Говард, видно, проснулся задолго до меня, потому что, когда я открыла глаза, склонялся надо мной, опираясь на локоть, как бы улыбаясь глазами, а когда я очнулась и начала ворочаться, как бывает, когда просыпаешься, очень легонечко чмокнул в лоб и сказал:

– С днем рождения, милая.

– Ох, – говорю я. – Ох. – И сообразила, что это мой день рождения. Я была не такой старой, чтобы пугаться или расстраиваться насчет дней рождения, даже близко, да вот прошел еще год, а ведь годы все время проходят. Говард сказал:

– Ты тут просто лежи, я пойду приготовлю хорошую чашечку чаю. – И он встал, и оделся в прелестный халат, который я ему купила в Нью-Йорке на Рождество, и пошел вниз по лестнице. Он был очень милый, и я размышляла, что это за подарок он мне принесет вместе с чаем. Хотя он ведь сказал, это будет большой и особый подарок, или что-то еще. Когда он пришел с чаем снова меня будить, так как я опять заснула, то ничего не принес, кроме чашечки чаю да нескольких открыток с днем рождения, одна от мамы с папой, одна от Миртл и одна от моей тетки из Сент-Леонардса в Суссексе. Она никогда не забывала прислать мне открытку, но никогда не присылала чего-нибудь типа подарка. Говард видел, что я немножечко разочарована, не получив от него ничего. В конце концов, считается ведь внимание, что бы там ни говорили, а то, что у меня было практически все, чего может желать женщина, никакого значения не имеет. Так или иначе, Говард лишь улыбнулся и говорит:

– Сегодня чуть попозже. После обеда. Жди. Терпи. – И говорит, что приготовит завтрак, позовет меня, когда будет готово. Поэтому я стала зевать и немножко потягиваться, слыша, как внизу шипит масло, гремят ножи, вилки, пока Говард накрывает на стол. Лучше мне объяснить, что у нас в гостиной всю ночь горел камин; если ты вчера вечером правильно его разжег, утром надо только как следует расшевелить угли да стряхнуть пепел с большого поддона внизу. Я слышала, как Говард все это проделывает, одновременно пытаясь собрать завтрак, и поэтому чуточку усмехнулась. Когда я почти перевернулась на спину, чувствуя большую сонливость, и протянула руку, свесив ее с кровати, рука моя нащупала какую-то бумажку, или типа того, под кроватью. Я схватила бумажку и глянула. Это был клочок бумаги, очень плохо напечатанный на машинке, как бы часть какого-то рассказа. В любом случае, я ее прочитала. Вот что там было сказано:

«Для меня все не так бы сложилось, могу вам сказать. Слышал я, мой отец рассказывал о старых временах до меня, условия тошнотворные, каждый день риск смертельный да хозяйская плетка. У него было отличное жилистое тело, с крепкими синеватыми мужскими жилами, он блистал старыми добродетелями, выпивка с ребятами по вечерам в дни зарплаты была его единственным прегрешением, да и для этого на самом деле слишком смахивала на ритуал. Но для меня все складывалось иначе. Шахты перешли теперь в другие руки. Теперь там был безликий, точно яичная скорлупа, Совет Угольщиков, вместо слюнявого, хитрого, злого надсмотрщика лорда Мака или сэра Сортира Тардуорти, были бани у входа в штольни, с припаркованными возле них «перфектами» и «зодиаками», только я не собирался на это клевать. Я хотел самого лучшего, а самое лучшее не идет к человеку с узловатыми плечами рабочего, с навсегда въевшейся в живот и в спину несмываемой угольной чернильной пылью. Я хотел самого лучшего – одежды, автомобилей, женщин. Я нацелился получить…»

Тут я остановилась. Должно быть, это Хиггинс, подумала я, и своим мысленным взором вполне четко увидела его вчера внизу, плакавшего над разбитой пишущей машинкой, пока Ред стоял, глядя пылающим взором на Говарда. Тут мне захотелось, по-настоящему жутко, чтобы Ред был в постели со мной, и я себя невзлюбила за это. Будь я мужчиной, назвала б это похотью. И обрадовалась, услыхав оклик Говарда, завтрак готов. Выскочила из постели, будто за мной кто-то гнался, тепло закуталась в новый великолепный пушистый халат, сунула теплые ноги в тапки из норки. А потом пошла вниз, по-прежнему надеясь, что Говард, должно быть, пошутил и что там на столе меня поджидает прелестный подарок. Но нет. Там были только яйца и бекон, мои яйца немножечко переваренные, абсолютно не всмятку. Все равно, Говард, наверно, изо всех сил старался. Говард, по-моему, не заметил, что я немножко обижена, потому что читал за едой «Дейли уиндоу». В любом случае, просто, чтоб Говарду показать, а еще потому, что особого аппетита не было па самом деле, я оставила почти весь свой завтрак нетронутым, просто пила чай из большой чашки, взяв ее в обе руки и поставив локти на стол. Говард сказал:

– Все те же новости старого типа. Десять тысяч человек лишились жилья в результате наводнения, а на всей первой странице про того самого сопляка поп-певца, что свалился со сцены в Донкастере. Просто самый обыкновенный день, такой же, как все прочие.

