Этот год, как и любой другой, уносится прочь. Пока только июль или апрель, а может, даже еще не февраль, но разум уже забегает вперед, устремляясь мыслями в сентябрь, когда придется снова всерьез заняться школьными или служебными делами, как будто оставшиеся недели лета уже миновали. А может быть, сознание стремится в июнь, словно вся весна пролетела в одно мгновение. Из июня воображению недолго совершить еще один скачок к следующему январю, а оттуда путем нехитрых вычислений легко добраться до всех прежних январей, проведенных в размышлениях о том, как быстро пролетел минувший год. Позади могут остаться и пять, и десять январей; наконец, их может оказаться так много, что вы перестанете помнить каждый месяц во всех подробностях, поместив все сохранившиеся воспоминания в более широкие категории – «между моими двадцатью и тридцатью», «когда мы жили в Нью-Йорке» или «до рождения детей». Потом вам покажется, что точно так же промелькнула ваша молодость – а если она еще не промелькнула, вам не составит труда представить, как жизнь однажды шагнет за черту, за которой начинается ощущение давно прошедшей юности.

«Как же летит время!» – все мы так говорили, и так же говорили за тысячелетия до нас. «Fugit irreparabile tempus», – писал римский поэт Виргилий: время улетает безвозвратно. «Ведь наших дней неудержим полет», – заметил Чосер в конце XIV века в поэме «Кентерберийские рассказы». От разных американских авторов XVII–XIX веков мы узнаем, что время «стремительно летит на крыльях тревог», «несется на быстрых крыльях», «парит на крыльях орла», а также что «время летит, а вечность манит». Задолго до появления английского языка время бежало, подобно волнам, не ожидая кого-либо из нас. Вскоре после нашей со Сьюзен свадьбы мой тесть часто приговаривал сладким голосом с оттенком горечи, пощелкивая пальцами: «Первые двадцать лет пронесутся как не бывало!» Теперь, спустя двенадцать лет, я догадываюсь, что он имел в виду. Однажды Джошуа воскликнул с тяжелым вздохом: «Помните старое доброе время?» – а ведь ему тогда не было и пяти лет. (Для него «старое доброе время» значит несколько месяцев назад, когда ему случилось полакомиться шоколадным кексом.) Я удивляюсь сам себе, когда в который раз замечаю, как часто стремительный бег времени застает меня врасплох. Мне кажется, что еще совсем недавно я крайне редко изрекал: «Как летит время!», но стоит оглянуться назад и сравнить тот период со своей нынешней жизнью, я с ужасом понимаю, что в действительности прошли годы, а я повторяю все те же незамысловатые слова. Куда же подевалось время?

Пролетают, разумеется, не только годы, но и дни, часы, минуты, секунды – но на разных крыльях. Мозг воспринимает течение времени по-разному: временные промежутки длительностью от нескольких минут до нескольких часов воспринимаются иначе, чем те, которые длятся от нескольких секунд до одной-двух минут. Когда вы раздумываете, сколько времени занял визит в супермаркет, или задаетесь вопросом, в самом ли деле часовое телешоу, которое вы только что посмотрели, закончилось позже или раньше обычного, ваше сознание задействует принципиально иные механизмы, чем в тех случаях, когда вам кажется, что стоп-сигнал горит слишком долго, или когда экспериментатор просит вас посмотреть на изображение на компьютерном экране и определить, сколько секунд оно продержится. С годами все обстоит по-другому, но мы поговорим об этом позже.

Точный ответ на вопрос, почему улетает время, зависит от того, о каком времени идет речь, сказал мне Джон Уэарден, психолог из Кильского университета в Стаффордшире, Англия. Последние тридцать лет ученый пытается разобраться в отношении человека ко времени и дать ему определение; в 2016 году он опубликовал книгу «Психология восприятия времени» – популярный экскурс в историю вопроса с обзором отрасли. Однажды вечером я позвонил ему на домашний телефон, когда он собирался смотреть чемпионат по футболу. Я извинился за вторжение. «Ничего страшного, – ответствовал Уэарден. – Честно говоря, мое время не такая уж и ценность. Я мог бы притвориться, что чудовищно занят, но я всего лишь ожидаю начала матча».

Уэарден напомнил, что время не воспринимается непосредственно, как свет или звук. За восприятие света отвечают специализированные клетки сетчатки, которые при контакте с фотонами генерируют нервные импульсы, быстро достигающие мозга. Звуковые волны улавливают крошечные волоски в ухе; их колебания переводятся в электрические импульсы, которые мозг интерпретирует как звук. Но у нас нет специализированных рецепторов для восприятия времени. «Долгое время над психологией довлела проблема поиска органа, воспринимающего течение времени», – сказал Уэарден.

Время приходит к нам по окольным путям; как правило, посредством заполняющего их содержания. В 1973 году психолог Дж. Дж. Гибсон писал, что «время, в отличие от событий, недоступно восприятию»; впоследствии это выражение заложило фундамент для многих исследований времени. Грубо говоря, ученый подразумевал, что время лишено вещественной природы и проявляет себя не как существительное, а как глагол – исключительно в прохождении сквозь множество вещей. Допустим, я описываю поездку в Диснейуорлд: вот Микки, вот Космическая гора, а вот далеко внизу под окном самолета проносятся облака – и мои ощущения от поездки, какой она запечатлена в моей памяти, вновь становятся осязаемы. Но я не в силах пережить поездку и связанные с ней ощущения, не обращаясь к образам, занятиям или мыслям. Чем было бы чтение без слов и наши попытки пробраться сквозь слова?

Время всего лишь слово, которым мы обозначаем поток событий и ощущений сквозь наше сознание.

Формулировка, предложенная Гибсоном, недалеко ушла от размышлений Блаженного Августина. «Избавь меня от бурных возражений; избавь и себя от бурных возражений в сумятице своих впечатлений, – писал Августин. – В тебе, говорю я, измеряю я время. Впечатление от проходящего мимо остается в тебе, и его-то, сейчас существующее, я измеряю, а не то, что прошло и его оставило. Вот его я измеряю, измеряя время. Вот где, следовательно, время, или же времени я не измеряю».

Осознать и обозначить течение времени – значит осознать перемены: в нашем окружении, в жизненной ситуации и даже, как выразился Уильям Джеймс, во внутреннем пейзаже мыслей. Вещи не такие, какими были раньше. Осознание прошлого закрадывается в ощущение текущего момента, а память помогает нам произвести сравнение. Время способно только лететь, ползти или нестись вскачь, если вы вспомните, с какой скоростью оно двигалось раньше: «Тот фильм показался мне намного длиннее всех остальных фильмов, которые я видел раньше» или «Вечеринка пролетела незаметно; взглянув на часы в последний раз около двух часов назад, я вовсе забыл о них». Время вещественно в той же степени, что и след, оставленный в памяти самыми разнообразными вещами.

«Каждый знает, каково это – с головой погрузиться в чтение, а затем бросить беглый взгляд на настенные часы с изумленным возгласом „Неужели уже десять часов?“, – заметил Уэарден. – Я раньше думал, что можно измерить чувство времени в течение какого-либо промежутка, хотя это, конечно же, невозможно, потому что вы его не ощущаете; время – понятие чисто умозрительное, и это заметно усложняет дело. Мы рассуждаем о чувстве хода времени, хотя наши суждения о времени зачастую основываются на одних лишь умозаключениях, а не на непосредственном опыте».

Действительно, восклицая «Как быстро пролетело время!», мы, как правило, подразумеваем что-то вроде «Не пойму, куда убежало время» или «Я потерял счет времени». Я часто испытываю это ощущение за рулем, когда долго еду по знакомой дороге, особенно ночью. Я думаю о своем, иногда могу вслух подпеть в тон радио, но в то же время стараюсь вести машину аккуратно и слежу за дорогой, наблюдая, как в свете фар один за другим появляются верстовые столбы, тут же исчезающие в потоке отражений в зеркале заднего вида. Тем не менее, когда я выхожу из машины, я всякий раз удивляюсь своему поведению: все повороты, которые попадались мне по пути, никак не отпечатываются в моей памяти. Меня охватывает беспокойство: может статься, я вообще не обращаю внимания на дорогу? Само собой, я контролировал дорогу, иначе бы меня не было в живых. Так как же я умудрился добраться сюда? Куда ушло время, проведенное в пути?

Раз уж на то пошло, когда мы признаемся, что потеряли счет времени, обычно мы имеем в виду, что мы не следили за ним с самого начала. Уэарден провел исследования, которые подтверждают этот вывод. Ученый раздал анкеты двум сотням студентов и попросил каждого из них описать случай из жизни, когда им казалось, что время шло быстрее или медленнее обычного. Также он попросил испытуемых подробно описать, чем они тогда занимались, и заодно вспомнить, в какой момент они заметили, что время ускорило или замедлило бег, и под действием каких наркотиков они находились, если употребляли. Ответы студентов звучали так:

«Время летит, когда я развлекаюсь с друзьями, выпив или приняв дозу кокаина. Мы танцуем и болтаем, а минуту спустя я неожиданно узнаю, что уже три часа утра».

«Похоже, употребление алкоголя вызывает ощущение ускорения времени – возможно, потому, что, когда я выпиваю, я увлечен общением и получаю удовольствие».

В целом, как выяснил Уэарден, студенты говорили, что чувство ускоренного хода времени возникает чаще, чем ощущение замедления времени. Вероятность пережить искажение времени в любую сторону увеличивается на две трети в случае опьянения; алкоголь и кокаин, по-видимому, ускоряют бег времени, а марихуана и экстази с равным успехом вызывают как ускорение, так и замедление времени. Время неизменно ускоряло ход, когда респонденты были заняты или охвачены счастьем, сосредоточивались на каком-либо деле или общались в дружеском кругу (часто в этом был замешан алкоголь), и замедляло ход, когда они находились на службе, скучали, уставали или грустили. Что самое удивительное, многие опрошенные студенты утверждали, что не чувствовали ускорения времени до тех пор, пока их внимание не привлекал какой-нибудь внешний индикатор времени – восход, беглый взгляд на часы или окрик бармена, предупреждающий о закрытии заведения. До этого у них нередко вовсе исчезало чувство времени. «Как правило, я вспоминаю о времени, когда бар или паб, где я нахожусь, начинает закрываться или кто-то сообщает мне, который час», – отметил один из студентов.

ПРИЧИНА, ПО КОТОРОЙ УЛЕТАЕТ ВРЕМЯ, ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ МИНУТЫ И ЧАСЫ, ОЧЕВИДНА: ВРЕМЯ ПРОЛЕТАЕТ НЕЗАМЕТНО, ПОТОМУ ЧТО ВЫ ЗАБЫВАЕТЕ ПЕРИОДИЧЕСКИ ПОГЛЯДЫВАТЬ НА ЧАСЫ

Причина, по которой улетает время, по крайней мере минуты и часы, настолько очевидна, что практически составляет логический круг: время пролетает незаметно, потому что вы забываете периодически поглядывать на часы. Когда вы замечаете, что с тех пор, как вы в последний раз задумывались о времени, миновало два часа, вы понимаете, что два часа – это довольно долго, но поскольку вы не считаете минуты и не замечаете их хода, то можете догадаться из обстановки, что время пронеслось так быстро. Как рассказывал один из участников опроса Уэардена: «Когда я угостился кокаином с парочкой друзей и засиделся у кого-то допоздна после гулянки, закончившейся около трех часов ночи, я неожиданно заметил, что стукнуло целых семь часов, так что время пролетело быстрее, чем я думал».

Ощущение стремительного бега времени сродни чувству, которое мы испытываем, пробудившись утром или, к примеру, очнувшись от грез. «Случайная идея заполняет собой все пространство сознания, – писал Поль Фресс в «Психологии времени». – Когда издалека до нас доносится бой часов, мы удивляемся, что так поздно вечером или так рано утром. Мы не осознавали длительности времени». По утверждению Фресса, это наблюдение объясняет, почему многим кажется, что рутинные задачи решаются быстро: когда вам скучно, вы больше думаете о времени и, вероятно, даже посматриваете на часы, но когда вы замечтаетесь, вам некогда раздумывать о времени. В 1952 году Морис Вайтельс, специалист по промышленной психологии из Пенсильванского университета, выяснил, что только двадцать пять процентов рабочих, занятых трудом, который принято считать монотонным, воспринимают свою работу именно так. (В богатом послужном списке ученого значится тест Вайтельса для отбора машинистов, разработанный по заказу железнодорожной компании Милуоки, заинтересованной в отборе лучших кандидатов на вакансии вагоновожатого, монография «Исследования в области промышленного труда, мотивации и психологического настроя» и некогда прочитанная лекция под названием «Машины и рутинный труд».)

Также Уэарден подметил, что оценка скорости течения времени зависит от того, когда вы задумываетесь о времени – задним числом или по ходу дела. Время тянется только в прошлом либо в настоящем; дорожная пробка или званый обед может длиться вечно, пока вы вовлечены в ситуацию, и, скорее всего, запомнятся надолго. Однако, как утверждает Уэарден, непосредственно переживаемое время едва ли покажется скоротечным. По сути, наше восприятие течения времени укладывается в рамки определения: время летит, поскольку в настоящий момент вы не следите за ходом часов. Что представляла собой кинокартина, которую вы недавно посмотрели: «Поразительно, фильм стремительно приближается к концу!» Либо вы томились от скуки, то и дело поглядывая на наручные часы, либо ваше внимание, поглощенное сюжетом, не замечало времени. Встречаясь с коллегами-психологами на собраниях и конференциях, Уэарден часто спрашивает их, сталкивались ли они с ощущением ускорения времени и есть ли среди их знакомых те, кто испытывал нечто подобное, – и всякий раз получает отрицательный ответ.

«После нескольких кружек пива психологи приходят к соглашению, что переживание ускоренного хода времени встречается так редко, что можно сделать вид, будто такого не существует вовсе, – сказал мне Уэарден. – Невозможно обогнать время, находясь внутри него». Время не улетает, пока вам весело: вы замечаете, что оно ушло, только когда веселье заканчивается.

* * *

«Ставь таймер, папочка!»

Когда я варил утренний кофе, в кухню вошел Джошуа. Близнецам тогда было по два года, и, едва овладев речью, они осаждали нас жалобами друг на друга: если одному досталась Ценная Вещь, точно такая же должна быть и у другого, иначе это будет несправедливо. Каждый из близнецов стремится утвердить в мире свою зарождающуюся личность, но только совершенное равенство может навести порядок в мире. Мы со Сьюзен установили политику живой очереди, но скоро дети преподали нам хороший урок, наглядно продемонстрировав основы восприятия времени: для мальчика, у которого нет Ценной Вещи, очередь другого владеть ею всегда тянется дольше. Для наблюдателя время течет медленнее, чем для обладателя.

Так что я преподнес им часы – таймер для варки яиц, один из тех, которые заводятся от поворота, а потом громко отсчитывают секунды, оставшиеся до звонка жестяного колокольчика. Мальчикам он очень нравится, ведь таймер не берет на себя роль судьи-самодура, не раздражается, не появляется с наполовину обритым лицом и не отмахивается от них, углубившись в чтение новостей. Его объективность кажется почти что магической, и дети то и дело просят меня завести таймер, чтобы разрешить возникающие споры. Но даже такая стратегия вскоре исчерпает свой потенциал, в особенности Джошуа повадился хватать и поворачивать таймер, заставляя его звонить снова и снова, как будто это приблизит его очередь и вынудит брата передать Ценную Вещь ему. Если время вообще способно покоряться, оно, само собой, покорится его воле.

Обычно я ставлю таймер на две минуты, но как-то раз Сьюзен поставила его на четыре минуты, надеясь выиграть время для завершения разговора, оборвавшегося на середине. Еще на полпути до истечения срока, когда таймер подобрался пугающе близко к двухминутной отметке, с озадаченным видом вошел Джошуа, недоумевая, почему таймер до сих пор не зазвонил? Очевидно, регулярная практика двухминутного ожидания сделала свое дело, и мальчик запомнил длительность промежутка, так что мне удалось привить ему чувство времени. «Похоже, дети овладевают временем примерно так же, как и речью», – предположила Сьюзен. Она права, но лишь в некоторой степени, которую нам как родителям еще только предстоит оценить по достоинству. Но у нас все по-прежнему слишком сложно. У наших детей определенно есть свои таймеры – врожденная версия часов, которые оставляют меня в нетерпении перед красным светом светофора или на вокзальной платформе, так как я пребываю в уверенности, что пора бы подойти моей очереди. Я могу привить детям чувство времени, но лишь в той мере, в которой у них уже есть возможность принять его.

В 1932 году Гудзон Хоагленд отправился в аптеку. Хоагленд, уважаемый психолог в Бостонском округе, живо интересовался влиянием гормонов на функционирование мозга. В ходе своей научной карьеры он преподавал в Медицинском колледже Тафтса при Бостонском университете и в Гарварде, а также содействовал основанию фонда, который изобрел противозачаточные таблетки. В двадцатых годах прошлого века ему случалось исследовать деятельность великосветской дамы-медиума по имени Марджери, которую в конечном счете разоблачил Гудини. Впрочем, в тот миг Хоагленд покупал аспирин, дома его ждала жена, заболевшая гриппом: у нее была температура 104 °F (40 °C), и она отправила мужа в аптеку.

На дорогу ушло всего двадцать минут, но, когда он вернулся, жена уверяла, что он отсутствовал намного дольше. Хоагленд был заинтригован и попросил жену отсчитать шестьдесят секунд, намереваясь проверить отмеренный ею интервал с помощью секундомера. Жена Хоагленда занималась музыкой и обладала развитым чувством времени; ее представлению о том, сколько должна длиться секунда, можно было доверять, но тем не менее временной промежуток, который она сочла равным шестидесяти секундам, в действительности насчитывал только тридцать восемь секунд. В течение нескольких дней ученый повторил опыт две дюжины раз и заметил, что когда жена выздоровела и у нее нормализовалась температура, то скорость подсчета времени также замедлилась и достигла нормального темпа. «При повышенной температуре моя жена невольно считала быстрее, чем при снижении температуры», – отметил Хоагленд в одной из журнальных статей несколькими годами позже. Когда ученый повторил эксперимент с участием добровольцев, находившихся в лихорадочном состоянии, и людей с искусственно повышенной температурой тела, были получены похожие результаты. Создавалось впечатление, будто подогрев заставляет спешить внутренние часы испытуемых. При этом ощущения стремительного бега времени у добровольцев не возникало, но в конце эксперимента они всякий раз удивлялись, узнавая, что, согласно показаниям настенных часов, прошло намного меньше времени, чем они думали. «В лихорадке при прочих равных мы могли бы прийти на встречу раньше времени», – писал Хоагленд.

ЧУВСТВО УСКОРЕНИЯ ИЛИ ЗАМЕДЛЕНИЯ ХОДА ВРЕМЕНИ ЗАВИСИТ ОТ ТОГО, ЧТО ВЫ ЧУВСТВУЕТЕ В КОНКРЕТНЫЙ МОМЕНТ – СЧАСТЬЕ, ПЕЧАЛЬ, ТРЕВОГУ, А ТАКЖЕ ОТ ТОГО, ЧЕМ ВЫ ЗАНЯТЫ

Наблюдения Хоагленда вдохновили других исследователей решиться на то, что Джон Уэарден описал в одной из обзорных статей как «один из самых замысловатых экспериментаторских трюков в истории психологии». Добровольцев размещали в отапливаемых помещениях, веля натянуть теплый свитер или специальный шлем, обогревавший голову, а потом просили отсчитать интервал продолжительностью тридцать секунд, настроить ход метронома, к примеру, на четыре такта или сообщить экспериментатору, когда, по их мнению, пройдет четыре, девять или тринадцать минут. В ходе одного эксперимента участники, проходящие тест на точность хронометрирования, вращали педали велотренажера, установленного в резервуаре воды. В журнальной публикации 1966 года Хоагленд пересмотрел свои первоначальные выводы и некоторые более поздние философические заключения, предложив объяснение своего открытия с точки зрения физиологии. «Чувство времени у человека основывается на скорости протекания окислительных реакций в некоторых клетках головного мозга», – писал ученый.

Новое объяснение Хоагленда так и не прижилось в научном сообществе (даже неясно, понимал ли сам ученый, что он имел в виду), однако с тех пор общий интерес к предмету разогрелся еще сильнее. Из всех аспектов чувства времени наиболее изучено ощущение длительности – способность определять продолжительность временного промежутка. Как правило, определяют длительность коротких временных отрезков продолжительностью от пары секунд и немногим более, отталкиваясь от объема мгновенного восприятия, в масштабах которого мы планируем свои действия, оцениваем обстановку и принимаем решения, а подчас грезим наяву, испытываем нетерпение и маемся скукой. Когда вы испытываете нервозность, стоя перед красным светом светофора, или раздражаетесь, пребывая в уверенности, что Ценная Вещь находится в руках вашего брата или сестры чуть дольше, чем было бы справедливо, вы движетесь по временному отрезку, доступному для мгновенного восприятия. Многие социальные взаимодействия осуществляются в крайне узких временных рамках, а их исход большей частью зависит от остроты ощущения продолжительности временных промежутков. Искренняя улыбка в большинстве случаев появляется и исчезает быстрее, чем вынужденная, а разница в длительности хотя и несущественна, но все-таки достаточно заметна, чтобы отличить настоящую улыбку от фальшивой.

Более века исследователи признавали, что мы форматируем время, перемещаясь в нем; чувство ускорения или замедления хода времени зависит от того, что вы чувствуете в конкретный момент – счастье, печаль, гнев, тревогу, отвращение или радостное предвкушение, а также от того, чем вы заняты – играете на музыкальном инструменте или слушаете музыку. По данным исследований 1925 года, для оратора речь заканчивается быстрее, чем для слушателя. Таким образом, исследователи, спорящие о восприятии времени, большей частью апеллируют к восприятию нескольких секунд или минут.

