Это было длинное лето. Пожалуй, самое длинное в моей жизни (так представлялось мне — страннику, давно привыкшему к перемене мест и к тому, что сопутствует этому: корчмам и постоялым дворам, похожим у всех народов, как горошины из одного стручка, чужим торговым караванам и бесконечным лентам дорог — пыльным или слякотным; узким и петляющим, как змея меж камней, или широким и ровным, как стол; флегматично ползущим по равнине или нависающим над заснеженной пропастью на страшной высоте...).

Я на удивление быстро отвык от дорог. Будто никогда и не знал их. И дело было не в моих прошлых жизнях, которые я успел позабыть. Дело было в ней — моей Женщине. Я всегда, даже в мыслях, называл её только так: с большой буквы.

На шестой день пребывания в Меранге мы съехали из «Серебряной подковы». Гостеприимный её хозяин, почтенный Абу-Джафар, сам проводил нас до дверей и лично проследил, чтобы слуги бережно обошлись с моими вещами. Это было легко: вещей у меня было не много. Ровно столько, сколько мог унести мой ослик.

Брови Джафара были насуплены, глаза смотрели куда-то в пол, и даже бритая голова, сверкающая на солнце, словно медный котёл, казалось, потускнела и покрылась сосредоточенными морщинами.

— Ты будто провожаешь меня в темницу, а не во дворец, — заметил я. — Что тебя так опечалило?

Он только вымученно улыбнулся в ответ, словно знал что-то такое, что было скрыто от меня.

Мой юный спутник впервые ехал во дворец, и теперь, сидя на большом «взрослом» коне, вовсю вертел головой, рискуя вывалиться из седла. Впрочем, он был наездником, несмотря на возраст. Дети народа кингитов становятся наездниками и скалолазами едва ли не с рождения.

Предыдущие дни я провёл в замке у правительницы, лишь изредка возвращаясь в корчму, чтобы взглянуть, все ли в порядке с мальчишкой. Я и не заметил, как привязался к нему, хотя мне это и не нравилось. Жизнь научила меня тому, что привязанности редко доводят до добра.

Регенда не желала отпускать меня от себя надолго. Чем-то я привлёк её — своей экзотической внешностью, надо полагать, или рассказами о странствиях, которыми я её щедро потчевал. Я не приукрашивал свои рассказы — скорее, наоборот, умышленно обеднял их, чтобы она не посчитала меня отъявленным лгуном. Мы проводили вечера в беседах посреди сада (его создал, как выяснилось, один древний как мир китаец, чьи предки попали на Кавказ вместе с туменами Чингисхана), или объезжали окрестности, или забавлялись соколиной охотой, а иногда — даже встречая знатных гостей. Один Аллах знает, как я относился к этому — я не мог отказать ей ни в чём. Только иногда в мозг закрадывалась назойливая мысль: а кто я для неё? Очередная игрушка? Своеобразная наперсница мужского пола? (Наперсница, впрочем, у неё уже была: служанка, которая вместе с госпожой попала в тот день в лапы бандитов, — довольно миловидная девушка из абхазок, с нежным певучим голосом и прозрачно-чёрными очами). Некое подобие телохранителя?

— Я не держу телохранителей, — с милой улыбкой призналась она. — В них мало толку.

— Это неразумно, моя госпожа, — осторожно возразил я. — Я знаю, как любит тебя твой народ, однако в каждом стаде найдётся паршивая овца.

Наши лошади — чёрная как смоль, которую оседлал для меня придворный конюх, и жемчужно-белая под аланской царицей — шли рядышком по тропе через сверкающую после дождя пихтовую рощу, приправленную кое-где ясенем и ярко-зелёным самшитом. С юга и запада рощу окаймляли крутые, поросшие разнотравьем холмы, похожие очертаниями на древние боевые корабли. Когда-то, веков пять назад, на их вершинах стояли две крепости, охранявшие дорогу в долину. Время стёрло из людской памяти названия этих крепостей и имена тех, кто их защищал. Давно обрушились и поросли травой стены, принявшие на себя удар сельджуков, перед которыми не устояли ни Багдад, ни Манцикерт с Иерусалимом, обвалились подмытые весенними водами рвы, только камни раскрошившегося фундамента кое-где торчали из земли...

Регенда проследила за моим взглядом и сказала:

— Мой отец, когда был молод, хотел построить здесь свои заставы, чтобы защищаться от хазар. Его отравили во время пира. Наёмные убийцы подсыпали яд в вино. — Она помолчала, без нужды теребя повод своей лошади, и с грустью добавила: — Видно, наша династия чем-то не угодна богам. Все мои предки умирали молодыми. И все — не своей смертью.

— Тем более тебе просто необходимы телохранители, милостивая госпожа.

— Не называй меня госпожой, — вдруг попросила она. — Близкие друзья зовут меня Регендой. Правда, их очень немного, близких друзей. А что касается телохранителей... В последний раз, прошлой зимой, на меня покушался именно телохранитель. Тот, что стоял на страже у дверей моей спальни.

