Я вернулся из Сити около трех. Веселый месяц май кружил всем голову, и, вероятно, лишь я один не чувствовал себя счастливым. Три месяца назад я прибыл в добрую старую Англию, и за этот короткий отрезок времени жизнь островитян осточертела мне донельзя. Если бы год назад кто-нибудь сказал мне, что все будет именно так, я бы расхохотался ему прямо в лицо. Все вызывало мое раздражение: погода, разговоры, то, что я сибаритничаю, хотя развлечения, предлагаемые столицей, вызывали у меня ощущение вроде того, когда выпьешь содовой, долго стоявшей на солнце. «Ричард Ханней, — не раз говорил я сам себе, — ты ведь прекрасно понимаешь, что попал в западню — давай-ка выбирайся из нее поскорее».

Когда я вспоминал о планах, которые строил год назад там, в Булавейо, я готов был кусать ногти от злости. Я скопил значительную — разумеется, не миллион — сумму денег и рассчитывал пожить в свое удовольствие, быть может, до конца дней в стране, которая представлялась мне в моем воображении страной сказок тысячи и одной ночи и которую я покинул вместе с отцом, когда мне было всего шесть лет.

И вот, прожив на родине три месяца, я вдруг понял, что роль праздношатающегося зеваки мне совершенно не подходит, что рестораны, театры и скачки надоели мне так, как будто я тратил на них всю свою жизнь. Наверное, все было бы иначе, если бы у меня были друзья, а не знакомые, которые приглашали меня в гости только затем, чтобы узнать, как обстоят дела в Южной Африке, и которым было совершенно все равно, как обстоят дела у меня лично. Особенно же выматывали душу встречи с непременным чаепитием в конце, организованные супругами строителей империи, на которых я выступал то перед учителями из Новой Зеландии, то перед издателями из Ванкувера. Здоровый, как бык, тридцатисемилетний мужчина, не испытывающий недостатка в средствах, я чуть не выл от скуки и всерьез начинал подумывать о возвращении в свои африканские дебри.

Помню, в тот день, недовольный доходами от размещенного капитала, но, главным образом, недовольный самим собой, я задал головомойку брокерам, что, мне кажется, хорошо подействовало на мой, пребывавший до этого в спячке, мозг. По дороге домой я завернул в клуб, который очень смахивал на пивную и в который принимали всех, кто служил или работал в колониях. Я потягивал пиво и перелистывал газеты. Почти в каждой говорилось о напряженности на Ближнем Востоке. В одной из газет я обратил внимание на статью о премьер-министре Греции Каролидесе. Мне нравился этот политик хотя бы уже тем, что он никогда не передергивал, чего нельзя было сказать о других. Нравилось, что британское правительство поддерживало его и что в Берлине и Вене его ненавидели черной ненавистью. В газетной статье, между прочим, говорилось, что только благодаря стараниям Каролидеса в Европе еще не разразился новый Армагеддон.

Отложив газету в сторону, я подумал, что в Греции или в Албании мне легко было бы найти работу, а не сидеть сложа руки да зевать от скуки.

Около шести я зашел домой, переоделся и, поужинав в кафе «Ройал», отправился в мюзик-холл. Дрыгающие ногами дамочки и обезьяньи ужимки их партнеров заставили меня тотчас ретироваться. Вечер был тих, небо ясно, и я решил пройтись до дома пешком. Мимо меня сновали туда и сюда люди — все эти клерки и продавщицы из магазинов; иногда попадался денди или шествующий с важным видом полисмен — и я искренне позавидовал им всем, потому что у них была какая-то цель в жизни. Встретив зевающего бродягу, я подал ему полкроны — я почувствовал в нем родственную душу. Выйдя на площадь Оксфорд-серкус, я взглянул на зеленоватое весеннее небо и дал себе зарок, что куплю завтра вечером билет на пароход, идущий в Кейптаун, если следующие сутки пройдут так же скучно, как и предыдущие.

