– Вот это мотив, – медленно проговорил Слава КПСС, когда мы остались одни.

Я смотрел в окно – Яков Вайнцман удалялся медленной шаркающей походкой, видимый со второго этажа сквозь голые ветви деревьев. Весна, первые жаркие лучи, гомон воробьев и обрадованные прохожие, освобожденные – тоже впервые – от тяжести шуб и меховых пальто. Мне совсем не было весело и радостно. И удовлетворения не чувствовалось: фальшивая реликвия, неизвестный художник-гений, убирающий свидетелей своих «художеств», стрела, пропевшая над ухом несчастного Вайнцмана, – все это составляло некую внешнюю сторону дела, «метафизическую»…

А вот проникнуть в другую, истинную, потаенную, где взаимодействуют не голые факты, а ощущения, мысли, побуждения («психологизмы» – то, к чему я всегда относился подозрительно), никак не удавалось.

– Ты заметил, как вел себя Закрайский? «Орал, ногами топал» – так не ведет себя человек, который подозревает. Когда подозревают, ставят ловушки, задают хитрые вопросы, усыпляют бдительность… Нет, он был абсолютно уверен, что именно Вайнцман изготовил подделку. В принципе, он рассуждал логично: где она, другая кандидатура?

Слава встал, прошелся по кабинету, заложив руки за спину. Я смотрел на него снизу вверх, подперев кулаком подбородок.

– Если Вайнцман действительно исполнитель, – проговорил он, – то где-то должен быть заказчик. Тот, кто придумал всю комбинацию, кто скорее всего продал оригинал кому-то на стороне. Убрать по окончании акции лишнего свидетеля (или просто того, с кем нужно делиться) – вполне здоровое желание.

– А как же видения Глеба?

Слава посмотрел на меня и понимающе вздохнул.

– Не хочется думать, что Глеб пострадал по ошибке, верно?

– Да, – признался я. – Слишком уж… подло. Я подумал: если Вадим Федорович эти четыре года ни о чем не подозревал (иначе почему обратился к эксперту лишь совсем недавно?), то кто мог посеять в нем сомнения относительно подлинности документа? Только Глеб.

«Я будто проваливаюсь куда-то, в иное измерение… Вижу картины из своего прошлого воплощения, но не в состоянии ничего изменить. Все заранее известно: словно смотришь один и тот же фильм по второму разу…»

– Когда-то, еще в детстве, он свято поверил в собственную исключительность. Нет, он не задавался, не задирал нос, ничего подобного. Наоборот, с ним было очень легко общаться… Просто он чувствовал за собой некую ответственность.

– Перед кем?

– Не знаю. Наверное, перед Богом. По принципу: многое дано – многое и спросится.

Мы вышли на улицу, где все трепетало и пело в предвкушении новой жизни. Слава спросил: «Тебя Подвезти?»

– Спасибо, я на машине.

– Домой?

Я чуточку подумал.

– Пожалуй, нет. На студию.

Хотя как раз туда мне и не хотелось: еще свежо было в памяти ощущение ужаса и безысходности, когда я увидел стрелу в горле брата… А ведь он знал, что что-то должно было произойти, и я знал, можно сказать, был предупрежден по телефону: «Кажется, я догадался, Борька. Приезжай, одному мне не справиться…» И я приехал. И орал, как ненормальный, заслоняя собой дверь просмотрового зала: «Отсюда никто не выйдет! Среди нас убийца! Убийца!», пока кто-то (кажется, Дарья Богомолка) не подошла и не взяла меня за руку: «Пожалуйста, Боренька. Вы ему уже не поможете». Да, я уже не помогу. Даже если найду убийцу – что с того? Тысячи раз, особенно по ночам, я молил кого-то неведомого: ну верни все назад, в тогда, душу мою забери, что ли… Уж я бы вытряс из братца все до капельки. Или, на худой конец, дернул бы его за руку в нужный момент, заставил пригнуться, прежде чем стрела свиснет с экрана…

– Кстати, извини, я сорвал пломбу с двери.

Слава укоризненно покачал головой.

– Между прочим, деяние-то подсудное. Однако, если бы не это, Вайнцман никогда не пришел бы к нам. Поглядывай за ним на всякий случай. Вдруг он прав и убийца целился в него?

Я помахал ему рукой и открыл дверцу. И, уже поворачивая ключ в замке зажигания, неожиданно увидел женщину… Я уже видел ее однажды, в мое первое посещение съемочной площадки (провал во времени и в сознании, пастушок возле огромного придорожного камня, пожарная машина и гримуборные в трейлерах для «звездочек»), она, в светло-сером меховом плаще и диадеме, шла меж тех самых трейлеров – мелькнула на краткий миг и исчезла… Я еще спросил Глеба: «Кто это?», он равнодушно ответил: «Оленька Баталова, наша княгиня Елань». Что за ерунда, никакая это не Баталова, это… О черт!

Меня будто взрывная волна вынесла из «Жигулей». Дверца осталась открытой, мотор крутился на холостых оборотах, ключ торчал в замке – бери и пользуйся, кто хочет! – а я огромными скачками несся по четырехрядной мостовой, напрочь игнорируя визг тормозов, гудки и теплые пожелания здоровья в мой адрес. Женщина шла по противоположному тротуару в редком людском потоке – довольно высокая, очень стройная, в светло-коричневом пальто с капюшоном и меховых сапожках. Голова была чуть опущена, и я видел пушистые, загнутые вверх ресницы, а немного выше – кокетливую платиновую челку. По какой-то непонятной аналогии опять вспомнилась Ольга Баталова – какая она, к чертям, древнерусская княгиня? Княгиня была тут, передо мной, метрах в пятнадцати, и-на экране в просмотровом зале, на пленке, неведомо как и где записанной Глебом… А я вдруг споткнулся на ровном сухом месте, нога зацепилась за бордюр…

Мой демарш оказался незамеченным. Я с кряхтением приподнялся, ощупывая разбитую коленку. Прохожие обходили меня с некоторой брезгливостью, руки никто не подал, но и в спину не толкнул, и на том спасибо.

