Храм внутри казался больше, чем снаружи. Антон вошёл в дверной проём, едва не споткнувшись о какую-то железку, увидел лик на уцелевшей стене, возле каменного алтаря... Рука сама собой поднялась осенить себя крестом — вроде бы никогда не отличался особой набожностью, да и родители, с одинаковой мягкой иронией относившиеся и к Богу, и к партии (не говоря уж о всяческих новомодных демократических течениях), благополучно опустили этот момент воспитания. А вот поди ж ты...

Фреску писал, безусловно, истинный мастер, каких мало. Да и на фреску в обычном понимании это было не похоже: тонкая игра света и тени рождала у Антона ощущение, что перед ним — раскрытое настежь окно в какой-то зачарованный сад. Казалось, можно было почувствовать слабый ветерок из сопредельного мира. А протяни руку — и рука не встретит преграды.

Оттуда, из окна, мудро и немного печально смотрела женщина. Время и стихия изрядно попортили роспись: десяток лет сквозь обрушенный купол хлестала вода, валил снег и жарило безжалостное горное солнце. Краски выцвели, штукатурка местами обвалилась, оставляя серые выбоины, похожие на следы артобстрела... И всё равно — женщина была прекрасна.

Сентинская Богоматерь, всплыло откуда-то название. Большие выразительные глаза под тонкими, полумесяцем, бровями, воздетые вверх ладони — будто подставленные ветру или солнечным лучам. Или — защищая кого-то.

— Помогай, — вывел его из задумчивости голос Аккера. И Антон стал помогать.

Сперва было тяжело — пока тело не вработалось. Каждая жилочка со вчерашнего дня ныла, и неотступно преследовала мысль об Асмик. О её глазах, глянувших в упор, будто окативших волной с ног до головы — то ли льдом, то ли крутым кипятком... О её губах, которые неожиданно стали бледными, почти белыми, словно Антон не обнял её, а ударил вдруг ножом в живот.

«Дикарка»! Он криво усмехнулся. Кем же она меня-то посчитала...

Чтобы отделаться от назойливой мысли, он, нарушив запрет, подошёл к монаху и почти грубо спросил:

— Что надо делать-то?

Кирпичи, а точнее, обтёсанные камни лежали аккуратной стопкой. На некоторых ещё сохранилась штукатурка — видно, раньше они составляли со стеной единое целое. Монах, нисколько не удивившись, показал жестом: мешай, мол, раствор. Камни здесь клали, как и сто, и пятьсот лет назад, «вживую», без связующего материала, а раствор использовали, чтобы заделать щели в углах. Антон хмуро кивнул, подвёртывая рукава и приноравливаясь к массивной кежлеге. И подумав мимоходом: а монах-то, выходит, из местных, раз понимает язык. А потом ему стало не до монаха. Мешать раствор — занятие тяжёлое. Зато позволяющее отвлечься от неприятных дум.

Лоза с Баттхаром о чём-то переговаривались вполголоса — Аккер послал их собирать камни на склоне. Сель разрушил стену и разметал её по округе, но не далеко: легче было собрать старые камни вместе, чем вытёсывать заново. Антон посмотрел вслед аланскому царевичу и подумал: а парнишка-то окреп. Плечи раздались вширь, а бёдра, наоборот, вроде как стали уже, мышцы явственно обозначились на руках... Вот бы сюда этих культуристов из навороченных «качалок», валуны весом в полцентнера да крутые горные тропы — это вам не загнивающий буржуйский «Кеттлер»...

Да был ли Баттхар когда-нибудь таким уж хлюпиком? Вспомнить хотя бы, как он рыбкой, без всплеска, нырял в ледяное подземное озеро — и донырнул-таки до дна, до той самой решётки, установленной древними жрецами... А потом — совсем неплохо лез по отвесной гладкой стене. Потом — рвался драться с монгольскими конниками на переправе через реку... Нет, парень никогда не был трусом. На язык невоздержан — а кто без греха? Грузинская царевна, пожалуй, ещё и благодарна будет, что мы доставили ей не мальчика, но мужа.