Моя квартира была на первом этаже нового жилого дома позади Лангам-плейс. Поднявшись по ступенькам, я вошел в холл, где меня встретили портье и лифтер. Дом был так спланирован, что на лестничную площадку выходила только одна квартира. Я жил совершенно один, потому что терпеть не могу слуг — уборку делал утром знакомый портье.

Я вставил в замок ключ и вдруг вздрогнул от неожиданности — рядом со мной, точно вырос из-под земли, появился человек. Присмотревшись, я признал в нем жильца с одного из верхних этажей, хорошо сложенного, небольшого роста мужчину с каштановой бородкой и маленькими голубыми глазками, пронизывающий взгляд которых мне показался неприятен. Этого человека я встречал раза два на лестнице.

— Впустите меня на минутку, — сказал он с трудом, как будто поднялся пешком на десятый этаж, и стиснул рукой мое запястье, — мне надо поговорить с вами.

Я открыл дверь и жестом пригласил его войти. Он стремительно промчался по коридору к самой дальней комнате, которая была моей курительной и одновременно кабинетом.

— Вы заперли дверь на цепочку? — спросил он, когда я вошел в комнату. — Простите за неожиданное вторжение, но у меня не было другого выхода, да и вы мне показались человеком, достойным доверия. Не могли бы вы оказать мне одну услугу?

— Говорите, — сказал я довольно сухо, — я слушаю вас.

Я не люблю нервных, взвинченных людей.

Мой гость, заметив на столе поднос с бутылкой и стаканчиками, налил себе виски и залпом выпил. Потом поставил стаканчик на стол с такой силой, что стекло треснуло.

— Простите, — сказал он, — нервы ни к черту. Но, я думаю, вы меня поймете — я только что был на волосок от смерти.

Я уселся в кресло и закурил трубку.

— Вы так считаете? — спросил я ледяным тоном, давая понять, что имею дело с сумасшедшим.

— Вы ошибаетесь. По крайней мере, до этого еще не дошло, — с какой-то вымученной улыбкой сказал он. — Я вас совершенно не знаю, но вы мне показались, во-первых, человеком хладнокровным, а во-вторых, безупречно порядочным, но, простите, с авантюрной жилкой. Я нахожусь сейчас в таком положении, которое вам трудно себе представить. Я хочу довериться вам и просить вас о помощи.

— Я готов выслушать вашу историю, — сказал я, — а там посмотрим.

С трудом преодолев волнение, он начал свой рассказ. Я многое пропустил мимо ушей, потому что трудно слушать со вниманием какие-то нелепицы, но постепенно я увлекся, стал задавать вопросы и в конце концов понял, в чем суть дела.

Мой гость родился в Америке, в штате Кентукки. Окончив колледж, он решил повидать свет, благо не был стеснен в средствах. Он владел пером, и одна из чикагских газет послала его в Южную Африку, где тогда шла война, затем он провел несколько лет в странах Юго-Восточной Европы. Я сообразил, что он хорошо разбирается в людях, потому что этого требовала его профессия, как и знания обстановки. В самом деле, он упомянул несколько имен, которые мне попадались на страницах газет.

Он давно интересовался политикой и, когда предоставилась возможность, ушел в нее с головой. Я по своему опыту знаю, что люди такого, как он, типа не успокаиваются до тех пор, пока не раскопают дело до самых корней. И я также знал, какое это опасное занятие.

Всем нам известно, что государство — это прежде всего правительство и армия, но лишь немногие знают о той невидимой сети, которая создана весьма опасными людьми, ненавидящими и правительство, и армию. Как это всегда бывает, случай помог моему собеседнику наткнуться на одно из звеньев организации. Он стал копать дальше, и в том, что произошло, мог винить себя или, если хотите, судьбу.

