– Господи помилуй, совсем голый?

Все это было давным-давно. Я в то время еще не достиг совершеннолетия и теперь накладываю на того неоперившегося юнца в спальне «Алгоикина» позы и речи, которые называю взрослыми. Не думаю, например, чтобы я в самом деле ответил:

– Скажем, функционально голый. Все оперативные зоны наружу.

– И при белом свете?

– При лунном. При девственном свете массачусетской луны.

Между нами лежала неутолимая печаль Лёве. Поверьте, что я сказал следующее. Всему поверьте.

– Идея была ее главным образом. Она сказала, можно считать это формой протеста. Сама, давно выйдя из студенческого возраста, не совсем вправе протестовать. Значит, это был, используя британское выражение, мой номер. Бесстыдное публичное совокупление как способ выражения возмущения. Против тиранических демократий, войн во имя мира, принужденья студентов к учебе…

– Вы признаете это бесстыдством?

– Скелетообразные индейские дети едят собачьи экскременты, когда посчастливится отыскать.

– Я спрашиваю, вы приз…

– Не было вообще никакого бесстыдства. Все произошло возле Мемориальной библиотеки Ф. Джаинату. Помощница библиотекаря мисс Ф. Карика только что заперла ее на ночь. Я отчетливо видел браслет-змейку, когда она ключ поворачивала.

Отчасти мысли мои были заняты сочиненьем шарады про Лёве. Вот к чему я пришел:

Лёве, юрист, опечаленно сидел в кресле, а я, нераскаянный, валялся на кровати. Голый, но не совсем. Он носил сдержанно радужный костюм из сингалина для свирепствовавшей снаружи нью-йоркской жары, жестокой, как зима. Из львиного в его внешности были лишь волосатые лапы, но это, в конце концов, родовое свойство животных. Однако фамилия вынуждала меня признать волосатость нечеловеческой и чувствовать при виде нее необъяснимый предостерегающий спазм внизу живота. С подобными спазмами – правда, в печени – я познакомился, когда профессор Кетеки излагал проблему той записи в дневнике Феивика от 2 мая 1596 года. Докурив сигарету, я ткнул ее в другие окурки. Лёве принюхался к дыму, как зверь. Спазм.

– Это… э-э-э… галлюциноген?

– Нет. «Синджантин». Продукт Монопольного управления Республики Корея.

Я вычитал это на белой с зеленоватым золотом пачке, и добавил:

– Я впервые наткнулся па них на Монреальской выставке. И именно там впервые почувствовал всю порочность разграничений. Пересек границу, но все же остался в Северной Америке.

Лёве вздохнул, издав как бы (спазм) миниатюрное взрывное рычание. В очках сверкнуло отражение пылающей Западной Сорок четвертой улицы.

– Не стоит говорить, – не стоило ему говорить, – как был бы шокирован ваш отец. Выброшен из колледжа за постыдный бесстыдный…

– Коллеги-студенты восстали за мое восстановление. В кампусе гремят выстрелы. На закате жгут книги – реакционера Уитмена, фашиста Шекспира, гнусного буржуя Маркса, Вебстера с его многословием. Студент вправе публично трахаться.

Я вытащил из пачки еще синджантинку и сунул обратно. Надо было следить за здоровьем. Я был худым и слабым. Страдал ревмокардитом, разнообразными типами астмы, колитом, нервной экземой, истечением семени. Признавал себя психически неуравновешенным. Предавался сексуальному эксгибиционизму, несмотря на малую физическую энергию. Мозг мой любил, чтоб его пичкали разрозненными крохами бесполезных сведений. Если факт оказывался бесполезным, я безошибочно его усваивал. Но я решил исправиться. Собирался разузнать побольше о произведениях Сиба Легеру. Хотя это действительно бесполезно – кто заинтересуется, кто захочет узнать, многим ли даже имя известно? А произведения Сиба Легеру волновали меня возвышением бесполезного, нежизнеспособного, неклассификабельного до…

– Боже мой, как же можно дойти до такого безумства?

– Все дело в лекции, прочитанной профессором Кетеки. О ранней елизаветинской драме.

– Но, как я понимаю, вы должны изучать бизнес-менеджмент.

– Не вышло. Мне посоветовали переключиться на что-нибудь бесполезное. Меня ужаснуло отсутствие океанических мистерий в бизнес-менеджменте. Впрочем, если подумать, елизаветинская драма может многому научить в бизнесе. Интриги, кинжалы во тьме, предательство братьев, отравленные банкеты…

– Ох, ради бога…

– Речь шла о записи в дневнике Фенвика. Он отмечал чудеса в жизни Лондона, привлекавшие провинциала или чужестранца-изгнанника. И летом 1596 года видел пьесу в театре «Роуз» в Бэнк-сайде. И записал о ней только одно: «Золото, золото, даже номинально». Профессор Кетеки был пьян тем утром. Жена его родила сына, первенца. В третьем ряду чувствовался запах скотча. Кетеки, с журавлиной фигурой, с совиной головой, пробубнил в высшей степени невразумительную лекцию, как бы отлакированную запахом скотча.

