Путь в неведомо куда занял около двух часов и показался Пелевину нескончаемым. Справа от него вышагивал вождь и, регулярно дергая охотника за рукав, всячески выражал своё восхищение отменным оружием и всеми доступными способами намекал, что откровенно был бы счастлив, если бы Леша ему ножичек подарил. Или дал попользоваться. На время. Неопределенное. Слева от Алексея уныло плелась Полина и, регулярно дергая охотника за рукав, бубнила о необходимости разыскать Фею и вообще сделать хоть что-нибудь. В свою очередь Пелевин, состроив самую простецкую физиономию, старательно пропускал зудение с обеих сторон мимо ушей и усиленно делал вид, что ни намеков, ни прямых требований не понимает.
Когда Пелевин уже был готов взорваться и, невзирая на пол и звания, разъяснить как же его все достали, буш как-то внезапно закончился, явив путешественникам поляну, сплошь заставленную какими-то увитыми зеленью нагромождениями. Причём геометрическая правильность их очертаний явно давала понять, что это – дело рук человеческих. Пелевин обменялся недоумёнными взглядами с Полиной и, не сбавляя шаг, вынул из-за пазухи карту. Затерянный город должен был находиться где-то в этих местах и, по мнению траппера, являть собой груду бесприютных, мрачных развалин. Нет, развалины наличествовали, но уж никак не мрачные и, тем паче, не бесприютные. Благодаря чьим-то целенаправленным усилиям древние руины приобрели вид хижин, покрытых пальмовыми листьями. Между домами деловито сновали чернокожие женщины и степенно топотились пестрые куры. Тощий подсвинок, истошно вереща, безуспешно пытался скрыться от азартно вопящей ребятни, а роскошный, палево-рыжий петух, взгромоздившись на плетёную ограду, как на насест, громогласным клекотом комментировал погоню. Серый, похожий на ожившую мумию, старик-кафр, невозмутимо попыхивал трубочкой и вполглаза надзирал, как необъятная, словно Африка, негритянка, что-то жарит посреди двора на выложенном из камней очаге.
И при всём при этом никаких зловещего вида развалин, никаких тяжеленных, покрытых вязью непонятных знаков, плит, никаких ядовитых змей и лиан, гроздьями свисающих над головами путников. Гигантских пауков и прочих скорпионов – и тех нет. Даже скучно.
Правда, в центре импровизированного поселка, словно католический костел посреди европейского города, возвышалось нечто громадное, изрядно источенное временем и без малейшего намека на входы-выходы. Определить с первого взгляда, чем является густо поросшее зеленью сооружение – башней или пирамидой – было решительно невозможно, и Алексей решил оставить решение этой загадки на потом. Или ещё на чуть попозже.
– А говорили – заброшенный город, заброшенный город… – озадаченно пробормотал охотник, украдкой осматриваясь по сторонам. – Или мы не туда забрели, или молва чересчур ошибалась. Шибко здесь всё обыденное и совсем не удивительное.
Вот только с выводом об отсутствии удивительного траппер явно поторопился, в чём и убедился, как только вышел на городскую площадь.
Прямо посредине вымощенного древними плитами квадрата, в окружении гурьбы черномазых ребятишек, возвышался средних лет мужчина, облаченный в суконную косоворотку-толстовку, подпоясанную тонким красным ремешком. Что примечательно – белый мужчина. Темноволосый, стриженый «под горшок», с редкой, тщательно расчесанной бороденкой и тонкой полоской усиков под длинным мясистым, носом. И доброй, по-хорошему умиляющей и притягательной улыбкой. Чистой и искренней. Вот только взгляд серых, моментально оценивающий всё и всех взгляд, никак не вязался с образом добренького дядюшки. А перед этой странной компанией, прилипнув к штативу с фотокамерой, напряжённо замерла накрытая покрывалом спина в клетчатом пиджаке.
