Пробил одиннадцатый час, а свет лампады все не гас, и теплилась лампада у бедного оклада. На стенке низкой горницы был образ богородицы, с младенцем предреченным, как розы цвет с бутоном. Пред образом, что светится, колени клонит девица: вздыхает грудь встревоженно, на персях руки сложены; из глаз слезинки катятся, бегут на бело платьице; одна еще не высохла, глядишь — другая вытекла. «О, боже! Где родитель мой? Могильный холм порос травой! О, господи! Где матушка? В могиле рядом с батюшкой! Сестрица года не жила, а братца пуля подсекла». «Любимый мой меня любил, дороже жизни мне он был — уехал на чужбину, навек меня покинул». Как в край далекий уезжал — меня ласкал да утешал: «Засей, любимая, ленок, да помни каждый наш денек; ты пряжу в первый год пряди, а во второй холсты бели, на третий год рубашки шей: рубашек свадебных нашьешь, венок из руты нам совьешь» [20] . Рубашки я готовые в сундук сложила новые, уже веночек мой завял, а милый где-то запропал, пропал он в стороне чужой, как камень в глубине морской. Давно и слух о нем заглох, здоров ли, жив ли — знает бог! «Мария непорочная, будь мне защитой прочною: верни с чужбины милого, любимого, единого; с чужбины милого верни — а нет, так жизнь мою возьми; с ним жизнь моя весенний цвет, а без него не мил мне свет, Мария милосердная, утешь мне сердце бедное!» Икона с места сдвинулась — девица в страхе вскинулась: лампады огонек мигнул, погас и в мраке потонул. То ветер ли по пламени, зловещее ли знаменье! Послышались шаги — и вдруг в стекло оконца: стук, стук, стук! «Ты спишь ли, милая, иль нет? То я забрел к тебе на свет! Что делаешь ты полночью? Меня ты крепко помнишь ли? С другим любви не водишь ли?» «Ах, милый мой! Господь с тобой! Все годы я томлюсь тоской, с тобой все годы мысль моя, сейчас молилась за тебя!» «Молиться — зря! Вставай, пойдем, пойдем со мной моим путем; дорогой мне известною — пришел я за невестою». «О боже! Странен голос твой! Куда ж итти ночной порой? Бушует ветер, долог путь, тебе не лучше ль отдохнуть?» «Мне день, что ночь и ночь, как день, при свете застит очи тень; скорей чем крикнуть петухам с тобой венчаться надо нам. Не медли, встань, идем со мной, ты нынче станешь мне женой». Был час глухой, полночный час, чуть месяца светился глаз, в деревне спал и стар и мал, лишь ветер глухо бушевал. А он пред нею скок да скок, она за ним, не чуя ног. Собаки, взвыв, залаяли, лишь этих двух почуяли: и выли, выли без конца, как будто чуя мертвеца. «Полночный час уже пробил, выходят тени из могил; коль их заметишь пред собой — не побоишься, светик мой?» «Чего ж бояться? Ты — живой и очи божьи надо мной. Поведай лучше мне в ответ, отец здоров ли твой, иль нет? Скажи, твои отец и мать готовы ль в дом меня принять?» «Ты слишком много хочешь знать! Спеши и — сможешь увидать. Скорей, скорее, час не ждет, а путь далекий нас ведет. — Что ж правой держишь ты рукой?» «Несу молитвенник святой». «Оставь его! Молитвы те — как тяжесть камня на хребте. Забрось его! Ведь нам итти без ноши легче на пути». Он требник бросил под откос, и стал их шаг по десять верст. И путь пошел их по камням, по диким скалам и лесам; в теснинах тех меж скалами шакалы зубы скалили; и филин дико хохотал, как бы несчастье предвещал. А он пред ней все скок да скок, она ж за ним, не чуя ног. По гребням скал, по терниям ступают ноги белые; и острия в багряный цвет кровавят ног девичьих след. «Полночный час уже пробил, выходят тени из могил; коль их заметишь пред собой — не побоишься, светик мой?» «Чего ж бояться? Ты — живой и власть господня надо мной. Ты лучше расскажи о том, где ты живешь, каков твой дом? Чиста ль светлица, весела? И церковь близко ль от села?» «Ты слишком много хочешь знать! Самой придется увидать. Спеши скорей: ведь час не ждет, а путь далекий нас ведет. Что у тебя за пояском?» «Взяла я четки в новый дом». «О, этих четок черный ряд, тебя обвил он точно гад! Они начнут тебя душить: сорви их — надо нам спешить!» Он бросил четки под откос, и стал их шаг по двадцать верст. Была дорога их долга — через болота и луга; а по болотам у реки блуждающие огоньки [21] : по девять в ряд и там и тут, как будто с телом гроб несут; а жабий хор среди болот как по покойнику поет. Он все пред нею скок; да скок, она ж за ним, не чуя ног: осока хлещет по ногам, подобно бритвенным ножам, и папоротник зеленый стал кровью обагренный. «Полночный час уже пробил, спешат виденья в тьму могил; как взор ни крой, их страшен рой — ты не боишься, светик мой?» «Ах не боюсь, ведь ты живой и воля божья надо мной! Но не спеши ты так итти, позволь мне дух перевести, слабеют ноги, колет грудь, дай мне минутку отдохнуть!» «Нет, мы скорей должны итти! Уж близится конец пути. Пир начат, гости у стола, летят мгновенья, как стрела. Что это у тебя, гляди, на шнур надето на груди?» «То матушки покойной крест». «Креста мне ненавистен блеск! Краями в золотом огне он колет грудь тебе и мне, брось! Станешь птицей в вышине!» И он забросил крест в овраг, стал в тридцать верст их каждый шаг. И вот пред ними дол открыт, на нем строение стоит; высоких узких окон ряд и колокольни острый скат. «Ну, вот, дружочек, мы и здесь, теперь увидишь все как есть». «Не церковь ли на месте том?» «Нет, то не церковь, то — мой дом!» «А это не крестов ли ряд?» «Нет, не кресты то, а — мой сад! Теперь — ты на меня взгляни и частокол перемахни!» «Постой? размыслить дай самой! Мне странен, страшен облик твой; Твое дыхание — беда, а сердце, вижу, тверже льда!» «Не бойся, милая моя, богато, сытно у меня, мясного много в погребах, сегодня ж пир начнем не так! Что у тебя за узелок?» «Рубашки — свадебный залог». «Не нужно больше их чем две! одна тебе, другая мне». С рубашками он узел сгреб и за ограду их — на гроб. «Теперь ты на меня взгляни и изгородь перемахни». «Ты ж был все время впереди, на нашем свадебном пути, Ты шел все время впереди, так первый ты и перейди!» Он хитрости не разгадал, перескочил вдруг через вал; подпрыгнул вверх на пять сажен, вдали мелькнула девы тень, и тотчас след ее простыл, так изо всех помчалась сил… И ей убежище нашлось; того не ждал коварный гость! И вот часовня перед ней с засовом прочным у дверей; она дрожа в нее вошла и двери крепко заперла. Узка в часовне щель окна, лишь месяцем освещена; теснее клетки камни плит, и мертвый посреди лежит. Вдруг шум поднялся за стеной; теней могильных хрип и вой! Скребутся, шаркают вокруг и песню начинают вдруг: «Могиле плоть предать спеши, погиб, кто не сберег души!» И в двери гром и в стены стук; неистовствует страшный друг: «Вставай, мертвец, вставай скорей, засовы отодвинь с дверей!» И мертвый веки подымал, и мертвый очи протирал, и, словно в чувство приходя, взглянул, поднявшись, вкруг себя. «О, святый боже, мне во власть не дай к нечистому попасть! Ты, мертвый, не тревожь покой, да будет вечный мир с тобой!» И мертвый голову склонил и очи мутные закрыл. Но снова грохот, снова стук! Еще сильней бушует друг: «Вставай, мертвец, вставай с одра, открыть часовню нам пора!» И вновь на страшный тот призыв мертвец поднялся полужив, к засовам прочной двери той холодной тянется рукой. «Исусе Спасе, помоги, не дай, чтоб вторгнулись враги! Мертвец, лежи и тих и строг; да будет милостив к нам бог!» И снова мертвый лег, как был в гроб без движения, без сил, И вновь поднялся грохот, стук! У девы меркнет взор и слух! «Го, го, мертвец! Го, го, вставай! и нам живую подавай!» Беда бедняжке в этот час! Поднялся мертвый в третий раз и свой пустой, потухший взор на полумертвую простер. «Мать богородица! Спаси, у сына милости проси! В своих молитвах я грешна: но ты простить меня должна! Мать всех покинутых детей, спаси меня из злых сетей!» И тут, как бы в ответ ей, вдруг запел вдали в селе петух, по всей деревне повторен петуший крик со всех сторон. Тогда мертвец, который встал, как бы подкошенный упал, снаружи — смолк последний звук: исчез с тенями страшный друг. А утром люди, идя в храм, остановились в страхе там: раскрытый гроб в могиле пуст, в часовне девушка без чувств, и на могильные кресты рубашек вздеты лоскуты. Права ты, девушка, была, — что мысли богу предала — от злого отступила, иначе б худо было! И не рубашек клочья, а тело было бы твое растерзано на клочья!