* * *

Как выяснилось, способность определять, когда истекли две минуты, роднит маленьких детей с большинством представителей животного царства. В тридцатых годах прошлого века русский физиолог Иван Павлов обнаружил, что собаки обладают безупречным чувством длительности кратких промежутков времени. Имя Павлова вошло в историю науки, когда ученому удалось доказать, что у собаки, которая слышит звон колокольчика во время кормления, со временем вырабатывается условный рефлекс – реакция слюноотделения в ответ на звон колокольчика даже в отсутствие корма. Опыты Павлова показали, что собаки вырабатывают условные рефлексы на временные интервалы с той же готовностью, что и на звон колокольчика. Если выдача корма происходит через равные промежутки времени, допустим через каждые полчаса, то в итоге слюноотделение у собаки будет появляться уже в конце установленного интервала, даже если ей не давать корма. Усвоив длительность временных отрезков между выдачами корма, собака каким-то образом отсчитывает минуты, предвкушая вознаграждение в конце каждого интервала. Ожидания собак, так похожие на человеческие, поддаются фиксации и количественному определению.

Лабораторные крысы демонстрируют похожие способности. Предположим, что вы дрессируете крысу: когда загорается лампа, обозначающая начало отсчета временного промежутка, животное должно выждать, допустим, десять минут, прежде чем нажать на рычаг и получить пищевое подкрепление. Повторите упражнение несколько раз, а потом включите свет, но не давайте крысе корма, сколько бы раз она ни давила на рычаг. Реакция крысы останется неизменной: она предпринимает первые попытки надавить на рычаг перед началом десятиминутного интервала, по истечении десяти минут она действует с максимальной напористостью и спустя некоторое время сдается. Как и собака, крыса выстраивает ожидание результата своих действий вокруг временного интервала; также она понимает, что нужно прекратить попытки вскоре после того, как установленный интервал закончится, не оправдав ожиданий пищевого подкрепления. При этом животное проявляет предполагаемое поведение в масштабах разных временных интервалов. В целом, к какому бы интервалу ни была приучена крыса – пятиминутному, десятиминутному или получасовому, она начинает и прекращает жать на рычаг, отсчитав десять процентов выделенного ей времени до и после конца установленного интервала. Имея дело с тридцатисекундным интервалом, животное начинает давить на рычаг за три секунды до начала отсчета времени и бросает его спустя три секунды после конца; при увеличении интервала до шестидесяти секунд крыса берется за дело на шесть секунд раньше. В 1977 году Джон Гиббон, специалист по математической физике из Колумбийского университета, представил математическое выражение обнаруженных соотношений в авторитетной публикации, заложившей основы теории, которую автор назвал линейной теорией ожиданий (ЛТО); в англоязычной литературе иногда встречается сокращение SET (Scalar Theory of Expectation – линейная теория ожиданий). Теория Гиббона представляла собой систему уравнений, иллюстрирующих следующую закономерность: ожидание животного, выраженное в частоте реакции на раздражитель, увеличивается по мере приближения условленного интервала времени к концу пропорционально общей продолжительности данного временного отрезка. В настоящее время всякая попытка объяснить, как животные определяют длительность временных промежутков, должна соответствовать масштабной инвариантности, выведенной Гиббоном.

Упражняясь в хронометрировании, крысы порою проделывают и другие невообразимые трюки. Животное, помещенное в лабиринт с двумя дорогами к куску сыра, быстро обучается выбирать не только самый короткий, но и самый быстрый путь к корму. Если предложить крысе на выбор два маршрута одинаковой протяженности, оснащенные временными зонами ожидания, в одной из которых длительность задержки составляет шесть минут, а в другой – одну минуту, крыса вскоре приучится выбирать дорогу, по которой можно добраться до корма с наименьшими затратами времени. Таким образом, животное способно различать длительность разных временных отрезков и ощутить величину потерь времени.

Аналогичные способности в некоторой степени присущи уткам, голубям, кроликам и даже рыбам. (Сам Гиббон работал со скворцами.) В 2006 году биологи Эдинбургского университета получили наглядное подтверждение способности к определению длительности времени у колибри в дикой природе. Исследователи установили в поле восемь птичьих кормушек в форме цветов и заполнили их сахарной водой; четыре кормушки наполнялись заново каждые десять минут, а оставшиеся четыре – через каждые двадцать минут. Три самца колибри, установившие контроль над территорией вокруг искусственных цветов, быстро изучили частоту наполнения кормушек и выстроили ожидания соответствующим образом. Птицы намного чаще посещали кормушки с десятиминутным интервалом наполнения, чем кормушки с двадцатиминутным интервалом. При этом колибри активно избегали последних до тех пор, пока двадцатиминутный интервал не подходил к концу, а также устремлялись к каждой из кормушек аккурат перед наполнением. Кроме того, птицы с невероятной точностью запоминали, где расположен каждый цветок и которые из них они недавно посещали, почти не затрачивая времени на опустошенные кормушки. Чтобы преуспеть в добывании корма из настоящих растений, колибри требуется запоминать месторасположение разных цветов и заодно изучить скорость их повторного наполнения нектаром, которая меняется в течение суток, а также рассчитать оптимальный маршрут от одного цветка к другому таким образом, чтобы прибыть к каждому цветку, опередив соперников, но в то же время не слишком рано. Время значимо даже в условиях изобилия кормовых ресурсов, и колибри стараются расходовать его максимально эффективно.

Само собой разумеется, что человек постоянно стремится оптимизировать затраты времени, отсчитывая секунды и минуты. При этом он иногда действует сознательно, а иногда и не отдает себе в этом отчета. Если я побегу, то успею ли на поезд, который того и гляди отправится с платформы? Не слишком ли медленно движется очередь в кассу и в какой момент стоит перейти к другой кассе? Принимать подобные решения возможно только при условии, что у нас есть некий инструмент для измерения длительности коротких временных отрезков и сравнения их друг с другом. Со стороны это выглядит как сложное поведение, хотя очевидно, что это основополагающее свойство животного царства. Учитывая, что точно такое же поведение демонстрируют существа, у которых мозг размером с горошину, можно с большой долей вероятности предположить, что здесь работает внутренний часовой механизм, фундаментальный и древний одновременно.

ЧЕЛОВЕК ПОСТОЯННО СТРЕМИТСЯ ОПТИМИЗИРОВАТЬ ЗАТРАТЫ ВРЕМЕНИ, ОТСЧИТЫВАЯ СЕКУНДЫ И МИНУТЫ. ПРИ ЭТОМ ОН ИНОГДА ДЕЙСТВУЕТ СОЗНАТЕЛЬНО, А ИНОГДА НЕ ОТДАЕТ СЕБЕ В ЭТОМ ОТЧЕТА

Большую часть XX столетия все исследования по теме восприятия длительности и времени осуществлялись в рамках двух школ, причем ни одна из них не имела ни малейшего понятия об актуальности исследовательских работ другой школы, если вообще догадывалась о ее существовании. Одна из школ, сконцентрированная преимущественно в Европе, специализировалась главным образом на экзистенциальных аспектах переживания времени и экстраполяции философских понятий на ниве психологии. Представители немецкой школы экспериментальной психологии XIX века, сосредоточенной на вопросах психофизиологии, рассматривали время как реально существующий объект. Эрнст Мах пытался выяснить, есть ли у человека отдельные рецепторы (вероятно, локализированные в ушах), настроенные на восприятие времени. В 1891 году французский философ Жан-Мари Гюйо опубликовал влиятельное эссе под заголовком «Происхождение идеи времени», отвергнув объективистскую концепцию времени, а взамен выдвинув очень современную идею, близкую воззрениям Блаженного Августина: время существует только в сознании. «Время – это не состояние ума; скорее это простой продукт рассудочной деятельности, – писал Гюйо. – Время не входит в число априорных форм, в которые мы облекаем события. Время, каким оно мне видится, выступает в роли систематической тенденции и способа организации ментальных репрезентаций. Тогда память не более чем один из способов индуцирования и упорядочивания репрезентаций». Короче говоря, время представляет собой систему поддержки памяти.

Более поздние исследователи утратили интерес к пресловутому Zeitsein («чувству времени») и начали испытывать на практике различные способы искажения восприятия времени, параллельно документируя результаты. Под действием некоторых наркотиков, в частности фенобарбитала и закиси азота, временные промежутки казались испытуемым короче, чем на самом деле, а от кофеина и амфетаминов интервалы времени, напротив, кажутся длиннее. При равной фактической длительности звуковых сигналов слушателю кажется, что звук высокой тональности звучит дольше низкого звука, а «наполненные» событиями отрезки времени воспринимаются как более короткие, чем «пустые» отрезки времени той же продолжительности. По субъективным ощущениям испытуемых, двадцать шесть секунд, проведенные за решением анаграмм или набором алфавита в обратном порядке, проходят быстрее, чем те же двадцать шесть секунд, проведенные в покое и бездействии. Пиаже первым в истории науки занялся изучением восприятия времени у детей и установил, что восприятие времени у представителей нашего вида формируется по мере взросления.

В 1963 году французский психолог Поль Фресс подвел итоги исследований восприятия времени за последние сто лет, включая собственные исследовательские работы, результаты которых изложены в книге «Психология времени». Книга энциклопедического размаха систематизирует данные из области знаний, которая ранее оставалась неупорядоченной. Некогда монография Фресса пользовалась таким же авторитетом в своей сфере, как и «Принципы психологии» Уильяма Джеймса. «Книга оказывала колоссальное влияние на выбор тем для исследований, – сообщил мне специалист по нейробиологии поведения Уоррен Мек из Дьюкского университета. – Но это было в старые добрые времена, когда написанная книга еще что-то значила, по крайней мере в науке».

Тем временем в Соединенных Штатах заявила о себе обособленная группа ученых, к которой принадлежал и Уоррен Мек, решивших вести расчет по времени с противоположного конца, большей частью не сознавая того. Сейчас Мек считается патриархом в вопросах восприятия длительности временных интервалов; не так давно он предпринял попытку проложить путь через поле неоформленных идей. «Я пытаюсь собрать кошек в стадо», – заявил ученый.

Мек вырос на ферме в восточной части Пенсильвании; при случае он не преминет заметить, что по-прежнему остается фермером, так как посвятил большую часть своей научной карьеры вопросам разведения и содержания лабораторных крыс и мышей, на которых впоследствии проводил эксперименты. Первые два года в колледже прошли в местном филиале Университета штата Пенсильвания, который находился прямо напротив школы, где он учился; стоило только перейти дорогу. Позже Мек перешел в Университет Сан-Диего и получил штатную должность технического специалиста с полной занятостью в лаборатории, изучавшей обучение и выработку условных рефлексов у животных. Тогда, в семидесятых, тон американской психологии задавал бихевиоризм – научная школа, активно пропагандируемая Б. Ф. Скиннером, изучавшим обучение животных в лаборатории путем тщательного контроля за действиями. Проблемы познавательной деятельности и восприятия мало интересовали последователей бихевиористской школы, нипочем не желавших видеть в подопытных животных нечто большее, чем ходячие механизмы. Опыты Павлова продемонстрировали, что способность запоминать длительность разных промежутков времени играет главную роль в выработке условных рефлексов у животных, но в представлении бихевиористов определение длительности временных промежутков выступает лишь средством достижения цели, которое само по себе не представляет интереса и не рассматривается в качестве предмета изучения.

По воспоминаниям Мека, лаборатория в Сан-Диего была похожа на телефонный узел, опутанный радиорелейными линиями, разбегавшимися в разных направлениях. Большинство таких лабораторий оснащалось довольно примитивным оборудованием, так что приходилось управлять всеми боксами синхронно. Выработка условных рефлексов сводилась главным образом к дрессировке голубей, которых обучали различать длительность промежутков при использовании отсроченного подкрепления. Птица получала гранулу корма, если после прослушивания звукового сигнала выжидала, к примеру, двадцать секунд перед тем, как толкнуть рычаг кормушки. «Экспериментируя с фиксированными и переменными интервалами, мы воображали, будто животные ведут себя, как часы в миниатюре», – рассказывает Мек. Пока его коллеги выясняли, чему можно обучить животных, его самого заботило другое: «Какие структуры мозга отвечают за обучение – вопрос, который едва ли озадачит последователя Скиннера».

Мек перевелся в Университет Брауна и работал в сотрудничестве с Расселом Черчем, известным специалистом по экспериментальной психологии, который исследовал поведенческие реакции на время у крыс, и Джоном Гиббоном, автором теории линейных ожиданий. К тому времени Гиббон полностью сосредоточился на изучении контроля времени, озаботившись поиском когнитивных процессов, при помощи которых животные могут отличать один короткий промежуток времени от другого. В 1984 году трое исследователей-соавторов опубликовали оригинальную статью «Линейное таймирование в памяти», которая расширила и углубила основные тезисы теории Гиббона, изложенные в публикации 1977 года, и предложила рабочую модель учета поведенческих реакций животных на время.

Установка, разработанная учеными, представляла собой примитивные часы, подобные песочным или водяным. На устройство возлагались две задачи: во-первых, установка генерирует импульсы с постоянной частотой, выступая в роли своеобразного тактового генератора; во-вторых, она аккумулирует импульсы или такты в ходе определения длительности того или иного события с целью последующего рассмотрения. Устройство генерирует и считает такты, это часы с функцией памяти. У некоторых версий часов есть и третья опция – переключатель, или схема принятия решений, который определяет, аккумулировать импульсы или нет. Когда начинается интервал, длительность которого следует запомнить, переключатель замыкает цепь, позволяя импульсам накапливаться; с размыканием цепи импульсы перестают накапливаться. Исследователи называли свою разработку моделью линейного таймирования, но чаще используется другое название – модель тактового генератора-аккумулятора; иногда применяется термин «модель обработки информации». Десятилетием раньше что-то похожее предлагал оксфордский психолог по имени Майкл Трейсмен, реализовавший свою идею в исследованиях поведения человека, но на его работы ссылались редко; обновленная версия тактового генератора-аккумулятора была впервые применена в дрессировке животных и с первого раза прижилась в научном сообществе.

Во время нашего разговора Мек подчеркнул, что в оригинальной статье Гиббона по теории линейных ожиданий, опубликованной в 1977 году, нигде не упоминаются часы, секундомеры или тактовые генераторы, хотя многие современные исследователи уверены в обратном. По словам Мека, работа Гиббона представляла собой замкнутую систему математических уравнений, предсказывающих количество нажатий кнопки грызунами. Последующая публикация, которую Мек окрестил «мультяшной версией ЛТО», оперировала обиходными понятиями: по замыслу авторов, это был «умышленный ход», который должен был «сделать теорию более доступной широкому кругу психологов, не склонных мыслить математическими категориями». Между собой соавторы называли теорию линейного контроля времени не иначе как «ЛТО: версия для чайников». Бихевиористские установки в сознании ученых были настолько сильны, что Мек и коллеги использовали слово «часы» в оригинале статьи, редакторы журнала настояли, чтобы они его убрали.

«Опубликовав ту статью, мы подвергали себя нешуточному риску, – сказал Мек. – „Часы“ – это когнитивный конструкт, который бы не отважился использовать ни один приверженец Скиннера, дорожащий своей репутацией. Если что-то невозможно увидеть, значит, невозможно и описать. Упоминая о часах, Трейсмен никому не действовал на нервы, а мы раздражали слишком многих коллег, изучавших животных».

Модель тактового генератора-аккумулятора быстро завоевала популярность среди исследователей поведения животных – во всяком случае, среди тех, кто сталкивался с проблемой контроля времени, – так как с помощью описываемого ею механизма сознания, граничащего с физиологией, можно было объяснить некоторые искажения в восприятии времени, наблюдаемые в ходе исследований. Двух- или трехкомпонентные часы, укомплектованные датчиком тактов или тактовым генератором, запоминающим устройством или аккумулятором тактовых импульсов и, возможно, схемой выбора решений, можно было приспособить к любой ситуации.

К примеру, в ходе изучения действия на крыс различных фармпрепаратов предполагалось, что стимуляторы, такие как кокаин или кофеин, заставляют крыс завышать длительность коротких временных промежутков. Гипотеза подтверждается, если предположить, что медикаменты ускоряют ход часов: в запоминающем устройстве накапливается больше тактов, чем за тот же промежуток времени при работе в обычном режиме; так что когда механизм обращается вспять, чтобы «подсчитать», много ли времени набежало, он определяет промежуток как более длительный. Препараты вроде галоперидола или пимозида, подавляющие синтез дофамина в структурах головного мозга и применяемые в гуманной медицине в качестве антипсихотических средств, обладают противоположным эффектом, замедляя частоту тактовых импульсов и вынуждая крыс недооценивать длительность временных промежутков.

ОЩУЩЕНИЕ ЗАМЕДЛЕНИЯ ИЛИ УСКОРЕНИЯ ВРЕМЕННЫХ ОТРЕЗКОВ В ХОДЕ ЭКСПЕРИМЕНТА ЗАВИСИТ ОТ ТОГО, КАКАЯ РЕАКЦИЯ ТРЕБУЕТСЯ ОТ ПОДОПЫТНОГО

Похожие результаты были получены и во время опыта на людях, получавших те же препараты или их аналоги: стимуляторы ускоряли ход часов, побуждая участников эксперимента завышать продолжительность временных интервалов, а средства тормозного действия, напротив, создают ощущение сокращения промежутков времени. Также можно предположить, что при некоторых заболеваниях часы-ритмоводитель могут расстроиться. Пациенты, страдающие болезнью Паркинсона, испытывают стойкий дефицит дофамина и постоянно занижают длительность временных интервалов во время тестирования когнитивных функций, из чего следует вывод, что в отсутствие дофамина внутренние часы замедляют ход.

Модель тактового генератора-аккумулятора также помогла уяснить один любопытный факт: ощущение замедления или ускорения временных отрезков в ходе эксперимента зависит от того, какая реакция требуется от подопытного. Представьте, к примеру, что вас попросили определить продолжительность звукового тона. Свой вердикт можно выразить в вербальной форме («Я думаю, что тон звучал пять секунд») или воспроизвести длительность сигнала каким-то иным образом: простучать его ритм, считать вслух или держать нажатой кнопку, обозначая интервал, который кажется равным по длительности. Допустим, что перед тем, как прослушать звуковой тон, вы приняли небольшую дозу стимулятора, например укол кофеина. Если вы оцениваете длительность временного интервала в словесной форме, вы, скорей всего, скажете, что тон звучал дольше, чем на самом деле, но если вы будете удерживать кнопку, обозначая интервал, кажущийся одинаковым по длительности, вы скажете, что тон звучал короче, чем в действительности. Наши внутренние часы устроены так хитро, что в случае искусственного ускорения их хода при помощи фармакологических средств вы либо завысите, либо занизите продолжительность того же интервала в зависимости от того, каким способом вы дадите ответ.

Модель тактового генератора-аккумулятора способна объяснить ряд временных парадоксов. Предположим, что фактическая длительность звукового тона, который вы прослушали, составляет пятнадцать секунд. Внутренние часы, ускоренные кофеином, тикают быстрее обычного, поэтому по истечении установленного отрезка времени накапливается больше тактов – быть может, ваши часы успевают отсчитать за пятнадцать секунд шестьдесят тактов вместо привычных пятидесяти. (Я назвал эти числа наобум.) Когда гудок затихает, вас просят оценить длительность звучания в словесной форме. Ваш мозг отсчитывает количество тактов, и так как большее число тактов соотносится с большим количеством времени, а шестьдесят тактов больше, чем пятьдесят, то вы сообщите, что гудок звучал чуть дольше, чем взаправду. А сейчас представьте себе, что вы должны определить длительность звучания гудка, удерживая кнопку в течение интервала, который кажется вам равным по длительности. Под кофеином ваши часы идут быстрее, так что вы насчитаете пятьдесят тактов быстрее, чем обычно (за отрезок времени, который равен пятнадцати секундам в представлении вашего мозга), вы отпустите кнопку до того, как истекут пятнадцать секунд. Таким образом, обозначив свое предположение о длительности истекшего отрезка времени словами, вы переоцените его продолжительность, но, обозначив свое мнение действием, недооцените его.

Из лабораторий по изучению поведения животных модель тактового генератора-аккумулятора в скором времени распространилась на лаборатории, специализирующиеся на изучении восприятия времени человеком. «Обычно исследователей восприятия времени не особенно заботят труды исследователей животных, а те платят взаимностью, – поведал Мек. – Исследователи животных склонны переоценивать значимость контроля. Но учет времени велся разными способами. На первых порах Джон Гиббон выступал связующим звеном в исследованиях восприятия времени у животных и у человека. Когда мы представили публике таймер, работающий по принципам ЛТО, он пришелся по вкусу специалистам, изучавшим восприятие времени у человека».

Одним из таких специалистов был англичанин Джон Уэарден. После публикации статьи в 1984 году он увидел возможность применить ее положения не только к крысам, но и к людям, а сейчас он входит в число самых страстных апологетов модели тактового генератора-аккумулятора. В ходе одного из своих провокационных экспериментов Уэарден демонстрировал испытуемым визуальный раздражитель или давал им прослушать звуковые тона разной длительности. Впрочем, незадолго до эксперимента он проигрывал звукозапись пятисекундной последовательности щелчков с частотой либо пять, либо двадцать пять щелчков за секунду, интуитивно догадавшись, что это ускорит внутренний хронометр участников эксперимента. Так и случилось: когда после прослушивания звукозаписи испытуемых просили определить продолжительность действия раздражителя, те, кто слышал щелчки, поначалу постоянно переоценивали его длительность.