Узрев не самую привычную для этих мест картину, Пелевин удивленно крякнул и покосился на спутников. Полина, раскрыв рот в немом изумлении, не стесняясь окружающих, чесала в затылке, тогда как зулус равнодушно зевнул и пошагал прямиком к мужику в косоворотке. Оттолкнув стоящего на пути фотографа, негр что-то злобно шикнул, но, увидев, что белокожий бородач укоризненно покачивает головой, помог репортеру подняться и даже извинился. Вроде бы.
Полина, так и не закрыв рта, с абсолютно ошалевшим лицом повернулась к Пелевину, но сказать ничего не успела. В трех-пяти шагах от неё, укрывшись от солнца под брюхом радостно повизгивающего Бирюша, на каменных плитах развалилась Фея. А правее, в вершину трехфутового каменного постамента судорожно вцепился облезлый, похоже, местный кот. Абориген регулярно встряхивал разодранными ушами и, недоумевая, почему же ему досталось не только от собаки, но и от кошки, горестно муячил. А когда Бирюш, крутя хвостом, словно гусар саблей, кинулся к хозяевам, кот ошалело взвизгнул, рухнул на землю и стремительно просочился в ближайшую расщелину меж плитами.
Потрепав пса по холке, Алексей тоскливо посмотрел на восторженно пищащую Полину и снисходительно мявкающую Фею, обреченно махнул рукой и направился к европейцу. Судя по всему, белый и есть неведомый «сахиб» из рассказа зулуса и является самой главной лягушкой в этом болоте. И теперь нужно засвидетельствовать своё почтение. Хотя бы номинально. А уж потом думать за кого сию лягушку почитать: за деликатес из меню французского ресторана или объект охоты для естествоиспытателя. В общем, неважно за кого, лишь бы не за врага, потому как такой вот божий одуванчик может с необычайной легкостью обернуться волкодавом. Да таким, что куда там местным оборотням и прочим чупакабрам.
– Доброго дня, сударь, – остановившись напротив бородача, Пелевин вежливо приподнял шляпу. – Позвольте представиться: Алекс Пелеви – траппер и Полина Кастанеди – естествоиспытатель. Мы тут заплутали чуток…
– И вам добра и здоровья, – раскинув руки в приветливом жесте, расплылся в улыбке «сахиб», – мы всегда рады гостям в нашей скромной обители. Меня зовут дон Педро, – мужчина сложил ладони «лодочкой» и низко поклонился, – а, это, – распрямившись, он обвёл рукой по сторонам, – город мира и добра «Дом Солнца».
– Дом Солнца-а-а?.. – надув губы, недовольно протянула Полина. – А я думала тут затерянный город затерялся… – девушка расстроенно шмыгнула носом и почесала кошку за ухом. – Нету, Феечка, никакого Лулусквабале, сказки это всё.
– Отчего же сказки? – хитро прищурился дон Педро, горделиво опираясь на испещрённую незнакомыми письменами глыбу. – Вот он, – бородач последовательно ткнул пальцем в дома и башню вокруг площади, – Лулусквабале – «мертвый город». Создав нашу скромную общину, я прослышал про это место и решил, что вот стоящая задача – сделать из мертвого места место счастья, и полгода назад привел единоверцев сюда…
– Вона как оно не задалось-то… – Полина, пройдя несколько шагов, остановилась напротив поросшей зеленью башни и задрала голову вверх. – А мертвых-то не боитесь?
– Живых бояться надо, – фыркнул дон Педро и, полностью игнорируя присутствие Полины, повернулся к Алексею. – А чего отроковица естествоиспытует?
– В основном – мои нервы, – вполголоса по-русски буркнул Пелевин и перешел на английский. – Флору, господин хороший. В основном – флору, ну и изредка, – траппер покосился на угнездившуюся на руках хозяйки кошку, – фауну.
– Лёш, – Полина, недовольная наплевательским к себе отношением, требовательно потянула охотника за рукав, – ты погляди, как местные на нас смотрят, чуть ли не облизываются! Может, они тут и вовсе все людоеды людоедские! Вон, как эта, – девушка мотнула головой в сторону стоящей неподалеку миловидной негритянки, – тебя глазами-то пожирает, не иначе как первым блюдом меню видит!
