должно кончиться. От гнева у него пена выступила у рта. Я незаметно для него насыпала порошок в графин. В возбуждении он налил себе воды и выпил.

– И?.. – спросил Панафье, испуганный и озадаченный смелостью и цинизмом существа, на которое он смотрел до сих пор как просто на женщину весьма легкого поведения.

– На другой день Левассер проснулся сумасшедшим. Он воображал, что представляет на земле Амура, посланного Орфеем пленять женщин своими прелестями.

Сказав это, Нисетта расхохоталась.

У Панафье невольно вырвался гневный жест, но он тут же сдержался. Эта женщина без души и сердца внушала ему глубочайшее отвращение.

– И этот же самый порошок вы использовали в случае с Эжени Герваль?

– Да, – ответила Нисетта.

– Какое действие он произвел?

– Часть ночи она смеялась и была весела. В Дижоне она, наконец, заснула от усталости.

Приехав в Париж, Рауль разбудил ее. Она открыла глаза, и так как порошок уже начал действовать, послушно встала. Я вынуждена была привести в порядок ее костюм, потому что она ничего не соображала. Рауль подал ей руку, довел до экипажа и сел вместе с ней.

– А ты что делала?

– Рауль поручил мне получить багаж и отвезти в указанное место.

– И таким образом несчастная была вами ограблена…

– Нет, на ее плече висела маленькая дорожная сумочка, в которой лежали ее драгоценности и бумажник, содержащий довольно большую сумму денег.

– Он уехал вместе с ней? Куда же вы ее отвезли?

– На бульвар Молерб напротив парка Монсо. Там он нанял квартиру, которую меблировал мебелью, купленной в отеле Друо.

– Он нанял квартиру специально для этого дела?

– Нет. Два или три раза он там устраивал ужины. Там же он переодевался аббатом.

– Разве он еще одевался в этот костюм?

– К Адели Мазель он всегда приходил одетый таким образом. И Адель была уверена, что он аббат. Эта уверенность даже увеличивала ее любовь к нему. Она выдавала его за своего духовника.

– Возвратимся к Эжени Герваль. Ты знала, что произошло?

– Да, как всегда. Они приехали в нанятую квартиру. Когда они легли спать, она воображала, что он любит ее, и доверчиво отдалась ему. Воспользовавшиеь этим, он воткнул ей в затылок золотую булавку.

– Такую же, как эта? – спросил Панафье, показывая булавку.

– Где ты ее достал?!

– Я скажу тебе это со временем. Продолжай!

– Я все тебе сказала.

– Он говорил тебе, что его жертвы страдали, кричали?

– О нет! Они незаметно переходили от жизни к смерти, наслаждаясь любовью.

– А Эжени Герваль?

– Я вижу, что ты знаешь все.

– Да, все.

– Но Эжени была только ранена. Она вскочила с постели и, ничего не соображая, выскочила из дома совершенно голая.

– Но негодяй преследовал ее?

– Да, но сразу потерял ее из виду. На следующий день, опасаясь следствия, он начал благоразумно наводить справки и узнал, что ее нашли утром в парке голую и совершенно не в себе. Она вышла ночью через калитку садовника, оставленную открытой. Именно этому обстоятельству она обязана жизнью.

– Неужели негодяй убил бы ее?

– Да, так он говорил мне и вполне способен на это. Я говорю тебе все это, потому что знаю его, – прибавила Нисетта, изменяя тон. – Все, что ему угрожает, что стоит на его пути, уничтожается им. Я знаю слишком много для того, чтобы в один прекрасный день он не убил бы и меня.

– И ты боишься только этого?

– Чего же мне еще бояться? – спросила с беспокойством Нисетта, глядя на Панафье.

– Ты боишься только его?

– Да.

– Однако ты была его сообщницей, и вы должны были делить получаемые вами деньги.

– Я не была его сообщницей никогда, и если иногда он использовал меня, чтобы привлекать свои жертвы, то все-таки я не знала цели.

Заставляя меня помогать ему, он всегда угрожал, что выдаст меня правосудию, рассказав о моем ребенке. Я поневоле повиновалась ему, так как он мог и меня убить.

– Но ты получала деньги? Что ты с ними делала?

– Нет, он давал мне в месяц постоянно одну и ту же сумму и еще делал подарки. Он был молод и не имел ничего, а жизнь, которую он вел, требовала, по крайней мере, сорока тысяч франков дохода. У него не было ни гроша – и я видела, как в одну ночь он проиграл восемьдесят тысяч франков. Целью его преступлений было достать деньги.

– Но если у тебя ничего нет, то твое поведение совсем непонятно.

– Повторяю тебе – я не была его сообщницей. Если я и согласилась молчать, то потому, что боялась нищеты. Я никогда не тратила много денег, и так как мои дела в порядке, то у меня есть кусок хлеба на старость. Мои деньги хорошо помещены.