Она посмотрела на меня, как показалось, испытующе. Будто в очередной раз задавшись вопросом: а не игра ли всё это. По зрелом размышлении, я ведь вполне мог нанять бродяг за пару медных монет, чтобы они разыграли сцену ограбления, и втереться таким образом в доверие к царице...

Честное слово, на её месте я подумал бы именно так. А ещё с горечью вспомнил бы, что тот охранник, поди, тоже звал свою госпожу по имени. Немногие во дворце удостаивались такой чести.

— Я могу оставить твой гостеприимный дом, когда пожелаешь, — сказал я, заметив, как она вспыхнула до корней волос. И собралась что-то ответить, но не успела: впереди из-за деревьев показался рослый всадник на кауром жеребце. Я инстинктивно прянул вперёд — заслонить на всякий случай, но тут же узнал Фархада, доверенного человека Регенды. Он эффектно остановил коня на полном скаку, стрельнул в меня ревнивым взглядом и поклонился царице:

— Прости, что осмелился нарушить твоё уединение, госпожа. Только что в замок прибыл правитель славного Сенхорана со свитой.

Лицо Регенды осветилось улыбкой. Она пришпорила лошадь и крикнула мне через плечо:

— Брат приехал!

У него были длинные чёрные усы. И волосы, цветом напоминающие золу на углях остывающего очага. Он рано поседел, правитель Исавар. И рано — уже годам к тридцати — его лицо покрыла сеть морщин, похожих на мелкие шрамы. Однако глаза — такие же светло-коричневые, как у сестры (сводной сестры, вспомнилось мне), — принадлежали, несомненно, достаточно молодому мужчине. И опытному воину — вон и изогнутая сабля в сафьяновых ножнах у бедра, и кинжал с рукоятью из перламутра на широком поясе, богато украшенном золотыми накладками. И охрана позади, двадцать всадников в бордово-чёрных чекменях и традиционных островерхих шлемах — все как на подбор, рослые, с прямыми плечами и настороженностью во взглядах. И каждый вооружён до зубов.

Исавар остановил лошадь и поклонился по обычаю, не сходя с седла:

— Приветствую тебя, царица.

— Здравствуй, Исавар, — отозвалась Регенда. — Хорошо ли доехал?

— Благодарение Богу. Правда, недалеко от Чёрной заставы какие-то идиоты напали на заезжего купца, пришлось выручать.

— Ты не ранен? — встревожилась она.

Он усмехнулся в усы.

— Не беспокойся, сестра, обошлось. Кстати, я посоветовал ему пойти со мной в Мерангу, и он охотно согласился. Так что приготовься принимать подарки.

Попробовал бы он отказаться, внутренне улыбнулся я: только что разбойники чуть не разграбили караван дочиста, да и самому, поди, голову едва не снесли, а тут вдруг спасение, словно ангелы с неба... Не захочешь, а выполнишь любое их желание: и пойдёшь куда угодно, и товары раздашь едва ли не даром. Что ж, урок на будущее: пускаясь в дальний путь, не скупись на надёжную охрану. У купца она была, похоже, так себе.

Исавар тем временем скользнул по мне равнодушным взглядом и вдруг нахмурился.

— Это твой гость?

— Этот добрый человек спас меня от грабителей, — сказала Регенда. — Те, представь, польстились на мой кошелёк, когда я ходила по базару.

— Вон оно что, — проговорил Исавар и вдруг рассмеялся. — Бьюсь об заклад, сестрица, ты опять путешествовала, переодевшись простолюдинкой!

Странные у них были отношения. Они казались весьма добрыми: я видел неподдельную радость в глазах Регенды. И в то же время она словно чего-то опасалась. Резкого слова или насмешливого взгляда — и я почему-то догадывался, что причиной тому было моё присутствие. Хотя... Кто я, и кто она...

Я ждал, что она отошлёт меня прочь. Три против одного, что отошлёт, заключил я пари с самим собой. Нет, пять против одного.

И продулся в прах. Потому что Регенда улыбнулась и сказала:

— Ты, верно, хочешь отдохнуть с дороги, Исавар. Едем в замок, — и оглянулась на меня: — Ты не откажешься сопровождать меня, Рашид?

— Как тебе будет угодно, госпожа, — ответил я.

Нас ждал пир.

Не самый роскошный, не самый шумный и изысканный — видал я пиры, устраиваемые при дворце Абу-Саида (сколько же лет прошло, как я покинул его славный город? Десять? Двадцать?). Помню, как мы степенно входили в прохладные покои, обрамленные вместо стен чередой тонких белых колонн, и как я, согласно высочайшей привилегии, наливал эмиру вино в золотой кубок, украшенный сапфирами. Абу-Саид, одетый в бледно-зелёный тюрбан с серебряной нитью и малиновый парчовый халат, принимал кубок из моих рук, кивал в знак благодарности — и я видел бешеную, бессильную ненависть на лицах царедворцев. С каким бы наслаждением они всадили мне нож в спину или разорвали четвёркой лошадей на городской площади...