– Да не похожи они на эдаких, – после длительного осмотра окружающей среды Пелевин сомнением пожал плечами. – Вполне, вроде, цивилизованные.
– Цивилизованные? Как же! – Полина, словно призывая Фею в союзницы, потеребила кошку за загривок. – Помнишь, что Цицерон говорил? Consuetudo est altera natura!* (Привычка – вторая натура).
– Да откуда ж мне помнить? – воздев очи горе и задрав палец вверх, с притворным самоуничижением пожаловался Лёша. – Где Цицерон – и где я? И вообще, de gustibus non disputandum est* (О вкусах не спорят). Так что ты не словесами умными кидайся, а вызнай половчей, простые они людоеды или эти… как их?.. каннибалы.
– А разница? – Полина, позабыв, что ей полагается сердиться, недоумённо свела брови к переносице. – И те и другие людей едят… Вроде бы…
– Не скажи, – ехидно осклабился Пелевин, отрицательно покачивая головой, – людоеды – оне, обычных людей жрут, а каннибалы – эрудитов. Так что ежели они простые людоеды, то они тебя отпустить обязаны с извинениями и прочими соблюдениями дипломатического протокола. Наверное. Хотя могут и не отпустить, что с них взять, – дикари-с, barbarian…
– Зачем плохое о людях говорите, дети? – выловив знакомые слова в незнакомой речи, укоризненно вздохнул дон Педро. – Все люди равны друг другу…
Алексей и Полина дружно обернулись. Дон Педро напялил плоскую фетровую шляпу, эдакий блин с полями, донельзя похожий на старинный испанский шлем, и теперь крайне напоминал Дон Кихота: то же субтильное телосложение, козлиная бородка, нелепые усы и глаза, пылающие безумным желанием облагодетельствовать весь мир.
– Угу, – вновь перейдя на русский, откровенно фыркнул Пелевин. – Правда, некоторые равнее других, а так сплошное человеколюбие. Особенно среди каннибалов.
Дон Кихот Африканский встопорщил бородку, сложил ладони лодочкой и, покачивая головой на каждом шагу, принялся вышагивать по пятачку напротив путников.
– Человекам пристали кротость, всепрощение и доброта бесконечная, – проповедник, дойдя до угла площади, кинул косой взгляд на Алексея и Полю, четко, словно вымуштрованный солдатик, развернулся через плечо и пошагал к противоположному краю. – Потому как добро, порожденное добром, наполняет мир радостью и светом, а зло бесплодно, аки пустошь каменная…
– Голодное брюхо к учению глухо, – переведя фразу на английский, Пелевин вклинился в поток речи. – И вообще голод – он скотинит и зверит человека, факт. Нам бы перекусить чего, утолить животный голод, так сказать. А опосля, – траппер, решительно выставив ладонь вперед, пресёк спич возмущенно вскинувшегося проповедника и довершил фразу, – и про духовный голод можно будет перемолвиться. Наскоро.
Дон Педро, размышляя о чем-то про себя, недовольно пожевал губами, еле слышным шепотом отдал неграм какие-то распоряжения и, не переставая бурчать о необходимости добра, взмахом руки позвал путешественников за собой.
– То ли блаженный, то ли блажной, – Алексей прицеливающимся взглядом мазнул по спине дона Педро и, аккуратно сдвинув предохранитель винтовки, зашагал следом.
Белый моралист с вкрадчивыми речами понравился ему куда меньше, чем чернокожие с копьями. Не то слово – не понравился! Вызвал откровенно брезгливое неприятие. Вроде, голос пуховый, взгляд медовый, речи и улыбка слащавые, а поди ж ты: глядишь на человека, а видишь копошение змеиной свадьбы. И не то чтобы страшно это – противно. Самое паршивое – проповедник насквозь непонятен как личность, а где и как добыть информацию о нём – неизвестно. Оставалась слабая надежда сделать какие-никакие выводы о сущности велеречивого хозяина по убранству его жилища и по тому, как обставлена будет трапеза. Если вообще будет. А заодно станет ясно, кто они тут, невольные гости или все ж таки пленники. Да и есть хотелось отчаянно.