Наверно, последних слов я фактически сказать не мог. Но фактически сказал:

– Хотя вполне вразумительно предложил двадцать долларов каждому, кто сумеет назвать виденную Фенвиком пьесу.

– Слушайте, у меня клиент в…

– И меня озарило. Я встречался с мальтийской девушкой из Торонто, изучавшей родную литературу. В одном показанном ею тексте мне в глаза бросилось слово jew, которое произносится «джу». Она сказала, что это предлог «или». Но английский предлог «или» – оr – по-французски и в геральдике значит «золото». Вдобавок однажды она назвала меня похотливым, как фенек, то есть кролик. Таким образом, Фенвик вполне мог быть Фенеком, – полагаю, довольно распространенная на Мальте фамилия, – и англоязычным мальтийским агентом английского рыцарского капитула. Виденная им пьеса должна была быть «Мальтийским евреем» Марло. Я получил от Кетеки двадцать долларов, прежде чем он успел вытереть мел с пальцев. Эти деньги я пропил.

– Ах.

– В Риверхеде есть китайский ресторан под названием «Пу Кэтоу». Риверхед, как вам, возможно, известно, получил название в честь места рождения лорда Джеффри Амхерста. Здесь этот Амхерст великий герой. Он от имени Франции позволил Северной Америке восстать против Британии. Его племянник Уильям Питт Амхерст был назначен британским послом в Китае. И испортил все дело, отказавшись пасть ниц перед императором.

– Слушайте, тот клиент придет в пять.

– Разве я не такой же клиент?

Лёве по-лисьи взглянул на меня. И спросил:

– Чего же вы хотите?

– Во-первых, закончить рассказ. Я хотел поесть, а вместо того напился. Там тоже выпивали тот самый тип и участвовавшая в игре дама. Она учила всех смешивать коктейль под названием «Косолапый». Жутко зверский – «Бакарди», бурбон, двойной ликер-крем. Просто заскочила, по ее словам, по пути в Олбани. И у нее была идея той самой игры.

Опустив взгляд на свою руку, я обнаружил, что абсолютно автоматически курю очередную синджантинку. Но решил исправиться. Мне почти двадцать один, летит время.

– Поймите, – сказал Лёве, – до совершеннолетия я для вас ничего не могу сделать.

– Я все знаю, – сказал я, – о том, что причитается мне в свое время. В данный момент еще забочусь о своем образовании. Хочу побывать на Кастите.

– Боже мой, где!

– Пятнадцатая долгота, к югу от Эспаиьолы. Триста миль к западу от Подветренных островов. Некогда британский протекторат. Столица – Гренсийта. Население…

– Знаю. Все знаю про это проклятое место. Одного не пойму…

– Зачем: очень просто. Профессор Кетеки заставил меня заинтересоваться неким Сибом Легеру, поэтом и художником с Каститы. Очень таинственным, очень талантливым. Вы о нем никогда не слыхали, и вообще никто. Его писания не опубликованы, картины осыпаются, никем не увиденные. Я читал ксерокопию рукописи. Изумительно. Один колониальный администратор сделал все возможное для работ Легеру после его смерти. Некий сэр Джеймс Писмир. Создал на Кастите нечто вроде музея Легеру, непосещаемый дом, ключ висит у табачника. Мне интересно. Хочу побывать.

Лёве издал очередной взрывной рык. И сказал:

– Не хочется быть суеверным. Знаете, ваш несчастный отец встретил смерть в Карибском море.

– Забыл.

– Не имеет значения. Положение таково. Вы достигнете совершеннолетия, дайте прикинуть когда…

– В декабре. В Сочельник. Без двух минут полночь.

– Знаю. Знаю. Вам, конечно, известно условие наследования.

– Совершенно дурацкое.

– Не слишком сыновнее отношение, я бы сказал. Ваш отец принимал принцип смешанного брака очень близко к сердцу.

– Когда я женюсь, то только по любви.

– Ох, – сказал Лёве, – весьма юношеское замечание. Если б все женились по любви, мир стал бы адом. Любви учатся при выполнении прочих супружеских обязанностей. Остальное для поэтов. Молю Бога, – озабоченно продолжал он, – чтобы семейство Ань не узнало о вашем, о вашем…

– Если скажете, где оно, черкну записку.

– Нет, нет, нет, пет, нет.