Странное дело, однако, что он вроде и не особо стремится поскорее продолжить путь. Не мечтает вслух о скорой свадьбе, не тоскует в разлуке со своей прекрасноокой невестой. (А с чего я взял, что она прекрасноокая? Может, наоборот, страшна как смерть... Впрочем, если верить Алле Борисовне, короли по любви не женятся). Не таскает её фотографию в нагрудном кармане — вообще не упоминает о ней, а по идее, должен бы...

Странно также, что и Аккер не торопится: до сих пор ни монголы, ни кто-либо иной не покушались на его жилище, а ведь он убил десятерых... Что мешает Тохтамышу, не дождавшись своих нукеров, отрядить других по их следам? Самое разумное в этом случае — уйти поскорее, не рискуя ни собой, ни приёмной дочерью, ни царевичем, ради которого все и затевалось. Но горец не спешил. Каждый день бродил по горам, дрался на деревянных саблях, захаживал в нижнее селение (строго-настрого запретив, однако, своим подопечным делать то же самое), восстанавливал храм на склоне горы... Будто ждал чего-то, какого-то важного события.

Но самое странное, самое загадочное, завораживающее, возбуждающее и мучительное — это Асмик. Девушка из давно исчезнувшего племени аланов, одинаково свободно управляющаяся и с поварёшкой, и с боевым луком. Её светлые глаза и шелковистые волосы, мечта всех режиссёров, снимающих рекламу шампуней и бальзамов-ополаскивателей, её простой меховой плащ в аккуратных заплатках и дорогое ожерелье на стройной шее — очень дорогое, даже Антон, профан в этой области, сразу обратил внимание... Её неожиданные слова о царевиче («бедный мальчик...») и способность свободно путешествовать меж сопредельных миров, будто из комнаты в комнату в собственной квартире...

«Уж не по её ли воле, — обожгла вдруг шальная мысль, — меня забросило в чужое столетие? Нет, не хочется так думать. Не получается представить Асмик в опасной роли вершителя судеб...»

Антон чуть не сломал ручку у лопаты. И обнаружил вдруг, что злится по-настоящему. Все они здесь — все до единого — играют какие-то свои роли. Только моя роль мне непонятна, словно написана на другом языке. Или её выдрали с мясом из другой пьесы...

Подошёл Аккер, присел на корточки, придирчиво оглядел Антонову работу и кивнул:

— Тащи внутрь.

Вот так, подумалось Антону. Не «спасибо», не «молодец» — тащи, мол, и все.

Монах был в молельне. Подвернув рукава рясы, он примерял на место подходящий по размеру кирпич. На Антона он даже не взглянул. Того так и подмывало подкрасться сзади и стянуть капюшон с головы. Да ну, крик поднимется... Он шагнул дальше, к алтарю, мимо массивного каменного синтона. Через разрушенный купол светило солнце, лаская лучами лик Богоматери. Антон поднял голову — и слегка удивился... Ему показалось, что он узнал эту женщину.

— Аккер, — тихо позвал он. — Скажи, кто расписывал этот храм?

Горец немного подумал.

— Говорят, будто лет триста назад сюда через Клухорский перевал пришли византийские монахи-миссионеры. Они построили церковь и принялись обращать окрестные племена в христианскую веру. Горцы не захотели поклоняться чужому богу. И когда аланский царь Аббас возложил на себя крест, его народ восстал. Миссионеров перебили, но храм уцелел. И простоял ещё сто лет, пока монахи, посланные царём ромеев, снова не пришли. Наверное, один из них и был тем мастером. Жаль, имени его не сохранилось.

— А женщина... Ну, с которой он писал Богородицу — кто она была?

Аккер махнул рукой.

— Там, за перевалом, когда-то стоял большой город. Им правила царица Регенда. Византийский живописец, приглашённый в её дворец, восхитился её красотой и перенёс на свою фреску. Правда, это только предание, но — кто знает. Она погибла через несколько лет после постройки храма. Монголы осадили город, взяли его штурмом, перебили жителей, а Регенду повесили на воротах. — Аккер помолчал. — Я слышал, дело не обошлось без предательства, но подробностей не знаю. Да, наверное, и никто не знает.

