— По-моему, Светка застряла, — озабоченно сказал Казбек, стоя на гребне.

— Где? — спросил Антон.

— Вон там, где выступ... Светик, милый, ты не ночевать ли там собралась? — прокричал Казбек голосом заботливой мамаши, загоняющей юного отпрыска-шалопая домой с улицы.

Антон не видел, что произошло: скальный карниз закрывал обзор. Понял только, что Светочка потеряла опору и теперь никак не могла сдвинуть жумар с места. А самое главное — не предпринимала ни малейшей попытки исправить ситуацию, уверенная, что её спасут и так.

— Попробуй встать на карниз и продёрнуть жумар вверх, — посоветовала Динара. — У тебя должно получиться.

Света послушно попробовала и сообщила:

— Не могу. Что-то мешается... Верёвка какая-то.

— Ещё новость, — буркнул Казбек, уже понявший, что придётся спускаться и вызволять подругу. — Страховочная верёвка ей помешала, экстремалка чёртова...

— Да не страховочная, — разозлилась Света. — Тут рядом ещё одна, не наша. Старая, мохнатая...

— Не вздумай хвататься за неё! Если она провисела здесь хотя бы сезон, то вся сгнила, — крикнул Казбек и раздражённо щёлкнул карабином. — Пойду спущусь. А то наша Сурская красавица дров наломает.

И скрылся за выступом.

Его не было всего несколько минут, но Антону почему-то стало не по себе. Он шевельнулся (маленький камешек выскользнул из-под ботинка и пулей улетел в бездну... осторожнее надо быть, чёрт возьми), взглянул на часы и проговорил:

— Чего они так долго?

— Не волнуйся, — отозвалась Динара. — Скоро появятся.

Однако беспокойство не исчезало. Антон немного поразмыслил и вдруг нашёл ему вполне научное название: дежа-вю. Стойкое ощущение того, что однажды это уже происходило с ним. Всё уже было: этот гребень, похожий на голову какого-то доисторического чудовища, и скальный выступ, на котором застряла Светочка Аникеева, и даже чужая верёвка, неизвестно кем и когда здесь оставленная. Он просто голову дал бы на отсечение, что верёвка была немецкая, с потускневшим клеймом фирмы «Капитан Крок». Фирмы, производившей снаряжение для военных альпинистов в минувшую войну... Да откуда такие странные мысли?

— Сгнила, — послышался снизу голос Казбека. — Так я и думал.

— Светка сгнила? — испугался доверчивый Паша Климкин.

— Верёвка. Я хотел её вытащить, но она уходит куда-то ещё ниже, в трещину. А трещина забита льдом. Безнадёжное дело. Мы поднимаемся.

Первой над гребнем показалась Светочкина златокудрая голова. Лицо мило разрумянилось от подъёма, но гримаса, застывшая на нём, была измученная, словно её обладательница только что совершила восхождение на Эверест без кислородной маски. И недовольная, словно не получила за это даже почётной грамоты от профсоюза. Следом вылез Казбек, нагруженный сразу двумя рюкзаками.

— Давай двигать скорее, — пробормотал он, поглядывая на небо. — Нам бы успеть в лагерь до темноты.

— Я пятки натёрла, — пожаловалась Света. — И фляжку оставила на леднике.

— Я тебе свою подарю, — мужественно сказал влюблённый по уши Паша Климкин.

Светочка взглянула заинтересованно.

— Да? И до лагеря на руках донесёшь?

Паша виновато вздохнул.

— Он был пылок и отважен, юн, красив и сердцем чист, — выдал Казбек только что сочинённые вирши. — Только жаль, что не штангист.

— Сам дурак, — с достоинством сказала Светочка Аникеева.

Спуск по другую сторону хребта оказался несложным: сравнительно пологая извилистая тропа сбегала вниз меж камней, мимо склонов, покрытых альпийскими травами, маленьких буковых рощиц и мерно журчащей реки с ласковым именем Чалалат. Антон поначалу шёл в середине группы, но как-то незаметно для себя сместился в арьергард — не потому, что выдохся, а потому, что всё время тянуло оглянуться. Словно он только что упустил нечто важное...