Путь до жилища главы общины оказался недолгим. Обогнув пару каменных хижин, дон Педро ловко сиганул через невысокий каменный заборчик и проворно затопотился к живописным развалинам возле самого подножия башнепирамиды. При ближайшем рассмотрении оказалось, что развалины приведены в жилой вид: прорехи в стенах снаружи заделаны осколками каменных плит, а изнутри завешены циновками и гобеленами, стрехи крыши восстановлены и покрыты пальмовыми листьями, в окна вставлен бычий пузырь, а в паре проёмов даже имеются грязные стекла. Правда, внутреннее убранство если чем-то и могло потрясти, так разве что отсутствием разнообразия. Пара узких скамеек из плохо оструганных досок, по-видимому, посадочные места для гостей, ветхое кресло-качалка, наверняка предмет невыносимой гордости хозяина и зависти иных жителей общины. Помимо сидений в хижине присутствовали колченогий, ровесник кресла, стол, плетеный короб и широченная, водруженная на пару чурбаков, доска. Последнюю правильнее было бы именовать кроватью, потому как она была застелена относительно чистым лоскутным покрывальцем. А прямо напротив кресла к стене на уровне глаз был накрепко пришпилен фотографический портрет, с которого, воинственно топорща густую, как лесная чаща, бородищу и хмуря мохнатые брови, задумчиво взирал немолодой крестьянин в косоворотке. Признав в мужике графа Толстого, Алексей от неожиданности попятился. Уперевшись спиной в стену, траппер чертыхнулся и, раздраженно подергивая щекой, сплюнул. Ещё во время обитания в Екатеринбурге, изображения Льва Николаича он неоднократно видел в журналах. Читая о малопонятных чудачествах и выходках титулованного, Пелевин немало удивлялся и даже, помнится, решил для себя, что все писатели, как и прочие премудрые бездельники, слегка того. Не в себе, одним словом. А уж столкнуться нос к носу пусть не с ним самим, а с его изображением, и не где-нибудь, а в диких африках, вовсе не ожидал. Полина скользнула по портрету равнодушным взглядом. Не узнала.
Одновременно с появлением хозяина и гостей в доме началась деловитая суета: две негритянки в пестрых бумазейных платьях, под ворчливым присмотром третьей, застелили стол потрепанной льняной скатеркой, придавив её края массивными бронзовыми канделябрами с самодельными свечами. Вроде бы, старинными, и вроде бы местной работы. Судя по шипящему треску сгорающих фитилей и приторно-пыльному амбре плавящегося воска, и подсвечники, и свечи изготавливали практически одновременно. Закончив декорировать стол и повинуясь молчаливому жесту дона Педро, прислуга испуганной мышиной стайкой покинула «гостевую» залу. Минут через пять женщины вернулись и споро заставили стол глиняными чашками и плошками.
Пелевин обвел скептическим взглядом угощение, состоящее из фруктов и прочей зелени и вожделеюще склонился над громоздким кувшином, возвышающимся посреди стола. Обнаружив, что в полугалонной емкости плещется мутное и приторное даже на вид пойло, Алексей огорошено покачал головой.
– А что у нас насчет винца, а, хозяин? – траппер с видом завзятого выпивохи, выразительно щелкнул себя по горлу. – Ежли винища нет, так некоторые ещё и виски с бурбонами пьют, или там бренди разные потребляют…
– Послушники нашей обители, – дон Педро окинул Пелевина цепким взглядом и продолжил вещать с занудностью школьного ментора, – образ жизни ведут смиренный, от излишеств и страстей далёкий.
Закончив недолгую речь проповедник, словно советуясь или ища поддержки и одобрения, покосился на портрет Толстого.
Полина, украдкой проследив за хозяином, кинула быстрый взгляд на фотографию и удивлённо сморгнула. В полутьме скудно совещенной парой чадящих факелов хижины, ей показалось, что мужик на портрете одобрительно прикрыл глаза. Девушка тайком перекрестилась, посмотрела на фото вновь и облегчённо вздохнула: граф по-прежнему пялился куда-то вдаль, а значит – привиделось.