— Неужели никто не уцелел? — спросил потрясённый Антон.

— Нет, — неожиданно резко ответил горец. Антону показалось, будто он пожалел, что разоткровенничался с чужеземцем. Однако любопытство и — ощущение близкой разгадки, почти озарения — взяло верх, и Антон крикнул в удаляющуюся спину:

— А когда это произошло?

— Десять лет назад, — услышал он ответ. — Оставил бы ты это, чужеземец. Тебе никто не говорил, что прошлое ворошить опасно?

Антону приснился большой город. По всем признакам — тот самый, о котором упоминал Аккер. Высокие стены с башнями, посады купцов и ремесленников, харчевни и лавки со множеством товаров, рыночная площадь, заполненная пёстрой толпой, и широкая мощёная улица, ведущая к замку правительницы. И он сам, Антон Изварин, в длинной одежде странника и художника. За плечом, в холщовой сумке, вместе с нехитрой едой на дорогу — кисти, краски, куски холста и кусочки древесного угля для наброска эскизов.

Ноги в стоптанных башмаках ощутимо гудели от долгой ходьбы — ну, да к ходьбе ему было не привыкать. Новые лица и новые впечатления манили вперёд, сердце стучало учащённо, в предвкушении чего-то важного — надо думать, встречи с царицей. Говорят, она очень красива, эта аланская царица, а слава о её мудрости достигает побережий обеих великих морей на Западе и Востоке...

Чудно, но город был ему знаком. То есть, согласно сюжету, он попал сюда впервые, но эта площадь, и эта оружейная лавка (Антон заметил перед ней двух покупателей: чернобородого смуглого мужчину, одетого, как для длительного путешествия, и мальчика — босого, но несущего через плечо связанные бечёвкой хорошие сапоги), и широкая дорога, упирающаяся в подъёмный мост пред воротами замка, — всё это Антон легко узнавал. Потом его осенило: рукопись. Он читал об этом городе в рукописи, той, что оказалась в рюкзаке убитого «эдельвейса». Даже имя автора всплыло в памяти: Рашид ад-Эддин, летописец, прорицатель и бывший визирь при дворце какого-то там то ли шаха, то ли эмира.

Бородатый путешественник купил мальчику тифлисский кинжал, а себе — золотой браслет с застёжкой в виде коня. Потом оба направились к корчме с серебряной подковой на вывеске. За ними по пятам брёл белый ослик с трогательной умной мордочкой. Ослик был старый: шёрстка местами свалялась, а местами вовсе вылезла, оставив тёмно-розовые проплешины, и шёл он медленно, осторожно щупая мостовую стёртыми копытами.

Антон бездумно шагал вслед за ними, вертел головой по сторонам, кого-то случайно толкал, кто-то толкал его. Пару раз у него чуть не срезали сумку с плеча — как дома, восхитился он, где-нибудь в районе Казанского вокзала...

Ноги привели его к корчме — той, с подковой на вывеске. Судя по антуражу, хозяин её был выходцем из Средней Азии. Прямо на полу, на расстеленной скатерти, стояли блюда с пловом, мелко нарубленным мясом и сладостями, здесь ели и пили, смеялись, беседовали и ругались (однако вполне пристойно, без рукоприкладства), совершали и расторгали сделки. Антона никто не заметил: то ли все были слишком заняты собой, то ли он и в самом деле путешествовал невидимкой — во сне и не такое бывает. Его недавний знакомец, чернобородый мужчина, о чём-то разговаривал с хозяином. Тот все подливал гостю зелёного чая и подкладывал яств из чеканных блюд. Картина выглядела вполне мирно, почти по-домашнему, но Антону почему-то стало не по себе. Словно по соседству поставили клетку с гремучей змеёй: знаешь, что из клетки ей не сбежать, а всё равно...