Позже Уэардена озаботил другой вопрос: если внутренние часы можно ускорить до такой степени, что возникнет чувство удлинения временного отрезка, успеет ли человек сделать больше дел за счет появления добавочного времени? Нам только кажется, что время тянется медленно, или же в некоторой степени время растягивается и в материальном плане? «Предположим, что вы можете прочитать шестьдесят строчек текста за шестьдесят секунд, читая с максимальной скоростью, – говорил Уэарден. – Затем, показав вам несколько световых вспышек или дав прослушать серию щелчков, я могу создать у вас иллюзию, что шестьдесят секунд длятся дольше, чем обычно. Получится ли у вас теперь прочесть больше шестидесяти строк в минуту?»

Как выяснилось, действительно можно прочесть больше за счет искусственного замедления времени. В одном из экспериментов Уэарден демонстрировал испытуемым компьютерный монитор, на котором были изображены четыре коробки, выстроенные в ряд. Потом в одной из коробок появлялся крест, а испытуемый должен был надавить на одну из четырех клавиш, обозначая текущее расположение креста. Уэарден обнаружил, что при прослушивании пятисекундной серии щелчков с частотой пять или двадцать пять щелчков в секунду в начале опыта скорость реакции у участников эксперимента заметно возрастала. В похожем эксперименте испытуемым вместо креста показывали пример на сложение с четырьмя вариантами ответов. И вновь были получены сходные результаты: испытуемые давали правильный ответ быстрее, предварительно прослушав серию щелчков.

Помимо прочего, выяснилось, что в придачу к ускорению реакции подопытные также усваивали большие объемы информации за тот же промежуток времени. В другом эксперименте Уэарден максимум на полсекунды показывал добровольцам набор букв, расположенных в три ряда, а затем сразу же просил воспроизвести как можно больше букв. И вновь предварительное прослушивание щелчков пусть и незначительно, но все-таки ощутимо помогало испытуемым правильно воспроизвести больше букв. (С другой стороны, также возросло количество «ложных тревог» – подопытные стали вспоминать больше букв, которых они не видели.) По-видимому, ускорение внутренних часов, а именно увеличение частоты тактов, позволяло участникам эксперимента выиграть время для извлечения информации из недр памяти и обработки данных.

Давно известно, что наша оценка продолжительности времени может варьировать в широких пределах в зависимости от обстоятельств: эмоционального состояния, окружающей обстановки и конкретных событий, которые мы наблюдаем и длительность которых оцениваем. «Наше ощущение времени подстраивается под разные состояния сознания», – писал Уильям Джеймс. Десятилетием раньше или около того ученые обнаружили куда более любопытные способы замедлять или ускорять ход внутреннего хронометра, принцип действия которого основан на нашем образе мыслей и сущности наших переживаний, а также на сочетании обоих факторов. Если в течение короткого времени вам демонстрируют изображение человеческого лица на мониторе компьютера, ваша оценка продолжительности демонстрации будет зависеть от того, что вы увидите: пожилое лицо или молодое, привлекательно оно или нет, принадлежит ли оно к вашей возрастной группе или этносу и пр. Фотографии котят и черного шоколада в представлении участников эксперимента дольше задерживаются на мониторе, чем изображения ужасающего вида пауков и окровавленных сосисок, демонстрируемые в течение того же отрезка времени. Недавно мне попалась статья под названием «При чтении табуированных слов время пролетает быстрее», в которой рассматривалось влияние ненормативной и сексуально окрашенной лексики на искажение восприятия времени. Впрочем, ради сохранения академического антуража задействованная в ходе эксперимента табуированная лексика в публикации не приводилась, а примечание в конце статьи извещало читателя о том, что список слов можно получить непосредственно у автора по запросу. Я так и поступил; получив в ответ на запрос письмо, извещавшее о том, что при чтении с монитора таких слов, как «е…ать» и «задница», продолжительность демонстрации кажется дольше, чем при чтении нейтральных слов, таких как «велосипед» или «зебра».

Один из аспектов модели тактового генератора-аккумулятора, который больше всего нравится Уэардену, заключается в отображении общественного опыта: по мере длительности события или отдельного отрезка времени появляется ощущение, что чувство времени формируется в сознании. Таким образом, внутренние часы предстают в нашем воображении чем-то вроде цифровых наручных часиков, показания которых увеличиваются строго пропорционально ходу объективного времени. Большая длительность объективного времени равняется большему количеству щелчков внутреннего часового механизма, интерпретируя большее количество тактов как индикатор более длительного промежутка объективного времени.

Существуют и другие разновидности часов. Представьте себе часы, которые показывают время не в числах, а на распознавании образов: к примеру, цифровые наручные часы, которые вместо чисел показывают картинки. Первую истекшую секунду обозначает собака, вторую – цветок, третью – кошка, четвертую – книга и так далее. Можно научиться определять длительность временных промежутков даже без использования упорядоченной метрической системы контроля времени с произвольным соотношением между временными промежутками.

ВНУТРЕННИЕ ЧАСЫ ПРЕДСТАЮТ В НАШЕМ ВООБРАЖЕНИИ ЧЕМ-ТО ВРОДЕ ЦИФРОВЫХ НАРУЧНЫХ ЧАСИКОВ, ПОКАЗАНИЯ КОТОРЫХ УВЕЛИЧИВАЮТСЯ СТРОГО ПРОПОРЦИОНАЛЬНО ХОДУ ОБЪЕКТИВНОГО ВРЕМЕНИ

«Итак, в моих силах, к примеру, добиться от вас нажатия кнопки спустя четыре секунды, обучив вас нажимать кнопку, когда на циферблате появится изображение собаки, или машины, или чего-нибудь еще, – объяснял Уэарден. – Поведенческие реакции такого рода можно попросту имитировать». Так бы функционировали часы, работающие по принципу распознавания образов; по крайней мере, подобные модели лежат в основе некоторых попыток объяснить феномен контроля времени с позиции нейробиологии. К примеру, модель миллисекундных часов Дина Буономано предполагает, что наша восприимчивость к коротким промежуткам времени проистекает из способности мозга отслеживать остаточные состояния конфигураций сетей его собственных нейронов, которые можно сравнить с расходящимися кругами на поверхности пруда. Однако, по словам Уэардена, в отсутствие упорядоченной метрической системы учета времени сложно сравнивать продолжительность временных промежутков разной длительности. «На каком основании вы станете утверждать, что десятисекундный интервал длится дольше пятисекундного? Вероятно, вы почувствуете разницу между двумя отрезками времени, но едва ли сможете сказать, какой из них длиннее».

Как ни странно, человек способен выполнять арифметические действия с временными промежутками. В одном из опытов Уэарден обучал испытуемых распознавать отрезки времени длительностью десять секунд путем проигрывания гудка в начале и в конце интервала. Ученый повторял сеанс пару раз, позволяя испытуемому привыкнуть к стандартной продолжительности интервала. Затем он воспроизводил новый отрезок времени примерной длительностью от одной до десяти секунд, начало и конец которого также обозначались гудками, а затем просил подопытного определить, какой доле стандартного отрезка времени соответствовал истекший интервал. Был ли он равен половине стандартного интервала? Может быть, он был равен трети или одной десятой? (Ради чистоты эксперимента Уэарден давал испытуемым несложное задание, демонстрируемое с компьютерного монитора, которое должно было отвлекать их от попыток определить длительность интервала путем счета в уме.)

«Когда вы просите людей определить продолжительность того или иного отрезка времени, кровь сию же минуту отливает от лица, так как они думают, что это невозможно», – говорит Уэарден. Тем не менее оценки длительности времени на глаз оказываются на удивление точными: чем меньшую долю стандарта интервала прослушивают участники эксперимента, тем короче им представляется ее продолжительность. Прослеживается практически абсолютная линейная зависимость между фактической длительностью временных отрезков и оценками испытуемых. Когда вы действительно прослушали половину промежутка, ваши субъективные ощущения говорят примерно о том же, что в некоторой степени предполагает линейный характер процесса накопления тактов внутреннего часового механизма. Расхождения в оценках между отдельными участниками эксперимента были минимальны; предполагаемая длительность одной десятой и одной трети стандартного интервала представлялась испытуемым примерно одинаковой. Также Уэарден установил, что люди успешно решают задачи на сложение временных промежутков. Участникам эксперимента давали прослушать два или три фрагмента разной длительности, затем просили мысленно объединить прослушанные отрезки в один фрагмент большей продолжительности, а затем прибавить полученную сумму к более длительным интервалам, проигрываемым во вторую очередь. «Подопытные хорошо справлялись с заданием, – прокомментировал ученый. – А теперь давайте задумаемся, каким образом мы складываем разные промежутки времени между собой, не владея упорядоченной метрической системой контроля времени?»

* * *

На днях мы со Сьюзен субботним утром ускользнули из дома и выбрались в город, намереваясь посетить Метрополитен-музей. С тех пор как родились наши мальчики, нам еще не доводилось бывать там вдвоем. Толпы посетителей еще не рассеялись, и мы около часа топтались вокруг, проникаясь грандиозным безмолвием искусства. Мы ненадолго расстались, оставаясь морально вместе, но держась порознь; Сьюзен пробилась к работам Мане и Ван Гога, а я протиснулся в небольшую боковую галерею размером чуть больше, чем вагон метро, заставленную стеклянными пеналами с небольшими бронзовыми скульптурами Дега. Перед моим взглядом предстало несколько бюстов, немного скачущих лошадей и фигура потягивающейся женщины: небольшая бронзовая статуэтка поднимается на ноги, изогнув поднятую левую руку, как будто пробудившись от долгого сна.

В конце галереи обнаружился продолговатый шкаф с двумя дюжинами балерин, запечатленных в разные моменты движения или смены позы. Одна танцовщица рассматривала подошву правой ступни, вторая натягивала чулок, третья стояла, вытянув правую ногу вперед, держа руки за головой. Поза «арабеск с наклоном»: танцовщица наклоняет корпус вперед, опираясь на одну ногу и широко раскинув руки, как ребенок, изображающий самолет. Поза «арабеск вперед» – стоя прямо на левой ноге, отставив правую, а левая рука обхватывает затылок. Застывшие движения балерин не утратили плавности, и мне подумалось, что я ненароком забрел в репетиционный зал и танцовщицы, застигнутые врасплох, замерли на мгновение, предоставляя мне восхищаться совершенной механикой грациозных фигур. В какой-то момент в галерею вошла группа молодых людей, которые, как мне показалось, тоже занимались балетом. «Ну-ка быстро отвечайте, где здесь вы?» – спросил инструктор, сопровождавший группу, и юноши в едином порыве указали на стоявшую рядом со мной бронзовую статую, которая в точности повторяла позу зрителей. Мужская фигура, отлитая в бронзе, стояла с выставленной вперед правой ногой, уперев руки в бедра и отведя локти назад. «Мне понравился твой выбор, Джон», – заметил инструктор.

Время летит, когда нам радостно, однако может замедлить бег в минуты угрозы жизни, во время автокатастрофы или падения с крыши. Ощущение длительности времени может быть искажено под влиянием токсических веществ, создающих иллюзию ускорения или замедления хода времени в зависимости от препарата. Кроме того, существует множество других способов вызвать чувство искривления времени, менее известных широкой публике, и ученые с каждым годом пополняют список. Взгляните, к примеру, на две скульптуры Дега из серии, иллюстрирующей позиции классического танца через мышечное усилие различной степени: одна балерина находится в позе покоя, а другая выполняет третий арабеск. Скульптуры (и их изображения) не двигаются, но тем не менее кажется, что изображения балерин находятся в движении – и этого, как выясняется, достаточно для изменения восприятия времени.

Во время одного исследования, результаты которого были обнародованы в 2011 году, Сильви Друа-Воле, нейропсихолог из Университета Блеза Паскаля в городе Клермон-Ферран (Франция), с тремя соавторами показали изображения двух балерин группе добровольцев. Опыт относился к разряду задач на деление пополам. Вначале каждому участнику эксперимента в течение 0,4 секунды или 1,6 секунды демонстрировали на компьютерном мониторе нейтральное изображение; после нескольких повторов испытуемых обучали отличать один интервал от другого, позволяя прочувствовать длительность каждого отрезка времени. Затем на экране появлялось первое или второе изображение балерины, которое демонстрировалось на протяжении некоторого отрезка времени, длительность которого занимает промежуточное положение между первым и вторым интервалом. После каждого просмотра испытуемый нажимал кнопку, обозначая, какое изображение, по его мнению, задержалось на экране дольше, а какое – меньше. Результаты опроса были однозначны: демонстрация более динамичного изображения балерины, принявшей позу арабеска, представлялась испытуемым более длительной, чем на самом деле.

ОЩУЩЕНИЕ ДЛИТЕЛЬНОСТИ ВРЕМЕНИ МОЖЕТ БЫТЬ ИСКАЖЕНО ПОД ВЛИЯНИЕМ ТОКСИЧЕСКИХ ВЕЩЕСТВ, СОЗДАЮЩИХ ИЛЛЮЗИЮ УСКОРЕНИЯ ИЛИ ЗАМЕДЛЕНИЯ ХОДА ВРЕМЕНИ В ЗАВИСИМОСТИ ОТ ПРЕПАРАТА

В результатах исследования прослеживается определенная логика. Похожие исследования обнаружили связующее звено между восприятием времени и движением. Нам кажется, что круг или треугольник, быстро передвигающийся по компьютерному монитору, задерживается на экране дольше неподвижных объектов; чем выше скорость перемещения фигур, тем сильнее искажается ощущение времени. Но скульптуры Дега не движутся, а всего лишь предполагают движение. Как правило, искаженное ощущение длительности времени возникает в силу особенностей восприятия физических свойств раздражителя. Если вы наблюдаете за вспышками света, которые следуют с интервалом в десятую долю секунды, параллельно прослушивая последовательность гудков, подаваемых чуть медленнее (допустим, каждую пятнадцатую долю секунды), то вам покажется, что свет вспыхивает реже, чем в действительности, одновременно с гудком. Наблюдаемая иллюзия выступает производной монтажа наших нейронов; многие временные иллюзии фактически имеют аудиовизуальную природу. Однако скульптуры Дега не меняют положения с ходом времени, следовательно, им несвойственно движение в том виде, в каком мы его воспринимаем. Эта особенность нашей нервной системы поддерживается памятью наблюдателя, существует исключительно за счет памяти и перезапускается при каждом удобном случае, а иной раз, возможно, даже создается заново. Любуясь работами Дега без всякой задней мысли, мы некоторым образом искажаем восприятие времени. Отрефлексировав этот момент, мы бы узнали немало интересного о том, как работают наши внутренние часы и почему они работают именно так.

Влияние эмоций на когнитивные процессы – золотая жила для исследований восприятия времени. Друа-Воле провела ряд интригующих исследований, пытаясь выяснить, как эмоциональное состояние человека отражается на точности оценки длительности временных промежутков. В недавней серии ее экспериментов испытуемым показывали подборки портретов, в которых изображения лиц с нейтральной мимикой чередовались с лицами, выражавшими одну из базовых эмоций, к примеру радость или гнев. Каждый из портретов демонстрировался с монитора в течение от 0,4 до 1,6 секунды, после чего испытуемого спрашивали, как долго продержался портрет на экране, а именно – к какому из стандартных промежутков времени, продолжительность которых их ранее обучили распознавать, ближе длительность показа – к длинному или к короткому. (Опыты такого рода называют задачами на деление пополам.) В большинстве случаев испытуемые отвечали, что изображения радостных лиц демонстрировались дольше, чем портреты людей с нейтральным выражением лица, а дольше всего на экране задерживались лица, выражавшие гнев или испуг. (Как выяснила Друа-Воле, в представлении трехлетних детей демонстрация гневных лиц длится дольше демонстрации испуга.)

Главным виновником искажений представляется физиологическая реакция возбуждения, но это значит совсем не то, о чем вы могли подумать. В экспериментальной психологии под термином «возбуждение» принято понимать степень готовности организма к совершению тех или иных действий. Сила возбуждения определяется частотой сердечных сокращений и электропроводностью кожи; иногда испытуемых просят самостоятельно оценить и сопоставить уровень возбуждения, сопровождающий просмотр портретов, с уровнем возбуждения, который возникает, к примеру, при рассматривании марионеток. Возбуждение можно описать как физиологическое выражение эмоций или как подготовку к действию, что в действительности практически одно и то же. В рамках стандартной процедуры оценки степени возбуждения гнев представляется самой волнующей эмоцией как для наблюдателя, так и для самого разгневанного человека, далее следуют страх, радость и печаль. Возбуждение предположительно ускоряет тактовый генератор в мозге, побуждая регистрировать больше тактов, чем обычно, за один и тот же стандартный промежуток, из-за чего эмоционально окрашенные изображения воспринимаются как более длительные по сравнению с другими изображениями, демонстрируемыми в течение того же времени. По данным исследований Друа-Воле, печальные лица в представлении участников эксперимента демонстрировались дольше лиц с нейтральным выражением, хотя не так долго, как радостные лица.

Физиологи и психологи рассматривают возбуждение как состояние предельной готовности – еще не само движение, но готовность к нему. Наблюдение за движением, даже если оно обозначено лишь намеком в статичном изображении, запускает мыслительный процесс: мы воспроизводим наблюдаемое движение в уме. В некоторой степени возбуждение служит мерой нашей способности представить себя на месте другого человека. Как показали исследования, при виде совершаемого действия – допустим, когда чья-то рука тянется за мячом, – мышцы нашей руки напрягаются в ответ, наполняясь готовностью к действию. Хотя мускулатура при этом остается неподвижной, электропроводность мышц возрастает, как будто они намереваются повторить действие; также незначительно увеличивается частота сердечных сокращений. С точки зрения физиологов, вы находитесь в состоянии возбуждения. Та же реакция наблюдается даже при виде руки, лежащей вблизи какого-либо предмета, которая лишь гипотетически готова схватить его, или при взгляде на фотоснимок руки, сжимающей какую-нибудь вещь.

Во множестве научных трудов высказывается предположение, что подобные явления случаются в повседневной жизни постоянно. Мы подражаем мимике и жестам других людей, порою не отдавая себе в этом отчета; в ходе различных исследований выяснилось, что испытуемые склонны имитировать выражения увиденных лиц, даже если из-за лабораторных фокусов они не вполне уверены, что видят именно лицо. Более того, в данном случае мимикрия провоцирует физиологическое возбуждение, по-видимому указывая нам путь, ведущий к пониманию эмоций других людей. Исследования доказывают: если вы состроите гримасу, изображая предчувствие шока, реальное потрясение окажется более болезненным. Утрированное выражение эмоций при просмотре как приятных, так и малоприятных киноэпизодов увеличивает частоту сердечных сокращений и электропроводность кожи, что явно свидетельствует о нервном возбуждении. В ходе исследований с применением ФМРТ обнаружилось, что при переживании определенных эмоций, к примеру гнева, и при рассматривании изображений лица, выражающего те же эмоции, возбуждаются одни и те же области мозга. Таким образом, нервное возбуждение прокладывает мост во внутренний мир других людей. Если вы видите, что ваша подруга чем-то рассержена, вам незачем докучать ей расспросами: вы чувствуете ее переживания в буквальном смысле слова. Вам передается душевное состояние и характер движений подруги.

То же самое происходит и с ощущением времени. За последние несколько лет Друа-Воле с коллегами продемонстрировали на примерах, что при повторении чьих-либо действий и эмоциональных реакций мы получаем аналогичный опыт искаженного восприятия времени. В одном из опытов Друа-Воле показывала испытуемым подборку портретов, изображавших лица пожилых и молодых людей. Изображения демонстрировались на мониторе компьютера в течение коротких отрезков времени в произвольном порядке, без какой-либо логики. В результате выяснилось, что лица пожилых людей в представлении большинства участников эксперимента задерживаются на мониторе меньше, чем лица молодых людей. Иными словами, при виде лица пожилого человека внутренние часы испытуемых замедляли ход, «как будто подстраиваясь под медленные движения престарелых», пишет Друа-Воле. Часы с замедленным ходом совершают меньшее количество тактов в течение заданного отрезка времени, аккумулятор накапливает меньше тактов, в результате чего мозг выносит суждение, что продолжительность данного отрезка времени меньше, чем в действительности. Глядя на пожилого человека или вспоминая о нем, испытуемый стремится воспроизвести или хотя бы сымитировать его физическое состояние, которое проявляется более медленными движениями. «Посредством перевоплощения, – отмечает Друа-Воле, – наши внутренние часы адаптируются к скорости движений пожилых, в результате чего возникает ощущение меньшей продолжительности действия недавнего раздражителя».

Заодно стоит упомянуть один из более ранних опытов Друа-Воле, участники которого сообщали, что рассерженные и радостные лица, по их мнению, демонстрировались дольше, чем изображения людей с нейтральным выражением лица. Поначалу исследовательница связывала искажение временного восприятия с нервным возбуждением, однако со временем начала подозревать, что эффект перевоплощения, возможно, также сыграл в этом определенную роль. Возможно, испытуемые пытались подражать мимике рассматриваемых лиц, а искаженное восприятие времени явилось результатом подражания. Позже Друа-Воле повторила опыт, разделив испытуемых на группы по важному разграничивающему признаку: в одной группе участников эксперимента попросили держать между губами ручку во время показа серии портретов, что должно было воспрепятствовать движению мимических мышц. Зрители, разглядывавшие портреты без ручки, значительно переоценивали продолжительность демонстрации рассерженных лиц и незначительно переоценивали длительность наблюдения радостных лиц, тогда как наблюдатели, чьи движения губ и мышц лица стесняла ручка, почти не замечали разницы в продолжительности показа портретов с эмоциональным посылом и портретов с нейтральным выражением лица. Как ни удивительно, восприятие времени определялось обыкновенной ручкой.