Помнил я обилие блюд, даже сосчитать которые было трудно, не говоря о том, чтобы испробовать каждое. Помнил седобородых дервишей в высоких колпаках и длинных, до пола, одеяниях, исполнявших танец Чёрной шапки под заунывные звуки цимбал и уханье барабанов-даценов, и совсем юных девушек, исполнявших танец живота, — они сладострастно извивались наподобие змей и, казалось, совсем были лишены позвоночника... Сколько раз, отяжелев от съеденного и выпитого, я хлопал в ладоши, и слуги — два высоченных чернокожих магриба с золотыми кольцами в носу — уводили понравившуюся мне танцовщицу в мои покои. Кто-то из девушек задерживался там надолго: к примеру, моя младшая, моя любимая жена Тхай-Кюль. Других я ещё до рассвета отсылал из спальни и тут же забывал о них. Я многое мог позволить себе в те годы.

Здесь, в горах, и образ жизни, и людские нравы и обычаи были куда проще и лаконичнее. В большом зале, куда нас привели, было почти темно, несмотря на обилие факелов, торчавших в стенных нишах, — наверное, потому, что сами стены были выложены из тёмного камня, покрытого такой же тёмной штукатуркой с изображениями охотничьих сцен, а окна, выходившие частью во внутренний двор, а частью — к Шоанском предгорью, больше напоминали не окна, а бойницы. Так строили грузинские, абхазские и аланские вожди на протяжении столетий. Так строил дед Регенды царь Аккарен, при котором был воздвигнут этот замок.

Исавар, сидя на почётном месте, под тяжёлым бархатным балдахином, беззаботно наслаждался угощением. Пил вино (сновавшие сзади слуги едва успевали наполнять кубок), много и громко говорил, шутил и сам смеялся своим шуткам. Он производил впечатление простодушного увальня, особенно сейчас, без шлема, кольчуги и нагрудного панциря (а может, и был панцирь — там, под темно-красным чекменём с золотой ниткой, кто знает). И надо признать, прикидывался он довольно искусно. Наверное, он обманул бы и меня, кабы я не заметил его охрану — умелую и крайне неприметную, что говорило о её качестве. Сидят себе люди на скамьях, едят мясо с чёрствых лепёшек, заменяющих блюда (один из здешних обычаев, к которому я привык с трудом), исподтишка пощипывают молоденьких смазливых служанок, слушают музыкантов и хохочут над проделками шутов... Лишь глаза выдают — слишком трезвые и цепкие, несмотря на количество выпитого, слишком плавны и выверены движения, уж я-то понимал в этом толк...

А ещё я увидел подле Исавара странного человека — странного, потому что я никак не мог понять, кто же он. Совершенно обычное лицо, не молод и не стар, одет неброско, но добротно. И явно не воин и не телохранитель. Вот только ест и пьёт... Я чуть не хлопнул себя по лбу, сообразив, что зацепило моё внимание: он ел и пил то, что подавали Исавару. Точнее, сначала все пробовал он, этот человек, проверяя, не подсыпан ли яд в угощение. Да, дорого бы я дал, чтобы узнать, всегда ли так осторожен правитель Сенхорана, или он опасается чего-то конкретного, целенаправленного...

— Ты, как я посмотрю, совсем ничего не ешь, чужестранец, — вдруг услышал я рядом с собой. — Боишься за свой желудок?

Фархад, мой старый знакомый, смотрел на меня не вполне трезво и слегка насмешливо.

— Ты прав, дорогой друг, — миролюбиво ответил я. — Здешняя пища кажется мне непривычной... Хотя, признаться, я много путешествовал по свету и многое успел увидеть.

Он недобро усмехнулся. Выпитого вина в нём было как раз столько, чтобы во всех, кто окружает, видеть врагов.

— Что же за нечистая принесла тебя в Мерангу?

— Нечистая? — безмятежно удивился я. — Я-то полагал, что в вашем городе рады гостям.

Глаза Фархада и без того небольшие, совсем вытянулись в щёлочки. Он сделал попытку схватить меня за рукав, но промахнулся и оттого разозлился ещё сильнее.

— Я не верю тебе, чужестранец. Всего семь дней, как ты появился в нашем городе — и вот ты здесь, на пиру, во дворце правительницы. Я удостоился такой чести далеко не сразу, а ведь мой отец был военачальником у царя Аккарена...

— Но ведь это он был военачальником, не ты, — резонно заметил я.

Фархад не обратил внимания на мою реплику — иначе, наверное, схватился бы за кинжал. А так лишь расплескал вино на скатерть.

— И эта твоя сказочка, будто ты спас царицу от грабителей... Признайся, ты подстроил все сам? Или просто сочинил?

— Правительницу вашего славного города охраняет сам Всевышний, — сказал я. — Я лишь послужил скромным орудием в его руках.

— Бред, — процедил Фархад сквозь зубы. И в который раз за вечер повторил главную свою мысль, главный постулат, за который держался, должно быть, точно пиявка за чью-нибудь ягодицу: — Я тебе не верю. И, клянусь, отныне не спущу с тебя глаз. Если с госпожой что-нибудь случится...

— Мне кажется, ты выпил лишнего.

— А... Это уж моё дело, верно?

