Так. Я додумался. Мне стало легко-легко. Я нашел теплое гнездо для искалеченной ласточки. Я нашел место для трех долларов. Я написал письмо и положил в карман шамеса синагоги — «Ребе Эли с гусиными лапками». Он в то время подметал березовым веником синагогу.
Талмуд в голову мне не лез. Я все время следил за Эли. Вот он кончил работу, откашлялся от пыли, поднятой с пола, и начал трепаться. На это он был большой мастер. На его лице разливалось необычное наслаждение. Отмороженными пальцами он теребил голову. Ладонью старательно тер затылок, бороду, пейсы. Прислонился к острому углу стола и с воодушевлением чесал спину. Костлявыми локтями быстро и ритмично перебирал свои собственные ребра, как музыкант струны балалайки. При этом он задумчиво и радостно улыбался. Словно что-то очень вкусное ел и прислушивался к вкусу.
На этот раз я с нетерпением просмотрел всю драматическую деятельность его теребления. Теребить локтями бока всегда было его последним номером. Вот он и сейчас начал локтями наступать на свои бока, начал наступать и услышал небывалые звуки. В его кармане зашуршала бумага. Он удивленно сунул руку в карман и вытащил оттуда белый конверт. Подошел к окну, прочел адрес — ему! Он с удивлением распечатал конверт, вынул письмо и уткнулся в него носом:
«Мы с тобой тезки. Ты — Эли шамес. Я — Илья пророк. Я все время следил за твоей праведной жизнью, за страданиями твоей бедной семьи. Ты — самый лучший Эли из всех Элев на свете. Я сейчас нахожусь в Америке и присматриваюсь к людям, которые носят мое имя. Тебе, лучшему Эли, шлю три доллара. Такую сумму буду тебе присылать каждую неделю на шабат [31] . Эти деньги найдешь в синем конверте в ковчеге под Торой. В каждую пятницу после утренней молитвы найдешь на этом самом месте такую же сумму».
Эли скомкал письмо, положил в карман и пробормотал:
— Какой-то шалохвост надо мной шутит. Чтобы его поганое имя стёрлось из памяти добрых людей! Не надо мне таких писем из святого ковчега! Не пойду… Не пойду… Не пойду…
«Придется забрать назад из ковчега эти три доллара, — подумал я. — Эли упрямый человек. Сказал, что не пойдет, значит не пойдет. Заберу назад деньги». Я теперь твердо решил забрать их себе, потому что они мне позарез нужны.
Но уже было поздно.
Интерес Эли взял верх. Он, крадучись, чтобы никто не заметил, подошел к ковчегу, достал оттуда синий конверт. При этом забормотал:
— Шалохвосты! И святой ковчег не уважают!
Он с грустью покачал головой, зачмокал губами и подошел к окну. Осторожно распечатал конверт и достал оттуда ассигнацию в три доллара. Он проверял ее на свет долгое время.
С американскими долларами Эли был знаком. Ему не раз их показывал его племянник, отец которого жил в Америке и время от времени присылал деньги.
Убедившись, что это настоящие три доллара, Эли задрожал с головы до ног. Спрятал за пазуху деньги и начал бить себя кулаками в грудь. Потом он зашептал:
— Илья-пророк… Илья-пророк… Илья-пророк…
Смущенный Эли всхлипнул от радостного волнения, снова подошел к ковчегу, распахнул дверцу, сунул туда голову и долго молился. В его глазах светилось большое, как море, счастье. Словно на крыльях, Эли помчался из синагоги. Крылья, правда, не были орлиные, так как он упал вниз с высокого каменного крыльца. Быстро поднялся и, держась обеими руками за пазуху, побежал домой изо всех сил. Люди оглядывались ему в след. Он не обращал на них внимания.
Назавтра Эли пришел в синагогу в новой шапке. Сам он, по-видимому, помылся в бане. Волосы его были гладко причесанные, борода и пейсы в порядке. Словом, совсем не тот, а новорожденный Эли… Однако я на его лбу заметил хмурость недовольства. Человек был чем-то обижен.
Я удивился. В чем дело?
Причина его недовольства проявилась сейчас же. Эли подошел к ковчегу, на этот раз не совсем осторожно. Он был возбужден. Распахнул дверцу и начал говорить громким шепотом. Я осторожно подошел к ковчегу и слышал каждое слово:
— Спасибо, святой пророк, за три доллара! Но моя жена сказала, что ты мог бы дать больше. У нас большая семья и большая недостача. Прошу тебя, святой пророк, поверь моей искренности и жертвуй мне по тридцать долларов в неделю. Ты же такой хороший. Я, святой пророк, во всех молитвах вспоминаю тебя с почетом и любовью. Я уверен, что ты выполнишь мою маленькую просьбу. Не скупись в своей благотворительности. Аминь! Аминь! Аминь!