Главного он не понял: откуда исходит угроза. И для кого. Мне-то бояться нечего, рассудил он, дальше фронта всё равно не пошлют. А потом вдруг увидел сам. Только был он уже в другом месте: в саду, где чернели стволы старых яблонь и густо летел на землю белый цвет. Возле ажурной беседки в глубине сада стояла женщина. Длинные волосы, уложенные в замысловатую причёску, скрывали её лицо, но вот она повернулась, в светло-карих глазах вспыхнули искорки, и она в упор посмотрела на Антона. Да, это точно была она — женщина с фрески в полуразрушенном храме на склоне горы. Брови её удивлённо приподнялись, и она спросила непонятное:

— Баттхар?

Он неуверенно покачал головой.

— Нет, меня зовут Антон.

— Правда? — Она казалась разочарованной. — А я была уверена... Ты очень похож на своего отца, царя Исавара. Как ты вошёл сюда, минуя стражу? Хотя, что я спрашиваю...

— Послушайте, — горячо заговорил Антон. — Вам грозит опасность. Не знаю, какая именно, я просто чувствую...

— Нам? — она обернулась. — Почему ты так говоришь, будто меня здесь много?

Прокол, с неудовольствием подумал Антон. И нешуточный...

— Мне кажется, твой брат хочет убить тебя, — твёрдо сказал он. — Думаю, это он нанял убийцу, который напал на тебя во время пира. Ведь никто не знает, действительно ли он спас купца Ханафи от разбойников — всё это могло быть подстроено...

— Я не боюсь, — с улыбкой произнесла Регенда. — Господь послал мне человека, рядом с которым я чувствую себя защищённой. Я верю, он не предаст меня, что бы ни случилось.

Антон открыл глаза. Было темно, и стояла тишина, лишь едва потрескивал очаг. Он автоматически бросил взгляд на запястье — чёрт, часов нет, таможенный контроль изъял при досмотре... Ясно одно: ночь. Время тайных страстей и неожиданных разоблачений.

Разговаривали снаружи. Тихо, почти шёпотом, но Антон услышал.

— На нас напали, как только мы выкопали его из-под лавины. Он был одет не по-нашему и не знал самых простых вещей...

— Ты подозреваешь, что он монгольский разведчик? Но он сражался против них на переправе и не дал схватить нас, когда мы выбирались из капища. Как ты это объяснишь?

Сердитый вздох.

— Почём я знаю. Может быть, это лишь хитрый план. И важен им вовсе не ты — они просто хотят иметь шпиона в замке грузинского царя.

В голосе Баттхара послышалась ревность.

— Вот как? А я, значит, только приманка, да?

Вот шкура, подумал Антон, лёжа под одеялом.

А я-то его, козла, полдороги на себе тащил...

— Почему ты не сказал Аккеру о своих подозрениях? Он бы наверняка что-нибудь придумал.

И тут притихший Антон услыхал неожиданное:

— А ты уверен, что Аккер — это Аккер?

— То есть? — озадаченно спросил царевич.

— А ты послушай. Когда возле реки мы впервые увидели его, то приняли за Заура. Антон даже проговорился по ошибке.

— Немудрено. Они братья.

— Но Заур никогда не упоминал, что они близнецы!

Повисла тишина — нехорошая, вязкая, пропитанная взаимным недоверием, точно змеиным ядом. После паузы, в течение которой Антон извёлся, Баттхар медленно проговорил:

— А возможно, ты и прав. О гибели Заура нам известно только со слов Антона. Он заглянул в пролом на вершине горы и увидел... Но что именно он увидел? Что, если Заур жив? У него конь, он выбрался из пещеры и прискакал сюда раньше нас. Переоделся, приклеил бороду, сделал шрам... Кстати, ты заметил, что Аккер бережёт руку?

«Верно, — вдруг вспомнил Антон, — я тоже обратил внимание, только не осознал... Ай да царевич, ай да сукин сын».

— Может быть, Аккер (или Заур — кто их разберёт?!) служит кому-то ещё? — проговорил Баттхар, ни к кому вроде бы не обращаясь. — Не Тохтамышу, не Хромому Тимуру и не моему отцу?

