Воскресные колокола торжествовали над всей столицей, но поблизости, вероятно в какой-нибудь еретической церкви или в другом терпимом сектантском кармашке, одинокий колокол мрачно бубнил и бубнил. Вполне годится для Лльва, где бы ни было его тело. Я провел остаток ночи в мансарде дома на Индовинелла-стрит, в мертвом сие, не потревоженном ни Катериной, ни мисс Эммет, которые бодрствовали настороже средь своих упакованных чемоданов и, должно быть, умчались в такси сразу после рассвета. Наверно, стук хлопнувшей входной двери меня разбудил и после любопытно болезненного мочеиспускания заставил спуститься вниз, обнаружив записку в гостиной, придавленную ключом от карибского ветра, свежо веявшего в окно: «Отдать агенту „Консуммату amp; Сан“ на Хабис-роуд». И больше ничего.

Я не удивился, обнаружив исчезновение тела Лльва из сарая. Полагался на таинственность целей доктора Фонанты, принимая на веру его могущество. Должно прийти какое-то озарение. Тем временем под радостный хаос колоколов перетаскивал произведения Сиба Легеру, большинство произведений, в гостиную, более подобающую, чем сарай. С изумлением обнаружил, что он писал музыку, наряду с литературой и живописью. Была там оркестровая партитура под названием «Син-фоньетта» с партиями для таких инструментов, как колоды чимбуру и тибетский носовой рожок. Я в то время не умел читать музыку, хотя старательно с тех пор учился, поэтому не мог судить о достоинствах произведения, однако в величии не сомневался. Не было никаких следов скульптуры, впрочем, в нескольких ящиках, почти все слишком тяжелые для переноски, могли лежать каменные и металлические группы и статуэтки. Пока дел хватало с полотнами, рукописями и записными книжками.

Я был поражен, читая некоторые элегические гекзаметры за кружкой чаю без сахара, внезапно возникшей проблемой ввоза в Америку всего этого. Денег у меня по-прежнему не было, но можно попросить телеграммой и оплатить отправку самолетом. Однако в то время существовала значительная опасность захвата – средь мирных авиапассажиров внезапно возникали очень волосатые мужчины с оружием, требовали свернуть самолет с курса, лететь в места вроде Гаваны. Захват никогда не преследовал по-настоящему ясной цели, оставаясь, по-моему, чем-то вроде протеста, подобно моей собственной афере с цыпкой в кампусе. Нет нет пет, в любом случае, отбросим это. Не забыть: спросить Фонанту. Если мой отец погиб в разбившемся захваченном самолете, самолеты в целом не годятся для Сиба Легеру. Самым лучшим делом казалась осторожная транспортировка лучших произведений на «Zagadke II». Если голубки согласятся. Я оторвался от чтения, пошел напротив в «Йо-хо-хо, ребята» взглянуть, не там ли хотя бы пьяный Аспенуолл. Он был там, перед почти полной бутылкой особого белого рома «Аццопарди». Тогда отложим, скажем, до завтра.

– Ублюдок снова слинял, – сказал он. – Ну его в задницу. Выпей.

– Попозже. Закажи еще бутылку.

– Мануэль Мануэль Мануэль!

Я вышел в полном удовлетворении и переходил дорогу, когда сверкающим чудищем выехал доктор Фонанта с Умберто за рулем, демонстративно не узнавая меня. Доктор Фонанта был в плаще и широкополой шляпе, студень студнем; вся его отвага предназначалась главным образом для Манхэттена. Впрочем, запрыгнул на костылях в дом, сел, сияя, в гостиной, потом сморщил нос при виде произведений своего художественного победителя.

– Ну, как я себя вел? – сказал я.

– «Вел» значит «Лев». Теперь бедный парень исчез со света. Никогда не было другого столь никчемного рождения, поэтому никаких сожалений. Ночью Умберто унес его в мешке, совсем как у Верди. Верди. Вот эта музыка тут у вас не имеет никакого смысла. При размере в три четверти в такте не может быть пять четвертушек. Сплошной нонсенс. Смотрите – партия фагота резко падает к фа-диезу ниже потного стана. Невозможно.