А женщина исчезла, как и положено призраку.

И из всех примет я запомнил лишь пальто да челку.

– Это меня хотели убить, – нервно произнесла Баталова, порывисто затягиваясь сигаретой. Тонкие холеные пальцы чуть подрагивали, голос тоже подрагивал в такт с ресницами – изощренная игра на публику, сцена «Последняя ночь Клеопатры».

– Кому ты нужна, чертова кукла, – реплика в сторону Машеньки Куггель.

– Да, да! Стрела пролетела совсем рядом, я слышала свист!

Был перерыв. Мохов задумчиво уставился в папку со сценарием (держа ее, кажется, вверх ногами), Игнатов ходил из угла в угол, преследуемый сосредоточенной на какой-то своей идее Диночной Казаковой, придворным гримером и костюмером. Оператор Роберт давал указания своим ассистентам. Два старика-разбойника, Вайнцман и Закрайский, сидели по разным углам павильона и принципиально не замечали друг друга.

– Почему вас хотели убить? – поинтересовался я.

Ольга посмотрела на меня недоуменно, точно на оживший манекен.

– Все здесь хотят меня убить. Разве непонятно? Кое-кому не давал покоя наш фильм, и он параллельно вел свои собственные съемки. Хотел утереть нам нос…

– Это я, что ли? – очнулся Александр Михайлович (интересно, такая мысль мне в голову не приходила).

– Вы, вы! Вы всю жизнь завидовали Глебу. Я же слышала вашу ссору (отвратительная, доложу вам, была сцена!). Вы пытались уговорить Глеба не брать меня на роль Елани, орали благим матом… Что, я не права?

– Когда это было? – быстро спросил я.

– Точно не помню. Перед началом съемок…

Мохов равнодушно поджал губы (и, кажется, покраснел).

– Я имею право на собственное мнение. Я высказал его Глебу, тот настоял на своем, я согласился.

– Это вы так говорите, – загадочно бросила Ольга, швырнув в пространство окурок и потянувшись за новой сигаретой.

– Что значит…

– Это значит, что у вас была своя кандидатура на роль, какая-нибудь молоденькая-смазливенькая, с мозгами курицы.

Мохов вскинулся было, но передумал, махнул рукой и отвернулся, пробормотав что-то вроде «У тебя самой мозги…».

– Это не та, что играла в эпизоде, который мы видели? – с неожиданным интересом спросила Машенька.

– Я понятия не имею, что за актриса там играла, – наконец взорвался новоиспеченный главреж. – Я не был с ней знаком, у меня, мать твою, вообще не было никакой своей кандидатуры! Борис, скажите вы им…

«У босса творческая импотенция, – вспомнилось мне. – Я хлопаю хлопушкой, оператор снимает, осветитель светит…» Босс меж тем, видно было, изо всех сил старался взять штурвал корабля в свои руки, но одновременно – эх, беда! – заткнуть своим же задним местом пробоину ниже ватерлинии. Предприятие безнадежное. И именно поэтому, как ни странно, я его не подозревал. Он не мог снять тот злополучный материал, что продемонстрировал Глеб на просмотре. Он хотел бы. Ничего бы не пожалел и душу свою продал бы дьяволу… Но – увы.

– Ольга, скажите, зачем вы выходили во время просмотра? – спросил я.

– Выходила? Кто вам сказал?

– Яков Арнольдович? – окликнул я его вопросительно.

Тот поднял глаза, посмотрел, безвольно пожал плечами.

– Не знаю. Я видел только силуэт в дверях. Что-то узкое и длинное, изломанное… Хотя мне могло просто показаться. Я был…

– Вы были захвачены, – перебил я, чувствуя неожиданный приступ злости. – Кстати, вы тоже, кажется, претендуете на роль.. э-э, несостоявшейся жертвы, не так ли?

Он взглянул на меня с укоризной. И меня вдруг кольнула мысль: а ведь он очень стар. Волосы жесткой паклей торчали в разные стороны, отчего художник живо напоминал грустного папу Карло, от которого удрал его любимый Буратино, нос печально свесился вниз, и походка у него сделалась в одночасье шаркающей, стариковской (подагра, с греческого – «капкан для ног», очень изысканно).

– Вы же обещали…

– Ничего подобного, – возразил я. – Вы пришли сами, дали добровольные показания… Или просто хотели отвести от себя подозрение?

– У него ладонь была в крови, – опять встряла Ольга. – Я видела…

– Я потерял равновесие в темноте, – устало сказал Вайнцман. – Инстинктивно вытянул руку, вот и все.

– И коснулись рукой Глеба, – закончил я. – Вы утверждаете, что это было в тот момент, когда на экране мальчик выстрелил из лука…

– Верно.

– Нет, не верно. Когда Некрас спустил тетиву, вы УЖЕ сидели рядом со мной, на соседнем кресле!

– Надо будет провести следственный эксперимент, – пробормотала Машенька Куггель. – Воссоздать всю картину, проверить, кто где сидел, кто кого видел… Не эфирный же двойник выходил из зала.

– Бесполезно, – махнул рукой Игнатов (он, в своем бархатном кафтане, сафьяновых сапогах и собольей шапке, с бордовым от грима лицом, вносил в наше общество некий элемент здорового абсурда). – Я сто раз прокручивал в памяти каждый момент… Все равно, кроме экрана, я ничего не видел.

– Да, – скрипуче произнес Мохов. – Тут талант Глеба сыграл с ним плохую шутку. Сколько людей – и ни одного реального свидетеля.

– Может быть, снимал-то не Глеб? – возразила Ольга.