— Верно. Только если ты так предан царице, то не роняй себя в её глазах.

Он хотел ответить что-нибудь язвительное, но наткнулся на взгляд Регенды. Вряд ли она прислушивалась к нашему разговору — не пристало ей внимать словам тех, кто сидел у её подножия: слуга да заезжий чужеземец без роду без племени... Но, наверное, поняла, что те слова были отнюдь не мирными, и строго сдвинула брови. И Фархад вдруг сник и съёжился, будто став меньше ростом. Даже, кажется, протрезвел — и мне неожиданно пришло в голову, что его сжигает изнутри самая обычная ревность. Причём не ревность обойдённого царедворца, а ревность мужчины, который узнал, что объектом его вожделения завладел другой... Бедный, вздохнул я про себя, как ты, должно быть, рвал на себе волосы, когда Регенда сказала мне: «Не называй меня госпожой...» Такие муки испытывает, наверное, только чесоточный больной, которому лекарь запретил чесаться.

— Ты, помнится, обещал привести нам купца, которого ты защитил от грабителей, — сказала Регенда, обращаясь к брату.

Исавар отставил опорожнённый кубок и хлопнул в ладоши. Слуги тотчас распахнули двери, и в зал вкатился толстенький коротконогий человечек в длинном, не по росту, шёлковом халате и с высоким тюрбаном на голове. Путешествовал он, понятно, в другой одежде, но, идя сюда, на пир к самой аланской царице, облачился в лучший свой наряд. Я попытался прикинуть, откуда он родом. Не горец — не осетин, не черкес и не армянин. И не выходец из Средней Азии — скорее всего, его родина лежала где-то очень далеко за Абескунским морем. Я бы сказал точнее, но купец стоял ко мне спиной и лицом к столу, за которым восседали Регенда и Исавар.

— Его уже привязали к дереву, когда подоспели мои воины, — пояснил правитель Сенхорана. — Бедняга трясся как осиновый лист и едва ворочал языком, так что я только успел узнать, что он из народа адыгов и зовут его Ханафи. Он водит свой караван по Шёлковому пути.

Торговец мелко закивал, словно китайский болванчик, потом сделал знак слугам, и те стали вносить в зал большие открытые коробы с образцами товаров.

Товары были хороши — видно, купец изрядно попутешествовал по свету. И не забывал оставлять щедрые подарки в храмах, что попадались на его пути. Были здесь изделия айнских и персидских чеканщиков (я узнал на богато украшенных медных блюдах традиционные изображения священного быка Байнаба, на котором порок Мухаммед бежал в Меддину, когда слуги халифа изгнали его из Мекки) и покрытое тонким узором дорогое оружие с позолоченными рукоятями, шкатулки из слоновой кости с серебряной инкрустацией, украшения из драгоценных камней, бобровые и чернобурые лисьи шкурки и соболиные меха, и — ткани самых разных расцветок и назначений, от толстого прочного холста до тончайшего китайского шёлка... Да, это был караван богатого и удачливого торговца. Правда, разбойники, которые чуть было не ограбили его у какой-то Чёрной заставы, выбивались из построенного мною логического ряда. Или их шайка была многочисленной и хорошо обученной, или охрана у купца никуда не годилась...

Впрочем, мысли мои в тот день вовсе не были такими стройными, какими я описываю их. Наверное, обильная трапеза и вино были тому причиной. Я просто сидел за столом, слегка отяжелев от хмельного, и с улыбкой наблюдал за Регендой, которая с видимым удовольствие разглядывала товары, что-то выбирала, справляясь о цене (торговец только махал руками: ни слова об уплате, царица, высшая награда для меня будет, если ты примешь все понравившееся тебе в подарок), и удивительно напоминала мне маленькую девочку, которую накануне праздника привели в лавку с лакомствами и игрушками и сказали: выбирай что хочешь.

Изредка она тайком бросала на меня вопросительные взгляды: как, мол, думаешь, мне это подойдёт? Я так же незаметно кивал в ответ. Или, поддерживая игру, отрицательно качал головой, и она тут же отдавала обновку обратно купцу. Это меня изрядно удивляло: она не спорила и не надувала губки, как иногда делала моя младшая жена Тхай-Кюль (что, дескать, мужчина понимает в женских нарядах — мне нравится, и этого достаточно, а твоё дело — платить). Она словно доверяла мне во всём — с готовностью и безоговорочно. При этом, отдавая приказы своим приближённым, она вовсе не выглядела излишне мягкой и податливой. В такие моменты — я не раз убеждался в этом — она была истинной царицей большого и могущественного народа. И горе было тому, кто посмел бы её ослушаться. Я тоже старался не возражать ей без крайней необходимости — мне, вышколенному царедворцу (пусть и бывшему), не стоило преподавать азы придворного этикета. Однако временами мне казалось, что больше всего она жаждет от меня именно этого: чтобы ей возразили. Сильная и властная (а иной царица и не имеет права быть) — как она, наверное, устала быть сильной...