Таким образом, напрашивается странный и даже отчасти провокационный вывод: ощущение времени передается от одного человека к другому. Вступая в общение с другими людьми и пытаясь понять друг друга, мы примеряем на себя чужой опыт, включая восприятие времени (или то, что мы таковым считаем, исходя из собственного опыта). Чувство длительности временных интервалов искажается не только само по себе, мы постоянно обмениваемся между собой едва ощутимыми изгибами времени, используя их в качестве обменного эквивалента социального клея. «Эффективность социальных взаимодействий зависит от способности сторон к обоюдной синхронизации уровня активности, – пишет Друа-Воле. – Иными словами, мы приноравливаемся к ритму жизни других людей, проникаясь чужим восприятием времени».

ВСТУПАЯ В ОБЩЕНИЕ С ДРУГИМИ ЛЮДЬМИ И ПЫТАЯСЬ ПОНЯТЬ ДРУГ ДРУГА, МЫ ПРИМЕРЯЕМ НА СЕБЯ ЧУЖОЙ ОПЫТ, ВКЛЮЧАЯ ВОСПРИЯТИЕ ВРЕМЕНИ (ИЛИ ТО, ЧТО МЫ ТАКОВЫМ СЧИТАЕМ)

Искаженное ощущение времени, разделяемое многими, может показаться одним из проявлений эмпатии; более того, прочувствовать, как ощущает ход времени другой человек, можно лишь в том случае, если удастся влезть в его кожу. Мы успешно имитируем чужие жесты и эмоции; как показали исследования, мы более склонны подражать людям, с которыми идентифицируемся и в обществе которых нам приятно находиться. Опыты Друа-Воле с галереями лиц подтвердили этот вывод: участникам эксперимента казалось, что изображения пожилых лиц задерживались на экране дольше, чем лица молодых людей, но только в тех случаях, когда демонстрировался портрет человека того же пола. Если мужчине показывали лицо пожилой женщины, а женщине – лицо пожилого мужчины, временных иллюзий не возникало. Подобный эффект наблюдался во время опытов с портретами представителей разных этнических групп: демонстрация рассерженных лиц представляется участникам экспериментов более длительной, чем при показе лиц с нейтральной мимикой, однако вероятность появления иллюзии выше и искажение восприятия времени выражено сильнее в тех случаях, когда демонстрировалось лицо представителя того же этноса. Кроме того, Друа-Воле выяснила, что иллюзия более продолжительной демонстрации рассерженных лиц чаще наблюдается у людей, показавших наивысшие результаты при прохождении стандартного теста на способность к эмпатии.

Мы постоянно абстрагируемся от собственных ощущений, примеряя на себя чувства других людей, но иногда мы отождествляем себя даже с неодушевленными предметами, будь то лица или руки, изображения лиц и рук или другие образные обозначения наподобие балетных скульптур Дега. В статье, подводящей итоги экспериментов с демонстрациями статуй балерин Дега на мониторе компьютера, Друа-Воле и ее соавторы утверждают, что причина иллюзорного удлинения показа динамических скульптур и ответного нарастания физиологического возбуждения объясняется тем, что «процесс восприятия подразумевает повторение движений, выполнение которых требует больших усилий и, как следствие, более высокого уровня возбуждения». Вероятно, именно такого эффекта и добивался скульптор: от статуй исходит призыв к движению такой невероятной силы, что даже самый неуклюжий зритель не устоит перед соблазном и вступит в танец. Теперь перед моим взглядом предстает скульптурная фигура балерины, склонившейся вперед на одной ноге, и где-то в глубине души закрадывается едва уловимое, но тем не менее неотчуждаемое чувство, будто я нахожусь с ней рядом, исполняя арабеск в уме. Мои грациозные движения застывают в бронзе, и в тот момент, когда мой пристальный взгляд падает на статую, само время склоняется передо мной.

Эмоциональные лица, движения тел, скульптуры атлетов и тому подобные образы могут спровоцировать искажение ощущения времени, и это явление отчасти объясняется посредством психологического моделирования, к примеру при помощи модели тактового генератора-аккумулятора. Тем не менее у Друа-Воле осталось несколько нерешенных вопросов, которые ее порядком озадачивают. Очевидно, жизненный опыт подсказывает, что должен существовать какой-то механизм, который задает нашей жизни ритм и ведет учет краткосрочных промежутков времени, но при этом легко выводится из строя при малейшем эмоциональном потрясении. Тогда зачем нам такие ненадежные часы?

Возможно, проблему следует рассматривать в ином ключе, предполагает Друа-Воле. Дело не в том, что наши внутренние часы идут со скрипом; напротив, они превосходно приспосабливаются к постоянным изменениям в нашем общественном окружении и эмоциональном состоянии, помогая нам ориентироваться в повседневной жизни. Восприятие времени с учетом социального контекста не может оставаться моим личным делом, равно как и не может следовать какому-то одному образцу, наполняя социальное взаимодействие множеством оттенков. «По этой причине не существует единого и однородного времени, зато есть множество различных способов переживания времени, – замечает Друа-Воле в одной из публикаций. – Иллюзии искажения времени, которые мы испытываем, непосредственно отображают стратегии адаптации мозга и организма в целом к многообразию времени». Далее исследовательница цитирует Анри Бергсона: «On doit mettre de côte le temps unique, seuls comptent les temps multiples, ceux de l’expérience» («Мы должны отбросить идею единого времени; все сводится к тому, что время принимает множество форм, составляющих суть чувственного опыта»).

Едва уловимые знаки, которыми мы обмениваемся во время общения, – взгляды, улыбки, нахмуренные брови – приобретают особую значимость благодаря способности к синхронной демонстрации, отмечает Друа-Воле. Мы искажаем время, примериваясь к чужому ритму жизни, и многие иллюзии временного восприятия служат индикаторами эмпатии. Чем явственнее я представляю себе ваши телесные ощущения и душевное состояние, а вы – мои, тем успешнее мы оба распознаем угрозу и родство, потенциальных друзей и людей, нуждающихся в помощи. Между тем эмпатия устроена довольно сложно, и овладение ею выступает верной приметой психологической зрелости; не исключено, что освоение навыков искажения времени в унисон с окружающими выступает одним из важных принципов взросления. Возможно, мы рождаемся в одиночестве, но детство заканчивается симфонией синхронизированных часов, когда мы всецело отдаемся заражению времени.

* * *

Когда Мэтью Мэтеллу случается освещать результаты своих исследований в публичных докладах, он начинает свою речь с показа одного и того же слайда. На экране появляется напечатанное предложение, которое ученый зачитывает вслух:

«Определение длительности интервалов времени так глубоко укоренилось в механизмах непосредственного восприятия, что нам, возможно, трудно даже представить, как бы функционировало наше сознание без расчета времени».

Произнеся половину предложения, сразу после слов «возможно, трудно», Мэтелл внезапно замолкает и держит паузу, выжидая несколько секунд, причем каждая секунда ожидания неуклюже повисает в воздухе. Публика начинает беспокойно ерзать: «Что случилось? Он что, боится сцены?» – и докладчик наконец-то доводит фразу до конца. «Я проделал то же самое, когда устраивался на работу в Вилланова, – сообщил Мэтелл. – Потом подошел мой спонсор и сказал, что я заставил его беспокоиться, так как он подумал, что я совсем растерялся».

Тем не менее реакция аудитории наглядно подтверждает точку зрения Мэтелла: мы так тесно сроднились с мыслью о непрерывном течении времени от мгновения до мгновения, что почти не задумываемся об этом до тех пор, пока наши ожидания не оказываются обмануты. «Вы не замеряете продолжительность моей речи нарочно, – объяснил Мэтелл. – Но стоит ей прерваться, вы неожиданно ловите себя на том, что до сих пор вы только тем и занимались, что отмеряли длительность различных интервалов времени». В былые годы преподаватели-консультанты Мэтелла пытались отговорить его от изучения времени: к чему забивать себе голову темой, от которой попахивает эзотерикой? «Они не видели за деревьями леса, – сказал мне Мэтелл. – Расчет времени так тесно переплетен со всеми нашими делами, что без этого не обходится ни одно ощущение».

Мэтелл – специалист по нейробиологии поведения в Университете Вилланова, расположенного в окрестностях Филадельфии. Когда ученый сообщает новому знакомому, что занимается исследованием восприятия времени, ему нередко досаждают банальными вопросами. Почему по утрам я всегда просыпаюсь в одно и то же время без будильника? Почему я всегда устаю, когда вторая половина дня близится к середине? Эти вопросы следует задавать хронобиологам. Мэтелл изучает синхронизацию временных интервалов – механизм, отвечающий за способность мозга к планированию, оценке обстановки и принятию решений в течение коротких отрезков времени – продолжительностью примерно от секунды до нескольких минут.

ЕДВА УЛОВИМЫЕ ЗНАКИ, КОТОРЫМИ МЫ ОБМЕНИВАЕМСЯ ВО ВРЕМЯ ОБЩЕНИЯ, ПРИОБРЕТАЮТ ОСОБУЮ ЗНАЧИМОСТЬ БЛАГОДАРЯ СПОСОБНОСТИ К СИНХРОННОЙ ДЕМОНСТРАЦИИ

Но какова природа механизма синхронизации? Содержит ли мозг центральный таймер для определения длительности временных промежутков наподобие эталонных циркадных часов супрахиазматического ядра? Существует ли распределенная сеть часов, подключающихся к ней по мере поступления новых задач? В течение тридцати лет модель тактового генератора-аккумулятора считалась надежным основанием для проведения опытов с восприятием времени; бесспорно, манипулировать нашими суждениями о длительности временных промежутков так же легко, как и восприятием яркости или звука, – эффект столь же предсказуем. Но при этом у исследователей всегда был в ходу эвристический прием: представьте себе часы вроде тех, которые обычно рисуют на салфетке, а потом ответьте на вопрос: где найти для них место среди трехфунтового сообщества нейронов? «Внутренний таймер существует в виде концепции, – однажды сообщил мне Уэарден. – Также он существует в математическом выражении и служит отправной точкой для активизации научного поиска и разъяснения результатов исследовательской деятельности. Однако до сих пор неизвестно, существует ли такого рода механизм в физическом смысле – это еще предстоит установить». Вот Мэтелл и пытается это выяснить.

Я нашел кабинет Мэтелла в верхнем углу старого здания университетского кампуса Вилланова, преодолев четыре пролета мраморных ступеней с закругленными углами, отполированными временем. Занятия недавно прекратились в связи с началом летних каникул, и коридоры, застеленные линолеумом, полностью опустели. В объятиях тишины все казалось непривычно огромным, и мне подумалось, что я снова нахожусь в начальной школе, а может быть, забрался еще дальше в прошлое и теперь пробираюсь наугад сквозь закоулки памяти. За левым поворотом вестибюль сузился и внезапно оборвался, оставив позади еще несколько дверей. Я обратился за помощью к прохожим и узнал, что дверь, которую я принял за выход, на самом деле вела в тупик, обернувшийся лабиринтом офисных и лабораторных помещений.

Вскоре появился Мэтелл в футболке, шортах и походных сникерах и энергично меня поприветствовал. Он как раз направлялся в секцию лаборатории, которую называл крысиной комнатой, предусмотрительно надев пару голубых эластичных перчаток. Вследствие многолетнего ухода за крысами кожа его рук приобрела склонность к аллергическим реакциям, а студент выпускного курса, обычно присматривающий за крысами, в тот день отсутствовал. Мэтелл говорил быстро, но приветливо, и чем дольше он говорил, тем шире раскрывались его глаза. Как-то он заметил: «Наука сочиняет разные истории, а потом проверяет, насколько они убедительны».

Первые сто лет исследования восприятия времени сосредоточивались преимущественно на когнитивных аспектах. Ученых интересовало, какова реакция различных индивидуумов – людей и животных – на предъявление раздражителя (яркой вспышки, разгневанных лиц или скульптур Дега) и при каких обстоятельствах реакция может измениться (употребление кокаина, падение с тридцатиметровой высоты или езда на велосипеде в резервуаре с водой). При этом все больше исследователей заботит, каким образом и в каких участках мозга осуществляются вышеупомянутые реакции. Путем введения микротаргетных препаратов можно отключить или активировать отдельные кластеры нейронов, выясняя, какую роль они играют в восприятии времени. Средства визуализации мозговых структур показывают, какие группы нейронов задействованы при выполнении задач, требующих расчета времени. Психология восприятия времени дала импульс развитию нейронауки о времени. Предпринимая дерзкие попытки забраться в наши головы, Мэтелл и другие исследователи покушаются на главную загадку человеческой природы: как трехфунтовая масса нервных клеток ухитряется генерировать воспоминания, мысли и чувства, которые мы ассоциируем с собственной личностью? Как из плоти создается программное обеспечение? Один исследователь сказал мне, что каждый из нас в некотором отношении нейробиолог, так как нам всем почти ничего не известно о том, как человеческий мозг порождает человеческое сознание.

«Мозг функционирует подобно корпорации, – сообщил Мэтелл. – Множество звеньев одной цепи выполняют определенные задачи в рамках своей компетенции; возможно, присутствует некоторая доля директивного управления. Каждая ячейка занята своим делом; в ее состав входят отдельные единицы, – ученый говорил о нейронах, – и для каждой из них находится работа. Я часто провожу аналогии между нейронами и людьми. И те и другие представляют собой сборные агрегаты по обработке информации в миниатюре. В каком-то смысле нейроны функционируют как автоматы. Главный вопрос состоит в том, как физиологические системы, такие как мозги, состоящие из нейронов, создают психологические феномены, например сознание? Нам приятно думать, будто мы наделены свободной волей, но я не думаю, что можно всерьез верить в это и оставаться нейробиологом, иначе получается, будто наше поведение определяется не мозгом, а какими-то сторонними факторами».

Человеческий мозг представляет собой сложное устройство, вмещающее сотни миллиардов нейронов. Нейрон напоминает провод под напряжением: он передает информацию в виде электрохимических импульсов от одного конца отростка к другому, причем, как правило, только в одном направлении. Некоторые нейроны довольно крупные – взять, к примеру, седалищный нерв, который проходит от основания позвоночника к большим пальцам ног и достигает 90 сантиметров в длину. Большинство нервных клеток имеют микроскопические размеры и вдобавок исключительно тонки и тесно примыкают друг к другу; в отрезке, равном по длине заключительному фрагменту этого предложения, может разместиться от десяти до пятидесяти нейронов. В структуре нейрона выделяют конец, предназначенный для приема импульсов и состоящий из ветвящихся дендритов, которые выглядят как корни дерева под микроскопом; продолговатое тело нервной клетки, или аксон, вдоль которого распространяется сигнал; и разветвленное нервное окончание, передающее нервный импульс следующему нейрону. Типовой нейрон принимает входящие данные от десятка тысяч нервных клеток восходящего направления, передавая их меньшему количеству нейронов нисходящих нервных путей. Обычно нейроны не соприкасаются друг с другом напрямую; сообщение нервных клеток осуществляется через крошечные щели, которые называются синапсами. Возбуждение нервных окончаний входящим сигналом инициирует выработку нейромедиаторов, которые пересекают синаптическую щель и прикрепляются к дендритам близлежащих нейронов подобно тому, как ключи подходят к замочным скважинам из одного набора. Прием одиночного импульса исключительной силы побуждает нейрон к генерации собственного сигнала, который также передается в нисходящем направлении. Нейрон может находиться в двух состояниях – возбужденном и невозбужденном. Потенциал действия возбужденного нейрона всегда остается неизменным; изменяется только частота передачи. Сильные раздражители, к примеру яркая световая вспышка, индуцируют более высокую скорость передачи импульсов, чем слабые раздражители, следовательно, нейроны, приведенные в возбужденное состояние сильными раздражителями, чаще выступают в роли источников возбуждения для нисходящих нейронов. Так что даже в масштабе клеток время, измеряемое количеством импульсов, принятых за единицу времени, по-прежнему играет важную роль.

Иногда нейробиологи называют нейроны детекторами совпадений. Нейрон постоянно получает малые толики возбуждающих импульсов – исходные параметры входящих сигналов от вышерасположенных нейронов. Однако нервная клетка готова прийти в возбужденное состояние только после того, как капля превратится в поток, то есть приняв большое количество импульсов одновременно. Тут вам, вероятно, захочется уточнить, что значит «одновременно» в данном масштабе; что такое «сейчас» в представлении нейрона? Клетка мозга функционирует на манер водяных часов. Нейромедиаторы восходящих синапсов прикрепляются к мембране нейрона, изменяя конформацию канального белка и впуская ионы в цитоплазму. Обычно внутрь клетки попадают ионы калия, несущие слабый положительный заряд, в результате чего начинается процесс деполяризации нейрона. Когда уровень деполяризации достигнет критической отметки, нейрон приходит в возбужденное состояние; чем быстрее поступают входящие сигналы, тем быстрее поднимается волна ионов. Однако в водяных часах есть дыры: ионы просачиваются через поры в клеточных мембранах, что увеличивает число ионов, одновременно выталкиваемых наружу клеточным насосом. «Процесс возбуждения легко моделируется с помощью надтреснутого винного бокала на тонкой ножке и кошерного вина марки Manischewitz, – сообщил мне один ученый. – Если быстро влить в бокал достаточное количество вина, ножка треснет, а в противном случае вы отделаетесь парой капель на скатерти».

Тем не менее «сейчас» длится довольно долго, если судить по времени, за которое подступающая волна ионов обгоняет наличествующий поток. Динамичное временное окно в значительной степени контролируется клеткой. Ионные насосы нейронов могут работать быстрее или медленнее, а число ионных каналов на клеточной мембране определяется ДНК нейрона. Кроме того, нейрон дифференцирует по приоритетности нервные импульсы, поступающие по восходящим путям: сигнал, поступающий от отдаленных нейронов, по дендритам, затухает быстрее во время прохождения по аксону; по этой причине их вклад в возбуждение, вероятно, менее значим. «Нейроны представляются мне одиночными вычислительными агрегатами, – пояснил Мэтелл. – В процессе вычислений они связывают данные, выраженные в потенциалах действия, во времени и пространстве». Далее Мэттел рассказал, что он задает своим студентам вопрос, сформулированный в форме аналогии: как вы принимаете решение, как провести субботний вечер – пойти на вечеринку в студенческом общежитии или остаться дома и углубиться в занятия? «Вы ранжируете свои источники по степени авторитетности, – сказал Мэтелл. – Если посоветоваться с мамой, она скажет вам одно; если обратиться за советом к друзьям, они скажут другое. К тому же могут найтись и другие соображения: к примеру, ваши друзья считают, что на вечеринку следует пойти, но те вечеринки, на которых вы уже побывали, последовав их совету, вас изрядно разочаровали, и потому их мнение для вас мало что значит».

Так или иначе, «сейчас» для нейрона не равно нулю. Как и всегда, расчет затрат времени требует времени: прохождение нейромедиаторов через синаптическую щель от одного нейрона к другому занимает пятьдесят микросекунд (двадцатая доля миллисекунды или одна двадцатитысячная секунды); на деполяризацию нейрона в преддверии возбуждения уходит около двадцати миллисекунд; еще примерно десять миллисекунд затрачивается на прохождение импульса по всей длине клетки. Нейрон может возбуждаться от десяти до двадцати раз за секунду; когда группы нервных клеток периодически возбуждаются в унисон на регулярной основе, проводимые ими импульсы регистрируются в виде электромагнитных колебаний. «Основные трудности в понимании механизма восприятия времени связаны с тем, что протекающие в мозге нервные процессы осуществляются в масштабах миллисекунд», – признался Мэтелл. Как получается, что одна и та же система межнейронных связей наделяет нас способностью ориентироваться в потоке секунд, минут и часов? Одна из ранних теорий сосредоточивалась на деятельности мозжечка, фактически приравнивая последний к электросхеме с разветвленными сетями и линиями задержки, которые могут замедлять прохождение сигналов. В рамках подобной модели можно объяснить некоторые аспекты поведения, к примеру способность определять направление звуковой волны. (Мозг получает сведения о локализации звука, когда звуковой импульс достигает одного уха чуть быстрее, чем второго.) Однако постулаты данной теории едва ли применимы к восприятию интервалов, длительность которых исчисляется в секундах и минутах. Последние несколько лет Мэтелл принимает участие в разработке новой теории, рассматривающей нейросеть не как телефонную линию, а скорее как симфонию.

В 1995 году, закончив Университет штата Огайо, Мэтелл решил проходить докторантуру в Дьюкском университете. Его научным руководителем стал специалист по нейробиологии поведения Уоррен Мек, прибывший в университет из Колумбии годом ранее с намерением разобраться в нейробиологическом основании таймирования. К настоящему времени Мек подготовил две подборки данных, отчасти прояснивших суть вопроса. Первая подборка, подводящая итоги серии опытов на крысах и людях, обнаруживает, что можно создать ощущение ускорения или замедления хода времени, меняя уровень дофамина в структурах мозга. Вторая сводка, содержащая данные, полученные в результате опытов на крысах и в ходе наблюдения пациентов, страдающих болезнью Паркинсона, концентрировалась на системах межнейронных связей: в случае повреждения или (у подопытных крыс) разрушения и хирургического удаления определенной области мозга, которая называется полосатым телом, индивидуум утрачивает способность к выполнению стандартных задач по расчету времени. Вскоре после прибытия Мэтелла Мек вручил своему подопечному обе сводки данных.

«Он отдал мне свои бумаги и сказал: „Ваша задача заключается в том, чтобы выяснить, как все это работает в мозге“, – поведал мне Мэтелл. – Не думаю, что он действительно надеялся получить ответ. Но я углубился в чтение научных трудов, отдавая предпочтение литературе по нейробиологии, а не по психологии».