– Он, – веско сказал режиссер. – Больше некому.

– Да почему вы так уверены?

– А разве вы сами не видите? Его пластика, его манера… Да все его! – Он оглянулся на нас и горько покачал головой. – Дурацкое чувство, но… Как будто тот материал, что мы видели, больше походит на работу Глеба, чем весь наш фильм. Словно он зачем-то сдерживал себя, боялся раскрыться полностью… Нет, картина все равно вышла бы блестящая – как и «Дон Кихот», и «Парус Лебединой дороги», однако…

– Интересно, – подала голос Машенька. – Почему он снимал это на видео? Остальной материал на стандартной кинопленке…

– Сейчас многие снимают на видео.

– Только не Глеб. Его учителем был Венгерович, это знаменитая старая школа. А видео – это другая частота кадров, иное восприятие, иная техника монтажа и озвучивания… Странно.

Да, странно – тут я мог согласиться. Кассета тоже не давала мне покоя, и, кажется, не мне одному. Я перехватил взгляд художника-декоратора: в нем сквозил форменный ужас. Чего-то он здорово боялся. Или – кого-то…

– С каким бы удовольствием я выгнал эту вертихвостку взашей, – пробормотал Мохов.

– Вы имеете в виду Ольгу Баталову?

– Только не проболтайтесь ей. У нее, конечно, договор со студией…

– Однако с Глебом, а не с вами?

– Не угадали, в договоре как раз стоит моя подпись: ваш брат с удовольствием спихивал на меня всю бумажную работу. Дело в другом. – Он вынул из кармана носовой платок не первой свежести, протер вспотевший лоб, скомкал, сунул назад в карман. – Просто если окажется, что стреляла все-таки она… Вы понимаете?

– То фильм полетит к черту, тоже мне задачка. А другой актрисы у вас нет.

Он умоляюще тронул меня за рукав.

– По-моему, вы тоже не верите в ее виновность. Но показания этого еврея меня смущают: как он описывал силуэт в дверях… Он же профессиональный художник, у него глаз наметан. На Ольге было приталенное пальто с поясом, то есть из всех кандидатур она – единственно возможная.

– И что вы хотите от меня?

Мохов вскинул голову и твердо посмотрел мне в глаза – точно партизан на допросе.

– Чтобы вы провели свой следственный эксперимент. Чтобы вытрясли душу у всех и каждого, чтобы… словом, делайте, что считаете нужным, обещаю полное содействие.

– Будете подавать щипцы и иголки?

– Иголки? – он растерялся.

– Ну да. Загонять под ногти вашим коллегам.

– Мне нужен убийца, – угрюмо сказал главреж. – Так же, как и вам. Если вы считаете, что мною движут исключительно меркантильные интересы… Что ж, какая, в сущности, разница? Итак, ваш ответ?

– Попытаемся, – ответил я без воодушевления.

– Кстати, вы не в курсе, у Вайнцмана когда-нибудь были ученики?

Мохов призадумался.

– Он никогда не упоминал, но вроде бы несколько лет назад он вел семинар в художественном училище…

– Совещаемся?

Слава Комиссаров всегда и везде появлялся вовремя – эта черта у него с тех пор, как меня отстранили и я мучился в праздном прозябании… Впрочем, наши отношения начальника (пусть микроскопического) и подчиненного остались прежними. Он, как и раньше, надеялся на мою помощь (я – свидетель номер один: я находился рядом с братом в момент убийства, я первым обнаружил кассету в квартире экстрасенса, я соединил две смерти в логическую цепочку…). Я отвел его в сторону, он выслушал меня, задумчиво склонив голову.

– Следственный эксперимент? И что ты надеешься обнаружить?

– Я сказал им, будто хочу установить, кто имел возможность незаметно выскользнуть из зала и добраться до комнаты с реквизитом. На самом деле нужно обратить внимание на два факта… Первый – свет. Убийце в глаза светил проектор. Тем не менее он был точен – значит, был готов, возможно, даже специально тренировался. Плюс – точно рассчитанный момент выстрела…

– Да, ты прав, – подумав, согласился Слава. – Убийство не спонтанное, оно готовилось. Ты говорил о двух фактах. Какой же второй?

– Силуэт в дверях. Пальто с поясом… – Мысль ускользала, я с силой потер лоб (массаж оставшихся извилин – выражение брата), стараясь ее удержать. – Глеб был в пуловере, Закрайский и Игнатов в пиджаках, каскадеры – в черной коже (молодежная униформа) – то есть почти все без верхней одежды. Мы с Дарьей опоздали и не успели раздеться. Машенька была в пуховичке, но она, такое впечатление, и спит в нем. Остается Ольга Баталова.

– Она утверждает, что не выходила…

– Естественно. Меня интересует другое: почему она не сняла пальто?

Мы разом повернули головы и посмотрели на актрису – та шла… нет, шествовала по коридору, устланному мягкой ковровой дорожкой, в сопровождении Александра Игнатова, верного рыцаря и телохранителя. Странно, но только сейчас, здесь, я разглядел ее как следует. Она была потрясающе, до тошноты красива. Красивее ее мог быть разве что фейерверк в ночном небе – от него тоже тошнило, потому что приходилось запрокидывать голову. Она одарила меня (или Славу) пленительным взором и скрылась за дверью просмотрового зала. Следом проплелся грустный колобок Мохов, которого разрывали пополам два противоположных желания: доснять фильм, доказав (опять доказав!), что тоже «заканчивал не кулинарный техникум», и красиво пожертвовав карьерой, выгнать «эту вертихвостку взашей». Первое, похоже, брало верх. Вайнцман тоже был традиционно печален, Вадим Федорович Закрайский, напротив, выглядел вполне беззаботным. Ага, вон ребята-каскадеры, вызванные со съемочной площадки, где на потеху кинопублике с упоением рубились на мечах. Дарья Матвеевна, раскрасневшаяся, чуть растрепанная и оттого еще более хорошенькая. Машенька под ручку с оператором Робертом. Карантай – спонсор и меценат, мы со Славой Комиссаровым. Вся королевская рать. Сейчас мы войдем в этот богом проклятый зал (чуть задержавшись вместе с Дарьей – Слава сыграет роль Глеба и будто бы встретит нас в дверях), и начнется следствие…

– Рассаживайтесь, – сухо произнес он. – Занимайте места строго как в ТОТ раз… Оленька, прошу, вы сидели между Карантаем и Игнатовым…

– Нет, нет, – возразил спонсор. – Это было сначала, потом мы поменялись местами.