Так я рассуждал сам с собой, с извечным мужским цинизмом наблюдая, как Регенда берёт из рук помощника купца длинное платье из драгоценного бархата — тёмно-синее, почти чёрное, с искусной вышивкой на груди серебряными нитями, и прикладывает его к плечам... Восторженные возгласы сотрясают зал, гости наперебой выражают восхищение, но она снова смотрит на меня, ожидая совета... Наверное, она очень удивилась, не дождавшись от меня реакции, ибо в тот момент я смотрел не на платье.

Я смотрел на купца.

Точнее — на его сапоги. Крепкие сапоги из верблюжьей кожи с отделкой из коричневой замши — столь же красивые, сколь и удобные, в таких можно прошагать несколько дней кряду, и нога не устанет и не сотрётся. И наверное, не дешёвые: тот торговец, которому я когда-то отсоветовал вести свои товары через перевал Трёх Сестёр, не поскупился на подарок — не для меня, а для моего юного спутника. Мальчишка всё никак не желал надевать их в дороге — берёг для торжественного случая. Наверное, почтенный Ханафи поступил так же, ибо и его халат, расшитый бактским узором, и тюрбан, и сапоги были новыми, не потускневшими от солнца и дорожной пыли: наверное, тоже хранились где-то на дне сундука...

Он что-то почувствовал: возможно, я выдал себя неосторожным взглядом или возгласом. Он повернул голову — и тут же узнал меня. А я узнал его. Я ожидал увидеть купца, которого убедил идти более длинной, но безопасной равнинной дорогой и который безутешно горевал о гибели в горах своего компаньона... Однако я ошибся. Это бы тот, второй — кто по всем законам должен был покоиться на дне ущелья, смытый гигантским оползнем. Такие оползни вовсе не редки в сезон дождей...

Я вдруг посмотрел на него другими глазами: он уже не казался мне толстым и неуклюжим. Наоборот, в его облике проступило нечто хищное и беспощадное, как у тигра перед прыжком. Стоило лишь мысленно убрать нарочно длинный халат и привязанную к животу подушку.

Стоило отсечь всё лишнее...

Неверно думают, будто Аллах создал время незыблемым. Время способно растягиваться, как резина, и сжиматься подобно камню. И даже сворачиваться в кольцо подобно горной гадюке. Моё время растянулось в бесконечность. Я видел неподвижные изумлённые лица, испуганно воздетые руки и застывшую в воздухе чашу с вином, выскользнувшую из чьих-то пальцев. И само вино, так и не пролившееся на стол. А главное — руку почтенного Ханафи и зажатый в ней узкий длинный стилет. Почему-то я точно знал, что остриё стилета смазано ядом: идеальное оружие для убийцы-фанатика.

Я пролетел через зал, распластавшись над полом — мне некогда было отталкиваться ногами от грешной земли. И толкнул Регенду в плечо в тот миг, когда ткань платья — того самого, которое она примеряла, аккуратно разошлась под острым, острее бритвы, лезвием. Я сшиб царицу с ног и упал сам, пребольно ударившись затылком об угол стола.

Лицо Ханафи исказило удивление. Через секунду оно сменилось дикой злобой. Он выкрикнул какую-то гортанную команду, и все его люди выхватили оружие из-под одежд. Тот, что стоял ближе ко мне, взмахнул надо мной мечом. В моих глазах плавали разноцветные круги, и я не успевал ни защититься, ни даже прочитать молитву Всевышнему. Спас меня один из воинов Исавара: плеснул в лицо противнику горячей подливой, а когда тот вскинул руки — полоснул саблей по незащищённому животу. Я хотел поблагодарить своего избавителя, но опять не успел: кто-то весьма чувствительно пнул меня коленом в живот, а когда я согнулся пополам — заломил мне руку за спину и жестоко опрокинул носом в пол. Так, что я почувствовал солёный привкус крови на губах.

— Лежи смирно, сука, — прохрипел он мне в ухо. Голос был весьма убедительным, и я молча повиновался.

Остальное произошло быстро — гораздо быстрее, чем это можно описать. Видимо, не зря Исавар держал подле себя охрану, не расставаясь с ней даже на пирушке. Пока в глазах у меня развиднелось, бой уже завершился. Троих «слуг» Ханафи зарубили на месте, ещё одного обезоружили, вывернули локти и ткнули мордой в пол рядом со мной. Грохот и лязг оружия прекратился, смолкли испуганные крики. Исавар, легко перескочив через стол, бросился к сестре, обнял с замиранием сердца...

— Ты не ранена? — выкрикнул он.

— Всё в порядке, — спокойно сказала она. Ну, может быть, чуточку глуше обычного.

И выпрямилась, снова став истинной царицей. Ей даже не понадобилось опереться на руку брата. Или на чью-нибудь другую, таких рук возле неё было в достатке. Один из гостей предложил ей бокал вина. Регенда отрицательно покачала головой, бросила взгляд на трупы, потом — на обезвреженных врагов, и вдруг ахнула:

— Вы с ума сошли! Отпустите его немедленно!