Как я понял с его слов, организация состояла из революционно настроенных интеллигентов, которым оказывали поддержку финансисты. Создать в Европе заварушку было на руку и тем, и другим: разваливающаяся экономика — это большие деньги. Благодаря моему собеседнику мне многое стало ясно в только что закончившейся Балканской войне. Стало ясно, почему вдруг распался союз государств и почему вместо него возник другой. Наконец-то я понял подоплеку событий, и вначале это было так ошеломительно, что я ему не поверил: по его словам, главная цель этой войны была в том, чтобы столкнуть лбами Россию и Германию.

На мое недоуменное «неужели?», собеседник отвечал, что только в этом случае мир в Европе рушился, как карточный домик. На его развалинах революционеры собирались построить новый мир, ну а финансисты собирались грести серебреники лопатой, скупая за бесценок национальные богатства.

— Капитал, — сказал мой собеседник, — не знает ни отечества, ни укоров совести. Ну а главное, за всем этим стоят евреи, а они ненавидят Россию до мозга костей. Они хотят отыграться, наконец, за погромы. Вы удивлены?

— Вообще-то, — продолжал он, — вы их найдете повсюду, надо только пройти за кулисы. Возьмем, к примеру, какой-нибудь немецкий промышленный концерн. Если у вас есть какое-нибудь дело, то вас проводят к управляющему, какому-нибудь барону фон или что-либо в этом роде, элегантно одетому молодому человеку, говорящему по-английски так, словно он учился в Итоне или Харроу. Но этот молодой человек всего лишь красивая вывеска. Если у вас миллионное дело, то вас проводят не к нему, а к вестфальцу с лбом и челюстью неандертальца и манерами, которые хороши лишь на скотном дворе. Именно такие, как этот вестфалец, хотят задушить английскую промышленность. Но если ваше дело измеряется уже не миллионами, а гораздо-гораздо большими цифрами, то вас проводят к настоящему хозяину, и — десять против одного — вы увидите маленького бледного еврея в кресле-каталке со взглядом, как у гремучей змеи. Вы мне не поверите, но именно такие, как этот еврей, управляют сейчас миром, и именно они хотят развалить на куски империю царя, потому что над его теткой надругались, а его отца выпороли кнутом в каком-нибудь местечке на Украине.

Тут уж я не выдержал и не без яда заметил, что все эти евреи и революционеры пока что не видны невооруженным глазом.

— Так-то оно так, — согласился он, — но цель этих людей не только в том, чтобы добиться финансового могущества, но также и в том, чтобы разрушить идеалы и привычки, которые веками живут в душе людей. Ведь люди с радостью умирают за свою страну, за свой народ, и пока есть солдаты, готовые постоять за свой флаг, до тех пор все самые хитроумные планы, задуманные в Берлине и Вене, останутся на бумаге. Правда, у них на руках есть несколько козырных карт, которые они собираются разыграть. Если они не сумеют разделаться со мной в течение месяца, то им не поможет даже козырной туз, который они держат про запас.

— Из всего, что вы мне рассказали, — заметил я сухо, — следует, что вы уже давно покойник.

— Mors janua vitae, — улыбнулся он. Между прочим, это была единственная латинская фраза, которую я знал. — Я как раз подхожу к самому главному вопросу. Все, что вы слышали, было подготовкой к нему. Если вы, конечно, читаете газеты, то вам должно быть известно, кто такой Константин Каролидес?

Я насторожился — ведь я только что читал о нем в газете.

— Этот честный и, пожалуй, самый умный из современных политиков человек стоит им поперек горла. Они решили убрать его еще год назад. Я узнал об этом — конечно, любой дурак мог об этом догадаться, — но, главное, я узнал, как они собираются это сделать. И поскольку им известно обо мне, то я, конечно, потенциальный покойник. Вот почему я хочу поступить так, как сейчас вам расскажу.

Он опять налил себе виски в стаканчик, и я добавил ему немного содовой. Мне начинал нравиться этот человек.