– Да где излишества-то? – Алексей, пребывая в образе недалекого во всех отношениях наемника, не глядя ткнул пальцем в одну из тарелок. – Здесь что ли? – вляпавшись в густую, склизкую массу, тапер возмущённо сплюнул, – не еда, а трава сплошная. Я, чай, не козел, чтоб зеленью питаться, да и за окном не Пост Великий – можно и мясцом оскоромиться. А коли мясо зажал, так хотя бы чарку налей. Гости мы али кто?
– Гости, – продолжая сверлить Алексея взглядом, веско, словно забивая в сваю гвоздь, обронил дон Педро. – Вы гости, а мы – хозяева. И пристало гостям хозяев слушать, почитать и оказать уважение трапезе…
– А чего тогда в хижину, куда фотографа отвели, – Полина, уперев руки в бока, вышагнула вперед и вопросительно уставилась на хозяина, – двое мордоворотов освежеванную кабанью тушку занесли? Или они её не есть, а фотографировать собираются? Сообразят групповой портрет на пленере, так сказать?
– Четвертая власть, – слегка стушевавшись, покаянно развел руками дон Педро. – Этих акул пера попробуй не накорми и не ублажи, самого вмиг схарчат… Э-э-эх! – проповедник обреченно махнул рукой, – где один грех, там и другой…
Дон Педро вновь покосился на фото Толстого и широко, словно на икону, перекрестился. От размашистых движений рук пламя факелов колыхнулось, и Полине вдруг показалось, что изображение на портрете сокрушённо покачало головой. Девушка крепко зажмурилась, а когда открыла глаза, в хижине всё было по-прежнему: хозяин одновременно распоряжался на счет мяса и сокрушался об упадке нравов, Пелевин выжидательно хмурился, Толстой насупил брови и замер. А немного погодя служанки внесли громадное благоухающее мясным ароматом блюдо, и ей стало абсолютно всё равно, что там с портретом: висит ли он без движения или подражает Дориану Грею.
Посетовав вполголоса на отсутствие вилок, девушка ухватила с подноса здоровенный кус мяса и, не обращая ни на кого внимания, с чавканьем вонзила в него зубы. Узрев, что Пелевин, хозяин и пара невесть откуда взявшихся белокожих оборванцев с продувными физиономиями, по очереди макают мясо в плошку с мутно-желтой жидкостью, украдкой сунула туда пальцем. С подозрением оглядев маслянисто блестящую каплю, стекающую по руке, Полина облизала палец и презрительно сморщилась – оливковое масло к числу почитаемых ею деликатесов не относилось. Стремясь избавиться от ощущения вязкости во рту, Полина залпом опустошила поданный проповедником стакан, с ужасом ощутила, как алкоголь одновременно залпом бьет по желудку и в голову, сунулась за мясом на закуску и, уже жуя новый кусок, привалившись к каменной, испещренной вязью непонятных знаков, плите, на некоторое время выпала из общения.
Очнувшись, Полина обвела мутным взглядом вокруг. Сколько времени она провела в плену у Морфея, так и осталось неизвестным, но, видимо, немало: один из оборванцев, обняв пустой кувшин, мерно похрапывал, второй вообще куда-то исчез, а его место занял давешний вождь-зулус. Алексей и дон Педро, устроившись друг напротив друга, под монотонные завывания зулуса, с пьяным упорством перетягивали пелевинский карабин и по сторонам не смотрели.
– Вот ты почитай час уже канючишь: оружие – грех! – дернув винтовку к себе, возмущенно завопил Пелевин. – А коли грех, так какого черта ружьё моё утянуть хочешь?
Видя покрасневшее от алкоголя и перекошенное от гнева лицо траппера, Полина собралась решительно вмешаться и заставить Алексея прекратить пить, но, заметив холодно-трезвый взгляд, брошенный охотником исподлобья, с воинственными планами распрощалась и занялась инспекцией полупустых тарелок и кувшинов.