– А вы все знаете, да?

– Только не заводите разговор о свободе самовыражения. Фагот не имеет права брать это фа-диез. Разве что, конечно, мысленно мысленно мысленно. Берклианство, гонцианство, сплошной нонсенс.

– Вы хорошо знали Гонци, да?

– Он искал у меня философического обоснования, он, философ. Я написал от его имени краткую головоломку. Она почему-то внушила ему ощущение силы.

– А что за головоломку вы от своего имени написали?

– Она лучше звучит под музыку, – улыбнулся он. А потом пролялякал четыре поты с интервалами, которые я с тех пор научился называть большой терцией, целым тоном и квартой, добавив: – Последнюю букву имени невозможно сфинксифицировать, но за все остальное идет «р» в «Тюдоре».

– А кем вы приходитесь мне, если кем-то приходитесь?

– Дедушкой.

Я таращился на него пять секунд, вполне достаточно, чтобы спеть F А В Е, а потом сделать паузу, и мне почти хватило глупости на ехидный вопрос: «По материнской или по отцовской линии?» Вместо этого я прикинулся, будто новость невеликая, и говорю:

– Есть у меня еще родственники, кроме вас и сестры?

– У тебя, разумеется, был краткий лишний близнец. Но, полагаю, можешь быть вполне уверен, твоя сестра, ты и я составляем весь остаток некогда крупного процветавшего семейства.

Я чего-то не понимал. Вытащил почти раскисший в кашу снимок Карлотты и показал ему. Он хмуро прищурился.

– Вы уверены, – сказал я, – что это не моя мать?

– Вполне. Ты вчера вечером уловил слово тукань, да? Я сам узнал это слово от очаровательной владелицы отеля «Батавия». Признаюсь, довольно случайно.

– В самом деле случайно?

– Ничего не сделать без помощи случая. Настоящая фамилия дамы-романистки, по-моему, Рамфастос, только оно не похоже на имя популярной писательницы. Она попробовала Тукан, но это явно слишком орнитологично. Тукань обладает пряным восточным ореолом. Если хочешь узнать, откуда мне все это…

– Нет, собственно.

– Я попросил мистера Лёве в Нью-Йорке быстро провести определенные изыскания. Регистрационная книга «Лорд-Камберленд-Инн» в Риверхеде, штат Массачусетс, газетные архивы, обычные вещи. Понимаешь, я был озабочен. Должен был наступить какой-то великий момент.

– А та самая женщина-птица как-то связана с Эйдрин?

– Видно, тебя занимают родственные связи? Удивительно для того, кто так восхищается всей этой выясняющейся чепухой насчет отсутствия родственных связей. Нет, никак не связана.

– Что вы знаете про мальтийский язык?

– Стреляешь наугад, дорогой. Ничего. Кроме того, что это северный арабский диалект, заимствовавший итальянские слова, имеющий письменную форму чуть более века.

Значит, я дал неверный ответ. Приемлемый, но неверный. Та елизаветинская пьеса была золотой номинально? Наверно, что-нибудь забытое: «Мидас и его золотое прикосновение», «Девушка – чистое золото» (впрочем, помнится, это после 1596-го); «Золотые мои господа», «Возвращение Золотого века, или Триумф Глорианы»; «Золотой пальчик и Серебряная шкурка». На том я успокоился и сказал:

– Почему у вас французский акцент, если вы так упорно воспитывались в англосаксонской традиции?

– В англосаксонской традиции?

– Жареная свинина с яблочным соусом. Синхронизация соли и сладости. Совсем не по-французски.

– Умно. Я всегда считал симпатичным галльский подход к жизни. Прекрасная традиция свободы и равенства. Братство не совсем соответствует, правда? При обсужденье в Америке того, что надо обсудить, французский акцент мне всегда помогал. Это вдобавок свидетельство революционных рациональных и гуманистических принципов, в большинстве своем ныне, увы, утраченных. Но ты весьма кстати упомянул об англосаксонской традиции. Я изучил язык. Знаю значение имени Сиб Легеру.

– А я знаю значение имени Майлс Фабер.