Лоза отчётливо скрипнул зубами.

— Мы с Зауром жили в одном селении. Жив он или нет — он не предатель, запомни.

— Я и не говорю, что он предатель. Просто... Странно всё это. Антон, к примеру, считает меня самозванцем. Мы с тобой считаем, что Аккер и Заур — один и тот же человек. Так и с ума сойти недолго.

— Знаешь, — тихо сказал Лоза (Антон весь обратился в слух и, кажется, вовсе перестал дышать). — Если уж кого подозревать — так это его, чужеземца.

— А Асмик?

— Асмик — девчонка, что она понимает.

— Вот ещё, — живо возразил царевич. — Нет уж, подозревать — так всех. По-моему, они действуют заодно. Они что-то замышляют.

— Что?

Баттхар вздохнул.

— Если бы я знал.

Аккер не зря называл Чёрного Тамро самым свирепым разбойником в округе. И едва ли не самым удачливым — ибо для того, чтобы полтора десятка лет безнаказанно грабить проезжих купцов и обкладывать данью селения, которые побогаче, мало быть свирепым: в горах крутым норовом редко кого удивишь. Тут нужно большее: хитрость и изворотливость, умение, прикинувшись другом, улучить мо мент и ударить в спину, держать в повиновении строптивых и приближать к себе самых строптивых, чтобы, приблизив их на расстояние вытянутой руки, одним махом перерезать глотку... Да мало ли что ещё нужно, чтобы при своей опасной профессии дожить до пятидесяти. Редкий случай.

Бывало, удача поворачивалась к нему спиной. Его окружали, как застигнутого в овраге волка, прижимали спиной к осклизлому склону и, смеясь, спорили, чья стрела первой продырявит его шкуру. Его нору обкладывали хворостом и поджигали, готовя копья и пьянея от предвкушения запаха палёной шерсти — он и сам поступал так не раз, он-то знал, что эти запахи — крови и палёной шерсти — возбуждают так, как не способна возбудить ни одна женщина...

Но он всегда уходил. Зубами и когтями прорывал новый лаз, прикидывался мёртвым и без зазрения совести продавал соплеменников — лишь бы на миг отвести погоню от себя самого. Его пытались убить много раз. Столько, что он и считать перестал.

У него никогда не было отца. Вернее, отец-то был, но мать ничего не рассказывала о нём. Она всегда была одна, сама по себе.

— Одному труднее выжить, — поучала она маленького сына, — зато никто не предаст. А предают в конце концов все.

— И ты? — наивно спросил он, когда ему было пять или шесть лет. И съёжился, ожидая подзатыльника. Но мать спокойно, не прерывая хозяйственных хлопот, ответила:

— И я. Так что если хочешь дожить до старости, не доверяй никому. Это первое правило, которое тебе надо усвоить.

Она была из абхазцев: смуглая, широкоскулая и очень сильная — такой она осталась в памяти Тамро. Сам он рос болезненным и слабым и часто не мог подняться с постели из-за назойливого кашля. Однажды кто-то из сверстников со смехом сказал ему, что его мать была рабыней — поэтому, дескать, Тамро и не знает своего отца. И все остальные, кто был рядом, посмеялись вслед. Тамро промолчал. Он смекнул, что лезть на обидчиков с кулаками — только добавлять себе позора. Они были сильнее и старше. И их было много. Он проглотил оскорбление, и все приняли это как должное. И мальчик обрадовался: он понял, случись что — его никто не заподозрит. Но всё равно он ждал несколько месяцев...

Как-то ночью, пока все спали, он потихоньку отыскал сапоги одного из своих обидчиков и сунул туда горную гадюку (как ему удалось поймать её — одному Богу известно). Наутро обидчик натянул сапог — и умер. Вокруг погоревали, но такое случалось и раньше. Особенно в то лето, когда гадюки, говорят, расплодились вдвое больше обычного. Наверное, только мать Тамро догадывалась о чём-то... Однако допытываться не стала. Прошёл ещё год — и в их ауле погиб ещё один юноша: вроде бы переходил вброд ручей, поскользнулся и ударился головой о камень. Никто не видел, как это произошло и был ли тот парень один. И снова мать Тамро ни о чём не спросила сына.