– Почему?

– Господи, да нипочему, – резко отозвалась Ольга. – Померещилось, будто сквозняк был от двери.

– Но дверь была заперта, а на вас было пальто.

– Какое еще…

– Ваше. То, которое вы только что сняли и повесили на спинку кресла.

Глаза ее метнули молнии – теперь она напоминала не новогодний фейерверк, а разозленную кобру.

– Ага, вы подозреваете меня! Великолепно. Только на это вашего скудного умишки и хватило…

– А ну сядь! – в голосе Машеньки (ого!) лязгнул металл, о который Оленькины молнии разлетелись вдрызг. – Я тоже видела кого-то в дверях и теперь уверена, что именно тебя. Ты знала, стерва, что тебя могут опознать, поэтому и разделась. Что, не так?

Ольга растерянно переводила взгляд с Машеньки на Александра Игнатова (верный рыцарь быстро сделал нейтральное лицо), с Игнатова на меня… Неужели все-таки она? Я мысленно помотал головой, отгоняя наваждение. Выскользнуть из зала во время просмотра – да, открыть реквизиторскую заранее припасенным ключом – да, но тащить по коридору громоздкий арбалет, взводить тетиву, целиться, щурясь от яркого света проектора… Не верится – несмотря на сюжет, традиционный для Голливуда: примадонна убивает режиссера, своего рода производственный конфликт («Все друг друга подсиживают, сплошные сплетни и интриги, настоящему таланту невозможно пробиться, вы согласны со мной, милочка?») – пошло и банально… кабы не стрела в горле, не мертвое лицо… Стоп, не отвлекаться.

– Но как же я могла выйти? – голос Баталовой явно дрожал. – Мне бы пришлось пробираться мимо Саши и Леонида Исаевича. Они бы заметили…

– Это – да, – поддержал рассудительный спонсор. – Мы, конечно, были очень увлечены фильмом, однако Оленька заслонила бы от нас экран!

– А кто сидел ближе всех к двери?

Все, как по команде, посмотрели на «князя Олега». Игнатов выглядел слегка растерянным.

– Допустим, я… Но я был в пиджаке, моя дубленка висела в гардеробе.

– Как же ты оставил ее одну, бедненькую? – Ольга ядовито улыбнулась, всплеснув руками.

Я переглянулся с Машей. Она покачала головой: у актера были слишком широкие плечи и некоторая тяжесть в фигуре, которая не позволяла ему самому участвовать в трюковых сценах (хотя он и порывался: лавры Жана Марэ не давали покоя).

– Но с противоположной стороны ряд был свободен, – заметил Слава КПСС. – Вы, Ольга, могли, пригнувшись, выйти в проход, обогнуть зал вдоль задней стены, за спиной Глеба, и оказаться снаружи, в коридоре.

– И вы прибыли на студию позже остальных, перед нами, – вспомнил я. – На улице шел снег, и с вашего пальто на пол упало несколько капель воды. Как раз возле кресла оператора.

– Да нет же! – взвизгнула она, цепляясь за мой рукав. – Нет, нет, нет! Я не убивала! Я в жизни не держала в руках этой гадости (я так понял, под «гадостью» она подразумевала арбалет), я вообще никогда и не из чего не стреляла, даже в тире!

– Голубушка, да бросьте вы причитать, – великодушно сказал Карантай. – Против вас же нет никаких фактов, кроме того, что вы выходили в коридор… Ну, выходили и выходили, где здесь криминал? Может, захотели носик припудрить…

– Я не вы-хо-ди-ла, – произнесла она медленно и по складам. – Ни-ку-да. Я до конца этого просмотра просидела в этом зале, на своем месте. Я уже замучилась всем это говорить. И вода накапала не с меня.

– Ладно, – сдался Слава. – Сейчас мы еще раз повторим все ваши действия с того момента, как погас свет. Роль Глеба возьму на себя я, а вы, Ольга, тихонько пройдете сзади нас с Робертом… Я знаю, знаю, что вы этого не делали, но все равно, нужно взглянуть на ваш силуэт в дверях. Так что накиньте пальто и сыграйте роль убийцы.

– Очень увлекательно, – фыркнула она.

– Яков Арнольдович, – напомнил я. – Не забудьте, вы должны после начала просмотра пересесть ко мне и по пути дотронуться до Глеба… То есть до Вячеслава.

Художник вяло кивнул. Мне стало жалко его – он сидел у самого прохода, понуро сгорбившись, глядя на свои ботинки, одинокий и несчастный. И до сих пор я мучился непростым вопросом: что же ввергло его в такое состояние? Ведь оно началось не со смерти Глеба, а гораздо раньше…

Слава КПСС – вот кто чувствовал себя превосходно. Он был у руля, он отдавал распоряжения – еще чуть-чуть, завершающий штрих, и он схватит убийцу… Так же, кстати, думал и Глеб в последнюю секунду жизни.

– Начали, – скомандовал он.

Роберт послушно вставил кассету в аппарат. Тьма окутала зал, мириады пылинок заплясали в луче проектора.