ДАЖЕ В МАСШТАБЕ КЛЕТОК ВРЕМЯ, ИЗМЕРЯЕМОЕ КОЛИЧЕСТВОМ ИМПУЛЬСОВ, ПРИНЯТЫХ ЗА ЕДИНИЦУ ВРЕМЕНИ, ПО-ПРЕЖНЕМУ ИГРАЕТ ВАЖНУЮ РОЛЬ

Не прекращая говорить, Мэтелл показал мне свою лабораторию и экспериментальную установку для крыс. Каждому грызуну отводилась отдельная пластиковая клетка объемом примерно с кубический фут. В каждой клетке помещался миниатюрный репродуктор, из которого порой доносился произвольно выбранный звуковой тон, также был кормопровод для гранулированного корма и три отверстия, в которые крыса могла бы просунуть мордочку. «Дыры лучше рычагов, потому что крысы любят совать повсюду свои носы», – пояснил Мэтелл. С помощью своей установки ученый обучил крыс различать временные интервалы, длительность которых он устанавливал сам. К примеру, если крыса совала нос в одну из дыр (действия грызунов фиксировались инфракрасным лучом, сканирующим каждое отверстие), тридцать секунд спустя она получала вознаграждение – одну гранулу корма. Если животное проявляло нетерпение и совалось в нору до истечения тридцати секунд, ничего не происходило; чтобы преуспеть, крысе требовалось не только сунуть морду в дырку, но и выждать нужное количество времени, запоминая длительность промежутка времени, по истечении которого можно было снова сунуть нос в дыру. В 2007 году группа исследователей из Университета штата Джорджия установила, что шимпанзе лучше справлялись с заданиями, требующими тридцатисекундного ожидания пищевого подкрепления в виде конфеты, если им предоставляли возможность отвлечься от процесса ожидания – поиграть с игрушками или полистать выпуски журналов National Geographic и Entertainment Weekly. Крысы Мэтелла коротают время, ухаживая за шерстью и принюхиваясь. «Будь они людьми, они бы, наверное, вытащили смартфоны и принялись бороздить интернет», – предположил Мэтелл.

Когда животное запомнит длительность определенного интервала, Мэтелл может попытаться разрушить это знание. В некоторых экспериментах он дает крысе наркотик – возможно, он произведет микроинъекцию удельной дозы амфетамина в какой-нибудь участок мозга, намереваясь проследить, как ускорится или замедлится ощущение времени у животного впоследствии, и заодно выяснить, какие нейронные образования будут при этом задействованы. Также он волен нанести повреждение той или иной мозговой структуре или вовсе разрушить ее, чтобы определить, как изменится восприятие длительности времени у прооперированной крысы. Тонкая манипуляция требует чрезвычайной осторожности, так как легко допустить ошибку; обычно скальпель целит в микроскопический участок ствола головного мозга, который называется компактной частью черного вещества; у крыс его размер не больше пули для духового ружья. «Как и у людей, мозг у крыс устроен по-разному, – утверждает Мэтелл. – В сущности, вы производите слабый выстрел в темноту». Ученый показал мне огромную книгу под названием «Атлас карт головного мозга». На всех страницах поочередно демонстрировались срезы мозга крысы в масштабах до миллиметра, похожие на цветную капусту, препарированную по всем канонам учебника анатомии Генри Грея. По словам Мэтелла, по окончании эксперимента животное подвергают эвтаназии, после чего изымают мозг и изготавливают из него тонкие срезы, которые затем помещают на предметные стекла и просматривают под микроскопом, отмечая возможные отличия от иллюстраций в книге. «Таким образом, мы можем сказать: „Мы метили в такую-то структуру мозга, но куда мы в действительности попали?“»

Существуют и другие методы исследования механизмов обучения крыс определению длительности временных отрезков: в мозг животного имплантируют электроды и ведут учет активности нейронов в то время, когда крыса выполняет задачи таймирования. От экспериментатора требуется ювелирная работа. Мэтелл продемонстрировал мне конструкцию, напоминавшую фибровый меч длиной около двух с половиной сантиметров: небольшая металлическая платформа служила ему эфесом, а от нее расходились по сторонам восемь коротких проводов с электродами на концах. Используя атлас мозга в качестве путеводителя, Мэтелл или студент выпускного курса осторожно вставляет электроды в мозг крысы; провода при этом подключены к кабелю, идущему к верхней части экспериментальной камеры и к записывающему устройству, так что крыса может передвигаться в клетке относительно свободно. При этом регистрируется время появления всех пиков нервной деятельности, и впоследствии они могут быть сопоставлены с поведением крысы.

«Вы как будто взяли микрофон и установили его в комнате, битком набитой людьми, – пояснил Мэтелл. – Только вместо людей у вас нейроны. До вас доносятся самые разнообразные звуки; все нейроны звучат по-разному в зависимости от размера клетки и ее расстояния до электрода».

В какой-то момент Мэтелл остановился у металлического шкафа, извлек оттуда пластмассовый макет человеческого мозга, поставил на стол и начал разбирать его, отделив правое полушарие коры от левого. Внутри, на самом верху ствола головного мозга, торчало мозолистое тело – образование, похожее на сплюснутую поганку, представляющее собой узел нервных волокон, которое выполняет функции сообщения двух полушарий. Затем Мэтелл указал на желудочки – два образования в форме вилочковой кости, помещавшиеся внутри каждого полушария, мешочки, заполненные жидкостью, которые, помимо прочего, обеспечивают амортизацию головного мозга. «Мозг погружен в жидкость и окружен жидкостью, – сообщил ученый. – Желудочки функционируют по принципу амортизационной системы яиц». Под мозолистым телом располагались гиппокамп и амигдала – составные части лимбической системы, где обитают эмоции и память, а также таламус, базальные ганглии и другие подкорковые структуры.

Как представители вида, наделенного способностью мыслить, мы привыкли считать, что главная задача мозга состоит в содействии мыслительному процессу. Хотя мозг играет центральную роль в реализации задачи, в конечном итоге его функции заключаются в том, чтобы помогать нам в прогнозировании будущего, передвигаться в пространстве и выбирать наилучшие телодвижения сообразно ситуации, с которой сталкивается наш организм в данный момент. Для достижения поставленной цели требуется четко определить, какие движения нужно сделать, а для этого, в свою очередь, необходимо сперва собрать достоверные данные о текущей ситуации, и в частности о том, как развиваются события – к каким результатам привели ранее произведенные движения и как изменилось положение дел – к лучшему или к худшему. По этой причине собранная информация циркулирует по мозгу на манер мертвой петли. Сенсорные данные поступают в мозг от глаз, ушей и спинного мозга, затем проходят через отдаленные участки таламуса перед тем, как импульсы начнут распространяться в сенсорных областях коры: к первичной зрительной коре в затылочной доле в заднем отделе мозга, к первичным слуховым зонам коры в обеих височных долях и к соматосенсорной коре в теменной доле, расположенной над затылком. С этого момента потоки сливаются и направляются вниз, к лимбической системе и лобной доле большого мозга. Вентральный кортикоспинальный тракт, который иногда называют путем «что», обеспечивает распознавание природы раздражителя безотносительно его значимости. Что это – пирог или змея? После идентификации раздражителя информация поступает в лимбическую систему, в состав которой входят амигдала и гиппокамп. Лимбическая система оценивает полученные сведения на предмет значимости (насколько сильно вам хочется отведать пирога?) и фиксирует их, если информация сочтена достойной запоминания. Затем данные перемещаются в лобный отдел коры, которая просчитывает возможные решения (когда съесть пирог – перед выполнением домашнего задания или потом?) и расставляет приоритеты, отодвигая на задний план менее значимую информацию, к примеру о недавнем решении сесть на диету. С этого момента импульс отправляется в промоторные и моторные зоны коры, инициирующие моторный ответ, которые локализованы рядом с сенсорными зонами в верхней части мозга.

КАЖДЫЙ НЕЙРОН НАСТРОЕН НА ОПРЕДЕЛЕННУЮ ВОЛНУ. НЕРВНАЯ КЛЕТКА ВЫСТУПАЕТ ДЕТЕКТОРОМ СОСТОЯНИЯ ОКРУЖАЮЩЕГО МИРА, КОТОРЫЙ УЛАВЛИВАЕТ НЕКОТОРОЕ ИЗОЛИРОВАННОЕ СОСТОЯНИЕ

Примерно на середине пути находится важная область базальных ганглиев – конгломерат различных структур, включающий полосатое тело (стриатум) и компактную часть черного вещества; нервные импульсы входят в полосатое тело, которое на иллюстрациях в учебнике изображается в виде образования спиральной формы, отчасти напоминающего раковину телефонной трубки. На базальные ганглии возложены функции рационализаторского отдела головного мозга. Если при виде куска пирога моя стандартная реакция заключается в том, чтобы его немедленно съесть, мой мозг вскоре обнаруживает, что можно не петлять по пути «что», раз за разом повторяя стандартную схему действий: идентифицировать пирог как объект желания, решить, стоит ли его есть, а затем схватить и съесть кусок пирога, – а прямо перейти к делу. Распознавая конкретные контуры возбуждения среди нейронов коры головного мозга, базальные ганглии могут предоставить мне желаемое быстрее и заодно освободить архитектуру нейросети для восприятия новых раздражителей. Базальные ганглии отвечают за автоматизацию приобретаемых навыков и формирование привычек и зависимостей.

Мэтелл и Мек полагают, что базальные ганглии также служат основными компонентами внутреннего хронометра, с помощью которого мозг определяет длительность временных промежутков.

Все нейроны коры головного мозга чем-то похожи на антенны. «Каждый нейрон настроен на определенную волну, – сообщил Мэтелл. – Нервная клетка выступает детектором состояния окружающего мира, который улавливает некоторое изолированное состояние». Кора, в свою очередь, посылает тысячи нейронов в базальные ганглии, образованные сотнями тысяч шипиковых стриарных нейронов, каждый из которых отслеживает состояние от десяти до тридцати тысяч кортикальных нейронов, причем часто одни и те же клетки контролируются несколькими стриарными нейронами. Таким образом, каждый стриарный нейрон специализируется на идентификации определенных контуров возбуждения, возникающих в восходящем направлении. При активизации соответствующего контура стриарный нейрон приходит в возбуждение, побуждая нервные клетки близкорасположенной компактной части черного вещества к высвобождению дофамина, выдавая небольшую порцию нейрохимического вознаграждения, отмечающей данный контур как достойный запоминания, на который непременно следует обратить внимание в будущем. Сигнал поступает в таламус, где сосредоточены двигательные нейроны, а затем возвращается в кору. «Полосатые тела базальных ганглиев реагируют на поступающие вводные данные, – утверждает Мэтелл. – Базальные ганглии служат центрами формирования привычек, а у крыс они заодно задействованы в таймировании, так как определение длительности временных промежутков представляет собой выученную поведенческую реакцию, доведенную до автоматизма».

На данный момент установлены достоверные механизмы формирования навыков таймирования. По словам Мэтелла, главенствующая теория относит определение длительности временных интервалов на счет формирования четких контуров возбуждения группами кортикальных нейронов, возбужденных внешними раздражителями. Некоторые нейроны возбуждаются с частотой от пяти до восьми раз в секунду (5–8 Герц), генерируя колебания особого рода, которые называют тета-ритмами. У других нейронов частота возбуждения составляет от 8 до 12 Герц (альфа-ритмы), а у третьих – от 20 до 80 Герц (гамма-ритмы). Колебания, в свою очередь, регистрируются шипиковыми нейронами дорсального полосатого тела. Само собой, замечает Мэтелл, частота возбуждения нейронов лежит за пределами временной шкалы, с которой мы привыкли иметь дело в нашей повседневной жизни. «Деятельность мозга протекает в масштабах миллисекунд, но при этом мы можем определять длительность интервалов продолжительностью в несколько часов. Как долго вы здесь находитесь – полтора часа? Мы можем установить это, не сверяясь с часами. Тогда каким образом мозг осуществляет переход от операций в масштабах миллисекунд к операциям в масштабах минут и часов?»

Для разрешения парадокса Мэтелл и Мек обратились к теории другого нейробиолога, Криса Миалла из Бирмингемского университета. Пока Мэтелл продолжал объяснения, мы переместились в его кабинет. Сквозь просторные окна струились яркие лучи последних дней весны, а за крышами зданий кампуса открывались панорамные виды. На одной из стен располагалась высокая книжная полка; среди корешков мелькали громкие заглавия, такие как «Психофармакология» и «Нерешительный разум», а на соседнем подоконнике я заметил нераспакованную новомодную игрушку под названием «Невероятный растущий мозг», в которую требовалось добавить воды. На другой стене висела лекционная доска; Мэтелл взял маркер и начал выводить какие-то значки.

Вскоре на белом поле появились два ряда решеток, изображающих частоту возбуждения нейронов. А теперь предположим, что начал действовать какой-то раздражитель, например звуковой тон. Нейроны сразу же приходят в возбужденное состояние, сохраняющееся в течение звучания тона, но при этом не все нервные клетки возбуждаются с одинаковой частотой. Вероятно, одна из клеток достигает пика возбуждения каждые десять миллисекунд, тогда как у остальных нейронов пики наблюдаются чаще – каждые шесть миллисекунд. Теперь представим себе два нейрона, соединенных с одним и тем же стриарным нейроном, регистрирующим одновременное возбуждение обеих клеток спустя каждые тридцать миллисекунд.

В результате, как утверждает Мэтелл, стриарный нейрон приобретает способность к регистрации интервала длительностью тридцать миллисекунд, что на порядок дольше, чем при возбуждении одного кортикального нейрона. Поскольку к каждому стриарному нейрону подключено тридцать тысяч кортикальных нейронов, а не только два, то, скорей всего, он распознает одновременное возбуждение десятков и тысяч нейронов. При таком раскладе шипиковые нейроны базальных ганглиев могут настраиваться на широкий диапазон интервалов реального времени менее чем за миллисекунду.

Не исключено, что нейроны способны воспринять практически любой промежуток времени в любой момент – просто мозг не утруждает себя запоминанием каждого отдельно взятого мгновения. Запоминание длительности определенного промежутка времени – большей частью заслуга подкрепления: крыса получает гранулу корма, а человека поощряют конфетой, выражают одобрение словами или предлагают какие-то иные формы вознаграждения. (Стоит задержаться на светофоре на девяносто секунд в ожидании зеленого света, и вы почувствуете удовлетворение, когда можно будет тронуться в путь.) Вознаграждение провоцирует мгновенный вброс дофамина из компактной части черного вещества в базальные ганглии, в результате чего не приходится сомневаться, что контур возбуждения будет удостоен должного внимания, отправлен в таламус и зафиксирован в памяти для дальнейших справок.

В строго математическом смысле при рассмотрении миллиардов нейронов и бесчисленных миллиардов сигналов, которыми они периодически обмениваются между собой, изобретение того или иного способа таймирования представляется практически неизбежным. Тем не менее только непостижимое чудо могло бы превратить автоматические взаимодействия между живыми клетками в механизмы обработки информации и некоторые поведенческие реакции, включая способность к определению длительности временных промежутков, которые сейчас воспринимаются как часть глубоко личной жизни бессознательного. С большей вероятностью следовало бы ожидать появления пьес Шекспира в мире обезьян, овладевших печатью.

Когда я беседовал с Меком, ученый подчеркнул, что он, Мэтелл и другие исследователи, работающие в том же направлении, не прекращают попыток пролить свет на природу таймирования. В их представлении сущность таймирования составляет совсем не то, что принято понимать под этим термином, а временная селекция – процесс осознания большей значимости одного промежутка времени по сравнению с другими временными промежутками. «Мозг постоянно занят таймированием всего, что происходит вокруг, даже если вы не отдаете себе в этом отчета, – сказал Мек. – Десять секунд для вас ничего не значат до тех пор, пока вам не скажут, что они важны. Постепенно мозг учится отличать, что полезно, что вредно и что значимо, а для этого вам необходима память. Я не могу назвать ни одной задачи на таймирование, которая бы не предполагала временной селекции».

Мэтелл и Мек называют свою модель таймирования временных интервалов теорией тактовой частоты полосатого тела, излагая ее основные положения с помощью музыкальной терминологии. Базальные ганглии выступают в роли дирижера, шипиковые нейроны постоянно отслеживают состояние коры головного мозга на предмет выявления групп нейронов, возбуждающихся одновременно. В одной статье Мек и Мэтелл назвали процесс таймирования «композицией корковой активности». (Похоже, ученые, специализирующиеся на изучении времени, питают слабость к музыкальным аналогиям.)«Таймирование напоминает оркестр, который сообщает мне мои временные координаты в рамках конкретной задачи таймирования посредством синхронной игры», – пояснил Мэтелл. Я попросил уточнить, что он имел в виду. В ответ ученый напомнил мне о решающем значении базальных ганглиев в формировании привычек – поведения, реализуемого в определенных условиях без участия сознания. По словам Мэтелла, вождение автомобиля большей частью осуществляется автоматически, в силу привычки. Увидев выходной сигнал светофора, вы понимаете, что следует включить указатель поворота, затем перестраиваетесь в правую полосу, а потом определенным образом располагаете руки на рулевом колесе, чтобы выполнить поворот.

«Кора головного мозга идентифицирует выходной сигнал, полосатое тело приходит в возбуждение и обнаруживает контур возбуждения в коре, сформированный в соответствии с практической задачей, как бы сообщая: ну-ка, поскорее измените схему поведения так, чтобы я мог включить указатель поворота, – разъяснил Мэтелл. – Движение руки регистрируется корой, и запускается очередное изменение схемы поведения – перестройка в правую полосу. Вид включенного указателя поворота инициирует еще одно изменение поведения – снижение скорости. Таким образом, ваши действия следуют по цепочке поведенческих реакций: осознав себя в определенных условиях, я действую по соответствующей схеме и в результате обнаруживаю себя в новых обстоятельствах, и все повторяется сначала».

Память о длительности временных промежутков проистекает из тех же кольцевых сетей передачи данных и, по крайней мере на начальном этапе, тесно связана с выполнением практических задач. Крыса, ожидающая выдачи кормовой гранулы, своим поведением напоминает человека, слушающего симфонию. «Крыса едва ли осознает свое положение во времени; ей достаточно знать, когда прибудет корм, – сообщил Мэтелл. – Я тоже не ощущаю течения времени, зато хорошо помню, какие действия при этом совершаю». Затем ученый добавил: «Допустим, вы сто раз прослушивали одну и ту же симфонию, а теперь становитесь к плите и принимаетесь стряпать, ставите на огонь кастрюлю с водой, а потом выходите из кухни и включаете свою симфонию, зная, что вода закипит на третьем такте второй части. Опознание конкретного такта второй части происходит за счет восприятия определенного сочетания слуха. Вряд ли вы опознаете нужное место в симфонии только потому, что музыка начинает звучать громче, чем в начале симфонии. При этом не происходит никаких систематических количественных изменений, не наблюдается ни роста, ни усложнения тех или иных структур. Таким образом, таймирование осуществляется иначе, чем предполагает модель тактового генератора и связанное с ней чувство накопления или утраты тактов. Образ пищи всплывает в сознании при переходе мозга в состояние под номером десять, а не в состояние номер тридцать, и с большой долей вероятности я приступаю к реализации соответствующей схемы поведения».

Далее Мэтелл вспомнил один случай, который произошел с ним на выпускном курсе. Вместе с женой он смотрел кино и поставил запись на паузу, отлучаясь на кухню. Однако нажатие кнопки не остановило трансляцию, а всего лишь замкнуло ее в краткосрочном цикле повторов – запись вначале забегала вперед на четверть секунды, после чего возвращалась в исходное положение, проигрывая один и тот же эпизод несколько раз подряд. Примерно через пять минут трансляция самопроизвольно возобновилась. С тех пор как начались неполадки, Мэтелл и его жена провели некоторое время на кухне. «Мы вдвоем вели себя, как будто пауза все еще продолжалась, не осознавая этого, – признался ученый. – Мы не смотрели на часы, так как возня с едой полностью поглотила наше внимание. Мы очень удивились, когда узнали, что действие, которое должно было произойти, на самом деле не случилось. Но на какое-то время что-то пошло не так. Наша реакция в точности совпала со схемой распознавания образа действия, когда у нас возникает чувство, что мы находимся точно в третьем такте второй части симфонии, даже не задаваясь целью подсчета».

Мэтелл поспешил подчеркнуть, что таймирование работает совсем не так, как оно, возможно, действовало бы при непосредственном ощущении времени через специализированный орган, причем совершенно не важно, какие нейронные структуры при этом задействованы. Ухо улавливает звуковые волны, а нос интерпретирует молекулы различных веществ как запахи. «Механизм восприятия времени отличается от других сенсорных анализаторов тем, что не существует материальных носителей времени, на которые были бы настроены наши рецепторы, – сообщил Мэтелл. – Очевидно, мозг действительно ощущает течение времени и контролирует наше поведение, но единицы измерения, которыми он оперирует, не имеют ничего общего с объективной реальностью. Мы ощущаем субъективное время. Выстраивая собственную панораму времени, мозг сосредоточивается на собственном функционировании». В отношении восприятия времени у человека можно сказать, что время предстает перед нами в образе мозга, который вслушивается в собственный внутренний монолог.

ТАЙМИРОВАНИЕ НАПОМИНАЕТ ОРКЕСТР, КОТОРЫЙ СООБЩАЕТ МНЕ МОИ ВРЕМЕННЫЕ КООРДИНАТЫ В РАМКАХ КОНКРЕТНОЙ ЗАДАЧИ ТАЙМИРОВАНИЯ ПОСРЕДСТВОМ СИНХРОННОЙ ИГРЫ

Модель частоты тактов полосатого тела постепенно набирает вес в нейробиологической литературе, ее все чаще цитируют другие ученые, причем многие из них рассматривают ее как основное объяснение таймирования с точки зрения нейрофизиологии. Мек готов приветствовать любого, кто продолжит его дело. Он вступал на поприще темпоральных исследований, когда понятие внутренних часов звучало как проклятие биологов-бихевиористов, а задачи науки сосредоточивались на раскрытии физиологических механизмов восприятия времени. Меку нравится, куда устремлены интересы нового поколения ученых: Дженнифер Коулл, нейробиолог из Университета Экс-Марсель в Марселе, занимается вопросами оптимизации внимания, требующей точного таймирования; также известны работы по изучению нарушений восприятия времени при болезни Паркинсона, шизофрении и аутизме таких исследователей, как Синди Люстиг из Мичиганского университета, Дебора Харрингтон из Калифорнийского университета Сан-Диего, Мелисса Эллмен из Университета штата Мичиган, а также многих других ученых.