— Убить его в Афинах они не могут, потому что его охраняют горцы из Эпира, которые спустят шкуру с самого черта, попадись он им. Вот почему они выбрали 15 июня, день, когда Каролидес прибывает в Лондон на международную конференцию.

— Ну, это совсем просто, — сказал я. — Надо предупредить его, чтобы он сюда не ездил.

— Им это как раз на руку, — отрезал он. — Каролидес единственный, кто может распутать клубок заговора.

— Тогда надо предупредить британское правительство, — сказал я. — Оно не допустит, чтобы высокий гость был убит в столице империи.

— Ничего хорошего из этого тоже не выйдет. Правительство удвоит наряды полиции, на каждом углу будет стоять переодетый сыщик, но они все равно добьются своего. Эти господа хотят разыграть спектакль на глазах у всей Европы. Каролидеса убьет какой-нибудь австриец, и, хотя это и не соответствует истине, но все подумают — потому что, а как же иначе, — что это дело задумано в Берлине или Вене. Вот тут-то и вспыхнет пожар, мой друг. Мне посчастливилось разгадать их дьявольский план, и я могу с уверенностью заявить, что со времен Борджиа не было придумано ничего гнуснее. Но есть один человек, который может помешать им, и этот человек — ваш покорный слуга, Франклин Скаддер.

Его маленькие голубые глазки, взгляд которых ввинчивался в меня, словно буравчик, сияли боевым огнем. «Человечек он вроде бы неплохой, — подумал я, — но его история чудовищно неправдоподобна», а вслух сказал:

— Расскажите мне, с чего все началось.

— Подслушал разговор в одной тирольской гостинице, потом побывал в меховом магазине в Буде — здесь мне тоже удалось кое-что узнать. Затем я стал членом клуба в Вене, потом мне рекомендовали посетить книжную лавочку на Ракницштрассе в Лейпциге и, наконец, десять дней назад я поставил точку, завершив расследование в Париже. Я не хочу утомлять вас деталями, скажу только, что я долго думал над тем, как исчезнуть из Парижа, не оставив следов. Я выехал из Парижа в Гамбург под видом богатого американца, поселившегося во Франции. В Гамбурге я сел на пароход, отправляющийся в Норвегию, как еврейский коммерсант, торгующий алмазами. В Норвегии я уже был английским филологом, собирающим материал для диссертации об Ибсене. Я отплыл из Бергена в Шотландию как кинорежиссер, снимавший в Норвегии фильм о горнолыжном спорте. Ну и наконец, я прибыл сюда из Эдинбурга под видом коммерсанта, поставляющего бумагу для лондонских газет. До вчерашнего дня мне казалось, что я замел все следы и мне не о чем тревожиться. И вдруг…

Он замолчал и, протянув руку к стаканчику, сделал большой глоток.

— …подойдя к окну, я заметил на противоположной стороне улицы человека, который показался мне знакомым. Я выхожу из дома лишь поздно вечером, да и то ненадолго. И вот я узнаю от портье, что тот человек разговаривал с ним и оставил для меня свою визитку. Имя, написанное на ней, уже давно не давало мне покоя.

Я увидел, как побледнело лицо моего собеседника, и у меня исчезли последние сомнения в правдивости его рассказа.

— Что вы собираетесь делать? — спросил я.

— Я, как вы понимаете, на крючке, и единственное, что мне теперь остается, это сделать вид, будто я покинул этот бренный мир. Тогда мои ищейки станут спать спокойно.

— Вы думаете, это возможно?