– Негоже без крайней необходимости за оружье, кое порождением диавола является, хвататься, – безрезультатно пытаясь вырвать винтовку из рук Пелевина, вполголоса бубнил дон Педро. – Нечистый не дремлет и неустанно внушает греховные помыслы детям Божиим. Мне дарована свыше милость быть пастырем, словом и примером побуждать заблудших к благим делам и от греха отвращать… – в очередной раз не добившись успеха, проповедник вдруг вскочил на ноги и завопил:
– Отдавай ружжо! Ружжо отдавай, кому говорю!
Алексей, удивленный афронтом дона Педро, а скорее всего, потеряв противовес, хлопнулся на спину, но винтовку из рук не выпустил. Воспользовавшись тем, что охотник ошарашен, зулус попытался незаметно стащить полюбившийся нож с пояса Алексея, но, получив звучный шлепок по рукам, обиженно скуксился и вновь затянул монотонную песню. Полина, понимая, что пьяным мужчинам нет никакого дела до скучающей женщины, переползла поближе к стене с портретом, благо, в багряных ответах факелов было явно заметно, что графу чрезвычайно скучно и неприятно следить за пьяной перепалкой. Усевшись на плиту прямо напротив портрета, Полина, стеснительно водя пальцем по точенным каменным завитушкам, начала рассказ о том, каким дивным человеком является Пелевин и насколько это чудо тупо и невнимательно, что не видит её к нему отношения. Граф проницательно смотрел прямо в глаза и, одобрительно улыбаясь, поощрял продолжать жаловаться. Девушка, вдохновленная молчаливым сочувствием, покосилась на Пелевина, обиженно показала охотнику язык и, повернувшись к портрету, стала вдохновенно вещать об обидах и огорчениях, причиненных этим вандалом ей и её пушистой любимице. Граф проникновенно молчал и расстроено супил брови. Распалясь от обиды и пылающего поблизости факела, Полина расстегнула две верхние пуговицы рубашки и ошарашено замерла на месте: граф, забыв о всех её горестях, с вожделением уставился в импровизированное декольте.
– Эх ты, ориентир моральный, – обиженно буркнула девушка, застегнув пуговицы и накинув поверх плеч стянутую со стола скатерть. – Что графья, что охотники, только об одном и думаете… – переведя взор на Пелевина, по-прежнему о чем-то спорящего с доном Педро, Полина окончательно огорчилась и расстроено буркнула: – Хотя нет, охотникам до девичьих прелестей дела как не было, так и нет. А ты, – разгневанная красавица вновь повернулась к портрету, – вместо того, чтоб пялиться, лучше б того, кого надо вразумил, когда и куда смотреть!
Граф на портрете равнодушно уставился куда-то вдаль и на причитания красавицы не реагировал.
– Кобель ты, а не граф, – презрительно фыркнула Поля и, имитируя пренебрежительную пощечину, звонко шлепнула ладонью по портрету и уныло поплелась на своё место.
– К слову говоря, хозяин! – проводив Полину недоуменным взглядом, Пелевин, покачивая на ладони полупустой кувшин с хмельным, заинтересованно взглянул на дона Педро. – А спотыкаловку-то свою из чего гонишь?
– Чего сразу спотыкаловка?! – возмущенно нахохлился проповедник, выхватывая кувшин из рук траппера. – Вполне себе нормальная банановая брага, на конопле настоянная. Не вино, а роса божья, – глава общины аккуратно примостил кувшин на край стола и ткнул пальцем в Полину. – А девку свою уйми! Святых людей хоть в жизни, хоть на портретах бить негоже, – дон Педро попытался ухватить горло кувшина, промахнулся и, фокусируя взгляд, направил палец на стол. Покачавшись пару минут в попытках прицелиться, проповедник размашистым жестом вцепился в посудину с бражкой и с жадностью присосался к горлу. Сделав пару шумных глотков, он с недоуменной обидой покосился на траппера:
– Не вино, а благодать небесная! А он – спотыкаловка…
Не желая спорить попусту, Пелевин равнодушно пожал плечами и заплетающейся походкой пошатался к Полине, примостившейся в противоположном углу. Девушка, предоставленная самой себе, боролась со скукой изо всех сил: чередуя вялое ковыряние в тарелках с попытками пристроить голову на ближайший постамент как на подушку. И то, и другое – безрезультатно.