Эли вышел из синагоги, а я вошел в ярость.
Мало того что я по глупости своей выбросил ему эти три доллара, у него еще наглость и жадность появилась. Он еще обижается! Дай ему по тридцать долларов в неделю. Захотел сразу паном стать! Да еще верит искренне, что это раскошелился Илья-пророк. Ну, погоди же, ребе Эли! Я тебя очеловечу! Покажу тебе, что Илья-пророк не такой заторможенный мямля, как я. Буду бороться за честь древнего пророка…
На следующую неделю я снова положил в ковчег письмо на адрес Эли. Он был чрезвычайно аккуратный. В назначенное время подошел к ковчегу, словно к своему собственному шкафу, и достал оттуда письмо. Он сразу положил конверт за пазуху со словами «спасибо, дорогой пророк Илья» и счастливый и спокойный вышел из синагоги, как банкир из банка.
Я, конечно, понял, в чем дело. Эли был уверен, что в конверте лежат тридцать долларов. Он даже чинно вытер нос новым платком, как это делает самый богатый лавочник в городке, реббе Носан.
Ой, быстро, ребе Эли, перенял ты манеры богача! Ах, как деньги портят человека! Эли даже возгордился. Если раньше он был со всеми иешивотниками на короткой ноге, то в течение одной недели ни с кем из нас уже и говорить не захотел. Некоторые иешивотники даже замечали:
— Эли стал смотреть на нас сверху вниз…
И я решил:
«Я искалечил Эли — я и вылечу его. Вся его душа сейчас в моих руках, как пойманный воробей…»
И я тоже немного возгордился своей силой над синагогальным шамесом. Но тогда я еще не понял, что тот самый посох, который бил Эли одним концом, бил вторым концом и по моему лбу. Я ходил по синагоге деловым петухом и уже радовался, что подбросил Эли эти три доллара. Зато теперь вымуштрую человека. Такое дело стоит дороже тысячи долларов. Возможно, что этим я хотел заглушить печаль по потерянным трем долларам. Я хорошо не помню. В то время я наблюдал только за другими, а не за самим собой.
Дома Эли читал:
«Ты, Эли, стал сразу жадным, рассчитывая на большие деньги. Это твой первый грех. Ты, Эли, возгордился. Это твой второй грех. Вот за что я не выполнил своего обещания. Назначаю тебе на целую неделю пост днем и молитвы ночью. Если все это будет выполнено не так себе для вида, а искренне, тогда дам тебе новую награду. Так говорит пророк Илья».
Всю неделю после этого письма Эли не выходил из синагоги. Постился днем и молился ночью. Опустился, высох. Каждый день приходила в синагогу его жена и со слезами на глазах упрашивала его:
— Пойдем, Эли, кушать…
Эли молча отталкивал ее от себя локтем. Эли ходил всю эту неделю, как тень. Иешивотники смотрели на него и удивлялись. Часто кто-то из них обращался к нему:
— Ребе Эли, что с вами?
— Ребе Эли, вы нездоровы?
— Ребе Эли, вы очень похудели.
Эли молчал, и на его лице виднелись огромные страдания и большие надежды.
Ровно через неделю Эли вынул из ковчега мой новый конверт. Дома он читал вот что:
«Эли, ты большой дурак! Не верь в суеверия. Скажи спасибо за первые три доллара и больше ничего не жди. Нет пророка Ильи и нет Бога. Все это ложь. Аминь! Когда-нибудь я тебе расскажу».
Эли несколько недель не заходил в синагогу. Он заболел нервной горячкой и долгое время в своем бреду что-то рассказывал об Илье-пророке. А когда вернулся в синагогу, то поглядывал на всех недоверчиво.
Тем временем я продолжал дальше заниматься написанием писем в Америку. В доме старой Бейли я ожил. Надо мной не висел вечный страх перед инспектором ребе Шмарье. Я мог читать на частной квартире хоть целыми ночами. Произведения Пушкина и Лермонтова, Гоголя и Некрасова вытеснили схоластический Талмуд с его мертвой философией, с его скучными рассуждениями о добре и зле, с его мелкими урывками разнообразных старинных наук, с приспосабливанием вавилонского быта и мудрости к условиям жизни совсем другой земли и других людей.
Я начал писать стихи на древнееврейском языке. Писал днем в синагоге, заслоняясь фолиантами Талмуда. Ночью я читал книги. Так продолжалось больше года.