Я сообразил, что это относится ко мне, лишь когда ощутил свободу: наконец-то я смог пошевелить руками и подняться с пола. Двое Исаваровых людей заботливо помогли мне, заодно быстро и незаметно обыскав на предмет оружия. В носу явственно хлюпало.

— Это он напал на тебя? — спросил Исавар.

— Что ты, — взволнованно прошептала Регенда. Только сейчас ей изменила выдержка.

Она подошла ко мне и заглянула в глаза — я отчётливо увидел, как дрожат её ресницы. Потом протянула руку назад. Кто-то, догадавшись, вложил в неё платок, и Регенда медленно и осторожно коснулась им моего лица. Я опустил взгляд. Темно-алые пятна неправильной формы — то ли диковинные цветы, то ли пятна от чернил — на белом батисте: картина, исполненная тонкого, истинно восточного эстетизма. Жаль, мой слепой дервиш не видит этого — он бы оценил... Он и сам был эстетом, каких поискать: достаточно вспомнить, как он обставил собственный уход из жизни. Сырые камни, куча соломы и одинокая безразличная ко всему фигура — он выглядел так естественно, что я несколько дней подряд обращался к нему, как идиот, не подозревая, что разговариваю с мертвецом. И злился, что он не отвечал мне...

— Я уже дважды обязана тебе жизнью, — сказала Регенда. — Смогу ли я когда-нибудь вернуть тебе долг?

— Я рад, что ты не пострадала, госпожа, — произнёс я.

И услышал:

— Пожалуйста, не называй меня госпожой.

Телохранитель Исавара нагнулся над лежавшим пленником, вынул кинжал и одним точным движением распорол ему рукав. Пленник дёрнулся, посмотрел — не на телохранителя, а на меня! — и я, клянусь Аллахом, едва не вздрогнул. Ибо этот взгляд принадлежал явно не человеку. На его смуглом плече чернело клеймо, наподобие того, каким скотоводы метят своих овец. Клеймо изображало какое-то жутковатое существо: голова жабы, посаженная на рыхлое женское тело с обвислой до земли грудью. Глаза у жабы-женщины были очень живые и грустные, и это почему-то усиливало отвращение.

— Исмаилиты, — сказал телохранитель без выражения. — Наёмные убийцы. Этот знак они получают при посвящении в тайную секту.

— Я сам допрошу его, — с угрозой произнёс Исавар. — Он расскажет, кто подослал его, клянусь Богом.

И вдруг взревел с яростью:

— Где Ханафи?!!

...Просторный халат и тюрбан нашли в одном из дворцовых коридоров — должно быть, «купец» скинул их, прежде чем спуститься по верёвке из окна. Рядом на каменных плитах лежала подушечка, с помощью которой (я опять угадал) он легко превращался в забавного толстяка.

— У него наверняка был сообщник здесь, в Меранге, — сквозь зубы проговорил Исавар. — А может быть, и во дворце. Ничего, сестра, мы найдём гниду.

— Во дворце? — В глазах Регенды снова появилась тревога. — Среди моих слуг... Нет, не верю!

— Однако это правда, госпожа, — тихо произнёс я. — Кто-то умело направлял действия убийц. Вспомни охранника, который напал на тебя зимой.

— Жаль, никто не догадался посмотреть, было ли клеймо у него на плече, — подал голос Фархад. И я в который раз подумал, что заимел в его лице врага. Непримиримого, жестокого и счастливо избавленного от всяких представлений о рыцарских правилах боя. Лишь отвергнутый мужчина способен нести в себе все эти качества...

Он широким шагом подошёл к Исавару (видно, поняв, что с самой Регендой каши не сваришь) и указал в мою сторону.

— Господин, молю тебя, прикажи схватить этого человека! Я уверен, он состоит в сговоре с убийцами!

Глаза Регенды вспыхнули гневом.

— Замолчи, — холодно приказала она, но Фархад впервые в жизни не послушался.

— Неужели ты не видишь, что он околдовал тебя, госпожа? Он прибыл в наш город всего несколько дней назад, а тебя уже дважды пытались убить. И наверняка оба покушения устроил он сам, чтобы втереться к тебе в доверие. Иначе как он мог угадать в тебе царицу — ведь ты была одета простолюдинкой? И каким дьявольским образом он заподозрил в Ханафи наёмного убийцу?

— Замолчи, — повторила Регенда.

И я неожиданно заметил, что мы очутились в кольце. Мы вдвоём, в центре некоего круга, будто в государственной измене обвиняли не только меня, но и аланскую царицу.

Да, именно так: здесь, в её собственном замке, вершился самый настоящий и скорый суд. И главным лицом на этом суде была отнюдь не Регенда — её брат Исавар, правитель славного Сенхорана, стоял сейчас в небрежной и строгой позе судьи, и все вокруг ждали ЕГО решения. Стоит ему мигнуть...

Что ж, если мой неведомый противник рассчитал именно такой исход дела — мне остаётся только склонить голову в немом восхищении.

— Что же ты молчишь, чужестранец? — почти весело спросил Исавар. — Или тебе нечего ответить на обвинение?