«Раньше таймирование изучали в отрыве от всего прочего, – заметил Мек. – Мы старались максимально сузить поле задач с тем, чтобы полностью сосредоточиться на таймировании, а современные исследования склонны рассматривать его в реальном контексте. Едва ли от них можно услышать заявления об исключительности таймирования – в их представлении это всего лишь одна из задач, которые решает мозг в процессе обучения, управления вниманием или переживания эмоций».

Тем не менее книга таймирования по-прежнему остается открытой. Нередко за упоминанием модели тактовой частоты полосатого тела в научной статье следует оговорка – что-то вроде «не найдено достоверных подтверждений функционирования специфических психологических циклов в качестве внутренних часов при определении длительности временных промежутков»; также авторы могут заметить, что ученые «до сих пор не выделили базовый нейронный механизм, ответственный за обработку временных данных». Впрочем, над другими теориями попросту насмехаются. «Сейчас в ходу около десяти расчетных моделей способности к таймированию – и каждый год появляется столько же», – сказал мне Патрик Симен, нейробиолог из Оберлинского колледжа. В 2011 году Симен и его коллеги представили собственную модель таймирования – теорию медленного распространения конкурирующих процессов, которая заимствует некоторые элементы господствующей модели принятия решений и тоже апеллирует к способности базальных ганглиев к выявлению совпадений. «Нашу модель можно считать в некотором смысле инновационной, хотя в действительности мы берем стандартные модели и комбинируем их положения с некоторыми вариациями», – признался Симен. Уоррен Мек охарактеризовал свои исследования точно так же: «Мы не выдвигаем новых версий по существу, и мне это нравится, – сказал он. – Мы действовали по той же схеме, что и корпорация IBM: взяли готовые компоненты и упорядочили их более рациональным способом».

Модель тактовой частоты полосатого тела вызывает сомнения даже у самого Мэтелла. Прежде всего, как он выразился, необходимо, чтобы отдельные кортикальные нейроны демонстрировали колебания, которые им, как правило, несвойственны. «Это может оказаться проблемой, а может и не оказаться», – отметил ученый. Вероятно, нейрон возбуждается не каждый раз, а только при определенных характеристиках колебательного импульса. Возможно, возбуждение нейронов функционирует подобно разметке футбольного поля, которая лежит в основе игры, но едва ли заметна под слоем грязи, оставшейся после игры. Также модель исключительно чувствительна к шуму – незначительным, но постоянным колебаниям функциональной активности, которые присущи всем биологическим системам. «Пока все нейроны шумят вместе, все в порядке, – сказал Мэтелл. – Если ситуация складывается так, что частота колебаний одного генератора чуть выше, а у другого немного ниже, чем у других, механизм полностью расстраивается и утрачивает способность к таймированию. Так что наша модель предъявляет требования к согласованности колебаний, хотя я думаю, что в реальной жизни так не бывает».

В ОТНОШЕНИИ ВОСПРИЯТИЯ ВРЕМЕНИ У ЧЕЛОВЕКА МОЖНО СКАЗАТЬ, ЧТО ВРЕМЯ ПРЕДСТАЕТ ПЕРЕД НАМИ В ОБРАЗЕ МОЗГА, КОТОРЫЙ ВСЛУШИВАЕТСЯ В СОБСТВЕННЫЙ ВНУТРЕННИЙ МОНОЛОГ

Как и многие ученые, Мэтелл не может отделаться от видимости метрической природы восприятия времени, порождающей чувство нарастания времени и нашу способность определять свое месторасположение в пределах временных промежутков. Мы можем ощутить, что находимся, к примеру, посередине заданного интервала времени, и в точности такое же ощущение свойственно даже лабораторным крысам. Мэтелл выработал у группы крыс два условных рефлекса: выждав десять секунд после подачи звукового сигнала или двадцать секунд после включения света, животные могли рассчитывать на выдачу корма. К удивлению экспериментатора, при одновременном воздействии обоих раздражителей крысы ожидали кормления через пятнадцать секунд, что составляет среднее арифметическое от продолжительности ожидания корма после обоих раздражителей: крысы как будто выбирали усредненное значение двух интервалов.

«Я глубоко убежден, что в восприятии времени у животных есть количественные составляющие, – сказал Мэтелл. – Они не только усредняют значение временных интервалов, но и оценивают результаты по принципу подобия каждого из сигналов». Судя по поведению животных, можно предположить, что в их способности к обработке информации присутствуют аспекты, оперирующие преимущественно количественными аналоговыми данными. До сих пор я охотно следовал общему направлению, задававшему тон нашей беседе: полосатое тело несет свою вахту, выискивая ансамбли кортикальных нейронов, а когда животное получает корм, полосатое тело выделяет порцию дофамина, побуждающую стриарные нейроны запечатлеть ансамбль кортикальных нейронов, функционирующих совместно, и позже вы принимаетесь наблюдать за стриарными нейронами, ожидающими совместных действий. Однако контуры активности в коре головного мозга не склонны к расширению.

«Насколько я могу судить, главный вопрос, довлеющий над нашей сферой: какой контур активности в коре головного мозга позволяет времени течь именно так, чтобы у нас возникало субъективное ощущение увеличения количества тактов? При каких обстоятельствах было бы возможно существование модели распознавания образов, индуцирующей более упорядоченное поведение? Я твердо уверен, что такая модель может проявляться в действии, что два высказанных мною положения каким-то образом сочетаются в единое целое. Но на данный момент я не знаю, как к ней подобраться».

«Я не уверен, что у нашей проблемы вообще найдется решение. Мне не хотелось бы оставлять вас во власти убеждения, что я вообще не имею понятия о том, что происходит в процессе таймирования. Но я и вправду не могу сказать ничего конкретного, так как у меня нет четкого представления о том, как мозг определяет длительность временных отрезков прямо сейчас». Далее Мэтелл сообщил, что хотел бы побеседовать с Меком и тогда он, возможно, сподобится на более оптимистичный ответ. «Может быть, Мек продвинулся дальше, чем я, к тому же он не разделяет моих упаднических настроений и более заинтересован в продвижении нашей модели, а я всегда предпочитаю указывать на проблемы, связанные с ее практическим применением».

Через несколько дней я связался с Меком. «С точки зрения физика эти часы ужасны», – заключил ученый, уверяющий, что показания нашего внутреннего таймера непозволительно изменчивы. Ансамбли нейронов, которые входят в его состав, могут расходиться на десять, а то и двадцать процентов, не в пример циркадным часам, у которых вариация показаний составляет всего один процент, но в то же время, как заметил Мек, «циркадным часам недостает гибкости – они отмеряют только один-единственный интервал длительностью двадцать четыре часа». Часы Мека, напротив, демонстрируют потрясающую гибкость, оперируя широким спектром интервалов продолжительностью от нескольких секунд до нескольких минут, и по-прежнему проявляют инвариантность показаний, которая объясняет многие нарушения восприятия времени у лиц, страдающих шизофренией и болезнью Паркинсона. Это не выводится из теории линейного таймирования, однако основывается на ней в комплекте с модулями часов и памяти, «наделяя теорию „биологическим обоснованием“ – мы предпочитаем именно такую формулировку», – рассказал Мек.

«Послушайте, – сказал ученый в конце. – Для других важно, чтобы я не поставил модель тактового генератора-манипулятора с ног на голову только из погони за новизной; в качестве эвристической модели она по-прежнему значима для когнитивной психологии. Если ваши научные изыскания не вынуждают вас выйти за рамки данной модели, можете спокойно ею пользоваться. Но в моем представлении ученым может считаться только исследователь, стремящийся разобраться в том, как работают те или иные вещи, особенно если речь идет о мозге. Я усматриваю свою задачу в том, чтобы с высоты многолетнего опыта в нашей сфере проявить достаточно догматизма и профессионализма в опровержении безумных идей о разных модальностях, множественности шкал измерения времени, упадке памяти и тому подобных предположений. Это отнимает много времени».

* * *

Когда мне вновь довелось побеседовать с Джоном Уэарденом, пролетела еще пара лет. Уэарден сообщил, что по большей части отошел от дел, но секунду спустя добавил, что на пенсии ему показалось «довольно скучно» и он снова начал преподавать. Уэарден вел несколько исследовательских проектов, но в основном он занимался тем, что помогал младшим коллегам проводить собственные исследования. Мать ученого умерла в возрасте девяносто одного года. Сам же он успел побывать в Египте и Южной Корее и заодно приобрел «пенсионный автомобиль» – «Порше», издающий предупреждающий сигнал, когда скорость превышает сто тридцать километров в час.

Впрочем, Уэардена все еще волновали некоторые аспекты восприятия времени, и среди них не последнее место занимает вечный вопрос о причине ощущения ускоренного хода времени, которое с возрастом становится все сильнее. В числе многочисленных загадок, которые подбрасывает нам время, именно этот вопрос затрагивают чаще прочих, хотя он по-прежнему остается самым сокровенным и самым обескураживающим. В ходе экспериментов, которых было проведено несколько, не менее восьмидесяти процентов испытуемых утверждали, что время действительно ускорилось с тех пор, как они вступили в пору зрелости. «По мере того как мы стареем, тот же промежуток времени нам начинает казаться более коротким – это справедливо относительно дней, месяцев и лет, – писал Уильям Джеймс в «Принципах психологии», – относительно часов – сомнительно, что же касается минут и секунд, то они, по-видимому, всегда кажутся примерно одинаковой длины». Но неужели время и в самом деле летит, когда мы стареем? Как и всегда, ответ в значительной мере зависит от того, как мы понимаем время.

«Это каверзный вопрос, – рассуждал Уэарден. – Что вообще имеют в виду, когда говорят, что время ускорило ход? Какие показатели следует измерить, чтобы получить правильный результат? Люди думают, что время проходит быстро, только потому, что кто-то так сказал, либо отвечают утвердительно, когда вы спрашиваете, ускоряется ли течение времени по мере старения: „Конечно же, время ускорилось!“ – но это не доказывает, что они правы. За людьми водится привычка всему поддакивать, не так ли? В действительности перед нами открывается совершенно неизведанная область, а ведь мы еще даже не подобрали адекватный инструментарий для овладения ею ни экспериментальным путем, ни посредством регистрации реальных событий».

Проблему взаимоотношений времени с возрастом можно сформулировать по меньшей мере двумя способами. Чаще всего под этим подразумевают что-то вроде ощущения, что заданный промежуток времени сейчас заканчивается быстрее, чем в молодости. Допустим, что в сорок лет вам кажется, будто год прошел быстрее, чем в десять или двадцать лет. Джеймс процитировал Поля Жане, философа из Сорбонны: «Кто бы ни взялся измерить память пятилетиями, достаточно задать себе один-единственный вопрос, чтобы обнаружить, что последние пять лет пролетели намного быстрее, чем предшествующие. Попробуйте вспомнить последние восемь или десять школьных лет, они покажутся вам столетием. А теперь для сравнения попробуйте вспомнить последние восемь или десять лет своей жизни: они покажутся вам часом».

В попытке дать объяснение своим ощущениям Жане более или менее успешно вывел математическую формулу: воспринимаемая длительность заданного промежутка времени обратно пропорциональна возрасту. Для пятидесятилетнего мужчины один год кажется в пять раз короче, чем для десятилетнего мальчика, потому что он составляет одну пятидесятую продолжительности жизни мужчины и только одну десятую продолжительности жизни мальчика. Предположение Жане дало начало серии аналогичных попыток объяснить чувство ускорения времени по мере старения, получивших название теорий пропорциональных соотношений. В 1975 году Роберт Лемлих, профессор химической технологии Университета Цинциннати в отставке, обновил формулу Жане. (В свое время Лемлих, возможно, получил большую известность как один из изобретателей технологии пенного фракционирования, которая заключается в очищении жидкостей от загрязняющих частиц посредством потока пены.) Исходя из предположения, что субъективно воспринимаемая длительность временного промежутка обратно пропорциональна квадратному корню возраста, Лемлих вывел такое уравнение:

dS1/dS2 = √(R2/R1),

где dS1/dS2 – относительная скорость течения времени по субъективным ощущениям по сравнению с несколькими годами; R2 – возраст субъекта в настоящий момент; R1 – возраст субъекта в то время. Если вам сейчас сорок лет, вам покажется, что год проходит в два раза быстрее, чем тогда, когда вам было десять лет, поскольку квадратный корень из частного 40/10 равен двум. (Лемлих педантично заметил, что его формула не учитывает продолжительного влияния психотравмирующих факторов и необычных переживаний.) Из уравнения следуют удручающие выводы. Строго говоря, к сорока годам при продолжительности жизни около семидесяти лет у вас пятьдесят семь процентов отпущенного срока, но, по данным Лемлиха, позади уже √(40/70) ожидаемой продолжительности жизни. (В интерпретации уравнения есть и положительный момент – согласно арифметике Лемлиха, у вас не должно возникнуть ощущения, что половина жизни уже прожита.)

ПОКАЗАНИЯ НАШЕГО ВНУТРЕННЕГО ТАЙМЕРА НЕПОЗВОЛИТЕЛЬНО ИЗМЕНЧИВЫ. АНСАМБЛИ НЕЙРОНОВ, КОТОРЫЕ ВХОДЯТ В ЕГО СОСТАВ, МОГУТ РАСХОДИТЬСЯ НА ДЕСЯТЬ, А ТО И ДВАДЦАТЬ ПРОЦЕНТОВ

Для проверки своего уравнения Лемлих провел эксперимент. В состав группы испытуемых вошли взрослые добровольцы, средний возраст которых составлял сорок лет, и тридцать один студент (средний возраст молодых людей, изучавших инженерные науки, равнялся двадцати годам). Испытуемых просили определить, насколько, по их мнению, ускорился или замедлился ход времени по сравнению с двумя другими жизненными этапами, когда возраст каждого из респондентов был равен половине и четверти текущего возраста. Почти все участники эксперимента ответили, что на момент опроса время текло быстрее, чем в ранние периоды жизни. Через несколько лет Джеймс Уокер, психолог из Университета Брендона в Манитобе, получил похожие результаты, опросив группу студентов старших курсов, средний возраст которых равнялся двадцати девяти годам. Испытуемым задавали вопрос, насколько изменилось их субъективное восприятие продолжительности одного года по состоянию на сегодня в сравнении с ощущением продолжительности года в прошлом – когда возраст респондентов составлял половину и четверть прожитых лет. В итоге семьдесят четыре процента респондентов сообщили, что время текло более медленно, когда они были младше. С 1983 по 1991 год Чарльз Джоуберт, психолог из Университета Северной Алабамы, провел еще три аналогичных исследования, которые, по всей видимости, также подтвердили выводы Жане и Лемлиха.

При подобном подходе, однако, вырисовывается одна проблема, связанная со значительной переоценкой возможностей человеческой памяти. Лично я не упомню, что я ел на ланче в прошлую среду, еще труднее вспомнить, каков был мой ланч на вкус – лучше или хуже, чем в позапрошлую среду. Каковы мои шансы сохранить точные воспоминания о куда более абстрактных переживаниях, включая субъективное ощущение скорости течения времени, которое было у меня десять, двадцать или сорок лет назад? Более того, еще Джеймс отмечал, что теории пропорциональных соотношений ничего не объясняют: по его мнению, формулировка Жане содержит «приблизительное выражение феномена», но «не раскрывает всех тайн». Джеймс полагал, что чувство ускорения времени с возрастом мотивировано «упрощением ретроспективы». В молодости почти каждое ощущение для нас внове, так что воспоминания о них не меркнут даже спустя годы. По мере старения мы попадаем во власть привычки и рутины и считаем это нормальным; ощущение новизны посещает нас все реже (потому что мы уже испытали все, что можно), поэтому мы едва ли замечаем течение времени, в котором мы пребываем в настоящий момент. В итоге, писал Джеймс, «дни и недели изглаживаются из памяти и более не принимаются в расчет, а годы наполняются пустотой и схлопываются».

Мрачное предположение Джеймса относится к категории теорий, которые можно назвать теориями памяти, следуя примеру Джона Локка: мы судим о длительности минувшего отрезка времени по количеству запомнившихся событий, которые произошли на протяжении данного интервала. Период, полный запоминающихся событий, в ретроспективе покажется более продолжительным, тогда как временной отрезок, не отмеченный событиями, пролетит как один миг, оставив вас в недоумении, куда подевалось время. Известно несколько возможных способов, при помощи которых память может оказывать влияние на субъективное ощущение скорости времени. События, вызывающие эмоциональную реакцию, склонны выходить на передний план в наших воспоминаниях, как, к примеру, ваше четырехлетнее обучение в старших классах школы – первый выпускной, покупка первого автомобиля и сам выпуск, высвеченные в памяти множеством фотографий и памятных альбомов с вырезками – в представлении поглощенного заботами родителя вполне могут оказаться длиннее, чем усредненные четыре года из вашего прошлого и уж во всяком случае длиннее, чем последние годы вашей нынешней жизни, заполненные ежедневными поездками на работу из пригорода и обратно, беготни по делам и мытьем посуды. Кроме того, мы запоминаем отдельные этапы жизненного пути, обычно отрочество и годы между двадцатью и тридцатью, ярче других периодов – явление, известное как всплеск воспоминаний, которое может способствовать возникновению чувства, что определенный отрезок времени в прошлом длился дольше, чем сейчас.

Гипотеза о том, что наша жизнь с возрастом запоминается хуже, чем раньше, произрастает из попыток объяснить разницу в восприятии времени, апеллируя к свойствам памяти. Тем не менее свидетельств, подтверждающих истинность данной гипотезы, крайне мало, и обобщенный опыт, по всей видимости, ей противоречит. Тот вечер, когда я познакомился с женой, запечатлен в моей памяти более отчетливо, чем первый поцелуй в летнем лагере. Я не помню, какая была погода или сколько мне было лет, когда я впервые сел на велосипед, но я хорошо помню ясный субботний день, случившийся весной пару лет назад, когда мне было сорок шесть лет: пробежав трусцой несколько метров, я отпустил седло велосипеда шестилетнего мальчишки и наблюдал, как он, виляя, уносится вперед по травянистому покрытию бейсбольного поля, впервые доверившись собственным силам. За свои пятьдесят лет я путешествовал, любил, терпел поражения и вновь собирался с духом, и все это время во мне крепло убеждение, что воспоминания о детстве и юности принадлежат кому-то другому или вовсе происходят из прошлых жизней, а все, что произошло со мной в этой жизни, случилось за годы, когда я женился и стал отцом. В то время на моих глазах росли и крепли два мальчика, и все, что казалось им в новинку, представлялось новым и мне; я как будто переживал все ощущения заново: азбука, сложение, вычитание, уроки фортепиано, четыре типа вопросов и футбольный мяч, аккуратно отправленный броском левой ноги точно в верхний правый угол сетки после долгих тренировок на задворках.

По моим ощущениям, время и вправду ускорилось – оно определенно течет быстрее, но что я хочу этим сказать? За последние несколько лет чувство ускорения времени возникает чаще, чем раньше? Или чувство сжатия времени вызвано идентификацией с опытом переживания времени моих сыновей, который, похоже, менее отягощен заботами и суетой, чем мой собственный опыт? Едва ли мое время улетучивается только потому, что его содержание хуже запоминается, так что не исключено, что дело обстоит с точностью до наоборот: содержательное времяпрепровождение лучше запоминается, или запоминающихся событий становится больше, в результате чего я острее осознаю все потенциально запоминающиеся дела, которые мне хотелось бы сделать, но на них нет времени и никогда не появится. Ускорилось ли время с тех пор, как я стал старше? Может быть, меня попросту раздражает неизменная скорость течения времени, потому что его остается все меньше и оттого оно приобретает для меня особую ценность?

Одной из первых попыток распутать клубок загадок стала исследовательская работа под названием «О возрасте и субъективно ощущаемой скорости времени», изданная в 1961 году, еще до публикации работ Лемлиха, и преподавшая хороший урок изменчивой науке. Исследователи заметили, что субъективному ощущению ускорения времени способствует одно важное обстоятельство – чувство занятости. «Что первично: занятость как таковая, которая, безусловно, имеет значение, – вопрошали ученые, – или возрастающая ценность времени в глазах занятого человека?» Исследователи набрали две группы испытуемых: сто восемнадцать студентов колледжей и сто шестьдесят взрослых людей в возрасте от шестидесяти шести до семидесяти пяти лет. Каждому участнику эксперимента вручили для ознакомления список, содержащий двадцать пять метафор:

галопирующий всадник;

убегающий вор;

быстро плывущий челнок;

поезд, набирающий скорость;

волчок;

всепожирающий монстр;

птица в полете;

космический корабль в полете;

струящийся водопад;

вращение бобины;

марш ног;

большое вращающееся колесо;

заунывная песня;

песок, гонимый ветром;

старушка за прялкой;

горящая свеча;

низка бисера;

распускающиеся листья;

старик с посохом;

бегущие облака;

лестница, идущая вверх;

ширь небес;

тропа, ведущая через холм;

океан, застывший в тишине;

Гибралтарская скала.