– Верно, но псевдоним Сиб Легеру песет тайный смысл. Возможно, значение моего собственного основного псевдонима слишком общее. З. Фонанта, zoom phonanta, – говорящее животное, – человек.

– Вы занимаетесь поставкой на рынок продукта под названием студель?

– Как-то я сделал подобное предложение одной маркетинговой организации в Нью-Йорке. Позволь выразить радость твоими поисками связей, закручиваньем гаек, которых не существует; ты остаешься солдатом, несмотря на признаки усталости, сколачиваешь постройки.

– Зачем вообще вам цирк?

– Почему бы и нет? Цирк с относительной легкостью пересекает государственные границы. Сначала я пользовался чужими цирками, в конце концов создал собственный. Понимаешь, мой мальчик, начинал я с серьезными минусами. Хромой, без денег, с полным сознаньем виновности в кровосмешении…

– Боже, вы тоже?

– Боюсь, это семейное. Но ты снял проклятье. Такова была цель твоего приезда сюда. В семействе Фабер больше не будет кровосмешения.

– С кем с кем…

– С собственной матерью. Боги с образцовой поспешностью послали наказание. Меня переехал трамвай в Лилле. Я так и не разлюбил из-за этого Францию. Но вернусь к теме. Я не имел профессии, несмотря на семейное имя; надо было быстро сделать деньги. Судьба и общество не дали мне искомых возможностей. Решил заняться нелегальным импортом-экспортом.

– С помощью цирков?

– Таможенники не взламывают пол только в львиных клетках. В птичьем зобу можно прятать ценные вещи. Цирк невинен, сложен, в высшей степени мобилен. Нынешний век жаден до нелегальной поставки товаров, в основном наркотиков. Но, сколотив Фаберам состояние, я сейчас мало чем занимаюсь. Есть свободное время для научных занятий. Хотя даже при этом я не одарен способностью к односторонней специализации, а хотелось бы. Дилетант дилетант дилетант. Получил медицинскую степень, почти уже выйдя из среднего возраста, в не имеющем репутации университете, которому предоставил долгосрочную беспроцентную ссуду. Хотел специализироваться по психологии инцеста, по область поразительно ограничена. Поэтому до сих пор дилетантствую – музыка, литература, легкая философия. Я думал, искусство песет человеку спасение, но нет. Это. Какое-то. Псевдо. Искусство.

Последние слова он подчеркивал, раздраженно стуча целлулоидной рукой по ручке кресла, щурясь, хрипя, отдуваясь, совсем старик с виду.

– Кто такой, – сказал я, – Сиб Легеру?

– Кто? Кто? Уместнее было бы спрашивать что. Рассмотрим сначала имя. В знаменитой проповеди, произнесенной епископом Вульфстаном в конце первого христианского тысячелетия, в тот момент, когда антихристу в облике Дана предстояло растлить, расколоть, уничтожить англосаксонскую цивилизацию, прозвучало слово siblegeru. Оно означает возлечь, прилечь, улечься со своим собственным сибсом; оно означает инцест.

– Нет.

– Ты этот смысл отрицаешь?

– Нет. Нет.

– Ты, несомненно, думал о столь великолепно воплощенной в этих произведениях свободе художественного самовыражения. Несомненно, несомненно, ты молод. Освобождение даже из темницы неосознанной одержимости. Смерть синтаксиса ветхого человека. Никакой больше грубости резкого света, солнечного или лунного; вместо этого романтический ореол затмения. Полный бред. Эти произведения так же жестко закованы в железный корсет наложенной формы, как, скажем, мой осенний сонет, который ты, судя по сморщенному носу, счел столь скучным, безвкусным, столь старческим, столь несвободным. Взгляни вот на эту картину. Ее детали заимствованы из игры в слова на детской страничке, где заменяется по одной букве: bread brood. А вон та парная вопит: blood blond bland. А вон там, с богохульной пародией на портрет Доршута, другая детская дразнилка: book boot boat coat coal. Эти псевдобуквальные произведения опираются на самую бессмысленную и неуместную таксономию, их структура заимствована из алфавитного порядка энциклопедий и словарей. Попробуй, мой мальчик; любой на это способен. Что ж, и я могу сейчас, сидя здесь, сымпровизировать любое количество бессмертных строк Сиба Легеру. Например:

– Лучше, – сказал я, – чем все творения Сварта Смайта, вместе взятые. Хотя последняя строчка слишком похожа на Роберта У. Сервиса.