— Я сказал слуге, что скверно себя чувствую. При этом у меня был такой вид, словно я вот-вот испущу дух. Мне, как вы уже могли заметить, легко удаются всякого рода маскарады. Затем я нанял грузового извозчика и доставил с его помощью сундук, в котором находился труп. При желании вы всегда можете найти в Лондоне такого рода предмет. Затем я лег в постель, попросив слугу дать мне воды, чтобы запить таблетку, и сказал ему, что он может идти. Слуга хотел пойти за доктором, но я рассердился, накричал на него, и он ушел. Едва за ним захлопнулась дверь, как я вскочил с постели. Умерший был моего роста, и в его лице было что-то отдаленно напоминавшее мое. Он умер, по-видимому, от алкогольного отравления, так что я позаботился о том, чтобы в квартире нашли несколько бутылок из-под спиртного. Я надел на него свою пижаму и перетащил на кровать. Потом переоделся в тот костюм, который сейчас на мне, и с нетерпением стал поджидать вас.

Он замолчал и выжидающе смотрел на меня. За свою жизнь я выслушал немало крутых историй и пришел к выводу, что о достоверности рассказа надо судить не по его деталям, а по характеру рассказчика.

— Дайте-ка мне ключ от вашей квартиры, — сказал я. — Хоть я вам и верю, но посмотреть своими глазами никогда не мешает.

— Вы, конечно, имеете на это право, но, — покачал он головой, — ключ должен был остаться в кармане пиджака, иначе никто не поверит. Подождите всего одну ночь, завтра вы во всем убедитесь сами.

— Хорошо, — сказал я после секундного раздумья. — Вы переночуете в этой комнате, но я запру вас в ней на ключ. Если же вы попытаетесь ускользнуть, то предупреждаю вас, мистер Скаддер, пистолетом я владею так же хорошо, как вы пером.

— Я был в этом уверен, — сказал он, вскакивая из кресла с какой-то юношеской энергией. — Хотя вы до сих пор не представились мне, сэр, я никогда не ставил под сомнение способности белого человека. У меня к нам просьба. Не могу ли я воспользоваться вашей бритвой?

Я провел его в ванную и оставил одного. Через полчаса оттуда вышел безбородый, тщательно выбритый джентльмен, который, судя по выправке, манере говорить и торчащему в правой глазнице моноклю, был находящимся в отпуске британским офицером, служащим в Индии. Я не заметил в его речи ни малейших следов американского акцента.

— Боже! — воскликнул я. — Да вас не узнаешь, мистер Скаддер!

— Мистера Скаддера больше не существует, — строго заметил он мне. — Перед вами капитан Теофилус Дигби, которому командование предоставило отпуск по семейным обстоятельствам. Прошу вас не забывать об этом, сэр.

Постелив ему на диване, я запер дверь на ключ и прошел в свою комнату. Уже засыпая, я вдруг улыбнулся — бывает же на свете такое!

Меня разбудил шум — кто-то стучал кулаком в дверь. Я сообразил, что это пришедший делать уборку Паддок ломится в курительную комнату. Этот Паддок был ленив и глуп, как гиппопотам, но именно поэтому я мог быть уверен, что он не проболтается.

— Да перестаньте же, наконец, — сказал я, выходя из своей двери. — У меня остановился мой друг капитан… — я тотчас осекся, потому что забыл его имя. — Приготовьте-ка нам лучше завтрак.

Я сообщил Паддоку, что врачи рекомендовали моему другу полный покой, что его не должны беспокоить ни чиновники министерства по делам колоний, ни даже сам премьер-министр — иначе его здоровью будет нанесен непоправимый ущерб. Монокль и неподражаемая манера цедить сквозь зубы слова, произвели на Паддока настолько сильное впечатление, что он говорил Скаддеру то и дело «сэр», и я с усмешкой подумал, что я не удостоился этой чести ни разу в течение месяца.

Позавтракав, я отправился по делам в Сити и вернулся домой только к обеду. Я заметил, что у лифтера было вытянутое, словно он проглотил какую-нибудь гадость, лицо.

— Скверные дела, сэр, — сообщил он мне. — Джентльмен из пятнадцатой дал дуба. Тело только что увезли в морг. Полиция осматривает квартиру.