Вряд ли он успел так сильно возненавидеть меня — да и я не успел сделать ему ничего плохого. Наверное, я даже вызывал у него лёгкую симпатию — так знатный патриций вполне искренне сочувствует истекающему кровью гладиатору на арене. Что не мешает этому патрицию в решающий момент опустить вниз большой палец.

Я молча шагнул вперёд, расстегнул ворот одежды и обнажил плечо. На нём не было клейма, но я прекрасно понимал, что этот факт ни о чём не говорит...

— И ты поверила ему, госпожа? — в голосе служанки (подруги, наперсницы — возможно, единственного близкого человека во дворце) сквозили восхищение и лукавый испуг. — Но он так страшен лицом! Эта чёрная борода, и эти морщины...

— Что-то ты не слишком боялась его, когда он прогнал грабителей в подворотне, — со смехом отозвался второй голос, который я узнал бы из тысяч других.

Две женщины на дорожке посреди сада, возле белой ажурной беседки — они не замечали меня, увлёкшись разговором, хотя мне и в голову не приходило прятаться специально. Густая листва и кустарник, разросшийся за неполное лето позади скамейки, скрыли меня, по обыкновению размышлявшего в утренние часы над своей повестью. Её страницы лежали у меня на коленях, и я задумчиво покусывал кончик тростниковой палочки для письма, размышляя, в каких словах лучше рассказать о минувших событиях. Я так увлёкся, что не сразу расслышал голоса. А когда расслышал — было уже поздно.

— Лично мне больше по душе Фархад, — откровенничала служанка. — И красив, и обходителен, и благороден...

— Бери себе.

— Ох, не лукавь, госпожа. «Бери себе...» Он ведь с тебя глаз не сводит.

— Неужели ты вообразила, что я польщусь...

— Нет, что ты! — смешливый испуг. — Ты достойна гораздо большего. Но этот чужестранец...

— Знаешь, — задумчиво произнесла Регенда после паузы. — Только рядом с ним я чувствую себя женщиной. Не царицей, не правительницей, а женщиной. В нём есть что-то... настоящее, ты не находишь?

— Может быть. Но всё равно я его побаиваюсь.

— А я — нет. Кажется, наоборот, я впервые перестала бояться. Подумать только: вчера меня чуть не убили — а я всю ночь проспала, как ребёнок. И проснулась утром счастливая.

Я не видел этого, но ясно представил, как служанка притворно-сокрушённо покачала головой.

— Какой ужас... Смотри, госпожа, как бы тебе всерьёз не влюбиться в этого чужестранца.

Аланская царица так же сокрушённо (но совершенно серьёзно) вздохнула в ответ.

— Уже.

Снова смех и голоса, перебивающие друг друга. Вскоре они удалились и стихли, а я продолжал сидеть неподвижно, вяло думая, что сегодня вряд ли напишу хоть строчку.

А потом — может быть, через минуту или через час — я услышал шелест листвы недалеко от себя. Я живо поднялся на ноги — и увидел Регенду. Она стояла прямо передо мной и смотрела мне в глаза. Я подумал, что она сердится, — может быть, решила, что я нарочно шпионил за ней. Но нет, в её взгляде не было ни гнева, ни смущения. Только ожидание. И я, вдруг смутившись сам, неловко проговорил, демонстрируя чистый лист:

— Моя рукопись... Я, видишь ли, работал над рукописью...

— Ты всё слышал? — спросила она.

Я кивнул. А она сказала с некоторым облегчением:

— Что ж, тем лучше. Я совсем не была уверена, что смогу произнести это внятно, стоя перед тобой.

Иногда мне в голову приходит кощунственная мысль, что всемогущий Аллах отвёл мне слишком долгую жизнь. Про иного говорят: «Несчастный человек! Умер в расцвете сил и в зените славы — а ведь многое ещё мог совершить...» Глупцы, откуда им знать, что ожидает человека в будущем. Возможно — великие дела, о которых через много веков сложат легенды. Возможно — нечто иное, о чём будут говорить шёпотом и с отвращением. Одно известно наверняка: коли Всевышний уготовил человеку долгий путь — в конце его ожидает болезнь, уродство и смерть. Только смерть жалеет стариков, жизнь к ним беспощадна. Я чувствую это на себе: моя собственная жизнь уходит быстро, осталось всего ничего — часть ночи и зыбкий рассвет, наполненный крошечными огнями где-то далеко, на склонах гор. Там, где раскинулся лагерем Хромой Тимур, осадивший город Тебриз.

Что скажут обо мне потомки, доверь я своей повести всю правду, всю подноготную о моих тайных и явных помыслах, не проклянут ли? Как бы сложилась сама История, если бы тот день в саду стал для меня последним?

Я часто вспоминаю его. Раскладываю по камешкам, словно мозаику, и собираю опять, каждый раз с горечью замечая, что очередного камешка не хватает. Возраст делает меня забывчивым. Постепенно стирались детали, угасли в дымке прошлого люди, которые были мне дороги, — страшно сказать, я пытался вспомнить лицо Регенды — и не смог... А вот что осталось — это старые яблони в медовом запахе и расстеленное на земле покрывало нежного персикового цвета. И мёд в глиняной пиале, над которой жужжат пчёлы. Одна из них села на меня, и я отшатнулся, покраснев.