Участникам эксперимента дали задание оценить, насколько подходит каждая из метафор для «создания удовлетворительного образа времени», и отметить пять наиболее удачных определений цифрой 1, следующие пять – цифрой 2 и так далее, пока не останется пять самых неподходящих метафор с пометкой 5. Анализ результатов показал, что респонденты молодого и пожилого возраста ощущали время примерно одинаково: в обеих группах к числу самых точных метафор отнесли такие выражения, как «быстро плывущий челнок» и «галопирующий всадник», а среди наименее подходящих оказались фразы «океан, застывший в тишине» и «Гибралтарская скала». Произведя некоторые манипуляции со статистикой, изощренная сложность которых может возбудить подозрения у современного читателя, исследователи заключили, что люди старшего возраста при выражении своих ощущений склонны предпочитать динамичные метафоры статичным, а молодые люди, как правило, тяготеют к статичным образам.

ПЕРИОД, ПОЛНЫЙ ЗАПОМИНАЮЩИХСЯ СОБЫТИЙ, В РЕТРОСПЕКТИВЕ ПОКАЖЕТСЯ БОЛЕЕ ПРОДОЛЖИТЕЛЬНЫМ, ТОГДА КАК ВРЕМЕННОЙ ОТРЕЗОК, НЕ ОТМЕЧЕННЫЙ СОБЫТИЯМИ, ПРОЛЕТИТ КАК ОДИН МИГ

Впрочем, в методологии исследований обнаружился вопиющий промах. Задавшись целью определить, какой фактор оказывает большее влияние на появление чувства скоротечности времени: уровень занятости или субъективная ценность личного времени, авторы рассуждали примерно так: если предположить, что занятость более принципиальна, тогда о стремительном беге времени должны сообщить молодые люди, ведущие более активный образ жизни, чем пожилые респонденты. Однако на деле о скоротечности времени говорят пожилые, следовательно, заключают исследователи, ценность личного времени имеет более важное значение, потому что «время пожилого человека истекает с приближением смерти». Тем не менее, сделав вывод, что «в старости человек не столь обременен делами и менее активен, чем раньше», авторы так и не озаботились предъявить нам доказательства. Единственной мерой субъективной ценности личного времени оказался порядок ранжирования метафорических образов. Как и многие другие попытки объяснить, почему с возрастом у нас появляется чувство ускорения времени, результаты проведенного исследования, мягко говоря, неубедительны и большей частью замкнуты на самих себя.

Существует и другое, более простое объяснение загадки ускорения времени по мере старения: время на самом деле не ускоряется. Примите это как данность – в действительности время не ускоряется с возрастом, просто у нас складывается такое впечатление. Однако некоторые ученые склонны полагать, что даже само по себе впечатление иллюзорно. Иными словами, нам только кажется, что нам кажется, будто с возрастом время ускоряет бег.

На первый взгляд, результаты многих исследований выглядели вполне последовательными: более чем две трети испытуемых – от шестидесяти семи до восьмидесяти двух процентов – сообщили, что в молодые годы течение времени ощущалось как более медленное. Если воспринимать субъективные ощущения буквально, следовало ожидать, что скорость течения времени с возрастом будет постепенно нарастать. Если в возрасте сорока лет год в среднем протекает быстрее, чем в двадцать лет, тогда во время анкетирования среди утверждавших, что время ускорило ход, сорокалетних респондентов насчитывалось бы больше, чем двадцатилетних. А если бы вы обратились к представителям обеих возрастных групп с просьбой охарактеризовать, как быстро прошел минувший год, сорокалетние респонденты чаще отвечали, что год прошел быстрее обычного. Безусловно, присутствовал бы некоторый разброс данных, но в старшей возрастной группе сообщения о чувстве скоротечности времени все равно встречались бы чаще.

Однако цифры не подтверждают нашего предположения. Результаты опросов всякий раз показывают, что ощущение ускоренного хода времени в равной степени присуще всем возрастным группам: две трети респондентов старшего возраста уверяют, что сейчас время летит быстрее, чем в молодости, но то же самое утверждают и две трети опрошенных молодых людей. Доля респондентов, полагающих, что время ускорилось после того, как они стали старше, примерно одинакова во всех возрастных группах. (Впрочем, следует отметить, что остальные респонденты, которых среди представителей всех возрастных групп набралось не менее трети, заявляют, что не заметили ускорения времени ни с возрастом, ни в более молодые годы.) Результаты исследований оказались парадоксальны: почти у каждого человека независимо от возраста с годами возникает ощущение ускорения времени, из чего следует, что впечатление, если его можно так назвать, никак не связано с возрастом.

Так что же происходит? Очевидно, что многие люди испытывают какое-то чувство, но что оно собой представляет? Путаница отчасти обусловлена формулировкой задач, которые ставят перед участниками экспериментов, побуждая тех задуматься о времени. Так или иначе, всем респондентам задают вопрос, на который невозможно дать ответ, заслуживающий доверия: как вы воспринимали течение времени десять, двадцать или тридцать лет назад? Действительно, если уж необходимо что-нибудь измерить, так только субъективно ощущаемую скорость времени по состоянию на данный момент, под которой лежит чуть более прочное основание. В общих чертах, ощущение ускорения времени в большей степени зависит от психологического состояния человека и в особенности от того, насколько занятым ощущает себя испытуемый, а не от возраста. Как выразилась Симона де Бовуар, «наш способ переживать свое существование в потоке времени изо дня в день зависит от содержания времени».

В 1991 году Стив Баум, психолог из Медицинского центра Саннибрук в Торонто с двумя коллегами решили внимательнее присмотреться к гериатрическим пациентам. Исследователи опросили три сотни пожилых людей в возрасте от шестидесяти двух до девяноста четырех лет (среди которых преобладали пенсионерки еврейской национальности); половина опрошенных вела активный образ жизни, остальные были менее активны, причем многие из них постоянно проживали в учреждениях по уходу или в специально оборудованных помещениях для престарелых. Сначала испытуемым задали серию вопросов с целью оценки степени эмоционального благополучия и общей удовлетворенности жизнью. Затем каждому респонденту задали один и тот же вопрос: «Насколько быстро, по вашим ощущениям, сейчас проходит время?», предложив выбрать один из трех вариантов ответа, обозначенных цифрами 1 («быстрее»), 2 («примерно так же, как всегда»), 3 («медленнее»). При этом не уточнялось, какой интервал времени имеется в виду – неделя или год; также было не вполне ясно, к чему относятся определения «быстрее» и «медленнее» (быстрее или медленнее – чем что или чем когда?) Тем не менее результаты опроса были сопоставимы с данными других исследований: шестьдесят процентов опрошенных заявили, что течение времени ускорилось. Помимо прочего, лица, сообщившие об ускорении времени, в среднем были активнее ровесников, находили свою жизнь содержательной и утверждали, что ощущают себя моложе фактического возраста. При этом тринадцать процентов опрошенных в сущности считали, что время замедлило ход, причем среди них чаще, чем в других опросных группах, встречались лица, обнаруживающие явные признаки депрессии. «Субъективное ощущаемое время с возрастом не ускоряется», – заключили исследователи. Чувство ускорения времени, по их мнению, возникает скорее на фоне психологического благополучия.

Самый веский довод против мнимой связи чувства ускорения времени с процессом старения изложен в трех исследовательских работах, датированных последним десятилетием или около того. В 2005 году Марк Виттманн и Сандра Ленхофф из Университета Людвига Максимилиана в Мюнхене опросили пятьсот немцев и австрийцев в возрасте от четырнадцати до девяноста четырех лет, разделив респондентов на восемь возрастных групп. Анкета содержала следующие вопросы:

Как вы оцениваете обычную скорость течения времени?

Как быстро, по вашему мнению, пройдет следующий час?

Как быстро прошла минувшая неделя в вашем представлении?

Как быстро, на ваш взгляд, прошел минувший месяц?

Как быстро, по вашим ощущениям, прошел минувший год?

Как быстро, по-вашему, прошли последние десять лет?

К каждому вопросу прилагалась пятибалльная шкала с вариантами ответов от «очень медленно» (–2) до «очень быстро» (+2). И вновь, не в пример ранним работам, исследователи не удосужились уточнить у респондентов, как они ощущают скорость течения времени на данный момент по сравнению с каким-нибудь периодом из прошлого. Вместо этого людей разного возраста расспрашивали о том, какой им представляется скорость течения разных интервалов времени исключительно по состоянию на сегодняшний день.

Результаты исследования были вполне очевидны: во всех опросных группах среднее оценочное значение скорости времени по каждому из промежутков составило 1 (то есть «быстро»); между ответами представителей разных возрастных групп не оказалось статистически значимых различий, и мало было видно, что пожилые люди больше, чем молодые, чувствовали ускорение времени. Небольшое расхождение обозначилось только по одному вопросу: лица старшего возраста чаще склонялись к мысли, что последние десять лет пролетели быстро, но влияние возрастного фактора выражалось достаточно слабо и достигало пика, по всей видимости, к пятидесяти годам. Все респонденты в возрасте от пятидесяти до девяноста лет и более заявили, что минувшее десятилетие прошло почти с той же скоростью, что и раньше (оценка «1»).

Аналогичный эксперимент, проведенный в 2010 году при участии более тысячи семисот датчан от шестнадцати до восьмидесяти лет, выявил все те же закономерности. В очередной раз представители разных возрастных групп в среднем оценили течение каждого промежутка времени длительностью от одной недели до десяти лет как быстрое («1»). Выступившие в роли инициаторов опыта Уильям Фридман из Оберлинского колледжа и Стив Янссен, сотрудник Дьюкского и Амстердамского университетов, не обнаружили статистически значимой разницы между ответами представителей разных групп, за исключением небольшого численного превосходства лиц старшего возраста среди тех, кто расценивал скорость течения времени как высокую («1»). Как и в исследованиях Виттманна и Ленхофф, наблюдалась незначительная тенденция к большей распространенности чувства ускорения времени за последние десять лет прямо пропорционально возрасту – во всяком случае, зависимость сохранялась до достижения респондентами пятидесятилетнего возраста, после чего субъективные оценки скорости течения времени выравнивались.

С незначительными расхождениями в данных Фридман и Янссен заметили, что результаты анкетирования были связаны не с возрастом, а с интенсивностью субъективного ощущения цейтнота, которое испытывали респонденты на момент опроса. Помимо вопросов о скорости течения времени, Янссен и Фридман также предъявляли испытуемым ряд заявлений, позволявших судить о степени выраженности чувства занятости: к примеру, «Нередко мне не хватает времени, чтобы сделать все, что нужно, или то, что хочется» или «Мне часто приходится спешить, чтобы гарантированно все успеть». Варианты ответов ранжировались по шкале от –3 («категорически не согласен») до +3 («полностью согласен»), а результаты опроса точно отображали восприятие времени: те, кто утверждал, что часы, недели и годы проходят «быстро» или «очень быстро», чаще сообщали, что чувствуют себя занятыми и не успевают выполнить все запланированные дела, намеченные на тот или иной день. В 2014 году исследователи повторили эксперимент с участием более восьмисот японцев всех возрастных групп и получили практически идентичные результаты. Все опрошенные говорили, что по их ощущениям иллюзия ускорения времени связана не с возрастом, а с дефицитом времени, что объясняет, почему люди любого возраста утверждают, что время ускоряет ход: по сути, только нехватка времени – единственное, что ощущается всеми практически одинаково. «Каждому человеку кажется, что время летит быстро в любом масштабе», – сказал мне Янссен.

ОЩУЩЕНИЕ УСКОРЕНИЯ ВРЕМЕНИ В БОЛЬШЕЙ СТЕПЕНИ ЗАВИСИТ ОТ ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО СОСТОЯНИЯ ЧЕЛОВЕКА И ОТ ТОГО, НАСКОЛЬКО ЗАНЯТЫМ ОЩУЩАЕТ СЕБЯ ИСПЫТУЕМЫЙ, А НЕ ОТ ВОЗРАСТА

Тем не менее в исследованиях Янссена и Фридмана, как и у Виттманна, обнаруживается одна любопытная деталь: среди лиц старшего возраста на порядок больше респондентов, сообщивших, что за последние десять лет время ускорилось, чем среди молодежи. Для людей в возрасте от тридцати до сорока лет и от сорока до пятидесяти лет последнее десятилетие прошло чуть быстрее, чем раньше. Но для людей пятидесяти лет и старше скорость течения времени в последние десять лет остается практически неизменной. Янссен до сих пор подыскивает возможное объяснение, при этом полагая, что оно не имеет отношения к ощущению цейтнота: люди адекватно оценивают степень дефицита времени, который они испытывали в течение прошлой недели, месяца или года, но едва ли они способны дать достоверную оценку своему ощущению цейтнота на протяжении последних десяти лет. (Вдобавок можно побиться об заклад, что среднестатистический человек по достижении тридцатилетнего возраста в течение предшествующих десяти лет был основательно загружен – до той же степени, что и среднестатистический пятидесятилетний респондент.) Возможно, молодые люди с нетерпением ожидают крутых поворотов судьбы, и чувство замедления времени в последние десять лет вызвано предвкушением больших событий. Также не исключено, что люди в возрасте от двадцати до тридцати лет и от тридцати до сорока лет по сравнению с лицами старшего возраста запоминают больше событий, случившихся за последние десять лет, из-за чего возникает чувство удлинения минувшего десятилетия. Но если предположение в сущности верно и десятилетия с возрастом действительно пролетают быстрее, потому что в нашей дальнейшей жизни остается мало запоминающихся событий, то почему влияние возрастного фактора за порогом пятидесятилетия сглаживается, а не продолжает нарастать?

По мнению Янссена и Виттманна, можно найти и другое правдоподобное объяснение тому, что респонденты старше пятидесяти несколько чаще, чем взрослые люди более молодого возраста, сообщают, что последние десять лет пролетели быстрее обычного. Все дело во внушении: существует расхожее мнение, будто с возрастом возникает чувство ускорения времени; при оценке скорости течения прошлого десятилетия лица преклонного возраста более подвержены влиянию стереотипа, чем молодые люди. Теперь вновь обратимся к фактам: чувство ускорения времени широко распространено во всех возрастных группах и проявляется одинаково – несмотря на то что оно входит в диссонанс с фактическим опытом. Испытуемый сорока или пятидесяти лет и двадцатилетний юноша с той же вероятностью ответят, что прошлый год, неделя или месяц прошли быстрее. Это происходит потому, что наши ощущения зависят по большому счету не от возраста, а от того, чувствуем ли мы себя в одинаковой степени занятыми в течение краткосрочных интервалов времени. Оценивая, насколько быстро прошло последнее десятилетие, люди старше пятидесяти лет с готовностью руководствуются другими соображениями; при этом начинает действовать фактор, сила влияния которого, очевидно, не увеличивается по достижении респондентами возраста от восьмидесяти и от девяноста лет. По мнению исследователей, данным фактором служит популярное убеждение, что время с возрастом бежит быстрее, а пожилые люди более склонны относить на свой счет. Объяснение такого рода выглядит умиротворяюще цикличным: нам кажется, что время течет быстрее, когда мы становимся старше, потому что нам так говорят. Зато теперь я понимаю, как оно работает.

В течение долгого времени я игнорировал или пропускал мимо ушей высказывание о том, что время летит, когда мы стареем, потому как до определенного возраста мне казалось, что придаточное «когда мы стареем» ко мне не относится. Впрочем, позже я счел себя достаточно зрелым для того, чтобы примерить это изречение к себе. Но нет, время не ускоряется, и неизменная скорость течения времени, преисполненная неумолимой жестокости, находит живой отклик в моем сознании.

* * *

Однажды днем, отлучившись по делам, я доехал до метро на Центральном вокзале в мидтауне Манхэттена. Платформы станций метрополитена располагаются глубоко под землей, по лестничным ступеням пассажиры поднимаются к наземному пешеходному переходу и проходят через турникеты, а затем эскалатор поднимает их на промежуточный этаж. У подножья эскалатора стояла женщина средних лет, раздававшая брошюры. На ней была желтая футболка с надписью «Конец», а на передней обложке брошюры, которую она мне вручила, также значилось «Конец». Раздавая брошюры, женщина восклицала: «Бог грядет, мы все это знаем! Как мы можем подготовиться ко второму пришествию, не зная точной даты?»

В конце эскалатора прохожих поджидал с новой порцией брошюр мужчина постарше, в очках, слегка сутулый. На нем тоже была надета желтая футболка с надписью «Конец», но под буквами стояла дата: 21 мая. До того дня оставалось менее трех недель. У меня тут же мелькнула безжалостная мысль: что они будут делать с залежавшимися футболками 22 мая, когда станет ясно, что конец света не наступил? Однако в скором времени мои мысли вновь вернулись к предположению о гибели мира. Что если всему придет конец через месяц или через неделю, а то и вовсе через несколько минут? Я могу погибнуть в каком-нибудь катаклизме; возможно, меня погубит аневризма или на меня с высоты десятого этажа рухнет наковальня. Наконец, я могу умереть во сне. Готов ли я к уходу? Распорядился ли я своим временем наилучшим образом? Нашел ли я достойное применение текущему моменту?

В 1922 году парижская газета L’Intransigeant обратилась к читателям с вопросом: если бы вы знали, что мир ожидает катастрофическая гибель, как бы вы провели последние часы? Откликнулись многие читатели, включая Марселя Пруста, глубоко восхищенного заданным вопросом. «Я думаю, что жизнь неожиданно показалась бы чудом, если бы всем нам угрожала смерть, как вы предполагаете, – писал Пруст. – Только подумайте о том, сколько дел, путешествий, любовных интриг и познания от нас утаивает жизнь и делает незаметной наша лень, которая вынуждает нас постоянно откладывать их на потом, пользуясь определенностью будущего». Точка зрения Пруста наглядно демонстрирует, как безрадостно концентрироваться на настоящем, осознавая его конечность. Многое из того, что мы делаем в настоящем, делается на уровне рефлексов, привычка – враг осмысленности. Почему мы не задумываемся о настоящем, находясь прямо в нем?

Не так давно, просматривая старые записи в журнале, я наткнулся на заметку, написанную несколько лет назад, когда я ехал в библиотеку через Центральный вокзал, чтобы вернуть экземпляр «Понятия времени» Хайдеггера. Книга, изданная в 1924 году, представляет собой заключенную в переплет лекцию, содержащую наброски многих идей, позже изложенных в труде Хайдеггера «Бытие и время». Я держал книгу у себя много недель, до тех пор, пока не выяснилось, что ее следовало вернуть как раз в тот день, и вот я еду в поезде до Нью-Йорка, пытаясь вновь осмыслить представления Хайдеггера о времени сквозь стремительно сжимающееся окно моего собственного времени.

ТОЛЬКО НЕХВАТКА ВРЕМЕНИ – ЕДИНСТВЕННОЕ, ЧТО ОЩУЩАЕТСЯ ВСЕМИ ПРАКТИЧЕСКИ ОДИНАКОВО. КАЖДОМУ ЧЕЛОВЕКУ КАЖЕТСЯ, ЧТО ВРЕМЯ ЛЕТИТ БЫСТРО В ЛЮБОМ МАСШТАБЕ

Отправной точкой размышлений Хайдеггера служит аморфное понятие, которое философ называет Dasein, что буквально переводится как «бытие здесь» или «нахождение здесь», однако также употребляется автором в смысле «бытие в мире», «бытие с другими», «неделимая сущность, погруженная в собственное бытие, известная как человеческая жизнь» или даже «способность вызывать сомнения». (По моему мнению, если вам придется выдумать новое слово, способное дать определение времени, вы едва ли в этом преуспеете.) Рассуждая о понятии Dasein, Хайдеггер выразился наиболее конкретно только о невозможности дать ему исчерпывающее определение до тех пор, пока оно не прекратит существовать. «Прежде чем исчезнуть, оно никогда не становится тем, чем потенциально могло быть».

Хайдеггер начинал как студент теологии (позже он стал членом НСДАП) и вдумчиво читал сочинения Блаженного Августина, выражавшего подобные мысли. Невозможно измерить длительность ноты или слога в начале звучания; необходимо дождаться, когда звук утихнет, чтобы определить, долгий он или короткий. Настоящее мгновение поддается исчислению только в ретроспективе, превратившись в мгновение прошедшее. Хайдеггер обобщает аналогию: существование кого-либо не может получить адекватную оценку до тех пор, пока не закончится. Ответить на вопрос, насколько рационально используется время, возможно только при условии признания его конечности, причем не имеет значения, идет ли речь о следующем часе или обо всем сроке земного существования. Время в экзистенциальном понимании приобретает ценность только по его истечении, когда настоящее определяется через прошедшее. «Будущее – наиболее значимый феномен времени», – пишет Хайдеггер.

Проблема заключается в том, что в пределах Хайдеггера невозможно найти достойное решение экзистенциального вопроса; к тому времени, как вы будете готовы дать ответ, вас уже не будет. Августин предполагал, что время не что иное, как «растяжение» сознания – напряжение ума между памятью и ожиданиями в настоящий момент. Хайдеггер полагает, что давление времени еще сильнее: мы постоянно тянемся к будущему изо всех сил, стараясь дать оценку нашей жизни в настоящем как будто с позиции ретроспективы. Бытие – Dasein – всегда «мчится навстречу прошлому», и это грандиозное действо дает определение времени. Для возбуждения тревоги достаточно просто прочесть несколько отрывков из Хайдеггера: «Dasein, воплощенное в крайнем выражении бытия, не существует во времени, но составляет сущность времени. […] Балансируя по всей протяженности прошлого, к которому я стремлюсь, я обретаю время».

У меня не было столько времени. Когда поезд прибыл на Центральный вокзал, я быстро пересек станцию, под сводом нарисованных звезд, мимо справочного бюро со сферическими часами, затем спустился в метро и направился в библиотеку вместе со своими записями, которые сделал второпях для моего будущего «я» и которые надеялся расшифровать позже. Когда Джошуа и Лео исполнилось четыре года, пришла пора тяжелых вопросов. Что значит «умереть»? А ты умрешь? А когда ты умрешь? А я тоже умру? Люди сделаны из мяса? Разлагается ли тело человека? Когда я умру, кто будет задувать свечи на именинном пироге, и кто съест мою порцию пирога?