Только ещё через несколько лет тот узнал, что она действительно была рабыней. Узколицый, прокалённый солнцем сотник Аглай-бек уволок её на аркане из разорённого селения, забавлялся с ней несколько ночей под войлочной крышей походной юрты, а когда забава прискучила — избил до полусмерти и бросил умирать в выгребную яму. Тамро родился через девять месяцев после того случая.

Он рос болезненно-слабым. Кроме того, его лицо было изуродовано огромным, во всю щёку, тёмно-фиолетовым пятном — с детства ему доставалось из-за этого пятна. Много раз, прибегая домой в слезах, он с яростью, до крови, царапал лицо ногтями. Он ненавидел пятно даже больше, чем своих сверстников, которые издевались над ним.

Потом он перестал его ненавидеть. И даже начал гордиться им — когда через двадцать лет, будучи предводителем бандитской шайки, получил прозвище Чёрный. Чёрный Тамро — уже не звучало обидно. Это имя наводило ужас.

Только однажды кто-то из приближённых, будучи навеселе, посмеялся над своим главарём. «Наверное, тебе приходится много платить девушкам, которые ублажают тебя в постели, — громко сказал он, и все услышали. — Иначе они испугались бы твоей отметины и удрали — только лови...»

Тамро посмеялся вместе с шутником и дружески похлопал его по плечу. Не будь тот столь молод и наивен — он бы знал, что означает это похлопывание...

...В тот день Тамро чуть не погиб. Воевода Осман из Сенгенской крепости со своей дружиной налетел неожиданно, словно вихрь, и после короткого боя обратил бандитов в бегство. Тамро, по обыкновению, отступил: он всегда отступал, когда чувствовал, что противник превосходит силой. Он благополучно ушёл и на этот раз, и даже чуть не захватил в плен двух Османовых воинов: те, увлёкшись погоней, слишком далеко оторвались от основного отряда. Одного удалось ранить, но второй вынес его на себе, и оба скрылись в маленькой пещере на каменном уступе. Когда бандиты ворвались следом, они обнаружили пещеру пустой. Беглецы скрылись узким коридором, ведущим в толщу горы. Коридор был явно рукотворным. «Я слышал, будто этот лаз ведёт к языческому капищу, — шепнул Тамро один из его людей — тот самый, что когда-то посмеялся над его лицом. — Теперь они сдохнут, потому что из капища нет другого выхода».

— Много ли мне проку от двух покойников, — хмыкнул Тамро. — Вот если бы захватить их в плен — можно будет потребовать с Османа выкуп. Обещаю: доставишь мне этих ублюдков живыми — половина золота твоя.

У разбойника разгорелись глаза. Тамро посмотрел на него с некоторой грустью и подумал, что расправиться с врагом, который жаден и глуп — подвиг невеликий. Это было легко, почти скучно.

Бандит выхватил саблю из ножен и огромными скачками понёсся по коридору. Кто-то бросился следом, но Тамро удержал: нечего из-за одного идиота погибать другим. Прошло несколько секунд — и впереди раздался грохот. Видимо, «шутник» наступил на что-то в полу, и сработала скрытая ловушка. Говорят, древние жрецы были мастерами на такие ловушки.

— Кто-нибудь знает тех, кто укрылся в капище? — спросил Тамро у своих людей.

— Кажется, один жил раньше в соседнем ауле, — ответили ему. — Может быть, у него даже есть семья...

Главарь в раздумье почесал обезображенную щёку.

— Семья — это хорошо, — медленно проговорил он.

...Женщина испустила дух, после того как они изнасиловали её в очередь. Младшую девочку зарубили на месте, а старшая сама ринулась в пылающий дом и сгорела — её не смогли достать. Жителей в селении было всего ничего, и почти сплошь старики и старухи. Их поставили на колени, тыкая в спину саблями, и Тамро, сидя верхом на любимом жеребце вороной масти, сказал им:

— Когда вернутся ваши мужчины — те, что отсиживаются в толще горы, поведайте им о том, что здесь произошло. Да смотрите, чтобы ваш рассказ был забавным, а то слушатели заскучают.