– «Риверхед стар» ничего не сообщила. Руководство колледжа позаботилось. В более ответственных органах может что-нибудь просочиться, но имя упоминаться не будет. Протестующие студенты имеют лишь коллективное существование. Личность тонет в цели или в ритуале. Лозунги до оргазма. Гитары, барабаны бонго, песнь общечеловеческого братства. Лоснящиеся бороды юнцов распахиваются, со смертельным пылом приветствуя нас.

– Юная леди, мисс Ань, – очень достойная юная леди. Фотографии не отдают ей должного. И воспитана очень строго. Эти старые кантонские семейства нравственны, высоконравственны.

– Ничего себе, нравственность. Династический брак. Способ получить деньги. В остальном то же самое, что общая свалка в Солт-Лейк-Сити…

– Ну, – неуместно вставил Лёве, – невозможно представить, чтобы кто-нибудь в Солт-Лейк-Сити поступил так, как вы. Я хочу сказать, надежность продукта связана с нравственностью производителей.

– Полный абсурд.

– Что касается поездки на Каститу… В данный момент я ничего не вижу… Может быть, что-то есть в дополнительной папке… Посмотрю по возвращении в…

– Деньги принесли?

– Вы весьма невнятно говорили по телефону. Еще были под мухой?

– Телефон барахлил. Тысячу долларов?

– Существует статья насчет выделения разумных сумм на ваше образование. Именно на образование.

– Понятие очень широкое.

– Я велел мисс Касторино взять из банка пятьсот. Тысяча – слишком много. Пятьсот до вашего дня рождения вполне достаточно.

Лёве вдруг улыбнулся с устрашающей сахаринной сладостью. И спросил:

– Кроссвордами увлекаетесь, да?

И выкопал из разбросанных вокруг меня бумаг выдранную из какой-то газеты шараду. Теперь спазмы бились от члена до ануса.

– Трудная загадка. Слушайте.

Он прочел, или мне показалось:

Ответ очевиден – цветок. Но спазм мне велел не давать Лёве ответа. Почему? Я в тот раз быстро ответил Кетеки. Теперь знал, почему пет. «Вверх» и «вниз» в этой шараде относилось к соответственному положению языка при произнесении дифтонгов в словах flow и flower. Только лингвистический журнал ввел бы в шараду подобное заумное условие, а лингвистические журналы кроссвордами не увлекаются. Лёве молочно-сахарно улыбался.

– Ну?

– Простите, для меня слишком сложно.

Спазм прошел. Лёве как бы съежился, стал не столь волосатым. С удовлетворенным видом кивнул и сказал:

– Как я понимаю, вы сюда вернетесь задолго до своего дня рождения.

– Не уверен, что хочу вступать в права наследства. Пусть победит Солт-Лейк-Сити. Хочу себя чувствовать свободным человеком.

– Ох, боже мой, – усмехнулся Лёве. – Никто не свободен. Я хочу сказать, выбор ограничен врожденными структурами, предопределенными генетическими наборами и прочим.

Минимально покраснел и добавил:

– Так говорят.

– Вам многое предстоит узнать до своего дня рождения. В сговоренном браке нет ничего слишком страшного. Французская цивилизация основана на сговоренных браках.

– Я требую права выбора.

– Правильно, – снисходительно сказал Лёве, заталкивая меня в свою папку для бумаг. – Требуйте. Но больше не столь чудовищно аморальным способом. Это был очень постыдный поступок.

– Бесстыдный.

– И также бесстыдный.

Когда Лёве ушел, я позвонил в Карибскую авиакомпанию, заказал билет в один конец до Гренсийты. Следующий рейс отправлялся из аэропорта Кеннеди в 22.00. Значит, Лёве не было необходимости резервировать вот этот номер в «Алгонкине», за который мне придется платить из пятисот долларов (каждый цент нужен). Мы могли посовещаться па Центральном вокзале, куда я прибыл в мерзком поезде из Спрингфилда, штат Массачусетс. Или у него в офисе. Хотя здесь я все-таки получил какие-то реальные деньги. Я принял душ, откопал в саквояже чистую рубашку, зеленые легкие летние брюки. Перекладывая из синих летних брюк монеты, спички, перочинный нож, обнаружил скомканную бумажку. Записка фломастером. «Классный протест. Надеюсь, еще как-нибудь где-нибудь попротестуем. Мир тесный-претесный. Помни Карлотту». Как она умудрилась сунуть этот клочок? Да, конечно, шла адская драка между нашими соучастниками студентами и вооруженной полицией кампуса. Мы скрылись в толпе, поскорее прикрыв функциональную наготу, удостоверявшую нашу преступную личность. Она привела меня к себе в комнату в «Лорд-Камберленд-Инн», заказала сандвичи, кофе. Потом меня достал «Косолапый», и вырвало в туалете. Извергая и извергая рвоту, я все думал, что моя нагота до сих пор там шалит. Мой акт, подобно возвышенной проповеди, был широко транслирован идиотами протестантами. Фабер, вы исключены. Нет, нет, я уезжаю.