Лица и фигуры застыли в ожидании, в неровных отсветах. Дарья Богомолка снова – как тогда – сжала мою ладонь. В другое время и при иных обстоятельствах я почувствовал бы себя на седьмом небе, но сейчас все было иначе. Даже не остывшая еще скорбь отступила, перестала терзать опустошенную душу, тайна охватила сознание целиком. Тайна смерти…

Мне очень хотелось посмотреть отснятый братом рабочий материал (кажется, так это называется) еще раз, вглядеться в лицо неизвестной актрисы… Но не мог оторвать взгляд от Славы Комиссарова, который расположился на месте Глеба. Глупо, но я по-настоящему боялся (в голове засело когда-то увиденное или прочитанное): сейчас князь Олег наклонится к княгине, та улыбнется, мальчик-мститель Некрас, нехорошо сощурясь, спустит тетиву, и Слава откинется на спинку кресла со стрелой в горле… Ноги сами подобрались и спружинились – сейчас, за секунду до короткого посвиста, я прыгну и, может быть, успею сбить Славку с кресла. Или, на худой конец, заслоню его собственным телом – это легче, чем потерять сначала брата, потом – друга…

– Это не то, – вдруг громко сказала Дарья. – Боренька посмотрите, это не та кассета!

Я посмотрел на экран. Сердце оглушительно ударилось о грудную клетку и сползло куда-то вниз, к ногам.

– …Не хочется так думать. Получается, что в жизни все предрешено заранее? – тихий, немного потерянный женский голос, прозрачные северные глаза, подернутые легкой дымкой, будто отражением облаков в небе, черная ленточка в платиновых волосах (натуральных, без следа краски – заключение эксперта Гарика Варданяна).

– Ну, это уже фатализм, другая крайность.

– А первая?

– Первая – нигилизм, всеобщее отрицание. Любые наши действия, помыслы – это бумеранг… Всегда возвращаются к своему хозяину.

– Значит, прощения не будет? И грехи нам не отпустят?

– Какой же грех вы совершили?

– Мамочка, – прошептал кто-то в зале, в гробовой тишине.

– Включите свет! – крикнул я, борясь с подступающей дурнотой.

Никто не слышал, все смотрели на экран, где за спиной погруженной в транс женщины виднелся уголок обычной городской квартиры: тяжелые аристократичные портьеры, окно, кадушка с пальмой, трепещущие свечи на темно-красном бархате, в старинном бронзовом подсвечнике. Триллер, снятый классным режиссером, где самый сильный страх вызывают не сонмы компьютерных монстров, а приглушенные голоса за стеной, капли воды, оглушительно падающие в облезлую раковину…

– Вы будете гипнотизировать меня еще раз?

– Меня очень заинтересовал ваш случай, – сказал экстрасенс, развернутый затылком к камере. – Ответьте на вопрос. Вы пришли ко мне, когда поняли, что ваши чувства к Олегу больше похожи на родственные? К примеру, как к любимому брату?

– Но мы с ним…

– Вы имели близкие отношения – там, в каюте теплохода. И с тех пор вас мучает чувство… Попробуйте сформулировать, с чем оно связано у вас?

Пауза.

– С предательством, – тихо сказала она. – Возможно, с убийством.

Кто-то заплакал – кажется, у Машеньки не выдержали нервы. Я рванулся к выключателю. Действия повторились: вспыхнул свет, Слава КПСС (живой, у меня отлегло от сердца), обдирая ногти, вытаскивал кассету из магнитофона.

– Она самая, Боря, – наконец проговорил он, лихорадочно осматривая ее со всех сторон. – Вот моя наклейка, я пометил ее, прежде чем положить в сейф.

– А ключи?

– Ключи только у меня, клянусь!

Я взглянул на оператора Роберта. У него было абсолютно серое лицо. Белые губы прыгали вверх-вниз, он смотрел на людей, сгрудившихся возле одного из кресел, крайнем в ряду. Я не видел, что там, а подойти почему-то не смел, ноги не слушались. И я выдавил из себя:

– КТО?

– Вайнцман, – деревянным голосом ответил Роберт.

Художник-декоратор лежал на полу, в проходе, лицом вниз. Мне была видна его шея, выглядывавшая между несвежим воротником рубашки и спутанными седыми волосами, которые по-прежнему торчали ершиком, обрамляя обширную лысину. Невозможно, чтобы такая тонкая шея могла удерживать голову. Невозможно, невозможно…

Стройный высокий силуэт возник на пороге, в приталенном пальто с модным кожаным поясом.

– Меня уже опознали или как? – сварливо спросила Ольга Баталова. – Долго мне еще торчать в коридоре?

– Говоришь, тебя послал русский коназ? – медленно проговорил Бату-хан.

Дым очага сворачивался в причудливые кольца, стремясь к отверстию в потолке большой юрты. У очага сидела на корточках диковатого вида старуха в изодранном халате, босая, но с дорогими золотыми браслетами на обеих руках. Седые космы совершенно скрывали ее лицо – видны были только обвислые губы, шепчущие заклинания на языке древних айнов, и крючковатый темно-коричневый нос. Бату-хан не знал, сколько ей лет. Она была такая же старая, как его родные прикаспийские степи – ровные, как стол, куда ни кинь взгляд, поросшие ковылем и изрезанные сероватыми солончаками.

Стоявший у входа в юрту начальник охранной сотни Арапша, заметив, что пленный замешкался, чувствительно пнул его ногой.

– Да, светлейший хан, – торопливо сказал тот, падая ниц.

– И он готов сдать мне город?

– Боюсь, что нет, светлейший хан. Он был бы рад… Но он не обладает достаточной властью…

– Ты лжешь! Как это твой коназ не обладает властью? Он не может приказать своим людям сложить оружие и вынести мне ключи от ворот?