– А почему в сегодняшнем дне должно быть что-то особенное или еще чего-нибудь? – говорю я надутым и саркастическим тоном.

– Сегодня совсем особенный день, – говорит Говард. – Особеннее, чем ты думаешь. – Он как-то по-мальчишески улыбнулся, будто на самом деле что-то прятал в рукаве, поэтому я его простила в душе, так сказать, но все-таки продолжала дуться. – Когда ты оденешься, – сказал Говард, – и когда я тоже оденусь, то открою один из секретов.

– Который?

– Про ту самую вещь, которую для меня сделал Гласс.

Ну, конечно, меня это как бы заинтриговало, так что я пошла сполоснуться, потом поднялась наверх застелить постель и одеться. Все это казалось немножечко странным, типа чтения завещания или чего-то еще, и я здорово разволновалась. Мы уселись в гостиной перед камином, который очень мило горел, закурили сигареты, потом Говард начал разглаживать те самые листы бумаги.

– В самом деле, очень хорошо, – сказал он, – хотя кое-чего я понять не могу. Ну что, начинать?

Я говорю, давай, и устроилась слушать. Вот что это было:

Нет, конечно, мы оба не думали, Что для этого мира слишком хороши. Нет, подобные думы Никогда даже не приходили в бездумные головы. Только я бы сказал, была некая безнадежность, типа Тошноты, которую не излечит дальнейшая жизнь, А скорей осложнит. Начинали мы с определенных любовей Или желаний любви, бывающих у людей, например Быть англичанином, с желания любить Англию. Но увидели Англию, перешедшую в руки Насмешников и хохотунчиков, душителей и ухмыльщиков, Англия превратилась в тусклую Луну Америки, сам наш язык осквернился, Стал пустяковым и забитым жвачкой. О, великие в землю легли, причем их головами Играют в футбол. Видим мы, как рекламируют Всякую гадость под видом жирных и натуральных Сливок и превозносят занявшую в рейтинге четвертое место, Пока у нее достаточно большие сиськи. Увы, Англия. Англия уже не Англия. Мы бы могли стоять и смотреть на дальнейший упадок…

– Нехорошо для поэзии, если это она и есть, – говорю я, – вставлять вон то самое слово.

– Какое слово? – спросил Говард.

– Вон то самое грубое слово, – говорю я. – Ты знаешь, какое я слово имею в виду. Вообще нехорошо. – Но Говард не обратил внимания, и продолжал читать вслух:

Все мы предали наше прошлое, мы убили мечту Своих предков. А теперь посмотрите на нас, посмотрите на нас: Мы трясемся и ждем взрыва бомбы, Последнего, но не с достоинством, о нет. Скалимся, как обезьяны в остроносых ботинках, скалим Вставленные по государственной медицинской страховке зубы, щелкая неумелыми пальцами Под заезженные пластинки музыкального автомата, в ожидании, Когда поглотит нас смерть, отвергая выбор, Так как выбора вроде бы больше и нет. Но, как минимум, для двоих Блеснул выбор, солнцем, сияньем Стоической смерти. Лучше выйти из этого мясо с почками Мясо встретилось с почками и зовет танцевать ТУК ТУК Оркестр нас оглушает и-раз-и-два-и-три Вполне может быть пирог с мясом и с почками я всегда могу Сварить картошки и не надо никаких Других овощей ТУК ТУК ТУК

И тут я очнулась с небольшим испугом. Должно быть, я как бы заснула, пока Говард читал ту поэму. Мне она показалась очень скучной поэмой, без рифм, а также и без ритма, и я, должно быть, попросту задремала. Потом сообразила, что кто-то стучит в дверь, и Говард встал пойти посмотреть, кто это там. Я услышала голоса, сразу три, один чужой узнала – это был голос Редверса Гласса. И пошла в прихожую посмотреть, что происходит, плотно закутавшись в кардиган, потому что по всей прихожей гулял холодный ветер. Говард говорил:

– Все это абсолютная чепуха. – И тут я увидела, Ред притащил с собой полисмена, все было наоборот по сравнению с прошлым разом, когда полисмен притащил Реда, и увидела, это тот же самый полисмен. И крикнула:

– Впусти их. Узнаем, что стряслось.