Эта фраза поразила Панафье. Это чудовище говорило о том, что ее деньги хорошо помещены и она имеет кусок хлеба на старость!

– Ты думала о старости?.. – сказал Поль. – Ты знаешь, что нельзя вечно жить одной?

– У меня есть проступки, которые я хотела бы забыть, но я могу сказать человеку, которого полюблю, что не только не буду ему в тягость, но и дам средства к существованию.

Терпение Панафье лопалось, и он с трудом сдерживал свое негодование.

– Ты не боишься другого наказания?

– Чего мне бояться? Закон не может меня наказать – я не была сообщницей Рауля. Наоборот, я была подругой Эжени Герваль. Они идут вместе и просят меня взять на станции багаж. Я это делаю и отправляю по указанному адресу. Что же тут преступного? Я была только любовницей Рауля, а затем познакомилась с Эжени Герваль, его новой любовницей. Это порок – не спорю. Но закон не наказывает его. Я никогда не присутствовала ни при одном из его преступлений. Он давал мне деньги, но я знала, что он играет. Я считала, что он богат и мне нечего бояться. Один только человек знает истину, и этот человек – ты, а ты, конечно, не захочешь наказывать меня.

Панафье слушал ее, качая головой. Она же с беспокойством глядела на него.

– Итак, ты дошла до такой степени беззаботности и отсутствия здравого смысла, что говоришь себе, что можно хладнокровно выслушивать весь этот рассказ и оставаться спокойным? Ты не подумала, что честный человек может возмутиться, услышав эти признания!

– Что ты хочешь сказать? – с беспокойством спросила Нисетта.

– Я хочу сказать, что ты считаешь меня большим негодяем.

Нисетта испугалась.

– Я хочу сказать, что приехал сюда, чтобы добиться у тебя этих признаний, которые ты мне и сделала. Теперь, когда ты знаешь, что твоя жизнь в моих руках, ты должна слепо повиноваться мне. А чтобы доказать тебе, что между нами не может быть других отношений, кроме отношений рабыни и повелителя, что я не могу уступить твоим слезам и крикам, я скажу тебе, что женщина, убитая твоим сообщником на улице Дам, была моей матерью!

– Сжалься! Не убивай меня! – вскричала Нисетта, с испугом отступая в угол комнаты.

– Этот ужас говорит о твоем сообщничестве больше, чем твои признания, – с презрением сказал Панафье. – Ты помогала этому злодею, ты вносила в его преступления свои пороки и развращенность! Ты подготавливала преступление, отыскивая новую жертву. Твое кроткое лицо, твоя красота – все это служило приманкой!

Нисетта стояла молча в своем углу, боясь глядеть на Панафье, со страхом ожидая, что он будет делать.

– Это невероятно! Бог дает преступнице такую привлекательную внешность! Но неужели тени жертв по ночам не приходят мучить тебя? Я не знаю, что не дает мне убить тебя, как собаку!

Нисетта на коленях подползла к Панафье, услышав последние слова, и проговорила:

– Умоляю тебя, не убивай меня! Я сделаю все, что ты хочешь, но не убивай меня!

Панафье, сложив руки, глядел на нее с ненавистью и презрением.

– Я буду молчать, но ты будешь повиноваться мне. Вначале ты сказала, что знаешь многое о Луизе – говори, не лги!

Нисетта взглянула на Панафье, и их взгляды встретились. Она сразу же опустила глаза, понимая, что ложь погубила бы ее.

– Я солгала. Мне нечего сказать о ней. Я хотела обманом развратить ее. Она была убеждена, что ты был моим любовником. Рауль, который поселил ее в особняке на улице Шальо, был страстно влюблен в нее и к концу пятой недели пребывания ее там подарил ей всю меблировку. Следуя моим советам, она согласилась стать любовницей Рауля по истечении месяца, если ты не придешь за ней. Я тщательно избегала всякой встречи с тобой, когда неожиданно мы встретили тебя на кладбище.

– А кольцо?

– С большим бриллиантом? Это кольцо принадлежало Адели Мазель. Луиза получила его только утром, так как месячный срок истекал на следующий день.

Панафье вздохнул с облегчением, что успокоило немного Нисетту.

Панафье направился к двери.

– Ты уходишь и оставляешь меня одну?

– Да, ложись и усни, так как ты можешь еще спать. Завтра утром мы уйдем вместе. Сейчас уже светает, и я скажу приятелям, что только что встал. Мне нужно видеть Баландера.

Сказав это, он вышел.

Нисетта погасила огонь и бросаясь на постель со словами:

– К счастью, уже светло, и я не буду бояться одна.

Когда Панафье вошел в комнату, где накануне они пировали, Баландер и один из гребцов еще спали.

Панафье разбудил Баландера, тот вскочил, и, узнав приятеля, весело сказал:

– Не хочешь ли выпить, мой милый?

Разбудили третьего гребца и втроем сели завтракать.