Нельзя сказать, что я был застигнут врасплох. По наблюдениям специалиста по психологии развития Кэтрин Нельсон, личность начинает кристаллизироваться примерно в этом возрасте. Первые два года жизни ребенок не отличает собственные воспоминания от рассказов других; если вы расскажете ребенку о посещении супермаркета, то он, скорей всего, запомнит все так, как будто он и сам был там. Переживание воспоминаний для малыша само по себе настолько ново, что все они воспринимаются как свои собственные. Постепенно ребенок начинает распознавать свои личные воспоминания как принадлежащие исключительно ему – и таким образом осознает свою непрерывность в процессе прохождения по времени: я становлюсь собой, мое самосознание заключено в мембране, сотканной из воспоминаний (я был собой вчера) и ожиданий (я буду собой завтра); я всегда был собой и всегда останусь собой.

Однажды за завтраком я получил концентрированное выражение данной стадии развития, когда один из наших мальчиков рассказал мне сон, увиденный прошлой ночью, – первый из снов, которые ему удалось запомнить после пробуждения. Сын сообщил, что ему приснился кошмар: он шел в темноте, как вдруг невидимый голос остановил его и спросил: «Кто ты?» Если не ему, то мне уж точно было понятно, что голос принадлежал самому мальчику. Таким образом, во сне столкнулись две ипостаси самости: одна из них была незнакома самости, зато по крайней мере одна из них обладала достаточной степенью самосознания, чтобы задать важнейший экзистенциальный вопрос из числа тех, которые могут погрузить в тревогу даже взрослого, особенно если задавать их дурным тоном в глубокой ночи.

Но стоит новой самости осознать свою непрерывность, она застывает в недоумении: как долго длится «всегда»? Самость, способная заметить, что всему вокруг приходит конец, неизбежно приходит к выводу, что и ей однажды предстоит исчезнуть тем или иным способом. У наших мальчиков была одна спальня на двоих, и перед тем как уложить сыновей спать, я усаживался в темноте между их кроватями и рассказывал им разные истории. Как-то вечером, прежде чем начать рассказ, я заметил, что один из мальчиков тихо плачет. Я спросил его, в чем дело, и в ответ последовал вопрос: «Что произойдет, когда наступит конец света?»

«Я не думаю, что кто-нибудь знает», – сказал я.

«А что если я переживу конец света?» Мальчик снова начал всхлипывать. Насколько я понял, его печалило не то, что когда-то придется умереть, а то, что он не умрет вместе со всеми и останется совсем один. Прежде чем я нашелся с ответом, который должен был звучать отстраненно и убедительно и при этом не содержать фактических ошибок, к дискуссии присоединился другой брат.

«Это невозможно, – заявил он, а затем добавил: – Если повезет, я доживу до ста трех лет, а может быть, даже до ста пятнадцати».

Тут первый мальчик перестал плакать. «Нельзя прожить больше ста двадцати лет», – сказал он, апеллируя к данным Книги рекордов Гиннесса, которую он читал накануне.

«Едва ли удастся прожить намного больше ста двадцати лет, – произнес я. – Но никто не может знать, когда умрет».

«Все зависит от того, как часто заниматься спортом», – вставил брат.

«Тебе не о чем беспокоиться, – сказал я сыну. – Мир без тебя не прекратит существовать, на том и поладим».

«Нет, без него все закончится, – возразил его брат. – Он не сможет жить без мира».

«Папа, ты знаешь, когда мир погибнет?»

«Даже не представляю, когда миру придет конец. Так или иначе, это произойдет в бесконечно далеком будущем».

«И все-таки, что убьет наш мир?»

«На этот счет есть разные теории», – сказал я.

«Расскажи хотя бы об одной!»

Есть мнение, изрек я, что Солнце, постоянно расширяясь, однажды достигнет огромных размеров и поглотит Землю. «Но это случится в таком далеком будущем, что мы едва ли это можем себе представить», – заверил я.

«А какая вторая?»

«Нас затянет в черную дыру», – произнес брат.

«Да, быть может, нас засосет черная дыра», – согласился я.

«А третья теория?»

Я объяснил, что Вселенная зародилась в единой точке, потом последовал Большой взрыв, в результате которого она расширилась до необъятных размеров, но в конце концов космос перестанет расширяться и, возможно, начнет сжиматься и снова сойдется в одну точку. «Так что нас всех сплющит в одну точку», – подытожил я.

«Правда?»

«Может быть», – сказал я.

«Это случится через много-много лет?»

«Да, ждать еще очень долго».

«Тогда нас уже не будет».

«Да, мы этого не застанем», – согласился я.

«Папа, а есть еще какая-нибудь теория?»

«Давай придумаем еще одну, а потом будем готовиться ко сну», – предложил я.

«Папочка, если мир станет точкой, он может снова расшириться?»

«Да, такое тоже возможно. Тогда все начнется сначала».

«А может, и не начнется», – возразил сын.

«Возможно, и нет, – ответил я. – Во всяком случае, интересно над этим поразмыслить».

Позже мальчики всерьез озаботились моими родителями. Моя мать на середине девятого десятка, а отцу миновало девяносто, и они живут в нескольких часах езды от нас в доме, где я вырос. С каждым минувшим днем мои родители все больше напоминают феномен человеческой биологии: они работают в саду, поют в церковном хоре и раз в неделю занимаются в гимнастическом зале под руководством тренера. У моих родителей есть увлечения: они посещают собрания общества читателей и клуб фотографии, решают кроссворды и смотрят кино; они по-прежнему водят автомобиль, вынуждая меня беспокоиться. Мы с женой стараемся часто навещать их и берем с собой мальчиков, но этого все равно недостаточно.

Пару лет назад я с отцом и мальчиками поехали на ярмарку нашего штата. В детстве мы с родителями каждый год выезжали туда на экскурсию. Мероприятие длится несколько дней с конца августа по сентябрь; обширная ярмарочная площадь пестрит павильонами и лотками. Тут есть на что посмотреть: соревнования петушиного пения и конкурсы на лучшее вымя, цветочные шоу, выставки лоскутных одеял и бабочек; ряд за рядом демонстрируют кроликов и голубей старинных фермерских пород, бородатый зазывала нахваливает деревообрабатывающий инструмент. Повсюду идет бойкая торговля смесительным оборудованием и сладкой ватой, приправленной кленовым сиропом. Рядом обнаруживается парк развлечений с аттракционами, навевающими дурноту, и настольными играми сомнительного толка; разумеется, не обходится без масляных скульптур.

САМОСТЬ, СПОСОБНАЯ ЗАМЕТИТЬ, ЧТО ВСЕМУ ВОКРУГ ПРИХОДИТ КОНЕЦ, НЕИЗБЕЖНО ПРИХОДИТ К ВЫВОДУ, ЧТО И ЕЙ ОДНАЖДЫ ПРЕДСТОИТ ИСЧЕЗНУТЬ ТЕМ ИЛИ ИНЫМ СПОСОБОМ

Не желая утруждать себя поиском парковочных мест, мы сели на челночный автобус, курсирующий от торгового центра «Шопингтаун Молл». Мой отец завел речь о войне: в 1944 году его призвали в армию, но из-за слабого зрения его признали негодным к военной службе, чему я, возможно, обязан своим существованием. Зато когда война закончилась, отец провел несколько месяцев в военном госпитале в окрестностях Парижа, выполняя канцелярскую работу. На выходных они с товарищами выбирались в город и продавали местным жителям сигареты из своих пайков, а на вырученные деньги приобретали духи и чулки, которые перепродавали ребятам с базы. Параллельно отец изучал французский язык, прокручивая в уме иностранные выражения. Время от времени, заходя в автобус или прогуливаясь в городе, он ловил себя на том, как в уме неожиданно всплывало какое-нибудь французское выражение, словно он репетировал пьесу.

Позже отец признался, что с недавних пор его преследует другой внутренний монолог: он все чаще думает о своем возрасте и о своих друзьях, которые постепенно уходят – умирают, если говорить начистоту. За последние годы мои родители потеряли нескольких близких друзей. Потом отец заговорил о глазных каплях, которые принимал по указанию врача. Как он признался, иногда он брал в руки флакончик и задумывался о том, как чудесно устроены глаза и как удивительно, что они до сих пор функционируют. Иногда похожие мысли появляются и при посещении туалета: иной раз бывает любопытно поразмыслить над тем, как переваривается еда и удаляются ее остатки: проходя по кишечнику, пища отдает все полезные вещества на благо биомеханики нашего организма до тех пор, пока все запасы питательных компонентов не будут исчерпаны.

* * *

В течение нескольких недель на мой телефон приходили извещения из часовой мастерской: мои наручные часы починили, когда я намерен забрать их? В последнем сообщении мастер предупредил, что продаст мои часы, если я в ближайшее время не приду за ними. И вот в один осенний день, спустя месяцы после того, как я уронил свои наручные часы, я сел на поезд, доехал до Центрального вокзала и пошел за часами в мастерскую по Пятой авеню.

Когда я зашел в мастерскую, мастер сидел за рабочим столом, напряженно всматриваясь в часовой механизм через ювелирную лупу. Он поднял глаза и узнал меня, затем принес пластиковый пакет с моими наручными часами и подал мне. Поскольку других посетителей в мастерской не оказалось, я спросил мастера, не уделит ли он мне пятнадцать минут, поведав о том, как он избрал свою профессию часовщика. «Пятнадцать минут? – переспросил мастер с сильным акцентом. – Но зачем вам целых пятнадцать минут? Мне хватит и пяти минут на весь рассказ».

Часовщик вырос на Украине, а в пятнадцать лет заявил родителям, что больше не желает ходить в школу; ему хотелось чем-нибудь заняться, хотя он еще толком не знал, чем именно. Кто-то предложил ему часовое дело, и он последовал совету. Тогда, в послевоенные времена, в России часовые детали редко появлялись в продаже, поэтому ему часто приходилось изготавливать запчасти вручную. В наши дни, заметил мастер, производители часов применяют детали, конструкция которых специфична для каждого бренда, однако иногда в процессе ремонта требуются запчасти, которые он может сделать самостоятельно. Мастер ушел за конторку и вернулся с «Ролексом» без задней стенки; вскрытый корпус обнажил микроскопическую вселенную вращающихся шестеренок. Часовщик гордо указал на собственноручно изготовленный крошечный держатель, фиксирующий балансирное колесо в нужном положении. Я спросил его, какой аспект в работе приносит ему максимальное удовлетворение. Часовщик метнул на меня удивленный взгляд: «Мне нравится ремонтировать часы, – сказал он. – Кто-то приносит мне часы, которые не работают, я привожу их в порядок, и они возобновляют ход – и я получаю от этого удовольствие».

Я оплатил счет и направился обратно к Центральному вокзалу. До прибытия поезда еще оставалось время, так что я занял место за столиком в кафе и вынул наручные часы. Мастер сообщил, что сделал мои часы влагостойкими; я заметил, что они на две минуты опережали таймер, встроенный в телефон. Я застегнул браслет на запястье, вновь ощутил привычную тяжесть часов и в скором времени забыл о них.

Потом я осмотрелся. За стойкой с прохладительными напитками восседали на барных стульях две пожилые женщины, занятые оживленной беседой. Рядом за столиком обосновалась супружеская пара из Франции с двумя детьми, поедавшими рожки мороженого. Мимо торопливой походкой прошел священник. Потом я заметил женщину, делавшую пометки в блокноте, и мужчину, который одиноко дремал за столиком, поставив локоть на стол и подперев подбородок рукой. Все посетители уставились в экраны телефонов, разговаривали по телефону или друг с другом; повсюду проникал монотонный гул деловых забот и бесед – звук, разоблачающий представителей глубоко общественного вида, поглощенного установлением связей друг с другом и синхронизацией жизненных ритмов.

Созерцание зала подействовало на меня умиротворяюще; последние несколько месяцев я работал на дому; прошло немало времени с тех пор, как мне доводилось ощущать себя мелкой шестеренкой какого-нибудь механизма. Я перевел взгляд на часы: до прибытия поезда оставалось двенадцать минут. Мы со Сьюзен установили порядок дежурств, решая, кому предводительствовать за обеденным ритуалом и укладывать мальчиков спать, сегодня вечером была моя очередь. Одно время я терпеть не мог укладывать сыновей, потому что они отчаянно сопротивлялись; казалось бы, простой маршрут от ванной комнаты и чистки зубов до облачения в пижаму и историй должен быть похож на обычный рассказ, но дети ухитрялись превратить его в нечто эпическое, причудливую помесь Гомера и Воннегута, полную отступлений и тревог. Когда эпопея подходила к концу, свет гас и мальчики наконец-то засыпали, частенько засыпал и я, распростершись на полу в детской.

Согласно одной из теорий, которые встречаются в книгах по воспитанию детей, малыши сопротивляются отходу ко сну потому, что боятся засыпать; пробуждение следующим утром для них еще слишком непривычно, так что пожелание спокойной ночи звучит почти как прощание. Но за последние недели кое-что изменилось; мальчики спокойно принимали сон, и наши вечерние приготовления стали менее обременительными и более приятными. Какое-то время одного из мальчиков следовало гладить по спине, чтобы помочь ему расслабиться перед отходом ко сну. Теперь процедура требовалась большей частью мне самому для самоуспокоения. Сын терпел поглаживание минуту или две, а затем дипломатично шептал: «Теперь ты можешь уходить».

Я понял, что мне пора заканчивать книгу, когда мои сыновья подросли настолько, что начали задавать о ней вопросы. «О чем твоя книга? Почему она отнимает так много времени?» У мальчиков были свои представления о том, сколько страниц я пишу в день и сколько слов на каждой странице, и за обедом они часто интересовались, выполняю ли я свои нормы, изрекая свой вердикт: «Джоан К. Роулинг пишет гораздо быстрее, чем ты». Однажды сыновья начали придумывать заголовки для моей книги, расположившись на заднем сидении автомобиля. Один из мальчиков предложил название «Время, сбивающее с толку», поразившее меня меткостью наблюдений, однако ему, вероятно, недоставало призывной нотки. Его брат придумал заголовок «Люди, о которых забыло время», достойный захватывающего приключенческого сюжета, но, с другой стороны, в нем чрезмерно явственно проступала непреднамеренная апелляция к себе и другим членам семьи, которым недоставало моего внимания.

КОГДА ПОЯВЛЯЮТСЯ ДЕТИ, САМОЕ ЗАБАВНОЕ ЗАКЛЮЧАЕТСЯ В ТОМ, ЧТО СПУСТЯ НЕКОТОРОЕ ВРЕМЯ ТЫ ПОЛНОСТЬЮ ЗАБЫВАЕШЬ, НА ЧТО ПОХОЖА ЖИЗНЬ БЕЗ ДЕТЕЙ

Несколько лет назад, задолго до рождения детей и до моей женитьбы, друг, уже познавший радости отцовства, сказал мне: «Когда появляются дети, самое забавное заключается в том, что спустя некоторое время ты полностью забываешь, на что похожа жизнь без детей». Тогда эта мысль показалась мне непостижимой. Мне было не дано увидеть себя в будущем, когда все мои перемещения будут полностью обусловлены желаниями и потребностями существ, которые вполовину меньше меня размером, – и, по всей видимости, успешно. Тем не менее это случится. Сживаясь с ролью отца, иногда я чувствовал себя так, как будто я разбираю корабль по доскам и строю из них новое судно для кого-то другого. Точно так же, планка за планкой, я произвел демонтаж самого себя и собрал себя заново, пока не осталась одна-единственная вещь из прошлой жизни, в которой еще не было детей, – моя книга. У меня оставалось меньше времени, чем обычно, поэтому работа над книгой занимала все свободные часы – вечера, выходные и праздничные дни, лето. Литературный труд от случая к случаю поглощал все время, что казалось мне нормальным, потому что такая привычка водилась за мной и раньше, но так больше не могло продолжаться. И тем не менее, погружаясь в свои занятия в дождливое воскресенье или поздно вечером, я чувствовал, будто в мою мансарду вползает тепло обжитого подполья. Мне нравилось тешить себя мыслью, что мой замысел так никогда и не воплотится. Можно было подумать, что книга, отнявшая так много времени, стала для меня еще одним ребенком, рождению которого я пытался воспрепятствовать, имея возможность полностью контролировать его судьбу.

Также я иногда задумывался, не покажется ли моя стратегия примирения со временем слишком заумной. С точки зрения Августина, слог, предложение или станс, показанные в динамике, служат воплощением времени, которое по мере развертывания растягивается между прошлым и будущим, захватывая настоящее и его вместилище – самость. «То, что происходит с целой песней, то же происходит и с каждой ее частицей, и с каждым слогом, – писал Августин, – то же происходит и с длительным действием, частицей которого является, может быть, эта песня». Гипотетически то же самое можно сказать и о книге: пока она еще в процессе написания, для автора никогда не заканчивается настоящее. Теперь смотрите, куда приводит логика: бессмертие заключено в книге, которая вечно останется недописанной.

Как много смыслов, включая все вышеизложенные соображения, разворачиваются в одном предложении, писал Августин. В один момент я перестал попутно следить за настоящим временем и утратил нить повествования: душа (в данном контексте употребление богословского термина представляется мне оправданным) в предложении, которое не закончено и не высказано, однако в любой момент готово сорваться с губ.

Для меня лето не лето и конец лета не ощущается вполне, если мне не довелось побывать на пляже. Я не считаю пляжем берег озера, на который лениво катят волны, где под ногами грязно, а на дне просматриваются водоросли. Меня удовлетворит только хрестоматийное побережье океана, покрытое белыми песчаными дюнами, побережье, где морской бриз развевает флаг на посту спасателей и от одного пребывания на пляже волосы пропитываются солью, где летящая серфинговая доска дробит и разметает пену, напоминая, что между вами и Нормандией нет ничего, кроме лета.

Долгое время океанические пляжи одновременно восхищали и ужасали наших мальчиков, чего и следовало ожидать. Я понял, что лето в истинном смысле наступило лишь в тот год, когда они наконец-то полюбили океан. Это произошло, когда сыновьям исполнилось пять лет, на выходных перед Днем труда, в период лучезарного затишья между блаженной тишиной и строго регламентированным распорядком, когда дни утрачивают привычные наименования и намекают на нечто неизбывное. Ураган налетел и утих, уступая место солнцу и пене. В первую половину полудня мальчики обучались правильно барахтаться в волнах – так, чтобы морская вода заструилась из носа. Потом прилив начал отступать, и настало время воздвигать замки из песка.

Какое же это удовольствие, глубоко укорененное в психике человека, – набрать горсть песка, перевернуть ладонь и мысленно возвести получившийся бугорок в ранг архитектуры. Мы расположились на небольшом участке в низшей устойчивой точке ниже линии прилива. Здесь была зона первичного затопления – гладкая полоса влажного песка отлично подходила для строительства, но в то же время оставалась беззащитной перед волнами, и под натиском вернувшегося прилива наши творения, несомненно, пали бы первыми. Всего за несколько минут один из мальчиков вылепил целое поселение из песчаных холмиков, защищенных низкой извилистой крепостной стеной. Я вырыл напротив селения ров, который должен был погасить первые волны, откуда бы они ни появились, и возвел перед рвом волнолом. Сын смотрел на меня с радостным восхищением. «Нам никогда не было так здорово!» – воскликнул он. Как я полагаю, мальчик имел в виду, что раньше он не подходил к высоким волнам так близко – прилив все еще отступал, – но тем не менее он чувствовал себя в безопасности. Я заметил пару родителей моложе нас, устроившихся на пляже уровнем выше. «Взгляните-ка на наш городок!» – гордо сообщил мальчик, а потом повторил свое резюме: «Нам никогда не было так здорово!»

Ницше утверждал – а точнее, психоаналитик Стивен Митчелл заверил нас, что Ницше утверждал это, – что отношение человека ко времени определяется тем, как он возводит замок из песка. Кого-то, писал он, в процессе работы обуревают сомнения: он может настроиться на ремесло, но вместе с тем его будут преследовать страх перед неизбежным возвращением волн, а когда прилив наконец-то прибудет, осознание проигрыша погружает строителя в состояние шока. Кто-то другой вообще не возьмется за строительство: к чему утруждать себя, если все равно труды будут разрушены приливом? Кто-то третий, образцовый, по мнению Ницше, представитель человечества, осознавая неотвратимое, все равно принимается за труд без оглядки, искрясь радостью, не омраченной невежеством.

Мне было бы лестно причислить себя к третьей категории, но я рад принадлежать к первой группе. Я заметил, что второй наш сын, вопреки моему деликатному совету, все-таки приступил к реализации своего строительного проекта – небольшого кургана со скульптурными формами. Курган помещался напротив волнолома и крепостной стены, окружавшей песочный город. Первая шальная волна превратила постройку в кучку влажного песка и довела мальчика до слез. Тогда он принялся возводить вторую обитель, которая также была вскорости сметена волной, но он выстроил третью крепость. Тут мне подумалось, что Ницше следовало бы изобрести четвертую категорию строителей песчаных замков специально для моего сына – человека, который производит впечатление слегка отстраненного, но в действительности яростно привержен своему делу. К этому моменту на берег с невиданной силой обрушился прилив, и мой сын стал первой жертвой стихии. Затем волны преодолели мой волнолом, затопили мой ров и ударили о городские стены; заклубившийся вихрь вод подмыл основание вала и хлынул в город, затопив улицы. Первый мальчик стоял за крепостными валами, обращенными к волнам, вытянув руки, а на его губах играла усмешка веков.

«Конец всему! Конец всему!»

Мой сын ощущал себя гигантом. Он еще никогда не выглядел таким счастливым, и я завидовал ему.