Я поднялся наверх. Инспектор и двое бобби деловито осматривали квартиру. Я задал им несколько идиотских вопросов, и они быстро выпроводили меня вон. Мне удалось также поговорить со слугой Скаддера. На все мои вопросы он плаксивым голосом отвечал, что ничего не знает. Он был глуп и скучен, как церковный служка. Я дал ему полкроны, чтобы немного утешить его.

На следующий день я посетил открытое слушание о дознании, проводившемся полицией. Представитель одного из издательств утверждал, что покойный был американцем, желавшим заключить контракт на поставку бумаги для издательства. В ходе дознания было решено, что покойный умер от слишком большой дозы алкоголя. Все бумаги по этому делу передавались американскому консулу. Когда я рассказал о дознании Скаддеру, он очень внимательно меня выслушал, а потом сказал: «Жаль, что меня там не было. Ведь при этом испытываешь такое же острое ощущение, словно читаешь собственный некролог».

После этого он два дня сидел в своей комнате, много курил, о чем-то сосредоточенно размышляя и делая пометки в записной книжке. Вечерами мы играли в шахматы. У него были большие способности — мне ни разу не удалось у него выиграть. Мне показалось, что за эти два дня его нервы немного успокоились, но уже на третий день я увидел, что он постоянно листает календарь, видимо, подсчитывая и рассчитывая свои действия на все дни до 15 июня, и его глаза опять блестят тем лихорадочным блеском, как тогда, когда я увидел его в первый раз. Он подходил на цыпочках к входной двери и стоял возле нее, прислушиваясь. Несколько раз он задавал мне один и тот же вопрос, можно ли доверять Паддоку? Он становился капризным и раздражительным, как больной ребенок, и тотчас же извинялся. Я на него нисколько не обижался: при такой работе, как у него, вообще легко сойти с ума. Он мне признался, что не столько думает о себе, сколько об успехе своего дела. Вечером, после шахмат, он мне сказал:

— Ханней, вам следует поглубже познакомиться с этим делом. Мало ли что со мной может случиться. Если я уйду, то вы сможете продолжать борьбу вместо меня.

Он начал втолковывать мне премудрости высокой политики, но я слушал его очень невнимательно, потому что я люблю действия, а не рассуждения. Сказать по правде, меня не интересовал и сам Каролидес — в конце концов какое мне до него дело? Я хорошо помню, Скаддер особенно подчеркивал тот факт, что опасность начнет угрожать Каролидесу только тогда, когда он приедет в Лондон, причем исходить она будет из самых высоких сфер, так что у него не возникнет никаких подозрений. Почему-то моя память цепко удержала одно женское имя: Юлия Сеченьи. «Наверное, она выступает в роли приманки», — подумал я. Помню также, что Скаддер говорил о каком-то черном камне, о каком-то пришепетывающем человеке, но с особенным отвращением и, как мне показалось, даже со страхом говорил о старике, у которого молодой голос, а глаза, как у ястреба. Я никогда не забуду его последние слова.

— Смерть похожа на сон после тяжелого трудового дня. Наутро вы просыпаетесь, а в открытое окно врываются запахи скошенной травы и ослепительные лучи солнца. Я каждое утро благодарю Бога за еще один прожитый день и молю Его только о том, чтобы Он разбудил меня на другом берегу реки Иордан.

На следующий день он был в хорошем расположении духа. После завтрака он взял почитать биографию генерала Джексона. У меня было в этот день много дел, вечером я ужинал в ресторане с одним горным инженером, что, по существу, было тоже деловой встречей.

Я вернулся домой в одиннадцатом часу и решил зайти к Скаддеру, чтобы поболтать с ним и сыграть в шахматы. Я сунул в рот сигару — и открыл дверь курительной. Там было темно. Я включил свет и выронил от неожиданности сигару — на ковре, раскинув руки, лежал Скаддер. В груди его торчала рукоятка ножа. Я почувствовал, что у меня по спине поползла струйка холодного пота.