— Ты не любишь пчёл? — спросила Регенда.

Я признался, что попросту боюсь их: мне было восемь лет, когда во время прогулки в парке на меня напал целый рой. Помнится, я бестолково размахивал руками, потом упал на землю и заревел — моих сил не хватило, даже чтобы убежать. На крик прибежали слуги отца. Они живо завернули меня в одеяло и унесли в дом. Прибывшие в тот же день лекари осмотрели меня и успокоили отца, заверив, что моё здоровье вне опасности. «Следы укусов сойдут без последствий, — сказали они, — если выполнять несложные рекомендации по лечению». Через положенное время укусы действительно сошли, а вот последствия остались. С тех пор пчёлы вызывают у меня панический ужас.

— Ты разочарована во мне? — спросил я.

— Наоборот, — сказала Регенда. — Мне было бы трудно полюбить человека без слабостей.

Она улыбнулась и аккуратно капнула мёду себе на ладонь. И подняла её перед глазами. Я увидел, как на ладонь села пчела. Она была ярко-полосатая, словно тигр, с длинными торчащими вверх усиками и хоботком впереди. И острым жалом в лохматой заднице — я даже вздрогнул, представив, как это жало вонзается в руку Регенды.

Однако — не вонзилось. Пчела замерла было в нерешительности, но через секунду просеменила вперёд и вежливо опустила хоботок в капельку мёда. Затем, насытившись, взлетела и описала круг над головой царицы — я именем Аллаха поклялся бы, что она благодарила за угощение...

— Знаешь, — сказала вдруг Регенда. — Я повстречала человека. Здесь, в саду, несколько минут назад.

— Кого именно? — Я не на шутку встревожился — не удивительно, особенно в духе последних событий.

— Мне показалось...

— Что?

— У моего брата Исавара есть маленький сын, его зовут Баттхар Нади. Я видела его совсем младенцем, а сейчас в саду он словно явился ко мне из будущего. — Она помолчала и поёжилась, будто от холода. — Он сказал, что мне угрожает опасность.

— Ты испугана после вчерашнего покушения, — мягко сказал я. — Немудрено. А что касается опасности... Кто бы ни желал тебе зла — клянусь, пусть он сначала переступит через меня.

— Иди сюда, — тихо произнесла Регенда.

Я опустился рядом. Как та пчела, — а ведь, наверное, могла бы облюбовать себе какой-нибудь цветок, полный нектара, или спелое яблоко, упавшее с ветки, или глиняную пиалу на персиковом покрывале — соблазнов вокруг было множество. Но Регенда и не думала никого соблазнять. Или искушать. Или брать силой. И тем более просить.

Она просто поднимала руку ладонью вверх.

Я ощутил её губы — впервые, словно сделал важное географическое открытие. Да что там географическое — я открывал для себя саму жизнь, мимолётно удивляясь, почему мне понадобилось исходить для этого столько дорог. Все дороги были здесь, под моей ладонью. Все виденные мною красоты мира, которые не шли ни в какое сравнение с высокой изящной грудью и влажной впадинкой посередине, где матово поблескивало ожерелье, привезённое откуда-нибудь из Александрии или Египта. Все сундуки с золотом и алмазами в шахских сокровищницах не стоили и кончика её шелковистых волос, сады Семирамиды безжалостно блекли перед её раскрывшимся лоном, и роскошный двухсоткомнатный дворец Абу-Саида в моём родном городе выглядел рядом с заманчивым изгибом её бёдер, как ветхий покосившийся хлев. И даже мой слепой дервиш, моё всевидящее око, мой судья и палач, раб и господин, исчез ненадолго из моих дум.

Мы выпили всё вино и фруктовую воду, мы разбили несчастную пиалу с мёдом, и меня ужалили две пчелы, которых я, вероятно, нечаянно придавил. Нашу кожу покрыли лепестки опадающих яблонь, трава и комочки земли. А наша одежда пришла в полную негодность. И я подумал вдруг, как хорошо было бы остаться здесь навечно — не рассчитывая каждый свой шаг и не проигрывая в уме каждую реакцию мимических мышц. Забыв о Копье Давида (как оно было близко в тот момент — только протянуть руку!) и о страшном клейме на плече наёмного убийцы, — если бы Регенда знала, кто был его нанимателем!

Макха Пуан, вспомнил я. Полужаба-полуженщина, шиитская богиня подземного царства...

Нужно было прямо там, во дворце, заставить всех обнажить свои плечи. И заставить не только гостей — всех стражников на башнях, всех поваров на кухне, слуг и служанок, шутов и певцов, летучих мышей под крышей и привидений, безнадзорно разгуливающих по подвалам. Никому нельзя было верить на слово.

— Ты что? — шёпотом спросила Регенда, с чуткостью влюблённой женщины ощутив моё секундное напряжение. — Что-то не так?

— Всё хорошо, — улыбнулся я и поцеловал её — в тысячный, наверное, раз за сегодня. — Всё хорошо...