– Ну, ты как? – добравшись до Полины, Алексей присел на корточки и озорно подмигнул подруге. – Впечатлилась хозяйскими речами или и дальше во мраке греховном пребывать намерена?
– А вот и намерена! – сверкнув из-под бровей полупьяным взглядом, с вызовом бросила Полина. – Как по мне, так лучше жить с грехом, но в радости, чем в такой, – девушка презрительно покосилась на проповедника, – тоске, но в благости загнуться. Лёш, а Лёш! – жалобно затянула Полина, привычно теребя Пелевина за рукав, – а давай сбежим отсюда, а? – девушка тоскливо шмыгнула носом и просительно заглянула трапперу в глаза. – Ну не нравится мне святоша местный, никак не нравится. Доверия ни на грош не вызывает.
– А чего так? – аккуратно кидая настороженные взгляды по сторонам, одними губами прошептал Пелевин. – Гостеприимный, вроде, дядька, душевный такой. Чего, не веришь? – Алексей в очередной раз покосился на дона Педро и протяжно сплюнул в угол. – Еще какой душевный, так и норовит в душу залезть: то ручонками немытыми, а то и вовсе – сапогами…
– А еще он ни разу не пьяный, – прижавшись щекой к плечу траппера, сбивчиво зашептала Полина. – Вот стоит тебе в сторону посмотреть или вообще отвернуться, так он ка-а-к зыркнет! А глазищи – холодные, внимательные, трез-вы-е! Боюсь я, его, просто до дрожи боюсь.
– Трезвые, говоришь? – задумчиво протянул Алексей, вызывающе хрустя костяшками пальцев. – Ну, это мы сейчас исправим.
Траппер, демонстративно кряхтя, с заметным усилием утвердился на ногах и, раскачиваясь, словно яблоко под порывами ветра, пошагал к проповеднику. Доковыляв до места назначения, Пелевин мрачной тенью навис над столом и трясущимися руками разлил брагу по двум высоким стаканам.
– А-а-а, давай, дружище, вып… выпьем! – расплескивая брагу по сторонам, Алексей призывно взмахнул своей посудиной, – Мы уже пять минут как не пили!
Проповедник, бурча что-то про застарелую мигрень, попытался отодвинуть свой стакан в сторону, но подавился речью на полуслове. Едва заслышав про нежелание пить, траппер ухватил собутыльника двумя руками за грудки, рывком вздернул его на ноги и впечатал ошалевшего от такого обхождения дона Педро в стену.
– Я чет не понял, – нависнув над перепуганным проповедником, Алексей закапал слюной в распахнутый ворот его косоворотки, – ты чего, меня… МЕНЯ не уважаешь? Выпить со мной брезгаешь?
– Я не… я завсегда, – залепетал хозяин заплетающимся языком. – Вы меня, честное благородное, не так поняли…
– А коли не так, – траппер разжал захват и протянул рухнувшему на пол проповеднику полный до краев стакан, – тогда – до дна! И без остановки!
Проследив, как хозяин, давясь и захлебываясь, глубокими глотками опустошает емкость, Пелевин с видимым радушием хлопнул дона Педро по плечу. Тот поперхнулся и, не устояв на ногах, звучно впечатался лбом в ближайший постамент. Алексей, горестно сокрушаясь и громогласно прося прощения, недрогнувшей рукой вновь наполнил хозяйский стакан до краев и, приговаривая, что это не для пьянства, а здоровья для, аккуратно, не расплескав ни капли, влил брагу в глотку сомлевшего дона.
– Вот вроде и всё, – Алексей одним движением смахнул тарелки со столешницы и бережно уложил на неё похрапывающего проповедника. – Собираем вещички и выдвигаемся зверьё наше искать. Только где искать – ума не приложу. Ну да ничего, разберемся.