– Ох, – сказал Говард, оглядываясь на меня, – все это просто опасная белиберда. Ну ладно, заходите. – И Ред зашел с очень сердитым взволнованным видом, а следом полисмен, как бы с недоумением, что происходит. Я тоже.

– Слушайте, – говорит мне Ред, – вам надо уйти отсюда. Это опасно. Он хочет вас убить.

– Кто он? – я спрашиваю.

– Он. Ваш муж. Он собирается вас убить, а потом собирается себя убить. Я знаю. Это все в той поэме. Я как следует не понимал, пока ее не закончил. А теперь знаю.

– Почему он собирается меня убить? – спрашиваю я, сильно этим всем удивленная.

– Не имеет значения. Вы должны уйти отсюда.

– Я не собираюсь все это терпеть, констебль, – очень сурово сказал Говард. – Этот человек выдвигает очень серьезное обвинение. Я помогал этому молодому человеку денежными подарками, оказал гостеприимство, как вам хорошо известно, потому что вы сами сюда его приводили мертвецки пьяного, и не собираюсь терпеть подобные вещи.

Полисмен нисколько не обрадовался.

– Похоже, тут все в полном порадке, – сказал он. – Никто никого не убивает. Уходи лучше, парень, ты, видно, спятил.

– Это правда, – крикнул Ред. – Это все в той поэме.

– А, в поеме, – сказал полисмен. – Ладно, парень, пошли лучше со мной обратно в ушасток. Там тебя приведут в порадок.

– Честно, констебль, – улыбнулся Говард, – я похож на человека того типа, который собирается убить свою жену? – И он обнял меня.

– Вот именно, – говорю я. – Разве он похож на человека того типа, который собирается убить свою жену? – Я в самом деле думала, будто Ред в самом деле немножко свихнулся, и радовалась, что не слишком-то с ним связалась. – Говард такой мужчина, – говорю я, – который мухи не обидит. Правда, милый? – И та самая поэма была настоящим разочарованием. Если мистер Редверс Гласс пишет такого типа поэзию, то он просто немножечко чокнутый.

– Я вас предупреждаю, – говорит Ред. – Я опять приду. Я не собираюсь стоять и смотреть, как случится убийство. У меня еще остались какие-то благородные чувства.

– Пошли лучше, парень, – сказал полисмен. – Мы тебе не дадим тут шататься и подымать гвалт в домах у людей. – И он как бы собрался схватить Реда за куртку.

– Хорошо, – сказал Говард. – Я не стану предъявлять обвинение или еще что-нибудь. – (Хотя он и не мог, правда ведь?) – Я просто не хочу, чтобы больше меня беспокоили, вот и все.

– Мне плевать, черт возьми! – крикнул Редверс Гласс. – Тут что-то поганое происходит, и мне это не нравится.

– Тебя это нисколечко не касается, – сказал полисмен, обращаясь теперь совсем запросто. – Шагай за мной. – И как бы подхватил Реда и вывел, а Ред все время протестовал. Я говорю Говарду:

– Что он хотел сказать? Откуда у него эта идея, будто ты собираешься меня убить, или еще что-нибудь?

– Он немножко дурной, – сказал Говард, – хоть и умеет писать поэзию.

– Я не думаю, будто умеет, – говорю я. – Я ничего из этого не поняла. По-моему, просто куча белиберды.

Говард пошел взглянуть, как Редверса Глacca ведут по улице, а он все еще рассуждает про всякие вещи. Довольно много народу тоже смотрело, так как была суббота, и поэтому куча людей была дома. Потом Говард захлопнул парадную дверь и вернулся ко мне. И сказал:

– Ты ведь доверяешь мне, правда? Во всем?

– Конечно доверяю, – говорю я.

– Правда и по-настоящему?

– Конечно да, – говорю я.

– И хочешь быть со мной? Хочешь, чтоб мы были вместе всегда и навечно?

– Конечно хочу. Я даже и не думала начинать хоть чему-нибудь верить из всего того, что тут наговорил тот самый Редверс Гласс. – Я в самом деле так думала. И поняла, как с моей стороны было глупо хотеть хоть чего-нибудь сделать с Редом. Немножечко флирта сойдет, но нельзя даже пробовать разрушать брак. Брак – это очень серьезная вещь.

– Ну, тогда и хорошо, – сказал Говард.