– Тот, кто послал меня, велел показать вам дорогу через непроходимые топи и чащобы, – быстро заговорил пленник, боясь, что за его спиной вот-вот свистнет сабля. – Я могу провести твои войска мимо засек и заслонов, и ты, вплоть до стен города, не потеряешь ни единого человека.

– Я не собираюсь обходить заслоны, – резко возразил Бату-хан. – У меня много людей – в тысячу раз больше, чем звезд на небе. Что могут противопоставить мне урусы?

– Ничего, великий хан. Правительница Житнева княгиня Елань разослала гонцов в соседние княжества, надеясь на помощь. Только помощи не будет: ни Суздаль, ни Новгород, ни Устюг Великий не дадут своих воинов.

Хан улыбнулся уголками губ.

– Урусские правители предпочитают умирать в одиночку.

Дым, удушливый и привычный, проникал в ноздри, смешиваясь с резким запахом колдовских трав. Эта старуха, Тюль-апа, могла видеть в нем все причудливые переплетения линий судьбы – взлеты и падения, поражения и победы… Или – только победы. Лишь однажды, полгода назад, она не посмела открыть Батыю то, что сказал ей Священный огонь, и Батый ударил ее. А потом намотал ее седые волосы себе на кулак и рывком поднял над землей, указав на яму, в которой ревел голодный медведь.

– Обычно он не бывает голодным, – сказал Бату-хан, – потому что кормится мясом тех, кто мне неугоден. Но сейчас он стремится нагулять побольше жира, перед тем как впасть в спячку, поэтому не откажется даже от костлявой старухи вроде тебя. Так что тебе сказал Священный огонь?

Глаза колдуньи были пусты. Бесцветным голосом, застывше наблюдая за медведем, она произнесла:

– Боги благосклонны к тебе, как всегда, великий хан. Они уготовили тебе долгую жизнь и неисчислимые победы над врагами. Однако они кровожадны, как и подобает истинным воинам, и требуют обильной жертвы.

– Говори яснее.

– Священный огонь сказал мне, что младший из Чингизидов, светлейший хан Кюлькан, падет от урусской стрелы, как только солнце повернет на зиму и реку Итиль скует лед. Не гневайся на меня, я лишь передаю тебе волю богов…

Батый отпустил волосы старухи. Та упала на стылую землю и осталась лежать, точно нелепая тряпичная кукла. Хан верил ей. Пожалуй, больше, чем многим своим советникам, часть из которых – он это знал наверняка – с удовольствием вонзили бы ему нож в спину, отвернись он хоть на секунду. Сам Кюлькан, сын солнцеподобного Чингисхана, трижды подсылал к Батыю наемных убийц, и трижды верный Арапша – тот, кто стоял сейчас у входа в юрту правителя, заслонял собственным телом своего господина. Субудай-багатур, один из главных военачальников Батыя, негромко сказал:

– Светлейший Кюлькан – великий полководец. В бою он бесстрашен, но дело ли полководцу идти впереди войска, словно простому нукеру? Твой дед всегда находился позади своих воинов и выигрывал битвы девятью словами. Вот в чем заключается истинное величие. Если ты, солнцеподобный, напомнишь Кюлькану об этом…

– Светлейший Кюлькан – великий полководец, – перебил Бату-хан, повторив слова советника. – И великий человек. Боги требуют жертву во имя грядущих побед. Они обидятся, если ее не получат.

Тело Кюлькана с должными почестями сожгли на погребальном костре на центральной площади павшего города Коломны, где стояла разрушенная церковь Вознесения. Вместе с ним на костре погибли сорок самых красивых коломенских девушек – они должны были последовать за монгольским ханом в заоблачный мир. Заслоняя лицо от нестерпимого жара, Субудай подошел к Бату-хану, наблюдавшему за погребением.

– Ты не назначил преемника погибшему, ослепительный, – заметил он.

– Пусть его сотнями командует Бурундай. Он опытный воин, – ответил Батый.

И удовлетворенно подумал: боги получили свой кусок мяса. Старуха не наврала, ее пророчество сбылось. Впрочем, как и все остальные.

– Зачем твой коназ хочет, чтобы я взял Зитноф?

– Я всего лишь слуга, светлейший хан, – сказал пленник. – Мой господин хочет быть твоим сюзереном – это лучше, чем погибнуть от татарской сабли. Город Житнев – это его подарок тебе.

Хан легко поднялся на ноги. Поигрывая плетью, подошел к пленнику и приподнял его подбородок, увидев страх в потемневших глазах.

– Твой господин не управляет Зитнофом. Его земли лежат к северу, за урусской торговой столицей, где живут купцы. Возможно, он хочет, чтобы я повернул на юг. А возможно – чтобы мои воины увязли в болотах и заблудились в лесах. Я не верю тебе.

Он повернулся к Арапше.

– Пусть этой собаке всыплют сто плетей. А не скажет правды – еще двести.

Урус закричал что-то, забился, но два дюжих нукера уже завернули ему локти за спину и выволокли из юрты.

– Только не переусердствуй, – проговорил хан. – Он не должен подохнуть раньше времени.

В юрте по-прежнему пылал очаг и дым растекался по потолку. Колдунья, поджав грязные пятки, сидела на полу, бормоча что-то под нос и рисуя палочкой в белесом пепле одной ей известные знаки.

– Я не верю ему, – повторил Бату-хан. Кроме него и старухи Тюль-апы, в юрте никого не было – не дело приближенным знать, у кого светлейший испрашивает совета. Он – бог, он волен решать сам.

– С другой стороны, мои люди устали. Кони падают от бескормицы, их копыта вязнут в грязи… Нукеры жаждут крови и золота, и я опасаюсь взрыва недовольства.