Подошла Динара, пристроилась рядом, помолчала и тихо спросила:

— Что с тобой творится?

Антон мотнул головой.

— Да ерунда. Чудится всякое... — и вдруг выпалил: — Жалко, мы не посмотрели, что там было, б этой трещине.

— В какой трещине? — не поняла Дина.

— Казбек сказал: нижний конец старой верёвки уходит в трещину, забитую льдом. Вдруг там было что-то важное?

— Что, например?

Он пожал плечами.

— Ну, не знаю... Сокровища из древней крепости — их тут в прошлые века было много, этих крепостей. Или станинный фолиант, неизвестный науке.

— Фолиант — на конце верёвки?

Антон замолчал и отвернулся с некоторой досадой: действительно, глупая фантазия. Причём (странно, странно...) не просто фантазия, а вполне конкретная, будто виденная наяву в далёкой прошлой жизни. Жизни, где автор этого фолианта (Антон помнил даже, что называл его иранцем, а вообще — Рашид-какой-то-там...) никогда не умирал от выпитого яда в башне Тебриза, потому что монгольские войска так и не взяли город, и грузинский царь Гюрли не погиб в битве, а благополучно скончался от почечных колик только спустя пятнадцать лет, его дочь, красавица Зенджи, вышла замуж за арабского принца Астафа, родив ему двух сыновей. И через долгих шесть веков мир вновь услышал об аланах, как и предсказывал слепой дервиш, живший где-то на востоке...

Всё было так — и все изменилось. Лишь непонятные обрывки, которые, по идее, должны были быть надёжно стёрты из памяти, продолжали царапать сознание. Антон, к примеру, мог бы свободно описать тот самый фолиант: ломкие желтоватые листки бумаги, свёрнутые в трубочку и помещённые в футляр из красноватой бычьей кожи с серебряной застёжкой. Выцветшие, еле различимые чернила, ровные ряды букв и затейливые вензеля, которыми начиналась красная строка.

— Если бы он там был, — примиряюще сказала Динара, — он всё равно бы не сохранился. За шесть столетий вода проникнет сквозь любую кожу. Слишком это большой срок для рукописи. Пойдём, видишь, нам уже машут.

— Пойдём, — вздохнув, согласился Антон. И вдруг нахмурился. — Подожди. Ты сказала: «шесть столетий»... Откуда ты...

Она улыбнулась. И очень знакомо, ласково и словно летяще, коснулась ладонью его щеки. И Антон заметил у неё на запястье браслет в виде крошечного, мастерски сделанного коня. У коня были тонкие нервные ноги, грациозно выгнутая шея и роскошная грива до самых копыт.

...В последний раз он приезжал в Старохолмск к тете Тане и дяде Андрею два года назад, после сессии. А до этого — уж и не помнил когда. И теперь, выйдя из вагона электрички на знакомой станции, нешуточно разволновался, словно попал вдруг в страну, где когда-то жило его детство. Ну, не все детство целиком, а летняя его часть.

Старой станции — деревянной, приземистой, как барак, с хриплым репродуктором на крыше, уже не было, снесли. На её месте красовался пусть небольшой, но самый настоящий двухэтажный вокзал из ярко-красного кирпича, вызывающего мысль о Кремлёвской стене. Электронные часы над входом показывали половину одиннадцатого утра. Антон подхватил спортивную сумку с надписью «Rifle», прошёл сквозь здание (вполне современное: яркие пластиковые креслица в зале ожидания, сверкающая витрина буфета, с ног до головы оклеенного рекламами, касса с тонированными стёклами и санитарно-гигиеническая работница в сексуальном джинсовом комбинезончике — язык не поворачивался назвать её грубым словом «уборщица»), вышел с другой стороны, сел в подкативший автобус и поехал на улицу Космонавтов.