Ожёг коня плетью и ускакал в горы. А за ним и все его люди. Он был удачлив, Чёрный Тамро. Хотя бы потому, что был жив, и голову его покрывала седина. Только щека осталась тёмно-фиолетовой, как и раньше.

Утро выдалось ненастным. Северный ветер, поднатужившись и перелетев через Большой Хребет, принёс с собой холод и дождь. Снежные шапки на дальних вершинах потемнели и набрякли, местами слившись по цвету с низкими тучами, и трава в узких долинах смиренно легла под хлеставшими её ледяными брызгами... Беда неосмотрительному путнику, кого такая непогода застала в дороге, вдалеке от жилья. Ещё большая беда — если он оказался в горах или на перевале: есть риск замёрзнуть или сломать ноги коню, а себе — шею.

Чёрный Тамро терпеть не мог дождь. Даже если лежал под крышей, под тёплым меховым одеялом, по соседству с раскалённой жаровней — всё равно горло начинал надрывать кашель и косточки все до одной ныли, будто побывав в медвежьих объятиях. Не помогали ни вино, ни настои трав, которыми его потчевала старуха Зидда, бывшая когда-то подругой его матери... Единственной, пожалуй, подругой — все остальные женщины в их селении сторонились её, будто она была злой колдуньей, посылавшей болезни коровам и овцам. Его мать была таким же изгоем, как и он сам, — и это их объединяло.

Сейчас его настроение было и подавно хуже некуда, потому что он не лежал под одеялом и не грел кости у очага, а трясся в седле в полудне пути от своего становища. Сзади и по бокам ехали разбойники из его шайки, а впереди — двое ближайших телохранителей. Они были хорошими бойцами, эти двое, и готовы были разорвать любого, кто посягнёт на жизнь их хозяина. Только им он в какой-то степени доверял. Во всяком случае, чуть больше, чем остальным.

Холод и дождь пробирали нутро. Тамро съёжился под дорожным плащом и, казалось, дремал, однако тут же натянул повод, когда один из телохранителей вдруг остановил коня и предостерегающе поднял руку.

Впереди, на скользкой обочине, лежал человек.

Он лежал ничком, посреди глубокой грязной лужи, издалека напоминая камень, вывороченный из склона потоком воды, или груду брошенного старого тряпья. Он казался мёртвым — по крайней мере, он не пошевелился, когда кто-то ткнул его копьём. Один из людей Тамро соскочил с коня и осторожно приблизился.

— Это монгол, — через минуту сообщил он. — Броня монгольская, и пустые ножны от сабли. Его ранило стрелой в бок, но он её вытащил, прежде чем сдохнуть.

— А где же те, с кем он дрался? — спросил Тамро.

— Нигде не видно... Может, его оттащили и бросили здесь?

Тамро поколебался и слез с седла. На мёртвого монгола следовало взглянуть самому. Жаль, рядом не было других трупов — нечем было поживиться, но хороший монгольский панцирь, и кинжал на поясе, и дорогие сапоги... А может, и кошель за пазухой, и золотая пайцза, полученная из рук кагана... Словом, взглянуть не мешало.

Тамро наклонился над убитым и перевернул его на спину. И тут же почувствовал холодную сталь возле своего горла. Остриё кинжала мягко коснулось его кадыка, мертвец внезапно ожил и гортанно произнёс:

— Вели своим шакалам отойти. И пусть держат руки на виду, подальше от оружия.

Стараясь не шевелить головой, Тамро махнул рукой, приказывая свите отодвинуться. И сдавленно спросил:

— Что тебе надо?

— Для начала — твоего коня, — сказал Алак-нойон, кривясь от боли в пробитом боку. — Я ранен, мне нужна помощь. И ещё: постарайся сделать так, чтобы мне не пришлось тебя убивать.