– Просто импровизация. Причем я едва затронул первый столбец первой страницы любого английского словаря, какой ты пожелаешь назвать. Не заблуждайся, мой мальчик. Как ни плохи мои последние стихи, они, по крайней мере, честны. В них идет речь о нормальных процессах человеческой жизни – любовь, дружба, смена времен года…

– Ох, Господи Иисусе.

– Да, Иисус, утешение верой, стремление к радостной смерти, полезная жизнь, никому не причиняющая вреда, времена года, дружба…

– Вы повторяетесь.

– Мальчик должен с уважением относиться к деду. Впрочем, не важно. Чего ждать от молодежи. Но вернемся к нашей теме. Эти произведения Сиба Легеру демонстрируют наихудшие аспекты кровосмешения, – я использую термин в широчайшем смысле нарушенья порядка, разрыва связей, безответственной культивации хаоса. Отсутствие смысла сочетается в них с потешной бойскаутской зашифрованностыо. Мужское дело – наводить во вселенной наглядный порядок, а не стремиться вписать нулевую главу в Книгу Бытия.

– Это вы, вы были…

– Сибом Легеру? О да, я и другие, главным образом мои пациенты. Твой отец написал смехотворную эпическую поэму о Ламане и Роше, немыслимый бесхребетный студель. Как бы в виде терапевтического эксперимента. Обманчивая радость в обманчивом творческом акте, за которой следует целительный ужас от осознанья безумия, дурноты и грязноты псевдотворения. Жертвы инцеста тоже невольные участники разрыва связей. Вижу тут стих, написанный твоей сестрой.

– Этот? Этот? – Я снова перечитал:

И сказал:

– О нет. Нет.

– Сегодня это почти единственное твое утверждение, дорогой мальчик. Верю, ты говоришь нет на нет, отрицая отрицание. Я, кстати, заметил пропажу одной работы из коллекции. Наверно, еще в сарае. Нюхом чую, что ее здесь нет. Не знаю, как ее описать. Искусство берет сырой материал в окружающем мире и пытается придать ему осмысленную форму. Антиискусство берет тот же материал и стремится к бессмысленности. Я, конечно, имею в виду (бедный доктор Гонци!) феномены, осмысленную информацию, первичную или вторичную. Ты заметил в сарае определенный запах?

– Да.

– Там есть коробочка с надписью «Олфакт номер один». Открой на досуге. Ты намерен перевезти этот хлам в Америку или он останется на сем забытом острове, притягивая заблудших юнцов, считающих Бога недостаточно умным для отказа от желания смоделировать космос?

– Я подумаю.

– Подумай. Возвращайся к цивилизации, мой мальчик, возглавь крупное предприятие, созданное на мои цирковые деньги, аккуратно женись, заведи чистых детей.

– Но я сам не чист.

– То есть не свободен, не полностью свободен. Да ведь никто не свободен. Не вини во всем меня и своего отца.

Когда он удалился, я пошел в сарай и по тому самому затхлому запаху, учуянному раньше, отыскал деревянный ящичек, спрятанный среди старых, запачканных землей полотенец. «Олфакт номер один». Ящичек был закрыт на металлическую защелку. Я открыл и едва не упал в обморок. Произведение оказалось шедевром вони. Невозможно сказать, что за материалы смешивались в этом составном ужасе, – старое мясо, сыр, куски собачьего дерьма, заявлявшие о себе, но с виду это была коричневая вскопанная земля в миниатюре. Я быстро закрыл коробочку и задумался, не завернуть ли ее, не послать анонимно тому или другому врагу. Хотя большинство моих врагов занимали важное общественное положение, так что вонь никогда не прошла бы дальше помощника третьего секретаря. Если подумать, такую вещицу Л лев с удовольствием носил бы в кармане. Будь жизнью и душой компании с «Олфактом помер один».