Любопытно, но насколько изменился центр города за те годы, пока он здесь не был, настолько сохранились в неприкосновенности окраины. Нетронутая временем улица тянулась вдоль пыльных заборов, за которыми в кустах жёлтых акаций прятались двухэтажные дома с покатыми крышами, крошечные огородики (да здравствует смычка города и деревни!), куры и самодельные парники. Позади домов по-прежнему лежал обширный пустырь, который почему-то никто не спешил застраивать, хотя земля, поди, стоила бешеных денег, и текла мутная мелкая речушка, впадающая в такой же мелкий пруд, поросший коричневым камышом. Однажды, помнится, Антону довелось сидеть в этой речке, погрузившись в неё с головой, а злой и коварный, как Чингисхан, Севка Горюнов по прозвищу Севрюга... Впрочем, не хотелось сейчас думать о Севрюге. В конце концов, кабы не он, никогда не было бы у Антона встречи с бывшим десантником Костей, и не возник бы в его жизни небольшой спортивный зал с ласковым и грозным именем додзё, где хлопает по телу пропитанное потом кимоно, и в ушах звенит от мощного единого выкрика... Он усмехнулся, вспомнив, как мечтал повстречать на улице несчастного Севку и всю его банду, и разметать их одним-двумя смертоносными движениями, и оглянуться через плечо на поверженных врагов с иронической улыбкой. Сейчас-то он, пожалуй, мог бы...

От конечной остановки пришлось ещё добрых два квартала идти пешком, но Антон был рад этому: он чувствовал себя, словно разведчик, который после долгих лет пребывания за границей, в глубоком тылу, вернулся, наконец, на Родину. И заново открывал её для себя.

Всё здесь осталось по-старому — и все будто уменьшилось в размерах. Казавшиеся раньше огромными лопухи вдоль забора, которыми раньше можно было укрыться с головой во время дождя, и блочные стены складов, ныне пустующих и потихоньку зарастающих лебедой, да и сама улица — та самая улица, с лёгкостью превращавшаяся то в космодром, то в футбольное поле, то в гладиаторскую арену...

Знаменитая когда-то на весь район пивная тоже не претерпела особых изменений (разве что ассортимент стал побогаче): её словно перенесли сюда целиком из постперестроечных времён вместе с осклизлым прилавком и крикливой продавщицей, толстой, как афишная тумба. Возле угла улицы, шагах в десяти от пивной, свершалось некое бурное действие: трое пьянчуг с похмельным остервенением лупили четвёртого, корчившегося на земле. Тот и не пытался защищаться, лишь коротко взвывал при особо сильных пинках под рёбра и жалобно всхлипывал:

— Мужики, ну чего вы? Бля буду, всё отдам на той неделе. Ну не бейте, а?

Его не слушали. Редкие прохожие, стыдливо отворачиваясь, старались поскорее миновать опасную зону, только какая-то древняя бабка, длинно сплюнув, прошамкала беззубым ртом:

— Ироды проклятые, зенки нальют с утра и безобразят. Довёл Чубайс нашу страну, прости Господи...

Цитата не нашла отклика в народном сердце. Антон тоже прошёл бы мимо: он никогда не был любителем драк, и занятия каратэ любви к ним не прибавили. Однако на этот раз что-то зацепило его внимание: он остановился, присмотрелся повнимательнее и вполне дружелюбно произнёс:

— Что это вы, ребята, трое на одного? Джентльмены так не поступают.

Один из них, рыжий, всклокоченный и с выпученными рыбьими глазами, дохнул в лицо многодневным перегаром:

— Топай отсюда, пидор, пока очки не расколотили.

— Очки? — удивился Антон. — Сроду очков не носил...

Он шагнул вперёд, увидев, как навстречу вылетел кулак. Кулак был громадный, такой же рыжий, как и его обладатель, густо покрытый волосами и веснушками. Попади он в голову или ино куда — Антону пришлось бы туго.

Антон не стал тратиться на блок и ответный удар: противник не тот. Просто чуть качнулся в сторону, подставил сзади ногу и несильно толкнул соперника в грудь. Результат вышел неплохой: рыжий потерял равновесие, взмахнул ручищами и громко впечатался спиной в хилый штакетник, разметав его в мелкую труху.