Приняв душ и одевшись, я поискал телевизор. Поскольку дело было в «Алгонкине», он прятался в тумбе красного дерева. Строгая литературная традиция, Росс, слепой Тербер, жирный Вулкотт, все кругом ниспровергавшая Дороти Паркер. Я переключал капал за каналом, но они молчали, как бы утешая этих литературных призраков. Завывала поп-группа в грязных клетчатых рубашках и джинсах «ливайс». Шел какой-то старый фильм с похоронами, на гроб с рыданиями возлагали венки под музыку, звучавшую, как «Смерть и Преображение». Не вызывавший доверия молодой человек в черном говорил хрупкой вдове в трауре:

– Не плачь, ма. По-моему, он живет в своих делах и в нашей памяти.

Реплика насчет продолжения жизни годилась для моего собственного покойного отца, хотя от него не осталось отцовского образа, даже мои физические воспоминания были не вполне надежными. Я просто не мог увидеть никакого лица. Отец жил по собственной воле, столь полно выраженной в завещании. И тут я вспомнил о его смерти. Самолет – Карибской авиакомпании? – захваченный, направленный в Гавану, разбился при посадке. Куда он летел? По делам, в связи с делами, разведать открывавшиеся возможности в Кингстоне, в Сьюдад-Трухильо, может быть, даже в Гренсийте. «Анна Сыоэлл продактс», мое обусловленное наследство.

Я попробовал другой канал, там в замедленной съемке шла какая-то белиберда с батутом, спортсмены сонно левитировали под мелодию вальса – «Жизнь артиста», «Утренние газеты», «Венская кровь», что-то вроде. На другом канале гость шоу, краснокожий индеец в красивом костюме и шестиугольных очках, рассуждал про племена вескерини и ниписсинг, живущие ныне, увы, лишь в названиях неких псевдоиндейских курьезных поделок, производящихся в Висконсине. Я вспомнил: это члены семьи Великих Алгонкинов: редкостное совпадение. Западная Сорок четвертая улица была индейской территорией; несколькими домами дальше стояли ирокезы, традиционно именуемые врагами алгонкинских народов. Погружаясь в дремоту, я задался вопросом, почему алгонкины и ирокезы похожи на птиц. Дело вовсе не в перьях, которые они носили; постой, постой, – голуби. Я видел один документальный фильм о Берлинской стене, где комментатор довольно бегло упомянул о голубях; они промышляли тут и там, на востоке и на западе, перелетали через стену, присаживались, вили гнезда, в блаженном неведении о жестокой идеологии, разрезавшей город напополам. Граница между Канадой и мятежным Союзом означала для ирокезов и алгонкинов лишь мимолетные объединения чужаков. Наступала Луна Ясных Ночей, за ней шла Луна Листьев; при Луне Снегоступов умирал долгий охотничий год; своевременно возвращались опечи и оваисса; каркали дахинды; Гитче Гуми, Большая Морская Вода, Старшее Озеро, терпеливо вбирало поток Муджекиви, и вава – дикий гусь – кричал над ним, хлопая крыльями: «вава-вава». А все белые люди становились на расстоянии бледнолицыми, француз и англичанин, роялист и республиканец, с их в конечном счете двусмысленными языками.

В моем сне возникла, шамкая, беззубая скво, почти вслепую нащупывая путь; вождь в уборе из перьев, длинном, как клавиатура, прогремел: «Она из коко-кохо». Совы бурей растрепанных перьев вспорхнули над ней и умчались. Одна сова села ей на левое плечо, покачнулась, устроилась, уставилась, как сова, мне в глаза и заговорила. «Эса, эса», – насмехалась она. Я выбрался наверх из лопнувших перьевых перин и проснулся. Лежал, тяжело дыша, чувствуя вкус соли на верхней губе, словно пил текилу. На нёбе грязным слоем лежал застоявшийся дым синджантинок. Длинный день шел к концу. Кружился остаточный образ птиц или ангелов. Это по телевизору шла программа об охоте в штате Мэн. Потом ворвалась реклама, что-то серьезное, про желудочную кислотность и язву. Я взглянул на свои часы, но они остановились в 19.17. Набрал ЯЗЗВА, и не получил ответа. Сбитый с толку рекламой, я вспомнил, что ЯЗЗВА надо набирать в Лос-Анджелесе, а в Нью-Йорке – ПСИХОЗ. На юге и на севере время столь же болезнетворно, как Mauer, параллель, таксономия. ПСИХОЗ сообщил мне, что пора обедать.