– Тот, кого ты назначил темником вместо безвременно ушедшего Кюлькана, ждет возможности отличиться в твоих глазах, светлейший, – неожиданно произнесла старуха. – Эта жирная свинья Субудай был прав: твой дед никогда не шел впереди войска, его дело было повелевать. Пусть Бурундай проверит, правду ли говорит этот урус. Если он возьмет для тебя город, спрятанный среди чащоб, – одари его своей милостью. Если же нет… Значит, не судьба.

К юрте темника Бурундая были прикреплены девять бунчуков с конскими хвостами – по числу туменов личного войска Бату-хана. Кони выкапывали из-под снега траву, никогда не знавшую ни серпа, ни косы. С севера задул холодный режущий ветер, пригнавший горы мелкого оледенелого инея, и пленный урус заворочался в неглубокой яме, куда его бросили накануне. Однако движение причинило ему острую боль, и он затих, стараясь унять дрожь.

Удар ногой по ребрам вернул его в чувство. Он попытался подняться, но сумел лишь повернуть голову. Над ним, заслоняя неприветливое серое небо, стоял высокий монгол в длинной лисьей шубе, с кривой саблей в драгоценных ножнах на поясе. Лицо монгола пересекал старый побелевший шрам – он тянулся от виска через глаз и широкую скулу к подбородку. Золотая пайцза украшала никогда не мытую шею. Они никогда не моются, почему-то вспомнилось пленному. Они считают, что вместе с грязью вода смывает удачу в бою.

– Завтра на рассвете, – сказал монгол, – ты поведешь наши войска через леса. Солнцеподобный хан решил испытать твою честность, хотя я предпочел бы бросить тебя на съедение собакам. Если мы возьмем урусский город, тебе будет дарована жизнь. Если же нет – будешь умирать много дней подряд. И, клянусь, ты умрешь очень старым человеком.

А на рассвете следующего дня неожиданно повалил снег. И шел трое суток не переставая. Ветер, усилившись, гудел в вершинах вековых сосен, наносил легкие белые вороха и потом, точно раздумав, перебрасывал их, наметая в других местах новые пушистые холмы. Все живое попряталось, спасаясь от разгулявшейся метели. Лишь двигались по едва заметной тропе, каких тысячи в этих лесах, черные призраки на верховых конях – исполинская колонна, передовые сотни темника Бурундая. Впереди, всматриваясь в мерцающий снежный хоровод, ехал на мохнатой лошаденке пленный урус, решивший провести врагов к стенам Житнева.

Они уже миновали три заставы – везде с ходу врываясь за деревянные ограды, перехватывая коней и убивая всех выбегавших из землянок, где беспечно дремали русские сторожа. Лишь одна засека не далась без боя. Тамошний воевода Дорожа сумел собрать своих ратников в круг, и они дрались несколько часов подряд, в полном окружении, по-старинному, не тратя времени на защиту…

Который из убитых был Дорожа – татары так и не узнали. Все были одеты одинаково: в овчинные полушубки и лапти, и все полегли в неравном бою, один на семь, а где и на десять, и на двадцать. Сам Бурундай прискакал к заставе, когда все было уже кончено. Предатель, показывавший дорогу, сидел прямо на снегу, привалившись к вывороченному бревну, и мелко дрожал, глядя перед собой невидящими глазами.

– Ну? – коротко спросил темник.

Предатель нехотя поднял голову.

– Дальше дорога хорошо утоптана, господин. К вечеру достигнем тракта. По нему, если шагом, еще полдня пути.

Бурундай улыбнулся, обнажив кривые желтые зубы.

– Шагом – полдня, а если на рысях…

Татары, стремясь опередить друг друга, лихорадочно обыскивали убитых – и чужих, и своих. Забавляясь, отрезали уши у мертвых русичей и складывали в дорожные сумки: будет чем похвастаться после набега, сидя у костра. Пленник не выдержал и отвел взгляд.

– Не нравится? – спросил Бурундай.

Урус молчал.

– Смотри, – проговорил темник. – Обманешь – с тобой будет то же самое.

Некрас упал прямо перед воротами города. Кто-то наклонился над ним, что-то спросил – паренек, еле ворочая языком (он бежал с самого рассвета, не останавливаясь ни на секунду), прошептал: «Татары!», и закрыл глаза. Дальше его несли на руках. Он плыл куда-то, не ощущая усталого тела, только лоб горел и очень хотелось пить. А вскоре и пить расхотелось, все желания пропали, и голоса, и звуки…

Княгиня Елань, потемнев очами, смотрела на верных бояр, собравшихся у терема, на воеводу Еремея и Дружинных мужей, стиснувших пальцы на черенках копий.

– Ворота закрыты, госпожа, – сказал воевода. – Все, кто смог уйти, – здесь, за стенами. Татары жгут дальние погосты. Скоро, надо думать, начнут штурм.

Елань выслушала молча. Любые слова казались сейчас ненужными. Лишне было призывать идти в бой – все горожане, от мала до велика, стояли на стенах. Те, кто не держал в руках оружие, подносили камни, варили смолу в огромных котлах, насаживали наконечники стрел на древки. Над лесом стелился черный дым: горели окрестные селения.

Страшная весть застала князя Олега в его тереме, в пограничной крепости Селижаре. Это было как удар обухом по голове. Не может быть, вертелась назойливая мысль. Не может быть, не может быть…

– Ну почему же? – скрипнул старческий голос. Олег стремительно обернулся, невольно хватаясь за меч. Дубовая дверь в его покои была закрыта изнутри на засов, он находился здесь один – еще мгновение назад… А сейчас за столом, у крошечного оконца спокойно сидел человек.

– Малх, – проговорил князь сквозь зубы.