— Ну вот, теперь поровну, — удовлетворённо сказал Антон. — Двое на двое. Продолжим?

«Двое на двое» — это было, пожалуй, художественным преувеличением: тот, за кого он заступился, свернулся калачиком на земле и лишь тихонько постанывал, размазывая кровь по лицу. И всё равно, остальные продолжать не захотели. Один склонился над упавшим товарищем — вроде и не труся, а как бы исполняя роль сестры милосердия, другой более откровенно шмыгнул за киоск и исчез, будто растворился среди мусорных баков. На всякий случай Антон сделал оборот вокруг оси, обозревая прилегающее пространство: не предвидится ли новой опасности. И только потом, всмотревшись в лицо спасённого, тихонько присвистнул:

— Севрюга, ты?

Тот несмело приоткрыл один глаз (на месте второго, заплывшего, красовался налитый кровью синяк) и обречённо пробормотал:

— Слышь, нет у меня денег, чес-слово нет. На той неделе отдам...

— Да подожди ты со своими деньгами. Ты меня не узнал? Я Антон Изварин. Помнишь, я приезжал сюда на каникулы?

Однако появление «друга детства» и собственное чудесное спасение заинтересовали Севрюгу слабо. Гораздо более сильные эмоции вызвало у него отбитое бутылочное горлышко, валявшееся рядом. Севка подобрал его, зачем-то понюхал и страдальчески сморщился.

— Это они что, меня — моей же бутылкой? Суки. Поймаю — убью... — Он попытался сфокусировать взгляд на Антоне. — Слышь, у тебя нет ничего... ну, в смысле здоровье поправить? И пожрать бы. А то я с утра не жравши.

— Так сейчас и есть утро, — слегка удивился Антон.

— Да не с этого утра, — терпеливо пояснил Севка. — С позавчерашнего... Или с понедельника? Чёрт, не помню. Сплошной сиреневый туман в голове.

Антон вздохнул. При одном взгляде на «друга детства» в сиреневый туман можно было поверить безоговорочно. Как и в то, что Севка не видел нормальной человеческой пищи по крайней мере несколько суток.

— Ладно, — наконец решил он. — Пошли-ка со мной.

— Куда ещё? — всполошился Севрюга, делая судорожную попытку отползти.

— К нам домой. Хоть поешь как следует. И умоешься...

Севка недоверчиво шмыгнул разбитым носом.

— Да тебя твои и на порог не пустят. Скажут: приволок чучело с помойки...

— Не скажут. Дядя Андрей наверняка в своей клинике, а тётя Таня... Она добрая. Она никого никогда не прогоняет. Вставай, а то мы и до вечера не доберёмся.

Они добрались. Правда, не сразу: мешали Севкины ноги, так и норовившие зацепиться одна за другую, и рытвины на древнем асфальте, перед которыми пасовало любое транспортное средство. Лишь дяди-Андреев газик относился к этим рытвинам с холодным презрением.

— А ведь я тебя узнал, — вдруг сказал Севка. — Ты когда-то Домке Лисицыну рожу начистил за то, что он кораблик утопил. А я тебя потом в воду макал...

И неожиданно заплакал. Беззвучно, не вытирая слёз, что медленно скатывались вниз по небритому подбородку. Только затряслись худые, похожие на вешалку плечи под грязным пиджаком.

— Новое дело, — ошарашенно буркнул Антон. — Ну-ка давай, двигай ногами.

— Долго ещё двигать-то? — спросил Севрюга через несколько минут.

— Да нет, — отозвался Антон. — Пришли уже. Вот наш дом.

Он поднял голову и увидел знакомое окно на втором этаже. Окно было раскрыто: наверное, тётя Таня хлопотала на кухне, готовясь к приезду любимого племянника. На подоконнике, рядом с цветочным горшком, лежала, развалясь, трёхцветная кошка Нюрка, с даосской мудростью прищурив глаза и свесив вниз передние лапы...

Пенза, февраль — ноябрь 2002 г.