Мы оставили Андре наедине с монахом, который, сидя у его изголовья, ожидал исповеди пленника, пробывшего несколько часов наедине.

Винсент все это время не находил в себе мужества войти к нему, чувствуя естественное отвращение. Монаха решили позвать ночью, чтобы облегчить обман, с помощью которого Андре должен был иметь вид умирающего.

Панафье мог войти в комнату, но, избавившись от обязанностей сторожа с приездом Винсента, он старался как можно реже видеть ненавистного ему человека.

Время, проведенное с Андре в экипаже, истощило весь его запас терпения, которое он хотел проявлять к этому человеку.

Оставленный один, Андре имел достаточно времени, чтобы обдумать свое положение.

Он полностью зависел от Винсента, который мог выдать его правосудию, но спасали от этого жена и сын. Привязанность Винсента к племяннику и сестре обеспечивала Андре безнаказанность.

Так что с этой стороны опасности не было. Но при мысли о Панафье он приходил в ужас, чувствуя в нем смертельного врага.

Причиной этого было не дурное обращение со стороны Панафье. Наоборот, он был предупредителен как человек, не знающий о преступлениях. Но одна только фраза Панафье, вырвавшаяся случайно, показала Андре всю меру ненависти, которую испытывал к нему этот человек.

Оставшись один в ожидании монаха, Андре вспомнил эту фразу и не мог избавиться от мыслей: «Когда мы закончим дела с Винсентом и я стану свободным, этот человек будет преследовать меня. Мое письменное признание, поручающее монаху открыть тайну моей исповеди, делает меня зависимым от этого человека, который может доказать, что я преступник, и отдать меня в руки правосудия. Винсент простит меня, а Панафье – никогда, хотя у него нет ни одного доказательства. Я могу все отрицать до того момента, пока монах не отдаст мое признание прокурору».

Началась гроза: гремел гром, и дождь начал хлестать по стеклам. Размышляя, Андре гримировался перед зеркалом: наводил на веках синеву, на щеках – желтизну, и, глядя на себя, говорил:

– Черт возьми! Я похож на покойника!

Затем он лег, и, ожидая прихода монаха, насмешливо улыбался: «Сейчас придет исповедник. Сначала я спасу свою душу, а потом буду спасать свое тело».

Монах вошел.

Читатели видели, что он молился, стоя на коленях у постели больного. Потом стало слышно, как он сказал:

– Говорите, сын мой. Я вас слушаю.

Тогда Андре начал глухим голосом:

– То, что я должен рассказать вам, до такой степени ужасно, что, прежде всего я должен сообщить, кто я такой. То, что я вам скажу, не уменьшит и не увеличит мое преступление, но объяснит мой характер.

Когда у ребенка не было ни отца, ни матери, чтобы научить его жить порядочно, когда нищета держит человека в тисках целыми днями, когда он видит вокруг себя только преступления, он старается взять у жизни то, что она отказывалась дать ему добровольно. Человек находит удовольствие в пороке и называет его страстью. Я никогда не был любим, так как был приемышем. Я не получил никакого воспитания, бегая целыми днями по улице, и тогда я был принят людьми, которые нашли во мне независимый и сильный характер. Моими приятелями были все негодяи Парижа.

Я с детства рос в испорченной среде.

Мне нечего дальше объясняться – вы меня понимаете. Я был воспитан в школе порока. В двадцать лет я наследовал состояние своих названных родителей. Получив небольшое наследство, я пробовал изменить свою жизнь, но напрасно. Я был игроком и в течение нескольких месяцев все проиграл.

– Разве вы не получили образования?

– Получил, отец мой, но поздно. У меня были способности к наукам, и я все выучил быстро.

– Значит, названные родители не наблюдали за вами?

– Это была кошмарная семья. Муж развлекался на стороне, и жена делала то же самое. Но самое ужасное было в том, что я был их поверенным.

Монах передернулся от отвращения.

– Теперь я перейду к преступлениям, прощение за которые я хочу получить.

И Андре рассказал испуганному монаху о трех преступлениях, совершенных им.

– Но, значит, вы совершенно не чувствовали к этим женщинам любви?

– Наоборот. Я не любил их всерьез, но все-таки они мне нравились, и я не лгал, говоря им, что люблю их.

– Но почему же вы убивали?

– Потому, что это доставляло мне новое наслаждение.

Понятно, какое впечатление произвело это новое признание.

Монах попросил Андре заканчивать исповедь.

Андре рассказал все, что нам известно, попросив с умоляющим видом монаха:

– Теперь, отец мой, я должен просить у вас одной милости. Ужасные тайны, открытые вам, могут спасти одну семью, глава которой был осужден и казнен. Я хочу поручить вам, открыть свою тайну кому следует, Я скоро умру и хочу, чтобы это признание было сделано только после моей смерти или по моему приказанию в тот день, когда я буду вне всякой опасности.

– Что вы хотите сказать? – спросил монах, стараясь скрыть отвращение, испытываемое им к ужасному негодяю, эгоизм которого не останавливает его и на пороге смерти.

– Я написал письмо, отец мой, которое разрешает вам открыть тайну исповеди. Возьмите его в этом комоде, в верхнем ящике.

Монах встал, открыл комод и взял письмо, запечатанное черной печатью, но без адреса.

– Это? – спросил монах.

– Да, отец мой. На столе лежит перо. Напишите ваше имя. Если я умру, то это письмо будет вам немедленно передано.

Монах повиновался и положил письмо под подушку.

– Не забудьте, отец мой, что тайну моей исповеди вы должны открыть только по получении этого письма.

Несколько минут монах совещался сам с собой, в то время как негодяй разыгрывал самое смиренное раскаяние.

Когда монах покидал гостиницу, Винсент подошел к нему и спросил:

– Все кончено, отец мой?

Монах мрачно кивнул головой, как бы желая сказать «да», и уехал. На его лице ясно читалось впечатление, произведенное ужасной исповедью.

Андре же, как только монах вышел, сунул письмо под подкладку своего пальто, говоря:

– Теперь, когда мы разберемся с Винсентом, я не буду зависеть от вас, господин Панафье.