Он совсем не изменился с тех пор. Добрый десяток лет пролетел, мерянский мальчишка Ольгес, сын Йаланда Вепря, пропал, растворился в северных лесах и озерах, истлел колдун Патраш Мокроступ, так и не получивший желаемого – секрета бессмертия, и жена его, красавица Данушка (мертвые глаза, рукоятка охотничьего ножа в форме рыбки)… Шестилетний мальчик, придвинув к стене кудо дубовую лавку и взобравшись на нее с ногами, осторожно выдернул из косяка стальной клинок, убивший его мать… Тело упало с глухим стуком, и маленькая сестренка, испугавшись, заплакала в своей колыбельке.

– Не реви, – сказал он ей. – Ты мне сердце разрываешь, а должна помогать, мы же одни теперь с тобой.

– А где мама?

Мальчик чуть помедлил и отвернулся, чтобы сестренка не заметила его слез.

– Мама ушла. Далеко, и придет не скоро. Но она строго-настрого наказала, чтобы ты меня слушалась. Будешь слушаться?

– Буду, – кивнула девочка. – Ты дашь мне поесть?

– Потерпи, – он подобрал валявшийся на полу лук, взвесил в руке нож – наследство убийцы. – Я пойду на охоту и что-нибудь принесу.

На рассвете, когда Смиренка уснула, он похоронил тела родителей за домом. Он не стал насыпать холмика: сестра могла увидеть и догадаться. Конечно, она и так поймет когда-нибудь, но только не сейчас. Пусть пока верит, что мама и папа скоро возвратятся.

– Удивительные вы существа, люди, – сказал Малх. – Меньше всего на свете я ожидал, что ты откажешься от своего же плана именно теперь, когда до цели осталось два шага. Патраш мечтал завладеть Шаром, и я всячески подогревал его стремление. Он верил, что Шар даст ему бессмертие. Но беда в том, что он был не способен… Да, Патраш знал колдовские травы, мог сделать так, чтобы человек вспомнил то, что ему самим Богом положено забыть… Он мог убить или вылечить прикосновением пальца – но как это было мало, ничтожно! – Колдун помолчал. – Его участью была жизнь простого деревенского знахаря. А он хотел большего. Хотел и не мог достичь. Шар не принял его.

– Почему?

– Никто не знает. И я ничего не знаю о его природе. Не знаю, кто и когда создал его и с какой целью. Даже самым посвященным неизвестно, живое ли это существо или некий хитрый механизм. Только то, что он питается особым видом энергии, которая скрыта в некоторых людях. Шар выбирает их сам. Так он выбрал княгиню Елань, и она, пройдя обряд, стала Хранительницей.

– А ты? – спросил Олег.

– Когда-то и я был в числе Хранителей, – ответил Малх. – Но меня изгнали из Круга Посвященных. Голос его прозвучал глухо, будто из подземелья.

Ну говори же, мысленно подгонял его Олег. Открой, наконец, кто же ты на самом деле, и отправляйся в ад, откуда пришел. Постаравшись, чтобы его движение было скрыто от собеседника, князь обхватил пальцами рукоять меча и осторожно потянул его из ножен.

– Цивилизация Древних была обречена задолго до того, как люди здесь начали одеваться в шкуры животных. Это было страшное время, – совсем тихо, по-стариковски, проговорил Малх. – Океаны испарялись в одно мгновение, камни превращались в кисель и растекались по равнинам, птеродактили летали над атомными станциями. Люди, вместо того чтобы стареть, становились младенцами и растворялись в материнском чреве. Сама Вселенная сошла с ума.

…Атомные всполохи над городами. Огромные черные облака, как чернильные кляксы, как бездонные дыры, куда затягивается все и вся… Олег уже видел это. Давно – тогда еще он называл Патраша Мокроступа своим учителем.

Он сделал над собой усилие, отгоняя наваждение, и спросил:

– Как же это случилось?

– Была война, – бесцветным голосом отозвался Малх. – Века и века кармических войн. Бесконтрольное использование магии в боевых целях. Гибель всех – и победителей, и побежденных. Выжили лишь те, кому было предназначено сберечь Шар. Они тоже хотели погибнуть – разделить участь своих близких, но им было отказано. Пройдут миллионы лет, сказали им, и человечество возродится. И тогда Хранители откроют людям Знания, заключенные в Шаре…

Он стиснул зубы, по морщинистому лицу пробежала судорога.

– Вот в чем была ошибка наших ученых идиотов: они были уверены, что вы – те, кто придут после, будут лучше и разумнее. Черта с два. На самом деле вы ничем не отличаетесь от нас. Пройдут века, и ничего не изменится. Вы победите всех врагов и убьете сами себя, потому что не с кем будет воевать. А я всего-навсего хотел сберечь Шар… Ото всех – и от Хранителей, и от вас. Поэтому я украл его. Вернее, попытался украсть. Но Шар не принял меня. И я стал искать человека, который помог бы мне, и нашел тебя.

Малх улыбнулся. Только глаза остались прежними – темные озерца безумия…

– То, что ты задумал, – впечатляет. Войти в доверие к княгине и заставить ее открыть тоннель, соединяющий два мира. Пройти по нему туда, где хранится Шар, и взять его…

– Что ты несешь! – крикнул Олег.

– Но как сделать так, чтобы Переход открылся? Очень просто. Нужно устроить в доме пожар. Что предпримет всякая женщина в этом случае? Ринется спасать то, что ей особенно дорого. Своего сына, своего возлюбленного, своих подданных. ОНА ОТКРОЕТ ДВЕРЬ. И тогда…

Олег стремительно развернулся. Знаменитый сарматский меч с коротким посвистом вылетел из ножен и описал серебристую мерцающую дугу – такой удар невозможно было увидеть, не то что защититься от него…

Он снова был один в горнице, в своем тереме. Держа меч перед собой и шаря глазами по углам, князь спиной вперед отошел к дверям и, не глядя, ударил в них кулаком. Никто не отозвался. Будто вымерли все и он остался один в целом свете, он и его боль.

–Я не предатель, – крикнул Олег неизвестно кому. – Слышишь, ты? Я не предатель!!!