Эту нору никто не смог бы найти — даже пройдя в двух шагах от неё. Подход к ней закрывала известняковая скала, изрядно разрушенная ветрами и поросшая буровато-зелёным лишайником. Только стоя в определённом месте и в определённое время, когда лучи солнца падали на скалу под нужным углом, можно было заметить узкую щель меж камней. Ни дать ни взять — пещера из сказки об Али-Бабе. Жаль, Чёрный Тамро никогда не читал сказок — он бы оценил сравнение...

Дальше за скалой проход расширялся и выводил в ущелье, по дну которого пролегала тропа. Та приводила к убежищу бандитов — длинному узкому дому, похожему на корабельный сарай. Сейчас в одной, большей его половине пировали разбойники, сидя за длинным дощатым столом. В меньшей и дальней от дверей части прямо на полу перед очагом сидел Тамро, пытался согреть озябшие ладони и недобро поглядывал на раненого, который занял его постель. Как тот выжил — было для Тамро загадкой. По всем признакам он провёл в горах в одиночку много дней — сам вынул стрелу, лечился какими-то травами, чем-то питался и как-то поддерживал силы... Временами монгол впадал в забытье, но стоило Тамро подойти — тут же открывал глаза и стискивал рукоять кинжала, с которым не расставался. Живуч, собака, подумал Тамро и усмехнулся уголком рта.

— Думаешь, я для того тащил тебя сюда, чтобы прикончить? Я ещё надеюсь получить от хана выкуп за твою жизнь.

— У солнцеподобного кагана много воинов,— сказал Алак-нойон. — И если ему что-то нужно — он не торгуется. Он берёт силой.

— Тогда что же ты хочешь от меня?

Узкие, словно щёлочки, глаза монгола вспыхнули и погасли.

— У меня есть враг. Я с удовольствием перерезал бы ему глотку, но мой хан желает видеть его живым у себя в ставке. Я получил повеление схватить его и почти схватил, но мои воины погибли, а самого меня ранило стрелой. Тот, кто это сделал, скрывается сейчас где-то высоко в горах.

Интересно, подумал Тамро и спросил:

— И ты предлагаешь мне рыскать по...

— Тебе не придётся, — перебил его Алак-нойон. — Внизу, в долине, в трёх конных переходах отсюда, есть селение на берегу реки. Напади на него. И тот, кто мне нужен, придёт сам.

Тамро оглянулся на дверь — не подслушивает ли кто. Но нет, оттуда доносился лишь шум, который обычно означает большую попойку: крики, хохот и внятное бульканье жидкости в бочонках и кружках. Кто-то наверняка уже лез к кому-то со слюнявыми поцелуями, клянясь в вечной любви, кто-то втихую совал другу нож под ребро, кто-то храпел, уткнувшись мордой в объедки, — нормальная обстановка, привычная, как дождь или радуга.

— А мне-то что за корысть от всего этого? — спросил он, глядя на раненого.

— Если я выполню приказ, — услышал он ответ, — великий хан наградит меня золотом, а я, так и быть, поделюсь с тобой.

— И много ли золота я получу?

Алак-нойон усмехнулся.

— Так много, что сможешь забыть о своём собачьем ремесле до конца дней.

Моё ремесло ничем не хуже твоего, зло подумал Тамро и спросил вслух:

— Неужели ты пойдёшь со мной? Ты и голову с подушки поднять не сумеешь.

— Сумею, — невозмутимо возразил раненый.

И встал с постели. Не так быстро, но встал. И даже не покачнулся. Обнажённый по пояс, он походил теперь на скелет, обтянутый синевато-белой кожей. Длинное лицо ещё больше вытянулось, щёки впали, оставив лишь тёмные полосы под глазами. Но всё равно — это был зверь. Матёрый волк, который остаётся волком даже с окровавленной лапой в капкане. И Чёрный Тамро с неудовольствием подумал: этот и вправду пойдёт, куда ему будет нужно. А случись нужда — доберётся до его, Тамро, горла, и никто не сумеет остановить.

— Ладно, — буркнул он, пряча глаза. — Будь пока здесь, а я пошлю своих людей на разведку.