Не решившись потревожить клюющую носом Полину, Алексей примостил девушку в угол и, разыскивая рюкзак, целеустремлённо заскользил по комнате. За последующие пять минут Пелевин успел обшарить всё доступное пространство, засунуть нос в каждую расщелину, обнюхать каждый темный угол и трижды заглянуть под стол, но своих вещей так и не обнаружил. Устав от бесплодных поисков, траппер озадаченно почесал в затылке, с мимолётным умилением взглянул на тихонько посапывающую Полину, умудрившуюся свернуться клубочком в не самом широком кресле, с сожалением вздохнул и безжалостно растолкал девушку.
– Ты куда вещмешок дела, чудо? – Пелевин, решив для очистки совести проверить уголок, без усилия переставил кресло вместе с Полиной в сторону. – Всю хибару уже вверх дном перевернул. А вещичек-то нету…
– Какой ещё мешок? – не удосужившись открыть глаза, недовольно поморщилась Полина. – Если ты про баул с нашим тряпьем печалишься, так его какая-то тетка, – девушка с усилием приподняла левое веко, зафиксировала взгляд на суетившейся по комнате служанке и, широко зевая, размашисто ткнула в неё пальцем, – куда-то утащила-а-а…
Приложив воистину титанические усилия, перескакивая с исузулу на пиджин-инглиш и обратно, Алексей всего за четверть часа сумел не только разузнать, куда же запропал их нехитрый скарб, но и выведать, где местное начальство определило им постой и уговорить служанку послужить проводником. В то, что толстогубая служанка отведет их туда, куда надо, верилось слабо, но в способность самостоятельно отыскать нужную им хижину среди десятков подобных Алексей не верил совсем. Закинув винтовку на плечо, траппер попытался разбудить Полину.
Убедившись после трёх бесплотных попыток, что этот подвиг ему не по плечу, Пелевин подхватил так и не проснувшуюся девушку на руки и зашагал следом за служанкой. Полина что-то одобрительно буркнула под нос, обвила руки вокруг пелевинской шеи и, прижавшись щекой к мужской груди, удовлетворённо засопела. После того, как Алексей запнулся в темноте о камни, девушка недовольно зашипела и в голову охотника закрались подозрения, что ленивая хитрюга не спит, а лишь притворяется. Попытка разоблачить коварную красотку потерпела фиаско: каждый раз, когда Алексей бросал на девушку взгляд, та безмятежно посапывала, а ударившись в очередной раз об очередной камень, Пелевин и вовсе плюнул на все несообразности. Благо, хижина, отведенная для их ночлега, подобно утёсу, выступила из темноты.
Коротко поблагодарив проводницу, Алексей попытался вынуть из нагрудного кармашка Полины маленькое зеркальце, но та, по-прежнему не открывая глаз, с оттяжкой врезала по длани расхитителя, и чернокожая служанка, удовольствовавшись лишь устной благодарностью, от греха подальше поспешила наружу. Аккуратно пристроив спящую красавицу на самодельное подобие топчана, Алексей, раздумывая, где же ему искать зверье, решил сначала отыскать трубку и зашарил по карманам.
Внезапно его внимание привлек шум, доносящийся из соседней комнаты: казалось, что там кто-то кого-то с аппетитом поедает. По крайней мере, чавканье слышалось явственно. Запалив трут и взяв револьвер наизготовку, траппер осторожно шагнул через порог и, облегченно вздохнув, замер: Фея и Бирюш, абсолютно не обращая внимания на вернувшихся хозяев, грызли копчёный окорок. Один на двоих. Копченое мясо пахло настолько аппетитно, что Алексей на пару мгновений даже задумался, а не заставить ли мохнатых приятелей поделиться трапезой. Но усталость оказалась сильнее голода, и траппер, оставив на потом решение загадки, как в обители проповедующего вегетарианство дона Педро зверьё умудрилось разжиться мясом, рухнул спать.